Милосердие в аду. Часть вторая. Глава 5

                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Роман в пяти частях
                с эпилогом

                Часть II

                Глава 5




                Himmel,  Arsch und Volkenbruch!

 
В седле, подгоняя лошадь, Отто встряхнулся и вновь почувствовал себя хозяином положения. Чуть привстав, он направил Жозефину прямо, за все постройки, на окраину, к открытым местам и солнцу. Было душно в кителе. Жарко в пилотке. Отвратительно гадко в невообразимой доброте и бессмысленности жизни, в которую он залетел, и которую невозможно было принять. На мгновенье захотелось рассмеяться громко и во всё голубое небо над ним. Но стальные оковы сдержанности позволяли лишь слегка улыбаться. Здесь, за последними больничными постройками, за водонапорной станцией, очистными сооружениями, складами угля, вырвавшись на пустырь далеко от трудовых мастерских, он уже снова видел вдали знакомый плетёный забор, за которым показалась долина с ровными рядами фруктовых деревьев.  Капитан  спокойнее,  перейдя с рыси на быстрый шаг, ехал в море солнечного света, но полностью успокоиться не мог. Стало даже грустно от мысли, что ему уже никогда не суждено чувствовать что-то безудержно    и переполняться эмоциями, как река весной в половодье. Хотя бы на минуту. Это было раньше. Давно. В первую пору близости с Кэт...
«О, мой Бог, о, мой Бог», — мысли ещё не собирались в предложения, и он только привычно добела сжимал в кулак пальцы правой руки и пошевеливал ими. «Энгельс», «Труд», «Лечение трудом»... «Мой Бог! Или я в бреду или это так и есть — они живут одной жизнью все тут, люди, психически больные, лошади, здоровые и больные... Не удивлюсь, если кошки и собаки участвуют в одном перманентном процессе трудотерапии. И они все говорят и думают на одном языке. Слава Создателю! Слава Фюреру, что мы пришли в эту страну, чтобы навести порядок. Иначе — это безумие захлестнёт весь мир! И я, поедая пустую кашу, выполняя идиотскую работу, — буду радоваться вместе со всеми от мысли, что весь мир стремительно приближается к коммунизму».
Капитан понимал, что сейчас он ехал уже в неизвестном направлении. Но ехал, не беспокоясь ни о чем. Территория была огорожена. Любая дорога или тропинка кругами или полукругами неминуемо выводила к парку или к знакомым постройкам. Очень хотелось пить. Справа всё плотнее надвигались кусты ракитника. Дорогу выжимало влево к маленькому домику. Вскоре он увидел перед собой два грузовика Opel Blitz и понял, что заехал к парку со стороны морга больницы  и инфекционного отделения.
При виде командира на высокой красавице Жозефине солдаты, копошащиеся возле грузовиков, вытянулись в неподдельном восхищении. Капитан, проезжая мимо, приглядывался к ним. Роту, как большой сложный живой организм, нужно было собирать заново. Многих новоприбывших он ещё не знал. По существу трёх полноценных взводов не было. Жозефина наконец вышла на длинную прямую дорогу, и Отто увидел вдалеке группу ожидающих. Проезжая мимо новобранцев, он распорядился следовать за ним.
«Всем сейчас работа найдётся».
Денщик принял лошадь. Капитан, оказавшись на земле, отряхнулся, выпрямился и с удовольствием почувствовал в себе натянутую струну предстоящего действия. Ноги пружинисто  и чётко вывели его стройное тело к крыльцу здания трудовых мастерских. Отто остановился и, как-то само собой, вокруг него образовался полукруг: справа у стены выстроились новобранцы, прямо перед ним стояли Яниус, гауптфельдфебель Эрвин, лейтенант Эггерт и два молодых унтер-офицера, временно назначенных командирами частично укомплектованных взводов. Две русские женщины стояли по левую руку, опустив головы, и ещё не зная, что им предстоит выслушать.
— Helen, переводите, — он чуть наклонил голову к доктору. — Сейчас вы, доктор Воробьёва, возвращаетесь в это большое трёхэтажное здание. С этой минуты и до 17:00 сюда будут переведены все больные. Они будут находиться под вашим контролем в режиме изоляции, а вы организуете работу больницы во вновь создавшихся условиях до принятия дальнейшего решения. В 17:00 я приду к вам и произведу все дальнейшие распоряжения. Вам понятно? — капитан посмотрел в застывшее лицо врача и жестом приказал уходить.
— А теперь возвращайтесь. Надежда Александровна смотрела на капитана и продолжала стоять, сомкнув пальцы на животе.
— Тётя Надя, — уже тише и с добротой в голосе повторила Helen. — Идите туда. Мы в пять часов к вам придём. Идите.
Но ситуацию понял по-своему Яниус. Он подошёл к доктору и взял её за локоть...
— Теперь, — Отто оглядел всех и остановился на учительнице. — Helen, идите в комендатуру. Отдохните. Эрвин, распорядитесь, чтобы её покормили. В 17:00 вы должны быть на этом месте.
— Далее. Гауптфельдфебель Майер, два павильона — первый и второй — полностью передаются под казармы для пехотинцев и унтер-офицеров нашей роты. Проблема решена?
— Далее. Сейчас вы с лейтенантом Эггертом организуете перемещение всех больных и персонала вот в этот трёхэтажный дом. Мы его будем называть «русский корпус». Переводите группами, по очереди. Брать с собой только личные вещи. Сходите за этой... Воробьёвой и кого дадут. Пусть разъясняет и сопровождает. Жёстче!
— Далее. Распорядитесь доставить сюда в тень два стола. Пусть приготовят нам кофе.
— А... это? — капитан понял вопросительное движение рукой Эрвина. — Сейчас.
Хаген вышел вместе с гауптфельдфебелем из общей группы к густым зарослям топинамбура, усыпанным ярко-жёлтыми цветами.
Отто склонил голову и, устало глядя в глаза шпису, что-то сказал. Маленькие глазки Эрвина под нависшими веками на секунду расширились. Он откинул голову, задрав примятую фуражку без металлической пружины в тулье. Дьявол дуновеньем пронёсся меж их глаз, соединённых одной мыслью.
— Когда? — только спросил гауптфельдфебель.
— В 17:00, когда я пойду туда, — капитан махнул рукой     в сторону «русского корпуса»...
Солнце ушло из зенита. Теперь, в прохладе и покое, птичий гомон слышался особенно сильно. Пело, перекликалось, чивикало, отвечало дробью из крохотной птичьей груди — со всех сторон.
Офицеры вновь формируемой пехотной роты впервые сидели все вместе, и были сдержаны, посматривали друг на друга, следили за каждым движением командира и не закуривали первыми.
— Как будто на каждом дереве по соловью, — не выдержал лейтенант Эггерт после очередного посвиста над головой.
— Это не соловей, лейтенант, — тихо сказал Отто. Он допил первую чашку кофе и взглядом указал денщику Гельмуту налить вторую.
— Это овсянка. Крохотная птичка. Я её никогда не видел.
— Господин капитан хорошо разбираются в птицах?
— В русских птицах. В семнадцатом на Восточном фронте у меня было много времени их слушать. В нашей роте был один унтер. Биолог. Умница. Знал множество птиц. И меня обучил.
Офицеры почувствовали потепление за столом, которого очень хотелось.
— Господа, ешьте пирожное. Его прислала моему швагеру (14) его мама. Где он оказался после последнего боя, не знаю. Я ещё не нашел следов. В списках погибших нет. Хорошо, что он предупредил, чтобы его посылки в случае... пересылали мне.
— Господин капитан, — обратился Эггерт, — я слышал, что у вас был тяжёлый бой...
Капитан молчал, показывая, что пока не нужно об этом говорить. Но вдруг неожиданно для себя ответил:
— Himmel, Arsch und Volkenbruch  (Небо, задница и разрыв туч).
По узкой тропе в траве, чтобы скоротать путь, меж деревьев парка к ним выходил ещё один лейтенант комплектующейся роты. Это был светлоглазый, улыбающийся, небольшого роста молодой лейтенант Иоганн Вебер.
— Разрешите присоединиться, господин капитан.
— Разрешаю. Откуда вы?
— Из казармы «2». Больных уже выгнали. Мой взвод, — он смущённо и одновременно лукаво оглядел сослуживцев, — займёт отличные места. Я шучу. Здесь прекрасное место! Лучше и не придумаешь. Просторные палаты. Всё, что нужно, — рядом. Вас нужно сердечно благодарить, господин капитан, за такое решение.
Лейтенант, немного оживлённый от быстрой ходьбы, часто благодарно склонял голову к  Гельмуту,  наливающему  кофе и передающему блюдце под пирожное.
Отто Хаген смотрел на него с тревогой, неподвижно.
— Бог мой! Вот это картина!
Офицеры и унтер-офицеры отставили свои чашки и проглотили всё, что оставалось во рту.
К большому кирпичному трехэтажному зданию напротив   с трёх сторон муравьиными неровными цепочками шли больные.
— Schneller! Schneller! (Быстрее! Быстрее!) — доносились крики эстонцев, подгонявших больных.
Впереди каждой «муравьиной цепи» шли медсёстры и санитарки, увешанные связками одежды или вещами, увязанными больничными простынями в узлы.
— Господин капитан, позвольте закурить? — попросил лейтенант Эггерт, не сводя глаз с больных.
— Курите. Вот и завершение сегодняшнего объезда, господа. Заодно и содержимое больницы увидим. За один... сеанс.
Закурили все. Капитан бросил недавно. После ранения в голову курение вызывало у него сильное головокружение и слабость до потемнения в глазах.
По средней дорожке приближались больные из мужского отделения. Это были существа, остриженные коротко, испуганные, спотыкающиеся в своих шлепанцах, дико озирающиеся по сторонам и при этом успевающие создавать гримасы улыбок  и приветливо качающие головами в сторону сидящих офицеров.
— Schneller! (Быстрее!) — слышалось уже близко.
Кто-то взмахнул палкой. Где-то побежали, спотыкаясь и падая. Засуетились санитары.
— О, мой Бог! А это что?
С другой стороны парка выползла на дорогу, непрерывно размахивая рыжей гривой, низкорослая лошадка, волокущая телегу, набитую, как горохом, — детскими тельцами. Скрюченные, с головами посреди торчащих колен, полураздетые, с пустыми громадными глазами и раскрытыми беззубыми ртами, из которых у большинства текли длинные серые слюни, тельца слабоумных больных, набросанные кучей, сложились в дороге сами собой. Рядом с телегой шли две старушки в белых халатах и со связками белья.
— Господин капитан... — только выговорил унтер-офицер Циммерман.
— Что, унтер Циммерман, страшно? — не дождавшись вопроса, ответил Отто.
— Я... Я не понимаю... Зачем?
— И я не понимаю. И никто, наверное, среди нас не понимает, — говорил Отто. — Живая кунсткамера.
Три потока больных сошлись перед поворотом к дорожке, ведущей ко входу в корпус.
— Halt! Halt! Schwainehunde! (Стой! Стой! Свинособаки!) — послышались крики подбегающих эстонских добровольцев.
Цепочки послушно встали. Группа, состоящая из больных женщин, стала сбиваться в кучу. Женщины смеялись и с любопытством осматривались вокруг. Внутри кто-то запел и осёкся. Женщины почти все были коротко острижены, в платках  и мешкообразных фланелевых халатах.
— Они переводятся в одно здание на 100 грамм хлеба в день. Я думаю, что ситуация должна разрешиться сама собой через месяц. Ну, два. Наша задача: организация порядка. Чтобы эта чума не расползлась, — медленно, задумчиво и как бы для себя говорил капитан.
Он вздохнул.
— В одном из павильонов будет организован лазарет. А в будущем... О, мой Бог!.. В будущем должен быть организован тыловой госпиталь. Если в этом вообще возникнет необходимость.
— Прошу прощения...
— А вы сами посмотрите. На полноценную организацию тылового госпиталя нужно месяца два. Что будет к этому времени?
— Мы победим! — воскликнул унтер-офицер Рихтер.
— Да, — продолжал Отто. — Во всяком случае, в этом восхитительном месте уж точно будет рентабельное Staatsgunter (государственное имение). Не так много в России хорошо организованных в хозяйственном отношении мест...
— Как только в сумасшедших домах... — рискнул перебить лейтенант Эггерт.
Офицеры с большим удовольствием засмеялись и взялись за чашки с остывающим кофе.
Неожиданно для всех капитан оборотился к Веберу и со странной тревогой спросил:
— Что же вы молчите, Дитрих? О, простите, — быстро поправился Отто, — Вебер.
Иоганн Вебер действительно сидел, задумавшись и потеряв всю свою весёлость на лице. Он ответил негромко, пожимая плечами и всё ещё искоса наблюдая за больными:
— Господин капитан, я наблюдаю за персоналом, за работниками. Вот посмотрите, как бабки-санитарки берут на руки скрюченных идиотов. Как ребёночка. Они ведь искренне заботятся о них. Не просто за денежное содержание, — и добавил тише:
— Мне так кажется.
Отто почувствовал, что у него защемило в носу от подступающих слёз. Он закрыл глаза и приложил ладони к лицу, больно прижимая два пальца к переносице. Отпустило. После ранения нервы были совсем расшатаны. Капитан допил кофе и, войдя в голос, ответил:
— Вы правы, дорогой лейтенант. Здесь главное. Накопившиеся размышления, давно сложившиеся, передуманные, правленые не один раз сомнениями, сейчас выходили сами собой.
— Сегодня на обходе к нам навстречу выехал больной на коне. Мы чуть его не застрелили. Слышали бы вы визг их начальника медицинской службы! Как будто убивают её сына! Самое удивительное, что этот больной преспокойно у них работает. Подсчитывает норму выработки крестьян. То есть таких же больных. Свинособаки. Звери. Недочеловеки. Эти свинособаки укокошили почти половину нашей роты. Прекрасной роты! И мне чуть голову не снесли. Пока мы будем их считать свинособаками, хорошего ничего не будет.
— А как, господин капитан?
— Это не свинособаки. И не рабы. Это хуже. Это особый строй характера, состоящий из чрезмерной открытости, доверчивости, инфантильности, поиска во всём утрированной справедливости, любви щенячьей ко всему вокруг себя. Даже к нам, к своим завоевателям. Эти качества оказали им плохую услугу, потому что их стало легче захватить и обмануть. До восемнадцатого — были помещики. Сейчас жидо-большевики со своими бреднями о коммунизме. Потом — другие придут... Вы меня понимаете? — Отто посмотрел прямо в глаза Иоганну.
Вебер понимал только часть: о доверчивом русском характере.
— Следите за моими суждениями. Это странное единство противоположностей. С одной стороны, они внутри себя не признают правил и ограничений. Любовь — так ко всему живому, без краёв и неосмысленно. Правду — всю! Они каким-то немыслимым образом ориентируются в этом океане, основываясь на чувстве справедливости и чего-то ещё, что даже не имеет перевода на нормальный язык. Для них, например, есть разница между глаголом «бойся» и «страшись». И в этих полутонах они прекрасно живут. Им  кажется,  что  они  ближе  к Богу, чем все остальные расы. Я даже слышал, что они считают себя народом-богоносцем. Это... Это невозможно понять. Но... вот в этом и их слабость. Живя в мире... «свободного чувства», предчувствия Бога, его заветов, живя «по совести»   и во внутреннем неосознанном глубинном... стремлении к всеобщей справедливости, — они инстинктивно жмутся к тому, кто жёстко всех соединит и направит. Вот и рады сейчас жить в фарватере жидо-большевистских идей. Коммунизм, общее благоденствие, рай на земле. «Мы наш, мы новый мир построим...» Тут их и ловят. И становятся они незаметно из-за своей... «благости» — рабами комиссаров, которые говорят, что знают, что нужно делать и как. Ну... Как сказать. Вот щепки болтаются в реке «горделиво». На свободе! Но когда мимо проплывает бревно, по каким-то законам физики эти щепки притягиваются всё равно к этому бревну и, прижавшись к нему, плывут дальше.
Отто повертел чашку и приказал налить ещё. Ему показалось, что он высказал и самому себе то, о чем размышлял, находясь в лазарете.
— Это будет бесконечно. Они не изменятся. Но не дай Бог им прозреть и выскочить из ярма! И понять, что они... тоже маленькие бревна. На самом деле. Такие будут биться насмерть. Я видел это. Вот мы завоевали всю Европу. Кому стало плохо? Париж цел. Вена цела. Прага цела. Евреев вычистили из себя. Вот как поступает великая раса. А они? У себя дома дерутся, круша всё подряд. Свой же дом! А что будет, если, не дай Бог, мы с ними  в Европе драться начнём? Да они всю Европу разнесут.
«Нет, они хороши в земле, — продолжал уже думать Отто: — Их нужно один раз победить, и уничтожить всех. А потом всю их культуру рационально использовать. Пример сострадания. Пример справедливости. Этики. Пример самоотверженности. Много у них писатели хорошего написали. Вот пусть и будут примеры. Мы сами разберёмся с этим. Вот все и будут помнить и любить русских по оставшимся от них вещам. Но не дай  Бог — жить с ними!»
— Теперь поняли, Иоганн? — уже мягче спросил капитан.
— Теперь да. Особенно... про законы физики. Все молчали. Время шло.
Неразбериха перед переходом в дворик «русского корпуса» усиливалась. Подходящие со всех сторон больные и работники с кулями и связками, не задумываясь, обходили стоящих впереди и шли напролом, расширяя толпу.
Два добровольца нервничали, отходили в сторону, размахивали палками и непрерывно орали. Больные женщины вскидывали платочки и что-то кричали им в ответ. Некоторые высовывали язык и передразнивали. Палок никто не боялся. Из павильона «2», куда сейчас вселялись пехотинцы, выбежали два стрелка без касок и амуниции, но с карабинами.
Высокая фигура Яниуса появилась прямо в середине скопления больных. Он громко произнёс несколько резких фраз на русском языке и порядок моментально восстановился. Больные притихли. Движение пошло.
Капитан Хаген, увидев Яниуса, встал и вышел из-за стола.
— Господа офицеры, вы можете продолжать работать в своих подразделениях. Лейтенант Вебер, прошу вас прибыть сюда в сопровождении четырех стрелков в 17:00. Двое с карабинами, двое с автоматами. Нанесём визит... — Отто долго подбирал слово, но так и не подобрал. — Туда, — указал на большой кирпичный корпус, поглощавший сейчас всех больных.
Яниус поминутно оглядывался на офицерский столик. Наконец он выбрался из редеющей кучи больных, бросив ещё несколько энергичных и звучных слов, и направился к капитану.
— Яниус, проводите меня к захоронениям.
— А... — гефрайтер открыл рот и посмотрел на инфекционный корпус, откуда ещё никто не выходил.
— Они эвакуируются в другое место.

; ; ;

В сплетении аллей и утоптанных дорожек они вышли на тропинку, ведущую прямо к флигелю усадебного дома. Проходя через небольшую лесополосу, капитан и Яниус оказались совсем близко от дороги, по которой шли последние больные. Деревья расступились, и Отто захотелось поближе рассмотреть забавные экземпляры.
Первым в группе шёл вертлявый больной в чёрной папахе, сдвинутой набок и на затылок. Он шёл, время от времени ускоряя шаг, наталкиваясь на впереди идущих санитаров, останавливался, поджидал своих, чтобы снова нерасчётливо рваться вперёд. Но самое удивительное было другое. На руках он нёс собаку. Чёрная вислоухая псина спокойно, будто на своём привычном месте, лежала, прижатая к груди, свесив и обнимая несущего хвостом. Иногда она поднимала голову, чтобы встретиться глазами с хозяином, жмурилась и снова вытягивала морду, укладывая её на сгиб руки. Капитан хмурился и напрягал зрение, чтобы разглядеть, что такое особенное было в ней. На лбу собаки были посажены три шарика репейника. В центре — самый большой с яркой фиолетовой шапочкой. По краям — поменьше. Всё вместе создавало совершенное впечатление короны.
— Господин капитан! Собака. Не положено. Прикажете забрать? Собак положено отстреливать.
— Не нужно. Сейчас лишних криков не нужно. Всё скоро разрешится.
За необычным больным в папахе шли двое. Ближе к капитану лёгкой летящей походкой шёл невысокого роста молодой парёнек в белых парусиновых туфлях на тонкой резиновой подошве и в чистенькой светлой пижаме. В руках он нёс вывернутую наизнанку и свёрнутую в трубу кожаную куртку.
«Боится, чтобы не отняли».
Синие, брызжущие живостью глаза молодого человека внимательно и запоминающе оглядели капитана и Яниуса.
«Он не больной», — сразу подумал Отто.
Рядом с голубоглазым вышагивал долговязый больной. Его круглая голова с разлохмаченными чёрными волосами и пронзительными тёмными глазами покоилась на короткой шее. Он шёл с пустыми руками. Оба кармана пижамы были раздуты, набитые содержимым. Из такого же раздутого нагрудного кармана пижамы торчала бумага и зубная щётка с желтоватой щетиной. За ними шла небольшого роста рыжеволосая молодая медсестра с котомкой и большим рулоном ватмана. Она с испугом оглядывалась на стоящих рядом немцев и отталкивала куда-то вглубь строя маленького стриженного с чёрными на- выкате глазами больного, нагруженного объёмным, но не тяжёлым узлом с барахлом, словно для того, чтобы получше скрыть несуна.
— Изяслав, не оборачивайся. Иди же, — подгоняла она. Последним ковылял худощавый мальчик в синей пижаме.
Он шел, спотыкаясь из-за спадавших тапок. Из его рук то и дело выпадали два мешочка с бельём. Но он подбирал их, закидывал за спину, подпрыгивал и снова пускался в путь.
Идти им оставалось немного.
Последняя группа больных из мужского корпуса прошла. Даже показалось, что напоследок тявкнула собака. Капитан стоял в задумчивости. Поднимал голову, ещё и ещё раз провожал взглядом нелепые удаляющиеся фигурки больных и думал.
«Я должен считать ЭТО равным себе? Какая ущербная логика».


14 Швагер — брат жены, шурин.