Закат на москва-реке

Летним теплым вечером, в двух верстах от города М., на берегу Москвы реки, когда лягушки в заводях начали свой вечерний дивертисмент, а легкая летняя прохлада опустилась на теплую землю, когда солнечные лучи уходящего дня медленно скользя по земле, по влажной траве, по воде и буеракам, раскрашивали причудливый ландшафт, взлохмаченный сочными неповторимыми узорами, в прибрежных кустах лежал, тяжело дыша, пыхтя и отдуваясь, молодой статный мужчина в бороде, в сиреневой канаусовой рубахе и желтой альмавиве, с копной разлохматившихся в пылу любовной игры русых волос. В изнеможении, устало покачивая красным от напряжения лицом, лежал он на грузной даме средних лет, растекшейся под ним как вчерашнее тесто. Дама эта, в задранном до самой груди ярком платье-глясе с рукавами a la Fontanges, с ласковым восторгом глядя из-под опущенных ресниц на уморенного, заезженного донельзя, истекающего потом молодого красавца, трогательно шептала ему в розовое ушко.

- Милый! Милый! Милый! О! Mon cher ami!
Мужчина, расслабившись, отдыхал на пышном здоровом, полном сил женском теле, словно на мать-сырой-земле, наблюдал за вечерним спокойным сползанием сумерек, за плавным течением реки. В зарослях жимолости громко и надрывно задроковал напуганный чем-то лазоревый дрок.

Из-за поворота реки показалась небольшая лодка-плоскодонка, в которой сидел угрюмого вида мужик. Он доплыл почти до того самого места, где застыл в изнеможении наш герой, и бросил весла и, нагнувшись, взял на руки забавную ладную гишпанской породы собачонку. Несколько минут он сидел, прижавшись к ней лицом. Собачка в радостном возбуждении лизала мужику лицо. Наконец мужик выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой появившиеся откуда-то кирпичи, приделал петлю, надел на шею собачке, поднял ее над рекой. В последний раз посмотрел на нее... Собачка без страха доверчиво глядела на него, повиливая хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки...

- Иван Сергеевич! А Иван Сергеевич? - прервала мысли мужчины натужным голосом из-под него давешняя женщина. - Мне же тяжело...
- Ах! Да! - рассеянно воскликнул мужчина, поспешно поднимаясь с дамы, отряхиваясь и садясь рядом на траву...

- Bien merci! - Дама, освободившись, нервно сделала несколько мощных глотков рейнвейна из пузатой бутыли, стоящей в траве, и широко расставив короткие подагрические ноги, стала выбирать из-под себя бурую солому, труху и мох...

- Вы непременно должны описать все это... Нашу любовь, ласки. Противный! Вместо того, чтобы писать ваши несносные канты... Ведь это - божественно! Согласитесь... Божественно! Не так ли? - капризно говорила дама надтреснутым, нарочно искаженным, якобы детским голоском, оправляя свои изрядно помятые юбки и пышные складки платья, приглаживая волосы всклоченного, сбившегося набок парика, вобравшего в себя кусочки прошлогодней травы и мелкие корявые сучки и не больно при этом, балуясь, ударяя мужчину по носу веточкой гераниума...

- Да! Да! - согласился мужчина, торопливо, но аккуратно записывая тщательно очиненным карандашом «Glesser» в маленькой записной книжечке в кожаном тисненом переплете мелким красивым почерком: «Мужик топит собачку в реке. Самодержавие. Крепостной строй...».

- Только знаете, мадам,.. я кантов-то никогда и не ПИСАЛ... - ПРОИЗНЕС ОН ЗАДУМЧИВО, ЗАХЛОПНУВ КНИЖЕЧЕКУ. - НИКОГДА! СЛЫШИТЕ? НИКОГДА!.. А НАДО БЫ!

- АХ! НУ ДА, КОНЕЧНО ЖЕ! АХ-ХА-ХА-ХА-ХА – НЕРВИЧЕСКИ РАССМЕЯЛАСЬ ДАМА, - ВСЕ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ ОБЛОНСКИХ! КОНЕШНО ЖЕ, ВЫ НЕ ПИСАЛИ КАНТОВ. ЭТО ЖЕ ПЕТР ИЛЬИЧ, ШАЛУН И ОЗОРНИК, КАНТЫ ПИСАЛ. ВЫ ТАК ПОХОЖИ: БОРОДА, УСЫ, НОС, НУ И ПРОЧЕЕ….