Солярис

От автора. Последнее время думаю о смерти. Не потому, что «последнее время», не потому, что смерти жду. Она ждет меня. Где и когда - не важно. Что это такое? Перестать быть собой. Навеки? Отчасти? Смерть, как мы ее видим, страшна. Говорю о теле.  Еще страшнее ее материалистическое понимание – конец. И тела, и сознания, в нем жившего. Без альтернатив.
                ***
Иван Иванович Иванов сидел дома и читал. Слово «сидел» можно заменить на «находился». Уже несколько дней, поддавшись истерии и административным пожеланиям. За окном его квартиры свирепствовал… Никто и ничто не свирепствовало, но чувствовалось, что неприятное все-таки происходит. Нагнетается, коварно концентрируется, набирает критическую массу, чтобы в одночасье обрушиться и раздавить. Причем, всех. Брызнув кровью и слезами. Оставшиеся в живых воют. Человеческий вой, похожий на эхо воздушной тревоги, разносится по остывающей вселенной, достигая ее самых пыльных и темных углов. Такое настроение.
Читал Иванов «Солярис». Впервые. Лем значительно отличался от Тарковского. Тарковский Ивану Ивановичу не нравился. Да и Лем не особо.
 Тарковский не нравился «мукой» - этакий Достоевский от кинематографа. Но нервозней, интеллектуальней, «психологичней».   До надрывного гимна или истерики, которую у Тарковского кто-нибудь обязательно закатывает. Тарковский – это трагедия быть человеком. Обязательно нужно куда-то убежать. Обязательно от чего-то. Зарыться, погрузиться. Улететь, чтобы там найти смысл и счастье. И не найти. Оно, оказывается в том месте, откуда улетел. В виде долговязого отца и протекающей крыши. Отец молчит потому что, нечего сказать… Островок отчей любви среди океана мысленного хаоса. Среди спиралей циркулирующей мути – так рождается «нерожденное». Само для себя и само по себе, человек не нужен. Или нужен, необходим! Как носитель любви, а не идей и смыслов. Любовь бога – есть Любовь человека. Единственное, что человек может делать в совершенстве – любить! И страдать. Даже без повода. Страдание – недостаток любви при избытке страха.
Немного все-таки страшно. Чем обернется? Это вот «находиться дома». Еще одной неделей? Запретом на выход в магазин? Блокировкой банковских карт? Трупами, валяющимися на пустых улицах? Припять планетарного масштаба. Или гул. Нарастающий, приближающийся. Уже чувствуются вибрации гнева и ярости. И отдельные звуки – разбили витрину, шарахнули трубой по капоту машины, швырнули камень в окно. Лавина мародерства – идем громить Бадаевские склады, «Красное и белое», «Норман» … Ты с нами? 
Стрелку Васильевского перегородили танки. Дворцовая опутана колючей проволокой, метро задраено. У Благовещенского моста стоит подводная лодка и крейсер. А что? Летают вертолеты. Следят…
На площади Искусств опрокинутый памятник Пушкина. Чугунная рука оторвана – судороги всеобщей паники и ужаса.
Магазины пусты. Тотально! Нет ничего: крупы, карандашей, оливкового масла, резиновых сапог, телевизоров, товаров для рыбалки, косметики, сигарет, зимних шин, зонтов, эспандеров и гантелей, не говоря уже о палатках. Нет йода, презервативов, средств от грибка и угрей, шприцов, витаминов, напольных весов, торшеров, обогревателей, саморезов, розеток, красок, плитки, зимних курток, шуб, кепок, пиджаков, туфель на шпильке, зубных щеток… Ничего. Клочки бумаги, перевернутая урна, помятая в давке тележка со сломанным колесом.
После одиннадцати вечера отключают электричество. По понедельникам и пятницам – воду. Лифты не работают. Мобильная связь с перебоями.
Морги переполнены. Тела сложены рядом, штабелями. Некоторые штабеля закрыты брезентом, некоторые не закрыты. Ночью сжигать. Сжигают люди в космических скафандрах. Зачем Крис хотел избавился от Хари? Нет, в таком состоянии читать невозможно.
Иван Иванович отложил книгу.
Как бы ни случилось, Тарковский прав - быть человеком мука. Не острая, а привычная.  Как остеохондроз, распухшие суставы, плохое зрение. Всегда что-то мешает и расстраивает. Всегда человек чего-то боится, от кого-то убегает. По ком-то плачет. Почему?
Пора пить чай. Вот и ответ.
Чай Иван Иванович любил пить горячим и сладким. И обязательно с «чем-нибудь». Но сейчас не хотелось – просто горячего. Что-то происходило в груди. Словно она готовится начать кашлять.  И в горле, как бы першило. И в носу, вроде начало свербеть.
Надуманное или нет? Симптомы заболевания. Не проверить. Но «антигриппин» принять обязательно.
Иван Иванович сидел на кухне пил чай и думал.
Почему? Так много времени и сил на подготовку. Половину жизни готовишься жить. А потом большую часть времени гробишь на телесное обеспечение, и жизнь «настоящая», смещается в конец недели. И снова понедельник. А тебе уже тридцать. Много? Нет. А сорок? Нет, но уже можно смотреть назад. В «тогда», когда казалось, что еще немного и наступит то самое, ради которого столько усилий.  Не наступило. При этом полная относительность и зыбкость. Что-то обязательно меняется в худущую строну, к которой привыкаешь, как к боли в позвоночнике и уже не замечаешь – вроде, так было всегда.  И никак не повлияешь, поскольку зависит не от тебя, а от других. С громкими именами и безымянных, но влиятельных, влияющих. Копится, копится и падает смертельной плитой – брызги слез и крови. А если без глобального, то и личного хватает. Не идешь по жизни, а бежишь, догоняя или прячась. И вот уже пятьдесят. За спиной холодные, серые зимы, дождливые и сопливые осени. Короткие, не успеешь погреться, лета.
Он допил чай, вымыл чашку, после руки. Принял антигриппин и снова вымыл руки. Мыть руки становится манией.
Захотелось полежать. Пошел в спальню, задернул занавески. Подумал, разделся и лег под одеяло. Продолжив думать.
Вот также днем лежали в блокаду. Ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Встать, только, чтобы в туалет. Грязный от нечистот горшок, отвратительный запах. Вода берется на Неве из проруби. Так учили, показывая фотографии. И холод, от которого не хочется двигаться, а хочется спать. Ему тоже хочется спать и, кажется, знобит.
Иван Иванович зевнул, потрогал лоб и через две минуты спал.
Снился ему странный мир. Его можно было бы назвать раем. Но без бога, присутствие которого лишает легкости. Никто на тебя пронизывающе не смотрит. И не читает твои мысли. Рай без хозяина. Или хозяин – солнце. Его свет.
Он всюду: на теплых стенах домов, в листве. Отражается в стеклах, но совершенно не режет глаза. Улыбается. Как в детстве, когда кажется, что тебе все улыбаются.
Свет на дорожках, в лужах недавнего дождя, который шел ровно столько, сколько необходимо, ни минуту дольше – полить клумбы, обмыть улицы, усилить запахи.
Пахнет ранней весной. Когда только-только вылезла новая трава, ожили мухи, и в воздухе появились летающие пушинки. Все прозрачно, но упруго – еще день другой, и попрет. Почки, мать-и-мачеха на обочинах и среди теплых камней. По пестрым гранитным осколкам радостно бегают жучки. Песок становится сыпучим, кусты принимают объем и свой цвет: желтовато-зеленый, зелено-матовый, зелено-нежный. Пора нежности. Нежный птичий щебет, нежный ветерок, нежные тени.
И никаких возвратов в пасмурность, мокрый снег и заморозки.
Но и зима в том мире тоже солнечная. Как на картинах Юона и Кустодиева. Тут до Ивана Ивановича дошло, что некоторые картины – окна в тот волшебного покоя мир. Покоя, а не неподвижности.
И полотна Жуковского. Есть в том мире такие усадьбы – тихие, дремлющие, ждущие гостей. В них залитый солнцем пол, распахнутые окна, на подоконнике в горшочке цветут голубые крокусы. В зале ковры и сияющий лаком рояль. Стеклянные двери с выходом на веранду. Летом на ней обедают. С улыбками глядя друг на друга и вдаль. И никого никогда не призовут на войну. И никто никогда никому не изменит – любовь с первого взгляда и навсегда. Лица у людей «чистые». И люди эти не совершают ошибок.
В городах живут такие же чистые. Открытые, приветливые, готовые к «встрече». Встреча, а не случайное знакомство. Может быть, в метро. Вагоны никогда не бывают полными. На метро «катаются». Есть там и Летний сад. Всегда осенний, усыпанный золотыми листьями. Когда ни приди, - в саду солнечный сентябрь. Его конец, когда осень стала осенью. Листья шуршат, бегают детишки с венками, на пруду застыли лебеди. И гулять можно, сколько захочется, пока не истощится внимание. Пока не насытишься. Там все «происходит» подобным образом – время растягивается и замирает. До тех пор, пока ты воспринимаешь то, где оказался. В детстве, на свидании, в лесу… Где придумаешь.  У тамошнего времени нет направления, оно - череда состояний.
Можно вечно сидеть на вершине холма, созерцая, как сквозь розовую солнечность проступает синь, усиливается ветер, и река меняет настроение – у берега волны, на середине диагональные полосы ряби. Паруса лодочек. За рекой поля. Их холодная зелень, разливаясь все шире, постепенно светлеет и растворяется в облаках, висящих над горизонтом.
Можно сидеть на корне сосны и смотреть на муравьев, слушая далекого дятла. Столько, сколько захочешь. Можно мягко ехать в санях: снег, спрятавший формы, звон бубенца, лоб греет солнце. Оно всегда и всюду. Солнце дает силы, Солнце дает жизнь. Солнце может все, кроме одного - погаснуть.
Еще Иван Иванович оказался в маленьком городском дворике. Кусты акации со стручками, кошка на ступени возле подъезда, из окна второго этажа слышна музыка – очень умело играли на фортепиано. Песочница, мальчик с ведерком, рядом на скамейке молодая мама с книжкой. Темные волосы, брови, платьице. Чем-то очень знакомая. Маленький толчок, и вспомнит.
- Какой у вас сынишка… - сказал Иван Иванович девушке-маме. – сосредоточенный.
Она улыбнулась (лицо стало еще родней) и ответила:
- Это мой брат. Меня почему-то многие принимают за маму. А я вас уже видела. Это не вы вчера были  в…
Иван Иванович не понял. Он почувствовал, что его настойчиво зовут.
- Простите, меня зовут! – Сказал он девушке, преодолевая сигналы. – Я с удовольствием бы с вами поговорил, но… Как часто вы здесь гуляете?
- Постоянно. А что?
- Я еще вернусь.
- Я буду ждать.
И Иванов проснулся. Был разбужен – звонила жена.
Жена Ивана Ивановича была у дочери. Дочь недавно родила, муж дочери застрял в Москве.
- Ну как ты там? – спросила Марья Петровна. – Скучаешь?
- А вы? – уклонился Иван Иванович. – Не скучаете?
- Мы-то не скучаем.
Там, где находилась жена, что-то запищало.
- Все. Не до тебя. На улицу не выходи. Позвоню завтра.
Разговор окончился.
- Лучше бы ты вообще не звонила! – с досадой сказал Иванов в погасший мобильник.
И подумал: «Лучше бы я на тебе вообще не женился!»
Он закрыл глаза, пытаясь восстановить прерванный сон. Естественно, не получилось.
В носу свербело, в груди шевелился кашель. Иван Иванович кашлянул. Потом еще.
Вставать не хотелось – ноги казались уставшими. Будто он несколько часов, не присаживаясь ходил. Так он лежал шмыгал носом и иногда кашлял.
Вспоминая чудесный мир и прекрасную девушку во дворике.
Около восьми он все-таки поднялся. Снова попить чайку. Попил.
После чая нос его окончательно перестал дышать, и заболела голова.
Это уже не мнительность, а реальные симптомы. Да и хрен-то с ними, со всеми.
Иван Иванович опять лег и стал вспоминать солнечные леса, осыпанный золотыми листьями Летний сад, весенний вечер в усадьбе, озеро, в котором купался, пирожки с повидлом, ржаное поле, укутанную снегом сосну…
Ночью ему стало трудно дышать. Открыл форточку. Полегчало, но ненадолго.
Гулять! – решил Иванов и вышел на улицу.
Улицы пустынны, один-два прохожих. Дома мрачные, словно наглухо заколоченные. Вдруг шум – нарастающий рокот. Задрал голову и увидел пролетающий с прожектором вертолет. Ага, началось!
Темень, тишина. Мертвый Большой проспект Петроградской стороны. Где-то разбилось стекло.
И вдруг подворотня. Светящаяся изнутри, как если бы в ней снимают репортаж или кино. Свет виден за десять метров. Иван Иванович вошел в его широкую желтую полосу и посмотрел в подворотню. И увидел анфиладу подворотен, образовавших наполненный солнечным светом тоннель. В конце тоннеля, очень отчетливо (не так уж и далеко) песочницу, мальчика, в ней ковыряющегося, и девушку, сидящую рядом на скамейке. Его сестру.
- Ах вот оно что… - прошептал Иван Иванович.
И шагнул под арку. И теряя телесную тяжесть, мышечную боль, тесноту в груди и прожитые годы, побежал навстречу Солнцу…
                ***
Вечером нового дня вернулась Марья Петровна. Встревоженная тем, что Иван Иванович не отвечает на звонки.
Он лежал в спальне.  Без сознания.  Тихо сипел и почему-то улыбался.
Жена вызвала скорую.
- Еще один, - констатировал обернутый в анитизаразное уставший за смену врач. И приказал таким же укутанным санитарам. - Грузим!
И скорая Ивана Ивановича увезла.
Неужели так будет?!