Сухумский драйв образца 80-х

                Мушни Хварцкия и Адгуру Инал-Ипа

Когда-то турки называли Сухум старым Стамбулом – это был восточный комплимент, подчеркивающий органичность сухумских кофеен. Даже в ранний советский период, когда массовый энтузиазм ценился больше, чем непринужденная беседа, сухумчане умудрялись оттачивать свою индивидуальность за чашкой черного кофе.
Чашка кофе в приморском городе, между горизонтом и цепью холмов, отдает свой аромат не только бризу, но и общению. В начале 60-х годов ХХ века в сухумском кофепитии открылась новая эпоха – по инициативе Михи Бгажба, жизнелюба и первого секретаря
Абхазского обкома КП Грузии, была построена «Амра», возвышающаяся над водой на сваях двухпалубная имитация парохода с рестораном на первом этаже и кофейней на втором. Расположенная между двумя причалами – катерным и пароходным, «Амра» добросовестно коптила небо, добавляя кофейный дымок в мировое братство судов.
Довольно быстро кофейня с круговым обзором залива и побережья стала любимым местом сухумской богемы, где в непрерывной круговерти общения собирались те, кому размеренный курортный быт в советской упаковке был тесен – здесь импровизировали, подвергали сомнению устоявшиеся ценности, рождали остроты, обходившие весь город, и травили анекдоты, за которые еще десять лет назад могли услать в Сибирь.
«Амра» трепетала чуть сбоку от города, как бабочка на кофейной привязи, в любое время летних суток здесь можно было встретить своих или чужих, готовых к глубокому трепу; можно было погрузиться в одиночество, обернув лицо к заливу – мгновенья обнаженного стояния перед настоящим. Сюда приводили приезжих гостей, чтобы сразу окунуть их в свою атмосферу – бакинские джазмены играли здесь в 60-х полузапрещенный
рок, чуть позже стали появляться московские диссиденты, Искандер и Андрей Битов тусовались с местными литераторами и почитателями, все дороги вели на «Амру», и градус незаурядности на один квадратный метр здесь был выше, чем на остальном побережье.
Вечность здесь была уютной, обжитой, почти домашней, во всяком случае, ее присутствие в разговоре было безусловным и придавало общению слабый привкус архаики и шарм кругосветного путешествия.
Цитата Бродского «Раз уж довелось в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря» была на слуху и даже висела на стене нескольких рабочих кабинетов, подключая нас к братству внутренних эмигрантов. Но провинцией мы себя не ощущали – помимо курортного сквозняка, разнообразившего общение, в городе был университет, Институт абхазоведения, несколько крупных научно-исследовательских учреждений союзного значения, театры, музеи, и возможности личного роста открывали перед каждым заманчивые перспективы.
Еще в середине 80-х СССР казался незыблемым, как скала, вид с которой простирался на десятки тысяч километров – тягучая, вялая стабильность засасывала и превращала будущее в простое отражение настоящего. Эпоха застоя обладала особым видом неподвижности
– казалось, что ничего не происходит, историческое время течет, как равнинная река, и даже лень в этом контексте завораживала своей значительностью и глубиной залегания в повседневности.
Но уже повеяло духом либерализма, и «Амра» учуяла его раньше других – мы не очень одобряли советскую власть, и «Амра» была легкой фрондой, дистанцирующей нас от бесконечных профсоюзных собраний и партийных лозунгов с экрана и плакатов. А сверкающая чаша неба и солнечный свет, заливавший роскошь человеческого общения, блики на поверхности залива и наша молодая энергия, в которой пенилась жажда свободы, превращали эту фронду в художественную вязь жизни, приподнимающей над землей.
Наша компания была разнообразной – художники, поэты, историки, археологи, архитекторы, журналисты, музыканты, психологи и просто светящиеся личности, ищущие себя в непрерывном потоке впечатлений. Внутренняя иммиграция позволяла оттачивать независимость, а дружеское общение расширяло ее границы – силовое поле личности органично встраивалось в свето-воздушное человеческое пространство над заливом и берегом. Иногда просто беседовать с умным человеком было таким изощренным удовольствием, что казалось, будто воздух вокруг нас пропитан мыслью и чувствами – одухотворенный кусок пространства излучал магию глубокого общения, оставляющего в вечности неизгладимый след.
Я до сих пор во время прогулок натыкаюсь лицом на наши беседы с прозаиком Алексеем Гогуа, которые уже десятки лет незримо кочуют по набережной, соприкасаясь с другими личностными следами, оплодотворяющими городскую атмосферу. Выросший в деревне и пропитанный книжной мудростью, Гогуа сохраняет в себе живое равновесие между природой и культурой, что ощущается во время общения – за его спиной дрожит плодовый сад, где ветки гнутся от тяжести яблок и груш, а перед собеседником развертывается свиток, в котором события родной истории сплетаются со средиземноморскими реалиями, и собственный жизненный опыт кладет на все свою метку.
Незабываем июльский вечер, который мы провели на «Амре» с Ларисой Аргун, прелестным человеком, в котором агрессии было меньше, чем в одуванчике – ее мягкость и открытость создавали ауру чудесной беззащитности, в которой лев и ягненок пили из одного ручья. Мы обменивались редкими словами, поглощенные пиршеством заката – гладь залива отражала не только расплавленное золото солнца, но и нежнейшие салатные, розовые, голубовато-фиолетовые тени, скользившие по горизонту. Мы растворились в этом великолепии, ощущая даже затылком слабое прикосновение жемчужных сумерек, наплывающих с берега – перед моим дружеским взглядом Ларискина душа светилась, как озеро, отражающее вечернее небо и лицо собеседника.
Даже краткий визит на «Амру» оставлял ощущение полноты жизни, особенно в летние полгода, когда помимо завсегдатаев здесь непрерывно мелькали незнакомые лица и интонации – это был праздник неформального общения, свободного от идеологии и штампов, Забежать на десять минут, чтобы найти нужного человека, а заодно охватить взглядом всю человеческую круговерть – за одним столиком поэт и историк Станислав Лакоба угощает кофе и колоритным рассказом московского германиста-диссидента Льва Копелева и его жену; неподалеку Лиана Кварчелия щебечет с подругами, а на ее узком лице под густыми кудрями счастье от того, что вся жизнь впереди; рядом врач, чемпион мира по стрельбе из пистолета и вдохновенный автор невероятных сюжетов Марлен Папава рассказывает очередную байку Лене Заводской, благодарное внимание которой превращает это в ослепительную реальность, а за соседним столиком напропалую кокетничает с кем-то журналистка Юля Соловьева, блистающая в любое время года обнаженными великосветскими плечами.
В углу, отвернувшись к морю и поставив ноги на нижний поручень перил, смакуют кофе с коньяком художник Женя Котляров, не без оснований считающий себя первой фигурой города – карате развернуло его грудную клетку, и физик по образованию и литератор по призванию Игорь Гельбах, знающий лично всех знаменитых евреев СССР, включая астрофизика Шкловского и художника Гришу Брускина. Они постарше и взирают на наше веселье с высоты жизненного опыта – их нонконформизм умудреннее на эпоху оттепели.
Взрывы хохота доносятся с отдаленного стола, где пикируются писатель Даур Зантария и физик-штангист Руслан Джопуа по прозвищу Пуся – их дружба напоминает непрерывные взрывы шампанского, лишь бы была публика, способная оценить их импровизации.
Молодость неслась в наших жилах, как горная река, не выносящая препятствий, и выдавала жизнь экспромтом, свежесть которого делала неповторимыми все извивы действительности.
Летом на улицах и набережной царил кавказский понт, сочетающий рыцарственную галантность с легкой блатизной и уверенностью в собственной неотразимости – мужская часть населения трансформировала образ джигита в победоносного курортного ухажера, и возможность отметиться в этом пошловатом облике-облаке манила многих.
К нашей компании это не имело отношения, хотя иногда кто-нибудь мог обыграть эту роль, чтобы насмешить или приколоться к ситуации.
Конечно, флирт, особенно вечерний, когда прохлада манила к заливу толпы, превращая набережную в карнавал, играл особую скрипку – роковые взгляды приезжих красавиц и местных кавалеров скрещивались в назойливом аромате олеандров и высекали искры, прожигавшие воздух. Нарядная толпа фланировала по набережной, закручиваясь в отдельные потоки, направлявшиеся к кофейным столикам, и хриплый голос Челентано пел о любви, оседавшей, как морская соль, на загорелую кожу.
В этой атмосфере амурного кайфа мы шли своими тропами, с благосклонной снисходительностью взирая на отпускной разгул страстей – ничего не попишешь, юг, курорт, субтропики. Чувственный угар лишь оттенял подлинность тех чувств, которые случаются на каждой широте, если люди способны к глубокому переживанию.
Одно из воспоминаний пленяет меня богатством неуловимых оттенков, высвечивая солнечным лучом Арду Инал-Ипа, ум и утонченная красота которой держали поклонников на дистанции, вмещавшей весь спектр целомудренного поклонения. Оно не было явным, как внешняя куртуазность средневековых рыцарей – традиционный абхазский этикет в этом отношении диктует сдержанность, но просвечивало во взглядах и отношении, мельчайших жестах, интонации, с которой предлагалась чашка кофе или шоколад.
Любопытно было наблюдать, как внимание друзей и приятелей переливается тончайшими градациями чувств, среди которых восхищение, инстинктивная попытка отступить назад, чтобы не обжечься; Арда не кокетлива и не посылает сигнал, который позволил бы сделать первый шаг, иногда раздражение и колики мужского эгоизма, иногда бескорыстный дар-вздох «Живи вечно!» – каждый вел свою тему-мелодию в меру своего огня и великодушия.
Аура общего чувства сопровождала Арду незаметно, как запах неведомых цветов – она почти не замечала этого и тем самым усиливала целомудренность пространства, в котором, как в любовном стихотворении, сливались томление и небо.
Однажды мы пришли на «Амру» с моей старшей подругой из Москвы Евгенией Власовой, вдовой академика Харкевича. Скоро подтянулись Мушни Хварцкия, Арда и еще несколько приятелей – устроив общий столик, мы устроились с непринужденностью южан, готовых провести в неге долгие часы, наслаждаясь общением.
Когда через пару часов мы с подругой ушли, то уже через несколько метров Женечка живо спросила: «Все поголовно влюблены в Арду?» Мой ответ, что никто не решается на это, вызвал удивление. Несмотря на сильный характер и род занятий – в 60-е Женечка, кандидат математических наук, руководила в Вычислительном центре Генштаба СССР отделом, который планировал военно-воздушные операции на Пентагон, моя подруга знала толк в изощренном кокетстве и умела кружить мужские головы даже в зрелом возрасте.
Оглянувшись на оставшуюся компанию, она испытующе посмотрела на меня и потом долго молчала – видимо, вспоминала свое чувство к Харкевичу, смерть которого на два года выбила ее из колеи. Подобная перекличка чувств составляет для меня одно из чудес жизни – ничто не проходит бесследно, невидимая эмоциональная вязь пронизывает всю историю человечества, и чей-нибудь страдающий взгляд десяти-тысячелетней давности откликается в наши дни.
Силовое поле личности не исчезает, как порыв ветра, а пронизывает пространство далеко за пределами физической оболочки – силовое поле «Амры» включало наши индивидуальные молнии и искрило над побережьем, как постоянная освежающая гроза.
Летом мы могли поехать на несколько дней на одну из археологических стоянок, где копали наши друзья, – в Тамыш или Хуап. В Тамыше помимо радостей отдыха на берегу моря прельщала возможность вылепить из местной глины зверушку или крохотный сосуд и тут же обжечь его в небольшой печи. Хуапская археологическая стоянка располагалась в
предгорьях, и там было маленькое чудо – природная купальня в ручье, окруженная густыми зарослями самшита. Можно было уединиться и купаться голышом в холодной воде, что в летнюю жару было наслаждением, от которого ломило зубы, а душа переселялась в кустарники.
Хуапскую экспедицию возглавлял Мушни Хварцкия, специалист по палеолиту – шапка черных кудрей и смоляная борода обжигали худое лицо и ловкое мускулистое тело, выделявшее его среди городских жителей. Выучившись в Ленинграде, он, как многие из нас, еще долгое время сохранял связи с городом студенческих лет и жил на две площадки. Часто приезжали его ленинградские друзья, участвовавшие в раскопках, подъезжали мы, дилетанты в археологии, и простая жизнь под открытым небом, сдобренная поисками прошлого, струилась щедро, одаряя волчьим аппетитом и крепким сном.
Однажды мы с Мушни проснулись раньше всех и пошли прогуляться. За городом Мушни двигался стремительнее и напоминал охотника, постоянно держащего ухо наготове. Он показал мне глубокую пещеру, и, порывшись в углу, я нашла огромный зуб – пещерный медведь, сказал Мушни, около десяти тысяч лет, классная вещь. Через год я подарила этот зуб в Будапеште своему приятелю-булгаковеду Ласло Халлеру, теперь жалею – сейчас можно было бы согревать в ладони этот кусочек нашей прогулки.
В декабре 92-го Мушни, ставший командующим Восточным фронтом, погибнет от взрыва гранаты – на вершине холма ему вышел навстречу незнакомец в военной форме, кавказская внешность не позволила понять, кто это – абхаз или грузин, Мушни продолжал идти и ушел из нашей жизни взрывной волной одиночества, оставившей нам тоску и вечную загадку – может ли не погибнуть на войне рыцарь, всегда идущий впереди?
Иногда мы уходили в выходные на Чумкузбу, чья двухкилометровая вершина видна из некоторых районов Сухума, чтобы просквозить себя молчанием гор и физической усталостью. В пятницу вечером мы уезжали на автобусе мимо Каман, через полтора часа высаживались у кукурузного поля, откуда спускались в пропасть, поросшую вековым самшитом, – здесь купались в реке, а потом два часа поднимались к хижине Тиграна. Этот сухощавый пожилой армянин, чьи родители бежали в Абхазию от армянской резни в Турции, после семидесяти ушел из дома и поселился один на высоте 800 метров над уровнем моря. Его хижина служила бесплатным ночлегом для туристов, можно было сварганить себе еду в котле на очажной цепи, свисавшей в центре основной комнаты, отдохнуть, сыграть с хозяином в нарды, поиграть с его поросятами, которых он звал «Мачками», и походить на смастеренных им ходулях. Самым гениальным в его хозяйстве был туалет – две ветхих стенки среди гигантских лопухов и некое подобие дверцы, позволявшей без стеснения справить нужду над чистейшей струей, отведенной от ручья. Минимум хлопот, и всегда свежий воздух.
От хижины до вершины Чумкузбы было добрых четыре часа ходу по холмистой цепи. В хорошую погоду с самой вершины видно море от Очамчиры до Пицунды – завораживающая перспектива поверх трех идущих параллельно морю холмистых цепей. Справа висит в воздухе Турецкая шапка – эта глыбища в виде диковинного головного убора
всегда поражает новичков своей массивностью и легкостью парения над окружающими вершинами.
Если выйти от Тиграна в час ночи, можно увидеть с Чумкузбы восход солнца над Кавказским хребтом – ради этого утонченного зрелища некоторые любители-полуночники бежали по тропе с фонарями в руках, рискуя оступиться, зато утренний свет над вершинами вознаграждал их и щекотал ощущением крыльев за спиной.
Как-то, проснувшись в хижине Тиграна после горной пробежки, я, не открывая глаз, наслаждалась ощущением отдыха во всем теле – мускулы блаженствовали, полные кислорода и энергии; мозги были свободны от суеты и открыты любому опыту; стирая деревянный потолок хижины, небо властвовало над моей жизнью и манило беспредельностью пространства.
Вдруг невидимая линия протянулась от моих закрытых глаз к далекой «Амре», высветившейся на фоне моря – это был дружеский привет с побережья, не отпускавшего даже в горах.
В нашей жизни было много зелени и воды, в начале 80-х мы открыли для себя виндсерфинг – сухумский залив создан для этого вида спорта, здесь редко волнение, и начинающим удобно падать с парусом в спокойную гладь, не так страшно, как под волну. Сотрудники физтеха основали первую секцию, и доски с парусом начали бороздить бухту наравне с яхтами – выходишь утром на простор моря, стоишь босыми ногами на шершавой поверхности, омываемой водой, работаешь парусом, и тело наполняется ветром, несущим привкус далеких стран.
С синопского берега, где располагались парусная и подводная секции спортивно-технического клуба «Юг», «Амра» казалась маленьким пароходом, который терялся среди белоснежных лайнеров, совершавших черноморские круизы. Отсюда к «Амре» регулярно снаряжались экспедиции, подводники кидали в моторную лодку акваланги и ехали добывать со дна морского посуду – на первом этаже «Амры» был ресторан, из распахнутых окон которого сухумские кутилы в разгар неуемного кавказского застолья бросали бокалы и даже тарелки.
Возглавлял эти экспедиции Владимир Орелкин, четырехкратный чемпион СССР и восьмикратный чемпион Грузии по подводной стрельбе, учившийся во ВГИКе у Юсова, но так и не ставший кинооператором. Володя продолжал увлекаться кино– и фотосъемками и получил серебряную медаль ВДНХ за фотографию «Русалка», на которой Ната Зухба в гидрокостюме держала в руке здоровенную рыбину. Поднятую со дна посуду отмывали дочиста – Орелкин лично следил за блеском и прозрачностью стекла, и спортсмены пили за здоровье кутил и полную приключений жизнь морских бродяг. Те, кто присутствовал на этих пиршествах, помнят знаменитые тосты, которые произносил Володя, – о Фрези Грант, бредущей по волнам, о росинке, трепещущей на траве в час зари, о прекрасных незнакомках, улавливающих мужскую душу, чтобы превратить ее в вечно блуждающий по океанам «Летучий голландец».
Беглые пиршества тех лет, вспыхивающие, как дневные светлячки, везде, где встречались несколько родственных душ, были скромными и шутливо-прозрачными – тесно не было никому, ибо пространство дружбы и молодости было бесконечным и вмещало все – от нонконформизма до взаимных розыгрышей.
Негромко пела под гитару стихи Бродского филолог Леша Кобахия, художники Сергей Сангалов и Георгий Баронин вносили в кофейную кутерьму богемно-байроническую нотку, физик-прозаик Даур Начкебия неторопливо шествовал за своей музой, задумчиво впуская в пространство взгляда следы прошлого, резала правду-матку Наташа Шульгина, оттеняя ее свежей кожей и тугим узлом на затылке, биолог Роман Дбар сыпал цитатами на латыни и отгораживался бездонным спокойствием флегматика, две Гунды-поэтессы, еще совсем молоденькие, ходили под ручку со своими стихами и обольщали ими побережье.
Забегал историк-археолог Сергей Шамба и подмигивал на ходу, незаметно подправляя иронию, как белоснежный носовой платок в нагрудном кармане; читал книгу за отдельным столиком хирург Ростислав Тоценко, соперничавший накачанными бицепсами и правильными чертами лица с Сильвестром Сталлоне; только что защитившая кандидатскую Аида Ладария еще держала в узде свои лидерские качества, намекая на них смугло-властным профилем; юрист Кероп Магакян с застенчивой метафорой на плече смотрел одновременно на залив и на собеседника; молча смаковал шоколад историк Анзор Агумаа, собирающий старинные фотографии и открытки и знающий, кто проживал в сухумских особняках до революции; художник Валерий Аркания бродил по кофейне, как по лесу, изредка выныривая на полянку, где можно было погреться на солнце. Журналисты Николай Джонуа и Виталий Шария выныривали из редакции газеты «Советская Абхазия», шалели от свежего воздуха и галопом мчались на свои насиженные кофейные места – Коля хохотал свежо и заливчато, успевая оценивать окружающих дам, а Виталий подгребал подробности происходящего, роняя лишние из рукавов.
«Амра» демонстрировала многообразие типов и подчеркивала каждый из них с великодушием истинной хозяйки.
Например, в нашей компании было три признанных во всей Абхазии красавца – физик Адгур Инал-Ипа, филолог Рауф Чепия и художник Адгур Дзидзария. Из них троих бабником был только Рауф, а оба Адгура, равнодушные к своей мужской красоте, скользили в волнах женского восхищения без особых потерь и приобретений. Зато Рауф отрывался за всех – особенно возросла его популярность, когда он стал первым диктором только что созданного абхазского телевидения, и его бархатный баритон ворвался в каждую квартиру.
В его мужском обаянии сквозили экзотические нотки – помимо духовных поисков, характерных для нашей поросли, он вегетарианствовал и интересовался йогой. Я прислала к нему одну свою приятельницу, недавно переехавшую сюда из России, чтобы он поделился с нею секретами вегетарианской кухни, и результат не замедлил себя ждать – она потеряла голову, быстро получила отставку и ушла в женский монастырь под Одессой.
Адгур Инал-Ипа был меланхолическим красавцем, и его ниша в нашей компании напоминала пещеру отшельника – он всегда был сам по себе, и его деликатность только подчеркивала это. Сдержанно-молчаливый, думающий о своем, Адгур присутствовал-отсутствовал, но его внутренняя чистота цементировала общение из глубины.
Однажды зимой, за полгода до кровавой вспышки 89-го, мы с подругой на набережной попали под грубый нажим разгульной мужской компании, я вспылила и уже готова была подраться, как появился Адгур и один бросился на семерых. Дело могло кончиться плохо, но тут подъехала целая компания наших, и ввиду равновесия сил ситуацию спустили на тормозах.
Его готовность тут же встать на защиту в явно неравных условиях осталась в моей памяти как болевая заноза, и когда началась грузино-абхазская война, я знала внутренним знанием (да простят мне его родные), что он не вернется – такие не возвращаются. Его долго берегли, поручая сложные технические задачи – перед концом войны он совершенствовал в Пицунде управляемую лодку-снаряд. Но в конце войны Адгур сумел ускользнуть от надзора и, выпросив у кого-то автомат, участвовал в последнем, победоносном, наступлении на Сухум. В юности он снялся в фильме «Повесть об абхазском парне», где играл Героя Советского Союза Владимира Харазия, павшего в Великой Отечественной. В кино его убили автоматной очередью из танка, и жизнь с жестокой точностью процитировала фильм – бегущего в атаку Адгура срезала автоматная россыпь из люка.
Адгур Дзидзария напоминал жгучего итальянца, и его занятия карате-до, мелодичность движений и мягкое умение уходить от конфликтов создавали вокруг него защитную зону, в которой окружающие чувствовали себя комфортно. Как-то приехали на несколько дней два испанца, его друзья, и Адгур с археологом Баталом Кобахия принялись развлекать их, показывая природные красоты и достопримечательности. Батал, унаследовавший от отца-актера театральный темперамент, был выбран не только по дружбе, но и за умение держать внимание окружающих в тонусе. В последний день гостей катали по заливу на яхте, которую сухумский яхт-клуб иногда выделял для дружеских прогулок. Потом снова пили кофе на «Амре», и Батал, слегка утомленный пылким гостеприимством, начал жаловаться на скромные зарплаты научных сотрудников, не позволяющие продемонстрировать настоящий кавказский размах. Испанцы недоуменно переглянулись, и один из них осторожно сказал, что у них в стране за такой образ жизни, который они наблюдают в эти дни, нужно платить очень большие деньги.
Помню еще один насыщенный день, когда наших в кофейне было особенно много – за каждым вторым столиком мелькали хорошо знакомые лица, каждый был не новичок в культуре общения с собой, и это создавало атмосферу насыщенного действа. Появился художник и скульптор Гиви Смыр, и мы радостно встрепенулись, организуя для него свободное место за столиком – редкие приезды Гиви из Нового Афона были как глоток кислорода, настолько силен в нем природный дух. В 15 лет он открыл огромную пещеру, ставшую впоследствии знаменитым курортным аттракционом, окрестные горы он знал наизусть и пропадал там в одиночестве, используя его как объемный инструмент познания – в его одиночестве была мощная архаика, втягивающая землю и растения в единый оборот с человеком.
Рассказы Гиви о магии абхазской луны завораживали даже случайных собеседников – ее льющееся сверху сияние прорывалось сквозь его слова и смывало общение в стихийный водоворот.
На окраинах моего внимания существовали аутсайдеры «Амры» – странноватые люди, приходившие в основном днем, когда были свободные столики, и сидевшие часами одни, их молчание не обременяло, «Амра» принимала всех, не пытаясь подогнать к единому знаменателю. Было несколько явно сумасшедших, в том числе приезжих – казалось, здесь, на продуваемом пятачке над водой, им комфортнее, чем на земле, где нужны паспорта и прописка.
С одним из аутсайдеров меня связывали полуприятельские отношения, основанные на обоюдном пристрастии к луне – несколько раз мы сталкивались на синопском берегу в самый разгар полнолуния и постепенно наработали общий, хотя и скудный язык. Зато этот молчаливый луноголик имел немало имен: Боря, Игорь, Тимур и Константин, остальные уже не помню, как правило, каждый раз он фигурировал под другим, ненавязчиво давая понять, с кем я имею дело при очередной встрече. Днем мы виделись очень редко, мельком, на «Амре» мы ограничивались легким кивком, не знаю, где он работал и кем, в общении он упорно отсекал эту часть своего существования – возможно, несмотря на мою встречную дистанцию, он боялся слишком явного прикосновения.
Жил он в родительском доме на вершине горы Чернявского, откуда просматривалась большая часть сухумского залива. В полнолуние он сидел в кресле на крыше и часами следил за ее торжественным шествием по небу. В отличие от Гиви Смыра он предпочитал городскую луну, отбрасывающую мелкие детализированные тени – от балконных решеток, резных карнизов, веерных пальм и поздних прохожих, поэтому, насытившись ее панорамным сиянием, спускался в город и искал все новые ракурсы. Черная тень кипарисов дрожала в тишине, углубляя ее до самоотречения, и однажды, после особенно яркого полнолуния, он сказал, что город спал так глубоко, что невозможно было проникнуть в его сны.
Для меня он был жителем ночи, сведущим в ее тайнах и обогащающим мое знание о побережье – каждый человек вносил свойственную только ему нотку в многоцветный поток жизни, и я жадно вбирала все подробности, от разнообразия которых холодело сердце.
Это была только моя компания, а таких, расходившихся дружескими кругами по городу, по стране, было множество – «Амра» и другие кофейни продуцировали особый стиль жизни. Между собой мы называли себя амритянами, и это кофейное братство было невидимым отличием нашего способа существования.
***
К концу 80-х подъем национально-освободительного движения, захлестнувшего Советский Союз и имевшего давние корни в Абхазии, подверстал и наше поколение, и на «Амру» уже часто забегали за политическими новостями – общественное напряжение в стране резко возросло, и волны его захлестывали кофейню, как зимний берег.
Китайское проклятье «Чтоб ты жил в эпоху перемен!» скорее манило, чем пугало, ибо опыта перемен у нас как раз и не было – жизненный путь был размеренным, как шкала градусника – от детского сада до пенсии. Поэтому мы вибрировали в такт несущемуся вскачь времени с ощущением новизны в жилах.
Тогда мы еще не знали, что нам повезло! Что нас призвали всеблагие, как собеседников на пир – развал СССР, война, гибель друзей, блокада и жестокое искушение свободой уже вызревали в будущем, как «изабелла», которой мы любили лакомиться в конце сентября.

Май 2011