Цветаева

 Марина Ивановна Цветаева родилась в сентябре 1892 г. в Москве. Её отец, Иван Владимирович Цветаев, — профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед; стал в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств (ныне музей им. Пушкина).

В четыре года Марина научилась читать и тогда же принялась рифмовать все со всем, о чем ее мать (Мария Александровна Мейн) записала в дневнике: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?» Мать буквально жила своими детьми.  Все, что могло душевно, духовно, интеллектуально их развить и направить, было им предоставлено: разноязыкие гувернантки, книги, игрушки, музыка, театр. Марина и ее сестра Анастасия начали говорить почти одновременно на трех языках: русском, немецком и французском. Мать рано познакомила их с Пушкином, Данте, Шекспиром. Но роднее всего была Германия, немецкие романтики с их пристрастием к Средневековью и рыцарству, героической истории и легендам.

Начиная с 1902 г., когда у Марии Александровны обнаружили чахотку, семья много времени проводила заграницей. Сначала Цветаевы жили в Нерви под Генуей. Потом Марину и ее сестру Анастасию поместили в один из пансионов Лозанны. 1904 г. они вместе с семьей провели в «сказочных» горах Шварцвальда в окрестностях Фрейбурга. Это время осталось одним из самых ярких впечатлений детства. (Позже Цветаева признавалась: «Во мне много душ. Но главная моя душа – германская»). В 1905 г. Цветаевы возвратились в Россию и поселились в Ялте. В июле 1906 г. Мария Александровна умерла. Прекрасное, сказочное детство кончилось.

В 1907-1910 гг. Цветаева сменила три гимназии и совсем оставила учебу после 7-го класса. Но это был чисто внешний фон ее образования. Внутреннее развитие происходило не под влиянием учителей, а скорее вопреки ему. Она много и жадно читала. (Позже в одном из писем к Волошину Цаетаева признавалась: «Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге…») С 16 до 18 лет юная поэтесса переживала страстное увлечение личностью Наполеона, постоянно читала и размышляла о нем (в киот, висевший в ее комнате, вместо иконы был вставлен портрет Наполеона). В 1909 г. она совершила паломничество в Париж и прослушала в Сорбонне краткий курс лекций о старофранцузской литературе. В том же году известный поэт, критик и переводчик Эллис (первый, кто открыл поэтический талант Цветаевой) ввел ее в круг московских символистов. С его помощью втайне от отца Марина выпустила в 1910 г.  первый сборник «Вечерний альбом», в котором как бы запечатлено знакомство отроческой души с миром. Книга имела большой успех. Положительные отзывы на нее написали Волошин, Брюсов и Гумилев. Из этих троих Волошин вскоре вступил в переписку с Цветаевой. Летом 1911 г. Марина гостила в его доме в Коктебеле и именно тогда познакомилась с Сергеем Эфроном. В январе 1912 г. они поженились и поселились в собственном доме в Екатерининском переулке. В том же году у юных супругов родилась дочь Ариадна. Три года после замужества вообще оказались самыми безоблачными и счастливыми в жизни поэтессы. Это было время любви, материального благополучия, материнского счастья и литературного признания. В одном из писем Розанову весной 1914 г. Цветаева признавалась: «Сейчас во всем моем существе какое-то ликование, я сделалась доброй, всем говорю приятное, хочется не ходить, не бегать, а летать…»  Стихи ее заметно повзрослели. Изменился сам тон их, строже и сдержаннее стал словарь. Они перестали быть стихами гимназистки, ушла сентиментальность.

Опасность подстерегала молодую семью с самой неожиданной стороны. Осенью 1914 г. Марина познакомилась с поэтессой и переводчицей Софией Парнок. Страсть между ними вспыхнула буквально с первого взгляда. «Сердце сразу сказало: "Милая!" - писала Цветаева. – Все тебе – наугад – простила я, ничего  не знав, - даже имени! – О, люби меня, о, люби меня!» Их отношения продолжались до февраля 1916 г. Цветаева посвятила Парнок цикл из семнадцати стихов «Подруга», по сути, первый эротический цикл в ее творчестве. («Как голову  мою сжимали Вы, лаская каждый завиток, как Вашей брошечки эмалевой мне губы холодил цветок…»). Воспоминания о пережитой страсти не оставляли поэтессу и позже. В 1921 году она писала: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!» Обратно к мужу Цветаева вернулась в 1916 г., пережив еще до этого четырехмесячный роман с Мандельштамом, уже дважды прошедшая через боль разрыва и муки ревности. (В эпоху увлечения жены Софией Парнок Эфрон повел себя точно так же, как поступал и позже при каждом новом ее романе – тихо отступил в сторону, не мучил сценами, дал ей «перегореть»; он знал, что уйти от него навсегда она не сможет, что она обречена каждый раз к нему возвращаться). 

Именно Парнок (а не Эфрон) разбудила в Цветаевой чувственность. Эти отношения открыли новую Цветаеву: поэтессу  бродяжничества, «разгула и разлуки». Теперь ей казалось дозволенным все, любой «грех». Отныне и до самой смерти ее снедает дух беспокойства, тревоги и вечных поисков. Зримым доказательством свершившегося обращения стал сборник «Версты» I, составленный из стихотворений 1916 г. и разительно непохожий на все, что прежде писала Цветаева.  Темнота, растекающаяся по страницам этой книги, мотивы сумерек, ночи, грозового неба, внутреннее ощущение неправедности, отступничества, греховности  оказались очень созвучны смятенной атмосфере предреволюционной России.

В апреле 1917 г. Цветаева родила дочь Ирину (которая умерла потом от голода в приюте в возрасте 3-х лет). Откликом поэтессы на революцию стал цикл стихов о Степане Разине. Это было первое ее произведение, созданное на фольклорной основе. Оно донесло до нас как бы отстраненный взгляд на события. Но вскоре революция коснулась ее непосредственно. Во время октябрьских боев в Москве Эфрон сражался на стороне белогвардейцев. После победы большевиков он уехал на Дон в формирующуюся Добровольческую армию. Цветаева с дочерьми осталась в Москве. Как и все ее жители, она бедствовала, голодала, мерзла, страдала. Но в то же время годы Гражданской войны стали для нее эпохой напряженной духовной жизни. Она много писала (большое количество стихов, вошедших в сборник «Лебединый Стан», целый цикл романтических драм для Студии Евгения Вахтангова, беглые заметки московского революционного быта, составившие потом книгу «Земные приметы») и пережила несколько романов: бурный с актером Юрием Завадским (ему посвящен цикл ее любовных стихотворений «Комедьянт»), нежный и трогательный с актрисой Софьей Голлидэй (к ней обращалась Цветаева в цикле «Стихи к Сонечке», а много лет спустя описала их дружбу в «Повести о Сонечке»), безудержный с художником Вышеславцевым, интеллектуальный с князем Сергеем Волконским, мимолетный с красноармейцем Бесарабовым (к нему обращено стихотворение «Большевик»)  и еще немало других, входивших на какое-то время в ее жизнь, но так и не избавивших ее от мучительного одиночества.

В июле 1921 г. пришла радостная весть – Сергей Эфрон жив и находится в Стамбуле. В мае 1922 г., преодолев множество трудностей, Цветаева с дочерью уехала заграницу. Супруги встретились в Берлине (еще до приезда Сергея Эфрона Цветаева успела пережить короткий, но бурный роман с владельцем издательства «Геликон» Абрамом Вишняком). В августе они уже жили в пражском предместье Мокропсах (Эфрон учился в Пражском университете и получал стипендию; Цветаева так же стала получать пособие – 1000 крон – надолго ставшее основой ее бюджета). Почти год продолжалось тихое семейное счастье. В 1923 г. разразился новый бурный роман («Безумная любовь, самая сильная за всю жизнь», - признавалась Цветаева спустя десять лет) с Константином Родзевичем. (Как и все романы Цветаевой, он сопровождался лавиной стихов-посланий; но в данном случае, этим не ограничилось, - любовь к Родзевичу вдохновила поэтессу на создание двух неистовых поэм - «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца»).

В феврале 1925 г. у Цветаевой родился сын Георгий (Мур), которого она страстно желала долгие годы и которого потом всегда боготворила до самозабвения. (Крестил его специально приглашенный отец Сергей Булгаков). Сразу после этого Цветаева решила, что подошло время в очередной раз «сменить кожу» - она задумалась о переезде во Францию. (Последним крупным произведением, созданным в Чехословакии, стала лирическая сатира «Крысолов»; собирательный образ  крыс преломляется здесь в грозящую миру «красную» опасность). Тяжелые бытовые условия (все эти годы они жили на съемных квартирах в пражских пригородах, часто в простых крестьянских избах) тяготили Цветаеву. Только оказавшись в ноябре в Париже, она оценила прелесть Праги и все последующие 13 лет скучала по Чехии.

«Русский Париж» встретил Цветаеву достаточно сурово. Тамошние поэты, и прежде других «законодатель вкуса» Георгий Адамович, решительно не приняли ее стихов, отзываясь о поэтессе с неизменным  пренебрежением. В результате ей удалось выпустить здесь только один свой сборник «После России» (1928). Между тем, переехав во Францию, супруги лишились выплачиваемого чешским правительством пособия. Вскоре им пришлось столкнуться с настоящей нищетой, перед которой меркла пражская бедность. «Никто не может вообразить бедности, в которой мы живём, - писала Цветаева. -  Мой единственный доход — от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живем на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода». Цветаева сама стирала, готовила, штопала, перешивала одежду. Тяжесть положения усугублял внутренний разлад в семье. Сергей Эфрон с головой ушел в политику и был ей плохим помощником. Постепенно между супругами возникает отчуждение. В середине 30-х от Цветаевой отдаляется ее дочь, принявшая сторону отца. Одиночество  принимает катастрофические размеры. Внутреннюю опору Цветаева пыталась найти в прошлом. В ее творчество властно входит история.

Еще в Чехии Цветаева ощутила тягу к эпосу. В Париже лирическое начало ее поэзии сменяется лироэпическим. В 1927 г. были написаны драматическая поэма «Федра» и «Поэма Воздуха», в 1928-м – «Красный бычок», в 1929-м – «Перекоп». С 1929 по 1936 гг. Цветаева работала над большой поэмой о гибели царской семьи. (Это достаточно объемное произведение до нас не дошло – рукопись погибла во время войны).  В отличие от стихов, не получивших в эмигрантской среде признания, успехом пользовалась проза Цветаевой, занявшая основное место в её творчестве 1930-х годов («Эмиграция делает меня прозаиком…», - жаловалась поэтесса). В это время изданы эссе «Наталья Гончарова. Жизнь и творчество» (1929), «Дом у Старого Пимена» (1934), «Мать и музыка» (1935), «Мой Пушкин» (1937), «Пушкин и Пугачев» (1937), «Повесть о Сонечке» (1938), воспоминания о Максимилиане Волошине («Живое о живом», 1933), Андрее Белом («Пленный дух», 1934), Михаиле Кузмине («Нездешний ветер», 1936).

В начале 30-х гг. Сергей Эфрон с дочерью приняли твердое решение о возвращении в Россию. Цветаева не имела сил переломить их упорство. Чтобы добиться прощения, Эфрон вступил в тайные контакты с агентами НКВД и вскоре (в 1931 г.) был завербован советской разведкой. 15 марта 1937 г. выехала в Москву Ариадна, первой из семьи получив возможность вернуться на родину. 10 октября того же года из Франции бежал Эфрон, оказавшийся замешанным в заказном политическом убийстве чекиста-невозвращенца Игнатия Рейса. После этого у Цветаевой фактически не было выбора. Остаться одной в Париже, с сыном на руках, когда от нее отшатнулись многие старые знакомые и закрыли двери эмигрантские издания, она не могла. Ей оставался только один путь – ехать в Советский Союз. Дочь писала ей из Москвы радужные письма. Сотрудники советского полпредства проявили о ней неожиданную заботу (даже назначили небольшое пособие, поскольку она не могла ничего напечатать).

В июне 1939 г. Цветаева вслед за мужем и дочерью отправилась в СССР. (Последние ее стихи в эмиграции – цикл «Стихи к Чехии» (1938-1939) – отклик на Мюнхенский сговор и оккупацию Чехословакии Германией).  По приезде поэтесса поселилась на казенной даче НКВД в Болшево под Москвой, где в то время жили ее муж и дочь.  На короткое время семья воссоединилась. Но уже 27 августа неожиданно арестовали  Ариадну, а 10 октября — Эфрона. Больше Цветаева их не видела. (Эфрон был расстрелян в октябре 1941 года; Ариадна получила восемь  лет лагерей, за которыми последовала бессрочная ссылка в Туруханск).

Оказавшись без денег и без жилья, Цветаева с трудом находила средства к существованию. Некоторую поддержку оказал ей Борис Пастернак (с которым поэтесса находилась в напряженной переписке все 20-е гг.). С его помощью Цветаева получила работу – заказ на переводы стихов национальных поэтов. Он же нашел ей жилье – комнату в дачном поселке Голицыно. Денег было в обрез. Жили они бедно и часто голодали. Летом 1940 г. Цветаева с сыном переехала в Москву. Пастернак помог ей снять комнату на Покровском бульваре.

Война застала Цветаеву за переводами Федерико Гарсиа Лорки. Работа была прервана. 8 августа Цветаева с сыном уехала на пароходе в эвакуацию; 18 прибыла вместе с несколькими писателями в городок Елабугу на Каме. Здесь 31 августа 1941 года она покончила жизнь самоубийством (повесилась), оставив  записку сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

МАЛЬЧИК С РОЗОЙ

Хорошо невзрослой быть и сладко
О невзрослом грезить вечерами!
Вот в тени уютная кроватка
И портрет над нею в темной раме.

На портрете белокурый мальчик
Уронил увянувшую розу,
И к губам его прижатый пальчик
Затаил упрямую угрозу.

Этот мальчик был любимец графа,
С колыбели грезивший о шпаге,
Но открыл он, бедный, дверцу шкафа,
Где лежали тайные бумаги.

Был он спрошен и солгал в ответе,
Затаив упрямую угрозу.
Только розу он любил на свете
И погиб изменником за розу.

Меж бровей его застыла складка,
Он печален в потемневшей раме...
Хорошо невзрослой быть и сладко
О невзрослом плакать вечерами!

В ПАРИЖЕ

Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.

Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас,
Везде, везде всe пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.

Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.

Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.

Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара — все придут во сне!

В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.

1909

x x x

Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!

Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет, —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, —
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.

1913

x x x

Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу.
Мы когда-то с покорностью воска
Отдались роковому лучу.

Это чувство сладчайшим недугом
Наши души терзало и жгло.
Оттого тебя чувствовать другом
Мне порою до слез тяжело.

Станет горечь улыбкою скоро,
И усталостью станет печаль.
Жаль не слова, поверь, и не взора, —
Только тайны утраченной жаль!

От тебя, утомленный анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слез тяжело.


ВОЛЕЙ ЛУНЫ

Мы выходим из столовой
Тем же шагом, как вчера:
В зале облачно-лиловой
Безутешны вечера!

Здесь на всем оттенок давний,
Горе всюду прилегло,
Но пока открыты ставни,
Будет облачно-светло.

Всюду ласка легкой пыли.
(Что послушней? Что нежней?)
Те, ушедшие, любили
Рисовать ручонкой в ней.

Этих маленьких ручонок
Ждут рояль и зеркала.
Был рояль когда-то звонок!
Зала радостна была!

Люстра, клавиш — всe звенело,
Увлекаясь их игрой...
Хлопнул ставень — потемнело,
Закрывается второй...

В зеркалах при лунном свете
Снова жив огонь зрачков,
И недвижен на паркете
След остывших башмачков.

x x x

По тебе тоскует наша зала,
— Ты в тени ее видал едва —
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.

Каждый вечер я скитаюсь в ней,
Повторяя в мыслях жесты, взоры...
На обоях прежние узоры,
Сумрак льется из окна синей;

Те же люстры, полукруг дивана,
(Только жаль, что люстры не горят!)
Филодендронов унылый ряд,
По углам расставленных без плана.

Спичек нет, — уж кто-то их унес!
Серый кот крадется из передней...
Это час моих любимых бредней,
Лучших дум и самых горьких слез.

Кто за делом, кто стремится в гости..
По роялю бродит сонный луч.
Поиграть? Давно потерян ключ!
О часы, свой бой унылый бросьте!

По тебе тоскуют те слова,
Что в тени услышит только зала.
Я тебе так мало рассказала, —
Ты в тени меня видал едва!

МИРОК

Дети — это взгляды глазок боязливых,
Ножек шаловливых по паркету стук,
Дети — это солнце в пасмурных мотивах,
Целый мир гипотез радостных наук.

Вечный беспорядок в золоте колечек,
Ласковых словечек шепот в полусне,
Мирные картинки птичек и овечек,
Что в уютной детской дремлют на стене.

Дети — это вечер, вечер на диване,
Сквозь окно, в тумане, блестки фонарей,
Мерный голос сказки о царе Салтане,
О русалках-сестрах сказочных морей.

Дети — это отдых, миг покоя краткий,
Богу у кроватки трепетный обет,
Дети — это мира нежные загадки,
И в самих загадках кроется ответ!

x x x

Другие — с очами и с личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем — италийским
Зефиром младым, —
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!

Другие всей плотью по плоти плутают,
Из уст пересохших — дыханье глотают…
А я — руки настежь! — застыла — столбняк!
Чтоб выдул мне душу — российский сквозняк!

Другие — о, нежные, цепкие путы!
Нет, с нами Эол обращается круто.
— Небось, не растаешь! Одна, мол, семья! —
Как будто и вправду — не женщина я!

1920

x x x

Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далеких островов!...

Взглянул — так и знакомый,
Взошел — так и живи.
Просты наши законы:
Написаны в крови.

Луну заманим с неба
В ладонь — коли мила!
Ну а ушел — как не был,
И я — как не была.

Гляжу на след ножовый:
Успеет ли зажить
До первого чужого,
Который скажет: «Пить».

1920

ОТ ЧЕТЫРЕХ ДО СЕМИ

В сердце, как в зеркале, тень,
Скучно одной — и с людьми...
Медленно тянется день
От четырех до семи!

К людям не надо — солгут,
В сумерках каждый жесток.
Хочется плакать мне. В жгут
Пальцы скрутили платок.

Если обидишь — прощу,
Только меня не томи!
— Я бесконечно грущу
От четырех до семи.

МАМА НА ЛУГУ

Вы бродили с мамой на лугу
И тебе она шепнула: «Милый!
Кончен день, и жить во мне нет силы.
Мальчик, знай, что даже из могилы
Я тебя, как прежде, берегу!»

Ты тихонько опустил глаза,
Колокольчики в руке сжимая.
Все цвело и пело в вечер мая...
Ты не поднял глазок, понимая,
Что смутит ее твоя слеза.

Чуть вдали завиделись балкон,
Старый сад и окна белой дачи,
Зашептала мама в горьком плаче:
«Мой дружок! Ведь мне нельзя иначе,
До конца лишь сердце нам закон!»

Не грусти! Ей смерть была легка:
Смерть для женщин лучшая находка!
Здесь дремать мешала ей решетка,
А теперь она уснула кротко
Там, в саду, где Бог и облака.

Модернизм и постмодернизм  http://proza.ru/2010/11/27/375