Боевой клич индейца

                Ничего не получится, пока из-под многовековых
                пластов культуры у вас не прорвется клич индейца.
                Дикий, боевой клич.       
                Из реплик судей вокального конкурса.
Художник должен вовремя останавливаться. Часто дальнейшее усовершенствование картины ее только портит. Автору кажется – положу-ка я еще мазок туда, и сюда, будет лучше, назавтра – ну еще чуточку доработаю, и в итоге получается пшик. Не все гении как Микеланджело, который годами мог высекать Давида из глыбы мрамора. Максимум, на что может замахнуться сейчас художник, это Ван Гог. Но тогда надо выдавать по картине в день. Тогда надо обезуметь от этой гонки. И повторно обезуметь от абсента.
Современный художник не может позволить себе роскошь безумия. У него семья, ипотека,  деловые встречи с агентом и большие планы на будущее.
С литературой вроде бы проще. Стихи все кропают быстро. Прозу быстро производил только Ф.М. Достоевский ввиду чрезвычайных обстоятельств: надо было уложиться до дедлайна. Издатель, заключивший кабальный договор, знал, что это невозможно. Невозможно за двадцать шесть дней создать полноценный роман. Однако Федор Михалыч руководствовался не общепринятыми оценками что можно и чего нельзя, а меркантильными соображениями. Нельзя потерять авторские права на девять лет. Нельзя. Это рабство. Из рабства бежать некуда.
Из тюрьмы есть куда бежать. Осесть в какой-нибудь тьмутаракани, вести умеренно праведный, то есть незаметный образ жизни. Надоест быть незаметным – достаточно   тряхнуть казачьей вольницей и вернуться в тюрьму. Из рабства у издателя бежать некуда. Писатель не может себе позволить потерять имя. Так устроен этот бизнес. Создавать все новых клонов – вариант, но кому он под силу? Чаще практикуется противоположный вариант: взять раскрученное имя, и посадить под общую крышу пару-тройку негров. Тактика верная, но ненадежная. Литературные негры любят бунтовать. Им в отличие от издателя терять нечего. Можно запустить тематическую серию с эффектным названием, где на имена авторов никто не будет обращать внимания. Или сделать совсем тупо: поставить на обложке «Бестселлер на все сто», распечатать в бумажной обложке на дешевой бумаге, разослать по экземпляру в библиотеки, кафешные бук-ченджи, гостиницы и пр.
В отеле, где русских книг раз-два и обчелся, человек прихватит, что есть. Не читать же до опупения на пляже рекламу дельфинария и краеведческий буклет. Поэтому бестселлер из серии «что есть» и «что попало» обычно затрепан. Как-то мы с подругой детства – вместе еще в колясках гулили – поехали в Грецию. Прихватили в гостиничной библиотечке все, что нашлось, и пошли на море. Мне повезло: подвернулась бредовая порнуха со стриптизером-спецагентом. Подруга терпеливо изучала хронику судебных заседаний с вкраплениями выдержек из уголовных дел. Читать такое в принципе невозможно. На обеих книжках было указано «русский бестселлер», обе рассыпались по листкам. Перед нашим отъездом в библиотечке появились Донцова и «Код апокалипсиса». «Апокалипсис» пригодился в аэропорту, когда вылет задержали за четыре часа. Донцова тоже пошла на ура. Страна у нас читающая: человека, рожденного в СССР, на несколько лет можно оставить без Украины, но ни на один день без литературы.   
В аэропорту для паспортного контроля пассажиров распределяли на три коридора. ЕС, Великобритания, Россия. Это означало не какой у вас паспорт, а направление, куда вы летите. Будь вы американцем, выбирали бы все равно из трех указанных очередей. Наличие негров в русской очереди не удивляло.
Как-то в Валенсии, томясь перед закрытыми с утра дверями Лидла, я пересеклась с армянами. Гуляя по Парижу, аж вздрогнула, услыхав позади разговор студенток Сорбонны. Отборный русский мат перекрывал мурлыкающее журчание толпы. На маленьком островке в Средиземном море нос к носу столкнулась с чеховским старичком – в раздевалку выстроилась очередь, переодеваться пришлось за кабинкой. Находчивый соотечественник направился туда же. Наши люди не любят очередей. (Сначала я  не могла понять, почему на средиземноморских пляжах так мало раздевалок. Потом дошло). В Стокгольме наблюдала, как женщина с типично одесской интонацией через улицу зовет мужа: «Вася! Ты там умер в сувенирах?» В Анталье клубнику нам продавал парень, считай, дальний родственник – его бабушка тоже родом из Богодуховского района. В Каталонии гарный галичанский парубок объяснял мне, почему не стоит ехать в Салоу, хотя турфирмы млеют от одного слова «Салоу». В Амстердаме блюющий в канал наркуша, провожая меня мутным взглядом, философски обронил: «Ни х* себе».
Относительное дело вся эта геополитика.       
Но я отвлекаюсь от проблемы Достоевского. У Федор Михалыча физически не было времени  переписывать и править текст. У него путаный безобразный язык. При этом безупречная драматургия. Секрет, видимо, в том, что он писал не страницами, а эпизодами. Большими эпизодами. Один день – знакомство князя Мышкина с Рогожиным, второй – князь приходит к Епанчиным, третий, допустим, появляются Иволгины, но все уже поняли, что загвоздка в портрете Настасьи Филипповны. Федор Михалыч фактически снимал кино до рождения кино как такового.
В университете я написала курсовую работу о Достоевском... и вообще много чего там происходило. 

Мне довелось переписать диплом за два дня. Собрать черновики и быстро что-то составить. Не то чтобы я неорганизованный человек: сыграли непредвиденные обстоятельства. Одним из них была подготовка материала в библиотеке. Честно обложившись литературными журналами, я вылавливала хорошие цитаты, что-то выписывала, и тут же отвлекалась на чтение посторонних художественных произведений. Это было полбеды. Вместо диплома у меня начала самотеком писаться повесть. Критику читать неинтересно, там все ясно. Повесть писать интересно: не знаешь, чем кончится. Никогда этого не знаешь, даже если отталкиваешься от завершенного жизненного факта.
Основа повести была написана раньше диплома. На диплом осталось два дня. Склепать получилось не очень.
С защитой обстояло еще хуже. Главой комиссии и главным оппонентом была мама однокурсника Виктора, которая и так подозрительно на меня поглядывала, потому что у сына завелись богемные настроения. Остальные кандидатуры в поле зрения мамы были более приличные. Я же была забавное существо. Не очень предсказуемое. Мама знала всех: один курс, одна компания, общие вечеринки. У Виктора была официальная девушка. Правильная девушка Света. Не все одобряли его выбор. Как выразилась моя однокурсница, «Он сто раз мог найти себе лучше, чем эта манерная кукла».
На одной из вечеринок мы напились и учинили дебош в женском общежитии. Не самый крутой дебош – парни с другого курса приделали к кранам в туалете пожарные шланги и запустили водопад по лестнице. Скрутили хулиганов не сразу: сложно подступиться под струю воды. Сложно усмирить гуманитария, когда в нем восстал бандерлог. Парней отчислили. 
Мы с Виктором в начале вечеринки случайно оказались рядом за столом. Подливали друг другу, воодушевленно обсуждали собственные переводы классиков рока и цитировали  Егора Летова, и когда дело дошло до десерта, диалог звучал примерно так:
– Сейчас ты получишь этим тортом по морде.
– Да! Брось в меня этот торт. Подожди, только кусок отрежу. Я отойду вон туда и раздвину волосы. И ты бросишь.
– Они похожи, как брат и сестра, – умилился кто-то из девушек.
– Вы что, совсем идиоты? – не выдержала Света.
– Совсем! Бросай торт! Только не промахнись.
Я попала.
– Класс! – заорал Виктор. – Настоящий гэг! Классика немого кино! Торт, между прочим, вкусный...
Виктор, насколько помню, не писал пьес. Но муза и его посещала. Написал как-то распределение ролей для нашей компании. Меня обозначил как «деклассированный элемент». Татьяну – «путана-многостаночница».
На нашем курсе кратковременно преподавали искусство кино. На белорусским материале все быстро заскучали и посещали киноклуб в Доме профсоюзов. Там можно было посмотреть Годара и Бунюэля. Показали «Женщин на грани нервного срыва» Альмодовара. После просмотра большинство в нашей компании недоумевали, почему фильм обозначили как комедию. «Ничего смешного, – сказала Татьяна. – Вот «Горячие головы» с Чарли Шином, это да, можно оборжаться».
С Татьяной мы однажды сходили в кино в ее Курасовщине. Меня сразу насторожило, что билеты на сеанс брали исключительно подростки гопнического вида. Подозрения оправдались, мы попали на так называемые каратэки. То есть сюжета никакого, все герои на одно лицо и даже не мордобой. Мордобой еще можно было бы посмотреть. Это нашему человеку близко и понятно, пусть и с английским матом. Напомню, тогда кино еще полностью не дублировали.
Минут через пятнадцать мы покинули зал. Подростки остались.
Курасовщина – район своеобразный. Татьяна шла как-то через дворы и увидела, как на железных качелях, от которых остались только перекладины, остальное было содрано, качается девочка лет шести-семи. Одна. Вниз головой. Татьяна забеспокоилась:
– Девочка, ты же разобьешься!
– Ты на что там зыришь, п* косая? – раздалось в ответ.   
Наш район, даром что называется Абиссиния, отличается более высокой культурой. И некоторым уклоном в богоискательство. Недалеко от парка Горького, в начале Пулихова – наша районообразующая улица поныне носит имя террориста – под каштанами в 90-х стояла бочка с пивом. Иногда с квасом. Бочка привлекала не только аборигенов, но и заезжих папаш, откомандированных погулять с детьми в парке. Женщины в очереди встречались реже, зато колоритные. Запомнилась одна, с огромными сиськами, обтянутыми майкой с надписью Motorhead. Пиво дула залпом из поллитровой кружки. Была еще, как ее называли, артистка погорелого театра, с безумным ярким гримом, подведенными стрелками до ушей, в кружевных перчатках и наброшенной вместо воротника шкурой потрепанной лисы. Попадались одинокие мужчины, желавшие познакомиться. Я старалась обходить злачное место стороной. Пиво привозили не каждый день. Как-то иду, смотрю, очереди нет, можно проскочить.
И тут ко мне подруливает молодой человек неопределенного возраста:   
– Мадемуазель, вы случайно не напомните, кто сказал «Я умываю руки»?
– Понтий Пилат.
– Он, если мне не изменяет память, был правитель Иудеи?
– Наместник Римской империи в Иудее.
– Наместник, да... А кто тогда был императором?
– Кажется, Тиберий.
– Разве не Калигула?
– По-моему все-таки Тиберий. 
– Тиберий, Тиберий... такого не знаю.
Чистая булгаковщина.
Молодые люди с других факультетов пытались знакомиться еще более оригинальным способом. На третьем курсе не все поехали на картошку, и нас с однокурсницей по кличке Пупидон отправили в студенческий городок убирать общагу. Пупидон была красотка. На нее сразу положил глаз какой-то физолирик:
– Девушка, у вас случайно нет дома гюрзы?
Пупидон взглянула на него с недоумением.
– Гюрза, это такая среднеазиатская гадюка...
– Я знаю, что это гадюка, – отрезала Пупидон. – Зачем мне гадюка дома?!

Паниковка – скверик возле Купаловского театра, переименован неизвестным острословом в честь героя Ильфа и Петрова, потому что в центре скверика находится знаменитый фонтан «Мальчик с лебедем» – никогда не казалась нам одиозным местом. Ближайший путь от метро к старому филфаку на Красноармейской пролегал через Паниковку. Через скверик был и ближайший путь к универсаму «Столичный» и кафе «Пингвин». Тоже для кого-то одиозное место, но большинство приходило в кафе просто поесть мороженого. Там было несколько несколько сортов на развес. Подавали тогда его в креманках – нечто среднее между фужером и спортивным кубком. Такие креманки были во всех кафе, где было мороженое.
В «Пингвине» со мной им Татьяной познакомился рисковый парень. Рискнул с двумя филологинями сразу. Угостил мороженым. Не помню, как его звали, кажется, Сергей.  Посидели, поболтали. Как свойственно надцатилетним, напустили туману относительно своего возраста.
– Мне восемнадцать, – сказал Сергей. – А вам, девчонки, сколько?
– Ооо, – разочарованно протянула я.
В многозначительной интонации, которой могла позавидовать Эллочка-людоедка, без труда угадывалось «И что мы забыли, подруга, с такими детьми?» 
– Двадцать один, – уверенно соврала Татьяна. – Нам уже можно спиртное.
– Можно начать с чего-нибудь другого... поехали кататься на аттракционах!
Мы поехали в парк Челюскинцев. Будний день, прохладная погода, почти ничего не работало. Покатались на чертовом колесе. Разговорились, посмеялись, выяснилось, что все родились в одном году, к счастью, хотя бы не в одном месяце. Мы с Татьяной в июне, Сергей то ли в апреле, то ли в августе.
Через пару дней Сергей подошел на филфак, когда у нас закончились занятия.
– Привет! Давайте по городу погуляем.
– Мне надо делать курсовую, – сразу сообщила я.
У Татьяны было страдальческое выражение лица. Я направилась в сторону библиотеки, ребята в другом направлении.
Назавтра Татьяна высказала мне все, что думает о курсовых:
– Ну ты и сволочь. Завела мальчика, а сама слиняла.   
– И как вы, хорошо погуляли?
– Пошли в кафе «Пингвин».

Филологический факультет не уникален в диспропорции мужской и женской составляющей. Но только там проводился конкурс «Мисс факультет», в котором участвовали одни парни. Зрители покатывались со смеху. И наглядно усваивали, что надеть на мужчину юбку еще ничего не значит. Поведение другое. Повадки другие. В таких карикатурных образах молодые люди даже с нежной внешностью, как ни странно, становились больше похожи на сильный пол. Парадокс.
Мы часто переоцениваем мужскую силу и недооцениваем мужскую слабость. Факт.
На физкультуре весь немногочисленный мужской состав объединяли в одну команду. Спортом наше поколение не увлекалось, особенно гуманитарии. В те годы вуз давал отсрочку от армии, и наши бойцы, вернее, группа доходяг, бегала бесконечные кроссы с языком на плече. Девочкам бравая физкультурница тетя Шура выдавала мяч и учила играть в футбол. Команд силами одного потока можно было составить на одну восьмую финала. Некоторые девочки всерьез увлекались футболом, болели на матчах вместе с пацанвой и знали всех игроков «Динамо». Я не из их числа. 
Что до экзаменов и курсовых, скидок по гендерному принципу никто не делал. Были у нас семинары по Достоевскому. Нас разбили на пары, чтобы подготовили и представили доклады  по отдельным произведениям и перипетиям сюжета. Нам с Татьяной досталось убийство старухи-процентщицы из «Преступления и наказания». Я написала что-то художественно замысловатое про стиль Достоевского, этику и эстетику. Начиналось примерно так: «В каждом романе Ф,М. кого-нибудь убивают. Кровожадный был наш классик. Не скупился на дешевые эффекты и пр.» Заканчивалось фразой: «...И вообще старух топором убивать неэстетично». Незабвенная Татьяна Анатольевна не готовилась к занятию вообще. Перед семинаром она прочитала мои заметки, сказала «Все понятно, я начну, ты продолжишь». Дошла очередь до нашего выступления. Есть коварная черта в словесах окаянных – воспроизвести некоторый тип текста можно только дословно либо не пытаться воспроизводить вообще. У меня получился именно такой текст. Подруженция гоняла мысль по воздуху, пока не запуталась. Преподаватель задала наводящий вопрос, не без иронии:   
– Вы нам все-таки объясните, хорошо старух убивать или нет?   
– Нет.   
– Почему?
– Это неэстетично.
Дальше можно было не продолжать.
Вне программы Татьяна прочитала «Философию в будуаре» маркиза де Сада. У маркиза, никто не отрицает, было своеобразное чувство юмора. Юмора подруга не оценила:
– Скот он был, этот ваш маркиз.   
Напомню, с чего началась скандальная слава де Сада. Осудили его за то, что он заплатил «молодой женщине неопределенного рода занятий» за «некоторые услуги», и вместо обычных услуг избил ее плеткой. Молодица возмутилась. Де Сад заплатил еще. Женщина подала жалобу в полицию. Особый акцент был сделан на издевательства знати над простым народом. В народе поднялся ропот: «Графья считают, что им все позволено! Они насилуют наших жен и детей! Доколе будем терпеть самодуров, дорогие товарищи?!» В сексуальную подоплеку конфликта никто не вникал. Как и в то, сколько было  заплачено. Тем более в то, что маркиз был любознателен не меньше физиолога Павлова.   
Поневоле станешь черным юмористом и провокатором революции.
Я написала по поводу, не отрываясь от практикума по орфографии:
Скажи, почему мне нравится
коленом тебя в живот?
Совать свои грязные пальцы
в твой перекошенный рот?
Ножиком взрезывать кожу,
дубинкой тебя колотить,
плевать в твою мерзкую рожу,
по праздникам дрелью сверлить?
Удавить тебя, что ли, шнурками,
Расчленить тебя, что ли, потом,
Если передового садиста
Обзывала ты, дура, скотом?
Этот убогий юмор Татьяна поняла.
У нас был самый прогрессивный спецсеминар по современной литературе. Обсуждали как-то  Лимонова. Тогда журнал «Знамя» опубликовал «У нас была Великая Эпоха». Руководитель семинара Инга Ивановна рассказала, как в московском метро у ее знакомой украли скандального «Эдичку». Книжку привезли контрабандой из Франции. Злоумышленник разрезал пластиковую упаковку, в которой продавалась книжка, и умыкнул раритет. Дошли до «Великой Эпохи». Понизив голос, Инга Ивановна спросила у меня:
– Как вы думаете, Лимонов всерьез увлекся коммунистической идеологией? Иногда он высказывается как настоящий сталинист...

На четвертом (или третьем?) курсе мы с Виктором махнулись куртками. Я сшила свободное одеяние из холста, украшенное вышитыми цитатами на английском и французском. Друг загорелся и попросил поносить. Поменялись, несмотря на разницу в габаритах. Похолодало. Виктор приболел. Я неделю щеголяла как беспризорник – в джинсовке до колена с устрашающим значком Ozzy. Наконец на занятиях появился Виктор. Поменялись куртками обратно.
– Ну как, – говорю, – обновил?
– Сначала на районе гопники чуть не побили. Потом от холода задубел.         
Кстати, о куртках:
Моя однокурсница и тезка Ирка С-ч рассказывала:
– Гуляю в Ялте по набережной. Вышла на пирс. Погода совсем нелетняя, ветер дует, дождь моросит.  На пирсе какой-то парень все на меня поглядывает. «Привет! – говорю, – какие-то проблемы?» «Никаких, – отвечает парень. – У меня куртец точно такой же». «И что?»  «Да так, – собеседник многозначительно помолчал. – В Совдепии живем!»
Через десять лет, когда мы в ресторанчике отмечали встречу выпускников, Ирка задумчиво считала:
– Это какой у меня сейчас брак? Четвертый или пятый? Наверное, все-таки четвертый...
После просмотра культурной программы ресторана – шоу с танцем живота – Ирка с Т.Ш., к тому времени женой известного футболиста, поперлись на сцену и стали отплясывать возле шеста.
– Ишь как лесбиянки отжигают, – хмуро сказал один из посетителей.
И немедленно выпил!

Вечеринку в общаге нам поминали долго. Оказалось, в процессе пострадала дипломная работа Наташи. Болельщицы «Динамо». Лингвистическое исследование, материал кропотливо собирался в картотеку. Карточки были аккуратно расставлены в алфавитном порядке. В тот зимний вечер карточки разлетелись по комнате беспорядочно. Зато красиво легли. Говорят, моих рук дело. Не помню. Может быть. Мне свойственно сеять хаос. Мне удавалось вносить хаос даже в пионерские сборы и сборища сектантов гербалайфа. 
Окончание университета мы отметили накануне выдачи дипломов. Кое-как я оправдалась  перед строгой мамой Виктора. Иногда он позванивал мне и мы болтали по часу. Я так и не спросила его телефона. К тому моменту уже было неясно, кто для мамы более нежелателен, Света или я. Мама-профессор была вполне себе романтическая натура. «Не понимаю, что я к тебе чувствую, – вздохнул как-то Виктор. – Может, это эдипов комплекс?»
В промежутке между защитой и выдачей дипломов наш курс отметил окончание вуза. Отметили с размахом – диплом бывает раз в жизни. В отличие, например, от свадьбы.  И с   однокурсником, балбесом Саней, мы отправились по подъезду искать гитару. Одолжить у кого-нибудь из соседей. Не знаю, кому стукнула в голову такая безумная идея. Не знаю, почему нам приспичило добыть инструмент: на первом курсе мы один раз обсуждали идею, не собрать ли нам группу. Сидели в аудитории перед экзаменом по истории КПСС и обсуждали. Электронные клавишные, мол, неплохо купить. Дальше разговоров дело не пошло. Через пять лет, стало быть, вспомнили. Гитару не нашли, хотя спустились на несколько этажей и почему-то забрели в подвал. Дом был новый, в подвале стояли ящики. На эти ящики мы присели.
– Ох, как все хреново, – стонал Саня. – Какая-то голубая мутня, а не жизнь...
Саня снимал любительские фильмы. На кинокамеру. Полный импрессионизм. Сюжет был так же туманен, как в каратэках. Пейзажи перемежались с буколическими селянами в ушанках. Запомнилось, как долго длился в кадре полет аиста.
– Что же тебя так развезло, друг?
– Так я со второго класса алкоголик...
– Хватит ныть, пошли наверх к народу.
– Так просто встали и пошли? – обиделся  Саня. – И даже не поцелуемся?
Это был крепкий пьяный поцелуй. Потом мы поднялись наверх. На лифте.
С Сани как с гуся вода. Я же ушла девушкой относительно приличной, и вернулась уже девушкой с репутацией. Вечеринка закончилась.
На раздачу дипломов я умудрилась опоздать. Я в принципе не рассчитывала, что окажусь в верхних строках выпускников с лучшим результатом в своей группе. Виктор демонстративно и как-то нервно стал обнимать Свету. Романтическая мама-профессор сделала вид, что меня не замечает. Чудаковатый профессор, фанат компьютерной лингвистики, не поздоровался в ответ. Он преподавал на нашем курсе и на днях предлагал идти к нему в аспирантуру. Меня подвергли обструкции.
Репутацией надо обзаводиться сразу, а не в конце пятого курса.   
Затмил наш горе-музыкальный демарш только анекдот про родственницу доцента Пипченко. Родственницу магическим образом переводили с курса на курс, и все-таки девушка подзадержалась на предпоследнем. На экзамене по современной литературе, вторая половина ХХ века, ей достался Булгаков. Начали с простого вопроса:
– Какие повести Булгакова вы знаете?
Девушка задумалась. Сзади начали подсказывать. Не дослышав, родственница радостно выпалила:
– Собачьи яйца!   
Экзаменатора чуть инфаркт не хватил. 

Итак, получили мы свои честно заработанные дипломы и пошли кто куда. Свободное распределение. Кстати о распределении. Изучали мы, помнится, социологию.
– Все зависит от того, как сформулировать вопрос, – хитро прищурился преподаватель. – Например, считаете ли вы, что выпускник должен иметь право на свободное трудоустройство?
– Да! Свобода превыше всего! – ответила Татьяна, и ей зааплодировала половина аудитории. Эх, золотые наши девяностые!
– Считаете ли вы, что молодой специалист должен иметь первое гарантированное рабочее место?
– Конечно! – не моргнув глазом заявила Татьяна. 
– Разве вы не противоречите себе? Гарантированное место и есть распределение. 
– Это же не вас в чернобыльскую деревню по распределению запрут...
Обстановка на русском отделении филфака была демократическая.
На волне демократии нас перевели из старого корпуса в бывшее здание партшколы по улице Карла Маркса. Там мы доучивались последние годы. Широкие лестницы белого мрамора с красными ковровыми дорожками, бархатные шторы, банкетки на этажах, кадки с фикусами, туалеты через каждые двадцать метров. Люстра в буфете не хуже, чем в оперном театре. Сцена с роялем. В первые дни после заселения на Маркса оголодавшие студенты рванули в буфет и оторопели от вида заливных языков и бутербродов с сервелатом. Буфетчица оторопела от вида студентов.   
Бутерброды и языки из меню исчезли быстро. Появились шницели, булочки и яблочный сок. Потом исчезли дорожки. Уменьшилось количество банкеток. Увяли фикусы. Половина туалетов была надежно заперта на ключ. В коридорах сняли шторы. Подслушала, как одна преподавательница жалуется коллеге:
– Представляете, до чего дошло? В туалете на третьем этаже свинтили краны. Завхоз, сука, куда-то загнал, а продолжает валить на студентов.   
Бывшая партшкола располагалась недалеко от скверика с бюстом Дзержинского. Скверик и сейчас находится через проспект, напротив главного здания КГБ. В скверике студенты-сачкуны пили пиво. Не сачковать отдельные лекции было невозможно. Это место называлось «У Феликса».
Книги продавали на факультете прямо в фойе. По улице Маркса открылось множество лавок-однодневок. В одной были пластинки. Винил мало-помалу сдавал позиции цифровым CD, но у всех были проигрыватели. В те годы народу не только возвращали запрещенную литературу, но и активно печатали на виниле всю классику рока. Народ просвещался стремительно. То и дело кто-то приходил на занятия с купленными неподалеку книгами и пластинками. Никого не удивляли диалоги:
– Юритмикс? А, Свит Дримз... 
– А, Шизгара...
– Паша, у тебя что – Патрисия Каас?!
– Моей жене нравится. Мне, между прочим, тоже!
– Шокинг блю ты моя, шокинг блю,
я тебя всей душою люблю,
шокинг бля ты моя, шокинг бля,
три с полтиной ты стоишь рубля.
– Какая мощь русского литературного слова! Так и пиши.
Татьяна, человек более практической смекалки, принесла на продажу импортные демисезонные сапоги. Они были обильно украшены декором с металлическими крестами.
– Сапоги имени третьего рейха? 
– Ух ты! Шпоры куда будем цеплять?
– Вы ничего в моде не понимаете.
– Куда нам. Обнищал. Выкупил из ломбарда ботиночки марки «Скороход». У Ирки тоже что-то подозрительное. 
Я вступилась за честь почти родной страны:
– Грузинский сапожник делал на заказ.
– Подозреваю, что Джугашвили-старший...
Веселое было время. 

Я со своим красным дипломом двинулась прямиком на биржу труда. В очереди скучали несколько женщин. Инженер, технолог... Вид у них был невеселый. Разгар кризиса, деньги быстро обесценивались, производства закрывались, множество специальностей в один миг оказались ненужными. Филологи-русисты тоже не пользовались спросом. У меня был запасной вариант – аспирантура. Вступительные экзамены намечались осенью. До осени надо было где-то числиться.
Дошла очередь до меня. Захожу в кабинет. Женщина, похожая на комсомольского работника (тогда «не расстанусь с комсомолом» было почти полноценной профессией) полистала гроссбух:
– По вашей специальности заявок нет. Есть вакансия художника-оформителя.
– Я могу поработать оформителем.
– Для этого надо иметь способности.
В моих способностях менеджер по трудоустройству усомнилась. Напрасно: годом раньше в пионерлагере за ночевку и бесплатный ужин я нарисовала наглядную агитацию. На конкурс стенгазет отрядов. Приютили меня однокурсницы, которые физически были не в состоянии рисовать после рабочего дня. От обилия скачущих, орущих, висящих на деревьях и лупящих мячом в стену детей у них тряслись руки. Один младший школьник скакал на велосипедном насосе. «Они это называют кузнечик», – устало сказала Наташа. Сюжет плаката был прост. Мальчик и девочка, взявшись за руки, стоят на земном шаре. «Только глаза им сами нарисуйте, – сказала я. – Нужны честные и наивные. Два раза пробовала, наивные не получаются. Получаются наркоманские». «Окей, – сказали Ира и Наташа. – Глаза нарисуем».
Еще в школе мне поручали рисовать стенгазеты. Я набила руку на пузатых голубях с оливковой ветвью в клюве. Куда там Пикассо. Под моим руководством была нарисована газета, победившая в факультетском КВНе.
Я не стала расписывать даме свой славный художественный путь. Она продолжала листать гроссбух:
– Есть запрос на изготовление бумажных цветов. Похоронные венки. Тут особых способностей не надо.
– А что-нибудь кроме похорон?
– Есть хорошее место – продавать газеты в киоске «Союзпечать».
– Спасибо. Подожду, пока появится по специальности.
– Не появится. Напрасно отказываетесь от «Союзпечати».
– А вдруг? 
– Будете оформлять пособие?
– Обязательно.
Дама неохотно заполнила квитанцию.
– Через месяц, если не найдете работы, придете. 
Пособие было мизерное. Я потратила его на звукосниматель. Во-первых, у меня наконец появилось время, чтобы музицировать. Как минимум месяц. Во-вторых, в магазинах стало шаром покати.
Через три или четыре месяца я пришла на биржу со справкой из аспирантуры. К тому же устроилась корреспондентом белорусской передачи на Эстонском радио. Гонорар передали в долларах. Вряд ли кому-то из однокурсников, устроившихся не в коммерческие структуры, удалось получить первую зарплату в долларах. В коридоре сидела все та же очередь из грустных технологов. Я протянула даме справку и снялась с учета.
– По блату все поступают, – мрачно сказала менеджер.
– Точно, по блату, – я не стала спорить. – И еще на радио подрабатываю.
– Уборщицей?
– На зарубежном радио. Политическими новостями.
Так мне удалось получить одновременно пособие и зарплату. В двух разных странах.
Новости пошли хорошо. Года через полтора у белорусского консульства в Таллинне уже стояли пикетчики с плакатами «Долой диктаторский режим!» Консульство выразило протест, дескать, передача «Бацькаўшчына» занимается подрывом устоев. Вражеский голос доносился окольными волнами аж да синявокай. Надо же, столько времени кажется, что тебя никто не знает, а ты уже чайка революции.
У людей, передававших мне гонорары, возникал когнитивный диссонанс. Услышав меня по радио, они ожидали увидеть «большую энергичную женщину лет сорока». Видели тощую  депрессивную девушку. Мне было 24. В 20 меня еще не хотели пускать на выставку с цензом до 16. 

Но не будем забегать вперед.               
Июль, год 1993.
Интуиция подсказывала, что надо поговорить с Виктором. У меня развилось чувство вины. С чего бы, спрашивается? Виктору немедленно и намеренно сообщили о нашем с Саней исчезновении с вечеринки, он обижен в лучших чувствах, обижен на меня, хотя без пяти минут женатый человек. Не вижу логики. Про любовь речи не идет. Ни на полслова.
Наш преподаватель логики рассказывал такой анекдот:
 Лезет корова на сосну. Снизу кричат:
– Корова, а корова? Чего на дерево лезешь?
– Яблочек поесть.
– Ну и дура ты, корова! Яблочки на сосне не растут.
– Сам дурак. Яблочки у меня с собой.
Яблочки-то, кажется, у меня. Придется-таки на сосну лезть. То есть самой искать Виктора, чтобы прояснить ситуацию. Его телефона у меня нет. Учеба закончилась. Вечеринки тоже. И чувство вины не отступает. Как будто я человеку в душу наплевала, а не он мне, допустим. Где и как искать, вот в чем вопрос. И тут я вспомнила, что однокурсник упомянул стройку, куда устроился сторожем. Сносили старый дом, что-то разбирали, что-то переделывали,   объект требовал охраны. Там я и нашла свою мишень для тортометания. Не то чтобы однокурсник обрадовался, но слово за слово потеплел. И... не буду пересказывать, что он мне сообщил. В самом деле надо было поговорить. Многие вещи решаются проще, чем кажется. Была в ситуации и комическая составляющая.
– Что ты охраняешь на этой стройке?
– Разное случается. Поймал на прошлом дежурстве пенсионера, который пытался украсть кирпичи.
– Много?         
– Один или два. Сказал деду, что красть нехорошо. Он взял кирпичи и ушел. Потом ему стыдно стало, вернулся, принес кирпичи.
– Какой сознательный пенсионер.
– Старый коммунист...
На горизонте нарисовался школьный друг Виктора Борис. Бориса в шутку называли вундеркиндом, потому что в первый класс пошел в шесть лет. Других уникальных признаков у чуда природы не было. Борис учился не на филфаке, а в техническом вузе. Он ненадолго отлучился, и на радостях, что душевное равновесие друга восстановлено, притащил пол-ящика пива. Дело было вечером. Мы стали пить пиво.
И лучше бы этого не делали. Ибо неловким движением бутылки – пиво продавалось только бутылочное или разливное – в бытовке было выбито стекло. Фигнец. Мальчики запаниковали. Уже стемнело. Жильцы из дома через улицу на звон и шум вызвали милицию. Мы затаились. Наряд приехал и, не обнаружив признаков преступления, уехал.
– Меня уволят! Как я завтра объясню строителям, почему разбито стекло?!    
В «Москве-Петушках» Венедикт Ерофеев подробно описывает свой опыт работы на стройке. Мама Виктора посвятила этому произведению целую лекцию. Подробно цитировала оригинал, даже рискованные пассажи. Студенты записывали. Для интеллигентных людей запретных слов нет. Из повести следовало, что советские строители давно херили и кирпичи, и стекло, и весь производственный процесс. Разматывали и сматывали кабель и составляли графики выпивона.
Но одно дело печатное слово, и совсем другое личный опыт. Наш герой, Веничкиным языком выражаясь, зассал. Стекло было проблемой. И тут – не без гордости сообщаю, что изящное инженерное решение посетило меня, а не технаря Бориса – я обнаружила, что во второе окно бытовки вставлены две рамы. И два стекла. Чем не промысел божий? Могли же сгоряча грохнуть не то окно. Оставалась сущая мелочь: вынуть раму с разбитым стеклом и переставить целую из другого окна.
Работа пустяковая. Но попробуйте с ней справиться без инструментов. Кое-что, впрочем, нашлось. Штопор. И банка морской капусты. Капусту раньше выпускали в жестяных банках.          
С помощью штопора вытащили гвозди. Капуста отлично исполнила роль молотка. Прочные тогда были банки.   
– Общее дело объединяет, – задумчиво сказал Виктор.
Беккету такой театр абсурда и не снился: конец перестройки, экономический кризис, три идиота с высшим образованием среди ночи с помощью штопора и морской капусты меняют стекло. Причем все три идиота прочитали «Москву-Петушки»... в отличие от родственницы доцента Пипченко.
На стройке был подъемный кран. Я спросила:
– Ты поднимался наверх?
– Добрался до первой площадки. Устал. Посидел, подумал, зачем? Не стал лезть дальше. Вдруг захочется прыгнуть.
– Как и каждому нормальному человеку, который иногда задумывается.
И мы все-таки залезли на этот кран. Смысла в этом действии не было. Это было скорее ритуальное действие. Мы прощались с юностью. Наши пути расходились в разные стороны навсегда.   

Да простят мне герои, запечатленные под подлинными своими именами, что я выставляю вас  на всеобщее обозрение. Может, в моем рассказе вы кажетесь глупыми и смешными.  Разве не все мы тогда такими были?
Недавно с подругой детства на Крите мы купили бутылку вина. Стали открывать – сломался штопор. Сунулись в одну лавку, другую... Там развели руками. Зашли в кафе. Официант принес штопор и пошел обслуживать клиентов. Потыкали мы этим штопором в пробку – ничего не получается. Другая конструкция. За столиком сидели трое бодрых старых греков.
– Извините, вы нам не поможете открыть?
Старцы заулыбались и приветливо замахали руками. Бутылки они открывали глазом.   
– Вот какие теперь наши кавалеры, – сказала подруга.
Против правды не попрешь.
С однокурсниками мы отметили десятилетие окончания вуза. Это было давно. Отмечала малая часть героев моего рассказа. Не было среди них ни Татьяны, ни Виктора, ни Сани. Осталась фотография, которую озаглавить можно примерно так «Я в окружении шлюховатых блондинок». Иногда встречаю в продуктовом магазине Пашу, он живет по соседству. Старый абиссинец. Мы еще и в одной школе учились, но в разные годы.
У Паши настолько взрослая дочка, что когда она в Москве брала автограф у Тарантино, тот поинтересовался, не ее ли ребенок крутится у него под ногами. Паша был страшно горд. Он, наверное, единственный абиссинец с автографом Тарантино.
Я, наверное, единственная жительница района, которая посидела на лестнице Каннского фестиваля. Площадка перед зданием казино, где проходит фестиваль, небольшая. Красная дорожка короткая. Само здание с фасада смахивает на районный дом культуры. Ладно бы еще присела на знаменитую лестницу в вечернем платье – нет, в пляжном балахоне. Вечером того же дня мое пляжное неглиже оскорбило практически всех жителей королевства Монако... 
«Я специально отложил двадцать евро, чтобы честно проиграть в казино Монте-Карло, – рассказывал другой мой приятель. – На входе меня остановили. Без смокинга в казино не пускают. Как будто я из Минска повезу туда смокинг!»   
Абиссинцы, что с них возьмешь. 
Второе в жизни изящное инженерное решение посетило меня по дороге в Эйндховен. На выезде с Украины наш друг голландец грохнул радиатор на лежачих полицейских, машина потекла, и заметили это только на пограничном переходе. Заметили, потому что другие водители начали стучать в окно и тыкать пальцем вниз и назад. Язык гонщиков интернационален.   
Поискали в ближней Польше автосервис. Понятно, что такое восточная граница Польши: деревни, поля, навоз. Нашли мастерскую, где чинили тракторы. Мастер сказал, что раньше чем через неделю не починит, радиатор надо полностью менять, попробуй найди запчасть, тутошние на фордАх не ездят. На свой страх и риск заклеили скотчем, залили воды и поехали вперед, в Эйндховен. Очень скоро скотч отклеился, вода вытекла. Я предложила:
– Давайте сначала плотно замотаем пластиковым пакетом, а потом заклеим скотчем. Продержится час-другой. Просто так скотч на воду не прилепишь.
Недаром я смотрела Top Gear. Познавательная была передача. 
Так и сделали. Замотали радиатор пакетом. Заклеили скотчем. Через час-другой останавливались в придорожных туалетах, набирали в пластиковые бутылки воду и заливали в радиатор. Время надо было экономить. Мы неслись с бутылками в эти туалеты и обратно как вспугнутые зайцы. Доехали.
Это я делюсь опытом, что делать в безвыходной ситуации. 
Федор Михалыч написал роман «Игрок» за 26 дней. В этом сюжете ему не надо было много придумывать. Издатель-рвач пытался с ним судиться. И тут вмешалась судьба. Чертова неблагосклонная к игрокам судьба! Адская судьба русских писателей! Дни издателя были сочтены. Достоевский почтил его память такой записью в дневнике: «Стелловский. Этот замечательный литературный промышленник кончил тем, что сошел с ума и умер».
Я не Достоевский и не Чехов. В моем рассказе нет высокой трагедии. У моих персонажей не ломаются судьбы, пока они пьют чай (или не чай, неважно) – в начале 90-х у них только начиналась судьба.
Наша эпоха не была великой. Она была хаотичной и ничтожной. Но мы жили еще в реальном мире.