Дверь, которая закрывается изнутри

       Я верю, что основной выбор человека — это выбор между жизнью и смертью.
       Каждый поступок предполагает этот выбор. – Эрих Фромм

                ...там будет плач и скрежет зубов. Мф.; 24,51




Ему не до сна. Ему осталось жить пару часов, потому что на рассвете – его казнь. Сложно утверждать наверняка, но, вероятно, всякий человек, знающий, что эта ночь – последняя в его жизни, не будет спать. Не спал и он. Мысли его витали абсолютно беспорядочно, задевая, казалось, все ступени его разума, все, даже самые тёмные уголки его сердца, все нити, из которых соткана его душа.
На миг он остановился на мысли, насколько, должно быть, она черна, его душа… но лишь на миг. Тут же он стал думать – наверное, в сотый или тысячный раз – о том, что скоро всё закончится, линия никчёмной, полной страдания жизни оборвётся, как первая струна гитары, натянутая до предела и не выдержавшая напряжения.
Но всё закономерно. Так и должно быть. Он усмехался над тем, что ничто в этой жизни не вечно, и радовался этому. Уже скоро – покой… о, нет, даже не покой – покой ему не нужен, и он не получит его, – нет, не покой… уже скоро – ничто. Небытие – то, что ему необходимо, то, чего он ждал и для чего родился. Звучит абсурдно, но так ведь оно и есть, подумал он, – пришёл из небытия и ушёл в небытие. Вот она – гармония этого жуткого мира, единственная гармония, которая в нём есть.
На мгновенье в голову пришла идея о существования иных миров, но он сразу перевёл свой мысленный обзор вещей с этого предмета. Ведь ему уже всё равно, есть ли другие миры с другими людьми, более счастливые миры с более счастливыми людьми. Его это не касается. Его жизнь оборвётся через несколько часов, и он ничего не узнает, он будет никем, его не будет, что и к лучшему. 
Теперь перед глазами замелькали пустые, стёртые лица людей, которые когда-то погибли от его руки. На войне люди умирают, и в этом нет ничего удивительного, это нормально. Нет, он не считал, что война сама по себе, по природе своей – нормальное явление, но полагал, что вопрос тут следует разворачивать в другую сторону: есть ли вообще что-то нормальное, существует ли норма? Кто придумал норму? С чего люди изначально, освоившись на земле, решили, что есть какая-то норма? А между тем, никакой нормы и нет вовсе, и следовательно, нет ничего нормального. Значит, судить о том, нормальна ли война, просто нет смысла. Пусть каждый думает, как хочет, делает, что хочет, ведь в мире нет ничего, что можно было назвать нормой, ни в чём нет никакого смысла. Смысл – понятие, придуманное, опять же, людьми.
Конечно же, он не помнил лица людей, которых убил на той проклятой войне, он никого не помнил и не хотел запоминать. Зачем? О своих действиях он не жалел, так значит и оставлять в памяти следы каких-то людей не нужно.
В памяти остались только те, кого он убил не на войне. Эти люди, некоторые из них, когда-то были дороги ему, но он давно понял – хотя даже тогда уже было слишком поздно – что привязываться к людям не стоит, как и ко всей жизни в принципе. Он не жалел, что убил их. Он считал, что, даже испытывая к ним ненависть, он оказывал им услугу. Ведь небытие лучше бытия. Не быть – совершеннее, чем быть. Ансельм Кентерберийский ошибался. Как и большинство философов. А может, и все философы.
В размышлениях он провёл час или даже больше. Неверный, бледный свет луны всё это время проникал в небольшое решётчатое окошко. Бросив взгляд на луч света, упавший на дверь справа от него, узник услышал шаги. Кто-то направлялся к темнице.
Узник на секунду испугался, но тут же ударил себя по лбу измождённой рукой, будто отгоняя секундный страх, нахлынувший на него. С чего ему теперь бояться? Теперь, когда он подвёл бессмысленный итог бессмысленной жизни, он просто хочет умереть. Так значит, чем раньше это случится, тем лучше. Но почему же он внутренне содрогнулся от мысли о палаче, что нёс его смерть на своих плечах? Он ведь готов к смерти… что же это за смущение?
Он задумался, но через десять секунд уже нашёл ответ, который удовлетворил его на тот момент: животный инстинкт самосохранения, чисто биологический рычаг.
Между тем шаги прекратились, в замочную скважину вставили ключ, три раза провернули, и дверь медленно отворилась. Заключённый уже представил себе, какими глазами будет смотреть на палача, как гордо взглянет в лицо смерти… но это был не её вестник.
"Ах да, я и забыл, что перед казнью передо мной появится шут", разочарованно и едко подумал он.
Человек в чёрной рясе с белой епитрахилью, с блестящим крестом на груди, держа в руках небольшую книгу, неторопливо прошёл в темницу, затворив за собой тяжёлую дверь. Вновь прозвучал замок – дверь заперли снаружи.
- Ох, избавьте, - хриплым от жажды голосом произнёс узник. – Лучше уходите, не тратьте на меня своё время – в этом нет смысла, мы только будем терзать друг друга. В Бога я не верю.
Священник подвинул из тёмного угла камеры маленький ветхий табурет, сел на него, так что его лицо оказалось прямо напротив лица заключённого.
- Яков, верно? – спросил он мягким голосом, проигнорировав вступительную тираду худого бледного человека, сидящего на холодном полу и опершегося на шершавую стену.
- Верно, но вам что с того? Я всё уже сказал – уходите.
- Полагаю, мы найдём, о чём можно поговорить, - так же мягко ответил священник, - к тому же время вашей казни ещё не настало – разве не будет интереснее провести оставшиеся часы в хорошей компании, за душевной беседой?
Он был не широк плечами, но и не тощ, среднего роста, насколько можно судить. Русые волосы были взяты в хвост, борода аккуратно и элегантно окаймляла подбородок. Голубые глаза глядели просто и даже как-то глуповато.
- Вы думаете, моя компания доставит вам удовольствие? – произнёс узник и ухмыльнулся сухими губами. – Вероятно, вы возненавидите эту ночь, если останетесь здесь.
- Едва ли, друг мой.
- Я вам не друг.
- Я так не считаю. Все вокруг – друзья, по крайней мере, так должно быть. Позвольте, я буду считать вас другом, Яков.
- Я не согласен ни с одним словом, но дело ваше. Беситесь, как хотите. Только с чего вы вообще взяли, что мне нужна компания? С чего вы взяли, что перед смертью вообще нужно что-то? Я готовлюсь к пустоте, к ничему, так дайте же мне ощутить пустоту, ощутить ничто.
Священник на несколько секунд задумался, подбирая слова; взгляд его перестал светиться наивной простотой. Он сказал:
- Вообще, я не хотел так быстро переходить к теме, которую вы отразили в последних словах, но… похоже придётся, - он погладил бороду. – Верно то, что перед смертью вовсе необязательно иметь людей рядом. Компания не нужна. Но дело не в этом. Умирающему не обязательно надо ощущать, что он не одинок – ему обязательно нужно ощущать свет.
- Началось… какой свет? Быстро же вы перепрыгнули на эту чушь, - Яков хотел сплюнуть на пол, но слюны во рту уже давно не было.
- Если позволите закончить мысль, то скажу ещё вот что: никто никогда не остаётся одинок, если только сам искренне этого не пожелает.
- Именно этого я и желаю, отец, - через боль улыбнулся тот. – Но вы мне на даёте остаться в одиночестве… как вас звать-то?
- Серафим, - кивнул пастырь.
- О как, Серафим… красиво… только скажите честно, зачем нужен весь этот театр?
- Вы о чём конкретно?
- Да обо всём, отец. Не один раз в жизни я имел случай говорить с такими как вы, священниками, и всегда я видел одно и то же: шута, с умным и, вместе с тем, блаженным видом рассуждающего о сказках. Хотя… в последний раз на лице священника не было даже ничего «блаженного», только лишь умный вид, а в глазах читалось, что человек просто зарабатывает деньги, чтобы спускать на грехи, за которые укорял меня…
- Яков, - перебил его священник, - а что читается в моих глазах, вы можете сказать? Мне стало чрезвычайно интересно. Взгляните как следует.
Секунд десять тот смотрел в глаза Серафима, затем, переведя взгляд на решётчатое окно, из которого в темницу по-прежнему падал лунный свет, произнёс:
- Не знаю. Вы кажетесь мне просто потерянным, - Яков хрипло усмехнулся. – Вы – человек, схватившийся за пустоту, видя в ней лестницу в небо, вы – человек, помешанный на своей иллюзии.
- К слову, вы неплохо описали меня, - Серафим улыбнулся, сохраняя в своих глазах сосредоточенную серьёзность, - однако схватился я не за пустоту, а за свет, пусть и неосязаемый руками; и он действительно станет лестницей в небо, если не отпускать его, он действительно станет смыслом. Вы очень удачно выразились в этом плане.
- Если не отпускать свет? Опять ваши глупые метафоры? Не могли, что ли, придумать что-то оригинальное? А то, поди, бизнес в гору больше не идёт… хотя, глупых людей всегда было много и всегда будет.
- Я ничего не придумывал, Яков. Всё было задумано и сотворено ещё до нас, задолго до нас. А насчёт глупых людей соглашусь.
- Ох, ну, конечно… это не мы, всё было до нас… скажите только, почему ваш «истинный» и «вечный» свет не вытаскивает всех? Для кого-то существуют привилегии? Спасаются только избранные – то есть те, кто слушал вас и отдавал монеты Церкви? Богу так сильно нужны деньги?
- Друг мой, Ему не нужны никакие деньги, Он хочет видеть в нас милосердие и бескорыстную любовь, за которую не страшно будет пойти на жертву, как сам Он пошёл на жертву ради нас, умерев на кресте.
- Только как связаны милосердие и любовь – которых, кстати, не существует, – и деньги, относимые в Церковь? – язвительно спросил Яков.
- Пожертвование денег, - размеренно отвечал Серафим, будто учитель – ученику, - означает истинную способность отдавать другим людям из любви то, в чём нуждаешься сам. Дело вовсе не в количестве денег и не в том, в храм ты их относишь или отдаёшь бездомным на улице… дело в чувстве любви и милосердия, что ты при этом испытываешь, дело в том, смог ли ты расстаться с тем, что было так нужно тебе, ради другого … вспоминаются слова Христа о двух монетах, пожертвованных бедной вдовой…
- Ладно, ладно, всё – хватит. Я уловил связь, и она очень мутная, всё так притянуто за уши, что тошно становится.
- В этом твоя беда, Яков, - через минуту сказал священник. – Ты не позволяешь своей душе хотя бы немножко открыться и попытаться понять что-либо сердцем – ты используешь разум, острый разум, которым наделён. Но ведь одним лишь разумом познать всё невозможно… да, многое познаётся критическим мышлением, анализом, вычислением, но самые простые, очевидные, но в то же время самые важные вещи чувствуется сердцем…
- Я устал уже это слушать, - перебил его Яков. – Всю жизнь мне говорили: «откройся», «открой своё сердце», «люди добрые», «есть любовь», но где всё это, чёрт подери? «Слушай сердце, доверься душе»… но всё это полная чушь, придуманная не знаю, кем, и не знаю, зачем… чтобы скрыть от человека абсолютную бессмысленность всего, что происходит вокруг него, бессмысленность мира. А на самом деле любви нет и Бога нет.
- Бог есть, Яков. Но я вижу, что ты подустал говорить об этом, - Серафим расправил спину, размял шею. – Расскажи лучше о своих преступлениях. Расскажи не как на исповеди, но как историю своей жизни, расскажи, как другу, который может помочь советом.
- Бога нет, нет… - узник закрыл глаза и покачал головой. – А вы мне не друг. У меня нет друзей и никогда не было. Дружбы не существует. Есть только ненависть. Homo homini lupus est. Это – единственно существующий постулат бессмысленного бытия.
- Никогда не любил фразу про волков… человек, сказавший это, был, видимо, очень разозлён на жизнь. У тебя нет друзей, и ты думаешь, что дружбы нет; тебе разбили сердце, отняли любовь, и ты решил для себя, что любви нет; ты сам отвернулся от Бога, ты не ощущаешь Его – и решил, что Бога нет. Давай, расскажи мне, что ты натворил в этой жизни.
Минуты две между ними висело напряжённое молчание. Наконец Яков провёл рукой по лицу, мышцы которого немного напряглись, и произнёс:
- С чего начать?
Серафим достал заложенный в книгу свёрнутый листочек бумаги, развернул его и неторопливо оглядел.
- Ты обвиняешься в убийстве двух своих братьев, убийстве жены с особой жестокостью и… убийстве пяти полицейских, пытавшихся тебя задержать… Яков, прежде всего спрошу тебя про последнее: зачем? Ты так не хотел попасть в темницу? Но ведь, судя по всему, смысла в жизни ты не видишь?
- Нет, я не хотел в темницу, - после некоторой паузы сказал тот, - я хотел, чтобы меня убили. Но они не смогли меня убить или не захотели… лишь повязали.
- Вот и дьявол ждёт и всё не дождётся, когда ты уйдёшь из этой жизни - тихо проговорил Серафим.
- Что?
- Я говорю: почему ты не решился уйти из жизни самостоятельно, раз она так не мила тебе?
- Не знаю. Наверное, это единственный вопрос, на который я не смог найти ответа для себя. Я не боюсь смерти, но боюсь сам переступить через это… хотя я ведь знаю правду, и правда в том, что нет ничего за гранью.
- Ты до сих пор в этом уверен?
- Да, - быстро ответил Яков.
- Зачем ты убил своих братьев, Яков?
- Они мне надоели.
- Надоели? Это как? – наступал священник.
- А вот так. Я был младшим в семье, в бедной семье… отец ушёл, когда я был совсем сосунком ещё… мама говорила, что его забрали на войну, «родину защищать», - на этих словах он, едко усмехнувшись, вновь попытался сплюнуть. И вновь безуспешно. – Через пару лет от соседей я узнал, что упёр он вовсе не на войну, а кутить с какой-то бабой, которую предпочёл моей матери. Ублюдок. Хотя уже насрать, давно на всё насрать. Пусть каждый творит, что вздумается. Отец мой, видать, нашёл смысл существования в плотских наслаждениях, и ничего удивительного – таких людей большинство, - на этих словах он смолк.
- Говори дальше, - через минуту произнёс его собеседник.
- Дальше… а что дальше? Отца я никогда так и не увидел, да и не хотел, честно признаться. Мы росли лишь с матерью. Она была неплохой женщиной, даже старалась заботиться о нас, что странно… на её месте я бы давно плюнул на надоедливых, бестолковых, придурковатых, вечно голодных сраных оборванцев и убежал куда-нибудь. Так ей было бы легче выжить, одной. Я бы понял её сейчас, если бы тогда она так поступила…
- А тогда, ребёнком? – не отрывая взгляда от глаз заключённого, спросил священник.
- Тогда… наверное, нет. Я был мальчиком и верил в любовь, о чём вы говорите? В конечном итоге, она умерла через несколько лет – мне только-только исполнилось двенадцать в то время. Знаете, жизнь сама по себе мерзка, вся жизнь, но та осень была просто самой мерзкой из этой мерзости. И даже тогда я думал, что нам с братьями нужно держаться вместе; о, ужас, я верил в это! Одному было семнадцать, другому четырнадцать. Они обижали меня. Когда мать была жива, мне хоть что-то доставалось, но после её смерти – практически ничего. Братья забывали про меня и оставляли одного бродить ночами по тёмным, холодным улицам, удирать от собак, пьяниц и ночных бабочек…
- Яков, - перебил Серафим, - позволь тебя прервать. Вот ты рассказал, что мама, несмотря на всю тяжесть положения вашей неполноценной семьи, не бросила вас и, можно сказать, отдавала последние крохи вам, своим детям… ответь мне, если нет любви, почему она это делала?
- Я думал об этом…
- Не сомневаюсь.
- Это не любовь. Это глупость и безумие, смешанное с животным инстинктом, инстинктом воспроизводства себе подобных, вот и всё. В проклятом мире так: твари плодятся и плодятся, даже не задумываясь, зачем они, собственно, это делают.
- Только и всего?
- А что ещё? Всё просто.
- Ладно, - вздохнул Серафим, - что было дальше?
- С годами жизнь не становилась слаще. В четырнадцать лет я прижал в тёмном углу какую-то девчонку, захотелось испытать то, чем занимались мои братья с портовыми шлюхами. Несмотря на голодное детство, я рос на удивление крепким, пусть и мелковатым. Мне хватило сил, чтобы девка перестала сопротивляться. И знаете, что скажу? Оно того не стоит. Значение телесных услад подобного рода сильно преувеличено среди человечков; в какой-то миг это было действительно приятно, но не настолько, чтобы тащиться от этого и превращать в привычку. Кто-то может сказать, дескать, потому что это «не по любви», а я скажу: идите к чёрту со своей чепухой. У меня случалось и так, и эдак… но хватит об этом, я…
- Так, стоп, стоп, - прервал священник его слова, - подожди, Яков. Ты сначала говорил что-то про телесную близость без любви, а потом сказал, что было и так, и сяк… Друг мой, ты ведь не веришь в любовь, а что же тогда получается?
- Я… оговорился. Я имел в виду, что была в моей жизни женщина, к которой я очень привык… а привычку я не отрицаю. К тому же, слышали же вы, что умные люди – которых очень мало – говорят про вашу «любовь»? Химическая реакция в мозгу, не более, позволяющая усилить желание соития и эффект от него… опять же для того, чтобы твари больше плодились. Замкнутый круг. Только для этого всё и нужно.
- Вот оно как, - закивал Серафим, попытавшись сделать равнодушный вид. – Расскажешь об этой женщине?
- Сначала разберусь с братьями, - после долгой паузы и несколько напряжённо ответил Яков. – С каждым днём они бесили меня всё больше, но настало время, когда я перестал зависеть от них – с четырнадцати-пятнадцати лет я начал воровать, тем самым добывая пропитание. А дальше… меня забрали на войну, этот апогей человеческой тупости и бессмысленности. Я выжил там и за шесть лет научился убивать. Трудно было в первый раз, дальше легко, и иногда – забавно. Я понял, что помогаю этим несчастным, помогаю избавиться от никчёмной жизни. Они б мне «спасибо» сказали, если б могли, я в этом уверен. Короче говоря, вернувшись сюда, я испытал такую скуку, что, казалось, лучше бы остался там… или лучше б и сложил там голову, сложил не ради людей, родины или монарха, нет, - умер бы для себя. Но я не стал наёмным убийцей, как можно было сделать, – я пошёл в плотники, причём устроился хорошо: в дом одного известного и влиятельного мужика – кто-то сказал бы, что повезло. Там я и познакомился с той девушкой, - Яков тяжело вздохнул и умолк. Прошло минуты три, прежде чем он снова заговорил. Серафим терпеливо и спокойно молчал.
- Она было дочерью хозяина дома, ей было девятнадцать, - продолжил тот, - миловидна, хороша собой, фигурка – то, что надо. Любой мужчина бы по-волчьи облизнулся, завидев её. Не знаю, чем я приглянулся ей – я ничего о себе не рассказывал, не отсыпал ей комплименты и – разумеется – не делал подарков. Она говорила… она говорила, что я – очень красив, даже несмотря на свою угрюмость и загадочность; напротив, моя «загадочность» её привлекала.
Но я сблизился с ней, не зная зачем, зная, что это ни к чему не приведёт… от скуки, что ли, я стал отвечать на её внимание? Возможно. Да, телесная близость с ней было приятней, чем с прочими, да и… тянуло к ней как-то, находясь рядом с ней, я был другим будто бы… хотя бред это всё.
- Пожалуйста, продолжай, Яков.
- Выражаясь глупой фразой глупых идеалистов и романтиков, «в моей душе что-то цвело», и… через какое-то время я начал думать, что это и есть та самая любовь, про гипотетическое существование которой я уже и не думал много лет. Спустя год мы поженились, - на последнем слове его голос дрогнул, но глаза, как видел священник, оставались сухими. – Мы поженились несмотря на негодования её отца. И тогда я создал себе иллюзию счастья, иллюзию идиллической любви… мне показалось, что эта любовь и вправду существует. Мне было хорошо, и я даже думал о том, что ради этого стоило пройти всю ту засранную жизнь, бок о бок с такими же подонками, как и я. Я полагал, что теперь не злюсь даже на братьев, да и вообще ни на кого…
Я нашёл своих братьев – жизнь у них сложилась так себе – и сказал им, что не держу на них зла… за что бы то ни было; я даже предложил им помощь, но они отказались. Я кивнул и ушёл прочь.
У меня были планы на дальнейшую жизнь. В какой-то момент мне показалось, что я даже нашёл Бога… того самого, о которым так много говорили, в особенности на войне – умирающие солдаты. Я хотел верить, что именно Он осветил мою жизнь и, наконец, дал мне смысл. Я хотел измениться…
Но всё – иллюзия. Девушка, которую, как я думал, я любил, обманывала меня долгое время и предавала; она почти сразу после женитьбы начала кутить с каким-то щеглом из другой богатой семьи. Я догадался обо всём только через год, когда снял, так сказать, любовную пелену с глаз. Выходит, что всё – ложь, выходит и любовь её – ложь, и надежды на счастливое будущее – ложь, и, как оказалось, моя «любовь» - тоже ложь. Я чувствовал себя здорово обдурённым, обдурённым самой жизнью… жизнь посмеялась надо мной. И тогда я понял, что был прав все сознательные годы, и лишь сейчас – на пару лет – меня шатнуло… но главное – я вернулся, такой, какой есть на самом деле. Проснулись здравый смысл и жажда мести за всю эту хрень. Любви не было и не могло быть. Была лишь похоть, усиленная мозгом. И глупые мысли, за которыми я последовал.
Я убил того паренька. Труп не нашли, так что формально я не причастен. Затем я убил её в нашем собственном доме, а перед этим….
- Ты над ней надругался, - тихо и однотонно сказал священник.
- Именно. Отыгрался как следует. Выйдя из дома, я не чувствовал ни любви, ни ненависти, только пустоту и бессмысленность бытия. Я скрывался от правосудия, а пока скрывался, устроил визит к своим братьям – они явно не ожидали моего прихода. Я посмеялся им в лицо и прикончил их, разумеется. Только спустя полтора года меня поймали, и теперь я здесь, перед вами, отец Серафим.
Священник долго молчал. Так прошло минут семь. Наконец, посмотрев в глаза узника, он произнёс:
- Ты был близок к Богу. Яков, ты действительно был близок к Богу, - голос его слегка задрожал, но затем вновь обрёл прежний спокойный тон. – Ты сделал неправильный вывод, ты ошибся – твоя любовь была настоящей. Она существовала.
- Да неужели? – громко ответил тот, и в глазах его запылало презрение. – Что вы говорите? Я ошибся? Это я ещё и виноват? Полно, дружище! Не несите этот бред!
- Успокойся, друг мой, - тем же голосом отозвался священник. – Сказать, что вся вина лежит на тебе, я не могу, потому что это – неправда. Ты виноват лишь в том, что сделал неправильный вывод, ты обманул сам себя и заставил себя забыть ту любовь, что родилась в тебе. Ты сделал вывод, что ничего это не было – отсюда и все последствия. Ты видел любовь и был готов увидеть Бога, но затмил себе глаза из-за того, что жена предала тебя… она обманула тебя – поступила отвратительно, но… это её дела, и она сама ответит за всё. Уже отвечает. Но ведь это не значит, что твоя любовь была ненастоящей. Ты любил её и ради любви был готов изменить себя, потянуться к свету…
- Хватит! – рявкнул Яков. – Не лгите мне! Вы лжёте, пытаетесь успокоить, но у вас ничего не выйдет… да и зачем вам это нужно? Скажите мне, зачем вам это нужно?! – его голос содрогался, а в глазах его Серафим увидел слёзы.
- Я хочу спасти тебя, - сказал он. – Сам Бог хочет спасти тебя.
- Ну, так пусть спасает! Пусть! Почему он медлит? Почему молчит? Он издевается? – у того не получилось перейти на крик, и голос сорвался вниз.
- Он хочет спасти тебя, Яков, но ты не принимаешь Его. Пойми же, пойми! Ты закрылся от Него и не хочешь открываться. Пойми, Господь не вытаскивает человека из грязи против его воли… Он соблюдает свободу, которую дал нам…
- Хватит! – хрипло отозвался Яков.
- Покайся, Яков… протяни руки к свету, пока ещё можно… ты ещё можешь это сделать…
- Прекрати!
- Попроси прощения за всё, что натворил… и Он примет тебя, спасёт от бездны, в которой ты тонешь…
- Нет! Хватит! – хрипло прокричал узник и попытался подняться с пола, опираясь на тощие, измождённые руки.
- Яков… - в глазах священника блеснули слёзы.
- Если Он ждёт, что я буду извиняться, – Он этого не дождётся… - соскользнув по стене, Яков снова оказался на полу. – Ждать прощения – жест отчаяния. А я не отчаялся. Нет. Я просто хочу умереть.
- Нет… ты не понимаешь… поверь в себя и поверь в Бога, признайся хотя бы самому себе, что всю жизнь ты блуждал в тени. Пожалуйста… - Серафим вдруг поднялся со стула и встал на колени рядом с узником, прикоснулся к его плечу.
- Оставь меня. Никто не дождётся моего извинения, - он сбросил руку священника. – Я не хочу знать ни Бога, ни дьявола. Если я окажусь в аду только из-за того, что кто-то не согласен с моим мнением, то пусть!
- Яков… ад закрывается изнутри.
Тот ничего не ответил. Лишь усмехнулся. Через пару минут за ним пришли. Рассвет был близко, а надо было ещё пройти какие-то формальности. Ну, знаете, как это может быть. Ещё последний разговор с обвинителями и государственным защитником, который, впрочем, в этот раз, на протяжении всего судебного дела, не слишком рьяно защищал преступника. А потом - смешки и пинки со стороны стражи… к тому же, быть может, народ уже собрался на площади, а народ, как известно, нетерпелив в ожидании зрелища. Вот и всё: петля на шее, последнее прочтение приговора…
Уходя, ведомый под руки стражниками, Яков лишь сказал, ни к кому, видимо, не обращаясь:
- С виселицы посмотрю на ваш цирк.
Священник остался в камере один. Не вставая с колен, он поднял руки вверх, закрыв глаза, и взмолился Богу, чтобы Яков всё же нашёл ту пустоту, которую ищет, чтобы не было страданий, но лишь пустота.
Он молился и плакал. Он не видел последнего страха тьмы, отразившегося на лице Якова, когда голова его судорожно дёргалась в петле от боли и недостатка кислорода в крови.