60 из 62. На завалинке

         Солнце припекало, и в пальто было жарко. Стащив с головы шапку, Лёшка расстегнул пару пуговиц, болтавшихся на ниточках, откинулся спиной на оштукатуренную стену. Он сидел на завалинке барака, на Кооперативной улице, греясь на солнце, как весенняя муха после зимней спячки. И правда, было начало мая. Сугробы, потемневшие от печной сажи, просели. Сосульки свисали с крыш, роняя редкие капли. Прилетели две пуночки. Уцепившись тонкими лапками за ветки ивы, они торопливо пропели:
— Тинь-тинь! Тинь-тинь! — и полетели дальше разносить весть о том, что весна идёт.
Лёшка вздохнул глубоко, с наслаждением. Это была его одиннадцатая весна. В воздухе, пока ещё морозном, пахло печным дымом, сырой штукатуркой и прелыми опилками. Постучав пятками по доскам, Лёшка прикрыл глаза и стал представлять, что рядом с ним сидит, болтая ногами, его сын, белокурый малыш с умной головой и чутким сердцем. Он придумал его после одного случая.
Как-то раз Шатовы обедали. Сестра Любочка смотрела на свою тарелку с дымящим супом и хныкала:
— Горячо.
— Подуй, — посоветовала ей мать, Нина.
Любочка поднесла ложку с супом ко рту и дунула. Во все стороны разлетелись брызги, а ложка опустела. Любочка опешила. Это выглядело так смешно, что Лёшка покатился от смеха. Отец, Николай, выждав минуту, облизал свою увесистую мельхиоровую ложку и стукнул Лёшку по лбу. Был такой способ воспитания у деревенских. Однако, попал он не в лоб, а в висок. Лёшка свалился со стула, как в нокауте. Нина бросилась поднимать сына.
— Оставь! — безжалостно сказал отец. — Чего бы ему сделалось. Придуряется!
После этого случая Лёшка дал себе слово никогда не бить своего ребёнка, не кричать на него, не унижать его. Сочинил себе сына, и каждую ночь воображал, как они по-дружески разговаривают, играют, проказничают. От любви к сыну его душа содрогалась. Истории выходили яркие, правдоподобные, и, когда они заканчивались, Лёшка плакал от счастья. 
Вот и теперь он, прикрыв глаза, улыбался, шевелил беззвучно губами, должно быть, беседуя с сыном, как вдруг раздался голос:
— Поберегись, пустая жизнь!
И в стену, над головой у Лёшки, врезался снежок. На волосы и за шею посыпались холодные крошки. Лёшка открыл глаза. Напротив него, поодаль, комкая новый снежок, стоял Валерка Рывко.
— Не спи, Лёха, — замёрзнешь! — прокричал он со смехом.
Лёшка сорвался с места. Валерка, не целясь, швырнул в него снежок, но попал в окно. «Тзинь!» — звякнуло составленное из двух половинок стекло, выпав из рамы. Валерка ахнул и побежал в противоположную от Лёшки сторону. Они разбежались без оглядки, а встретились в одном месте, на улице Чапаева.
— Ты-то, — сказал, задыхаясь, Валерка, — чего драпал?
— Поймали бы!
— Сказал бы, что не ты коцнул.
— Кто бы поверил? — промолвил Лёшка.
Валерка развёл руками. Оба они замолчали, не представляя, чем занять себя дальше. Никто не искал хулиганов, разбивших окно. Никто не звал милицию. Лёшка взглянул лукаво на своего разочарованного друга, вдруг сомкнул на нём свои руки и опрокинул наземь.
— Держите! — кричал Лёшка истерично. — Вот он! Попался!
— Пусти, гад! Ты что?
Испуганно озираясь на прохожих, Валерка рвался из его объятий и злобно хрипел. Они катались по снегу. Один пыхтел. Другой рычал. Вдруг Лёшка прыснул со смеху. Валерка оторопел, но через миг лицо его просияло.
— Купил! Купил меня! А я, как дурак, поверил! Задушу!
Он протянул руки к Лёшкиному горлу. Лёшка оттолкнул его, вскочил на ноги и побежал.
— Догони сперва!
Валерка припустил, что было сил. Им двоим опять было весело. И стайка воробьёв испуганно прыскала в стороны перед ними. И солнце, казалось, взирало на них с улыбкой.