Переход

        Наверное, под влиянием сериала о миссис Марпл, где действие происходит в сменяющихся интерьерах викторианских, эдвардианских и георгианских домов, воссозданных в своем вещном составе с особою тщательностью, в том виде, как они прибыли по сценарию истории на станцию «50-е годы», где старинный камин в гостиной стал соседствовать с телефонным аппаратом или ламповым приемником новейшей модели, я задумался вот о чем: что осталось среди вещей моего собственного дома от того первого местожительства, где прошло мое детство?
   
      Прошелся по квартире, одновременно отворяя шлюзы памяти, и обнаружил только одну вещь – «барельеф грузинка», как именуется она на картонной изнанке – маленькую чеканку, висевшую на стене нашей комнаты. Помню, что узор ее линий и точек не сразу сложился в моем глазу в абрис головы и плеча восточной женщины.
Короче говоря, не осталось почти ничего: немногочисленные вещи не выдержали критики времени, того длительного кочевья, череды потерь и приобретений, которое началось нашим переездом в 1981 году с Обводного в Шувалово-Озерки, и закончилось с уходом мамы. Самыми примечательными в том мире были шкаф, в котором я мог прятаться, изловчившись затворять за собою дверцы со всего маха, и венские стулья, поскрипывавшие подо мной в роли деревянных лошадок, раскачиваясь вперед-назад. Письменный стол, практический результат функционалистских воззрений на мебель эпохи 60-х, я не любил за неудобство. Все остальное – телевизор, сервант, настольная лампа, тахта, - не вызвав сентиментальных привязанностей, рассыпалось в пух и прах.

     А что же сам дом? Та первая наша комната в коммуналке, похожая на пенал – одно окно и дверь в торце, - тоже не вызывает у меня щемящего чувства утраты. Хотя я помню в ней все – и узкое окно с форточкой, откуда виден был багрово-коричневый дом на противоположной стороне улицы, и два пивных ларька, рядом с которыми «дяди писали на забор», и красные дощатые полы, - в щели между досок закатывались монетки, - и чугунная батарея, которую пару раз прорывало в ледяные зимы 1977 и 1981 годов, и круглая печь в правом углу, - ее пытались топить, спасаясь от тех зим, - и желтые обои на стенах, чей рисунок сплетался в удушающую паутину, когда я лежал с высокой температурой. Под окном стоял вечный шум самосвалов, проносившихся по Розенштейна, а с Обводного доносился гул и звон трамвая, под звуки которого я засыпал.

      Вокруг комнаты высился и множился этажами коммуналок наш желтый дом, на углу Обводного канала и улицы Розенштейна, на той невидимой грани, которая очерчивала круг рабочих окраин старого Питера. Вдаль Обводного тянулись краснокирпичные заводы с почерневшими от копоти трубами и такие же закопченные доходные дома. Рядом с нашим домом на целую милю продолжался вдоль набережной завод «Красный треугольник», где делали «калоши и резиновые сапожки». Дом был старым уже в тот год, когда я родился. В парадной осыпалась штукатурка, под полом жили крысы, а под аркой во двор иногда лежали пьяные, вышедшие из расположенной на первом этаже пивной.

     Как я узнал еще в детстве, его должны были расселить в 1968 году, но он продолжал, вопреки всему, стоять и ветшать. С его разрушением была связана наша надежда на переезд в новый дом, в новый район. Поэтому, всякий раз, возвращаясь с летних каникул, я спрашивал у мамы: когда наш дом сломают? Позднее мы все же уехали оттуда, дождавшись очереди.

    Но дом стоит до сих пор, и наша комната над аркой, в квартире 44, периодически снится мне, совсем пустая, как некий переход, - не ограниченный дверью в коридор, – от рождения к смерти.
12.12.2017