Интервью с Евгением Ануфриевым

Евгений АНУФРИЕВ: «ЕСЛИ НА ВОЙНЕ ДУМАТЬ О СМЕРТИ, МНОГО НЕ НАВОЮЕШЬ»

По медицинским показаниям он имел полное право вообще не идти на фронт. И уж тем более ни о каком спецназе не могло быть и речи. Но добровольный порыв юноши, за четыре дня до войны получившего аттестат о среднем образовании, был по достоинству оценён, и он встал в один строй со своими сверстниками. Тогда никто даже представить не мог, что впереди у молодого человека длинная, полная испытаний и личных побед жизнь.


– Что это была за травма, из-за которой Вас не должны были призывать на службу?

– Когда мне ещё не было и двух лет отроду, я повредил указательный палец правой руки, сунул его в медогонку. Это такой бак с ручкой, с помощью которого откачивали мёд. Мне очень нравилось смотреть на шестерёнки и когда в очередной раз старший брат начал их вращать, я не выдержал и сунул туда палец. Крику, говорят, было… Когда подрос, многие говорили, мол, хорошо, в армию не возьмут. А мне эти разговоры не нравились, потому что я хотел, как все, защищать Родину.

– Как для Вас началась война?

– Как раз 22 июня я вернулся домой под утро. Мы тогда с девочкой встречались из параллельного класса. Молодые были, счастливые. Ближе к 12 часам забегает соседский мальчишка: «Дядь Жень, война!» «Какая ещё война?» – спрашиваю. «Идите, послушайте, Молотов выступает». Вышел на улицу, народ встревожен, все что-то энергично обсуждают. Хотя психологически уже многие были настроены: войну ждали, готовились.
Потом из всех репродукторов начала звучать знаменитая песня «Вставай, страна огромная…». Появились аэростаты заграждения. Пора было и мне определяться, всё-таки возраст уже призывной. Как комсомолец, беспредельно преданный стране, я считал, что моё место – на фронте. Посоветовались с ребятами и пошли в военкомат. Там сказали: «Вы ещё молодые. Надо будет, вызовем».
Потом начинается интересное. Выяснилось, что формируется ополчение. Мы туда. Семь человек из класса. Нас поначалу записали, назначили время сбора. Приходим дня через два-три. Строят всё наше воинство и объявляют: «21-й, 22-й, 23-й и 24-й годы рождения – шаг вперёд!» Мы вышли. «А теперь, – говорят, – мотайте отсюда». Что? Как? Мы же патриоты всё-таки. «А вот так. Успеете ещё, навоюетесь. Надо будет, вызовем». И, действительно, в этом ополчении все были намного старше нас, взрослые уже мужики. В принципе нас практически спасли от неминуемой гибели, потому что из того ополчения мало кто остался в живых.
Во главе этого ополчения стоял секретарь Ростокинского райкома партии Георгий Николаевич Жиленков, бывший секретарь парткома завода «Калибр». Что это был за человек, мы узнали много позже. Он впоследствии перешёл на сторону немцев, стал подручным Власова, фактически его заместителем. Немцы присвоили Жиленкову звание бригадного генерала. Сразу после войны Власов и Жиленков были повешены. Вот такие люди руководили ополчением, в которое мы запросто могли попасть. У нас долгое время об этом не принято было говорить.

– Расскажите о том, как попали в ОМСБОН и что этому предшествовало?

– 16 июля меня вызвали в ЦК комсомола. Захожу в кабинет, сидят люди. У одного – малиновая петличка и одна шпала. Капитан НКВД. Как выяснилось, они уже ознакомились с моей биографией. Для начала несколько вопросов. Чем увлекаетесь? Какая семья? Я всё рассказал и между прочим обмолвился, что люблю природу, увлекаюсь охотой. Смотрю, их это заинтересовало. Спрашивают: «Что и в лесу переночевать можете?» «В принципе могу», – отвечаю. «Ну так, как насчёт армии?» Я говорю, что для этого и пришёл. Тогда, говорят, выйдите в коридор, заполните заявление и анкету. Если захотите, а если нет, то свободны. Это я к тому, как с людьми обращались. Никакого принуждения не было.
Я заполнил бланки и получил предписание 17 июля явиться на стадион «Динамо». Пришёл на следующий день на стадион, смотрю, таких, как я, немало. Проходим комиссию. Я свой палец не показал. Да особо никто и не всматривался. По остальным показателям всё было хорошо.
Нам выдали обмундирование. Я всё это притащил домой, переоделся, стал похож на солдата. Пошёл к брату. Он посмотрел на меня, удивился сначала. Но потом по-отцовски благословил. Так началась моя служба.

– Где вы проходили обучение?

– С самого начала нас доставили в Мытищи, там располагалось динамовское стрельбище. Начали обучать военным премудростям. Физически это было достаточно трудно, по крайней мере для меня. Я был выносливым, но особой силой не отличался. Например, тренировки по штыковому бою, когда раз за разом приходилось дырявить соломенное чучело, меня буквально сводили с ума. Потом мне ещё не нравились турники и брусья. Но я был достаточно дисциплинированным солдатом и преодолевал всё стойко. Впоследствии, конечно, всё это пригодилось.
Потом нас перекинули в Зеленоград, где разместили в доме отдыха. Сегодня это станция Зеленоградская в Пушкинском районе, а тогда была станция Крюково по Октябрьской железной дороге. В казарме спали чуть ли не в шинелях. Вокруг были вырыты окопы. Приходилось нести караульную службу. Дело в том, что немцы очень часто для выброски десанта использовали планеры. Чтобы этому противостоять, по всему Подмосковью на полях вкапывали столбы. Благо лесов вокруг было много.
17 октября нас подняли по тревоге. Посадили в электричку и отправили в Москву. Столица нас встретила дождём со снегом. Обстановка была очень тревожная: в Москве объявлено осадное положение.
Занимались в основном патрулированием улиц. Приказ был шпионов и провокаторов расстреливать на месте. Правда, никто не объяснил, как их вычислять. Проверяли документы, присматривались к людям. Реагировали на обращения граждан. В общем, поддерживали порядок. Ну и, конечно же, своим присутствием не давали москвичам падать духом.
7 ноября рано утром нас подняли и, даже не объяснив зачем, повели на Красную площадь. Только в 8 часов выяснилось, что нас строят для участия в параде. Этот парад, по сути, являлся стратегической операцией.
Существует такой домысел, будто бы после парада войска сразу уходили на фронт. Это не так. Не могли они сразу уходить, потому что Москва была в осаде.

– Ваше подразделение продолжило нести службу в Москве?

– Нет, через неделю нас забросили на север от столицы. Но моё участие в боях под Москвой обычно мало кого интересует. Хотя там происходили совершенно удивительные вещи.

– Расскажите, пожалуйста.

– Отряд у нас был человек 30. Выехали на двух машинах. Двинулись по Ленинградскому шоссе. Удивительное дело, по всему маршруту никаких укреплений, как будто никто не знает, что немцы наступают на Москву. Едем, песни поём. Всё ещё полны оптимизма. Думали, что происходит что-то, не связанное с большой войной.
Проехали Химки, вижу, направляемся в сторону Солнечногорска и Клина. После Клина – на Завидово. Вдоль шоссе идут мобилизованные из Средней Азии. С верблюдами и мулами идут. Кто-нибудь об этом когда-нибудь говорил? И куда потом они все делись? Особенно верблюды. Правда, рассказывали, будто бы один верблюд всё-таки дошёл до Берлина.
В общем, обогнали мы их. Едем дальше. Вот уже и деревни стали попадаться реже. Не доезжая до Завидово, переночевали в одной деревеньке.
Утро было какое-то тревожное. Этим утром и началось главное наступление немцев на Москву. Они хотели задушить её танками. Наши войска отступали. Мы остались одни. Никаких тебе окопов, ничего.
Нашей задачей было уничтожение танков и минирование подступов к городу. Задача-то была поставлена, да только боеприпасов не привезли. Хоть голыми руками воюй. Только на следующий день доставили противотанковые мины и сапёрные лопатки. А до этого мы успели попасть под авианалёт и понесли первые потери.
По сути дела, разбили они наш отряд. И морально было очень тяжело, но никакой паники не было, война есть война.
К ночи подвезли мины – ЯМ-5. В общем, неплохое устройство. Только её ещё надо было установить. А это достаточно хлопотное занятие. Малейшая ошибка и привет родителям. В лучшем случае – лишаешься рук, в худшем... Впрочем, об этом старались не думать. Если на войне думать о смерти, много не навоюешь. Впечатлительным людям на войне приходилось трудней всего. Не зря говорят, что самые хорошие солдаты – это подростки или даже дети.
Мины ставили вдоль железной дороги, оставляя коридор для возможного отступления наших частей. Тогда пригодились мои топографические знания. В частности, мне было поручено отмечать на карте места минирования.
Выполнив эту работу, мы через Ямугу выдвинулись в сторону Москвы. К вечеру были в Клину. Здесь я впервые стал свидетелем конфликта интересов между командирами. Потом мне ещё не раз приходилось с этим сталкиваться, в том числе в боях под Сухиничами.
Останавливают нас: «Кто такие? Куда идёте?» У их командира под полушубком две генеральских звезды. «В связи со сложной военной обстановкой приказываю вам задержаться!» – говорит. А с нами наш замполит – Егорцев. Он объяснил, что мы находимся на выполнении особого задания, к тому же потеряли уже пол-отряда. В конце концов генерал от нас отстал.
А вообще, тогда запросто останавливали и посылали в бой. Но Егорцев нас отстоял. Если бы не он, нас бы бросили под танки, как пушечное мясо. Там было голое поле, ни окопов, ни каких-то укреплений. У нас бы просто не было шансов.
После Клина мы ещё в какой-то деревушке дня два-три проторчали. Пока не начали грохотать пушки и снаряды свистеть прямо над нашими головами. Мимо проезжал бронетранспортёр. Его экипаж нам сказал, чтобы мы немедленно убирались, потому что через несколько часов здесь будут немцы.
Вышли на Ленинградское шоссе и потопали в сторону Москвы. До ночи шли. Я этот район знал, потому что раньше здесь жил. Шёл в основном в боковом охранении.
Через некоторое время мы оказались под Солнечногорском. Разместились в деревушке на окраине города, в аккурат возле озера Сенеж. Я как раз был в карауле, когда в город с западной стороны зашли немцы. То есть город был взят немцами буквально на наших глазах. А Солнечногорск – это всё-таки 70 километров от Москвы.
Из Солнечногорска мы отступили в сторону канала имени Москвы. Я эти места тоже очень хорошо знал. Идём, ночами ставим мины. Где-то делаем это на скорую руку, потому что всё время нас опережают немцы. Гул танков слышен совсем рядом. Раза два видели их даже впереди себя. Но особо запомнился один эпизод. Он до сих пор вызывает гордость.
У нас был приказ взрывать мосты. И вот помню один такой мостик через речку. Только начали минировать, как со стороны деревни появились немецкие танки и давай палить по нам из пулемётов. Слава богу, никого не задели. Мы побросали наши мины рядом с тем мостиком и ходу оттуда. Ничего взорвать так и не успели. Нас сразу после этого собрали и вернули в Москву.
Но когда спустя несколько дней началось наше контрнаступление, и гитлеровцы побежали, на этом мостике застряла одна из немецких машин, в результате чего образовалась пробка. Другие начали объезжать затор, и тут у них под колёсами стали взрываться наши мины. Они находились под слоем снега и были практически не заметны. А потом ещё авиация подоспела. Ох и досталось тогда фрицам! Колонна машин в 150 была разделана под орех. Когда мы узнали об этом, нашему ликованию не было предела.
Из Москвы нас вернули фактически на те же позиции. Только теперь потребовалось проводить разминирование, причём как наших, так и немецких мин.
Подмосковье после немецкой оккупации было не узнать. Вокруг всё было усеяно проводами – немцы везде тянули свою связь. Какие-то шланги валялись, как я потом понял, для подачи горючего. А ещё много берёзовых крестов. Они на могилах солдат ставили такие кресты. Мы эти кресты сносили, чтобы и следов их не оставалось на нашей земле.
В декабре мы снова оказались в Москве, где нас стали готовить к основной операции.

– Что подразумевалось под «основной операцией»? И в чём заключалась подготовка?

– Непосредственно диверсионная работа в тылу врага. В январе мы уже должны были оказаться в брянских лесах.

– Какая роль лично Вам отводилась в отряде?

– Меня сначала зачислили в пулемётчики. Выдали ручной пулемёт Дегтярёва, а к нему ещё и наган, так было положено. Хорошая штука, надёжная. Потом пулемёт забрали, так как с ним на лыжах воевать невозможно. А вот про наган как-то забыли. 

– В чём состояло основное вооружение? Какими были экипировка и провизия?

– Естественно, у каждого лыжи и белый маскхалат. Под маскхалатами были тёплые цигейковые куртки гражданского образца. Некоторым достались даже клетчатые. Обязательно валенки. Вот только крепления на лыжах для валенок были неудобные. Но это уже, как говорится, издержки, приходилось приспосабливаться. В целом одеты мы были очень хорошо. Документов у нас с собой не было. Только в одежде были зашиты справочки, что мы такие-то такие-то, и больше ничего. Из продуктов – концентраты, гречка, горох, супы, сухари, большие такие. Концентраты легко разводились в кипятке. И хотя в деревенских домах нас потом худо-бедно кормили, но всё же у меня остались воспоминания в основном об этих гречневых концентратах.
Из оружия были карабины. На картине Соколова-Скаля изображены винтовки, но это неправильно, потому что с винтовками на лыжах не набегаешься. Мы были вооружены укороченными карабинами. Ну и несколько автоматов имелось, на весь отряд из 80 бойцов. А в Хлуднево у нас вообще было всего два автомата.

– Почему так плохо обстояло дело с автоматами? Вы же всё-таки были спецподразделением.

– Потому что их в принципе было мало, не успели ещё к тому времени наделать. В основном на вооружении были ППД. ППШ нам выдали только в августе 1942 года.

– Что было из боеприпасов?

– По 240 патронов и несколько гранат на брата. Ну и взрывчатка, конечно, куда без неё. Мы ж всё-таки диверсантами были.

– Какое задание было у отряда?

– Ну, конечно, в подробностях это знал только командир. Но мы были осведомлены, что должны выдвинуться в район Вязьмы и там уничтожить мост и железную дорогу. Для этого с собой у нас и была взрывчатка.

– Расскажите о моральном духе в отряде.

– В целом моральный дух был высокий. Мы все в основном были комсомольцы и коммунисты. Однако ночь перед отъездом выдалась тревожная. И мне запомнился один момент. Кто-то во сне крикнул: «Не поеду!» Меня это очень удивило. Но в целом, повторюсь, моральный климат был здоровый.

– Как всё-таки получилось, что вместо выполнения задания отряд был привлечён к общевойсковым операциям?

– Это, по сути, стало роковым стечением обстоятельств. Всего направлялось четыре отряда. Чтобы организовывать переход отрядов через линию фронта, нас сопровождали заместитель командира и комиссар бригады. Но так получилось, что по дороге их машину обстрелял немецкий самолёт и они оба погибли.
Прибыв на место, мы практически застали агонию армии Голикова. В ожесточённых боях она потеряла почти весь личный состав. А армия – это всё-таки крупное формирование, несколько корпусов, а в корпусах –дивизии. Общая численность армии составляла примерно 10 тысяч человек. Учитывая плачевное состояние своих войск, командующий армией принял решение оставить нас у себя. Он имел на это право.

– Не могли бы Вы восстановить цепочку событий от убытия отрядов до боёв в составе армии Голикова?

– Изначально нас довезли до Козельска. Все четыре отряда. А уже от Козельска мы направились на Сухиничи. Мимо Сухиничей проходили ночью, совсем рядом с городом. Взмывали немецкие ракеты. Вот-вот, думаю, увидят и откроют огонь, но обошлось.
На ночлег расположились в одной из деревень. Следующей ночью вступили в бой за деревню Кишеевка. Немцы нас встретили иллюминацией. Мы были как на ладони, освещённые ракетами.
В этом бою потеряли семь человек, но всё-таки выбрались. Вместе с Лазнюком уцелело 12–15 человек.
И вот через некоторое время мы подошли к Хлуднево. Это была далеко не маленькая деревня. Располагалась она как бы в овраге, что стало нашим преимуществом. Ещё там речушка просматривалась какая-то.
Сверху я видел, как из труб домов идёт дым. Это значит тишина и высокое давление. А ещё был слышен кашель, можно сказать, вся деревня кашляла.
Нас с Аверкиным направили в разведку. Я очень хорошо ходил на лыжах и вообще был лёгкий и быстрый. А Володя неплохо орудовал финкой. Инструктируя, Лазнюк предупредил, что как только начнётся артиллерийский обстрел, немедленно возвращайтесь.
Мы прошли мимо сарая для скота и спустились по склону. Именно в этом сарае ребятам предстояло впоследствии принять последний бой. Это был не сенной сарай, как изобразил его художник, а именно хлев, то есть более основательное сооружение.
Кстати, Лазнюк возможно и ещё кого-то отправил в разведку, в обход, с другой стороны.
Аверкину была поручена основная разведка. Но для начала надо было убрать часового у первого дома. Меня он попросил подстраховывать. «В случае чего, – сказал, – открывай огонь». Я видел, как он снимает этого часового. Тот вроде как задремал на посту, и Володя его уделал финским ножом.
Пока я всё это наблюдал, заработала артиллерия, начались взрывы. Вернулись, докладываем: так, мол, и так, с этой стороны всё занято. Лазнюк принимает решение обойти деревню с запада.
 Обошли. Приготовились к бою. Нас было 27 человек. Мы рассредоточились метров на 50–60 по фронту. Особой координации действиями отряда не было. Был общий приказ: выбить немцев из деревни. Ну и нанести максимальный урон.
Приблизившись к домам, мы начали бросать гранаты. Один за другим раздавались взрывы.
Во время атаки я находился на правом фланге. Чисто интуитивно рассчитывал, что как раз отсюда должна подойти та рота, которую собрали нам в помощь. Когда из домов начали выскакивать фрицы, я, как и все, открыл по ним огонь. Я всё-таки был охотником и довольно прилично стрелял. От интенсивности огня даже нагрелась ствольная накладка. Я тогда расстрелял большую часть патронов, а у меня их было около двухсот, патронташи висели прямо на груди. И немцев какое-то количество всё-таки укокошил.
А дальше они начали приходить в себя, видимо, оценили обстановку и принялись действовать. Чего-чего, а воевать они умели. Стреляли немцы в основном трассирующими пулями. Это зрелище не забыть. Очереди переплетались, была удивительная красота, смертельная.
В какой-то момент я услышал: «Егорцев, нас обходят слева!» Поглядел налево и увидел каски. Они пробирались по лощинам, стягивая вокруг нас кольцо.
Рота к нам на выручку так и не пришла. В официальном документе сказано, будто она нас в нужный момент не поддержала. Нет, это было чистой воды предательство. Если бы нашему отряду помогли, у него бы был шанс вырваться из окружения.
Подбежал Лазнюк и приказал отходить к сараю. Мы начали отход. Кто-то вроде полз передо мной, но когда я приблизился к сараю, вернее, скотному двору, то оказался один перед снежной целиной. Были только следы. Смотрю налево, там за сараем – поле, над снегом – чёрные каски. Видно было, как нас обходят немцы. Они были метрах в 10–15 от меня.
Я занял позицию у дерева и продолжил палить из карабина, но патроны были уже на исходе. Из сарая я слышал голоса своих товарищей. Паперник кричал: «Давайте цели! Цели давайте!» Он был отличным снайпером.
Передо мной от другого дерева к сараю полз ещё один наш боец, тоже в белом халате. Его в какой-то момент прошило очередью трассирующих пуль. Ранение пришлось по ногам. Он ненадолго затих, потом начал копошиться. Я не мог понять, что происходит, пока не раздался взрыв. Его подбросило взрывной волной, он раскинул руки и замер. Снег вокруг обагрился кровью.

– Кто это мог быть, как думаете?

– Я предполагаю, что Аверкин. Он как раз был там. Я всё время вспоминаю этот момент. А если бы он тогда не взорвал себя? Что бы было? Он бы, возможно, попросил меня застрелить его, поскольку нам нельзя было сдаваться в плен. Смог бы я это сделать? Но он избавил меня от этого...
На левом фланге наших, по-видимому, уже окружили. Я услышал крик: «Лазарь, не делай этого!» Это был голос Михаила Егорцева. В общем, я понял, что Паперник застрелился. Об этом позже в своём дневнике написал и Семён Гудзенко. Дневник впервые был опубликован в журнале «Юность», и там было написано примерно так: «Лазарь застрелился. Он был тяжело ранен, его стали окружать гансы. Егорцев кричал «Не смей!»» В дальнейших перепечатках дневника эту запись грубо подчистили, в угоду официальной версии.
У меня к тому времени в карабине кончились патроны. Но оставался ещё наган с полным барабаном. Так вот, представьте моё состояние. Никого среди поля нет, только немцы. Только что один на моих глазах взорвал себя. Я вытащил наган и приставил его к виску. Страха особого не было. Ещё миг, и я бы застрелился. Но тут такое совпадение: из-за сарая вывалились Лазнюк с Кругляковым. Кругляков увидел меня и крикнул: «Иди сюда!»
Пришлось убрать наган и бежать к ним. У Лазнюка была разворочена челюсть, всё лицо в крови. Второе ранение пришлось в плечо. Но ноги у него были целы. Кругляков тоже был ранен в руку. Как потом выяснилось, своей же гранатой. Он числился сапёром, но выполнял обязанности адъютанта командира. «Давай, помогай!», – сказал, и мы повели Лазнюка.
Только мы сделали несколько шагов, как перед нами в снегу замаячила немецкая каска. То есть в любой момент по нам могли открыть огонь. Я достал наган и сделал несколько выстрелов в направлении каски. Брал чуть ниже, по снегу. Каска исчезла. Не знаю уж, попал я в него или просто напугал, но этот немец больше не высовывался. Они вообще под пули особо не лезли.
Снег был глубокий. Местами высота снежного покрова доходила до метра. Идти было очень тяжело. Мы делали несколько шагов и падали.
Преодолев простреливаемый участок, вышли к оврагу. Спустившись в него, увидели там горстку наших солдат во главе с командиром, а также лошадь и сани. Это была та группа, которая должна была нам помочь. Она была собрана из обозников, писарей и других таких же необстрелянных солдат. Стало понятно, почему они не бросились в пекло.
Лазнюк сразу задал вопрос их командиру, почему не вступили в бой. Тот начал что-то мямлить в ответ. И тогда я вижу, Лазнюк хватается за пистолет и стреляет ему прямо в живот со словами: «Ты предал меня и моих ребят, они из-за тебя погибли».
Дело было плохо. Велика была вероятность расправы над нами. Я мгновенно оценил обстановку и толкнул Лазнюка с Кругляковым в сани. С лошадьми обращаться я умел. Вот так нам удалось вырваться уже и от своих. А они вполне могли открыть по нам огонь.
К тому времени, как мы оставили деревню, все наши сослуживцы уже погибли! А не так, как в печати, мол, Ануфриеву поручили спасти командира, тогда как бой ещё продолжался. Ничего подобного. Никто мне не поручал, во-первых. А во-вторых, к тому моменту всё уже было кончено.

– Как дальше развивались события?

– Мы приехали к артиллеристам, они размещались в соседней деревне. У них был свой медсанбат. Командиром и Кругляковым сразу занялись медики. А меня накормили и осмотрели одежду. На маскхалате обнаружили три пулевых отверстия: два – на капюшоне и одно – в районе левой подмышки. И ещё у меня была пробита рукавица, но, как ни странно, руку не задело. Все за меня порадовались, пообещали, что долго буду жить. Я поблагодарил их и отправился к своим, в Гульцово. Там у нас в резерве оставался третий взвод под командованием Кривцова. Я хорошо ориентировался на местности и добрёл до деревни, когда уже начало смеркаться.
Пришёл к ребятам, они были буквально ошарашены. Притихли, когда я им сказал: «Всё. Все погибли». Меня накормили гречневой кашей из брикетов, напоили чаем. Там я и заночевал.

– Наверное, выбить немцев из Хлуднево и отомстить за смерть товарищей, стало для вас делом чести?

– Само собой. Мы вернулись в деревню спустя шесть дней. Я уже тогда был назначен командиром отделения, и имел в подчинении 13 бойцов.
Первым делом, конечно, нашли место гибели наших ребят. Смотреть было тяжело: около 10 человек лежали в куче, все обожжённые. Не понятно, зачем немцами понадобилось их сжигать. Со всех были сняты валенки. По-моему, и куртки отсутствовали. Оружие тоже лежало переломанное в куче.

– Говорят, о некоторых подробностях того боя поведали местные жители. Насколько можно доверять этой информации?

– Местные жители не могли особо ничего знать, они в основном, прятались по подвалам. У них, конечно, спрашивали, но они мало чего могли сказать. Только сообщили, что немцев в этом бою было убито довольно много, что-то около 100 человек. Но это не доказуемо.

– И всё-таки, какие силы вам противостояли в Хлуднево?

– Как потом выяснилось, мы нарвались на батальон немецкой танковой дивизии, который только что перебросили из Франции. Свеженькие ещё были. Они вошли в деревню накануне, поэтому и наша разведка не располагала о них информацией.

– Это бой стал известен по публикации в газете «Правда» и по картине «Подвиг 22-х героев-лыжников». Не могли бы Вы сказать, что из этого соответствует действительности? 

– Это, естественно, художественный вымысел. Понятное дело, что так никто не воюет. Вы видите, что бойцы стоят в полный рост, достаточно одной очереди и всем конец. Впереди как будто Лазарь Паперник, в руках у него граната, которой он по официальной версии взорвал себя и фрицев. Но давайте рассуждать здраво. Немцы никогда бы не подпустили к себе вооружённого гранатой противника. Они же не идиоты. Да, на картине они изображены этакими оболдуями, но на самом деле это был хорошо подготовленный, умный и расчётливый враг.
Соколов-Скаля специально приезжал в Хлуднево, чтобы наиболее достоверно изобразить картину боя. Но получилось, ни что иное, как агитка, пропагандистский плакат в духе того времени. И это понятно, нужны были герои, которые вдохновляли бы на подвиги. Это и было реализовано в картине. Но если говорить об истинном положении дел, то даже сарай не имеет ничего общего с той постройкой, в которой лыжники держали оборону. На картине изображён сенной сарай, тогда как на самом деле бойцы укрылись в хлеву, то есть в более мощном сооружении, способными уберечь от пуль и даже мин.

– Не могли бы Вы рассказать об особенностях немецкого военного менталитета. Что они из себя представляли как солдаты? Чем отличались от советских воинов?

– Очень многим отличались. Во-первых, не были такими безрассудными, как наши. Им не свойственно было бессмысленное геройство. Все их действия были рациональны. Тогда как наши бойцы порой совершенно неоправданно лезли под пули. Например, когда мы занимались минированием под Москвой, во время одной авиационной атаки погиб капитан Новиков (возможно, Е.А. путает, погиб старший лейтенант Мальцев – авт.), а рядовому Михайлову оторвало ноги (Михайлов тоже был старшим лейтенантом – авт.). А просто потому, что оба хотели продемонстрировать своё геройство и не стали под бомбами ложиться на землю. За это и поплатились. Да чего далеко ходить, я и сам порой совершал безрассудные поступки. Знаешь вроде, что улица простреливается, и всё равно перебегаешь, думая, авось пронесёт. Просто не хотелось обходить. А немец сидит и ждёт, когда русский дурак побежит через улицу. Это фактически наш менталитет. А с моей стороны было ещё и мальчишество.
Во-вторых, у немцев было не принято выполнять несвойственные функции. Например, под теми же Сухиничами, где тысячи немцев попали в окружение, нашёлся один полковник, однорукий австриец, который на крестьянских повозках эвакуировал сотни раненых. Он спас людей, а Гитлер вместо благодарности наказал его. Также где-то я читал о немецком офицере, командире батальона, который захватил наш танк, накрыв его башню шинелью. Так вот его тоже отдали под трибунал. За то, что занимался не своим делом. Немцы в этом отношении были очень педантичны. Если ты командир батальона, то и командуй батальоном, а уничтожать танки – дело солдатское.
У немцев был и совершенно другой подход к выполнению приказов. У солдат был такой лозунг: «Радостно получать приказ и умело его выполнять» Как вам это «радостно»?
И ещё насчёт сбережения личного состава. Всё время натыкаешься на информацию, что они очень берегли солдат. Зря их не бросали, как у нас. Я сразу же вспоминаю наш первый бой. Когда нас кинули на врага, ничего толком не объясняя. Что за немцы? Откуда они взялись? Что вообще здесь происходит? Не очень хочется критику наводить, но я с этим сам столкнулся… Зря погубили очень много людей. Это были колоссальные потери.

– С чем Вы, как человек, своими глазами видевший войну, и к тому же видный учёный, не согласны в сегодняшних подходах к трактовке военных событий?

– Не согласен с очень многим. Ведь я сегодня имею возможность знакомиться с самой широкой печатью. Мне каждый день приносят три-четыре газеты. Так что я продолжаю работать.
Самое главное это то, что ещё с советских времён в исследовательской литературе о войне укоренился штамп о десяти сталинских ударах, то есть о десяти крупнейших наступательных стратегических операциях Великой Отечественной войны. Обычно перечисляются Ленинградско-Новгородская, Днепровско-Карпатская, Одесская и Крымская, Выборгско-Петрозаводская, Белорусская, Львовско-Сандомирская, Ясско-Кишинёвская и Румынская, Прибалтийская, Восточно-Карпатская и Белградская, Петсамо-Киркенесская операции. Но только ли эти битвы можно считать сталинскими ударами? А где, скажем, Ржевское сражение? Сколько там народу полегло. Или Брест? Я говорю не о героической обороне Брестской крепости в первые дни войны, а о Люблинско-Брестской операции 1944 года. Там тоже немало людей погибло. Почему никто не вспоминает эти события?
Но ещё более важной является битва за Кавказ. Вы думаете, за что Берия получил маршала Советского Союза? Почему Сталин дал ему это звание? За репрессии? Нет. Именно за Кавказ. За то, что не отдали его врагу. А немцы туда ох как рвались. Им была нужна нефть. Почитайте директиву верховного командования вермахта от 5 апреля 1941 года, где написано, что одной из главных задач на южном участке фронта является прорыв на Кавказ, как раз с целью захватить нефтеносные районы. Потом другая директива, от 23 июля 1942 года, об усилении группировки, продвигающейся на Кавказ, горными частями. В частности, о задействовании итальянского альпийского корпуса. Общее название группировки, как все мы знаем, «Эдельвейс». А её задачей было овладение районом Баку.
Но эта битва до сих пор замалчивается. А всё потому, что связана с именем Берии. Нам внушили, что Берия – предатель, но это не так. Это ярлык, который ему навесил Хрущёв. Просто надо было убрать Берию с политической арены, для этого и была придумана сказочка о якобы вредительской деятельности Лаврентия Павловича.
В общем, сколько прошло лет, вот уже собираемся отмечать 75-летие Победы, а до сих пор судим о войне, как о десяти ударах. Надо всё-таки пересматривать эти десять ударов. У историков сейчас все архивы. Возьмите, проанализируйте.

Беседовал Игорь Алексеев
Опубликовано в журнале «Содружество», №1-2020


Справочно:
Евгений Александрович Ануфриев родился 3 января 1922 года в Тверской губернии. Был последним ребёнком в многодетной зажиточной крестьянской семье. Мать умерла в 1924 году. Отца в 1928 году раскулачили и сослали на пять лет в Сибирь. После этого Евгений жил по очереди в семьях старших сестёр. В 1937 году переехал в Москву. 18 июня 1941 года окончил школу № 284.
Через месяц после начала войны был зачислен в Войска Особой группы при НКВД СССР, в октябре 1941 года сведённые в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН) НКВД СССР, специализирующуюся на разведывательно-диверсионной деятельности в тылу противника.
7 ноября 1941 года в составе сводного полка войск НКВД участвовал в параде на Красной площади.
23 января 1942 года в числе бойцов отряда под командованием К.З. Лазнюка вступил в неравный бой с противником в деревне Хлуднево Калужской области. В этом бою погибли 22 его сослуживца. Одному из них, Лазарю Папернику, было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
До 1949 года служил в пограничных войсках в Таджикистане. В 1952 году с отличием окончил Московский областной педагогический институт. Был оставлен в аспирантуре. После защиты кандидатской диссертации (1955) – старший преподаватель, доцент, заведующий кафедрой МВТУ имени Н.Э. Баумана.
С 1965 года работал в Московском государственном университете им. Ломоносова (МГУ). Там защитил диссертацию на соискание учёной степени доктора философских наук (1972), получил звание профессора и 22 года заведовал кафедрой.
В 2003 году Евгению Ануфриеву присвоено звание Заслуженного профессора МГУ. Удостоен Почётной грамоты Президента Российской Федерации. Заслуженный деятель науки Российской Федерации.
Награждён орденами Красного Знамени, Отечественной войны, медалями «За оборону Москвы», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и др.
Умер 5 февраля 2020 года. Похоронен на Троекуровском кладбище г. Москвы.