Подпольщик из Мёдона

                «Подпольщик» из Мёдона
     Я – вольный путешественник,  и в моих путешествиях по миру были у меня моменты,  когда я говорил сам себе: «Вот я здесь,  а они там,  и вижу то,  что они никогда не увидят; слышу то,  что они никогда не услышат;  чувствую то,  что они никогда не почувствуют». Они – это люди,  которым немного не повезло в этой жизни,  они,  быть может, и хотели
бы увидеть бьющий в берег океанский прибой на Курилах,  услышать рык тигра в ночной тиши китайской деревушки,  почувствовать дрожь дикого женского тела на Андаманских островах,  что в Индийском океане,  но не случилось. А мне дикая природа предлагала себя в избытке,  и душа моя в тот период времени трепетала от восторга.
     Набродившись,  я стал стремиться назад к этим людям,  к мирской суете,  к концертным залам,  наполненными прелестными звуками,  к разодетой благоухающей публике,  внимающей им. И почему-то олицетворением такой блестящей жизни был для меня Париж. Именно Париж,  а не помпезная Вена,  имперский Берлин,  Белград – белый город,  и даже не красавица Варшава или Злата Прага. И когда я очутился в Париже,  то увидел,  услышал,  почувствовал не только то,  воображаемое мною в глубине джунглей или на просторах саванны,  но и то,  что сидело во мне,  но не находило выхода … Слова восторга!  Париж,  Париж,  Париж … !
     И если для кого-то Париж просто привычное местообитание,  то это не ко мне. Так что же захватило мою душу? И почему моя жизнь после Парижа как будто завершила свой очередной виток,  чтобы начаться не только снова,  но и по-другому?
     Париж входил в меня постепенно,  с каждым домом,  улицей,  площадью,  связанными с моей памятью и с теплотой вызванных чувств. В этом доме жила «Дама с камелиями»,  Дюма-сын приходил сюда,  около этих стен по воле Дюма-отца  дрались на шпагах гвардейцы кардинала Ришелье с мушкетёрами короля,  и среди них Д,Артаньян,  а вот дом по улице Оршан под номером 75А,  в котором на четвёртом этаже жил бухгалтер Дютийэль,  «человек,  проходящий сквозь стену».  А вот и он сам,  вернее не он,  а его рука и его нога,  выступающие из серой стены,  и эту руку можно пожать и сказать: «Молодец,  здорово ты наказал своего самодура-начальника». А улица Виктора Гюго выходит на площадь со слоном,  в животе которого жил юный коммунар,  оборванец  Гаврош с девочками-сиротками.  И над всем городом возвышается собор Парижской Богоматери,  Нотр -Дам де Пари,  с прячущимся за колоннами Квазимодо,  страдающим горбуном с чистой душой ребёнка.
     А где улица Пасси,  на которой жил Иван Бунин? Да вот же она – с  кондитерской Коклена на ней.  Здесь он угощал Ирину Одоевцеву эклерами,  рецепт которых не изменился за 150 лет. Ту самую Одоевцеву,  помните?
                Ни Гумилёв,  ни злая пресса 
                Не назовут меня талантом.
                Я – маленькая поэтесса
                С огромным бантом.
      Когда поэтесса,  желая оказать ему ответную любезность,  позвала его на Елисейские поля: «Там так прелестно цветут каштаны»,  он ей ответил: «Я бы все эти проклятущие каштаны  с их похоронными свечами вырубить велел. Ненавижу их. Вы бы для развлечения посоветовали мне прогулку в морг». Бунин очень боялся смерти.  А в транзисторном приёмнике,  с которым я никогда не расстаюсь – он служит мне ниточкой,  соединяющей мои временные приюты с большими городами –, зазвучал  голос Марка Бернеса.
                Задумчивый голос Монтана
                Звучит на короткой волне,
                И ветки каштанов,  цветущих каштанов
                В окно заглянули ко мне.   
     И у меня совсем другое настроение,  под  стать парижской весне. 
     Совсем рядом Эйфелева башня,  против возведения которой возражал Ги де Мопассан,  любивший потом обедать в ресторане той же башни,  говоря при этом: «Хоть здесь я не вижу этого чёртового сооружения». По дороге на Монмартр,  где как будто и сейчас живут Ренуар и Сезан,  Эдуард  Мане и Клод Моне,  совсем маленькая площадь Жана Марэ,  а рядом площадь Далиды.  Какая красивая женщина и такая трагическая судьба. Но как быстро отзывается Париж на людей,  приносящих ему славу! Гранд-Опера со зрителями на ступеньках перед ней и около неё - площадь Сергея Дягилева,  творца русских театральных сезонов. И мне,  русскому человеку,  дорога эта  французская память. А где театр Жерара Филиппа,  моего любимого Фанфан-Тюльпана?
     Полно в Париже ресторанчиков,  в которых можно видеть людей,  читающих газеты,  а чаще смотрящих в ноутбуки,  и их никто не гонит. И веришь,  что Анатоль Франс над своим «Островом пингвинов» работал в кафе за своим любимым столиком у большого окна,  и парижане,  спешащие по делам, могли видеть склонённого  над рукописью писателя. И его никто не смел беспокоить.
     Вечером поразил интеллигентного вида человек в очках,  аккуратно постеливший газеты на мостовую перед ярко освещённой витриной магазина,  а потом улёгшийся на них с дорожной сумкой под головой и открывший книгу. Пошёл дождь. Ну и что?  Человек достал из сумки полиэтилен и завернулся в неё. Я и сам так делал,  когда лень было таскать с собой спальник. Правда,  это было в пустынных уголках природы. Но при хорошем воображении можно представить себе посередине Парижа,  что ты под тропическим ливнем. К тому же шелест полиэтилена отпугивает диких животных,   только и думающих,  как бы тебя  сожрать.  В Париже века и пространства  сплетались в голове,   и трудно было различать,  где реальная жизнь,  а где выдуманная и тобой,  и давно почившими писателями,  и связывающая время в одну тугую нить.
     Мне повезло знакомством с живым поэтом,  почти классиком,  Василием Бетаки,  живущем во  Франции уже почти сорок лет.       Случай свёл меня с ним в Мёдоне – маленьком французском городке,  расположенном где-то посередине между Парижем и Версалем. Он в разговоре со мной называл себя подпольщиком, потому что через него, когда он ещё жил в Ленинграде,  шла эмигрантская литература  в Советский Союз,  в том числе и в наш город на Дону. Работа эта была очень опасная,  подпольная,  и запросто можно было угодить в «Психушку».  А это в то время было  не что иное,  как аббревиатура тюрьмы КГБ,  его 9-го управления,  отвечающего за борьбу с инакомыслием и инакомыслящими. Я сам,  помнится,  читал перепечатанный на папиросной бумаге «Раковый корпус» и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицина,  не особенно задумываясь о последствиях.   И только  когда до меня донеслись слухи,  – я в то время уже служил в армии – что моего бывшего однокурсника,  Генку Фридмана,  за чтение запрещённых книг исключили из партии,  выгнали из университета и чуть ли не посадили,  а может и посадили,  то я понял,  что рисковал и свободой,  и своим будущим. И мой товарищ Серёжка,  давший мне почитать на одну ночь  запрещённые книги,  перевернувшие моё сознание,  но,  тем не менее,  как и его,  не отвратившие  от родной страны,  тоже рисковал.  И вот теперь я смотрел во все глаза на Василия Павловича,  резкого в движениях,  несмотря на свой восьмидесятилетний возраст,  с длинными седыми волосами,  спадающими на плечи,  делавшими его похожим на поэта Андрея Белого, и думал: «Вот из-за кого так сильно пострадал Гена,  Да,  наверно,  и не только он один». И вопрошал мысленно: «А как же жили Вы,  Василий Павлович,  с тех пор,  как покинули Советский Союз сорок лет тому назад,  оказавшись сначала в Риме,  а затем и во Франции? Этот путь проделывали многие до Вас и после Вас,  и не обязательно Франция была последним пристанищем несогласных. Был и Израиль,  была и Америка. Кому как везло. А вот Вам повезло на блистательный Париж».
     Василий Павлович,  опережая мой вопрос,  ответил: «Я об этом написал в своей книге: «Опять Казанова». Казанова и этот старец? А почему нет?
     Элегантным Парижем   в его мёдонской,  обшарпанной эмигрантской квартире,  с  держащимися на хлипких проводах электровыключателями и розетками,  и не пахло. Пахло  собачьей шерстью и  кошками. А вот и животные   вышли встречать гостя. Старый-престарый сенбернар с доброй мокрой мордой и огромный серый кот где-то в метр длиной,  не давший себя погладить. К запахам я со временем принюхался и не обращал на них внимания,  да и хозяин   оказался чрезвычайно занимателен и интересен,  и по-русски хлебосолен.
     В комнате,  куда он меня завёл,  уже был накрыт большой полукруглый стол.  Чего только на нём не было! Французское красное вино,  напоминающее по вкусу наш «Чёрный лекарь»,  французский паштет и французская ветчина,  французский сыр с большими дырками,  оливки. И даже польские колбаски от варшавских друзей. Благоухало блюдо из баклажан,  напоминающее наше сатэ и имевшее незнакомое французское название. Устриц и лягушек не было.  «Хотите? – спросил хозяин. – Сейчас закажем».  Я не хотел.  И началась светская беседа.
     -  А вот на вашем стуле любил сидеть Андрей Синявский.
     -  Как? Тот самый?  Из политического процесса шестидесятых Даниэля-Синявского?
     - Тот самый. Жена его Маша недавно была у меня. Она часто бывает после смерти мужа.
          Где я оказался?  «В гнезде бывших врагов Советской власти»  Как всё изменилось! И не враги они были,  как оказалось,  а борцы. За нашу свободу. И своего добились. Поэтому я и разъезжаю по всему миру,  а не сижу за «железным занавесом». Не таким я представлял себе антисоветчика. Вполне приличный с виду господин. Правда,  каждое слово перемежает матерщиной.  Но,  наверно,  он думает,  что русский человек не может без мата.  А что,  не очень он далёк от истины.
     - Так как Вы жили,  Василий Павлович,  когда оказались на Западе?
      И,  оказалось,  что Василий Павлович жил очень даже неплохо. Занимался творческой работой на радиостанции «Европа»,  то есть был тем самым «вражьим» голосом,  вещавшими на бывшую Родину. «Но я грубой антисоветчиной не занимался. Ведь я,  если Вы знаете,  поэт,  переводил стихи Эдгара По ещё в Советском Союзе,  мои переводы были признаны лучшими.  Вот Вы фантастику издаёте,  а я переводил стихи американского фантаста Хайнлайна к его рассказу «Зелёные холмы Земли»,   сочинял стихи к сценарию «Туманность Андромеды» Ефремова». И он прочитал по памяти,  ни разу не запнувшись,  своё космически-философское стихотворение,  в котором земные космонавты развели костёр на чужой планете,  на берегу чужой реки варили уху из чужих рыб и мечтали о доме. И забрали мою душу слова поэта, и с трудом отпустили. « Пусть ваши композиторы напишут к ним космическую музыку». Потом опять перешёл на свою тему. «Я знакомил советских радиослушателей с произведениями их же писателей,  с тем же «Доктором Живаго».  А помните    Пастернаковское: «Я весь мир заставил плакать над красой земли своей». И тут же я читал  в микрофон письма рабочих и крестьян:  мы,  мол,  не читали и не будем читать этот антисоветский бред,  мы знаем,  что так мог написать только враг Советского государства». Да,  это был где-то даже монолог героя.
     - Василий Павлович,  а чем Вы ещё занимались?
     - А этого мало,  что ли? – Тут он резво вскочил и чуть ли не побежал в коридор  к висящим на стене полкам с какими-то книжками в мягкой обложке белого цвета. Это были не что иное,  как  журналы «Континент»,  к которым у нас по идеологическим лекалам воспитывали чувство брезгливости,  преуспев в этом. Было ещё пугающее словосочетание НТС,  то есть народно-трудовой союз, и одиозный  журнал «Посев».
     - Я входил в редколлегию «Континента»,  мы печатали Аксёнова,  Солженицина,  Войновича,  других запрещённых писателей, и через меня,  как и в Ленинграде,   шла поставка журнала в Союз.  Разными путями.  И дипломатической почтой,  и через моряков,  через водителей-дальнобойщиков,  туристов тоже не забывали.
     - И брали? Не боялись?
     - С моряками и «водилами» были налаженные связи,  с туристами труднее. Гнали они нас,  называли предателями. Зашоренные были очень.
     И я вспомнил приятельницу мамы Елену Николаевну,  ездившую в восьмидесятых годах в морской круиз вокруг Европы,  и её рассказ,  как к ней пристал в ресторане быстрого питания то ли в Марселе,  то ли ещё где черноволосый человечек,  говоривший по-русски и представлявшийся потомком русских дворян. Она еле от него отделалась,  а потом в каюте в сумке обнаружила,  - «Представляешь,  Валька!  -  антисоветский журнал «Континент»,  так я,  не читая,  выбросила его за борт». – «Тяжёлый хлеб,  - подумал я, - был у Василия Павловича».
     Потом Бетаки тоже ударился в воспоминания. Оказывается, он знал и живую Ирину Одоевцеву,  и живого Виктора Некрасова,  и живого Александра Галича,  и живого Льва Круглого,  запавшими мне в душу ещё в Советском Союзе.  С писателем Некрасовым он любил прогуливаться по бульвару Сен-Мишель в Латинском квартале,  заходя по дороге во все кафе пропустить по стаканчику французского вина,  в том числе и в то кафе,  в котором любил сиживать Хемингуей,  когда у того были деньги. В тридцатые годы папа Хэм был совсем не богат.
     Одоевцевой  Василий Павлович посвятил скабрезные стихи,  которые Ирина Густавовна милостиво приняла:  «Что взять с матерщинника?»
                Она спала когда-то с Гумилёвым,
                Но всё не вечно – он давно в аду.
                Потом случилась встреча с Ивановым,
                Но дама бредит наважденьем новым:
                В историю войти через …  (калитку).
     Как Одоевцевой не быть снисходительной к Бетаки,  когда она сама привела ему рассказ Бунина о Куприне: «Куприн ругался виртуозно. Как-то пришёл  он ко мне. Выпили,  закусили. Вера Николаевна гостеприимная очень. Он за третьей рюмкой спрашивает: «Дамы-то у тебя приучены» Отвечаю: «Приучены. Валяй!» Ну и пошёл. Гениально ругался. Талант и тут проявлялся. Самородок. Я ему даже позавидовал».
     Бетаки ругался попроще. Да и не это главное. Какие замечательные стихи он написал о бульваре Сен-Мишель в жёлтых тонах. « Как только закат натолкнётся с разгона На арки мостов и оближет бульвары Подтёкшую славу со стен Пантеона Смывают весёлые жёлтые фары».
     А его дружба – знакомство с Александром Галичем совсем меня с ним примирили. Ах,  если бы весёлый матерщинник пришёл бы раньше к поэту,  может быть и не случилась такая нелепая смерть. А я помню,  какие странные песни звучали в дни моей юности.
                Облака плывут,  облака,
                Не спеша плывут,  как в кино.
                А я цыплята ем табака,
                Я коньячка принял полкило.
     А ведь мы привыкли к таким: «Наш паровоз вперёд лети,  В коммуне остановка. Другого нет у нас пути,  В руках у нас винтовка». Василий Павлович похоронил в Париже и Льва Круглого из «Шумного дня»,  кинофильма моего детства. И ещё многое он рассказывал. Хотел я задать ещё один вопрос Василию Павловичу,  но не задал. «А не жалко ли ему Генку Фридмана?» Не спросил,  потому что знал,  по крайней мере,  два варианта ответа.  Первый: «Это не корректный вопрос». Второй: «За свободу нужно платить». Первый и второй,  перемежающиеся матом. Расстался я с Василием Павловичем хорошо,  ибо «не судите,  да не судимы будете». Правда,  потом возникло одно «но».
     Дома я прочитал прозаическую книгу Василия Павловича,  после чтения которой мне захотелось вымыть руки.  Как он мог такое написать?  Да,  не самые лучшие представители рода человеческого боролись за нашу свободу и добились своего. Впрочем,   и Марина Цветаева,  снимавшая одно время квартиру в том же Мёдоне,  не отличалась нравственной чистотой,  но,  тем не менее,  осталась в памяти русской великим поэтом.

     Вот так и я тоже оказался вовлечён в это кружение времени. Есть расхожее выражение: «Увидеть Париж и умереть». Нет,  умирать я пока не буду. Просто у меня будет теперь иная жизнь. Париж вмешался в будущую мою судьбу. Какая она будет – не знаю. Но верю,  что великолепная. Париж опять ждёт меня, но уже без Бетаки. Умер Василий Павлович на 83-м году жизни. Мир праху его! А непрекращающееся желание спорить, убеждать в правоте своей оценки людей, убеждённых в обратном, осталось.