Один был Коля в поле. Повесть

  1

…А поле-то большое-большое, таких он, редко выезжая из города, никогда и не видывал: оно распласталось от места, где он находился, казалось, до горизонта, и ничего на этом поле  не было такого, за что зацепился бы глаз! Ну, хоть кустик какой-никакой, хоть ложбиночка, про дерево чего уж там говорить… Только волны перекатываются, идут одна за другой без конца. Рожь  тяжёлая, хоть и зеленоватая ещё, но уже наливающаяся, гнётся к земле, поток воздуха клонит колосья ещё сильнее,   но они не поддаются, выпрямляются, чтобы снова встретить ветер.   Перламутровые хлебные волны всё катятся и катятся… Где-то есть место, куда они стремятся, где-то есть берег, о который они разбиваются. Хотя… Почему «где-то»? Это если в ту сторону смотреть – нет края. А за спиной-то поля уже нет. Есть деревня с каким-то явно древним, языческим ещё названием Сокольничи, есть набегающая с юга жёлтая, иссохшая просёлочная дорога, разбитая в пыль колёсами и ногами. Много колёс, много ног. И все они уже далеко.

Ещё день… да что там – день! Даже несколько часов назад именно за его спиной, на взгорочке расположившаяся деревня, за последние два десятка лет никогда не видевшая такого количества военных, всматривалась в проходящий поток, в  покрытые глиняной мукой лица, обмотки, пилотки, припорошённые телеги с чем-то непонятно-армейским.   Машины-полуторки, лошади, тянувшие совсем по виду не грозные пушки – всё вокруг было покрыто желтовато-серым налётом. В этой монотонности кто-то, может быть, прочитал бы ноты усталости и безнадёжности, буквально отупения от отступления, от бесконечного отступления и бесконечных потерь. То же самое было и справа от деревни, на  пробегающем мимо домиков  тракте Москва-Варшава. Тот же поток, такие же …погасшие люди. Только не такие пыльные. При виде этих потоков любой человек почувствовал бы, ощутил некую безысходность.

 Но жители деревенские не хотели это всё замечать. Они твёрдо знали, что Красная Армия – всех сильней, что идут наши бойцы на северо-восток, до городка Кричева, а до него осталось всего четыре километра. Многие жители деревни ещё недавно там работали и ходили туда ежедневно пешком, так что красноармейцам осталось пройти совсем немного, чтобы перебраться, миновав Кричев, через реку Сож, а там где-то собраться в кулак, получить передышку и этим самым кулаком шарахнуть ворога по башке. А посему пусть даже Гитлер придёт сюда, всё равно ему конец один: покатится он   по этой самой земле, по этим самым местам обратно, уже вслед за убиравшимися восвояси когда-то Карлами, Сигизмундами, Бонапартами, Вильгельмами…

Верили они. Несмотря на то, что Красная Армия – усталая, грязная, уже вся пропитавшаяся пороховым запахом и ни на что не похожим запахом окровавленных повязок, – уходила от них на восток. Верили людям, которых они никогда больше не увидят. Кто-то, впрочем, из   жителей всё же пристраивался к уходившим колоннам. Вначале командиры пытались их отогнать, говорили, что именно дорога с идущими по ней солдатами – самая  приманчивая для фашистов, для лётчиков цель, что идти рядом опасно, но вскоре все эти разговоры прекратились.   Кто же будет  что-то долдонить про  опасность, когда видит умоляющие глаза матери целой гурьбы ребятишек, цепляющихся за подол и молча семенящих рядом  с единственным родным человеком в этом людском потоке…

Но большинством своим  деревня всё же осталась. Ещё неделю назад набегали какие-то мелкие начальники, знакомых лиц среди них почти не было, говорили что надо уходить на восток, потому что не сегодня-завтра немцы будут здесь. Уговорщиков угрюмо выслушивали, но с насиженного гнезда  не трогались. Каждый   в этих местах, через которые за много-много лет десятки раз прокатывался вал войны то в одну, то в другую  сторону, каждый знал,   понимал и по своим воспоминаниям, и по дедовским рассказам, что любой ворог – это беда, это разорение, это смерть. Но как  бросить без присмотра выросшие на пепелищах после очередного не такого уж давнего (всего-то двадцать с небольшим лет прошло!) нашествия дома, огороды, садики, в которые ещё предки твои вкладывали свои труды, где каждая деревяшечка знакома, потому что родные руки её строгали, где знаешь каждый росток,  который был тобой посажен, каждая былинка, вроде и бесполезная, – и та нужна, потому что ты помнишь, что она растёт у тебя возле калитки… Нет, конечно, были   и такие, которые с оглядкой бормотали что-то о том, что немцы, мол, народ аккуратный, рушить ничего не будут.   От таких тихушников отмахивались, а сами с наивным упрямством   прикидывали, – сколько ещё дней осталось до жатвы, успеют ли наши вернуться, чтобы можно было со спокойной душой начать уборку урожая. А ведь он нынче выдался богатый! Такого давно уже здесь не было, и в эту зиму голода не будет – это уж точно!


Обо всех этих пересудах Коля хотел или не хотел, а знал  из обрывков разговоров, которые умолкали сразу при приближении любого красноармейца.  Когда он сюда добрался, здесь стояла  только одна  батарея, которую командование почему-то перебросило сюда, в тишину, в мирное благоденствие. Почти десять дней военные   просто не знали – что им делать: куда-то  двигаться или сооружать крепкую позицию. Не было приказа. Где-то совсем недалеко шла война, огненные языки её метались, полыхали от самой границы. Но в любом пожаре образуются на какие-то мгновения места без огня. Вот и деревня Сокольничи стала таким местом. Не было здесь ни воинских частей, ни аэродромов, ни тебе фабрик или заводов, ни оборонительных сооружений (хотя, – что оборонять-то?)… В общем, казалось, что немцев это направление никак не интересовало.

        – …А может, просто руки не доходят? Ведь от Бреста до Полоцка  прямая дорога. Это если в центральную Россию, на Калугу, на Орёл… А если взять севернее, куда нас с тобой бросили, то  тоже прямая дорога, но ведь  на Москву!  Судя по всему, Гитлер наполеоновскую ошибку повторять будет:  попрёт прямо на стольный град. И вот здесь-то, наверно, будет горячо! Здесь немцы такой кулак соберут, что никто не почувствует себя обойдённым вниманием.  И до этого у нас будет уж самое, что ни на есть, танкоопасное направление. Но в Бресте что-то происходит непонятное, что-то Гитлера задержало! Ну не старая же крепость! А всё же там, на самой границе, они не прошли, увязли…

       Этот разговор Коля слышал ещё неделю назад, в сонной тогда ещё деревне, когда командир батареи спорил о чём-то с политруком, о котором было Сиротинину известно только, что тот – Федя. Привлекло внимание упоминание родного Орла. А ведь оно и правда: до Орла-то от Полоцка дорога прямая  – рукой подать! Если же по вот этому самому наезженному за столетие Варшавскому тракту – то за спиной, действительно, столица. И именно в том направлении, через Сокольничи, через четыреста семьдесят шестой километр трассы Москва-Варшава, прошли сейчас на восток наши подразделения, уже почувствовавшие на себе тяжесть огромной войны…

Присутствовать  при таком разговоре ему было не по чину: три  треугольничка старшего сержанта в петлицах такого права ему не давали. Это был разговор для петлиц с кубиками или даже со шпалами. Тем более, что он только что стал на довольствие, никого  ещё здесь не знал, кроме пушки, к которой его поставили. Почему именно сюда его направил последний из множества комендантов и особистов, через которых он прошёл, он так и не понял.  Почему не в родную часть?  Там он год отслужил почти, он всех знал, его тоже знали…  Почему  ему нужно было десять дней добираться до этого места – на попутках,  пристроившись к кому-то, а то просто одиночкой на дороге, впроголодь? Ведь можно было, если уж всё равно в чужую часть направляли, то хотя бы куда поближе…    Непонятно всё это.

... А здесь он – без году неделя и вовсе чужак. И начальство смотрит на него с плохо скрываемым подозрением: а где это ты был, милый ты наш, столько дней после начала войны? Почти полтыщи километров отсюда до того места, где ты служил, а тебя сюда загнали, подальше от линии фронта? Уж не пытался ли ты дезертировать? Ну, да, мы знаем – тебя и до нас проверяли. Но всё же…

     Впрочем, о линии фронта говорить было трудно, никто толком не знал, где она проходит. Поэтому-то Николай, оказавшись случайным слушателем разговора комбата с политруком, счёл за благо удалиться незамеченным в хату, куда его определили на постой.
 
     В доме этом он с самого начала обнаружил, что здесь постоянно можно было чем-то заняться. Помогал хозяйке с дровами, с водой, которой не натаскаешься из колодца, другими мелочами – где что прибить, где что приладить… Потом и более серьёзное дело подвернулось. Пришёл политрук, несколько человек с ним, Колю тоже нарядил:

  –  Вот вам место, к вечеру выкопаете здесь укрытие для населения. На манер блиндажа,   брёвна для пары накатов сейчас подвезём. А то на все Сокольничи ни одного мужика. Случись налёт или обстрел – бабам и детишкам деваться некуда. Да что это я вам объясняю! Сами, небось, понимаете!

Укрытие они сделали. Работали сноровисто, но Коля, перелопативший за год службы в артиллерии не одну тонну земли, наверно, как-то выделялся, потому что женщины, то и дело подходившие посмотреть, что тут делается, почему-то обращались к нему, как к старшему. Оно, конечно, по званию так и выходило, но всё же не в чине было дело, потому что работали они, сняв гимнастёрки, никаких тебе знаков различия. Коля полусмехом отвечал, что роют они подкоп до границы, чтобы к немцам в тыл зайти. А на похвалу его работе говорил уже хоть и с улыбкой, но серьёзно:

– А мы, орловские, все такие. Работа нас любит!
 
 К концу дня всё было готово. Политрук осмотрел, остался доволен, но особенно благодарны были женщины, собравшиеся в конце дня возле незаметного со стороны холмика земли, под которым, по всем правилам военной науки, лежали крест-накрест достаточно мощные брёвна, притащенные от заброшенного по случаю начала войны строительства колхозного тока. Они перекрывали довольно большую землянку, где вполне могло поместиться всё нынешнее население деревни. Одну из пришедших женщины подталкивали вперёд:

     – Давай, Катерина, скажи!

      –  Уж  Пузыревская скажет!

Бойцы торопливо одевались, приводили себя в порядок, ожидая чего-то вроде маленького митинга по случаю открытия… Но женщина вышла вперёд и молчала, пока все не замолчали тоже. Потом   сказала. Коротко и просто:

      –  Спасибо, сынки! Может быть, вы сегодня кому-то из нас или детей наших жизнь спасли.

       И поклонилась низко. До земли, как с древности кланялись  друзьям и родным все славяне…
 
Вернувшись в хозяйкину хату на ночлег, Коля долго шарил глазами: что бы такое ещё сделать. Вспомнил, как женщина со смехом говорила про часы,  как они у неё лодырничают.

       Часы-ходики  он тут же снял со стены, разобрал, прочистил, смазал, потому что они с годами уже сильно отставать начали, а иногда, как хозяйка говорила, останавливались и отказывались идти – качай не качай маятник – ни в какую! Впрочем, через день два, рассказывала, качнёшь кружочек, а часы и пошли… Устали, наверно, в старости, отдых им требуется. Но самое главное – часы перестали куковать. Николай поразмышлял над устройством, и вскоре повесил часы на место.    В положенное время деревянная кукушка выскочила в распахнувшиеся под резной крышей часового домика ставни и… закуковала! Коля стоял в дверях и думал о том, что никакие  эти часы не лодыри, не старческие болезни их одолели, им не отдыха, а просто ласки хотелось и заботы…   Улыбался незаметно, когда оба хозяйкиных  сына начали перед часами скакать и кричать от радости. Малышам это было как праздник.


2

        У себя дома Коля никогда не чувствовал себя таким – взрослым, что-то дельное, скажем, для детей соорудившим. Как-то так получилось, что их семейство прибавлялось постоянно, но с небольшими промежутками. Старшей была Кира. Через два года, в двадцать первом году, родился он сам. Ещё через два года – Таська, а Венька немного задержался после неё – через три с половиной. Так что все они не очень-то разнились в возрасте, у всех находились общие интересы, общие друзья. Самой маленькой оказалась Ниночка, появившаяся в доме через три года после Вениамина. Вот уже на неё и обрушилась вся любовь братьев и сестёр. А что? Мать, несмотря на помощь ребят, всё время занята, не до развлечений с детишками Елене Корнеевне было. Про отца и говорить нечего. Появлялся он в доме всегда неожиданно, угадать, когда он придёт, просто невозможно, потому что паровозные машинисты работали почти беспрерывно: мало их было, таких, кто знал  дело до мелочей, знал  все ближайшие железные дороги до каждого кустика на обочине! Что уж там говорить, – под уклон где, на взгорок где, а где и разогнаться позволительно… Всё знал. Наука! Отец часто повторял это слово, приходя, наконец, домой. Слово входило в детские разговоры как что-то очень серьёзное и непонятное. Вместе с другими любимыми словечками отца оно становилось как бы его составной  и неотрывной частью.  Как запах, например. Даже после бани от отца, особенно от его рук, исходил запах машинного масла и ещё чего-то.   Это был запах вокзала, шпал, вообще железной дороги, дальнего пути туда, где рельсы сходятся на горизонте и где, наверно, есть прекрасные города и страны, которые ещё предстоит в жизни увидеть тому, кто ступит на эту дорогу. В орловском депо Сиротинина уважали, его, как и всех умелых машинистов, звали только по имени-отчеству: Владимир Кузьмич. А Кузьмич по причине своего редкого в доме появления так и остался в памяти детей фигурой мощной, способной управиться с удивительной махиной, грудой стали, чугуна и ещё чёрт-те чего, где ревёт в топке огонь, ненасытный огонь, которому непрерывно надобно  пожирать то, что бросали люди ему в открытую пасть. Батя внушал почтение совсем не сыновье. Это была фигура значительная по жизни. Где он сейчас?  Железнодорожников ведь всех приравняли к военным с первого же дня. Все паровозы и подвижной состав шли уже по военным рельсам… Во как смешно-то звучит! А ведь так оно и есть. И стоит теперь батя неизвестно где в будке своей паровозной, и мчится вперёд, а над ним – самолёты фашистские летят и какают бомбами. А Владимир Кузьмич не обращает на эту пакость внимания, только велит помощнику своему подбросить в топку уголька. Чем не бесстрашный воин?

       Хотя… Сейчас-то Коля прекрасно понимает, что отец в жизни отнюдь не богатырь: все дети в него пошли – невысокие, коренастые, на земле стоящие крепко. Ну и что с того, что в Коле росту намерили при призыве 164 сантиметра, а весу – так чуть больше полста килограммов? Да весь призыв 1940 года оказался ему подстать: всё его поколение – год-два туда, год-два  сюда – как раз тогда, когда нужно было расти, жило впроголодь, одевалось кое-как, передавая немудрую одежонку братьям и сёстрам как эстафету. Все его среднерусские сверстники на роль правофланговых или там, как в старину, гренадеров ну, никак не годились. Зато перенятого у отцов ощущения мощи металла, машин, техники у городских парней да и у сельских ребят было в избытке, и шли они при малейшей возможности работать после школы на заводы и фабрики, в шахты, в выраставшие как грибы колхозы с их  тракторами да комбайнами.

      Коля вначале мечтал пойти в машинисты, и его в знак уважения к отцу, конечно, взяли бы в ученики. Но отец ни разу не брал его с собой на паровоз. Почему он этого так и не сделал, – было непонятно. Коля часто бывал на вокзале, в депо, его сызмальства узнавала охрана и многие железнодорожники, но неуступчивость отца всё же сделала своё дело. Постепенно и незаметно интерес Кольки угасал. Став чуть старше, он уже относился к отцовской профессии как к любой работе. Когда пришла пора, он сообщил отцу, что с несколькими одноклассниками  поступил на «Текмаш». Отец было очень удивился, но потом, видно, каким-то тайным чутьём догадался, что в таком решении есть и его вина. Остроту момента сгладило и то, что сын выбрал дорогу к станкам, к металлу поближе…
   
Ещё в школе все парни и девушки уже были «ворошиловскими стрелками», гордились знаками ГТО или ГСО, многие прошли обучение в клубах Осоавиахима, прыгали с парашютом, гребли, вязали узлы, учились   семафору – флажной азбуке, морзянке. После призыва шли в лётчики, танкисты, становились водителями нехитрых  полуторок, тягачей и другой техники.

 Николая призвали в октябре 1940 года. Когда определили его в артиллерийскую школу РККА, он был счастлив. Учился хорошо, стал наводчиком противотанкового орудия. Гордился и треугольничками в чёрных с красной окантовкой петлицах, и красующимися там же скрещёнными старинными пушками – знаком принадлежности к одной из самых главных военных профессий.   Именно в Полоцке почувствовал он себя нужным и вполне подходящим для военного дела. Наводчик орудия старший сержант Сиротинин чувствовал себя уверенно, на своём месте   в 13-й армии:   в 6-й стрелковой дивизии, а сейчас и в 55-м стрелковом полку 17-ой дивизии –   везде нужны были умелые артиллеристы, а у Николая в этом деле за целый год службы даже средних оценок никогда не бывало.

…Только всё это ощущение в несколько минут было разбито вдребезги. До сих пор, месяц спустя, вспоминая своё пробуждение на рассвете 22 июня, он ожесточался внутренне от тогдашнего   ощущения полной  своей беспомощности. Вырвавшие гарнизон из крепкого солдатского сна взрывы накрыли расположение части. Артиллеристам к громким звукам не привыкать, но все  громыхания перекрывал ноющий звук десятка пикирующих «юнкерсов». Он казался неотвратимым, звук целился прямо в тебя, сводил с ума, он был повсюду во всём теле, как зубная боль, и тело это переставало слушаться и делало уж совсем непонятные вещи: оно кричало, оно грозило небу кулаками, оно бежало куда-то… Куда? Ты же человек военный, тебе к оружию надо! Вот именно, военный, но в первую очередь ты  человек! Стой! Опомнись! Твоё оружие – пушка противотанковая, а танки-то где? В небе они, Коля, в небе! И не дотянуться тебе, босому, в одних кальсонах до них. А пушка твоя – цела ли? Вот! Туда нужно, – хотя бы посмотреть…

Он стал настоящим красноармейцем, младшим командиром именно в тот момент. Но в момент, когда он принял решение, был момент и другой:  когда очередная бомба разорвалась в нескольких от него метрах, швырнула в ближайшую стену, засыпала его, потерявшего сознание, землёй, – выполнила и похоронную работу.
Его спасли… смешно сказать – кальсоны. После налёта, когда все приходили в себя, ощупывались и осматривались, кто-то заметил у стены кучу земли, в самом низу которой светился белый кусок бязи. Подбежали, разгребли. Осколочное ранение в голову, скользящее, лоскут кожи сорван, контузия. Санитары тут же , на месте, привели в сознание, перевязали, забросили в кузов машины к другим раненым. Придя в себя, Коля ещё слышал команды на построение, успел сообразить, что началась война, а поэтому его часть немедленно снимается со своего, как оказалось, уже давно обнаруженного расположения… Потом кто-то прибежал, притащил из удачно не разбитой казармы вещмешок, документы на Сиротинина Николая Владимировича, обмундировку, которую во время налёта он так и не успел надеть. Хотел поблагодарить, да куда там! Всё произошло мгновенно: от заднего борта, куда мешок сунули, кто-то крикнул:

       – Сиротинин есть?!

        Ответил тихо, охрипшим голосом.   Его всё же услышали:

        – Принимай своё имущество!

         И поехали. Как потом оказалось – в госпиталь, который развернули в десятке километров от Полоцка, в каком-то старом селе. Там ещё раз перевязали. Во время перевязки приладили висячий лоскут на место, обнадёжили, что зарастёт, мол.  В голове непрерывно бил огромный колокол, трудно было понять, о чём спрашивали, о чём говорили вокруг. Пожаловался кому-то в белом халате, тот заверил, что через недельку-другую всё уладится, ты, мол, лёгкий, тебе повезло – бросило в сторону, был бы покрупнее – размозжило бы тебя… Да и ранение считается лёгким.


                3


        Уже наутро он спросил обходившего раненых врача:

        – А почему я здесь бездельничаю, доктор? Другие воюют, а я тут отдыхаю! Выписывайте меня.

        Пожилой военврач приостановился на бегу, устало заглянул в список:

– Поскольку я тебе в отцы гожусь, если не в деды, то скажу тебе, старший сержант Сиротинин, что дурень ты несусветный, что жить надо тогда, когда живётся. – Говорил он медленно, ровно почти не сопровождая речь свою какой-то мимикой, чувствами. –    Погибнуть всегда успеешь. А как врач, как медицинское начальство,   не могу идти против твоего желания и обязан  тебя выписать в часть. Только где ты её сейчас найдёшь?!

Так оно и получилось. Уже минут через двадцать пришёл какой-то командир в новенькой гимнастёрке, ещё сохранившей складки от упаковки на фабрике, с двумя кубиками в петлицах и знаками стрелковых подразделений: скрещёнными винтовками на фоне мишени. Сказал, что Колю назначили в 55-ый стрелковый полк шестой стрелковой дивизии, в   роту, которая будет прикрывать отход наших войск.  Ощущение какой-то несерьёзности происходящего возникло сразу же. Парень, стоявший перед ним, был тоже, как и всё поколение, худ, но  был он повыше, и фигура у него была вся в углах. Он напоминал складной метр, и как ни старался свою зелёную сущность скрыть, было видно сразу: совсем ещё новичок, ну, на год, не больше, старше Сиротинина. Впрочем, Коля за год службы уже успел усвоить, что в любом командире биография, конечно, важна, но самое главное –  форма и должность. Красноармейцу должно  быть всё равно: черты характера, опыт командира, его отношение к делу. Важно другое. Он командир, он получил приказ и должен его выполнить. А твоё дело, Сиротинин, как им, тогда ещё новобранцам, неоднократно внушали, не мешать ему выполнить задачу, а всемерно её выполнению способствовать…

         Он был очень готов способствовать, поэтому, несмотря на гуд в голове, быстро переоделся, забрал свой «сидор» с немудрым имуществом, получил винтовку и четыре подсумка с обоймами патронов по пять штук в каждой. Напомнил о том, что он – квалифицированный артиллерист. Но в качестве артиллериста он не потребовался, потому что полевых пушек для поддержки им выделили всего две и необходимое количество обслуги уже было набрано. Да, именно набрано, потому что рота возникала из ничего, на пустом месте. Ещё вчера её не было, а сейчас уже стоял строй красноармейцев. Каждый в роте   кроме винтовки получал ещё и сухой паёк, которого при хорошей жизни хватило бы разве что на завтрак. А вместо компота, как кто-то пошутил, натуральные фрукты –  по две гранаты Ф-1, по-солдатски «лимонки»…

         Уже через час израненная рота (а как её  ещё можно было называть, когда две трети личного состава сверкало   перевязками)   двинулась на запад, откуда быстро надвигалась огромная война. Они шли, и нестройными голосами рявкали песню, которая в армии почему-то не очень поощрялась:

Эх, комроты,
Даёшь пулемёты!
Добавь батарей,
Чтоб было веселей!

          …Веселей стало уже через несколько часов после того, как добрались до места. Резво стали окапываться возле речушки то ли Датва, то ли Датво, Сиротинин так и не разобрал, да и, в конце концов, какая разница!

А веселье уже поднялось пылевым облаком на западе. С высокого берега горизонт виделся далёким, и тем страшнее было наблюдать, как эти пыль и дым поднимались не в одном месте, нет! По открытому пространству, по сельским просёлкам, прямо по посевам, по единственной в округе более-менее приличной дороге они полукольцом приближались туда, где рассыпались по траншее, которую-таки они успели вырыть,  красноармейцы с винтовками да карабинами. Внимательный наблюдатель заметил бы и две пушки-сорокапятки, расположившиеся по краям траншейной линии по всей военной науке. Но тот же наблюдатель понял бы, что этот  пункт сопротивления можно вообще-то очень легко обойти,   как бы не заметить, и что вся эта оборона вполне   сравнима  с попыткой залить лесной пожар водой из походной фляги… Те, кто попал сюда, были просто смертниками.

…Фашисты, как на деле и оказалось, вовсе   не собирались воевать здесь с горсткой красноармейцев. Вскоре по дороге подкатились мотоциклисты. Остановились вне пределов досягаемости стрелкового оружия, внимательно изучили расположение противника в свои цейсовские бинокли и… укатили обратно. А ещё минут через двадцать начался артиллерийский обстрел. Полевые пушечки, приданные роте, для ответа такому врагу не были предназначены, им бы по ближним целям, по пехоте, в крайнем случае – по танкам, если не в лоб стрелять, а в борт, Сиротинин это твёрдо помнил. Но здесь ни пехота, ни кто бы то ни было поблизости не показался. Немцы методично перепахали снарядами куда более мощных орудий весь берег. Несколько снарядов попало прямо в траншею. Так же последовательно били по краям, где разведка почти наверняка засекла сорокапятки. Одно орудие накрыли сразу, оно взлетело в воздух, перевернулось и грохнулось о землю.
 
        Коля рванул по траншее на другой фланг. Без конкретной цели, гнал инстинкт, заставлявший спешить туда, где могут ещё оказаться живые такие же, как ты, артиллеристы, которым нужно было помочь. Краем глаза видел, как убегали к лесу, где были спрятаны лошади, недавно тащившие пушки, убегали, спотыкаясь, падая, матерясь, оставшиеся в живых пехотинцы, многие вообще без оружия.  А ещё он слышал нестройную стрельбу одиночными выстрелами из траншеи. Кто стрелял, куда стрелял – вообще было не понятно: противника нет, чего боеприпас тратить? На позиции, в окопчике, наспех вырытом, в нерассеявшемся ещё дыму лежали вразброс те, кто эту земелюшку и копал. Кто целый, но мёртвый, а кто мёртвый, но по частям… Пушка и погребок со снарядами сохранились. Чуть поодаль на недавно вырытой  и ещё толком даже не подсохшей земле, сидел тот самый лейтенант, который забирал Сиротинина к себе. Сидел, обхватив голову с застрявшими в волосах комьями земли и покачиваясь… Это Коле было уже знакомо. Подскочил,  встряхнул лейтенанта, а когда, наконец, поймал осмысленный взгляд, громко прокричал:

        – Гудит? Голова-то – как? Гудит?

         Тот не ответил, но кивнул.

         – Ничего! На своей шкуре знаю, –  у самого всё ещё гудит. Но доктор сказал, что скоро пройдёт! Что делать будем? За ними? – показал на убегавших, которые уже почти достигли кромки леса.

         Лейтенант с трудом встал, будто у него разом все суставы проржавели, стоял, пошатываясь, и вглядывался в запылённый горизонт. Там продолжало что-то шевелиться и расти. Выдавил из себя хриплое:

        – Пойду, соберу, кто остался. А вы, сержант, здесь. Вы же пушкарь? Вот и ваш черёд пришёл. Проверьте: может она стрелять или нет. А потом уж и решать будем. Я пойду, я дойду!

        Последнюю фразу он явно сказал самому себе, потому что когда  шёл, придерживаясь рукой за бруствер, его мотало меж стенками траншеи, как моряка  на палубе в шторм, но раз он дал себе твёрдое слово,  отступить от него не мог, и удалялся поэтому довольно быстро.

        Коля осмотрелся. То, что пушка в нормальном состоянии, он понял сразу, поэтому приволок от погребка несколько ящиков снарядов, чтобы поближе, чтобы – под рукой, ежли что. Нашёл промасленную ветошь, заглянул в ствол – не забросило ли взрывами туда какой-нибудь дряни. Ничего не оказалось, и он стал протирать пушку. Вернулся лейтенант, с ним десятка полтора бойцов. У некоторых белели новые перевязки: пошли в ход индпакеты. Прямо в траншее, не поднимаясь на поверхность, лейтенант негромко сказал:

       – Приказа отступать не было. С дезертирами и трусами разбираться будем потом. Сейчас –  окапываться. Раненые займут места в  готовой траншее, остальным – копать на правом фланге, начиная с двадцати метров от орудия. Оно теперь получится у нас в центре.

       Да, он был совсем немного старше Сиротинина, а может – и одногодок. Сейчас это было особенно заметно. Улучив момент, Коля тихо спросил его:

        – Зовут-то тебя как?

        Лейтенант было дёрнулся выпрямиться в строгости, да потом сообразил, что становиться в позу не время и не место. Ответил медленно, хотя остатки недоумения в глазах всё же застыли:

        – Александр… Тихонович. Зацепин моя фамилия.

        И – вдруг заторопился,  пришла ему в голову мысль о том, что все они или почти все могут сейчас погибнуть. Так, может, этому сержанту… Сиротинину повезёт больше, чем другим, и нужно поэтому хотя бы зацепиться за его память, чтобы хоть один человек на свете мог сказать хоть одному какому-то другому человеку о том, что был на земле такой вот Саша Зацепин:
 
        – Меня, понимаешь, всего неделю… Выпустили из училища, а я не знаю практически ничего. Ускоренный, экстренный выпуск. Первый же приказ получил – вот сюда, а набрать людей надо было по лазаретам, лёгких. Ну, я, понимаешь, сделал всё, сейчас уже и воевать надо. А нечем… Тебя как зовут? Коля? Нечем воевать, Коля! Да и людей… Есть огромный  противник где-то рядом, а пушка у нас одна, пулемёт  только один из трёх остался цел, да и тот – ручник, станкача у нас и не было.  И бойцов у нас – два отделения сейчас не набирается. Можно, конечно, как те, –  он мотнул головой в сторону леса, – отойти и спрятаться в кустиках. Да  неловко как-то! Стыдно, ей богу!

          Николай чуть нахмурился:

– Мне отец всегда говорил, чтоб зазря не божился. Сам он в бога верил, и меня крестил по старой традиции, тогда ещё не так  строго с этим делом было… Это только потом, в комсомоле, нам объясняли, что бога нет. Понимаешь,  отец не мешал, ни к чему не принуждал, но всегда говорил, что веру других людей всенепременно уважать надо, тогда и тебя уважат. Потому  божба вот так, как бы между прочим, несерьёзно это. А насчёт того, что стыдно, то прав ты, командир, полностью прав. Наверняка и остальные так же… Ты не думай, я к тебе с панибратством не лезу и не буду лезть. Ты – командир нашего… подразделения Александр Зацепин. А то, что обратился я не по уставу, так ведь и обстановка у нас совсем не такая, как в уставе. Это раз. Мы – сверстники. Это два. А три… Вон они, посмотри! Идут. И удирать, вслед за тобой скажу,   стыдно. Эх, комроты! Нам бы пулемёты, да пару батарей! Нам было б веселей! Ничего, Саш! Мы ещё повоюем!


4

         Нет, на этот раз это были не мотоциклы. Несколько бронетранспортёров из каких-то козявок вдали превратились уже в реальные машины с вполне грозной начинкой. Колонна остановилась, из нее посыпались автоматчики, по нашему уставу до роты  примерно, часть из них уже разбежалась в цепь, за ней   выстраивалась вторая…

         Зацепин повернулся к Сиротинину:

         – Транспортёры достаёшь?

         Получив в ответ утвердительный кивок, Зацепин возвысил голос:

         –  К бою! Наобум  не палить, огонь вести только по конкретной живой цели и только по моей команде. Пока не будет команды, – нас здесь вообще нет, убежали мы, пусть себе ничего не боятся и идут во весь рост. Вот тут каждый берёт одного на прицел. Каждый только одного! Всем понятно? И тогда после первого же нашего залпа   их станет меньше. Так что – не спешить! Стрелять наверняка! И ничем не обнаруживать себя раньше приказа!
 
         А фашисты, действительно, шли, как на прогулку. Они явно были уверены в том, что у реки уже никого нет, потому что, конечно же, видели в бинокли, как убегали из траншеи эти русские. Именно поэтому не торопились – походка вразвалочку, автоматы даже не в руках держали, а повесили на шею, да вдобавок ещё и руки с засученными рукавами положили на оружие.  Переговаривались, кто-то смеялся… Под этот смех  у Коли по спине мураши побежали: ещё несколько секунд, и этот весельчак может быть убит. Про то, что точно так же может быть убит он сам, не думалось почему-то…

Сиротинин определил расстояние, поколдовал с наводкой, то есть, по своей военной специальности выступил, потом стал заряжающим (подносчиком он уже был) и вот теперь он – командир орудия. И всё – в одном лице! Он усмехнулся, покосился на Зацепина. Тот, едва приподнявшись над бруствером, вглядывался в пришельцев, прикрыв глаза ладонью от клонящегося к горизонту солнца. Бинокль ему второпях, наверно, забыли выдать, из-за этого он, при всей своей худобе напоминал богатыря с какой-то картинки. Коля хорошо помнил, что там, в книге, их было трое, и вот один из них точно так же вглядывался в горизонт… Разница была   в том, что богатырская застава ждала врага откуда-то издалека, а тут идолище поганое уже близко. Сколько там… Метров триста. Идут, идут…  Думают, –  артобработка уже своё дело сделала. Можно и прогуляться…  Ладно, посмотрим ещё, кто кого!

Сиротинина вдруг осенило: не по броневикам ему стрелять надо, а по пехоте! Транспортёры всё равно будут своих ждать, сразу никуда не денутся, драпануть не успеют. Надо по пехоте. Осколочными несколько снарядов шарахнуть, а потом только за технику взяться… Он перезарядил орудие, доложил Зацепину, что будет стрелять по цепи, что подпустить надо их метров на сто, ещё ближе – нельзя, тогда у них будет возможность для броска, а их больше раз в пять, а то и…
 
        Зацепин осторожно спросил:

        – Транспортёры… Успеешь?

         Сиротинин успокоил:

         – Полный порядок! Они у меня, как на блюдечке. А потом, Саш, как в песне: «Херсон – перед нами, пробьёмся штыками, и десять гранат – не пустяк!».
 
        Первый выстрел из орудия был для немцев как гром среди ясного неба. Когда десяток автоматчиков повалился на землю, остальные на мгновение застыли от неожиданности в шоке: что такое? Откуда? Траншея тоже успела-таки дать   залп, менее результативный, правда, но он заставил цепь не просто остановиться, но и попятиться. Резкие команды неразличимого офицера заставили обе цепи упасть и начать работать лопатками, солдаты быстро вгрызались в опалённый летним солнцем дёрн, видны были местами только  всплески выбрасываемой из окопчиков земли.
Пять осколочных сделали своё дело. Появление из ниоткуда пусть даже немудрёной полевой пушки, которая то ли случайно уцелела при артобстреле, то ли  замаскировали  хорошо и сорокапятку вообще не  заметили ни разведка, ни сами наступавшие, заставило фашистов откатиться, поливая свинцом засевших на берегу речки упрямцев. По-умному, так надо было бы второму орудию, с другого фланга, угостить бегущих, но его, второго-то, уже и не было.

        Зацепин махнул рукой:

        – Давай, Коля! Цель меняй!
 
        Сиротинин быстро перестроился на бронебойные. Два пристрелочных ушли впустую, но «вилка» была создана,  и следующий же выстрел поджёг один транспортёр. Остальные засуетились, стали разворачиваться, открыли огонь из крупнокалиберных пулемётов в направлении кустов, где могла находиться так и не обнаружившая себя пушка. Только когда был подбит третий бронетранспортёр, они стали откатываться по дороге туда, откуда пришли, бросив своих уцелевших солдат на произвол судьбы. А пехота все ещё находилась на расстоянии прицельной стрельбы, поэтому Зацепин вновь скомандовал:

      – Беречь боеприпасы! Огонь вести только по-снайперски: один выстрел – один фашист!

       Они стреляли долго. Сиротинин приостановил стрельбу только тогда, когда обнаружил, что «ближнего»  запаса у него уже нет, только под ногами звякают гильзы. Он посмотрел на четыре горящих транспортёра, на образовавшуюся над полем боя густую, чёрную завесу дыма, на разрозненные фигуры убегающих немцев. Где-то там раздался взрыв. Огонь добрался-таки до боеприпасов одного из броневиков, и взрыв разметал горящий остов в клочья. Вот теперь можно и передохнуть, дойти до погребка и один за другим тащить ящики со снарядами к орудию.

       Зацепин тоже дал отбой. Трое убитых, ещё пятеро получили новые ранения. Все оставшиеся  сидели в траншее, откинувшись к стенке, сидели бессмысленно, ни о чём не вспоминая, ни о чём не думая, ничего не загадывая наперёд. Потом будто кто-то запустил остановившийся механизм: командир, сидевший рядом с Сиротининым, вдруг начал говорить. Вначале Коля не понял даже смысла сказанного, но потом сообразил, что Саша говорил уже давно, но это ему самому только казалось, что он говорил, всё это варилось у него в ушибленной голове. А потом нажался какой-то спусковой крючок, и звуки вырвались из горла с середины предложения, мысли:

       – …ботал хорошо. Только напрасно снаряды таскал.

       Сиротинин обиделся:

       – Это ещё почему?

       – Я-то не могу сейчас, а ты подумай.

       – А чего думать? Немцы сейчас соберутся с силами и снова на нас попрут. До ночи как-нибудь продержимся. А там уж можно и в лес!

       – Можно. Но не нужно. Потому что никто на нас тут не полезет. Не нужны мы тут никому, понимаешь, Сиротинин? Мы даже на день дорогу надёжно перекрыть не можем. Задача у нас  была – прикрыть  наших. Разведка, пауза, артналёт, пауза, пехота на своих железках, бой, сейчас опять пауза… Всё вместе составило два с половиной часа, те самые  два часа, на которые мы должны были по приказу задержать любого, кто здесь проявится. И я прикинул, что минут через пять-десять вернутся хотя бы несколько человек из тех… струсивших. Если, конечно, у них совесть окончательно не потеряна, и они видели, как мы отбивались. В таком случае мы их принимаем в строй. Но могли ведь сразу же удрать далеко, забыв о нашем существовании…

      Коля согласно кивнул:

      – Могли. Более того, – в большинстве они так и сделали. А мы-то – что?

      – А мы  ничего, Сиротинин. Сейчас мы взорвём твою пушку, дружно встанем и укроемся в лесу, потому что, я полагаю, нас в ближайшем получасе начнет размалывать в пыль авиация. Понимаешь, все военные и всегда привирают. Одни больше. Другие – меньше. Как ты думаешь, выгодно докладывать своему начальству правду? Ихний там какой-нибудь оберлейтенант обязательно сообщит, что ему пришлось со своей ротой автоматчиков встретиться с крупным  подразделением – от батальона до полка – Красной Армии. В результате героических действий его подчинённых русским был нанесён существенный урон, но для окончательной победы необходима помощь авиацией или снова тяжёлой артиллерией… Вот такой доклад, наверно, уже поступил туда, куда надо, и уже началась подготовка к решительным действиям. И поэтому нам тоже надо успеть, чтобы мы могли хотя бы чуточку помочь своим, оставшись живыми. Будем вот такой… вооружённой группой пробиваться.  Догоним – хорошо, не догоним, – не знаю…
 



                5

        Про Ольгу Коля сразу понял: не деревенская она. Увидел он её сразу же после вселения на жительство. Вышел на крыльцо, оставив в хате свои пожитки, сел на ступеньку, осторожно стал сматывать бинт с головы. Что-то, какое-то чувство подсказало ему, что уже можно это сделать, ведь уже почти двадцать дней прошло со дня ранения, уже давно голова перестала быть котлом, по которому  беспощадно лупят всякими железками… Дойдя до последнего витка, остановился в нерешительности. Как любому нормальному человеку, ему не хотелось причинять боль себе самому, а это обязательно должно было случиться, потому что выступившая сукровица промочила марлевый тампон, засохла, и теперь любая попытка стронуть это всё хозяйство с места могла стать очень болезненной, а то и вовсе сдёрнуть вроде бы прижившийся лоскут кожи с волосами…

Он так и сидел в нерешительности, пока сзади не раздался удивительно красивый женский голос:

– И где это тебя так угораздило?

Это была не хозяйка. Голос был молодой, звонкий и… какой-то задорный, что ли… И одновременно  – мягкий, заботливый и чуть насмешливый. Ответил, не поворачиваясь, будто застали его врасплох за чем-то постыдным:

– Это в первый же день, в Полоцке. Бомбёжка.

Прохладная рука из-за спины легла на лоб, успокаивая:

– Ты один не справишься. Что у тебя там? Кость цела?

– Удар по голове, и кусок кожи сорвало, но не до конца. Висел он…

– Ты мне точно скажи: откуда куда, в каком направлении?

– Сверху вниз. Возле уха не оторвалось.

Пальцы перебрались со лба на то место, которое  он указал, крепко прижали кожу и… Немыслимая боль пронзила голову! Коля едва сдержался, чтобы не закричать, но женщина уже торопливо говорила:

– Всё! Всё! Уже всё кончилось! Вот она – твоя повязка. Я специально – снизу вверх… Кожа на ране розовая, но зажила нормально. Понимаешь, в таких случаях надо всё делать быстро, не мучить человека. Вот и я – по ходу лоскута сорвала повязку, чтобы зажившее не нарушить. Давай-ка свой пакет, тут капелюшечка выступила, мы её, дорогой мой, уберём и сделаем новую повязку. Ты не думай – нас учили помощь раненым оказывать. Но на этот раз сделаю я тебе  такую повязку, что она будет  больше для гигиены и для красоты… а что? – В голосе снова зазвучала улыбка. –  И для красоты! Ты очень красиво выглядишь: такой суровый мужчина израненный…

Коля, к удивлению своему, почувствовал, что страшная  боль мгновенно прошла, только потревоженный участок головы пульсировал чаще, чем нужно было бы… Но это было не от боли. Он резко обернулся и увидел совсем близко перед собой огромные серые глаза, внимательно его изучавшие. Такие глаза могли быть только у  очень красивой женщины, но убедиться в этом Коля никак не мог, потому что она не уступила ему ни миллиметра пространства и он чувствовал её лёгкое дыхание.   Несколько секунд спустя она всё же отодвинулась, и Сиротинин смог убедиться в правильности своего предчувствия. Девушка, сидевшая на корточках за его спиной, была очень  красива. В первый момент он подумал было, что такого не может быть, что такого в жизни не бывает. Во второй момент он решил, что просто уж очень давно никто не сидел с ним так близко. В третий момент он встал, помог  встать ей. Не отпуская её руки, сказал:
 
– Меня Колей зовут.

– Коля-Коля, Николай, сиди дома, не гуляй. Коля… А я Оля. Складно звучим, правда?
 
И руку не отняла!
      

6

Они не успели. То есть, немцы оказались проворнее   их предположений. Наверно, минут тридцать   Сиротинин с командиром   последние   снаряды   складывали   под пушечкой, готовя её к подрыву. Коля прекрасно понимал, что оставить эту красавицу врагу нельзя, укатить её вручную – тоже, нужно это ладное, уже близкое ему железо уничтожить, но всё равно в груди щемило: как же так – только что отбивались вместе, а теперь вот нате!
 
Зацепин работал как-то замедленно, слишком плавно, Коля знал точно, что Сашка сейчас боится всколыхнуть головную боль, поэтому движения были так аккуратны. Про свою контузию он почти уже забыл, только иногда взрывалась она в нём на несколько секунд, постепенно успокаиваясь, сходя на нет. Следить за этими эволюциями собственного организма Сиротинин не считал нужным, нужно было торопиться, чтобы сделать всё добротно и наверняка. На позиции они были уже только вдвоём, остальные по приказу Зацепина ушли   довольно далеко: до края леса, где, возможно, прятались остальные, бежавшие при артналёте, оставалось им   совсем   немного, когда налетела авиация. Самолёты   где-то высоко начинали пикировать на тоненькую ниточку окопа и отдельных ячеек. Они пристраивались  так, чтобы идти вдоль этой   неровной линии, и сыпали бомбы, и строчили пулемётами. Очереди были отчётливо слышны в вое пикирующих машин и в лавине бомбовых разрывов. Цель была для них слишком мала, поэтому для верности они, пройдя  с севера на юг, разворачивались,  и теперь уже бомбили с юга к северу…
Одна бомба попала в пушку, прямо туда, где они с Зацепиным только что устраивали кладку из снарядов. Взрыв поэтому получился очень сильным.   Следующий пикировщик, шедший впритык за первым, подбросило взрывной волной вверх.  Крутнуло его так, что  он издал совсем уж истошный вой. Казалось, –   сейчас  развалится на куски, но немец справился, удержался, не врезался в землю, хотя и отвалил в сторону:   ушёл, видно, на свой полевой аэродром.
Всё это Сиротинин видел, оглядываясь на бегу. Успел даже порадоваться, что пушечка всё-таки напоследок плюнула во врага, и пожалеть о том, что не сбила она эту сатанинскую машину. Бежали они с Зацепиным вначале к лесу, как и все остальные, потом Сашка, задыхаясь, повалился под невзрачный кустик. Коля кинулся к нему:

– Ты ранен?

– Ложись, ложись! Не ранен я! Только дальше бежать нельзя: смотри, они начали опушку бомбить. Не дураки! Где ещё можно спрятаться? А мы умней – посреди чистого поля нас никто и высматривать не будет…

Штурмовики  отбомбились и ушли. Только тогда Зацепин признался, что всё-таки схлопотал  осколок в ногу. И упал он именно поэтому, а не из каких-то тактических соображений. Хотя, правда была и в том, что он сказал вначале.
Провозились с перевязкой довольно долго. Николай надеялся на то, что осколок хоть чуть будет торчать, и его можно будет тогда вытащить. Но дело оказалось хуже – кусок злого металла не прощупывался в ране даже узким колиным ножом, который он сделал сам ещё на заводе. Пришлось делать тугую перевязку прямо поверху, и теперь она сверкала в прорехе разрезанного галифе.
С трудом добрались до опушки. Картина была страшная. Никто не окликал их, никакого движения.  Воронки,   поваленные деревья…Острый запах налетевшей смерти… Размозжённые кровавые куски… В этом адском месиве с трудом нашли  целые тела нескольких бойцов. Видно, это были те, кто бежал сюда укрываться последними, и оказались в каких-то метрах от  места главного удара.

Зацепин долго молча смотрел на этот разгром. Потом проговорил с трудом:

– Давай, Коля, поищи – может, какое оружие найдёшь. А то с моим пистолетиком одним на двоих долго не проживём. Я, как видишь, не ходок. Да, ещё. У кого сможешь, найди медальоны смертные. Собери, потом родным надо сообщить, где  погибли их… не знаю даже – кто: сыновья, мужья, отцы…

Нашлись только две винтовки исправные, десяток обойм патронов, да «лимонок» пять штук. Это было хорошо. С этим ещё можно было пусть не долго, но всё же хоть  некоторое время прожить. А если придётся погибать, так по солдатской приговорочке «с музыкой»…
 
А немецкий оркестр улетел, другие музыканты появились на дороге некоторое время спустя. Видно было плохо – солнце уже скатилось почти до самого горизонта, светило прямо в глаза. Понятно было только, что немцы прислали сюда похоронную и техническую команды. Они выставили охранение и занялись   обычными и такими необходимыми солдатскими делами: собирали трупы, сваливали с дороги сгоревшие машины, засыпали воронки. Работали споро, слаженно, было сразу понятно, что никто из них не ждал нападения ниоткуда, что соваться в лес они тоже не будут. Они, привыкшие к порядку люди, просто делали своё дело. Коля, глядя на них, подумал о том, что в другое время и в другом месте он такую  работу оценил бы очень высоко, мешало это сделать только одно: не на своей земле они работали так спокойно! Это на его земле они вели себя как хозяева, уверенные в своей власти и силе! Эх, долбануть бы их сейчас из чего-нибудь! Да покрепче! Только не из чего, Коля, не из чего…

 – …И вот пошли мы, Ольга Степановна, куда глаза глядят. Ну, понятно – это просто так говорится. Глаза-то у нас на восток глядели. Вначале по бездорожью плутали, через тот самый лес, потом выбрались снова на открытое место. Сашке становилось всё хуже: ногу раздуло, стала она багровой, даже синей немного, рана вскрылась, гной… Ох, да что это я   рассказываю! Тебе эти радости ни к чему… Я его руку через плечо перекинул, он же длинный, чёрт, легко подсунуться… Тяжело только идти. В общем, шкандыбали мы, сама понимаешь, с какой скоростью. А за это время многое ведь могло произойти. Поэтому, когда хутор какой-то показался, мы  остановились, легли. Нужно ведь проверить: может, фашист уже там! Сашка горячился, называл меня пораженцем, говорил, что нужно верить и надеяться. Но это он как командир говорил. На самом деле он тоже понимал, что на рожон переть не следует. А то, что он кипятился, так это от горячки, от температуры у него. Нога-то стала совсем никуда…Короче говоря, пошёл я. Сашку под кустом оставил, две гранаты с собой взял, к мосинской своей образца тридцатого года штык приладил и отправился.

– …А там немецкий штаб! И ты как закричишь громовым голосом: «Хенде хох!». Штаб захватил и взял в плен генерала! – Оля смеётся, поглядывая исподлобья. 
 
– Эх, Ольга Степановна! Всё бы тебе шуточки шутить. Нет, штаб я не захватил. Всё было гораздо лучше: на хуторочке этом оказались, к счастью, наши. И вдобавок обнаружил сразу две милости небесные: лазарет и кухню полевую! И тут – ну, прямо сил нет, ноги сами к кухне идут! Понимаю, что надо сначала начальству предъявиться, доложить, чтоб за Сашкой послали, то есть, и самому дорогу показать нужно, а всё равно ноги сами заворачивают! Ну, я их одолел, пошёл всё же в лазарет. Дали мне двух санитаров, пошли мы обратно, туда, где я Сашку оставил. Приходим, а там его нет. Санитары ругаются, что зазря топали. И я не понимаю – куда он подевался с его-то ногой… 

Тут сбоку шевеление, и сашкин голос приказывает, совсем, как ты сейчас сказала: хенде хох! Обернулся, а он за другим кустом стоит с пистолетом своим. И вижу – не узнаёт, сейчас стрелять начнёт. Глаза какие-то белые, и бегают из стороны в сторону… Я санитарам говорю: ложитесь, мол, видите: не в себе он, горячка у него. Они залегли, а мне что остаётся? Пошёл к нему. Думаю, что надо заговорить, да только что сказать? По имени назвать? Он от неожиданности пульнуть может. Тогда я издали кричу: товарищ лейтенант, разрешите доложить?

Он даже голову не шевельнул в мою сторону:

– Докладывайте!

– По вашему приказу старший сержант Сиротинин привёл двух санитаров вам в помощь!

Он помолчал немного, потом медленно, врастяжку спросил:

– Николай? Это ты, что ли?

– Я, я, – говорю. – Только ты не стреляй, пожалуйста! Давай, мы тебя до лазарета проведём. Там твою ногу посмотрят…

А он:

– Что, в плен хотите меня… Не поддамся! –  И давай палить. Сам-то ведь не видит ничего, шпарит в белый свет, как в копеечку, а я плюхнулся на землю, лежу  и только считаю выстрелы. Потом, когда Зацепин опустошился полностью, встал я и пошёл к нему. Вблизи он меня всё-таки узнал, спросил только:

– А немцы где?

В общем, дотащили мы его на плащ-палатке. Совсем уже идти не мог. Врачица там была такая чернявая и усатая, в годах уже. Посмотрела на ногу, надавила пальцем на опухшее место. Долго ждала, когда ямка выровнялась. Потом сказала санитарам:

– Готовьте к ампутации. Гангрена начинается.

А я-то уже слышал слова эти всякие. Схватился за винтовку, патрон дослал, говорю самым решительным тоном, на какой был  способен:

– Не дам ногу резать!

Врачица только поморщилась:

– Не давай, не давай… И тогда друг твой и командир умрёт уже сегодня. А если сделаем операцию, у него будут неплохие шансы выжить. Могу только удалить осколок, рану обработать. Тогда у лейтенанта появится в судьбе ма-а-аленькая прореха, в которую он то ли пролезет, то ли нет. Такая вот военная рулетка. И игра эта будет длиться только один день. Если к концу дня я не приму радикальные меры, он умрёт наверняка.

…И вот, веришь ли, мне и сейчас перед тобой не стыдно признаться: тут я не выдержал. Голос дрожит, упал на колени:

– Спасите Сашку, доктор! Он же у нас в части лучше всех танцует, а бегать-то! Никакой кросс ему нипочём…

Она подошла, погладила меня по голове, задумчиво так сказала:

– Ведь врёшь-то, поди… Хорошо, пойду на служебное нарушение.  В такой ситуации я обязана ногу ампутировать. Но…  попробуем этого не делать…


7

Сиротинин долго молчал. Оля тоже молчала, боясь разрушить  словами  эту тишину. За несколько дней знакомства они успели рассказать друг другу каждый о себе. Каждый вечер они ходили по деревне и в окрестностях, и продолжался этот бесконечный рассказ об их таких недолгих прожитых жизнях, о доме, родителях, о родственниках, любимых песнях и фильмах…Из тёмных окон домов их провожали женские сопереживающие взгляды. Сиротинин уже стал здесь своим парнем, особенно после того, как батарейцы построили укрытие, поэтому взгляды этой паре сочувствовали, туманились воспоминаниями, а то и слезами… Коля уже знал, что Ольга  окончила мелиоративный техникум, и перед назначением приехала сюда, к родной тётке, которая много раз звала к себе в гости. А потому Оля решила, что несколько недель после выпускных экзаменов и перед началом работы в каком-то Вышнегорске  можно провести в Белоруссии. Да и много всего узнал Сиротинин об этой девушке, с которой ему было так хорошо, что каждое прощание  становилось настоящим мучением. И каждый раз Коля забывал о времени, пока  где-то к полночи сумерки окончательно сгущались в ночь, и нужно было расставаться…
На этот раз они уже давно вышли за околицу, постояли в разговоре возле жиденькой ограды из кривых, серебряных от старости жердей, но стоять на виду всей деревни не хотелось, ноги сами понесли их дальше, с пригорка, туда, где дорога перескакивала через мост и уходила на запад, мимо спелых полей  прямо в полыхавший закат. И непонятно было: то ли дорога сгорала в том пожаре, то ли пожар приближался к ним по этой дороге…

Оля всё же не выдержала:

– Так врачица-то сделала операцию?

– Сделала. Всё хорошо и правильно сделала. Сашка пришёл в себя, меня узнал, заулыбался:

– Ну, что, артиллерия? Повоюем ещё! Я вот, когда ты ушёл, грех на душу взял: подумал, что ты – совсем… И я тут должен помереть. Обидно так стало. Совсем не пожил ещё. С девчонкой пока ни с одной не целовался. Ты не сердись, не сердись, я ведь честно тебе говорю, как было. И как здорово, что ты меня вытащил…

– Не я, санитары несли.

– Какие санитары? Не помню…

– Да уж где тебе помнить! Меня чуть не пристрелил!

– Не может быть!

– Не «не может», а было.

…Вот так мы всё перебрасывались словами, шуточками сколько-то времени, потом вижу: устал он, глаза сами закрываются. Ладно, говорю, пойду я, а ты здоровья набирайся. Ушёл. И сразу попал к особисту. Называлось это «на беседу». То ли он там же при лазарете был, то ли порядок соблюли здесь и доложили, что, мол, какие-то приблудные военнослужащие появились. В общем. разговаривали мы с этим капитаном долго. Все документы, планшет сашкин, оружие,    даже фотография родителей Зацепина – всё было у меня. А в документах – и копия приказа последнего, и списочный состав наскоро слепленного подразделения, и эбонитовые патрончики с данными об  их бывших владельцах, уже погибших… Не все, конечно, сумели мы собрать…  На листочке отдельном Сашка карандашом кроки нарисовал: где и как мы занимали оборону. В записной книжке особист нашёл запись и о моих действиях, как артиллериста. Там, кстати, и моя часть была указана. Короче говоря, дотошность Зацепина и аккуратность сослужили  хорошую службу. Капитан как-то сразу почувствовал, что в нас нет подвоха, тут же по полевому телефону поговорил с кем-то, помрачнел, потом связался с начальством, сообщил все данные для проверки, сказал, что до получения распоряжений мне нужно находиться безотлучно при лазарете. А Зацепин, мол, и так не уйдёт, потому как по полученному им только что сообщению лейтенант минут пятнадцать назад помер…

…Оля ойкнула, зажала рот ладонью, глаза стали совсем огромными.

– Да, умер Сашка вскоре после моего ухода. Поздно мы нашлись, уже зараза эта весь организм схватила. Я побежал туда, ничего не видя перед собой, только вслед доносился голос капитана: «Стой! Стой! Стрелять буду!»… Ну, он, конечно, нормальный мужик был, потом мне никаких последствий не было за побег с допроса. А в тот момент… Прибежал, а снаружи врачица сидит, курит. «Не ходи, – говорит. – Ещё попрощаешься. Не могла я его спасти. Поздно было». А у меня слёзы в глазах стоят и только и повторяю: «Ни разу не целовался даже, ни разу…»…
 
…Оля  смотрела на Сиротинина какими-то отчаянными глазами, и мысль к ней зашла в голову – это заметно было, и решилась она, и прильнула к нему, и спросила его:

– А ты? Ты? Ты-то хоть когда-то целовался?

У Коли неудержимо тряслись ноги, руки. Руки он спрятал у Оли за спиной, обняв её, отчего оказались они вдруг лицом к лицу, глаза в глаза. Мгновенно пересохло всё во рту, так, что он едва сумел ответить:

– Н-н-нет…
   
8

Эриху Шнайдеру такая война откровенно не нравилась Ему, командиру   батальона четвёртой дивизии танковой группы Гудериана, хотелось бы показать всё свои знания, всё своё умение в бою с сильным противником, но здесь, в этих «Советах», он до сих пор  не встречал должного сопротивления. Правда, когда генерал-полковник приказал в первый же день войны обойти Брест с севера и с юга двумя мощными потоками, не ввязываясь в осаду крепости, у Шнайдера это вызвало некоторое недоумение. Оставлять в тылу пусть и деморализованные, но всё же какие-то силы русских, казалось ему шагом, за которым могут последовать всяческие неприятности. Полковник аккуратно, тщательно подбирая выражения, высказал свои сомнения на этот счёт  на очередном коротком совещании  с Гудерианом,  на что тот резко крутнулся на   каблуках, сосредоточенно упёрся  в Шнайдера и  стоял молча, обдумывая сказанное. Такой взгляд выдерживали немногие, но Эрих уже больше года находился  у Гудериана в подчинении и уже заслужил у него некоторое доверие, что было крайне трудно в связи с амбициозным и решительным характером командующего. Некий «громоотвод» Шнайдер нашёл в разглядывании со смиренным видом высоких каблуков Гудериана и размышлениях о некоторой доле наполеоновского комплекса у генерал-полковника. Именно подобные мысли позволили ему «не замечать»  расширенные в предостерегающем  нарочитом ужасе глаза своего непосредственного начальника –   Вилибальда фон Лангермана. Да, это было явное нарушение субординации, но Шнайдер просчитал реакцию командующего заранее, и уже через некоторое время имел возможность убедиться в правильности своих предположений.

На сей раз Гудериан выбрал себе  роль не громовержца, а скорее – вдумчивого и терпеливого учителя. Он подошёл вплотную и ткнул полковника  пальцем в грудь:

– Помнится мне, Шнайдер, что я советовал вам внимательнее читать труды современных военных теоретиков, в том числе и мои скромные работы. Вижу, что вы оказались не очень  прилежным подчинённым. Разумеется, оставлять в тылу довольно крепкую старую крепость никто не собирается. Я уверен, что военный гений фюрера предвидел это так же, как предвидел поражение всей Европы. Напомню, что мы сейчас находимся не так уж далеко от места, где ещё в 1813 году прусская армия громила войска Наполеона. Это Кульм. Тот самый Кульм, где, кстати, я имел честь родиться, Это была блестящая победа, без всякого сомнения. Но  времена изменились, Эрих. Сейчас нам нужно стальными колоннами рассекать оборону противника и стремиться вперёд, чтобы нанести удар прямо в сердце! А добивание противника – не наша забота. Пусть этим занимаются другие. Но за сомнения – благодарю.  Они дали мне возможность ещё раз напомнить всем о том, что в этой войне всё тщательно продумывается, и здесь нет места случайностям!

…Позже, вспоминая этот эпизод, полковник Шнайдер неизбежно оказывался, согласно пословице, в роли остроумца на лестнице. Ведь он мог бы напомнить, что победу при Кульме одержали главным образом русские войска, а ведь военным гением Бонапарта восхищался весь мир, в том числе и русские, которые, тем не менее погнали узурпатора за Березину в поверженную им, казалось, окончательно Европу.
Но… Полковник всего этого, разумеется, не сказал вслух. Ему, наследнику нескольких поколений военных, служивших Германии, с детства был привит трепет перед  победителями, триумфаторами, а вышестоящий начальник Шнайдера в глазах очень многих был именно таким человеком…

Хайнц Вильгельм Гудериан стал как бы эталоном военной карьеры без подковёрных интриг или дружественных и родственных связей. Начав службу связистом, радистом, шифровальщиком он очень быстро сообразил, чем становятся переправленные из Англии для сохранения военной тайны в ящиках под видом пароходных котлов бронированные машины, сохранившие в истории такое безобидное название – танки (котлы, ёмкости). Они должны были, несомненно, стать главной ударной силой любой войны. После битвы на Сомме Германия спешно начала организовывать производство этих металлических монстров, которых панически боялась пехота, а командующий английскими войсками в районе реки Соммы немедленно отправил в Лондон телеграмму о том, что срочно нужно к первым четырём десяткам немедленно заказать ещё тысячу «котлов». И если свою первую награду – железный крест первого класса –  Гудериан получил тоже в 1916 году, то танки были тогда ещё ни при чём. Но уже вся дальнейшая карьера его была связана именно с бронетанковыми войсками. Немецкая военная наука, нетерпеливо подталкиваемая фюрером, сделала ставку именно на танковые войска, для которых завоевание жизненных пространств казалось  задачей несложной. Гудериан стал ярым сторонником этих идей, и на практике – в Латвии, Италии, в поверженных странах Европы – доказывал преимущества такой стратегии. Он командовал дивизиями, корпусами, уже в 1938 году был назначен командующим танковыми войсками, чуть позже став генерал-лейтенантом. А ещё через три с половиной месяца, после устрашающих действий во Франции и вслед за её капитуляцией, он стал уже генерал-полковником…

…Так что особого желания вступать в спор у Шнайдера не было.

И всё же уже через два дня, во время передышки в   неумолимом марше, прибыл в батальон штабной посланец, обер-лейтенант Фридрих Хёнфельд. Это была обычная практика для надёжности контроля за подразделениями: обеспеченность горючим, боеприпасами, моральный дух и прочая дребедень. И полковник не придал бы этому факту особого значения, если бы не сопоставил этот «визит» с эпизодом  на совещании у Гудериана. Похоже, что или командующий, или государственная тайная полиция – гестапо, или эс-эс, или ещё кто-то тоже усомнились. Но уже  в  преданности полковника фюреру. Пока не очень  всерьёз, но ухо нужно было держать востро под таким надзором. Особенно раздражала полковника манера Хёнфельда демонстративно записывать   свои наблюдения во внушительных размеров блокнот, куда вписывались впечатления буквально обо всех  более или менее значительных событиях, попавших  в поле зрения обер-лейтенанта. Кстати, неплохо бы запомнить, подумал вскоре  Шнайдер, что это именно Хёнфельд принёс с собой панический слух о том, что Брестскую крепость  с ходу взять не удалось и что вермахт увяз в её осаде. А после  реплики о том, что это всё на два-три дня, высказал неуверенность в таком быстром исходе…

Уже на следующий день после прибытия в батальон посланца из штаба был получен приказ продолжать движение по намеченному плану.  Нелепые русские дороги, которые и назвать-то дорогами было трудно, километр за километром ложились под гусеницы, шли через малюсенькие сёла, называемые «деревнями»,   но повода для серьёзного сражения так и не было. Русские уходили всё дальше и дальше на восток, оставляя иногда небольшие островки сопротивления, которые быстро подавлялись всей мощью германского оружия. Так, уже через день после начала движения от границы разведка бригады обнаружила по ходу следования непонятную преграду, которую выставили эти «боль-ше-ви-ки». Разведке своей Шнайдер вполне доверял, но на сей раз, когда ему доложили, что возле дороги вырыты окопы, а на правом фланге стоит орудие, которое вполне может оказаться противотанковым, он решил подстраховаться. Докладывая в штаб о ситуации, он высказал предположение, что  находится там авангард крупного подразделения. А поэтому, чтобы избежать лишних потерь и продолжить движение, необходима помощь артиллерии. И сообщил точные координаты.

После артналёта разведка доложила, что путь свободен, орудие уничтожено, оставшиеся в живых «крас-но-ар-мей-цы» убежали в лес. Для зачистки необходима мотопехота.

То, что произошло дальше, Шнайдер вспоминал ещё долго. С поля совершенно неожиданно начавшегося боя были доклады, наполненные   истерической интонацией, о подбитых бронемашинах в количестве четырёх штук (две спаслись бегством), о почти полностью уничтоженном подразделении пехоты… Но самое главное для полковника было в понимании того, что именно его разведка допустила непростительный промах, не обнаружив второе орудие. А ещё острее   было желание вырвать из рук Хёнфельда его знаменитую тетрадь, куда он всё записывал и записывал! Вырвать и сжечь! Но – осторожность и ещё раз осторожность! Нужно было срочно исправлять положение. Он немедленно связался со штабом и сообщил, что посланная рота попала в коварно расставленную русскими ловушку. Пока вырытые окопы демонстрировали слабость обороны, главные силы противника сосредоточились на опушке леса. И именно оттуда, массированным артиллерийским огнём была уничтожена наша доблестная пехота с её бронемашинами. Необходима обработка русских позиций с воздуха…

И снова – нудное движение  к центру России без активных действий. Тринадцатая русская армия отступала, по каким-то непонятным причинам не вступая в открытое боестолкновение. Правда, несколько изменились условия передвижения. Танки теперь шли по вполне приличному шоссе.  Конечно, были бои   передовых мотоциклетных подразделений с красноармейцами, но приказа об участии танков в таких боях так и не было. Шнайдер, как ему казалось, понимал – почему. Он высказал свою догадку на очередной ежедневной встрече с офицерами:

– Я понимаю, что многие из вас в нетерпении бьют копытами, как застоявшиеся кони. В воображении встают яркие победы и соответствующие им награды и чины. Но нужно набраться терпения. Впереди – Смоленск, крупный русский город, довольно древний. Не такой, как многие наши города, но всё же… Скорей всего, по мнению генерал-полковника Гудериана, русские здесь окажут нам сопротивление. Хотя бы потому, что за Смоленском открывается прямая дорога на Москву, которую фюрером намечено взять уже в начале ноября, к их большевистскому празднику. А если все  эти предположения верны, то главные удары мы будем наносить, естественно, в Смоленске, а уже затем – да, да, тот самый удар в сердце. К этим событиям мы должны придти в полной сохранности, чтобы наилучшим образом выполнить свою задачу!

А пока впереди – пара  белорусских «деревень» да небольшой городок Критшев, которые, учитывая отступление советской 13 армии и 55-го арьергардного стрелкового полка, мы будем брать с марша  без особых усилий… 


9

В три часа утра, едва рассвело, весь «гарнизон» деревни Сокольничи был поднят по тревоге. Сиротинину одеваться не понадобилось, потому что только перед рассветом он вернулся к хозяйкиной хате, сидел на бревне,   улыбаясь бессмысленно и потрясённо. Вновь и вновь слышал слова и шёпоты, вспоминал движения, видел над собой   высокое-высокое, бесконечно глубокое звёздное небо, обрамлённое колосьями ржи, чувствовал тепло дыхания и невероятную нежность возле груди… Мир окружающий исчез, растворился  в этом водовороте, уже не существовали ни это поле, ни близкая дорога, ни речка с удивительным названием Добрость (Оля всё поправляла: «Ты по-русски  речку называешь. А по-белорусски будет Добрасць!»). Да и была ли война,   или что-то на земле важнее того, что было вокруг них и с ними?

  Война была. Начинался двадцать пятый её день. Накануне прокатилась по селу волна отступления, ночью донеслась весть о том, что полковая разведка засекла на шоссе двигающуюся сюда огромную колонну танков. Разведчики даже немного  попугали их, две машины даже подожгли, но уж слишком силы были неравными, пришлось отступить и мчаться к своим – предупредить об опасности, о том, что при такой скорости движения колонна подойдёт к Кричеву уже рано утром. В тот момент их дивизия и полк ещё не полностью переправились  за реку…

 А батарея приказа так и не получила. Начальство своё Коля в силу полусвободной ситуации и занятости личными делами  не успел ещё за неделю толком узнать, но считал комбата выдержанным и строгим. Во всяком случае он так выглядел – смуглый, с широкими скулами, каким-то монгольским разрезом глаз. На слова был старший лейтенант скуп, улыбался редко, шуток от него  Коля   за несколько дней так и не услышал… И вот этот командир со всей его строгостью, готовя батарею к отходу или просто к смене позиции, запускал в воздух такие фигуры речи, что даже людям бывалым впору было бы закрывать уши. Опять его урезонивал политрук, призывая к сдержанности, на что комбат потрясал руками перед его лицом и кричал:

– Я-то сдержусь, а вот немцев кто сдерживать будет? Они там что – не знают, что  водный рубеж – удобное место для обороны? Здесь бы пару-тройку батарей закопать, так надолго бы их задержали! Так ведь не дают команды, Федя! И отступать приказа тоже нет! Вот ты мне, Федя и  объясни с политической точки зрения, скажи, как поступить, чтобы и присягу не нарушить и хоть как-то противника прищемить? Не отступлю, нас всех тут раздавят, отступлю без приказа – трибунал!
Политрук и хотел бы, да ничего не мог ответить. Он тоскливо смотрел туда, куда вчера прошли войска, и прекрасно понимал, что о них   забыли в суете или же приказ до них просто не дошёл вместе с посыльным. И нужно сейчас решать самим: что делать. А мыслей на этот счёт не было. Впрочем, можно, конечно…

 – Слушай, Николай! А если мы мостом займёмся?
 
Комбат не дал договорить, он тоже, одновременно  пришёл к той же идее:

– Давай так и сделаем. Ты уводишь батарею. Письменный приказ на всякий случай я тебе дам. Одно орудие с лошадьми оставишь прямо сейчас на берегу возле моста. Вот интересно бы узнать, какой гад этот мост не удосужился заминировать? Ведь на основном шоссе! Думаю,   снарядов хватит, чтобы мост этот нарушить, чтобы танки не прошли. А потом мы за вами вдогонку уйдём…

 – «Мы» – это кто?

– Да я же! Ну и наводчика возьму. Пока они возле переправы будут возиться, мы уже будем далеко.

На том и порешили.  Комбат построил личный состав, объявил своё решение. Через час вся  батарея уже пылила на другом конце деревни, выезжая на основную трассу – шоссе Москва-Варшава. А Сиротинин, вышедший из строя первым после предложения командира о добровольце, уже занял позицию и прилаживался к пушке. Избранную им позицию комбат одобрил. Договорились о сигналах, поскольку сам командир батареи должен был находиться ближе к мосту, чтобы корректировать стрельбу. Кони стояли недалеко, во дворе Анны Поклад, местной жительницы, сразу за конюшней, в полной упряжи, чтобы в нужный момент ездовой мог подогнать их, вытащить  орудие и снарядные ящики на взгорок. Никакого особого героизма в своём добровольном желании Коля не усматривал. Просто он раньше других сообразил, что разрушить мост не так уж просто, но вполне выполнимо при навыках практической стрельбы. Опыт у него был, что говорить, а у остальных его не было. Так что справиться с поставленной задачей быстро и точно кроме него было некому. Ну, и командир рядом, это же совсем  другое дело. Тем более – тёзка, как только что узнал Сиротинин.

 Была у него и другая, тайная мысль. Разрушив мост, отступать, видимо, будут они с комбатом тем же путём, что и вся батарея. И тогда, прикидывал Сиротинин, можно будет захватить с собой и Олю до Кричева, а там   будет ясно, как быть ей дальше. Ещё перед  построением Коля   успел добежать до дома, где жила Оля, и уже на ходу замахал руками:

– Уходи! Немедленно уходи, прячься! Немцы скоро будут здесь, наверно, к обеду.

– А ты?

–  Мы  тоже сейчас уходим. Только чуть попозже.  Но мы вернёмся, обязательно вернёмся! Я вернусь к тебе, Оля! Ты только береги себя!

…Не знал Коля, от чего нужно беречься Оле. Он просто не мог представить что люди, пусть и враги, могут делать то, что они делали потом на этой земле. Но инстинктивный страх перед неизвестным, страх не за себя, а за эту самую близкую в этот момент девушку, заставлял его повторять и повторять все те несколько минут, которые были в его распоряжении:

– Береги себя, Оленька! Береги!

Он успел вернуться к тому моменту, когда возле дома Грабских, где две недели размещался штаб, начальная суета уже вошла в русло нормальной работы. Хозяйка, Мария Ивановна, телефонистка в Кричеве, с застывшим лицом смотрела на то, как запрягали лошадей, как красноармейцы за несколько минут привели себя в походный вид и становились в строй. Вот тогда-то Сиротинин и вызвался остаться. И сразу же отправился на край деревни, где стояла колхозная конюшня, где с пригорка открывались поля, шоссе, мост. Но  место это Сиротинину не понравилось: отсюда снаряды будут попадать в полотно дороги, так мост не разрушить. Он спустился пониже, к бугорку в ржаном поле, который   приметил сразу, ещё сверху. Подбежал и понял, что   место лучше этого он вряд ли найдёт.  Только сектор обстрела нужно будет вытоптать немного. Зато какая панорама!   Мост  от воды до самого верха открылся.  Вот теперь-то можно  стрелять по опорам,  десятка снарядов, наверно, хватит: мост рухнет, и можно будет догонять своих.

Коля сел рядом с пушкой на тот самый, замеченный им в поле  бугорок. Ощутимого ветра не было, но волны колосьев всё равно катились и катились по хлебному простору. Коля стал следить: куда же они пытаются убежать? Взгляд уходил всё дальше и дольше к горизонту…

А там появились машины и танки, и далёкий гул становился всё сильнее и сильнее, всё ближе… Не успели они с комбатом, не успели с тёзкой! Коля вдруг заметил, что на другой стороне шоссе из деревни выбежали какие-то, неизвестно  откуда взявшиеся бойцы. Их было немного – около десятка, но у них были два пулемёта, два станкача! Против пехоты – это же сила! Кто они, кто прислал их на помощь? Да разве это важно? Может быть, батарейцы догнали наших и  попросили помочь… Нет, когда они покидали Сокольничи, всё было спокойно ещё. И Оля, наверно, успела уйти с ними…  Значит, случайно как-то оказались эти ребята в этом месте и в это время. И решили драться!

Сиротинин схватился за второе главное оружие артиллериста – за лопату. Когда привезли сюда пушку, никто ведь воевать не собирался. Ну, постреляли бы по мосту… Для этого и окапываться не нужно, и маскировать орудие – тоже… Бежит к своему месту комбат. Кричит что-то. Что? «К бо-ю-ю!». А Коля уже в бою. Пока, правда, с землёй этой, с высокими колосьями. Нет, это хорошо мы с тобой стали, пушечка моя! Только я поглубже должен тебя опустить. Ты у меня и без того коренастенькая – щит невысокий, от земли сильно не высовывается, а сейчас тебя во ржи и не видно, а бугорок этот нас слева прикроет, как бруствер, да и сам момент выстрела с шоссе не будет виден, так что… Да, Коля, да! Если мост уничтожить не успели, нужно его  сделать непроходимым, нужно подбивать первый же танк. Но для этого мы с тобой не должны себя показывать раньше времени!

А от шоссе рокот всё нарастает и нарастает…

10

Во время короткой остановки в какой-то «деревне» Тшериково («Бог мой, что за названия!»)  командующий группой   частей 2-й  танковой армии Вилибальд фон Лангерман вызвал полковников Эбербаха и Шнайдера. Обычного в таких случаях комфорта   не было, всё по-походному: карта на запылённом капоте броневика, несколько бутербродов, фляжка с французским коньяком. После известия о стычке с какими-то наглецами, поджёгшими две машины и растворившимися во тьме, нужно было уточнить детали предстоящей операции по взятию… как там его… Критшева. Городишко, думал Лангерман, конечно, пустяковый, не стоящий таких усилий, как две мощные танковые колонны, но обсудить возможные варианты не мешает.. Он, разумеется, знал о давнем и тайном соперничестве Эбербаха и Шнайдера и обычно с удовольствием ловил ревнивые взгляды и колкие реплики полковников, но на этот раз он не стал играть в психологические игры. Он уже решил сделать ставку не на служаку Генриха Эбербаха, а на выскочку Шнайдера. Нужно только придержать  его в амбициях. Сделать это, несомненно, стоило, особенно после возмутительной выходки  на совещании у Гудериана. Публично усомниться в  правильности планов фюрера! Это уже чересчур! Но Шнайдер был  всё-таки симпатичен ему уже хотя бы тем, что он, как и сам Лангерман, был представителем старинного военного рода и высоко ценил всяческие  традиции, идущие ещё со средневековья.   Что же касается дел чисто военных, то претензий к Эриху у него не было: исполнителен, в меру бесшабашен и… да, да, что там скрывать, рыцарские его замашки нравились многим офицерам из военных династий.

Оба прибывших полковника внимательно слушали подробное задание, разработанное для них по приказу Гудериана штабом. Лангерман водил специальной заострённой палочкой, импровизированной указкой, по карте:

– Это  Критшев. Завтра мы должны взять этот город. Вам, Шнайдер, поручается идти по трассе Варшава-Москва. Препятствий на этом направлении не предвидится, так что вы пройдёте этот путь спокойно. Разумеется,  этот путь не гарантирует вам наград и славы, они ждут вас когда-нибудь в будущем. Может быть, это будет в Смоленске…

Зато вы, Эбербах, пойдёте к наградам наверняка. Вот по этой грунтовой дороге, севернее деревни Соколничи вы подойдёте к этому Критшеву, к западной его окраине, и нанесёте  решающий удар. По данным авиации там сейчас полная неразбериха в стиле восточного базара. На другой берег Сожа пока не переправилась большая часть красной дивизии. Вы, Генрих, ворвавшись в город, сумеете практически уничтожить там всех, кто не сдастся. Всё ясно?

Они выпили по глотку коньяка, перекинулись парой ничего не значивших фраз и направились к ожидавшим их машинам.  Однако, в последний момент Лангерман остановил Шнайдера. Метнув взгляд на удалявшегося Эбербаха,  он сказал – быстро и не очень разборчиво:

– Я знаю, что генерал-полковник Гудериан ждёт успеха именно от вас, Эрих. Поэтому вы пойдёте с опережающей скоростью. Вы должны ворваться в Критшев первым. По пути сопротивление может быть, да и то пустяковое, только возле  деревни, о которой мы говорили. Учтите, что у Эбербаха путь гораздо длиннее и  труднее. Так что все карты у вас в руках, Шнайдер!

Полковник щёлкнул каблуками, улыбнулся:

– Нас может остановить только какой-нибудь катаклизм!

…Они уехали, а  Вилибальд фон Лангерман смотрел им вслед и с трудом удерживался от того, чтобы в азарте не потереть довольно руки.   Повторяя в уме весь состоявшийся разговор фразу за фразой,   не находил  слабых мест: он всё сделал точно. Гонимые конкуренцией, оба теперь будут рвать постромки из всех сил. И наблюдать за этим процессом будет ох, как интересно!



11

Первые мотоциклы с колясками, в которых были установлены пулемёты, с разгона выскочили на мост, крутнулись, стали поперёк. Двое разведчиков подбежали к перилам, быстро привязали какой-то трос и на нём спустили под мост ещё одного, видно, сапёра, который, поболтавшись там   между опор, через пять минут подал сигнал, и его вытащили наверх. Всё это время Коля буквально старался не дышать. Ну да, это было смешно: до моста метров сто пятьдесят, кто там может что услышать! И всё же он не шевельнулся, затаившись и думая лишь об одном: как бы пулемётчики не сплоховали, не открыли бы огонь, не обнаружили бы себя раньше времени, Вспомнился   Зацепин: не спешить, не обнаруживать себя… Эх, Сашка, Сашка! Три недели прошло, а ситуация повторяется. Но и мы, Саш, уже не лыком шиты, уже кое-что знаем и умеем…  Только бы пулемётчики не подвели…

А они тоже видели колонну и прекрасно поняли, что после первой же очереди впустую (ещё бы! из пулемёта по бронированной колонне!) танки остановятся, вперёд пойдёт пехота из бронемашин, только тогда два «максима» могут спеть свою песню. И ещё они понимали, наверно, что песня эта почти наверняка будет последней…

Разведка умчалась к колонне, чтобы доложить о том, что мост не заминирован и путь свободен. Гул от движения танков немного изменился. Двигатели заработали с подвыванием, набирая ход. Новый звук Коля определил для себя как более уверенный, более наглый, что ли. За спиной, за деревней мощно всходило солнце. Как обычно, оно выкатилось из-за горизонта быстро, потом на пару минут зависло над линией, будто в раздумьи, и уже затем продолжило свой нормальный путь. Такое поведение светила Коля заметил ещё в детстве, но когда рассказывал об этом кому-то, над ним посмеивались: ты что, чудак, это же солнце, не может оно с разной скоростью! Но он-то твёрдо знал, что говорил правду.

Сейчас солнце было его союзником. Косые утренние лучи осветили гигантскую стальную змею… нет, дракона, идущего к мосту. Солнце прикрывало и его, Колю Сиротинина, и его пушку, и не давало возможности фашистам заметить опасность, слепило им глаза…    Увидел бегущего от моста командира батареи, который понял свою полную бесполезность в такой ситуации и, видимо, решил добежать до пушки. Передовой танк приостановился, затрещали его пулемёты. Комбат упал сразу, после первой же очереди… Из-за конюшни послышались крики и стук копыт и колёс: ездовой погнал лошадей к выезду из деревни. Ну, что, Сиротинин. Пора и начинать. Только бить танк нужно на мосту. Ждём. Ещё немного ждём. Недолго, но ждём…

Первый танк взошёл на мост уверенно и не торопясь. Хоть разведчики и доложили, что мост не заминирован, соблюдать осторожность всё же не мешало. Какие-то метры прошли благополучно, уже можно было прибавить скорость. Танк не знал, что главная его задача не та, которую заставляли его выполнять танкисты. Он не знал, что его предназначение – совсем в другом, что вот это самое главное предназначение уже выбрал для него невысокий белобрысый парнишка, которого и не видно-то совсем, но который через секунду нанесёт танку смертельный удар.

…А Сиротинин всё приговаривал, говорил своей пушке, поскольку больше говорить было некому:

– Ещё ждём, голуба моя. Пусть и второй танк войдёт… А вот теперь – твоё слово!
 
Танк был на мосту, как в учебном пособии: показав все свои слабые места – борт  с более тонкой бронёй, гусеницу, каждый разбитый трак которой заставит танк по инерции развернуться, врезаться в ограждение и неизбежно упасть с высоты в  речку с таким милым названием – Добрость. Снаряд попал под башню. После такого попадания стальная махина сразу превратилась  в бессмысленную груду металла, которую, чтобы продолжить движение колонны, нужно было убирать долго. Второй танк упёрся в первый, пытаясь сдвинуть его, освободить дорогу. Из этой затеи ничего не вышло – мощности двигателя явно не хватало. Появились какие-то другие танкисты, солдаты. Махали руками, явно приглашая ещё один танк. Немцы не очень обеспокоились. Они, видимо, решили, что прямо на мосту была всё же припрятана мина – вполне логичная помеха для передового танка. Сейчас они явно собирались двумя танками вытаскивать тросами танк подбитый. Допустить мысль об опасном орудии на широком открытом пространстве справа от моста они не могли. Что там видеть?  Поле каких-то злаков? Только слева были видны стрелковые ячейки, по которым тут же был открыт шквальный огонь. Начали стрельбу автоматчики, вступила двадцатимиллиметровая пушка из подъехавшей бронемашины. Слева от моста на таком же хлебном поле стали подниматься небольшие разрывы  . Из густой ржи ударил по мосту пулемёт, поодаль заработал второй. Стали падать и разбегаться под прикрытие машин немцы. Бой разгорался, и его обязательно нужно было срочно гасить. Сиротинин выстрелил по уже знакомой цели – по бронемашине. Она буквально взорвалась, разбросав всех, кто находился на мосту…

Когда полковнику Шнайдеру доложили о ситуации, он, бросив взгляд на карту, сразу решил, что орудие стоит прямо в конюшне и стреляет  через какой-то пролом, поэтому и не видно ни огня, ни дыма от выстрелов. Он отдал приказ танкам сосредоточиться на этой цели. Уже через минуту конюшня пылала, летели обломки брёвен, густой дым повалил оттуда, где было русское орудие. В общем, несмотря на солнце, светившее прямо в глаза. танки хорошо расправились с противником, теперь можно было переключиться на пулемётчиков.
Какой-то танк  промазал – снаряд разорвался с недолётом, упав в поле перед конюшней. Кусочек металла дёрнул Колю за плечо, порвав гимнастёрку и впившись в кожу. Ранка была пустяковой, и Коля не стал даже уделять ей внимание.  От конюшни валил густой дым, прицеливаться было трудно, но Коля прекрасно понимал, что этот дым – это его спасительная завеса, что он со своей Олей стали уж совсем невидимками…

Подумав об этом, Сиротинин чуть не рассмеялся радостно: ловко это получилось, что безымянное  до той поры орудие вдруг как-то само собой назвалось ласковым именем. Он глянул на ранку – кровь уже подсыхала. Танки стреляли  в другую сторону от моста. Пулемёты молчали. Коля прикинул, что пулемётчики и несколько пехотинцев поддержки, наверно, отошли в деревню. Или затаились, потому что целей для них просто не было. Или… Третий вариант Коля отбросил суеверно: о таком даже думать нельзя, живы они, живы, ещё скажут этим гадам пару хороших слов!
О себе Сиротинин не рассматривал никаких вариантов. Приказ, им полученный, по большей части выполнен: на мосту горят  танк  и остатки бронемашины. Пулемётчики пугнули немцев хорошо, так что расчищать завал немцы не решатся до тех пор, пока на берегу доброй речки Добрость лежат неизвестные ему ребята и ждут появления «живой силы противника», как говорят командиры.  Интересно, есть там у них кто-то, кто принимает решения, или они, – как старший сержант Сиротинин Николай Владимирович, орловский оголец двадцать первого года рождения, – тоже решают всё сами: за себя, за начальство, за свою судьбу, за свою совесть…

Короче говоря, если пулемётчики отошли, то, может, и ему нужно подумать о том, как уносить отсюда ноги? Скоро конюшня догорит, дым рассеется и тогда уже сделать это будет невозможно: подстрелят его как зайца, а то и снарядом разнесут… А если не ушли? Тогда он, получается, бросит их на растерзание? Нет, надо ждать. Пушка, немцы считают, уничтожена, пулемёты  молчат, можно спокойно заняться расчисткой моста. Вот тогда и поднести им подарочек. Интересно, сколько их здесь собралось?
 
Считать Коля не стал. Раз он остаётся здесь в засаде, то нужно и использовать такое положение  получше. Хвост колонны просматривался вдали хорошо. Туда, к концу, угол обстрела становился всё острее и острее, но и вероятность промаха вдоль строя машин уменьшалась: куда-нибудь, да попадёшь. Пехота в своих  броневиках была только в начале колонны да в самом конце. Расстояние – от двух сотен метров до километра. И ведь можно…

Да. Замкнуть колонну, обездвижить её! И тогда… Тогда можно их бить столько, сколько хватит снарядов. Для этого, правда, придётся ему обнаружить себя, уже похороненного немцами. Тогда они все обрушатся на него с Олей, стрельба будет – кто кого больше, кто кого быстрее. А кончатся снаряды – он уже присмотрел путь отхода. Он не пойдёт через деревню. Нужно будет  податься влево и уходить  прибрежным полем. Хорошо, что рожь не дошла ещё, не созрела, а то огонь моментально спалил бы всё его прикрытие. А сейчас только чёрные пятна в высокой ржи от разрывов… Уходить надо будет по течению реки туда. где Добрость впадает в Сож, а там уже, за Сожем, через который как-нибудь переберёмся, где-то есть наши. Да и не так далеко – километров десять-двадцать придётся идти. Только замок орудийный где-нибудь в приметном месте закопать… Это святое правило артиллериста нужно было выполнять непременно, чтобы пушка твоя не начала бы стрелять по своим.

Сиротинин зарядил орудие и медленно, совсем не торопясь, стал наводить Олю. Ему нельзя было ошибиться, нужно было поджечь замыкающую бронемашину с первого снаряда. Промажешь – и   обнаружишь себя понапрасну, и хвост колонны сразу начнёт расползаться по сторонам. Там  повыше и земля, наверно, сухая, несмотря на дождь, прошедший позавчера, так что у них там это может выйти… А вот ему не надо, чтобы у них получилось.

Он потёр руки в подражание отцу, когда тот колол дрова, и, несмотря на всё своё комсомольское неверие, так же, как отец, негромко сказал:

– С богом!

Впервые с начала боя он начал воевать по-настоящему: Не  выполнял задачу, не прикрывал неизвестных ему друзей, не отбивался от противника. По-настоящему – это когда до скрежета зубовного начинаешь ненавидеть врага, когда ему, безликому, несущему смерть и тебе, и другим людям, желаешь смерти и только смерти, когда стреляешь, отчётливо сознавая, что убиваешь жестокого зверя и сам тоже становишься жестоким,  вступая в праведное дело защитника всего святого…

 И без бога обойтись было никак нельзя…
 
 Машина Шнайдера шла в середине колонны. В начале боя полковник не ощутил особого беспокойства. Так должно было быть. Любые мосты любая армия или взрывает, или как-то защищает. Уже по доносившимся звукам он быстро определил, что оборона у этих русских слабенькая. Приказав обстрелять приземистое деревянное здание на  краю Со-кол-ни-чи, он сразу понял, что засадная батарея – и не батарея вовсе, а случайно забытое орудие, из которого палил какой-то сумасшедший. Да, он подбил танк и взорвал машину пехоты, но уже сейчас он, скорей всего, драпает к своим силам на Соже, если, конечно, ещё жив. Шнайдер приказал двум танкам  срочно заняться расчисткой дороги. Русская пушка заткнулась, наконец, можно было и не спешить, но полковник помнил напутствие начальства. Он должен быть в этом самом Критшеве первым!

И в этот момент сзади, в тылу колонны, раздался взрыв. Похоже, что русские взяли колонну в клещи. Только артиллеристы той, тыловой батареи, опоздали – через пять-десять минут он со своей железной лавиной двинется вперёд и ничто уже ему не сможет помешать.

Шнайдер не верил  ушам своим, когда ему доложили, что стреляло всё то же орудие на окраине деревни. Это было просто невозможно! Как минимум десятка полтора танков забросали ту территорию снарядами, там не осталось целого клочка! Он хотел приказать ещё раз начать обстрел, но взрыв раздался уже снова в голове колонны. Только теперь окончательно стало понятно, что эти фанатики не удрали, а наоборот – начали охоту, они будут стрелять, пока мишени стоят перед ними ровным строем!
Он отдал приказ по колонне немедленно сходить с трассы, Оказалось, что самые опытные танкисты уже пытаются это сделать, но им приём не удаётся: влажная глина откосов приводила к тому, что танки сползали вниз и попадали в глубокие ямы с водой, заросшие камышом. Вода, по всей вероятности, оставалась в этих углублениях всё лето после весеннего разлива реки. А взрывы неумолимо приближались, огневые клещи продолжали сжиматься. Шнайдером овладело бешенство: да что ж это происходит!? Русские нас буквально расстреливают чуть ли не в упор, а мы ничего не можем сделать?

Он вышел из машины. Подскочивший адъютант с ужасом увидел нервно дёргающееся лицо  полковника и с трудом уловил смысл  выскакивавших слов:

– Немедленно! Ну и что, что танки! Пехоту, мотоциклы! И миномёты, миномёты! И чтобы без этих  артиллеристов не возвращались! Если вступят русские пулемёты – подавить тут же…


12

Коля стрелял уже непрерывно. Когда один из танков первым сполз, спасаясь от огня, в бочаг, и взвыл, пытаясь выбраться и увязая всё глубже, Сиротинин обрадовался и не стал его добивать. Лишь после нескольких следующих подбитых танков сообразил, что увязнувшую машину так или иначе вытащат, и она снова начнёт топтать его землю. Он поджёг и этот танк, прекрасно понимая, что там, внутри, происходит. По ту сторону шоссе снова застучали «максимки», но это продолжалось недолго: после нескольких разрывов всё стихло. Коля прислушался к тишине. Всё. Один ты, Коля, остался в этом поле. Один.

 Да снарядов ещё десятка два. Он выстрелил со словами «За тех ребят, Оля!». Потом он просил Олю стрелять за погибшего комбата, за тёзку. А ещё за Сашку Зацепина, и ещё раз за Сашку… Потом он стрелял за отца, за маму, за сестрёнок Киру, Таську и Ниночку и братика Веньку, каждый раз вспоминая при этом, как мама кормила малышей: ложку ко рту и – «за папу, за маму»… И на лице старшего сержанта Сиротинина в разгар смертельного боя появлялась какая-то странная в этот момент расслабленная, мечтательная улыбка…

Он уже понял, что уйти отсюда ему не удастся. Его обнаружили, и теперь снаряды и мины непрерывно рвались вокруг, рожь упала, подкошенная, уже и пушка видна с дороги и весь он – как голенький на этом склоне. Только бугорок земли прикрывает его. Родной земли.

Коля, конечно, заметил, как пробегали по мосту пехотинцы, как мотоциклы разведки перетаскивали под прикрытием подбитого танка на руках на открытое пространство. Они с Олей были готовы к этому. И как только немцы уселись в свои коляски с пулемётами, очередной снаряд разметал всю группу.

  –  Мо-ло-дец, Оленька! – кричал Коля, наводя орудие снова на колонну. Он выстрелил ещё несколько раз. Подбил ещё один танк, Вовремя увидел, что одна из бронемашин спустилась к реке в поисках брода и увязла на болотистом берегу. Выстрелил. Пехотинцы, пытавшиеся машину толкать, так и погибли вместе с ней. Он не заметил, что ещё два мотоцикла именно в этот момент вырвались с моста и понеслись к деревне. Впрочем, заметить было бы трудно, потому что изранен был Коля осколками в нескольких местах, а думать об этом он не хотел, не до этого ему было. Кровь текла по лицу, по спине, по ногам, но нужно было ещё хотя бы ещё один танк стереть на той дороге. И он стрелял. И она стреляла. Она тоже была ранена – две пробоины в щите. Они стреляли в это ненавистное чудище, чтобы ещё чуть-чуть меньше его стало, хоть на одну его чешуйку, но меньше!

Пулемётная очередь ожгла ногу. Коля сделал ещё один выстрел и схватился за карабин. Лёг за пушкой. Надо отбиться от мотоциклистов, а потом… там есть ещё два снаряда!

Патроны он тоже расстрелял почти все. Одного пулемётчика ему удалось ссадить с мотоцикла. Второй подобрался сбоку, его он не заметил. И он Колю смертельно ранил. Он его убил. Коля от удара в спину выпрямился, всё же поднялся на уже не держащих тело ногах, распахнул руки: иди сюда, гад!. Он будто хотел защитить солнце, закрыть его своим телом. Ему это удалось: солнце стремительно взлетело в зенит и там остановилось…

 Мотоциклисты осторожно приблизились к упавшему: кто знает этих русских, какую каверзу они способны выкинуть, он вполне может притворяться! Именно поэтому этот русский был всё время под прицелом и пулемёта, и автоматов. Когда подошли, то увидели, что артиллерист лежал лицом вверх с широко открытыми глазами, а в кулаке был зажат  самодельный нож…

Шнейдеру, укрывшемуся при обстреле в кювете, после боя доложили о потерях: из шести десятков боевых единиц в колонне подбиты, сгорели, полностью уничтожены были одиннадцать танков, семь бронемашин, погибли четыре офицера и пятьдесят три солдата. Это была без малого половина. Это был разгром. Это был конец. Конец карьеры, конец мечтаний о параде в Москве, конец любого признания в своём кругу. Он встал, отряхнулся, молча покрутился под щёткой адъютанта (мундир должен быть чист в любой ситуации) и вновь внешне стал тем самым полковником, которого привыкли видеть подчинённые: подтянутым, высоким и высокомерным, с глубокими залысинами и сединой. Весь его вид должен был говорить о том, что ничего особенного не произошло, война есть война. Не повезло нам, но не повезло и им, поскольку мы сейчас же продолжим свой путь к городу Критшеву…

Но вся эта вывеска, вся декорация рушились при одной мысли: город-то уже, наверно, уже взят Эбербахом и спешить, собственно говоря, уже некуда. Шнайдер не мог знать, что на рубеже Сожа русские успели создать боеспособную группировку, которая почти месяц, до середины августа, будет держать оборону и не даст гудериановцам и вообще вермахту совершить молниеносный бросок на Москву. А потом и вовсе прорвёт кольцо и соединится со своими. Шнайдер, конечно же,  не мог .это знать. Но тем не менее внутри он был уже сломан. Он шёл вдоль колонны, давая указания по уборке, освобождению дороги, вывозу погибших. Он шёл  к мосту, плотно забитому тем, что осталось от боевых машин. Он подозвал к себе начальника разведки и велел проводить к тому месту, где стояло русское орудие. От моста они  шли по полю, и полковник машинально вёл ладонь по верхушкам колосьев. Думал о том, что ещё через недели две  можно будет убирать урожай и отправлять в Германию.

Ещё только подходя к позиции и увидев перепаханную снарядами землю вокруг, он по вполне понятной причине вдруг вспомнил слово «ад». Обгорел весь склон – от пожарища на окраине «деревни» до тоже обгоревшего и повреждённого орудия. М-м-да, этим солдатам и их офицеру досталось пережить страшное. Но воевали они, надо отдать им должное, хорошо. Он обернулся к спутнику:

– Из расчёта никто не остался в живых?

Оберлейтенант вытянулся, хлопая белёсыми ресницами:

– Никто, господин полковник! Только… Он один, господин полковник!

– Кто – один?
 
–  Артиллерист… Он один! Больше нет никаких следов, что тут ещё кто-то был!

Он показал. За станиной лежал… Не офицер. На петлицах – три треугольничка. Это значит – старший сержант. Шнайдер вглядывался в убитого, в глаза, устремлённые в небо, многочисленные кровавые пятна на одежде и потёки крови на лице и на теле.  В руке – нож. Да. Он был один и дрался бы до последнего. Пуля его опередила…
Вспомнился недавний разговор с Вилибальдом фон Лангерманом и особенно та его, Эриха, лихая фраза о том, что остановить его может только катаклизм. И вот он – этот катаклизм, который преодолеть было нельзя. Катаклизм, о который  полковник Эрих Шнайдер споткнулся и потерпел поражение, о каком в немецкой армии даже не слышали до сих пор. Лежит, раскинув руки. Правильное лицо с арийскими чертами, блондин. Белокурая бестия. Герой.

 …Один из последних снарядов, видимо, попал в поворотный механизм орудия. На пробитом бронещите Шнайдер вдруг заметил какие-то знаки, которые явно были сделаны кровью, – кружок и… то ли недорисованная стрелка,  то ли угол… На вопросительный взгляд оберлейтенант слегка пожал плечами: 
– Мы тоже пытались понять. Может быть, это русские буквы? «О» и «Л», если я не ошибаюсь. Но что они значат, я не знаю… Наверно, просто не успел дописать?..


P.S.  Из воспоминаний О.Б. Вержбицкой, 1889 года рождения, учителя немецкого языка, жительницы  деревни Сокольничи Кричевского района Могилёвской области.

 «Во второй половине дня немцы собрались у моста, где стояла пушка. Туда же заставили придти и нас, местных жителей. Мне, как знающей немецкий язык, главный немец с орденами приказал переводить. Он сказал, что так должен солдат защищать свою  родину-фатерлянд. Потом из кармана гимнастёрки нашего убитого солдата достали медальон с запиской – кто да откуда. Главный немец сказал мне:

 – Возьми и напиши родным. Пусть мать знает, каким героем был её сын и как он погиб.

Я побоялась это сделать… Тогда стоявший в могиле и покрывавший советской плащ-палаткой тело Сиротинина немецкий молодой офицер вырвал у меня бумажку и медальон и что-то грубо сказал…».

Запись из блокнота-дневника оберлейтенанта 4-й танковой дивизии Фридриха Хёнфельда. Дневник найден в 1943 году на замёрзшем трупе его владельца.

 «17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. К вечеру хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости. Оберст перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Всё-таки, он русский, нужно ли так преклоняться?»

НУЖНО!