Цвет любви. Глава V

      Глава V. БЕЗ НАДЕЖДЫ, НО С ЛЮБОВЬЮ. КАТЦЕ


      Катце давно уже примирился с тем, что в его теле не хватало весьма существенной части, и тому было несколько причин. Он не был виноват в том, что с ним приключилось, а судьба… Что же спрашивать у непознанного и загадочного? В конце концов, точно так же он мог потерять, и не только долю, но и всю жизнь, в каких-нибудь полукриминальных разборках, в которых Церера недостатка не испытывала: жили в трущобах недолго и до средней продолжительности этого самого существования ему оставалось ныне протянуть не так уж много. Останься он в Церере — и его дорога была бы, конечно, ясна, и понятно было, что путь его не был бы устлан розами: смазливая мордочка делала из него потенциальную жертву — это он понял ещё в приюте. В Церере он был бы никем, работа ему не светила, а прибиться к какой-нибудь банде с бритым наголо полу- или вдрызг пьяным предводителем и находиться при нём в унизительном положении личной шлюхи, которая быстро потеряла бы свой эпитет индивидуальности и с милостивого попущения лидера скатилась бы до общего употребления… Покладистость и ровность характера, его спокойствие и тихость без стремления к грязным непристойным вывертам — то, за что его избрали, — всё равно не дали бы ему надежды на осуществление и успех посягательств на чью-либо личную свободу… или тело. Он был слишком мягок — и не смог бы поставить себя в центр. Личностью. Активом. Самцом.

      Наплакавшись вволю и поразмыслив на досуге, Катце принял то, что с ним сотворили: всё равно его никто не спрашивал, всё равно это уже свершилось, всё равно лучше бы не было. Можно с грустью вспоминать немногие опыты самообслуживания, считая их самыми сильными и приятными материальными ощущениями, — что ж, ищи другие, ищи более захватывающие. Найди их, если ты что-то из себя представляешь. А если нет, то ты никто — и нечего тосковать по отобранному: можно ли вообще что-то отнять от нуля?

      Так, топя неправоту сотворённого с ним в сомнительных логических умозаключениях, Катце добрался до витрины и был выставлен на обозрение потенциальных покупателей вместе с другими пострадавшими. «У меня там будет работа, будет оклад, я буду жить в чистоте, в приятных условиях, где бы ни оказался: в Мидасе, в Апатии, в Эос („О, это ты замечтался — отсеки сразу“. — „Есть: увял“). Там не найдётся желающих заблёвывать только что вымытые полы или плевать в мою тарелку с супом, а в приюте бывало и такое — значит, и шире, в любом уголке Цереры, я не был бы от этого застрахован, — привычно утешало сознание мятущуюся душу. — Хоть на нормальных людей посмотрю».

      Но то, что вскоре увидели глаза, к нормальному не относилось никоим боком. Колыхнулась, раздвигаясь, толпа праздно шатающихся и приценивающихся; жадно вытянулись головы, пытаясь разглядеть в щелях между дюжими телами выстроившихся в два ряда охранников, что же за богоявление возникло в дверях. «Блонди, блонди, — несётся восхищённый шёпот. — Элита. Мать твою… Верховный… Первый консул… И Второй рядом…»

      Катце смотрит и не верит своим глазам: по направлению к витринам, а, значит, и к нему, двигаются… О, как это назвать? Один в золотом облаке, с изумрудными очами, непередаваемо прекрасный и столь же надменный, а другой… Глубина синевы в обрамлении тёмных ресниц поражает, платина густейших, струящихся до бёдер волос сводит с ума, бледно-розовые губы изумительного рисунка, овал лица, плечи, грудь, ноги… Да как такое вообще могло появиться на свет? Его красота ещё невыносимей, она рождает даже не желание прикоснуться — распластаться у ног, целовать сапоги и их следы, тащиться сзади, просто смотреть… и умирать по первому же слову, обращённому к тебе, слетевшему с этого волшебного изгиба предутренней зари на востоке…

      — Я бы советовал тебе отнестись к покупке мебели не с тем равнодушием, которое ты проявляешь, обзаводясь петами: она всё-таки будет тебя касаться.

      — Ты как всегда прав, Ра… Улька, — губы тянут последнее слово почти неслышно для окружающих. Красавцы обмениваются обжигающими взглядами.

      — Смотри, смотри, не ленись.

      Двойное чудо проходит мимо. Катце в изумлении не может закрыть рот. Так не бывает, ему только показалось, что божественная синева на мгновение погрузилась в его округлившиеся янтарины. Драгоценные облака искрят, соприкасаясь.

      — Вон тот, рыжий. Он такая няша!

      — Ясон, и где ты только набрался таких словечек? Опять бродил по Церере в парике?

      — Не бродил — шлялся. В следующий раз обязательно захвачу тебя.

      — Уволь, у меня аллергия на мусорки.

      — Ну а я не могу себе этого позволить: Церера — тоже моя вотчина.


      И прихотливый зигзаг фортуны вознёс Катце в покои Эос.

      …В первые два дня старший фурнитур предусмотрительно накачивал новичка успокоительными, чтобы малый не грохнулся в обморок, смотря на неспешно разоблачающегося перед погружением в ванну Ясона.

      — Запоминай, послезавтра будешь делать всё самостоятельно. Массаж. Гель. Шампунь. Расчёска.

      — Ты его не перекормил таблетками, Ноз?

      — Нет, господин: там только бром, завтра с утра будет свеженький.

      — Ну-ну…


      В первую неделю Катце заработал десяток подзатыльников за неумелый массаж, жёсткое намыливание, медленное расчёсывание драгоценного ореола и слишком громко звякающую посуду на подносе в дрожащих руках, но в целом притирка прошла успешно и с обслуживанием петов проблем не было. А вот то ступор, то откровенно пожирающие взгляды, которым Катце попеременно поддавался, пялясь на обнажающееся тело…

      — Эй, поменьше жадности в гляделках, фурнитур: тебе всё равно нечем. — И Первый консул движением сиятельного указательного пальца цепнул кончик носа Катце. Это была почти что ласка.

      А у Катце действительно сносило крышу. С этой минуты для него началась игра, которую он не променял бы ни на какие блага, даже на операцию, возвращавшую ему былую полноценность.

      Он не выкидывал перчатки Ясона и, возвращаясь на сон грядущий в свою комнату, сначала целовал их изнанку, а потом надевал на руки. Он надевал на себя бельё Первого консула перед тем, как отнести его в прачечную. Прежде чем застелить постель, валился в неё и перекатывался, впечатываясь голым телом в простыни. Относя грязную посуду в кухню, надкусывал оставшееся, глотал те кусочки, которым повезло соприкоснуться с зубами Ясона, и припадал губами к стенкам бокалов, хранившим отпечаток восхитительных губ. Собирал волосы с расчёски, распрямлял их и хранил у себя. К окуркам испытывал ещё бо;льшую страсть, чем к платкам и салфеткам: от их концов было ближе до зубов, до языка, они были опалены дыханием Первого…

      Катце понимал, что рискует дико. Нет, на Амои не сжигали ведьм за колдовство и присушку на волосы, за окат утренней росой рубашек возлюбленного и прочие волнительные таинственные процедуры, но продвинуться в разгадке трудно поддававшегося расшифровке кода ДНК Ясона хоть немного было вполне выполнимой задачей — так думал Первый консул, это подозревал его фурнитур. Обычно использованное утилизировалось в тот же день — попросту сжигалось, и поэтому, когда Ясон, просматривая записи с камер наблюдения, увидел, чем занимается в его отсутствие Катце, отступление от регламента привело его в дикую ярость. Собрав компромат, он пулей выскочил из своих покоев и понёсся во владения Рауля, лишь к концу пути сумев принять величественный вид и укротить бушующий гнев. (Этого, конечно, Катце знать не мог, но автор должен припомнить, чтобы не нарушить естественный ход развития событий.)

      Рауль сидел в кресле после тяжёлого рабочего дня (две коррекции, осмотр очередного академского выводка петов, научный совет), потягивал красное сухое и нескромно мечтал о том, сколь многое ему откроется, если его член сокроется в недрах Первого консула и наоборот. Рассеянно подрагивал правой ногой, обутой в изумительной работы антиквариат*, обошедшийся ему в полугодовой оклад.

------------------------------
      * Название — тапочки. Происхождение — Терра. Точка начальной реализации — Азербайджан, Баку, привокзальный развал. Розничная цена — 9 манатов.
------------------------------

      Увидев раритет, Ясон мигом растерял царственную невозмутимость и забыл, с чем шёл к своему любовнику.

      — Ого! Блеск! Где взял, парниша?

      — На чёрном рынке, разумеется.

      — Надо его прибрать к рукам. А тебя нельзя прибрать… в конце концов, до конца? Мне снится твоя непознанная сиятельная задница.

      — О, Ясоон… Не так скоро. Пусть всё развивается постепенно.

      — Ну что ещё от тебя услышишь!

      «Чёрт бы побрал остатки твоей девственности, которые пока не удаётся утопить полностью!» — подумал Ясон.

      — Что на день сегодняшний тебе остаётся прибирать к рукам только рынок.

      — Мм… Сколько заплатил?

      — Пустяки… Полгода своей работы. А ты по какому поводу?

      — За консультацией.

      Рауль вопросительно сверкнул изумрудами.

      — Именно?..

      — Именно кому нужны молекулы ДНК блонди и насколько нуждающиеся преуспели в их добыче.

      — Да они давно получили сотни две образцов, если не больше.

      — Каким образом? Разве это не стережётся? — Ясон был озадачен.

      — Но это невозможно. — Рауль равнодушно пожал плечами. — Каждую неделю на приёмы набиваются тучи федералов. Мы надеваем перчатки, но не стоит особого искусства тайком срезать у кого-нибудь из нас волос или обтереть салфеткой верх фужера, из которого кто-нибудь из элиты пил шампанское, и уволочь её в своём кармане.

      — Так они…

      — Ровным счётом ничего не сделают. Неандерталец ничего не извлечёт из компьютера, даже если ты поставишь его перед ним и включишь, — здесь то же…

      — Аа… — Ясон облегчённо вздохнул. — А я было подумал…

      — О чём?

      — Да вот глянь. — И перед Раулем на дисплее замелькали прегрешения нового фурнитура Первого.

      Второй смотрел с нескрываемым интересом и в конце концов рассмеялся:

      — Твоя шпиономания совершенно не к месту. Ясно как день: мальчишка без памяти влюбился в тебя.

      — Да он же кастрат!

      — А что это меняет? Человек хочет, даже если он не может. И кастрат, и импотент.

      — Пусть! Но почему это тебя не возмущает? Он же на меня покусился!

      — Ясон! Ты, конечно, изумительный и несравненный, но у фурнитуров это случается сплошь и рядом и не только с тобой.

      — Ты серьёзно?

      — Ну конечно. И не ты первый ко мне с этим приходишь, хотя, должен признаться, твой рыжик преуспел: обычно дела не идут дальше перчаток, стаканов и волос.

      — Дьявол! И те, которые тебя посещали, потом не избивали свою мебель?

      — Ты слишком кровожаден.

      — И не требовали нейрокоррекции обслуги?

      — Ясон, я должен тебе признаться, что в подавляющем большинстве случаев коррекция срабатывает временно. Проходит какой-то период — и удалённое возвращается. Или рождается вновь. Характер тот же, тип тот же, мозг тот же, пристрастия те же. Память может не восстановиться, а чувства… Это слишком глубоко, это смыкается с энергетикой, здесь мы бессильны, как и тысячу лет назад.

      — Ты признаёшься своему начальству в профнепригодности? — И Ясон обнял Рауля.

      — А начальство хочет проверить меня на пригодность другого вида? — И Рауль ловко выскользнул из объятий.

      — Когда ты наконец…

      — Ясон, пойми: я хочу не уступить тебе, а отдаться в тот момент, когда не буду испытывать страха перед тем, что собираюсь совершить. Отдаться и взять. Ты же не можешь не признать факт: мы так далеко продвинулись, нам осталось только… а помнишь, с чего начинали? С мастурбации на луну.

      — А я думал, ты дрочил на голограммы.

      — Я же подробно описывал тебе свои ощущения и сопутствующие обстоятельства.

      — Извини, забыл.

      — Уу… злючка, не сердись!

      — В тебя бы желания этого рыжего!

      — Терпение, только терпение. Уже начался последний отсчёт…

      Ясон клацал зубами, стремясь покусать Советника, но тот грациозно уклонялся. Вспомнив о великосветском приёме федералов с разухабистым пет-шоу в конце, Первый совсем приуныл. Чёрт бы побрал все эти суаре с разряженными индюками! И размеренность своего возлюбленного, всё ещё кое-где девственника! Жизнь невыносимо скучна!

      — Так что мне сделать с этим мальчишкой? Перебросить тебе или сдать в утиль?

      — Ну возьмёшь ты нового — что это изменит? Это же простая логическая цепочка: я принёс жертву — она не должна быть напрасной — меня ждёт награда — я попаду в рай на земле — его хозяин уже передо мной — мой повелитель прекрасен — да здравствует вечная любовь! Они же просто программируют себя на это, это помогает им пережить потерю. Ну возьмёшь другого: опять неделю учить, терять время, привыкать к другим прикосновениям во время массажа, опять влюбится. Что это изменит? — повторил Рауль. — Ну, будет вместо перчаток в твои трусы влезать.

      — Эта скотина и там побывала.

      — Тем более. В конце концов, у него забавная рыжеволосая рожица. Жалко всё-таки… Сделай внушение, угости парой оплеух — вот и будете в расчёте по контактам.

      Через пять минут Минк сверлил недобрым синим взглядом суетящегося с ужином Катце. Рыжий почуял собирающуюся грозу и решил упорхнуть из столовой побыстрее, но не тут-то было.

      — Отойти от стола. Смирно, замри.

      Первый вытащил узкий жёсткий ремень и, сложив его вдвое, начал нарезать вокруг фурнитура сужающиеся круги, многозначительно похлопывая орудием экзекуции по ладони. «Мамочка», — тонко пропелось в голове Катце. Ясон переменил решение, бросил ремень на стол и, приблизившись к фурнитуру, коснулся указательным пальцем его шеи.

      — Ты знаешь, что блонди может убить человека одним пальцем?

      Катце начал дрожать.

      — Не трясись. Отвечай.

      — Да, — выдохнул рыжий.

      — Ты знаешь, что блонди может очень долго и больно убивать человека одним пальцем?

«Сгину и не успею написать завещание. Так глупо: не успел даже зарплату получить». Катце дрожит сильнее.

      — Не слышу, — требует Ясон.

      — Да.

      — И сколько моих перчаток ты уволок мимо утилизатора?

      «Я знал, что всё это плохо кончится».

      — Я их сдавал. — Катце шмыгает носом. — Когда они выветривались. Запах выдыхался и я их больше не надевал, потому что внутри были клетки уже моей кожи. А оставлял за три последних дня, — и взвыл в голос: — Ыыы!..

      — Перестань распускать сопли! С какими шпионами-федералами ты связался, чтобы они обзавелись образцами ДНК элитников?

      — Нет! — орёт фурнитур, грохаясь на колени. — У меня и в мыслях не было!

      — Так какого же хера ты их пёр?

      — Я же сказал: чтоб понюхать и надеть…

      — А зачем тебе совать в них свои лапы и шнобель?

      — Чтоб ощутить себя на вашем месте…

      — И мечтать о свободе и достройке для всех фурнитуров? Да ты врёшь!

      — Тогда из зависти…

      — Брешешь. У тебя ещё много трепни заготовлено?

      — Оставить на зиму, чтоб не было холодно…

      — Ложь: перчатки вам и так будут выдавать. А про запас не надевать надо, а сложить и засунуть в ящик.

      — Я их примерял…

      Ясон звереет и рывком поднимает рыжего.

      — Примерял что? Простыни? Бокалы? Окурки?

      — Простыни были прохладные, вино я люблю, а курить и подавно…

      — Ах так? Оттаскаю за волосы, изобью, отправлю на коррекцию Раулю, четвертую, убью и выброшу на свалку. Понравилось? — До Ясона наконец-то доходит, что подлый рыжий не только вывел его из себя, не только не признался, не только формально выкрутился, но ещё и заставил его — его, Первого консула! — ответить в своей же манере. И, самое главное, рука не поднимается хотя бы избить! Нет, так не пойдёт. Надо снова обрести ледяное спокойствие и показать этой шмакодявке, что он для Ясона никто. — Впрочем, слишком хлопотно, — цедит сквозь зубы его величество. — Завтра же будешь выставлен на каком-нибудь третьеразрядном аукционе. Укажу стартовую цену в два кредита — мигом покупатели найдутся. Желательно из федералов, чтобы духу твоего на Амои не было через неделю. Пакуй шмотки, следопыт!

      — Не наадо! Я больше не буду! — вопит Катце.

      — Это меня не интересует. С глаз долой! — Ясон разворачивается к компьютеру, якобы разыскивая в сети озвученные мероприятия, и берёт комм. — Рауль! Пришли мне сегодня своего фурнитура, пожалуйста. Да, завтра я выставлю эту в… это на аукцион.

      Вообще-то Ясон хотел сказать «эту вороватую мразь», чтоб унизить, потому что был уверен, что Катце останется в комнате, но почему-то не сказал. Пока он думал, почему поступил именно так, что-то подползло к нему сбоку и, тяжко вздыхая, уткнулось головой в его ногу немного выше колена.

      — Ну всё, Ясон! Поздравляю, наконец-то ты попался! Не смей его выгонять — лишишься массы удовольствия.

      — Я твоего пахана ухо топтал! — вспомнил Ясон услышанное недавно в Церере.

      — К сожалению, по отцу я сирота.

      Первый бросил комм. Что-то мягкое, тёплое и живое по-прежнему упиралось ему в бедро и молило о пощаде, и почему-то возникало острое желание взять это за рыжие лохмы и…

      «Возможно, ужин был вкусный и я размягчился, — думает Ясон. — Хотя исключено: я его ещё не пробовал. Возможно, у меня сегодня просто хорошее настроение. А, может быть, я вовсе не такой великий и ужасный, каким изображают меня современники. Что этот рыжий там лопочет?»

      — А ещё я в компьютерах разбираюсь. И знаю много интересных историй… и весёлых, и страшных… и сказок. А на Терре однажды придумали игрушку. Такого болванчика, на котором можно было написать имя начальника и всякий раз лупить по голове, если настроение плохое.

      «Ага, написать „Юпитер“ и ежедневно посылать на три буквы, а выдра всё равно будет ближе», — думает Первый консул.

      — …Меня тоже можно лупить по голове, — продолжает тараторить Катце, предлагая всё что угодно, пусть это только поможет получить прощение.

      Ясон легонько прихлопывает голову, попадает по щеке.

      — И где же был твой тупой кочан, когда на подготовительных курсах вас предупреждали о том, что действия фурнитуров периодически отслеживаются и вся Эос нашпигована видеокамерами?

      — Я знал, только забыл.

      — Брысь! Да не туда, а в спальню: постелешь мне постель. Что вылупился? Не придёт фурнитур Рауля, понос у него. Совсем забодал заместитель свой штат молочными диетами. Завтра в семь разбудишь. Ромео хренов…

      — Эту историю я тоже знаю.

      — Я ещё ничего не решил.

      Катце скрывается в спальне и возвращается через пять минут.

      — Рыжий, стоять! Правду.

      — Я вас люблю.

      — А то я не знал! Крайне лестно! Пшёл вон!


      И у Ясона с Катце началась новая жизнь. Тиранили они друг друга безбожно, и преимущество здесь было у Ясона: он был Первым консулом, он был хозяином, он был главным, он был старшим, он был влюблён в Рауля и не был влюблён в фурнитура — просто испытывал симпатию, он знал, что рыжий от него без ума, причём безответно, он был умнее, он умел держать себя в руках, он мог позволить себе издеваться и дразнить, доводить, вгонять в отчаяние, шантажировать — по положению, по возможностям, по праву, по отсутствию сильного чувства. Первым в списке синеглазых несчастий Катце был страх увольнения, озвучиваемого практически ежедневно, но разве изобретательность Первого консула могла ограничиться только этим! Он постоянно указывал мальчишке на его место, ничтожность и тупость, придирался к качеству сервиса и требовал исключительного внимания к своей персоне, насмешки над неполноценностью сыпались постоянно, но это были ещё цветочки. «Месяц-два — и он к этому привыкнет, — думал Ясон. — Надо включить тяжёлую артиллерию». На бедного Катце полились полные непристойных слов и смыслов описания чувств Первого к Раулю; фурнитур слушал, молчал, крепился и терпел, но, когда у него с ухмылкой спрашивали совета, сходил с ума и готов был провалиться сквозь землю от отчаяния, желания и ревности. Это моментально схватывалось, Ясону нравилось мучить, и он справедливо полагал, что рыжий сам виноват в том, что влюбился, и теперь расплачивается; Ясону нравилось угадывать, решится ли всё-таки Катце огрызнуться, и если да, то когда и в какой форме это последует. Но фурнитур был слаб и беззащитен — и хозяин в ожидании будущего взрыва получал дополнительный драйв, когда заходил на ночь в комнату Катце и упивался его безутешными рыданиями, предварительно удостоверившись в наличии таковых с помощью видеокамер. Ему мало было, что он знает, — ему надо было, чтоб и рыжий видел его осведомлённость. Вдосталь натешившись, Ясон замышлял новые коварные злы. Одним из них стала цепочка действий, слагаемая из вызова Катце в ванную, медленного разоблачения перед ним, погружения в воду и точно соотнесённого с моментом, когда от руки фурнитура до спины Ясона останется не более полуметра, обращения елейным голоском к обслуге Рауля, вставшего на дежурство снаружи ванной за минуту до облома. «Что стоишь? Ты мне не нужен: у тебя слишком шершавые руки. Брысь! Разрешаю спереть один из моих использованных платков для утирки жгучих слёз». Отлучённый от блаженства с тяжким вздохом плёлся в свою комнату, разглядывая свои руки, которые, конечно же, шершавыми не были.

      Но стабильность любого рода и наскучивает творцу, и притупляется в ощущениях непосредственного адресата; кроме того, Ясон не мог не поддаться искушению перейти от кнута к прянику, расщедриться, изменить политику — в общем, удивить; помимо вышесказанного, его снедало смутное желание оказаться в двусмысленной ситуации и вывалять в ней мальчишку, желание, разливающееся ещё более сладким ядом от осознания того, что задуманное сегодня и должное совершиться завтра окажется тайной за семью замками, которая будет храниться одинаково ревностно и холопом, и повелителем, — и в следующую ночь Катце ожидала компенсация, даже больше: утешение, воздаяние, награда.


      — Рыжик, сюда! — звучит приказ из спальни.

      Катце умиляется: сегодня он «рыжик» — но в спальню идёт с опаской: и оплеуха вероятна, и ещё неизвестный подвох ох как возможен, а озадачивать так, что не сразу и разберёшься, мёд это или дёготь, Ясон вообще мастак. Да, кажется, третий вариант: во тьме, разбавленной только светом двух амойских лун и почти не доходящим сюда сиянием низлежащих огней ночной Танагуры, на кровати развалился абсолютно обнажённый Ясон. Фурнитур замирает как вкопанный, смотрит как заворожённый: да, конечно, он всё это уже видел, но без срыва созерцания чудного видения путём погружения в ванну в течение ближайших секунд, а в этих соблазняющих тенях, в бликах лун, в расслабленности позы — мамулечка, Катце   умирает! Ясон, будь добрым, не озвучивай очередную гадость хотя бы минутку!

      Проходит две. Катце счастлив: что бы ни случилось далее, он всё равно уже испытал блаженство.

      — Всё рассмотрел? — раздаётся насмешливый голос. — Дурень, кто тебе велел останавливаться в двух метрах? Отойди к двери. Вот так. А теперь пораскинь мозгами и сообрази, в каких позах мне стоит сфоткаться, чтобы голову Рауля… а, может, что-то ещё… после их просмотра наконец озарило здравомыслие.

      Ну вот, рыжий. Нет у тебя никакой надежды — над тобой только откровенно издеваются. Остаётся просто ждать, что когда-нибудь Ясон забудется и… Ага, размечтался! Забудется! Кто? Ясон? Бред! Лови же, рыжий, лови, что удаётся схватить, поймать, урвать, вот так унизительно стянуть.

      Какая-то сила несёт ноги Катце к кровати, он опускается на колени близ неё, в считанных сантиметрах мрамором отсвечивают линии груди и живота. Его. Консула. Первого. Лунные блики скользят дальше и дальше, они уже… За окном мятущаяся ночь, в грудной клетке бешено стучит сердце. Только бы не опустить губы, не склониться, а то ему завтра без всяких вариантов действительно укажут на дверь…

      Ясон кидает любопытный взгляд на Катце и ужасается: в глазах фурнитура не желание, не похоть, не вожделение — глухая тоска по навек недостижимому, губы на грани: рискнуть и потерять навсегда или искусать себя в кровь и остаться жить. При. Первый замирает: решится, нет? Эта невысказанная жажда не осмеливается сорваться словом, он же не влюблён, не играет — это сильнее, это называется… «А что же я? Что сделаю сейчас? У меня нет ответа». — И Ясон закрывает глаза. Закрывает — и чувствует на изгибе бедра лёгкое прикосновение чего-то мягкого и явно пересохшего.

      — У тебя ещё и губы шершавые.

      Вполне разумеющееся продолжение «уволю нахала» почему-то не выговаривается — вместо этого рука легко хлопает провинившегося по заднице.

      — Не облизывайся: ей ничего не грозит. И в твоих соображениях я не нуждаюсь: сам додумаю. Завтра в семь. Только ещё дерзни… рыжик…

      Катце испаряется.

      «Рыыжик», — тянет Ясон про себя, улыбается, переворачивается и прижимается щекой к подушке. Ему снится что-то золотистое. А, может  быть, рыжее. А, может быть, и то, и другое вместе…