Маленькая красная иконка

Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя твое, - я не сказала бы что, была истинной поклонницей бога,не сказала бы что, верила в него всей душой. Ни тогда не сейчас. Но тогда, тогда не оставалось ничего другого...

Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя твое, да прибудет воля твоя, как на земле, так и на небесах...

Бабушка учила меня и более короткому варианту этой молитвы, на экстренный случай, на случай когда проговаривать всю молитву нет ни времени, ни сил.
И я ее выучила и повторяю до сих пор когда становится страшно.

Нет, я все так же не являюсь поклонником и фанатиком бога.

Просто каждому из нас хочется, чтобы кто-то был старше, мудрее, опытнее нас. Чтобы кто-то защитил, чтобы кто-то пришел и спас тогда когда спасения ждать уже неоткуда. Чтобы кто-то сказал, где мы не правы, а что делаем именно так как нужно. Чтобы научил ходить в нужном направлении и предостерег от дорог, которыми лучше всего не ходить. Чтобы научил видеть истинное и закрывать глаза на недостатки других людей, но не на свои собственные.Хочется, чтобы у каждого из нас был такой «взрослый» который с тобой всегда и везде.


И мне этого очень хотелось, но я не была и не являюсь фанатиком бога. Я не присоединяюсь и не присоединялась ни к одной из религий. Потому, что все они это не более чем  кривые зеркала. Искаженное видение. Всего лишь одна грань из нескончаемого множества граней. Скомканный лист, который когда-то был гладким и чистым. И пустым.

Именно пустым.

Только так и можно увидеть истину — без примесей, приправ, корректировок, домыслов.

Чистый лист.

Я не присоединялась и не присоединилась ни к одной из религий. Я не уверовала ни в одного из богов которых нам навязывают, пытаясь решить многовековую задачку  — дать человечеству "взрослого" которые решит все их проблемы или на кого, в крайнем случае, можно будет их списать. Я не присоединялась ни к одной из религий. И не уверовала ни в одного из предложенных мне богов.
Религия — всего лишь кривое зеркало, искаженная вывернутая на изнанку истина. Бог, которого мне предлагали, был не более чем симулянтом, актером, играющим инвалида и собирающим подачки и пожертвования у метро, супермаркетов, рынков и конечно церквей.

Господи Иисусе спаси и сохрани, господи Иисусе спаси и сохрани, господи Иисусе спаси и сохрани, господи...

Я помню маленькую красную иконку, висящую у входной двери, с внутренней стороны моей комнаты. Маленькую красную иконку, которая вздрагивала от грохота, от которого вздрагивала гостиная, а затем спальня, а затем ванная. Помню звуки бежащей из крана воды и звон разбивающихся о дно старой облезлой ванной капель. Беспокойный звон капель, хаотичный звон.

Помню, как шаталась эта иконка, еле держась за тоненькую белую ниточку прикрепленной к маленькому гвоздю. В тот момент мне казалось, что моя душа пытается спрятаться в эту иконку найдя в ней хоть какое-то, хоть временное пристанище.  И что это я содрогаюсь от любого грохота и шума.

Это я вишу на этой белой тоненькой ниточке, прикрепленной к этому маленькому ненадежному гвоздю. Мне и сейчас иногда так кажется.

Я - маленькая хрупкая ниточка.

Я ненадежный гвоздь.

Я маленькая красная иконка.

Господи помоги, господи помоги, господи помоги, господи помоги, господи помоги...

Потому что когда грохот становился сильнее, звон от разбивающихся капель громче, а мама замолкала, — становилось страшно. Не до "Отче наш, Иже еси на небесех" и даже не до " Господи Иисусе спаси и сохрани", это все не работало и не спасало, грохот усиливался, разбивающиеся капли сотрясали своим звоном воздух, а я больше не слышала мамин голос, мамин крик. И это было намного страшнее тех моментов, когда она кричала.
Тишина могла означать что угодно.

Тишина могла означать что угодно.

Что угодно.

С тех я боюсь тишины. С тех пор я вздрагиваю каждый раз, когда в квартире неожиданно падает книга с полки, кошка опрокидывает вазу, ребенок, спотыкаясь, задевает стул и тот с грохотом падает на пол. Я вздрагиваю от каждого шума и меня до жути пугает наступившая после грохота тишина.

Я помню стоящий за моей спиной проигрыватель.
Ну, знаете, такой огромный ящик в котором играла музыка и светил свет?
Я хорошо помню этот свет и хорошо помню эту музыку.

Я помню эти красные дорожки — ползунки, по которым пробегала стрелка управляемая моей рукой. А когда руки дрожали так, что я не могла найти хоть какую-нибудь радио-станцию, с хоть какой-нибудь музыкой я включала на полную громкость шум. Заглушающий любую, даже самую страшную тишину шум. Знаете, да? Такой противный шум, находящийся где-то прямо посередине чьих-то песен и голосов. Помните, как противно шипит радио? Будто злясь на тебя за твою медлительности и неопределенность.

А для того, чтобы услышать прекрасную музыку обязательно, нужно пройти через шум. От радио станции к радио станции, от мелодии к мелодии, от голоса к голосу. Невозможно настроиться на нужную волну не проходя через этот шум.

Titiyo «come alone» именно эта песня играла в тот момент когда наступала тишина и прекращался шум.
Переставала кричать мама.

Отец уходил на кухню и курил одну сигарету за другой, жадно проглатывая стихи Маяковского и кусочки жареной, скрученной колбасы запивая их водкой.

«Господа! Любители святотатств, преступлений, боен, — а самое страшное видели —лицо мое, когда я абсолютно спокоен?»
В.В. Маяковский

- Ань! Иди сюда! Сюда кому говорю! Садись, я тебе Маяковского почитаю, хочешь? Ты только послушай, как пишет, как пишет!

И я приходила, выбиралась из своего убежища, вытаскивала душу из маленькой красной иконки и приходила. Не я так он. Уж лучше я.

— « Люди нюхают — запахло жареным! Нагнали каких-то. Блестящие! В касках! Нельзя сапожища! Скажите пожарным: на сердце горящее лезут в ласках. Я сам.»

Кухня погружалась в импровизированный папой туман, наспех слепленный из сигаретного дыма. Стихи Маяковского становились громче. Мамины шаги, крадущиеся из спальни в коридор были слышны только мне.

И шелест натягивающегося на плечи пальто.

И открывающийся, с осторожностью взломщика банковского сейфа, замка.
И топот маминых сапог, по кажущимся нескончаемым ступенькам.

И грохот подъездной двери.

Грохот подъездной двери.

— «Вчера океан был злой, как чёрт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Какая разница! Всё течёт... Всё меняется.»

Из моей комнаты, доносилось еле слышное «Come along now, come along with me And I’ll ease your pain. Come along, come along with me. And let’s seize this day. Come along, come along with me».

Двадцатая, подкуренная папой за ночь сигарета тлела в заваленной окурками пепельнице.
А на утро мне исполнилось 8 лет.