de omnibus dubitandum 109. 85

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.85. ЗАКВАСКА…

    Мне было 10 лет (1896), когда меня с другими казачатами отправили в Москву, в 3-й Московский кадетский корпус, куда я поступил казеннокоштным воспитанником, то есть жил безвыходно в корпусе, на полном казенном иждивении. Кадетские годы были счастливой порой моей жизни; науки мне давались легко, со своими однокашниками жил я дружно, проказы наши были разнообразны и веселы, — вообще жилось хорошо и, годы летели быстро.

    Я провел в 3-м Московском кадетском корпусе, переименованном в мое время в корпус Императора Александра 2-го, всего лишь 4 года, с 1901 по 1907 годы.

    Александровский кадетский корпус в то время был одним из молодых корпусов. Он был основан Императором Александром 2-м для подготовки дворянских детей к воинской службе и находился в Москве. Кадет набирали из дворянских детей Москвы и губерний Московской, Тверской, Владимирской, Вологодской и Смоленской. Для размещения кадет было приспособлено здание, построенное в 1830-х годах как казарма учебного Стрелкового полка, раньше называемым Карабинерным. Впоследствии, в этих стенах располагался неранжированный батальон того же полка (отделение военных кантонистов) и, во второй половине 1850-х годов, временно находился Александровский Брестский кадетский корпус, расформированный в 1863 году.
Школа кантонистов была преобразована в 1859 году в Московское Училище военного ведомства, переименованное в 1866 году в Московскую военно-начальную школу, имевшую целью готовить военных писарей для учреждений и управлений, служить подготовительной школой для пиротехнических заведений, готовить инженерных кондукторов, топографов и словорезов для военного ведомства; 6 июля 1868 года состоялось Высочайшее повеление о преобразовании Московской военно-начальной школы в Московскую военную прогимназию, воспитанники которой, по окончании курса в ней, переходили в пехотные юнкерские училища и в дальнейшем прохождении службы достигали офицерского звания. После 8-летнего существования, 9 июля 1876 года, приказом по военному ведомству, Московская военная прогимназия была преобразована в 4-ю Московскую воен. гимназию. Позднее, в 1892 году, прежний 3-й Московский корпус был закрыт из-за кадетского бунта; 4-й Московский корпус принял его имя (высочайшим повелением от 31 августа 1892 года).
• 1867—1876 — Московская военная прогимназия;
• 1876—1882 — 4-я Московская военная гимназия;
• 1882—1892 — 4-й Московский кадетский корпус;
• 1892—1908 — 3-й Московский кадетский корпус;
• 1908—1918 — 3-й Московский Императора Александра II кадетский корпус.

    Он производил прекрасное впечатление своей чистотой, большими залами, прекрасным лазаретом, и очень хорошим учительским и воспитательским персоналом.

    Штатный состав воспитанников составлял 500 человек, из казеннокоштных — кадеты-интерны, находящееся на полном государственном содержании. Кроме казеннокоштных воспитанников, были ещё сверхштатные своекоштные кадеты-экстерны — содержащиеся на собственный счет, которые лишь посещали классы корпуса, а также стипендиаты, содержащиеся на проценты с капиталов, пожертвованных разными учреждениями и лицами.

Общее число воспитанников — 570 человек.

В корпусе было семь классов. Классы формировались по возрастному цензу следующим образом:

от 10-ти до 12-ти лет — в I,
от 11-ти до 13-ти — во II,
от 12-ти до 14-ти — в III,
от 13-ти до 15-ти — в IV,
от 14-ти до 16-ти — в V,
от 15-ти до 17-ти — в VI,
от 16-ти до 18-ти — в VII классы.

    При этом лета исчислялись по 10-е августа года поступления в корпус.
Отчет рот производился в обратном порядке по отношению к классам.

    Воспитанники распределялись по 3-м ротам:

VII; VI классы — 1 рота;
V; IV классы — 2 рота;
III; II; I классы — 3 рота.
Роты были разделены на отделения из 28—35 кадет.

    На медицинском осмотре была забракована после выдержанных экзаменов целая куча ребят, под мрачное молчание отцов и стенания мамаш и детей. Зато после того, когда в коридоре, наконец, выстроили шеренгой всех прошедших экзамены и осмотр, на них было приятно смотреть. Это были крепкие, как орехи, румяные малыши, без всякого сомнения, годные вынести годы кадетской муштры.

    Первые две недели все сто, вновь поступивших в младший класс ребятишек, ревели без перерыва в сто голосов, требуя, чтобы их освободили от заключения и отпустили "к маме".

    На всех дверях и входах сутки подряд в это время дежурили дядьки, зорко наблюдая за тем, чтобы малютки не удрали из корпуса. В большинстве случаев, семьи новичков жили в сотнях и тысячах верст от Москвы, с каковым фактом малыши совершенно не считались и норовили при первом же недосмотре за ними удрать, хотя бы и в одной рубашке, "домой". Особенной привязанностью к родным местам отличались маленькие кавказцы, от тоски по родным горам и семье первое время чахнувшие и хиревшие, а иногда и серьезно заболевавшие.

    Немудрено поэтому, что дежурному по роте офицеру-воспитателю приходилось первое время все двадцать четыре часа его дежурства не столько начальствовать и приказывать, сколько вытирать десятки носов и реки слез и, по мере своих сил и способностей, успокаивать маленьких человечков, пришедших в отчаяние от первой разлуки с родной семьей.

    Впрочем, не лучшим было положение дежурных офицеров и позднее, когда детишки привыкли к корпусу и им уже не требовалось вытирать носов и слез. Две сотни маленьких, живых, как ртуть, сорванцов, с утра до ночи звенели пронзительными дискантами в классах и коридорах, играли, дрались, бегали и давили друг из друга "масло", иногда по двадцати душ зараз устраивали "малу кучу" и просто бесились.

    Разнимать драки и усмирять всю эту возню было совершенно немыслимо и бесполезно: едва прекратившись в одном месте, она немедленно начиналась в другом углу огромного помещения роты. Поэтому служба воспитателей в этой роте была своего рода чистилищем, через которое, однако, каждый из них должен был пройти, доведя свое отделение до выпуска и приняв новое. Офицеры после дежурства здесь выходили потными, красными и совершенно измученными.

    Когда кто-нибудь приходил в младшую роту в первый раз, у него буквально звенело в ушах от неистового крика и топота по паркету сотен маленьких ног. Взору пришедшего открывалась на редкость колоритная картина: оглушенный и совершенно ошалевший бравый подполковник сидел посреди комнаты на стуле, в обществе десятка ревущих во весь голос ребят, из которых двое лежали головами на его коленях. На просьбу вошедшего подполковник только жалко улыбался и разводил руками, показывая всю свою беспомощность. Приходилось поэтому действовать самому.

    Выйдя в коридор, кадет старшего курса поймал поперек живота мчавшегося куда-то мимо "младенца" с оттопыренными, как крылышки, крохотными погонами на плечах и приказал ему разыскать и привести к нему Маркова 3-го. По старому военному правилу, заведенному еще в николаевские времена в корпусе, как и вообще повсюду в военной среде, если "в корпусе, училище или полку было несколько лиц носивших одну и ту же фамилию, то они различались не по имени, а по номерам, дававшимся в порядке старшинства. Он, поэтому, в корпусе был Марковым 1-м, его однофамилец — Казак из 2-й роты был 2-м, а братишка числился Марковым 3-м.

    Найти этого последнего, однако, оказалось не так просто: во всех помещениях роты шла общая возня и, по полученным Марковым 1-м сведениям, он должен был находиться на самом дне огромной кучи кадетиков, визжавших, как грешники в аду и барахтавшихся на полу коридора. Вытащив наугад за ногу двух или трех, я, наконец, обнаружил и "Маркова 3-го", вымазанного чернилами и пылью, как Мурзилка и ярко-красного, как пион, от увлекательной возни.

    Гуляя затем с ним и тремя его друзьями по длинному коридору, Маркову 1-му  пришлось выслушать длинное повествование о горькой судьбе и злоключениях бедных новичков-первогодков, которых "по традиции", на правах старших, жестоко обижали "майоры"- второгодники, уже не говоря о старших классах. Приемы этого младенческого "цука" поражали своим разнообразием и оригинальностью и были, очевидно, выработаны целыми поколениями предшественников. Суровые "майоры" первого класса заставляли новичков в наказание и просто так "жрать мух", делали на коротко остриженных головенках "виргуля" и "смазку", и просто заушали по всякому случаю и даже без оного.

    Пришлось тут же, не выходя из коридора, вызвать у, себе нескольких наиболее свирепых угнетателей младшего класса и пригрозить им "поотрывать головы", если они впредь посмеют тронуть хотя бы пальцем Маркова 3-го и его друзей.

    Перед лицом правофлангового строевой роты, бывшего втрое выше их ростом, свирепые "майоры" отчаянного вида, сплошь покрытые боевыми царапинами, струсили до того, что один даже икнул, и поклялись на месте не дотрагиваться больше до моих "протеже".

    В тот же день мне пришлось пройти и в третью роту, куда одновременно с братом поступил мой маленький кузен. Там, также вызванным мною "майорам", я просто показал кулак и обещал их "измотать, как нуликов", если... впрочем, им, как более опытным, говорить много не пришлось, — они меня поняли с полуслова...

    Ближайшим к кадетам начальством в кадетских корпусах являлись отделенные офицеры-воспитатели, которые принимали одно из отделений первого класса при поступлении кадет в корпус и вели это отделение семь лет курса кадетского корпуса через все «сциллы и харибды», невзгоды и радости до выпуска, переходя вместе со своими питомцами из роты в роту. Естественно, что в течение этих семи лет, протекавших в стенах корпуса, взаимоотношения между офицером-воспитателем и кадетами его отделения в числе 25-30 человек имели большое значение для обеих сторон. Офицер составлял на каждого из своих кадет аттестацию, где в заранее напечатанных графах помещались все данные о его успехах, способностях нравственных и физических качествах, поведении, прилежании и характере. Эти характеристики имели большое значение как для аттестации кадет на педагогических советах, периодически рассматривавших их, так и для поступления в военное училище. С другой стороны, начальство офицера-воспитателя в лице ротных командиров и директора корпуса весьма считались с тем, как живёт тот или иной воспитатель со своими кадетами, имеет ли между ними достаточный авторитет, привил ли дисциплину и имеет ли на них влияние. От всего этого зависела карьера офицера и его дальнейшая служба (Марков А.Л. Кадеты и юнкера. — Буэнос-Айрес, 1961. Офицеры-воспитатели).

    Юноши, успешно закончившие корпус, приравнивались к вольноопределяющимся 1-го разряда и получали право на поступление в военные училища, в случае неспособности к воинской службе — на партикулярный чин 14-го класса.

    В мое время директорами корпуса были следующие генералы
1896—1899 — Генерал-майор Шатилов, Николай Павлович
1899—1903 — Генерал-майор Смирнов, Иасон Дмитриевич
1903—1905 — Генерал-майор Ферсман, Евгений Александрович
1905-? — Генерал-майор Лобачевский, Валерьян Лукич (1867 г.р.)
 
    Инспектор классов — Генерал-майор Большев Александр Владимирович — полный старик с большой бородой. Ротой командовал полк. Корольков, которого за его высокий рост кадеты прозвали каланчой. Старик любил детей и по вечерам в ротном зале вел с ними беседы на самые разнообразные темы. Моим воспитателем был поручик , довольно строгий и вспыльчивый, но очень входивший в детали воспитания каждого кадета, поступавшего в его класс.

    Мои однокашники были очень симпатичные мальчики, большинство из них были дети из военных семей, которые еще до поступления в корпус, у себя дома, были знакомы с некоторыми деталями военной жизни и теперь, будучи собранными в корпусе в новорожденную военную семью и познакомившись друг с другом, вели бесконечные беседы, делясь воспоминаниями детских лет, проведенных ими в самых различных городах России.

    Учительский состав, как это было сказано выше, был подобран очень удачно. К сожалению, я не запомнил всех своих учителей, но некоторые остались в памяти и по сие время. Учителем арифметики был спокойный и выдержанный преподаватель, законоучителем — отец Николай, который впоследствии, благодаря своему дару речи и величавой внешности, был переведен в Казанский собор. Он заставлял нас знать все богослужения наизусть, и в более старших классах мы по памяти писали всю обедню и всенощную. Помню учителя немецкого языка, строгого старика, который относился к своему предмету крайне педантично. Вызванный к доске кадет, слабо усвоивший спряжения и всякие приставки, предупреждался нервным немцем фразой: «Еще одна ошибка и — неудовлетворительный балл», следствием чего была суббота без отпуска. Учитель рисования болезненно боялся, чтобы кто-нибудь из нас не сломал бы орнамента. Александр Александрович преподавал русский язык, и его уроки были очень интересны. Я помню, какое трогательное впечатление произвел на нас талантливо прочитанный рассказ Тургенева «Муму».

    Учение начиналось в 8 часов утра и продолжалось с перерывами по 10 мин. до завтрака, затем с 2 до 4 снова уроки. Кадеты вставали в 6 часов утра. В 5 час. 45 мин. дежурный барабанщик или горнист играли «повестку», по которой в спальне кадет зажигался свет. В 6 час. те же музыканты своими сигналами приглашали всех вставать. Дежурный офицер-воспитатель, ночевавший в спальне на диване(не раздеваясь), обходил все кровати и понуждал особо ленивых вставать, прибегая иногда к крайней мере — сбрасыванию со спящего кадета одеяла. В 6; час. роты строились в ротном зале и дежурный кадет читал положенные молитвы, а затем дежурный офицер обходил строй и налагал взыскания за неряшливость и небрежность в одежде. После этого роты строем шли через т. н. проходной зал в столовую. К утреннему чаю полагалось ; французской булки или (2 раза в неделю) ; вкусного калача, а также черный хлеб.

    Перед тем как идти в столовую, дежурный кадет (или вице-фельдфебель) командовал: «На столы рассчитайсь!». По этой команде правофланговый кадет поворачивал голову налево и кричал своему соседу: «Первый!», затем этот сосед таким же манером кричал: «Второй!» и т.д. до шестого, который прибавлял «стол». Это означало, что первый стол на 12 человек заполнен, (кадеты стояли в две шеренги). Такая же процедура шла и на второй и на последующие столы, доходя до самого левофлангового.

    Таким образом по приходе в столовую не было никакого беспорядка и все усаживались по своим столам, из расчета, что по обеим сторонам стола, на длинной скамейке помещалось по 5 кадет и по одному с торца в начале и в конце стола. Кадет, шедший в голове своего стола, проходя на свое место, старался стащить первым горбушку черного хлеба, которая исчезала тут же в кармане и съедалась, посыпанная солью, во время урока, побывав до этого в парте наряду с кусками сахара.

    Перед завтраком и обедом и после них кадеты хором пели положенные молитвы, для чего один из кадет рукой руководил стройностью хора. По окончании молитвы до трапезы дежурный офицер командовал: «Садись!» Окончание трапезы сопровождалось также барабанной дробью или звуками трубы горниста, по которой кадеты вставали со своих мест и по команде: «Шагом марш!» строем шли в свои роты.

    После обеда давался час времени для приготовления уроков. То же самое имело место и утром, после чая, и в это время вызывались в ротную залу больные на прием к доктору. Легко больные получали тут же лекарства и в случае надобности освобождались от гимнастики или от прогулки.

    Два раза в неделю в гимнастическом зале под руководством офицера происходил урок гимнастики. Нас заставляли прыгать с высокой лестницы на мягкую подушку, постепенно увеличивая высоту, ходить по бревну, взбираться по скользкой наклонной горке, лазить по шестам и по канатам, и проч. Кроме этого офицер-преподаватель устраивал общие игры, как, например «хромая коза», в которой все участники были вооружены жгутами, которыми и били эту несчастную козу.

    Кроме того, нас обучали ручному труду, для чего было отведено специальное помещение, в котором мы стругали, пилили и выделывали всякие деревянные вещи. Нас также обучали танцам и пению. Раз в год в корпусе устраивался концерт с духовым и со струнным оркестром и с хором, и я вспоминаю, как мы пели трогательную песню: «Был у Христа младенца сад…»

    Два раза в неделю, по вторниками и по четвергам, от 6 до 7 час. вечера, были приемные часы. Для этого отводились портретный и гимнастический залы, где родственники ожидали, пока вызванный на прием кадет не спустится вниз, если он не был наказан «без приема». Офицер-воспитатель, а иногда и сам директор корпуса, обходил залы и знакомился с родственниками кадет. С приема не разрешалось уносить ничего съедобного, все приносимое полагалось съедать тут же, вперемежку с рассказами из кадетской жизни, но все же часть контрабандным образом уносилась в классы и делилась между теми, к кому никто не приходил.

    По субботам и накануне праздников и царских дней кадет отпускали в отпуск до 8 час веч. воскресенья. За малолетними приезжали их мамаши, которые старались зимою надеть на своих сыновей башлыки, калоши или теплый шарф, что, впрочем, не поощрялось начальством. Если температура падала до —5°, то разрешалось надевать наушники, при температуре —10° и ниже полагалось надевать и наушники, и башлык, который обвязывал шею поверх поднятого воротника. В остальное время башлык своими концами продевался под погоны и спереди, в скрещенном виде, зажимался поясом.

    Перед уходом в отпуск, кадеты являлись дежурному воспитателю, который осматривал каждого уходящего и в случае исправности в одежде выдавал ему отпускной билет, который надлежало принести обратно подписанным, с проставленным часом ухода, лицом, к которому кадет шел в отпуск.

    На Рождество и на Пасху кадет отпускали на две недели. Этого времени, конечно, особенно ожидали иногородние, мечтавшие после 4-месячной разлуки, поскорее попасть в свой отчий дом и поделиться подробностями их новой жизни. К сожалению, в корпусе были круглые сироты, некоторых из них брали к себе на праздники свои-же одноклассники, конечно с согласия своих родителей и воспитателя.

    Оставшихся на время каникул кадет, кроме наказанных (были и таковые), корпусное начальство сводило в одну полуроту и старалось их как-то развлечь: их возили в театры, в цирк, давали улучшенную еду и на Рождество устраивали им елку с подарками. Остальное время они проводили в чтении и в играх.

    В мое время большим успехом пользовалась игра в облатки или в перышки. Она была совершенно невинного характера, но была очень заразительна, и в эти игры играли всюду и как только для этого оставалось свободное время, т.е. во время перемен и даже во время приготовления уроков, что было строжайше запрещено. Игра заключалась в том, чтобы путем известного нажима на облатку облаткой же или перышком заставить ее накрыть такую же, принадлежащую противнику, и таким образом сна делалась добычей выигравшего.

    Весной происходили экзамены по всем предметам и кадеты, провалившися на них, т.е. получившие неудовлетворительный балл, получали переэкзаменовки и были принуждены готовиться к ним в течение всего лета, чтобы в августе, за несколько дней до начала учебного года, явиться в корпус держать эту переэкзаменовку.

    Кадет, провалившийся на ней, оставался в классе на второй год и считался старичком. Эти старички с важностью держались среди своих молодых одноклассников, к урокам относились крайне небрежно и, вместо того, чтобы идти в первом десятки по учению, плелись в конце списка.

    Каждую четверть года кадет получал особую карточку с проставленными баллами за четверть года и с оценкой своего воспитателя. Эту карточку надлежало также представить на подпись лицу, к которому кадет ходил в отпуск.

    После экзаменов кадет отпускали на летние каникулы, во время которых кадеты были обязаны быть всегда одетыми строго по форме, не курить, не посещать частных театров и синема, придерживаться всех правил чинопочитания и вообще правил, указанных на увольнительном билете.

    Александровский кадетский корпус оставил во мне самое хорошее воспоминание не только со стороны начальствующих лиц, но и со стороны моих однокашников, среди которых самым большим проступком считалось фискальство, т.е. донос или жалоба начальству на своих же товарищей. Это фискальство одинаково порицалось как начальством, так и своими же кадетами. Провинившийся в этом подвергался особому наказанию: его ставили на так называемое «сугубое положение». которое выражалось в том, что в течение определенного срока с ним никто не разговаривал, не отвечал на его вопросы, и он чувствовал себя совершенно отчужденным.

    Я не застал в корпусе эпохи телесных наказаний, но память о них еще была свежа в воспоминаниях старших кадет.

    Но зато в памяти осталось другое, тяжелое воспоминание о наказании, носившем скорее моральный характер и налагавшемся за проступки, связанные с нарушением понятия о чести и долге. Эти проступки карались снятием погон с провинившегося на определенный срок. За время, что кадет был без погон, он был на исключительном положении: когда рота шла в столовую, он шел один сзади всех, сидел за отдельным столом, ему не полагалось сладкого блюда и он, конечно, не пользовался отпусками.
Сама процедура снятия погон была суровая. Перед выстроенной ротой ротный командир вызывал провинившегося вперед, напоминал во всеуслышание его провинность и решение педагогического комитета и затем большими ножницами, а иногда и просто руками, грубо срывал с него погоны, и опозоренный кадет шел на левый фланг своей роты.

    Среди других наказаний были: стояние «на штрафу» в ротном зале во время перемены и, в случае высылки учителем из класса, — карцер, но им пользовались в исключительных случаях.

    Весь корпус делился на 3 роты, из коих первая (6 и 7 классы) считалась строевой. Остальные 2 роты вмещали в себя все классы до 5-го включительно. Каждая рота имела свои дортуары. Над каждой кроватью, на металлическом шесте, на котором также привешивалась иконка — благословение из дому, стояла фамилия и имя кадета, а также его порядковый номер, начинающийся с правого фланга до левого. Этот номер стоял на его мундире и на бушлате (повседневная курточка). На каждые 2 кровати полагалась конторка, в которую кадеты складывали свои некоторые носильные вещи. Вечером дежурный офицер обходил всю спальню и наблюдал, чтобы белье было бы аккуратно сложено на тумбочке у ног.

    Вспоминается шутка, которая практиковалась во всех корпусах и на которую попадались почти все новички. Шутка заключалась в том, что ее несчастной жертве делали т.н. мешок, в который он и попадал, когда вечером укладывался в постель и мечтал сладко заснуть. Устраивалось это следующим образом: одна из простынь, а именно верхняя подкладывалась одним концом под подушку, а другая, будучи сложена пополам, невинно вылезала из-под одеяла, и кровать имела совершенно нормальный вид. Но когда усталый новичок, раздевшись, нырял в кровать, он никак не мог протянуть ноги и, натягивая на себя простыню, еще более ухудшал свое положение.

    На следующее утро такой новичок не решался сознаться, что он провел ночь согнувшись и лишь спустя некоторое время эта шутка раскрывалась.

    Во время большой перемены кадет выводили на большой плац, часть которого зимою отводилась под каток, вдоль которого желающие, а их было много, спускались с ледяной горы на салазках. Летом на том же плацу играли в лапту, «казаки-разбойники», в футбол и в проч. игры.

    Во время плохой погоды и по вечерам игры происходили в ротном зале и носили другой характер: делали напр. «верблюда» — 3-4 кадета становились друг другу в затылок и клали руки на плечи впередистоявших. На эти руки садились еще 2 или 3 кадета и на их руки вскарабкивался еще один. Вся эта группа пыталась под улюлюкание зрителей пройтись по залу, но это почти никогда не удавалось. Игра «мала куча» была опасна — она заключалась в том, что кучку кадет валили на пол и на них наваливали еще нескольких и на них еще. Из более невинных помню, что стоило кому-нибудь крикнуть «Томашевский толкается!», как этого несчастного Томашевского кидали от одной собравшейся группы к другой, пока он, совершенно обалделый, не вырывался из неприятельского круга.