Цвет любви. Глава VI

      Глава VI. БЕЗ НАДЕЖДЫ, НО С ЛЮБОВЬЮ. КАТЦЕ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)


      Прошедшая ночь страшно сблизила их и по закону равновесия Катце стали доставаться не издёвки с ухмылками, а неподдельный интерес и пытливые взгляды; вслед за этим и Ясон перестал быть вечно выигрывающей стороной. Катце понял, что Первый его не выгонит, раз это не состоялось даже после неслыханной дерзости, которую он сотворил своими губами на бедре Консула всея Амои. Понял — и таил это, не без основания полагая, что Ясон может читать то, что сокрыто в глубинах сердца, тем более такого молодого и неопытного. Ясон догадался, что фурнитур знает и скрывает; до рыжего дошло, что его увёртки, какими бы хитроумными ни были, разоблачаются. Бесконечную цепь «я знаю, что ты знаешь, что я знаю» мог оборвать только Ясон, пойдя на крайние меры, вычеркнув Катце из своей жизни, но он этого не хотел. Он привязался к рыжему, как лев к собачке в рассказе Толстого, и вскоре понял, что прятать свою слабость, прежде всего от себя самого, уже не может. Изображение показного равнодушия его перестало привлекать (позёрство надоедает, добровольно взваленная на себя роль по прошествии некоторого времени утомляет); он стал думать о том, как бы вытянуть из парня как можно больше для себя и при этом не посадить фурнитура себе на голову. Представлять себя без Катце он уже не мог.


      — Рыжий, сюда! Ты почему мне вчера нахамил?

      Первый консул вытягивается во вращающемся кресле и медленно разворачивается, отталкиваясь от пола точёной ногой; платиновая волна следует за его головой, переливается, плывёт, мчится, гасит разум фурнитура — где уж тут собраться и ответить!

      — Что вы имеете в виду? Я не… никогда не посмею… — пищит Катце.

      — Ни черта не слышу. Подойди и сядь ко мне на колено.

      Ясон усаживается глубже, фурнитур подходит ближе и несмело опускается. Ясон слегка поводит ногой и не отрывает взгляда от глаз рыжего, давая понять, что в любой момент может резко дёрнуть бедром и свалить несчастного влюблённого на пол — за ту милость, которую сейчас ему оказывает. Тишина в комнате, только тихо тикают часы — ещё один раритет, приобретённый элитой на чёрном рынке. Тик-так. «Надо всё-таки прибрать его к рукам» — о рынке. Тик-так. «Надо всё-таки прибрать его… Нет, но эта физиономия! Можно подумать, что он течёт как петка перед случкой. Можно это ему сказать. А ведь не скажу. Не хочу. Оскорбить. Ясон, ты рехнулся». Первый консул закуривает сигарету, взгляд по-прежнему устремлён на Катце. Тик-так. Выпускает струю дыма прямо в янтарные глаза. Дым течёт долго: у Ясона прекрасные здоровые лёгкие. Рыжий вдыхает блаженно, чуть прищуривается, прикрывает глаза от удовольствия. Тик-так. Интересно, а как стучит сейчас его сердце? Ясон просовывает руку под униформу. Определённо, интереснее под рубашкой, чем в парике в Церере. Тук-тук. А, вот как.

      — Затянись, сибарит чёртов.

      Подносит сигарету к губам Катце, пальцы умышленно сжимают гильзу близко к краю. Рыжий припадает, касается пальцев губами и судорожно затягивается. Ясон, сверля фурнитура глазами, затягивается тоже, Катце смотрит на сигарету и губы повелителя, не смея верить свидетельству очей своих.

      — Пришло время отдавать долги. Так, фурнитур?

      Ясон кладёт руку на колено Катце, Катце раскрывает рот, вдыхает, выдыхает, остатки дыма от затяжки вырываются из лёгких, колено рвётся вверх, стремясь прижаться к ладони крепче.

      — Что, включил антигравитацию? Смотри не описайся от восторга.

      Ясон сильно отталкивается, кресло начинает вращаться, спина рыжего подаётся назад, Ясон обвивает её рукой и резко тормозит ногой, платиновая волна накатывает на грудь, плечи и голову фурнитура, который теперь почти лежит на предплечье своего господина, он жадно раскрывает губы, стремясь коснуться их внутренними сторонами шёлковых прядей.

      — Ощущения.

      — Я сейчас потеряю сознание.

      — Принято. Успокойся: задохнуться тебе не грозит.

      Ясон двигает гордой головой, освобождая фурнитура из драгоценного плена, но Катце попадает из огня да в полымя: рука, снова поднёсшая сигарету, ложится ладонью на его подбородок. Рыжий затягивается медленно, продлевая наслаждение.

      — Нравится сигарета?

      — Да.

      — А всё остальное?

      — Очень.

      — Влюблённый пацан. Продолжим.

      Ясон встаёт, небрежно смахивая с себя рыжего (а то совсем зазнается), подходит к столу, берёт бутылку вина, открывает её и наливает в бокал сухое красное.

      — Эй! Цып-цып-цып!

      Катце подходит. Ясон протягивает фужер.

      — Пей.

      Парень подносит бокал к губам, легко покачивает им, вдыхает запах и медленно цедит, не чувствуя вкуса; он вообще не может соображать отчётливо, что сейчас делает: и его голова, и тело, и сердце остались там — на кресле, на колене, на руке, под платиной. Ясон продолжает играть, отнимая бокал и прикладывая его к своим губам так, чтобы они легли на отпечаток губ Катце. Рыжий млеет, глаза затягивает поволокой.

      — Долг платежом красен, долг платежом красен, не так ли, Катце? Тогда не обессудь.

      Ясон стремительно нагибается и впечатывает в шею рыжего засос. Катце закрывает глаза. Пошатывается. Ещё в обморок сейчас грохнется от избытка чувств. Нет, пронесло, бог уберёг. Открывает глаза. Пьян в стельку. И вовсе не от вина.

      — Представление окончено. Спокойной ночи. Завтра в семь. Свободен. Да не туда, ты же уже постелил постель. Экая глупая няша!..

      «А я ведь ни разу за весь этот концерт не вспомнил о Рауле», — с удивлением констатирует Ясон, засыпая. В десятке метров от него, за двумя стенами, комната Катце. Парень входит, кидается в постель и проворачивается на кровати, словно хочет ввинтиться в матрас и подушку. Он любит. Он готов в костёр во имя этой любви. Он счастлив. Его коснулась благодать. Это почти взаимность. Он не только прощён за вчера — его ещё и… отметили. Ничего не потеряно. Ведь Ясон может, если захочет, сказать Раулю — и… Стоп, об этом ещё рано мечтать. Слишком рано. Его ждёт долгий путь, но он готов идти. И ждать. До самой смерти. И после. Катце переворачивается на спину, глаза устремлены в потолок. Да, будильник. На без пятнадцати семь. Вспоминает. Каждый жест, каждое движение, каждый взгляд, каждое слово — алмазы, разбросанные щедрой рукой. Его несёт платиновая волна. Как хорошо!..


      И пошло, завертелось! Ясон то был холоден как скала (страдало уязвлённое самолюбие: поддаться очарованию рыжих лохм и янтарных глаз какого-то сосунка, к тому же и изрядно обрезанного, кому? — ему, Первому, красавцу, избранному, над которым никого, кроме Юпитер!), то равнодушен и сух (сказывались более-менее удачные покушения на высоконравственного Рауля), то реально был занят (чёрный рынок, правление, совещания, приёмы), то сильно утомлён по тем же причинам. И то, и другое, и четвёртое растягивалось для Катце на вечность, хоть на самом деле длилось не более двух суток и, заканчиваясь, открывало ему новые, доселе не изведанные просторы — то Первый консул скучал, каялся, казнил себя и наконец не выдерживал.

      — Катце, я устал. Ложись сюда.

      Первый консул развалился на ковре и смотрит на какие-то голограммы, зевая с риском вывихнуть себе челюсть. Фурнитур приближается, ложится, и в результате плохо прослеживающихся, но прекрасно высказывающих намерения взаимных телодвижений рыжеволосая голова оказывается под мышкой сиятельного.

      — Кури. Выходил сегодня в город? Что купил? А для себя?

      Хитрый Первый консул всегда начинал издалека, расслаблял и незаметно переходил (он же первоклассный политик, ему опыта не занимать) на самого Катце, его пребывание в «Гардиан», душившие будни, заполненные одиночеством, насмешки и издёвки сверстников, отпор в меру своих слабых сил — удачный и не совсем, подведение итогов обороны — подсчёт синяков, желание вырваться, осознание цены этого и перемолотую безжалостными обстоятельствами такую короткую жизнь. Нет, Катце не держал в мыслях желание вышибить слезу из Первого, ему даже не приходило в голову, что он излагает историю — ведь он просто ответил на пару-тройку вопросов, заданных между прочим. Это мощный интеллект Ясона, накладывая короткие ответы на информацию о попечительском центре, хранившуюся в архивах Эос, — и открытую, и закрытую, на собственные ощущения и уяснение в мельчайших деталях условий жизни в Церере, слагал из них печальную поэму о мытарствах юной души. «Немудрено, что он влюбился и очертя голову кинулся в это: он просто должен был найти предмет для поклонения и после всей увиденной в „Гардиан“ и в Церере грязи, не особо разбираясь в наличии или отсутствии других достоинств, запал на красоту. Такая пропасть между нами, а всё-таки забирает. Точнее, именно из-за неё и забирает». Возможно, не зная Катце, Ясон не пошёл бы на поводу у Рики. Возможно, дерзость черноглазого полукровки была проглочена, как бы имея право на своё существование, на своё обнаружение после всего, что он услышал из уст фурнитура. Возможно, нахальство, непримиримость, явно преступное и сквернословие смотрелись красивее на фоне тихого обожания, колоритнее была внешность и безусловно полнее жизнь. Ясон не был глуп и прекрасно понимал, что усечённый Катце более предан, светел, умён, порядочен, честен и открыт, но время, слагая свою последовательность, не принимало в расчёт очевидное и готовило Дана-Бан…


      — Так у тебя была тяжёлая жизнь?

      Катце растерян. Отрицать значит соврать. Сказать «тяжёлая» значит обвинить Первого консула в том, что в его владениях не всё ладно, а он так безгранично красив, а под мышкой у него так тепло и уютно! Да и на какой планете всё идеально гладко с правопорядком?

      — Нет, просто в Церере безработицы и криминала больше. Наверное, на каждой планете есть детские дома и такие зоны…

      «Да он ещё и дипломат. А в общем не дурак, — думает Первый. — Прощупаем дальше».

      — И тебя не посещают мысли об ударе по социальной несправедливости и установлении повсеместно царства равенства, братства и изобилия?

      — Но если бы было равенство, — Катце становится пунцовым, — вы бы не смогли снизойти до разговора со мной…

      — Но ты мог бы пустить в ход своё очарование, соблазнить меня, оказаться трахнутым… — Фурнитур замирает. — Трахнувшим. — Рыжий боится дыхнуть. — Любимым наконец.

      — Вы слишком красивы и умны, и равенство будет состоять в том, что никто из нас до вас…

      — Нас, вас… Кончай бубнить. Пока неравенство заключается в том, что с завтрашнего дня ты петами не занимаешься — будешь обслуживать только меня. А вообще, — и Ясон резюмирует, пуская струю дыма строго вертикально в потолок, — если бы было равенство, то в момент Большого взрыва образовались бы равные количества вещества и антивещества, и сейчас вместо меня и тебя в космосе толклись бы одни гамма-кванты. А что ты там как-то пискнул о сказках? Что ты имел в виду? Страшилки, которые в приюте на ночь друг другу рассказывали?

      — Нет, это примитив, а есть поинтереснее и даже в стихах.

      «В конце концов, я не первый правитель, которому рассказывают сказки. Вы сами виноваты, господин биотехнолог, что я в ожидании доступа к вашей заднице слушаю фурнитура».

      — А ещё вот это… А есть и такая… А вот просто стихи…

      «Да у рыжего целый арсенал! Только почему я ничего не помню? Не может быть, чтобы образовательные программы так сильно отличались».

      — Стой! Повтори, как ты это сказал…

      — «Спой мне песню, как синица
            Тихо за морем жила,
            Спой мне песню, как девица
            За водой поутру шла».

      — Откуда это?

      — Инопланетная литература. Средневековье, обязательный курс. А вам нравится?

      — Очень, только мы не проходили. Или проходили, но я пропустил. А планета какая?

      — Терра.

      — Гм, я думал, они только тапочки могут шить.

      Буря мглою небо кроет, вихри снежные настраивают Ясона на романтический лад. Похоже, он околдован не по одному направлению, ибо выуживает голову рыжего из-под своей руки, укладывает себе на живот и вплетает пальцы в тёмно-медные с коричнево-красным отливом волосы. Ой, что-то не так. Надо развернуть его мордочку к своему лицу, нечего пацану знать, что… Впрочем, он сметлив и глазаст — и догадался, и увидел. Надо срочно спасать лицо. И свой статус. С гордостью. Если она ещё осталась. В мягком освещении янтарные глаза кажутся карими, зрачки расширены. Восторг обожания, бездна доверия, собачья преданность и готовность к покорности любому капризу. А ведь такого подло подставлять, обманывать и обижать. Стоп. Ведь я ему ничего не обещал! Стоп. Кто меня вообще имеет право к чему-то обязать? Да я дурею? Да я дурею… Да я дурею!

      Ясон медленно стаскивает рукой плечи Катце вниз по своему телу, пока голова фурнитура не упирается в бесстыдно огромный грех Первого консула. Рыжий зачарованно поводит затылком. Да он сейчас меня… Да я сейчас его… Неимоверное усилие. Ясон с тигриной грацией выпрямляется, вскакивая на пружинящих ногах.

      — Иди к себе, — интонации каменные. — Завтра в семь. Спокойной ночи. И не воображай невесть что: это я для Рауля приготовился.

      Напрасные слова. Конечно, рыжий продежурит полчаса у выхода из покоев и убедится, что ни к какому Раулю Ясон не пойдёт. Вот облом!

      А Катце действительно выскочил в коридор и проторчал там около часа, расцвечивая вахту мечтаниями о том, чем занимается его господин в собственной спальне. Он на свете всех милее, всех румяней и белее.


      Все следующие сутки Консул был настороже и на Катце только пофыркивал. Его прорвало лишь вечером второго дня.

      — Ты знаешь, что в Эос видеокамеры установлены и в коридорах? Какого чёрта позавчера ты не пошёл спать, как я тебе сказал, и целый час сидел в засаде? — Фурнитур виновато засопел. — Вот ведь дрянь! Иди сюда, рыжая мерзость! — Парень с опаской приблизился. — Плут, развратник, обманщик. Негодный мошенник. — Голова поникла, стыдливо занавесившись полыхающими прядями. — Только посмей мне ответить! Губы и зубы раскроешь лишь под нажимом, а руки держи при себе. — Катце закрывает глаза. Веки дрожат. Раскрывает. Закрывает снова. Он сейчас… — Ты сейчас…

      …Тонет в непередаваемых ощущениях. Не губы касаются его — поля блаженства и звёздные ночи несутся навстречу. Волшебное покрывало скользит по волосам и нежному уху. Рука любви. Вечность неземного соития. Останься со мной навсегда. Врата рая раскрываются и плывут в поддавшиеся губы. Лавина красной магии останавливается на миг и, размыкая зубы, сносит последнюю преграду. До языка, до нёба, до неба, до дна. Вознесение на небеса — и тысячелетья низвергаются в пропасть где-то там, внизу, унося с собой беды и несбывшееся. Я твой, я твой навеки.

      В тот момент и родилась в сердце Катце горячая, нерассуждающая преданность Ясону. Она ощущалась так, будто существовала с первого дня жизни, чувствовалась с самых ранних воспоминаний, отпечатавшихся в детских мозгах. Она не зависела от степени влечения Ясона к Катце и Катце к Ясону; по большому счёту это было ей безразлично. Голова и сердце парня могли желать большего или считать себя удовлетворёнными, замирать в восхищении набранными впечатлениями или предвкушать предстоявшие, ощущать ревность к Раулю болью, взывавшей к необходимости устранения, или данностью, с которой надо было просто смириться и жить дальше, погружаться в чувства самого Ясона в стремлении докопаться до истины, чем же они на самом деле являются: нежностью, забавой, привязанностью, кратковременным отходом от драгоценных изумрудов, желанием утвердить свою власть и так, извращённым флиртом, откровенными насмешкой и издёвкой или просто нормальным очарованием, нормальной влюблённостью (любовь, страсть и секс, несмотря на всю свою наивность, Катце пришлось отвергнуть сразу). Во влечении Ясона, помимо прелести новизны, угадывались вызов традициям, провоцирование самого себя, чисто мальчишеская показуха для Рауля, пресыщенность пет-шоу, страсть к авантюризму. Опись можно было продолжать бесконечно так же, как и ум, и чувства, и душа любого человека не знают границ; если опись ведёт влюблённый, то он страдает и наслаждается, множа безбрежность своей страсти многовариантностью чувств, помыслов и поступков предмета этой самой страсти, — а часто казалось, что аура Ясона, очерчивая невероятно прекрасные контуры лица и тела, заключая в своём ореоле великолепный мозг, в своём сиянии была неисповедимей путей господних…

      Так думала голова, так чувствовало сердце, в этом можно было гулять и замирать, блаженствовать и мучиться, и, может быть, именно из-за своей простоты, примитивизма и однозначности преданность стояла выше и непреложней. Она не рассуждала, она готова была служить и служила истово не приказу, не просьбе — достаточно было предположения, взгляда, намерения. Это была преданность, не задумывающаяся в своём фанатизме, во что она обойдётся своему носителю, не разбирающая, прихоти или насущные потребности она обслуживает, не анализирующая, добро или зло она творит. Ясону достаточно было кивнуть головой в сторону балкона, чтобы Катце вышел на него и сиганул вниз, не жалея ни о чём, — это потом можно будет тем, что осталось жизни после смерти, уяснять, что же он совершил и как же его душе прожить в тонкой реальности до того далёкого дня, когда Ясон и сам вступит в границы посмертного. Он был предан — и точка.

      А пока он ещё жив и молод. Он ждёт, он надеется, он получает. Губы Первого консула не исчерпали в нескольких минутах всех утех, которые сулило будущее, да и сам Ясон, приняв власть в двадцатилетнем возрасте, в двадцать один вне сфер политики и хитросплетений интересов и противоборств в процессе правления оставался, по сути, зелёным мальчишкой. Да, бешено умным, да, с незаурядными способностями, да, с великолепным образованием, да, с огромными амбициями и с гордостью. Но ответственность за судьбы Амои кончалась ежедневно преимущественно около пяти вечера, на исходе рабочего дня — и в роскошные апартаменты возвращался неопытный юноша, жаждавший ещё чего-то помимо удовлетворённого честолюбия на вершинах могущества. «Выпьем, добрая подружка бедной юности моей…» Жар души оставался нерастраченным и взывал к ответу пламени ещё более наивной подруги. И Ясон, и Катце, как и впоследствии Рики, по существу и обстоятельствам были сиротами, не знавшими тепла родительской руки на своём челе — и неосознанно искали её друг в друге. А, кроме того, бурлила молодая кровь, манили раздвигающиеся в туманной дали горизонты… Восполнить пробелы, отдаться и взять, найти новое и просто полюбить, хоть ты блонди, хоть фурнитур, — это так естественно…

      И продолжение тоже разумеется. Одного засоса, одного лёгкого дерзновения Катце, одного поцелуя уже мало. Ещё не разрешая отвечать, губы и руки Консула ежедневно пускаются в увлекательное путешествие. Дурман новых ощущений с головой накрывает обоих. Пальцы Катце то комкают скатерть, то впечатываются в ковёр, то вцепляются в подлокотники — в зависимости от того, где Ясон начинает свои исследования.


      …Сначала он вёл себя целомудренно: лёгкие поцелуи лица и шеи сменялись глубокими в губы, добавлялись засосами, кольца рук оплетали плечи и оглаживали спину и бёдра, пальцы ныряли под рубашку фурнитура, но… Тик-так, тик-так — тикали часы. День, неделя, другая — шло время. Покровы стали мешать, надо было видеть больше, касаться вольнее, целовать ниже — и одежда, спадая под жадными руками, обнажала Катце по пояс. Ладони скользили по тонкому стану, дугой выгибая грудь, рвались навстречу соски, безмолвно требуя награды и себе. Бугорки и ямки, выступы и впадинки, шишечки косточек под тонкой белой кожей — ничего не оставалось без внимания. Тик-так, тик-так, день и ночь — сутки прочь… Ясон стал обнажаться сам, тоже наполовину: он хотел ощутить раскрывающееся перед ним не только руками и в исступлении желания прижимался всё крепче и крепче к покорному телу. Бог знал, что он делал позже и как снимал возбуждение — об этом Катце оставалось только догадываться. Тик-так, тик-так, неделя, месяц, полгода — и Консулу мало стало часа в день. Первые минуты после пробуждения, перерывы на обед, возвращение с работы, до ужина, после ужина, нередко жертвуя постелью, шахматами и бильярдом с Раулем, — во сколь многом теперь звучали вздохи, замыкались объятия, раскрывались губы, скользили ладони, вплетались пальцы! Тик-так, тик-так — они уже бесстыдно катались и извивались на ковре.

      — Да ответь же, статуя! Я хочу… Ты задолжал мне тысячи поцелуев…


      Сначала Катце не поверил своему счастью. Жадным взглядом он обводил великолепные угодья, которые ему щедро презентовали с барского плеча. Он даже не сразу приступил к решительным действиям, робко касаясь губами платиновых волн. Блеск драгоценного металла — и мягкость шёлка. Чарующе! Но когда рыжий добрался до корней и коснулся кожи… Подушечки пальцев крепко вжались в бархат, по поверхности которого минуту назад скользили так легко, стали перехватывать чаще, благоговейные поцелуи превратились в терпкие, губы в неутоляемой жажде хватали всё, что попадалось на их пути в судорожных рывках головы, ладони не отставали и оставляли красные следы на стискиваемой разгорячённой коже. Ещё несколько неуловимых мгновений — и откровение желания погасило последние искры сознания и приличия, субординации, установления. Катце рванул сьют с бёдер Первого и схватил рукой… О да! Даже если разделить на два… На последней светлой черте летящего в тартарары разума Ясону удалось удержать рвущуюся к истоку хмельную голову. Сжимая её руками, он всё же не смог заглушить поцелуями сладострастные стоны и кончил мощными горячими струями на грудь и плечи обезумевшего от свершившегося мальчишки. Пали последние преграды.

      — А ты… Тебе как?

      — Как у бога… как от бога…

      Катце даже не понял, испытал ли он плотское наслаждение или нет, может ли вообще как-то реализовать себя желание в его положении. Единственное, что он знал, — ему никогда не было так хорошо…


      Жизнь Катце звенела хрустальными ручьями, переливалась платиново-сапфирными бликами. Он практически не испытывал ревности к Раулю: разве ревнуют Христа за то, что он любит всех? Возможно, и он, и Ясон могли бы взглянуть на вещи более трезво, но бог хранил их от бича «что дальше?»: Ясону было двадцать два года, Катце — шестнадцать; верховная власть одного, хлопоты по обустройству быта в Эос другого и ежедневное погружение в сплетение собственных страстей лишали их свободного времени; переделав днём всё то, что требовали от них ранг и обстоятельства, они отдавались своему влечению — и в любовном дурмане остальное казалось малозначащим. В своих играх Ясон не шёл до конца, учитывая свершённое с фурнитуром злой судьбой; Катце с ловкостью обезьянки уклонялся сам и уводил блонди от недостаточности своих ощущений; Ясон принимал это, зная, что всё можно изменить, и решив просто подождать, раз такие отношения обоих пока устраивают. Конечно, помимо эротических и более игр, в которых рыжий реализовывал свою любовь, а Первый консул — влюблённость и желание, Ясона Катце интересовал ещё и как человек — и парень был благодарен ему также и за это, но в один день замаячившее ранее всё-таки всплыло.

      — Полежи со мной, поболтаем, — прозвучало однажды в спальне на исходе содержательного вечера. — Ты меня любишь? Ты меня хочешь? Я тебе снюсь? Расскажи как… Ты в своих снах… нормален?

      — Вы… хотите унизить меня, напомнив? Зачем?

      — Не унизить — понять. Что ты чувствуешь сейчас? Что бы ты хотел?

      — Не выворачивайте мне душу. Время, мужское начало, гордость, свобода выбора — всего этого у меня нет. Не покушайтесь на единственное, что у меня осталось, на сокровенное внутри — это недостойно блонди.

      — Ты меня ещё… будешь учить?

      — Вы же хотели, чтобы я исповедался.

      — А ты сначала ушёл от этого, потом — вернулся. Сам себе противоречишь.

      — Разве это странно, когда вы рядом?

      — Странно, если лишь десять минут назад всё было так однозначно. Или тебе всё уже надоело и ты всё делаешь так, по привычке, хладея в невозможности для себя естественного окончания?

      — Мне нравится всё, что вы делаете. Я душу готов за это и за вас… Я лишь боюсь, что моя ущербность в конце концов вас отвратит. Вы же не идёте до конца, держа её в уме, — и бедность содержания может вам наскучить.

      — Ты опять нелогичен. Если бы с тобой не случилось этого, мы бы не встретились. — И Первый принялся нежно перебирать рыжие прядки. — А ещё раньше… Если бы не было этих законов… Тут так много всего сплетается… Я не задумывался об этом, считая, что, если мне хорошо и тебе хорошо, остальное неважно. Что ты от меня хочешь? Я лишь человек и первоклассно натаскан только на политику и экономику. Прости меня, если вышло так, что я грубо полез в твою душу. У меня не было в мыслях препарировать тебя. Я просто хотел услышать твои фантазии: ты же рассказывал мне чужие.

      — А если они вас оскорбят?

      — После всего, что у нас было? Дурачок… Давай, колись!

      — Рауль… — шепчет Катце, стыдливо отворачивая голову и на всякий случай втягивая её в шею.

      — Что «Рауль»?

      — Лучший биоинженер в Галактике…

      — Ты хочешь, чтобы он тебя восстановил?

      — Я не смею. Просто вы сказали «фантазии»…

      — Эти операции не входят в число приоритетных направлений, но Рауль — действительно лучший специалист в Галактике. Я не знаю, насколько далеко продвинулась медицина в этой области: и сам процесс труднее обычного протезирования, и спрос на такие услуги был относительно невелик — значит, и предложение услуг хромает. Это во-первых. Во-вторых, ревность Рауля. Это не непреодолимая преграда, но всё-таки… Я не знаю, как идёт распространение технологий в этой области, что с их продажами фирмам, частным практикующим. В разговоре с ним я не смогу заикнуться об этом: он сразу насторожится, и если разработки ещё сыры… Положим, так или иначе это утрясается. Остаётся третье, самое главное — степень свободы моих собственных действий. О нас и так уже шепчутся, кто-то где-то что-то когда-то просёк… 

      Консул говорил чистую правду: однажды, возвратившись из недельной командировки, он обнаружил, что Катце в маете и тоске извёлся так, что похудел до прозрачности. По тому, как вмиг засияли янтарные глаза, заблестели волосы, озарилось лицо, Ясон понял, как скучал фурнитур. Улыбнувшись в ответ, блонди кивком головы включил зелёный любой вольности — через пару секунд рыжий вис на его плечах, обвив бёдра ногами. На следующий день Ясон глазом не моргнув утвердил закон, разрешающий блонди в целях сохранения комфорта и домашнего ассортимента услуг за свой счёт брать в поездки личного фурнитура, — и раб судьбу благословил, но по воде всё-таки пошла лёгкая рябь сплетен. 

      — Ещё не время. Я ещё не в такой силе, чтобы переть против двенадцати убеждённых консерваторов. Восстановление фурнитура… Это перевернёт весь уклад, создаст прецедент — вы все захотите на свободу. Другие уйдут, ты останешься — меня обвинят в злоупотреблении властью, преследовании личных интересов, поругании непорочности элиты. Если бы я досконально изучил всех блонди, если бы у меня был компромат на каждого… Ещё не время. Потерпи. Я подумаю, надо всё просчитать. В конце концов, мне самому это нужно. Я постараюсь что-то сделать, я тебе обещаю. Это всё, что я могу сказать сейчас.

      Катце просветлел. Он растянет своё терпение на полтора-два-три года. Только бы Ясон оставался с ним — и он дождётся!