наши мамы

                НАШИ МАМЫ               

До начала пятидесятых годов сельское население не могло покинуть колхоз и выехать в город. В городах была паспортная система. Жителям колхозного села паспортов не выдавали. А без паспорта-куда ж поедешь! Но послевоенное лихолетье закончилось. Страна из разрухи вышла. Паспорта колхозникам стали выдавать, не спрашивая на то согласия у руководства колхозов. Сельская молодёжь в поисках лучшей жизни потянулась в промышленные районы страны.             Летом 1954-го года, с бумагами, свидетельствующими о восьмиклассном образовании, и я подался в южную сторону.
В Сорочинске железнодорожный вокзал гудел, как пчелиный улей во время активного медосбора., Дежурный по вокзалу, чтобы пройти на перрон, должен был перешагивать через  тела спящего  люд. Достать билет на пассажирский поезд не было никакой возможности.                Поезда, трогаясь с мест своего формирования, уже были забиты пассажирами. На крышах и в тамбурах вагонов тоже были люди.
Кроме пассажирских поездов, между Куйбышевым и Ташкентом курсировал ещё и почтово-багажный.  В его составе было  три пассажирских вагона.  Этому поезду народ почему-то присвоил имя Алексея Максимовича Горького.               
"Максим Горький" по  пути следования кланялся каждому встречному столбу, у каждой встречной шпалы спрашивал разрешение на дальнейшее следование. Поэтому его вагоны редко когда  видели  транзитных пассажиров. Народ считал, что лучше двое суток бесплатно дышать  свежим воздухом на крышах курьерского поезда, чем за деньги неделю париться  в душных вагонах "Максима  Горького".
В Сорочинске я кантовался пять суток.. Пристанционные клопы высосали из меня столько крови, что я стал бледным, как лист берёзы осенью. И я решил: лучше долго ехать, чем долго кормить своей кровью клопов.  "Максим Горький" был несказанно рад такому моему решению.
Я наживал синяки на жёсткой второй полке мерно покачивающегося вагона. За окном проплывали телеграфные столбы с сидящими на их верхушках большими степными птицами - беркутами. Медленно вращались, вызженные солнцем степи Казахстана.
Где-то в районе Казалинска тоскливые степи сменились бескрайними, подступавшими к железнодорожнодорожной насыии, водами, вышедшей из берегов реки Сыр-Дарьи. Чугунка в те годы была одноколейной. "Максим Горький" подолгу стоял на полустанках, пропуская мимо себя как встречные,  так и попутные поезда. За время стоянки я успевал вдоволь насладиться прохладой придорожных вод. Дикие утки, уступая мне место подле насыпи, отплывали на три-четыре метра и, погрузив головы в лоно прозрачных вод,  хватали широкими клювами проплывавшую мимо них живность. Над гладкой водной поверхностью, будто поплавки рыболовных сетей, покачивались их серые гузки. А я, приняв позу ленивой щуки,, наблюдал за стайками полупрозрачных мальков рыб, мельтешивших перед моими глазами.
Нынче, путешествуя по железной дороге, мы начинаем ощущать движение только после того, как состав выкатится за станционную стрелку. В прежние времена на то, чтобы сдвинуть состав с места, у локоматива не хватало мощей.  Использовался эффект домино:   машинист толкал вагоны в сторону, обратную движению, и, пока лязг буферов катился в хвост состава, резко бросал машину вперёд. Громкий мат пассажиров был следствием тех манёвров.
Обычно люди в пути, кто с помощью карт, кто с помощью бобов, стараются предугадать своё будущее. Мне гадать нужды не было, я и без гаданья знал, что жить буду у двоюродной сестры Насти, из Ташлы переехавшей в какой-то город Янгиюль и, вместе с её сыном Колькой, осваивая профессию фрезеровщик , буду работать на вагоноремонтном заводе. а. Поэтому  был безмятежен, и бессонница меня в дороге не мучила.
На каком-то разъезде при манёвре машиниста я так треснулся головой о перегородку вагона, что Морфей, прикайфонувший на моих ресницах, с  перепугу, шарахнувшись о противоположную перегородку вагона, вылетел в окно. С нижний полки до моего сознания стал доходить разговор.                — Эх, подруга, знала бы ты, как мне достались мои детки-обревелась бы, — послышались всхлипы.                — Что же такого особенного было в твоей жизни? — в голосе говорившей послышались нотки сомнения. — Расскажи!                — Рассказала бы, да уж больно вспоминать горько и рассказывать стыдно.                — А ты всё-таки расскажи. Авось полегчает. А насчёт того, что стыдно, так я  скоро сойду, и вряд ли когда мы снова встретимся.                — Ну, ладно, только ты на меня не смотри.
Мне, наверное, надо было дать понять женщинам, что в вагоне есть посторонний, но тогда они засмущались бы, и слёзы рассказчицы остались бы невыплаканными. Поэтому я затаился, будто летучая мышь в чулане. Рассказчица, помолчав минуту, то ли собираясь с духом, то ли обдумывая, с чего начать, заговорила:                — В войну я жила в Ташкенте. В те годы приезжих в городе было, наверно, больше, чем коренных жителей.   В базарные дни к прилавкам, сквозь голдящею на разных язык толпу, было не протолкнуться.  В один из таких дней с меня  срезали сумку с продовольственными карточками. Конечно, овощи и фрукты на базаре покупались без карточек. Только без хлеба на одной капусте долго не протянешь.
 Соседка Катька, увидев моих  детей, сказала: "Пока ты получишь новые карточки, кормить тебе будет уже некого, и  дала совет:,- Иди,-- говорит,-на Бешагач, ты там, наверно, бывала и скульптуру девушки с веслом видела. И скамейку около той скульптуры знаешь. Вот иди и садись на ту скамейку. К тебе подойдёт мужчина. Предложит помощь. Чай, не красна дева, сама знаешь, за что.
Ближе к вечеру ко мне на скамейку подсел мужичонка, пахнущий укропом и солёными огурцами. Сговорились мы с ним за три килограмма риса. Мужичок в энтом деле оказался человекам опытным, только больно уж слабым. Закончив процедуру скачек, мой наездник сказал: "Иди, подмойся!" и втолкнул меня в дверь смежной комнаты.
Влетев в комнату, я упала на пол. Хорошо, что на полу был расстелен толстый ковёр. Поднимаясь с ковра, я встала на четвереньки. Тут на меня, с рыком, накинулась какая-то зверюга. Я почувствовала, что в меня входит что-то твёрдое, как капустная кочерыжка.                Повернув голову, увидела огромную морду собаки, пасть, полную белых зубов, и красный язык, свешенный набок. Стоило мне шевельнуться,  раздался  угрожающий рык зверя.                Хозяин крикнул: "Не дёргайся — порвёт!                                                — Затылком я чувствовала горячее дыханье зверя, на маю голую спину стекала слюна псины, меня сковал страх. Я боялась шевельнуться.
Когда псина соскользнула с моей спины, я голая рванула в коридор. Меня тошнило, от меня пахло псиной. Мой благодетель подал мне моё платье и сказал, "Возьми свой рис". Я хотела крикнуть: "Жри сам!", но говорить не могла. Обида и ярость душили меня.
В трамвае народу было немного. Я осталась стоять на задней площадке. Но пассажиры, казалось мне, чувствовали запах псины и с недовольством поглядывали в мою сторону.                Если бы не думка о детях, утопилась бы в Анхоре. Но мои детки голодали, и я снова села на ту скамейку.                — Когда дети подросли, — уже сквозь рыдания продолжала рассказчица, — сын Катьки открыл им тайну нашего благополучного существования.  Мои дети стали меня презирать.               
Сначала отказались садиться со мной за один стол, потом и вовсе ушли из моего дома.                Теперь я совсем одна и на прощение деток уже не надеюсь.
"Максим Горький", решив передохнуть, тормознул на полустанке с мягким, милым названием "Чили". Женщины пошли осматривать столы с выложенной на них  снедью. Воспользовавшись их отсутствием, я перешёл в другой отсек вагона.
Если бы собрать все слёзы выплаканные детьми, имевшими несчастье родится в предвоенные годы и слёзы овдовевших женщин,  воды Аральского моря показались бы пресной лужей.
Весть об окончании войны принёс мне Витька Черемисин.  На попечении мамы была небольшая отара ценных мериносовых овец. Овцы на опушке берёзового колка пощипывали, только что выбравшуюся на белый свет, травку. Мамка с тётей Шурой, нашей соседкой, сидели на зелёной лужайке, залитой весёлым светом майского солнца. Сияя всеми веснушками от счастья, подлетел я к мамке: "Мамка, война закончилась!" — выпалил новость.                Вопреки ожиданиям, на лицах матери и тёти Шуры  отблесков счастья не увидел.
Причину их апатии  понял позже: знали они, что им их красавцев-мужей победа не вернёт, а всякие дяди Вани и Григории Степановичи как «мурдовали» их, так и будут «мурдовать».
В те годы каждый трудоспособный житель села обязан был в течение года выработать не меньше  ста сорока трудодней. Тот, кто не укладывался в этот минимум, становился кандидатом на поездку в город Горький. И там, выбагривая из реки набухшие водой брёвна, в течение года смывалть с себя позорное звание "тунеядец". А кто в бригаде распределяет работы? Бригадир. То есть Иван Тимофеевич или Григорий Степанович. Будут у тебя к концу года те самые сто сорок трудодней или нет, зависело от того, на какую работу они тебя поставят. Правда, поедешь ли  в город Горький, было ещё вилами на воде писано. Колхозу самому нужны были рабочие руки. Имелась и более веская причина, делающая вдов покорными исполнительницами прихотей бригадиров.
У вдовушки малые детки в нетопленной избе стынут. У неё голодная коровушка мычит в хлеву. Чтобы привезти дрова из леса или сена с дальнего луга, вдове нужен транспорт. К кому пойдёт она со своими заботами? К бригадиру! Потому как всем гужевым транспортом и всей тягловой силой в колхозе распоряжаются бригадиры.  И вот, проникнувшись заботами вдовы, её бригадир Иван Тимофеевич говорит: "На этой неделе ничем я тебе помочь не смогу. Надо ж дать!"  А у вдовы детишки в стылой избе. За неделю они и заболеть от переохлаждения могут. И коровёнка с голодухи к концу недели на ноги вставать перестанет. И вот вдова решается — раз уж надо дать, так придётся.                —Ты, Ваня,-говорит она своему патрону,- нынче вечером к моей соседке Шуре приходи. Её свекровь нынче ночью моим детям сказки рассказывать будет.                А кто же не знает: где интим — там и беременность, где беременность — там и аборты.
Аборты в те годы были под строгим запретом. Поэтому женщины делали их друг другу сами. Если операция и не заканчивалась летальном исходом, то всё  равно страдания абортированной были ужасны.
Чтобы мы не видели  страданий матери, чтобы не слышали её воплей, её сестра, тётя Ефимия, забирала нашу мамку на время «недуга» к себе домой. Нам говорили, что у мамки сердце разболелось.                Из-за мамкиной "сердечной"болезни мне приходилось сносить обиды со стороны родственников дяди Вани. Интим между чужими друг другу людьми  был делом позорным, и сверстники мои с моим честолюбием не считались. 
Один бесшабашный парень, Пашка Абаимов, подбивал клинья к моей двоюродной сестре Нинке. Стремясь добиться моего расположения, Пашка подарил мне свою финку. У ножа была красивая рукоятка из цветного плексигласа. Но финку в кармане я носил не для того, чтобы перед ребятами хвастать. Я вынашивал план мести. Дядей  Ваней, при мне, было сказано, что на войне только дураки умирают, а кто по умнее, домой живыми возвращаются. Поэтому, считал я, дядя Ваня заслуживает смерти. Я хотел,  за страдания моей матери , и за поношение чести моего отца, мстить.
Я понимал, что с дядей Ваней мне не справиться. Поэтому так размышлял: выберу момент, когда можно будет подойти вплотную,  суну дяде Ване финкой в живот. От боли он согнётся, и тогда  через его спину всажу финку в его поганое сердце. А когда дядя Ваня будет подыхать скажу: "Дураки умирают не только не войне, но и дома тоже!"
Через неделю Пашка догадался, что для пятнадцатилетнего --пацана финка — плохой подарок, и нож у меня забрал.
Я что-то уже понимал и на свою мать не злился. А вот Колька Железнов  прощать не умел, но мстил своей матери: постоянно хамил ей, а когда подрос, начал пить. Потом в Жигулёвск уехал.               
Уважаемый читатель, грязь на эти страницы я вылил не потому что, горю желанием мёд побед подпортить ложкой дёгтя.. Я поднять наших мам на высшую ступень пьедестала хочу. Хочу, чтобы жертвенность наших матерей, как и доблесть наших отцов, была видна самым дальним их потомкам.