Р. Л. Стивенсон-Злоключения Джона Николсона, гл. 8

Глава 8.
Еще одна попытка воспользоваться ключом

Поначалу Джон толком не знал, куда бежит, как не знал и того, сколько времени минуло, прежде чем он пришел в себя и обнаружил, что стоит на обочине проселочной дороги, прислонившись к стене какого-то дома в Равелстоне [1]; легкие его вздымались, как кузнечные мехи, ноги налились свинцовой тяжестью, а в голове было одно-единственное желание – улечься на землю и стать невидимым. Тут он вспомнил про густые заросли вокруг пруда на месте бывшей каменоломни – безлюдный уголок, где он наверняка сможет укрыться до наступления ночи. Джон добрался туда по узкой тропинке... И, вот! Как же он забыл про мороз? Скованная льдом поверхность пруда была заполнена катавшейся на коньках молодежью, а по берегам толпились зеваки. На некоторое время он и сам присоединился к их многочисленной толпе. Одна высокая, грациозная девушка каталась рука об руку с юношей, одаривая того, пожалуй, слишком откровенными взглядами, чем, как ни странно, вызвала гнев Джона. Он готов был вслух разразиться проклятиями; он мог бы хоть целый час стоять там, как последний бродяга, потрясая кулаками и вымещая на ней свою злобу — так ему показалось сперва; но уже в следующее мгновение его сердце принялось обливаться кровью из-за этой самой девушки. «Пусть бедняжка радуется жизни, о которой знает так мало! – вздохнул он. – Пусть наслаждается, пока у нее есть такая возможность!» Но неужели, когда Флора улыбалась ему на прудах Брэйда, какой-нибудь несчастный вот так же с осуждением разглядывал ее?
Неудача с одной каменоломней пробудила в оцепеневшем мозгу Джона воспоминание о другой, и он побрел к Крейглиту. Тем временем с северо-запада налетел ветер, резкий и порывистый, он заставлял неметь пальцы и обжигал, как огонь. Буря принесла с собой облака – серые, низко летящие облака, которые быстро затянули все небо и укрыли землю мраком. Вскарабкавшись наверх, к купам орешника, окружавшим котловину каменоломни, Джон растянулся на каменистом грунте. Ветер рыскал над самой землей, завывая в голом орешнике, острые камни были холодны как лед; а вскоре послеполуденный воздух наполнился теми странными мрачными звуками, что возвещают о приближении снегопада. Телесные муки обернулись нестерпимым раздражением и острым желанием хоть какой-то перемены – Джон принялся перекатываться на своем грубом ложе с боку на бок, и когда камни царапали и кололи его, был почти рад этому. Постепенно он подполз к краю огромной ямы и заглянул в ее головокружительную бездну. Он увидел спираль уходящей вниз дороги, крутые скалы и цепляющиеся за них кусты – снежный саван, кружась, постепенно скрывал все это, а далеко внизу, на самом дне карьера, виднелся уменьшенный перспективой журавль подъемника. Здесь, без сомнения, можно было бы разом положить конец всему. Но такой исход почему-то был ему не по вкусу.
Джон вдруг понял, что он голоден; да, вопреки измучившему его холоду, вопреки сковавшему его отчаянию, самая простая и такая безнадежная тоска по обыкновенной еде – неважно какой, неважно где – начала пробуждать его к жизни и подстегивать его мысль. Может, заложить часы? Но нет, ведь сегодня Рождество, а в Рождество ломбарды закрыты. Предположим, он пойдет в ближайший трактир в Блэкхолле и предложит свои часы, которые стоят десять фунтов, в уплату за хлеб и сыр? Несоответствие будет слишком заметным, добрые люди либо выставят его за дверь, либо впустят только за тем, чтобы вызвать полицию. Он вывернул один за другим все карманы: несколько сан-францисских трамвайных билетов, одна сигара и ни одной спички, ключ от отцовского дома, слегка надушенный носовой платок – нет, ничего такого, за что можно выручить хоть немного денег. Оставалось только умирать от голода; да и, в конце концов, какая разница – от чего?
Он поглубже заполз в кусты; порывы ветра стегали его, как плеть, одежда казалась тонкой бумагой, кожа горела, суставы ломило. В памяти вдруг всплыл загон для скота на горном пастбище в Калифорнии, русло пересохшего ручья и мутный пруд, у которого расположились вакерос [2]; свет яркого солнца, тепло большого костра; запах нарезанной длинными кусками говядины, подрумянивающейся на деревянном вертеле, так аппетитен!.. Потом он вошел в ресторан Фрэнка на Монтгомери-стрит в Сан-Франциско, заказал свои любимые отбивные из оленины и пока сидел в ожидании, Монро, славная официантка, принесла ему пунш; он видел, как плавает в восхитительной чаше клубника, слышал, как звякает о соломинку лед... А потом, вернувшись к своей ненавистной участи, обнаружил, что сидит, сгорбившись, в нисколько не спасающей от ветра ложбинке меж груд шлака, вокруг него сгущается тьма, хлопья снега носятся по воздуху туда-сюда, словно клочья бумаги, а тело его сотрясает такая крупная дрожь, что клацанье его зубов напоминает икоту.
Всякий раз мы с вами наблюдаем Джона в обстоятельствах чрезвычайных; мы видели его то безрассудным, то впадающим в отчаяние, то подвергающимся испытаниям, которые ему явно не по силам; ни одного эпизода из его обыденной жизни, эпизода светлого или хотя бы нейтрального, мы не видели; а потому читателя может удивить тот факт, что Джон имел обыкновение тщательно заботиться о своем здоровье. И теперь эта озабоченность вдруг пробудилась в нем. Мало пользы в том, чтобы сидеть тут и умирать от холода; разве тюремная камера с шансом на благосклонность суда присяжных не лучше, чем жалкая смерть на этой дамбе в предрассветный зимний час или чуть позже в светлых палатах лазарета?
Он поднялся с земли и на ноющих ногах, то и дело спотыкаясь, побрел среди отвалов грунта в обход зияющего кратера карьера; впрочем, вряд ли он мог его видеть, ибо сумерки уже сгустились, и снег становился все гуще, так что он двигался, как слепой. Наконец он перелез через забор в надежде спрыгнуть на дорогу, но вместо этого оказался среди застывших борозд пашни, бесконечной, как целое графство. Затем в каком-то лесу он продирался сквозь заросли молодых деревьев, а потом увидел дом с множеством освещенных окон, рождественские экипажи, ожидающие у дверей, и замерзающих на козлах возниц (ибо и Рождество имеет оборотную сторону), быстро покрывающихся снегом. От этой мимолетной картины веселья и радости он бежал, как Каин; блуждал в ночи, не зная, куда идет, падал, вставал и брел дальше... Еще одна смена декорации, и мы видим Джона в освещенной пасти города, разглядывающим фонарь, который уже успел надеть набекрень ночной колпак из снега. Снег валит так густо, что пока он стоял, щурясь на фонарь, ноги его засыпало по щиколотки. Эта картина напомнила ему о чем-то из прошлого; уличный фонарь, увенчанный с наветренной стороны снегом, скорбный посвист ветра – он уже видел все это; но холод так сковал его мозг, что ни даты, ни продолжения этого воспоминания извлечь из памяти не получилось...
В следующий раз он пришел в себя  на мосту Дина, но был ли он Джоном Николсоном из калифорнийского банка или тем Джоном из прошлого, что служил в конторе отца, он уже понять не мог. Еще один провал в сознании, и вот уже он вставляет ключ в замочную скважину на двери отцовского дома.
Должно быть, прошло несколько часов, то ли пока он сидел, скорчившись, на холодных камнях, то ли пока бродил по заснеженным полям, но совершенно точно прошел уже не один час. Стрелка часов в прихожей приближалась к двенадцати; узкий язычок газа в лампе отбрасывал неверные тени; дверь дальней комнаты — комнаты отца — была открыта, из ее проема лился теплый свет. В такой час это было странно; в такой час свет должен быть погашен, двери заперты, все честные люди должны лежать в своих постелях. Он дивился этому вопиющему нарушению порядка, облокотившись на стол в прихожей, дивился и сам себе, ибо, оттаяв в теплоте родного дома, снова ощутил голод.
Часы издали тот характерный звук, что предшествует бою – через пять минут этот Рождественский день уйдет в прошлое. Ну и Рождество! Раз уж он, сам не зная как, вошел в дом, так чего же он ждет? Почему медлит? Если ему предстоит снова быть изгнанным, пусть это случится сейчас же! Он направился к двери дальней комнаты и вошел.
Так и есть, он тронулся умом, как давно уже подозревал!
В полночь в отцовской комнате в камине ревел огонь, горел газ, а святая святых – бумаги, прикоснуться к которым считалось преступлением, — были свалены в кучу на полу; на рабочем столе была расстелена скатерть и накрыт ужин; в кресле отца сидела женщина, одетая как монахиня, и спокойно ела. Когда Джон появился в дверях, монахиня встала, тихо вскрикнула и замерла, глядя на него широко открытыми глазами. Это была крупная женщина, сильная, спокойная, немного мужеподобная, в чертах ее лица читались уверенность и смелость; и когда он в свою очередь присмотрелся к ним повнимательнее, слабое сходство смутило его, как та мелодия, что преследует вас, но ускользает из памяти.
– Да ведь это Джон! – воскликнула монахиня.
– Должно быть, я сошел с ума, – сказал Джон, бессознательно вторя Королю Лиру, – но, честное слово, мне кажется, вы – Флора.
– Это я и есть,– ответила она.
Но нет, это вовсе не Флора, подумал Джон; Флора была стройной, робкой, лицо ее то и дело заливалось краской, а глаза влажнели; и потом, разве у Флоры был такой эдинбургский акцент? Правда, вслух он ничего этого не произнес, что, пожалуй, было к лучшему. Сказал он только одно:
– Но почему же вы монахиня?
– Что за чушь! – сказала Флора.– Я сиделка, а здесь я потому, что ухаживаю за вашей сестрой, в чем, между нами говоря, нет никакой необходимости. Но дело не во мне. Как вы сюда попали? И как вам не стыдно показываться людям на глаза?
– Флора, – сказал Джон замогильным голосом, – я уже три дня ничего не ел. Точнее говоря, я не знаю, сколько дней, но, определенно, умираю с голоду.
– Несчастный вы человек! – воскликнула она. – Вот, садитесь, доедайте мой ужин; а я только сбегаю наверх, взгляну на мою пациентку; сомневаюсь, чтобы она спала, потому что Мария – malade imaginaire [3].
С этим образчиком французского, но не того французского, которому учат в Стратфорде [4], а того что выдает выпускников Морей-Плейс, она оставила Джона. Тот сразу же набросился на еду, и надо полагать, Флора застала свою подопечную бодрствующей и задержалась с каким-то мелким уходом, так как у него было достаточно времени, чтобы съесть все подчистую и не только опорожнить чайник, но и вновь наполнить его кипятком. Еще некоторое время он, наполовину забыв о своих несчастьях, сидел в оцепенении, сытый и довольный, хотя и несколько сбитый с толку. Не без сожаления обдумывал он столь несентиментальные подробности встречи со своей былой любовью, когда дверь бесшумно открылась, и деятельная женщина вернулась в кабинет.
– Вы уже поели? – сказала она. – Тогда рассказывайте!
История его была длинная и (как известно читателю) далеко не героическая, но Флора выслушала ее, плотно сжав губы. Ее не смутил ни один из тех вопросов превратности человеческой судьбы, которые время от времени останавливают полет моего пера, ибо подобные женщины не склонны к философии, они видят только практическую сторону жизни. А еще такие женщины весьма суровы к несовершенствам мужчины.
– Хорошо, – сказала она, когда он закончил, – Тогда сейчас же падайте на колени и молите Бога о прощении.
Большой младенец плюхнулся на колени и исполнил то, что ему было велено. Хуже от этого не стало, но в то время как он в целом довольно искренне просил у Небес прощения, рациональная часть его натуры испытывала некоторые сомнения и задавалась вопросом, не следует ли извиниться и другой стороне. Так что, исполнив приличествующее случаю упражнение и снова поднявшись на ноги, он сначала робко взглянул в лицо своей прежней возлюбленной, а затем, собравшись с духом, все же выразил свой протест.
– Должен признаться, Флора, – сказал он, – что во всем случившемся я не вижу никакой своей вины.
– Стоило вам хоть раз написать домой, – ответила строгая леди, – и ничего этого не было бы. Если бы вы поехали в Мюррейфилд немного более трезвым, вы бы не остались там ночевать, и худшего не случилось бы. А кроме того, все это началось не сейчас, а много лет назад, когда вы попали в беду, и когда ваш отец, честный человек, был вами разочарован, и вы, то ли обидевшись, то ли испугавшись, сбежали от наказания. Так что, Джон, вы сами выбрали свой путь, и я не думаю, чтобы он вам нравился теперь.
– Иногда мне кажется, что я не многим лучше полного болвана, – вздохнул Джон.
– Не многим, мой дорогой Джон! – сказала Флора.
Он посмотрел на нее и опустил глаза. В нем нарастало раздражение: вот перед ним Флора, от которой он когда-то отрекся; но теперь у нее ровный цвет лица, непринужденные манеры, простая речь; она тверда, спокойна, безыскусна – он чуть не сказал: безлика. И эта самозванка носит то же имя, что та яркая дева былых лет, которая то заливалась румянцем, то смеялась, то вздыхала, то украдкой бросала томные взгляды. И что еще хуже, она взяла над ним верх, а это (как хорошо знал Джон) недопустимо в отношениях полов. Он постарался настроить свое сердце против этой сиделки.
– И как же вы оказались здесь? – спросил он.
Она стала рассказывать, как ухаживала за своим долго болевшим отцом, а когда тот умер, и она осталась одна, то стала ухаживать за другими – отчасти по привычке, отчасти для того, чтобы быть чем-то полезной этому миру, даже немного для развлечения – ведь о вкусах не спорят, не так ли? Она ходила в основном по домам старых друзей, когда возникала такая необходимость; ходила туда, где ей были рады вдвойне: в первую очередь – как давнему другу, а затем – как сиделке с опытом, которой врачи доверяют самые тяжелые случаи.
– А здесь я из-за несчастной Марии. И хоть на самом деле мое пребывание тут – просто фарс, – продолжала она, – но ваш отец принимает ее хвори так близко к сердцу, что я не смею ему отказать. Мы с вашим отцом – большие друзья; он был очень добр ко мне давным-давно — десять лет назад.
Странное волнение охватило сердце Джона. Почему все это время он думал только о себе? Почему не писал Флоре? С покаянной нежностью он взял ее руку и с трепетом и волнением ощутил покорность, с которой она осталась в его руке. Голос сказал ему, что это все та же Флора — сказал тихо, но прочувствованно, словно пропел.
– И вы никогда не были замужем? – спросил он.
– Нет, Джон, я никогда не была замужем, – ответила она.
Часы в холле пробили два и вернули им ощущение времени.
– А теперь, – сказала она, – когда вы накормлены и согреты, и я выслушала вашу историю, самое время позвать вашего брата.
– О! – без всякого энтузиазма откликнулся Джон, – вы считаете, это так необходимо?
– Но я же не могу вас здесь оставить, я здесь не хозяйка, – сказала она. – Или вы опять хотите сбежать? Думаю, с вас уже довольно.
Джон склонил повинную голову. Она презирает его, размышлял он, снова оставшись в одиночестве; чудовищно, когда женщина презирает мужчину, но самое странное, что он ей нравится. А как он понравится брату? Неужели и брат будет его презирать?
Вскоре брат появился в сопровождении Флоры и, оставшись у двери, принялся оттуда рассматривать нашего героя.
– Итак, это ты? – наконец сказал он.
– Да, Алик, это я, Джон, – слабым голосом ответил старший брат.
– А как ты сюда попал? – осведомился младший.
– У меня ведь был свой ключ, – проговорил Джон.
– Черт возьми! У тебя был ключ! – сказал Александр. – Да, ты застал лучшие времена. Теперь у нас нет никаких ключей.
– Ну, отец всегда был против них, – вздохнул Джон.
На этом разговор заглох, и братья вопросительно уставились друг на друга.
– Ну и что же нам, черт возьми, делать? – прервал молчание Александр. – Полагаю, как только власти о тебе прознают, тебя сразу схватят?
– Зависит от того, нашли они тело или нет, – ответил Джон. – Да еще этот извозчик!
– Ох, да к черту это тело! – сказал Александр. – Я о другом, о серьезном.
– О том, на что намекал отец? – спросил Джон. – Я понятия не имею, что он имел в виду.
– Что ты ограбил свой банк в Калифорнии, естественно, – ответил Александр.
По лицу Флоры было ясно, что она впервые слышит об этом; еще яснее то же читалось на лице Джона.
– Я! – воскликнул он. – Я ограбил свой банк! Боже мой! Нет, это уже слишком, даже вы должны это признать, Флора.
– То есть ты этого не делал? – уточнил Александр.
– Да я за всю свою жизнь не ограбил ни одной живой души, – вскричал Джон, – кроме отца, если это можно назвать грабежом! Я пытался вернуть ему эти деньги в этой самой комнате, но он даже не взглянул на них.
– Слушай, Джон! – сказал его брат, – Чтобы между нами не было никакого недопонимания: Макьюэн виделся с отцом, он рассказал ему, что банк, на который ты работал в Сан-Франциско, рассылает телеграммы по всему земному шару, чтобы тебя арестовали – там подозревают, что ты присвоил тысячи; по крайней мере, они абсолютно уверены, что ты прихватил три сотни. Так сказал Макьюэн, и я хочу, чтобы ты хорошенько обдумал свой ответ. Могу еще сказать тебе, что отец тут же заплатил эти три сотни.
– Три сотни? – повторил Джон. – Ты имеешь в виду триста фунтов? Это полторы тысячи долларов. Но тогда все дело в Киркмане! – расхохотался он. – Слава Богу! Я легко могу все это объяснить. Накануне отъезда я отдал деньги Киркману, чтобы он внес за меня полторы тысячи долларов и передал письмо управляющему. Да и зачем мне красть полторы тысячи долларов, когда я богат? Я же разбогател на акциях. Это самая большая глупость, какую я когда-либо слышал. Всего-то и надо, что телеграфировать управляющему: полторы тысячи у Киркмана, разыщите Киркмана. Это мой коллега, банковский клерк, он, конечно, не очень надежный посредник, но я не думал, что настолько.
– Что ты на это скажешь, Алик? – спросила Флора.
– Скажу, что телеграмма уйдет сегодня же вечером! – с жаром воскликнул Александр. – Ответ мы тоже оплатим вперед. Если все это удастся исправить – а я думаю, так оно и будет, – все мы снова сможем ходить с гордо поднятой головой. Джон, пиши адрес управляющего банком! Ты, Флора, можешь уложить Джона в мою постель – она мне сегодня не понадобится. Я же отправляюсь на почту, а оттуда на Хай-Стрит [5] по поводу трупа. Понимаете, полиция должна все узнать, и информация должна исходить от Джона; а там уж я наплету им что-нибудь насчет того, что мой брат – человек очень тонкой нервной организации и все такое. И вот еще что, Джон: ты заметил имя на кэбе?
Джон назвал имя извозчика, которое я здесь приводить не стану, поскольку мне бы не хотелось лишиться возможности пользоваться этим транспортным средством.
– Ну что ж, – продолжал Александр, – на обратном пути я заверну и туда, чтобы оплатить твой долг. Так что еще до завтрака ты будешь чист, как новорожденный.
Джон невнятно пробормотал пару слов благодарности: он никак не ожидал, что брат так энергично возьмется ему помогать. Но те чувства, которые не могла выразить его речь, ясно читались на его лице, и Александру эта немая признательность была приятнее слов.
– Только есть одна проблема, – сказал он, – телеграммы дороги, а я полагаю, ты достаточно хорошо помнишь нашего родителя, чтобы догадаться о состоянии моих финансов.
– Беда в том, – сказал Джон, – что все мои стампы остались в том ужасном доме.
– Все твои что? – спросил Александр.
– Стампы. Ну, деньги, – пояснил Джон. – Это такое американское словцо. Боюсь, я подцепил парочку.
– У меня есть немного, – сказала Флора. – Там наверху у меня есть фунтовая банкнота.
– Дорогая Флора, – откликнулся Александр, – фунтовой банкноты нам не надолго хватит; кроме того, это долг моего отца, и будет странно, если его оплатит не он.
– Я бы не стала пока к нему обращаться, не думаю, что это разумно, – возразила Флора.
– Вы недооцениваете мои способности, особенно мою наглость, – ответил Александр. – Вот, смотрите.
Он отодвинул Джона в сторону, взял с накрытого для ужина стола нож покрепче и удивительно проворно вскрыл отцовский ящик.
– Нет ничего проще, стоит только разок попробовать, – заметил он, пряча деньги в карман.
– Лучше бы ты этого не делал, – сказала Флора. – Ты никогда не сможешь остановиться.
– Ну, не знаю, – ответил молодой человек, – наш родитель все-таки тоже человек. А теперь, Джон, давай сюда свой знаменитый ключ, а сам ложись в моей комнате и никому не открывай, пока я не вернусь. Никто не станет особо волноваться, если ты не ответишь на стук: я обычно не отвечаю.

-----------------------
1) Равелстон – богатый район (ранее – пригород) Эдинбурга, расположенный к западу от центра города и к северу от Мюррейфилда.
2) Вакерос – мексиканские и калифорнийские ковбои.
3) Le malade imaginaire (фр.) – "Мнимый больной", название известной комедии Мольера.
4) В оригинале – Stratford-atte-Bowe – цитата из "Кентерберийских рассказов" Чосера, где в главе "Аббатиса" заглавная героиня "по-французски говорила плавно, Как учат в Стратфорде, а не забавным Парижским торопливым говорком".
5) Во второй половине XIX века главное полицейское управление Эдинбурга располагалось в недавно построенном шестиэтажном здании по адресу Хай-Стрит, 192.