Игра в стеклярус

/ поэма в прозе /


Глаза смотрят так же страшно, безответно и томительно, как пахнет лотос. Из века в век, из одной эры — в другую эру.

Александр Блок. «Взгляд египтянки».


Взгляд брошен, перчатка поднята. Курок взведён. Так: из века — в эру. Из эры — в века… Игра в стеклярус начинается — перекладывай цилиндры! И вставляй нитки. Нити. Связи. Дорожки. Пути. Стезю и рок. Ассоциации. Инсталляции. Инсинуации. Спекуляции. Да, что хотите! Да хоть эмоции! Стекляшки — всё стерпят. Поиграем в асоциальность, сюрреализм, нестареющий реализм и в модерновый сверхсоциум.

Проскочило слово «хоть» — страшный зверь. Неблагозвучный. И что оно значит? — Здесь: «пусть даже». Даже пусть — радость, ну там — горе… И чем они мне не угодили? Спросить у Людовика Витгенштейна? Всегда есть у кого спросить, сегодня… Интернет — всё терпит. И не краснеет. И ты потерпи. За правое дело. Поиграем? В игру «Как да как»?

«А что ты можешь сказать своего, не чужого?» — бросает мне дерзко экзальтированный (как иначе?) читатель с ходу. — Ничего, что не было написано ранее. У Гомера ли, или в «Гильгамеше» ли, о Беовульфе ли… У Сартра или Хайдеггера. Паустовского и Бунина. Блока… Ну, а Шолохов всем писакам — крышка! А параноик — Гоголь?! Поиграем…

Вот ведь, подонки, как ваяли словами! Пласты глубинные поднимали… За душу мою жиденькую хватают, до сих пор. В самые поры. И в споры уходит то — нетленное… Как поэтически чувства описывают! Залюбуешься: «Хатидже — это порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения…» У меня тоже была Хатидже. Там же — в Крыму. Целых две недели: в порыве радости, тоской и болезнью, вопреки достижениям небывалым, мучительно ушла за грань божественного… И не вернулась, слава богу. Эроту — слава! У Инны — больше… И взгляд — душевнее. И проще, главное.

Спорами, кстати, мхи размножаются. А сонмы эонов — плеромами, как прыщами, зреют… Все это знают. «Невольно возникает вопрос, каким образом гностики могли выдавать за христианскую истину столь странные, чудовищные фантазии?» — это из православной энциклопедии. — На свои премудрости посмотрите! Три — в одном. Кадилом тщательнее машите, голуби сизокрылые. Не прокормишь вас. Всё — всякая тварь божья, и совсем не божья, чем-то кормится, и размножаться при этом не забывает…

Я — птаха невеликая — гажу мелко, поэтому лишь — «Стеклярус». Опять, как мышь, проскочило… Зверь «лишь», в смысле «только». Игра необходима… Кручу-верчу — писателем стать хочу! Или — не хочу? Стеклярус — игра для одного. Без партнёров и публики, непочтенные они ныне. Забава сама в себе. Слово за слово, фразеологизмом — по столу… И бьёшь скорёженными пальчиками по клавиатуре! Без вторых лиц. Всё — в одного. В себя. Как водку «из ствола» на ходу. — Не пробовали?.. А для чего — игра, спрашиваете?

Вопрос. Требует отдельного абзаца. Нового хода. Стеклярус даст ответ. Цилиндр, нить, воспоминание… Слово за словом, образ за образом. Видишь Трою, брат Генрих? — руины и башни там — зри в корень, за край, в едва заметные сполохи воздуха. Не обращай внимание на суслика: Патрокл — слева, Ахилл — следом тенью крадётся… Песок течёт… И «глаза смотрят так же страшно, безответно и томительно, как пахнет лотос…», так смотришь — ты! В ожившие для тебя персональные дали.

Да, а как пахнет лотос? — По эбипетским камышам не лазил, ни разу не держал этот дивный цветок на ладони. Или «на длани» написать?.. А запах магнолии пойдёт? — его помню. Или пусть будет шампунь из тропической флоры. Сбегаю в ванную — гляну, чем давеча голову вспенивал. Тиаре — прелесть! Значит представлю, что лотос пахнет им. Какая разница! — листы бумаги запахов не передают, сайты — анонимны и бесчувственны, романы не пахнут. А рукописи — не горят! Чтоб их…

И 451 фаренгейт тут причём. Рэй, бумага не горит при 451 градусе! Значительно — выше, и по Цельсию. Не знал? Я — тоже. Влипли мы, однако, не брат ты мне… (далее — по первоисточнику). Нет у меня ныне братьев. И собутыльников. Дома сижу. Карантин. Душегуб-вирус SARS-CoV-2 ходит призраком по Европе. И к нам, дрянь, залезть хочет. В душу. Всякая сволочь испокон веков на Русь лезет… Потом оная — на нашу погоду жалуется. И на мужиков-хамов лапотных. Не хватает, ишь, нам просвещённости вашей вшивой.

То-то, дружище Шлиман! (чуть было не набрал «Холтофф», вспомнилось некстати, как его бутылкой от рижского бальзама огрел Тихонов, а я этим благородным напитком в 1984-м траванулся — полировал ркацители…). Колосники, города, артефакты всякие — горят, а макулатура — ни-ни… Где, всеми упомянутый — ни к ночи и ни к месту, Вавилон? — Груда облезлых от копоти кирпичей и реликтовые мусорные ямы, в которых роются студенты и гимназистки румяные, разомлевшие под томными взорами профессуры… Как там наш Соколов — соколик лихой с обрезом? Хватит ли патрон, не брат ты мне?  Жил зело борзо, теперь ходи в каске.

Снова — ход. Стеклярус захватывает. Археологи-любители, слепые баснописцы, недотроги-борзописцы… Валили всё в одну кучу! Вали всех! В ирландское рагу, и сиди в лодке, не считая кошки на коленях. Революции-контрибуции и поправки в конституции… — Для рифмы и драйву. Стоп! ФСБ не дремлет, и тебя будут пытать током. Как тех мальчиков из «Сети». Игра — есть игра. Для игривого словца отчебучим и отца.

И опричникам плевать, что ты сам себя тридцать лет пытаешь. Смыслом жизни. Греки, хвала Будде, уже гнездо Приама разорили (так Вадик?), а Одиссей ушёл от Цирцеи к соседке Клаве. А ведьма-то — сука: друзей — в свиней, а самого в борова мерзкого превратила, разве что, не летала на нем, но вещи конкретные проворачивала…  Да, он уже и к первой жене вернутся за это время успел. Пострел-красава! Пошлялся по бабам (двадцать лет) и — в глушь, в Итаку. Схоронился, как в Брюгге, на дне. Царствует, еле через губу переплёвывает. А ты ещё ищешь? — незнамо что! Работать бы шёл, наконец-то. В среднем классе тебя видеть хотят очень сильно. Заждались, циклопы, своих барашков.

Игра становится жёсткой. Прям, как заявления Лаврова. Ставки повышаются. Градус зелья колдовского (по рецептуре Фасбиндера) — тянется неуклонно вверх. Режут острые грани мягкие и тёплые места. — Больно! Без вторых лиц. Всё — в одного. Как чекушка на полном ходу. В себя — её горькую, Райнер Вернер. Проглатывай, занюхивай полой «пальта» и — краем поля! «Белым, белым, белым полем, полем дым…» Да, на зрителей «обратку» не переложишь. И за литературного героя не спрячешься. И, как стекляшки не подсвечивай, как не меняй цвет ниток, а невзгоды и проблемы сходятся в один узел Гордеев. Как говоришь, Великий Саша? — из дышла вынуть гестор, оп! и ярмо — свободно? Процветание, равенство и братство. Кольца. Обручального. Обруча кандального. Серёжи скандального… Развязал, типа. Эх, в кишках — не порядок… И у Искандера, и у меня. Про голову, помолчу… И снова тур!

…Костя едет в поезде. Козаки с висюльками, те шо — до Гали, в вагон поднялись, тычут в бедного дулом револьвера и называют «пиндосом», но — не «жидом». Это спасает. Незаурядного персонажа русской литературы… «Повесть о жизни» — одиссея! Более живая, чем у «Улисса». Одни сутки на 830 страниц (в моем издании). — Как-то тоскливо. Там без петлюровского юморка. У Паустовского — дни-ночи, братки, выстрелы, «движуха»… — Диалектика — мать порядка!

Моими куцыми взлохмаченными строками до них не дотянутся… Не добежать. Лишь (опять!) смотреть вслед. Паровозу — с черными клубами дыма, как от тонущего «Варяга». Наверх несите товарищи: «Воздуху!» Эфира — мне и ветрила… Поэтому только — «Стеклярус». Игра. В Чака Паланика. Боль притупилась. Клуб открыл двери. Восприятия. Хук! и ещё — справа! Хорошо, Маша… — И новый ход.

Видишь суслика? — Нет, вижу Патрокла! — Уже — лучше, но нужно добавить ещё. Чебурашку — в друзья. «Гардения таитянская пахла лотосом — так мне казалось в чахлом смоге догорающего папируса. Свиток трагедии в александрийских стихах горел плохо. Явно, не хватало фаренгейтов. Страшно и безответно глаза смотрели в песок. Бездна устала, как караул Железняка, и не желала вглядываться в меня. Рефлексируй! Я же, дрянь эдакая, драконом стал! По сквозному методу доктора Е. Шварца. Паклы отрастил под Янковского.  И теперь могу взять вверх над собой, временем и пространством, и даже в «ящик» попасть…» — строки моего первого романа рождались в трепете и конвульсиях. В ящик? — Легко! Устроим…

Пульс учащался… Глаза вращались вокруг орбит пока незнакомых галактик. Процесс начался, реакция шла бурно… Стекло рождало новую действительность. Градус — поднимался выше красной черты. Черта осёдлости сужалась, финны рвались к Москве. Черты лица генералиссимуса Маннергейма таяли в тумане Магелланова облака. Какого чёрта?! Все эти четы? Не пара ты мне, гнида беложопая! — Какая артистка в «Реке», Балабан, погибла! «Всё спешим? Кто сидел за рулём-то? Кто поправки вносил?..» — император Нерон по-шумерски бросил фразу-афоризм на ветер запуганной истории. Принесли колодки. Режиссёр запросился к папе… — Стеклярус — игра без правил. На тотальное уничтожение.

Соня дала на вино, поспешила на кухню — делать рыбу в кляре. Саломея несла поднос (или коромысло?) у всех на виду. Подол её седьмого покрова был заткнут за жемчужную набедренную нить. Инанна спускалась, как в бездну лютую, к Дону. Под вальс Штрауса. Шла — шикарно, ведя широченными бёдрами, как крестьянка толстопятая в «Темных аллеях». Бронзовые икры Аксиньи маняще блестели на закат. Было в ней что-то от Марии-Луизы Юинг. Пока — с пустыми вёдрами. Гришка отстал. Сестра Иштар Аккадской испустила истошный вопль: «Не верю!»

Чёрная, как самые злые помыслы богини Эрешкигаль, икра уже лежала поверх белой французской булки. Всемилюбимый эстрадный коллектив «Белый орёл» исполнял рапсодию до-диез минор Листа. Народ безмолвствовал и горько плакал. Пеленягрэ щегольски хрустнул батоном. Распутин снял полузипун. «Его на всех хватит», — прошипела Прасковья и подленько улыбнулась. На улице — вёдра! Агент Ми-5 прицелился, как приценился. Сухо и ясно. Как в погожий день. И 007 был сух и бел, как привратник Нети. Как белый, белый день — когда в пургу белёсые небеса тундры сливаются с заваленным снегами горизонтами. Как полусухое. И не выйти уже от этого поворота к людям. К прииску «Надежда» (командировка в Норильск даёт о себе знать).

Пузырьки шампанского отражали жар шара кипящей киновари, катящегося за край плоской, как школьница, Земли…. Пять часов — подряд! — Я играю в стеклярус. Стакан на половину — ни полон, ни пуст. Пруста не цитирую. Ну, его! Оставил, видите ли, прекрасных женщин быдлу, де, он — человек с воображением, ему и Таня-Чума пойдёт… Я же чаровниц — в гарем келейный! И пусть ставок уже не делается. До шуршащих купюр подобрались градусы Брэдбери. Цилиндры скрежещут, летит искра! Стекляшка дала-таки трещину. Я — выдыхаюсь. Как гейзер на Луне. Сегодня.

Что же в осадке иссякающего ручья священных песнопений нибелунгов? — Игра! «Остальное — чужое!» — грохочущий голос Зигфрида твёрд, как Степанов утёс над Волгой, с героя стекает карминовая густая жидкость ящера, древнего, как плагиат. Деньги на посошок подняты с ужасающих глубин Рейна! Соня — клад! Так и запиши в нотную тетрадь, не брат ты мне Вильгельм Рихард… И дружку своему Фридриху Вильгельму передай, и особливо, козочке Козиме…

Достал антисемитизм! Да и сионизм — тоже. Еврей мне — друг, но истина — дороже. И нет у меня братьев: ни чёрных, ни белых, ни зелёных… — карантин от всех и вся!!! Идеология, кругом — одна идеология… Но, как без неё? И пропаганда носатого Геббельса, вечно вчерашнего. Без просвета. Дык, вся власть — Советам! Иду — на луч, заходящий. Там — правда. Надень полузипун, Гриша — тепла на целый свет не хватит. Пуля Ксюшу нашла, и ты её встретишь. Не мир — такой, мы — такие… а жизнь только начинается. Смертью — не измеришь всё, и не примиришь всех.

…Дешёвая бижутерия опавшей листвой дорулила к застывающей дельте карминовых вод. К самой пропасти. От красот водопада и свежести Брюнхильды — жупел и пепел. Отыщут ли в нем алмаз меркантильные ляхи? Белла, чао! Для загостившихся гостей осталось одно холодное блюдо. Выстрел! Текст сохранен. Заберите труп… То, что пару секунд назад было животрепещущими строками. Под пальцем мастера Фатума замер пульс эпохи. Чтобы проснутся завтра. В другой реальности…


21-27 марта 2020, Нс.

© йЕРО, 2020.