Холера тебя задери!

#семейный альбом
Грамотность может быть всеобщей, а карантин – нет. Обсервации раньше не знали, из карантина бегали.
У отца был самодельный железнодорожный ключ проводника. Им можно было открывать тамбурные двери вагонов и, главное, окна. Кондиционеров не существовало, а была система вентиляции. Жуткий ужас, парилка в вагоне всегда. Если имеешь ключ, можно открыть любые окна. Тогда на ходу заметно свежее. Можно лежать на верхней полке, смотреть в окно, ветер шевелит страницы книги.
Ключ выглядел так: «трехгранка» на набалдашнике из какого-то ультрапрочного и легкого сплава, трубка, как баллонный ключ, согнута под прямым углом – так устроена ручка, на другом конце - ключ с бородкой. Два ключа в одном, очень удобно в поездке. Мне он казался чрезвычайно важным, жезл власти над обстоятельствами.
Мне было десять лет. Я очень любил ездить - в плацкарте, в общем вагоне, не важно. Днем нравилось находиться в купе, а вечером - сидеть в вагонном коридоре на откидном стульчике между окнами. Я устраивался боком и мог побыть один. Наблюдал за людьми: мужчины задумчиво курили или флиртовали со спутницами. Вечером шли в вагон-ресторан, возвращались оттуда еще больше раскованными и оживленными. Огни съезжали плашмя по оконному стеклу, ветер рвал занавески, коридор пустел, и стук колес становился громче.
Летом мы ездили в Евпаторию. Меня тогда сдали в пионерский лагерь «Маяк» (там и впрямь был настоящий действующий маяк), родители жили в санатории. О том, что на Черном море холера свирепствует два года кряду, не знали. Правда, фрукты и овощи мыли тщательно – насколько позволяли осы, немедленно налетающие на людей, едва пакет извлекался из цветастых болоньевых хозяйственных сумок.
А потом отец пропал вместе со своим ключом надолго. Он вообще довольно часто уезжал в командировки. Случались они, как правило, в конце месяца. Привозил какие-то дефицитные комплектующие, реле и радиодетали - для ракетных систем. Прямо в обычном чемодане. Цветом изумрудной зелени, мягкая искусственная кожа, два дополнительных ремня на языках-застежках и замок-молния по всей длине крышки. Еще в чемодане привозилось что-нибудь вкусненькое.
Отец ездил в форме. Его инженерные «птички» с красной звездочкой, от которой росли пушистые крылья, заметно отличались от «пропеллеров» и узкоплечих «крылышек» авиации. Реагировали на них странно и задумчиво, пытаясь определить секретный род войск.  С 1 января 1970-го радикально поменяли военную форму, мало кто успел разобраться и привыкнуть. Он этим беззастенчиво пользовался. Прокомпостировать билеты при пересадке всегда проблематично даже в воинской кассе (нет мест, и все!). Отец любил нагнать туману, срабатывало. Записка помощника военного коменданта станции в кассы обычно решала дело.
Завод по ремонту ракет (в народе – рембаза) должен был выполнять план. Каждый конец месяца для всего социалистического производства, включая самое-самое, являлся периодом мужественной штурмовщины. Или борьбы за премии, как посмотреть. Отец был очень мотивирован.
И вот однажды он надолго пропал. Позвонить нам некуда, телефон отсутствовал. Его поставили позже. Отец связался с работой, доложил, что застрял где-то между Волгоградом и Астраханью в карантине. А ездил, кажется, в Капустин Яр – тогда говорили Капяр. Поезд остановили, выставили охрану на полустанке, вспышка холеры. Нам пересказали соседи исключительно то, что полагалось знать из его сообщения: жив-здоров, когда будет – неизвестно, ждите. Скорее всего, недели через три.
А появился через несколько дней, веселый и злой как черт. Вместе с подробностями счастливого освобождения. Познакомился в вагоне с военным строителем. Оказалось, служат рядом, а живут в домах напротив. Кое-как они уговорили солдатика с автоматом, стоящего у вагона, проводить к дежурному по полустанку. Оттуда с большим трудом по радиорелейке вышли на военную связь. И через усилительные пункты и узлы связи пробились к оперативному дежурному по рембазе. Потом очень долго пытались выйти на коммутатор дальней связи военных строителей. Все, как в армии – стройбат дислоцировался в десяти минутах ходьбы от рембазы, да кто ж пойдет? Дозвонились, вызвали к поезду служебный «уазик» капитана.
Их, как арестантов, под конвоем сопроводили обратно в вагон.
К этому времени сидельцев стали выпускать по одному – в поле. Теперь запахи разносились не только изнутри вагона, но еще и снаружи.
Еда в вагон-ресторане стала заканчиваться к концу первых суток. Ее разносили в судках. Помыть кружку было нечем. Чистую воду привозили все реже и реже. Заливали в титан. Обещали доставлять питание на дизеле-развозке. Жара, вонь и грязь. Дети орут, проводники появляются на пол часа и сразу свирепеют. Холера – болезнь грязных рук, писал санпросвет. Если не заболел до карантина, заболеешь в карантине.
С капитаном-строителем быстро уговорили несколько бутылок вина. Профилактировали холеру. Пить больше было нечего, жара сорокоградусная, если не выше.
Бежали из узилища на «уазике», который, плутая по степи, добирался к ним почти двое суток. Однако доехал. Дождались ночи, вскрыли самодельным ключом проводника вагонную дверь. Сиганули прямо с откидной площадки на насыпь, тихо прикрыли за собой дверь. Провернули ключ. И бежали, поднырнув под вагон, вместе со всем имуществом. Охрана побег проворонила. Да и не стала бы стрелять. Соседей-узников вагона офицеры боялись больше – ибо вагон мог разбежаться весь. Но их не хватились. Ехали чуть ли не сутки, гнали машину так, что радиатор вскипал пару раз.
А у нас тем временем тоже внезапно начались изменения. У комендантского пруда (большой пожарный водоем вместе с мелкими серебристыми рыбками-синьгушками, они же уклейка), выставили охрану – курсантов с карабинами.
По Хопру туда-сюда сновал милицейский катер – с цветами «бобика», канареечный с синим. Отчетливо читалась надпись – «милиция». На носу катера стоял ручной пулемет. Видел лично. На корме сидел светлорусый милиционер в белой рубашке с распахнутым воротом и с галстуком, свесившимся вниз на заколке. Фуражка у него была тоже с белым верхом, еле-еле держалась на затылке. Иногда он ее придерживал. Бубнил в громкоговоритель как заведенный, с одной и той же интонацией – по кругу, как пластинка: «Граждане, оставайтесь на берегу, кутаться запрещено, отойдите от воды. Граждане, оставайтесь на берегу!».
Пятачок с песком – в то время единственный пляж в городе. На берегу собралась большая толпа, все разглядывали катер – такое событие. Пацаны говорили – пулемет несколько раз стрелял в воздух. Возможно. Утверждали, боевыми. Толпа не то чтобы боялась, отступала неохотно, подчиняясь насилию.
Стояла неимоверная вонь возле коллективных уборных: дезинфекционные бригады засыпали все хлоркой. От автовокзала несло метров за сто. Даже из городского парка, в котором расставлены были гипсовые олени и Ленин, тянуло не прохладой, а хлоркой. Ходили невнятные слухи: умерло два человека. Оба заразились в Астрахани. Я ехидничал: отец, это не про вас ли там рассказывают?
Подрос и убедился: советские слухи никогда не были пустой болтовней. Единственный источник хоть какой-то информации.
Холера быстро сошла на нет. Начался сентябрь, санитар Таня Харина, раскидав по спине косички и выдвинув вперед левое плечо с повязкой («Красный крест» на белом фоне), чтобы полномочия сразу бросались в глаза, встала у дверей класса.  Принципиальная и несговорчивая, она проверяла чистоту рук. А отец, что-то делая по дому, треснул молотком себе по пальцу. Сказал беззлобно: «Холера тебя задери!». И засмеялся.