Обелиск нашей любви часть 2 глава 9

Подвожу итоги первого месяца своей самостоятельной жизни. Я — девушка с временной работой, временным жильем и временным (надеюсь) несоответствием запросов реальности. В общем и целом, в моей жизни сейчас почти все — временное, а расходы превышают доходы на 356 евро.
      И все же я оплачиваю выданной папой картой корм для животных и лекарства от паразитов, собираясь ехать в приют к Марии. «Траты на приют не считаются, это ведь не для меня», — говорю я себе по дороге. — «Папа никогда бы не отказался сделать пожертвование в пользу приюта». Аргумент слишком напоминает о Валерии, так что я включаю музыку, чтобы оставшуюся часть пути об этом не думать.

      Из приюта забрали еще одну собаку, причем в этот раз нашелся старый хозяин. Знакомлюсь с тремя новыми обитателями: стареньким пекинесом — вполне возможно тоже «потеряшкой», помесью лабрадора и бульдога со швами в тех местах на выбритом боку, откуда пару дней назад доставали дробь, и маленьким грустным терьером, изолированным в инфекционный бокс из-за подозрения на лишай. Помогаю с чисткой клеток, а потом мы с Марией традиционно устраиваем кофепитие. Серый укоризненно «бодается» головой в плечо и кусает меня за пятки в наказание за то, что не появлялась так долго.
      Если в собачьем приюте у Марии еще более-менее просторно, то кошачий приют Аннализы забит. Сезон котят еще только начался, а их уже подкидывают «пачками». Коробками точнее, а еще найденышей приносят сердобольные старики и дети, и даже доставляет полиция. Те малыши, что попали сюда от Кему с моей легкой руки, уже подросли, поправились и теперь пока еще неуверенно «ходят боком» друг на друга, демонстрируя начало освоения навыков социальной агрессии. Я успеваю немного с ними поиграть и обзавестись парой царапин, перед тем как покормить из соски десяток новорожденных и помочь Аннализе закапать глаза и уши больным. Она жалуется, что у нее скоро защита проекта на получение средств Еврокомиссии, а толком ничего не подготовить из-за подобной каждодневной возни, и просит приезжать по возможности чаще. Я обещаю, что буду приезжать практически каждый день после работы.
      В бюро сейчас затишье, и я стараюсь не приставать к брату и Винче, со всякими текущими мелочами справляясь сама, давая им необходимое время на «восстановление» перед «погружением» в следующий проект. Джено по вечерам гоняет на мотоцикле, а я одалживаю его машину, чтобы развести корм и помочь в приюте.
      Все эти дни я не звоню Элии и вяло отвечаю на его сообщения. Забавно, наверное, но человек устроен так, что собственные неправильные поступки, совершенные по отношению к другому, рождают в нем раздражение и злость на этого самого другого. Элиа не виноват, что я ему соврала. Но теперь при мысли о встрече с ним, я думаю, как буду выкручиваться из собственного вранья, и раздражаюсь. Раздражаюсь, читая его сообщения, раздражаюсь, придумывая на них ответы, раздражаюсь из-за того, что в шкафчике в ванной у Джено уменьшилось количество презервативов. Не то чтобы я пересчитывала их раньше или пересчитала сейчас, но я чисто визуально замечаю, что их стало меньше после ухода брата вечером, и опять раздражаюсь. Я не должна замечать такие вещи. Личная жизнь моих братьев — это их личная жизнь. Меня она не касается. У меня просто в этом же шкафчике стоит гель для душа.
      Мне хочется отгородиться от людей, остаться совсем одной, но, когда это удается сделать, становится слишком тоскливо. Помогают Чипо и коты из приюта, с которыми можно просто поделиться мимолетными мыслями или помолчать.
      «У меня странное ощущение. Будто ты меня избегаешь», — приходит сообщение от Элии. Я вздыхаю и пишу ответ: «После работы мне нужно помочь в приюте, но потом я свободна».
      Хочу ли я этих отношений? Да, хочу, он мне нравится. Но я сама уже почти все испортила. И плана, как все исправить, у меня нет. Хотя есть понимание — ничего не выйдет без искренности.
      Мы встречаемся в кафе возле университета, том самом, где пили кофе в день, когда я провалила предзащиту. Элиа вежлив, доброжелателен и соблюдает дистанцию, за что я ему благодарна. И конечно же, он ждет объяснений, пусть и не говорит этого в открытую. Демон зловредности нашептывает мне, что неплохо бы довести его до кондиции, когда раздражение и разочарование заставят высказаться, но я понимаю, что это будет уже слишком. На мой испытывающий взгляд из-под опущенных ресниц он отвечает спокойным взглядом из-под очков.
      — Я избегала тебя потому, что не знала, как поступить, — резким признанием нарушаю я недосказанность этого вечера.
      — Интригующее начало, — мягко улыбается он.
      Набираю воздух в легкие и рассказываю правду о своем дне рождения.
      — Выходит, я задолжал тебе подарок и поздравления, — говорит Элиа, когда я заканчиваю свой рассказ.
      — Нет, ты мне ничего не задолжал. И если ты перестанешь быть таким милым, я буду благодарна.
      Его реакция кажется мне вежливой до неискренности, раздражает. Элиа внимательно смотрит сквозь очки, и уголки его губ чуть приподнимаются вверх.
      — Хорошо, я стану чуть менее милым и скажу, что нахожу это забавным и непредсказуемым последствием излишней осторожности начала общения.
      — Непредсказуемым последствием желания произвести хорошее впечатление, — отвечаю я, и он согласно кивает. — И раз так, предлагаю сегодня не идти на поводу у этого желания.
      — Значит, можно сэкономить на подарке? — подтрунивает Элиа.
      Я улыбаюсь и киваю в ответ.
      — На поздравлениях тоже.
      — И у нас сегодня вечер неприятных вопросов?
      — А почему бы и нет? Ты не против?
      — Ладно. — Он чуть сдвигает бокал с края стола и откидывается на спинку стула. — Спрашивай.
      — Тебя что-нибудь когда-нибудь доводило до белого каления? — Вопрос рождается сам собой, ведь мои попытки вывести его из себя пока так и не дали результата.
      — Эмм… — Элиа тянет, будто вспоминает или колеблется, стоит ли рассказывать. — У меня есть друг… Хороший парень, но он все время говорит «ихние»*. И меня это доводит до белого каления, как ты выражаешься. Потому что это грамматически неверно и стилистически… маргинально. Я делал ему замечания, он поправлялся ненадолго, но потом все равно опять начинал говорить «ихние». И я не могу продолжать его поправлять, хотя меня каждый раз передергивает, потому что это то, что ему удобно и привычно, это его выбор, сформированный средой, в которой он вырос, личными предпочтениями… тем, кто он есть. Точно так же, как не говорить «ихние» — мой выбор, обусловленный моим образованием и средой, личным вкусом и стилистикой. Продолжать настаивать и переучивать его значило бы проявить высокомерие и мелочность в какой-то мере. Ведь в остальном он прекрасный человек, верный друг и знаток своего дела. Но общаться с ним мне до сих пор сложно, потому что раздражение начинает накапливаться, а я не могу его выплеснуть, разве что на самого себя.
      Элиа смотрит на меня немного извиняющимся взглядом, будто смущаясь того, какой незначительный повод вызывает у него дискомфорт.
      — Если ты ни разу не дошел до стадии, когда взрываешься и шлешь всех «ихних» куда подальше, это не белое каление, — говорю я.
      На долю секунды он удивленно поднимает брови, а потом соглашается:
      — Ну, наверное, ты права. Нет, точно права.
      — Выходит, ты очень сдержанный человек.
      — Возможно, я настоящий флегматик. А возможно, жизнь просто поводов не давала.
      — А ты бы хотел, чтобы дала?
      — Скорее нет, чем да. Моя очередь?
      — Спрашивай.
      — Что тебя раздражает в общении со мной?
      Я молчу пару мгновений в попытке четче сформулировать.
      — Моя неидеальность. Рядом с тобой я начинаю чувствовать себя недостаточно идеальной и в то же время немного игрушечной, ненастоящей в своей тяге к чужой идеальности. Я понимаю, это не твоя вина, а разгул моих тараканов…
      — Тебе хочется быть идеальной?
      — Обычно не хочется. Нет, идеальной, нет. Но хочется кое-что исправить.
      — Что именно?
      — Быть более независимой. Вообще и финансово… Я трачу больше, чем зарабатываю. И мне от этого стыдно, потому что мои братья уже полностью обеспечивают себя сами.
      Точнее, Джено с шестнадцати лет не берет денег у отца (на Валерию в этом плане рассчитывать всегда было бесполезно), а Липе последний год получает стипендию и зарабатывает концертами.
      — Не знаю, поможет ли это тебе, но могу сказать, что когда я учился, то получал стипендию Фонда культурного наследия и при этом не отказывался от денежного содержания, что предоставляли мне родители. Правда мне этих сумм с лихвой хватало, и я даже умудрялся откладывать на каникулярные путешествия. Но, с другой стороны, я не тратил деньги на помощь приюту.
      — Да, только я уже не учусь.
      — Ты работаешь всего месяц, если я правильно помню. По такому короткому периоду не стоит делать далеко идущие выводы.
      — Может и не стоит, но меня это все равно беспокоит.
      — Мне кажется, нет ничего плохого в том, чтобы пользоваться имеющимися у родителей свободными средствами. Семья — это духовная и социальная общность поддерживающих друг друга людей. Мы помогаем своим близким, когда им трудно, а они помогают нам. И после их ухода мы все равно получаем в распоряжение эти средства.
      — Но есть ведь еще и вопрос самореализации.
      — Мне кажется, ты немного смешиваешь самореализацию и самоокупаемость. Есть сферы деятельности, в которых человек может самореализоваться, но не может быть финансово состоятельным. Хотя он приносит пользу обществу. Волонтер, например. Или лингвист, изучающий языки прошлого, как я. Это роскошь, которую может себе позволить лишь развитая культура. Возможности практического применения результатов моих исследований невелики. Ну если вдруг ко мне обратятся с просьбой на базе мертвого языка или редкого диалекта разработать секретный шифр для армии или попросят создать высокий валирийский** для «Игры престолов». Но даже тогда мои заработки не сравнятся с доходами Месси, Анджелины Джоли или премией Нобелевского лауреата по литературе.
      Я чувствую, что Элиа говорит о том, что важно для него и говорит искренне. Мне нравится видеть в нем это, видеть, как тема задела его за живое.
      — И все-таки человек устроен так, что рационального ему мало. Ему хочется знать, как говорили и какими символами пользовались его далекие предки, хотя это имеет очень опосредованное отношение к его сегодняшнему каждодневному бытию. Ему хочется… мне хочется делать то, что нравится, а не только то, что полезно или экономически выгодно. И в конечном счете, это тоже полезно, потому что каждый человек начинает лучше себя чувствовать, когда занимается тем, от чего получает удовольствие. Это снижает градус напряжения в здравоохранении, в метро, в целом в обществе, — на последней фразе Элиа улыбается.
      — Ты положил меня на обе лопатки. — Я развожу руками.
      — А я-то думал, что протягиваю тебе руку помощи.
      — И это тоже, — признаю я.
      — А если серьезно, Сеска, ты мне нравишься неидеальная, с тараканами и маленькими тайнами вроде даты твоего рождения.
      Вдруг вспоминаются слова Джено: «Просто будь собой, не оглядывайся, не прячься» и папины: «Мое солнышко, ты же знаешь, у тебя особенный, собственный свет». Сколько еще людей должны сказать мне что-то такое, чтобы я перестала производить впечатление человека, которому нужно это услышать? Не знаю, но стыдиться по этому поводу уж точно бессмысленно, раз мне это нужно.
      — Ну, твой день рождения для меня пока тоже тайна… Да и вопрос о том, что же доводит тебя до белого каления остается открытым… И тем интереснее общение.
      Мы смеемся и продолжаем просто болтать обо всем, что придет в голову, до позднего вечера, а, прощаясь, дружески целуем друг друга в щеку. Иногда хочется не секса. Хочется говорить искренне и быть понятой.

      — Франческа, я слышу в вашем рассказе страх конкуренции и неуверенность в себе. Вы отказались от искусствоведения, чтобы не соперничать с матерью, которую, по вашему мнению, не сможете превзойти. И вы отказались от профессии архитектора, потому что боялись, что не «потянете». Хотя и искусствоведение, и архитектура вам интересны. По сути, вы боитесь проявлять себя в полную силу, не доверяете себе.
      Я приоткрываю рот, желая возразить, что как уже говорила раньше, отказалась от искусствоведения не только поэтому, но потом решаю просто дослушать.
      — Это недоверие мешает вам увидеть, какие перед вами есть перспективы. А ведь они весьма неплохи: у вас есть образование, финансовые и временные ресурсы, поддержка семьи. Вы могли бы выбрать что-то эклектичное, сочетающее ваши навыки и желания, профессию дизайнера интерьеров, например. С вашим знанием истории, искусства и культуры, с интуитивным пониманием архитектуры и творческим потенциалом, мне кажется, у вас бы все получилось. Как вам такая идея? Отзывается?
      Как мне такая идея? Как будто ребус, который я долго и упорно пыталась разгадать, кто-то пришел и с легкостью решил за пять секунд, а я смотрю на решение, широко отрыв глаза, и в упор не вижу, откуда оно взялось.
      — Звучит слишком идеально. И слишком очевидно.
      — То есть вас снова ограничивает неверие в свои способности.
      — И неверие в то, что решение может быть таким простым.
      — А в вашем представлении хорошее решение обязательно должно быть сложным и неочевидным? — улыбается доктор Компаньи.
      Я улыбаюсь в ответ. В конце концов, почему бы и нет? Решение может быть простым и лежать на поверхности. Тогда, вглядываясь вглубь, его легко не заметить.
      — К сожалению, наше время истекло, — мягко произносит доктор. — Я бы рекомендовала вам краткосрочную терапию для повышения самооценки.
      — Спасибо. Я подумаю над этим.
      Поднимаюсь из кресла, в котором провела час, выполняя тесты профориентации и рассказывая о своей жизни.
      — И еще одно, Франческа. Можете рассматривать это как домашнее задание. Постарайтесь прочувствовать себя глубже. Изучите себя. Вы сами блокируете свой потенциал, что-то важное в себе. Психика человека устроена так, что подавить какой-то один импульс практически невозможно, чаще всего вы перестаете слышать не только то, чего не позволяете себе желать, но и другие свои потребности и желания. Поэтому познавайте себя, рискуйте, пробуйте новое, выходите за рамки привычного, мой вам совет.
      — Спасибо, попробую.

      Вечером, вернувшись из приюта, я пытаюсь представить себя в роли дизайнера интерьеров. Сажусь в кресло и начинаю фантазировать о том, как бы поменяла здесь обстановку. Но квартира принадлежит Джено, и факт, что я делаю это, пусть мысленно, с его вещами и без его согласия, ощущается беспардонным вторжением на чужую территорию. Тогда я беру карандаш, чистый лист из планшета и пытаюсь нарисовать интерьер «с нуля». Какой-то абстрактный интерьер какой-то абстрактной комнаты. Текут минуты, а на бумаге появляются лишь каракули. Чем дальше, тем больше я ощущаю себя беспомощной неумехой, ввязавшейся не в свое дело, совсем как при попытках дописать диплом. Решимости бросить карандаш и вообще эту глупую затею придает хлопнувшая входная дверь.
      Мне не хочется его видеть, с ним сейчас разговаривать. Настолько, что в теле даже рождается импульс встать и уйти на кухню. Я слышу, как звякают ключи мотоцикла о полочку в прихожей, слышу, как стучат об пол снятые кроссовки, как открывается дверь ванной, как начинает течь вода.
      Джено тоже не хочет со мной говорить — он видел, что свет в комнате горит, и мог бы зайти, о чем-нибудь спросить, что-то сказать, перед тем как отправиться в душ. Мы ведь не ссорились, просто… просто… у каждого своя жизнь.
      Под монотонный шум текущей воды, доносящийся из ванной, я складываю из своих каракулей самолетик. Беру его в руки, примеряясь запустить. Встаю и подхожу к окну. Открываю ставни, впуская вечерний воздух, и в процессе ловлю себя на мысли, что звук льющейся воды слишком монотонен, никаких всплесков. Из груди к горлу поднимается болезненно-тоскливая грусть. Хочется вернуться на неделю назад, в день перед моим днем рождения, и остаться там. Остаться в том дне и не стоять сейчас у окна с зажатым в руке бумажным самолетиком. Но я стою и слушаю, как течет вода сквозь вечерний шум городских улиц, пока, наконец, усевшись на подоконник, с грустной улыбкой не отправляю самолетик в свободный полет.

Примечания:
* На самом деле, Элиа имеет в виду привычку говорить «а me mi piace», что можно перевести как «мине нравится». Но в русском тексте мне показалось, что легче передать суть через «ихние», которое хорошо знакомо читателю.
** Язык, на котором говорит часть персонажей фэнтези-саги Джорджа Мартина «Песнь льда и огня». Для сьемок по ней сериала «Игра престолов» специально нанимали лингвистов, чтобы они разработали звучание этого и других в реальности несуществующих языков мира, созданного Мартином.