Первая любовь

Это ж надо было дружкам моего детства иметь такие нетипичные имена: Ярик, Ледка, Рафик… И с каждым связана какая-то смешная история. Ну, с Рафиком, например.
Граница наших владений с Рафиковыми проходила по огородной меже: яблоня — наше, куры — их, сирень — наше, грядка репы — их, вьюнки — наше, козы — их… Причем козы и куры были постоянными нарушителями границ, охранять которые приходилось мне. Наши старшие ни деревянный забор, ни колючую изгородь, как у других соседей, возводить не желали. Кроме Рафика, в пограничной зоне было еще трое детей, но мне был интересен только он: ровесник, да и следить за козами и курами поручалось ему. Но коз было много, а Рафик — один. Однажды, возмутительно козлиная банда в очередной раз нарушила границу, я выгнала всех взашей, а одной из коз привязала на рога фанерную крышку от посылки, на которой написала углем: «Рафик плохо коз пасёт, — значит Рафик — идиот».
Это было начало моей поэтической карьеры и конец мирных межогородных отношений между близкими соседями.
– Ваша внучка, Григорий Степанович, такое матерщинное слово написала и наставила на рога нашей козы (слово «идиот» тете Гале показалось хуже всех тех, что на заборах иногда писали!).
И добавила обидчиво:
– Вон, хрен у вас разросся даже за наши межи – и ведь терпим…
Дед поговорил с соседкой как-то по-своему, но тетя Галя продолжала подозревать, что такая девчонка, хулиганка и матерщинница, не подружка Рафику – играть со мной его больше не отпускали…
Наступила зима. Ребят на горке было предостаточно и кроме всякого Рафика. Но вот однажды, когда меня из-за горла не отпустили гулять, вдруг под окном раздался громкий Рафкин голос:
– Дифка Натка, айда гулять на улису!
Пацанам-дружкам это так приглянулось, что они тут же хором стали дружно орать под нашим окном, ловко передразнивая Рафкин акцент:
– Ну, погоди! – думала я. – Вот выпустят меня на улису!
Меня выпустили. Сначала мы с дедом разгребали обильно выпавший снег и ровняли новенькие сугробы деревянными лопатами. Потом деда позвали зачем-то в дом. А я старательно скребла по бессугробью, скрежеща лопатой и косясь на соседский дом. Даже собаки из ближайшей подворотен повысовывались и залаяли! Наконец-то на этот скрежет откликнулся и Рафик. Когда, смущенный и улыбающийся, он подошел поближе, я загребла лопатой снегу ровно столько, сколько могла поднять, и обрушила этот маленький сугроб на бедную Рафкину голову. Да еще не удержала лопату – так что и лопатой треснула по голове. Он упал навзничь и лежал неподвижно, раскинув руки.
– Рафик, – робко склонилась я. Но он молчал.
– Всё… убила… И ведь все подумают, что из-за…
Недодумав, я понеслась в дом за дедом! Распахнула дверь в избу:
– Деданька!… – и обомлела. На кухне сидел дед с нашим участковым милиционером.
– Вот ведь… Не успела убить, а милиция тут как тут…
– Деданька…
– Погоди маленько…
Пришлось скинуть шапку, шубку, валенки. Забилась под любимый круглый стол в горнице, где в добрые времена я любила орать во весь голос песни про Красную армию. Но было как-то не до песен. Как назло, дед о чем-то долго еще толковал с участковым. И тут я не выдержала и заревела во весь голос:
– Это я… убила Рафика… а… а…
Участковый изъял меня из-под стола, бережно посадил на колени:
– Ну, признавайся во всем…
Когда мы втроем вышли на улицу, «мёртвого» Рафика не было. А на моем сугробе было написано: «Не сердись, дифка Натка…».