Учитель

Андрей Беляков

УЧИТЕЛЬ

   Каждому из нас в жизни
дается Учитель,
которого никогда не ждешь
и даже не понимаешь, кто он.
Понимание приходит
спустя годы. Или жизнь.
Или не приходит вовсе.

     Конец мая 1942 года. Где-то под Харьковом. Дождь, что пошел в полдень, вернул политрука, старшего лейтенанта Егорова Степана Ивановича, к жизни. Крупные капли капали прямо на лицо, и он открыл глаза, плохо понимая, где находится, и что с ним произошло. А капли капали и капали на лицо. «Жив»  — понял политрук, чувствуя, что весь совершенно мокрый, голова гудела и раскалывалась, а эхо последнего взрыва до сих пор отдавалось в ушах. Старший лейтенант лежал в воронке от снаряда, которая наполнялась дождевой водой,  —  вероятно, она и спасла ему жизнь. И вот по мере того, как начал он понимать и вспоминать, пришло и осознание, что стало с его ротой, горечь и отчаяние охватили молодого офицера. В то, что случилось, просто не верилось, ведь такого просто не могло быть, но произошло ведь! И это убивало хлеще любой пули или осколка. От его роты, что он так яро повел в атаку на ту деревню, которая так и осталась недосягаемой в полукилометре на том холме, не осталось никого. Вся удаль и бравада молодого офицера сметены были хлестким треском немецких пулеметов MG-34, а затем из деревни на залегшие, перепуганные и потрепанные шеренги устремились немецкие танки, словно нож в масло, разрезая их. Буквально за четверть часа дело было сделано, и от роты не осталось никого. Только он, контуженный политрук, очнувшийся в воде и грязи, посредине воронки и лишь чудом не захлебнувшийся в пребывающей дождевой воде, уцелел...
     Это знаете, как в драке получить неожиданный удар в лицо, а потом еще и еще и вдруг понять, что противник сильнее тебя на порядок, и драться с ним так же бесполезно, как кидаться на каменную стену. Это был его первый бой — да и роты его тоже; в ней, конечно, были уже бывалые бойцы, что воевали второй год и оптимизма командования не разделявшие, но кто их слушал тогда из начальства, никто. Был приказ взять утром ту деревню, а приказы, как известно, не обсуждаются. И вот лежал он в воде и плакал от унижения, бессилия, разочарования и думал, как бы собрать в себе последние силы и волю в кулак и застрелиться, но пока все никак не мог решиться. Руки тряслись, ведь чтоб лишить себя жизни, на это тоже нужно мужество, а его как раз и не было, утонуло мужество это в луже, испарилось под солнцем, что светило до обеда, пока тучи не накрыли его, захлебнулось в пулеметном треске. А может, и не было его никогда, лишь ребячья удаль да бравада, что появляются от неопытности и незнания, а потом мгновенно испаряются, столкнувшись с реальной действительностью. Думаю, у каждого человека в жизни бывают такие минуты отчаяния, когда хочется просто провалиться сквозь землю, а на войне все это усугубляется в сотни раз, и начинаешь завидовать мертвым, что лежат повсюду и ни о чем уже больше не тревожатся. Комиссару еще повезло, у него был наган, и в нем оставалось три патрона. Сначала он попробовал приставить его к виску, но рука дрожала, потом засунул дуло в рот, закрыл глаза, вернее, зажмурился, но первые решительные секунды были потеряны, и теперь что-то внутри запаниковало, стало цепляться за жизнь, и что-то уже нашептывало: «А может, ну его все, может, сдаться, раз пережить позор, зато жить дальше; глядишь, и забудется все потом.» Офицер, конечно, отгонял это что-то подальше и даже попробовал вновь нажать на курок, но опять не смог и заплакал от бессилия...
— Комиссар, живой, что ли? Ну, надо же, уцелел, ну, дела.
     Офицер поднял голову. Обращался к нему пожилой боец, по-моему, Борис Васильевич; Василичем все его звали, один из бывалых, своенравных, которых он, будучи политруком, в свое время не очень-то жаловал, но закрывал на них глаза по причине их возраста и жизненного опыта. В роту к ним Василич попал после ранения.
— А ты чего такое удумал, командир, стреляться что ли собрался?
     Офицер отрицательно покачал головой.
— Ну, и правильно, пистолет только изо рта вынь, вот, так-то лучше будет. Держи руку, вылазь оттуда, а то, чай, ненароком утонешь скоро.
    Степан ухватился за руку Бориса Васильевича и вылез из воронки. Дождь не прекращался. Офицер и боец лежали за истерзанным пулями и осколками кустарником и наблюдали, как к окраине поля из деревни подъехали два немецких бронетранспортера. Машины остановились и продолжали стоять, не заглушая моторы.
— С собаками решили прогуляться,  —  заметил Борис Васильевич.
    Офицер немного стал отходить от пережитого и кивнул, соглашаясь.
— Но время есть, в дождь не пойдут, пока, думаю, обедать будут, че время зря терять. Ты вот что, сапоги свои скидывай, портянки выжми, че хлюпать попусту.
    Политрук молча повиновался и стал стаскивать сапоги.
— Ты отошел, малеха, командир?
    Офицер кивнул в ответ. Борис Васильевич наблюдал за бронетранспортерами. Немцы выпустили собак, но те крутились около техники.
— Обедают, ветер на нас, не учуят, далеко не отойдут, пока хозяева трапезничают. Все у них по расписанию, германец есть германец.
     Политрук прекатил выжимать портянки и внимательно слушал солдата.
— Я их еще по первой помню, с ними так нельзя, нахрапом. Достойный противник, воевать всегда умел.
— По первой?  — удивился Степан.
— По первой, по первой; чай, Георгиевский крест не зря ношу.
— Георгиевский крест?  — удивился политрук.
— Это для вас они фрицы да фашисты, а по мне как были германцами, так и остались. Мы-то когда воевать научимся? А, командир? Вас, что, в школах военных учили этому, что ли, с винтовками под пулеметы и танки бежать?
     Офицер продолжил выжимать портянки и лишь махнул рукой. Борис Васильевич достал из вещмешка сухие портянки и протянул Степану.
— Ты вот что, командир, возьми вот, в твоих правды уже нет, все ноги сотрешь. Дальше что делать-то собираешься?
     Политрук обреченно пожал плечами.
— Ты это, заканчивай давай безразличие свое показывать, Родину-то кто защищать будет? Я что ли? Я свое уже отвоевал, ваша очередь теперь. Хватит, полгода уже бегаю от германцаев этих. Чай, как в сентябре призвали, так все и бегаю. Устал я, здесь и приму последний бой. Патроны, благо, есть, целых 10 штук, кого-нибудь заберу с собой на тот свет. Дочки взрослые уже, замужем, жизнь прожита. Знаешь, какая у меня любовь была? Дай Бог каждому такую. Моя Мариша первой красавицей на селе была, сколько парней за ней ухлестывало, а она меня выбрала. Так вот и прожили с ней душа в душу, двух дочерей подняли, и все у нас было. А войну эту мне уже не пережить, долгой война будет, ой, долгой. Их же еще остановить нужно, а потом прогнать, а они ведь цепляться будут за каждую деревню, за каждое село, эти будут, эти вояки хорошие, хватит ли сил? Не знаю, не знаю. Вот вы молодые и попробуйте, гонору в вас только много. Последнее время все лозунги да плакаты. Да и офицеры в наше время грамотнее были, хотя тоже всякое бывало,  — Борис Васильевич посмотрел на Степана.  —  У тебя-то, командир, девушка есть?
— Нет пока.
— Пока... А че стреляться-то удумал? Или вам, коммунистам, как котам этим, девять жизней полагается?
— Не надо, Борис Васильевич, зачем Вы так?
— Ладно, извини. Ты это, тебе уходить нужно, на меня не смотри. Компас у тебя есть?
— Имеется.
— Это хорошо, иди всегда строго на восток, на дороги не выходи, деревни тоже стороною обходи. Германец, что захватил, быстро там порядки свои наводит, всякой нечести сейчас повылазит, будь здоров. Костры ночью не жги, чай, не зима — не замерзнешь. На-ка вот, возьми свитер мой,  — и Борис Васильевич достал из вещмешка серый вязаный свитер.  — Мариша моя вязала, от сердца отрываю.
— Спасибо, не могу я принять такой подарок.
— Бери, бери, на кой он мне, я драпать дальше не собираюсь.
— Я тоже не собираюсь, за кого Вы меня принимаете?
— Ты не драпать, а пробиваться к своим идешь. Офицеров и так не хватает сейчас, кто солдат-то в атаку поднимать будет, а ты боевым нынче стал, какой-никакой опыт приобрел, никогда, небось, больше солдат под пулеметы не погонишь, без артподготовки да разведки.
— Никогда.
— То-то, опыт, он, брат, круче золота иногда бывает. Сало вот еще есть и сухари, держи. А и махорку забирай, бумагу. Покурить бы сейчас, да чересчур уж будет, учуют.
     Дождь прекратился, но солнце из-за туч еще не показалось. Из бронетранспортеров вылезли немцы, разминаясь и громко разговаривая между собой.
— Сейчас курить начнут, у нас есть еще минут десять; смотри, тебе в тот лесок нужно, ползешь вон до того оврага, а там, нагнувшись как можно ниже, бежишь до того леса. Там тоже не останавливаешься, а бежишь; постарайся уйти до ночи как можно дальше. А я поползу вон к той балке, там и приму свой последний бой. Думаю, пока со мной провозятся, ты успеешь.
— Может, Борис Васильевич, вместе?
— Что вместе? Вместе не уйти, и не думай даже, собаки у них.
— Бой дадим.
— Ползи уже, вояка, успеешь еще навоеваться, какие твои годы. И запомни: девять жизней только у котов, у тебя одна, сбережешь ее — больше толку будет. И солдат своих этому учи, а не безрассудству всякому, понял?
— Я все понял, Борис Васильевич.
— Документы мои возьми, чтоб без вести пропавшим не числили. Место, где погибну, знаешь, доложишь все, как полагается. Ну все, пошел,  — и солдат подтолкнул молодого офицера, а сам пополз в противоположном направлении к балке.
    У Степана словно открылось второе дыхание. Голова, конечно, болела, и звон в ушах до конца не утих, но что-то, что внутри, уже почуяло спасение и теперь словно подгоняло офицера. «Ползи, родной, ползи, там в том лесочке спасение твое, а, значит, и мое».
     Выстрелы Степан услышал в овраге, когда, склонившись, бежал вдоль него в лес. Он было стал уже надеяться, что их не будет совсем, что передумают немцы и вернутся в деревню, не прочесав поле, но они прозвучали. «Раз, два»,  — считал Степан, затем автоматные очереди, заглушая друг друга, слились в единый треск. Три — и все, выстрелов больше не было, а политрук достиг заветного леса, он бежал и бежал вперед или назад, неважно, главное — подальше от всего этого, главное — на восток, вдохновленный словами пожилого солдата, полный решимости отомстить за роту свою и вновь повести за собой бойцов.
     Про то, как пробирался он к своим, отдельная история. Месяц, целый месяц понадобился Степану, чтобы выйти к своим. Изнеможденный, еле живой, но дошел-таки. А потом были проверки и допросы, но не расстреляли, поверили, и был еще Сталинград, и была Белоруссия, и Польша была. Все прошел и все вытерпел, теперь уже майор Егоров, опытный и матерый офицер. Настоящий боевой офицер — офицер-победитель!  —  Тот, кто сломал хребет вермахту, кто освободил свою страну — а потом и пол-Европы. Смел Бандеру и Шухевича, лесных братьев, и всех других, вместе взятых, — и даже не заметил. Которого просто невозможно было остановить. И которым спустя 75 лет гордятся внуки.
     И до Берлина дошел, и на рейхстаге надпись оставил. Долго стоял, думал, что написать, и написал: «Дошли мы, Борис Васильевич, смогли! Ура! Степан.»
      



….