Самобытный

        Она всё  смотрела на его фото и думала про себя, что ещё раз, вот ещё раз она посмотрит на него, на его небритое зачуханное лицо в вечно надетых солнечных очках с розовыми пластмассовыми стеклами и больше не захочет не то, чтобы  его видеть, а  смотреть вообще,  на мужчин, и даже  полностью забыть об их существовании в этом мире.

   Ещё  раз глянув, уже опасаясь, но больше за себя, краем глаза на одну из его фотографий, на остальные уже не хотелось больше взирать, чтобы больше не пугаться, увидев опять не его самого, а только неухоженную седую, клочьями свисающую бороду, вспомнив при этом изображения разных дедков в детских книжках сказок, снова увидев розовые очки, через которые он реально смотрел на эту жизнь, считая всех   подряд честными и порядочными, вспомнила, кто он есть и сколько ему лет и ещё раз ужаснулась.

      Ему было 55 и  он мог бы быть еще молод и хорош собой,  тем  более при своей незамысловатой жизни без особых потрясений и приключений, молод и что называется,    мужчиной в расцвете лет и полным сил, а не заносчивым дедком из  сказки про репку  или про   золотую рыбку с бабкой и разбитым корытом, или царьком, тычущим этой пегой бороденкой куда-то ввысь, с головы которого, как со  снежной горки санки, съезжала царская корона, падая ему прямо на нос,  и у которого всегда было три сына, один из которых всегда дурак.  Он мог не быть таким своеобразным  персонажем из жизни, а не из сказки, так нет же, он им был!    И ещё он  был  самобытным художником, каким  сам себя называл.  При том,     что нигде не учился художественному ремеслу,  рисовал неплохо,  в основном деревенские  пейзажи,   расположившиеся вокруг его дома, он же  жил   почти в деревне,  и разноцветная природа сама просилась на  полотно.  И  всё  же таких картин и таких художников можно было встретить почти на каждом углу,  и самобытным...    Тут она снова краем глаза взглянула на человека в розовых очках и с водружённым  на голове  бордово- красным яблоком,  со знакомой не чёсанной седой шевелюрой, состоящей из спутанных тонких волос, часть из которых на затылке была собрана в куцый хвостик, д-аааааа, самобытен был он сам, этот художник по имени Алёша, или больше своеобразен, смахивающий на клоуна эксцентрика, на которого  не то, что не хотелось лишний раз смотреть и сразу  забыть обо всех существующих мужчинах в этом  мире  и  желательно  навсегда,  а очень хотелось пойти и помыть руки.

        Да, именно пойти  и помыть руки,  потому что,  глядя на все эти телогрейки, замызганные наряды хозяина своего собственного  дома, находящегося   среди  груды разнокалиберных драных  досок с огромными ржавыми гвоздями в них,  называемых забором, среди огромной кучи строительного мусора,  каких-то грязных  бочек и прочего непонятного хлама,  в надетых резиновых сапогах,  помня, сколько ему лет, 55, вспомнив, ещё   его голый торс, завернутый в позу йога, его рассказы о себе, о той, что бросила городскую жизнь ради него,  ради его самобытности, вспоминая всё это,   когда уже и дедки из сказок,тянущие за хвост из земли репку, казались все поголовно королевичами на фоне этой самобытности, когда в голове маячил только один вопрос  “А что это?”   Что это за чудо-юдо, о котором даже писатели русские не написали, ибо про  такое трудно написать, не только в сказке сказать и пером описать,  такое не представить  себе даже в самом страшном сне про заморское чудище. 

   “А что это?”   —  Все спрашивала она себя, не в состоянии даже спросить — ” А кто это?”,     ибо это мало походило на человека вообще.


     Своеобразие сводилось не только в какие-то немыслимые одежды с шапочками-коробочками на той немытой голове с остатками волос, с завязанными на них платочками  в  цветной горошек или шапках- ушанках с сидящими на них меховыми зайчиками,  не только в какие- то прозрачные  клеёнки,  в которые он заворачивался, но и в те позы, что занимал,  садясь в этих клеёнках, как-то скукожившись,  под большими зонтиками, укрываясь от  жарких   лучей  палящего солнца,  или  высовывая голову в тех знаменитых  розовых  очках через  какую-нибудь дыру в тех не тесаных  досках,  которые назывались забором, напоминая при этом козлиную голову с витыми рогами, застрявшую в дыре  в заборе,    и  всё  это навстречу теплу и солнцу,  и уже  щурясь,   этот бородатый козёл, застрявший в   заборе между досками, изображал  пламенный привет из сумасшедшего дома, глядя на мир уже не просто сквозь розовые очки, а глазами сумасшедшего, с тупым выражением  взрослого телка, которого приготовили на убой, а он в силу своей недоразвитости не понимал этого и потому радостно мыча,  продолжал так же радоваться жизни.

      От этой самобытности казалось можно было   самому сойти с ума, но главное,  ей не хотелось больше видеть мужчин вообще, вообще  никаких,  и даже не  знать об их существовании в этом мире, в её глазах они маячили теми алёшами, взявшими эту жизнь своей самобытной натурой, своеобразие которой упиралось в те телогрейки и в весь его внешний,  непрезентабельный, и это ещё мягко сказано,  вид.
 
       А ведь он сам всегда говорил, что не по одежке судят, а только встречают.  А тут выходило, что увидев одёжку,  ещё  и такую среди пыльных,  гнилых,  старых досок, вспомнив сколько  тому,  в этих одёжках лет,  и кто он или что он,   уже дальше узнавать ничего не хотелось,  до судить дело просто никогда не дошло бы,  и  это точно.

       Снова и снова она уже не смотрела,  а только вспоминала тот образ,  виденный ею и  несравненный,  и снова и снова пыталась его забыть,   уже   чтобы не знать, что в этом мире помимо него существуют какие- то другие мужчины,  в которых такая же женщина убила бы напрочь  всё  и сразу и даже простое  желание смотреть на неё.


      Вот и она больше не смотрела и не вспоминала, а только вздыхала по той самобытности,  которой всё   же не было в этом человеке,  если только тот своеобразный самобытный  пламенный привет из сумасшедшего     дома и такой же невменяемо самобытный  взгляд из-под тех розовых очков, через которые даже самому себе   он  показался каким- то особенным, непревзойденным мачо, не только все люди добрыми и честными,   ради которого кто-то способен был  бросить всё  и приехать к нему навсегда,  чтобы разделить   своеобразие его жизни среди груды мусора и  прочего хлама, который он будет к тому же цеплять на себя и зваться при этом   эксцентриком... или просто самобытным... но   уже даже без какого-нибудь художниковского   продолжения, просто самобытным и всё.




28.03.2020 г
Марина Леванте