Милосердие в аду. Часть вторая. Глава 6

                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Отрывок из романа

                Часть II

                Глава 6




               
                "Salivistou"    



Хаген и Яниус обошли флигель и остановились. Отсюда начинался широкий спуск к пруду. Отто понял, почему главный врач приказала косить траву. В этом месте, вдалеке от террасы, на которой он завтракал несколько часов назад, — всё пространство спуска заросло разнотравьем, доходящим в некоторых местах и до пояса.
— Господин капитан позволит мне идти вперёд? — спросил Яниус, указывая на едва различимую дорожку в лопухах. Он двинулся прорывом, разрывая охватывающие его стебли и с короткими эстонскими ругательствами побивал их палкой.
— Яниус, а что ты им такое сказал, что даже стрелков с карабинами не понадобилось? Это, наверное, было какое-то особенное русское выражение?
Яниус повторил и попытался перевести.
Капитан даже приостановился, глядя в просинь неба среди листвы. Его больше всего поразило сочетание гласных и согласных.
«Необычно. Совсем как напев овсянки».
Отто стоял перед разрубленными листьями лопуха. Тропинка была свободна. Тёмно-коричневая вода на поверхности пруда серебрилась от набегавшей зыби, и могло показаться, что пруд вздыхал и ёжился от прохлады. Гнулись кусты осоки и несколько стрелок камышей. На другой стороне в прибережной воде удалось рассмотреть жёлтые россыпи кувшинок.
Капитан вступил на тропу, и красоты стало меньше. Трава и лопухи были в пыли. Он быстро дошёл до небольшой рощицы, через которую расхоженная тропинка вела к дугообразному каменному мостику.  Отто  шёл  медленно.  Вода  из  пруда с журчанием струилась через запруду, превращаясь на другой стороне в широкий ручей.
Зачем он шёл на кладбище?
Затем, что кладбище было частью его хозяйства. Затем, что там находились могилы его солдат и офицеров. Там могла быть и могила Дитриха. Он хотел ещё раз вернуться к бою в Елизаветино, как касался его мимолётно почти каждый день.
«Луг скосить. Проложить дорожки с камешками по краям. Берега расчистить. Тропу в роще сделать прямой дорогой. Посыпать кирпичом или гранитной крошкой. Заборчики в 15 сантиметров из витых прутьев. Это будет не Россия... Приказать?» Отто остановился. Метрах в десяти от него два солдата из похоронной команды возились с дощечками возле могилы.
«Нет».
Перед капитаном пехотинцы поспешно вытянулись. В изголовье ближайшей свежей могилы уже торчал берёзовый крест. Дальше в четыре ряда и далеко к реке, упираясь в кусты жёлтого ракитника, — лежали все остальные.
Яниус опять шагнул вперёд:
— Господин капитан, третья рота в самом конце... Капитан бросил вполголоса.
— Оставайтесь здесь.

; ; ;

...Молодой унтер-офицер Вилли Дитрих оказался в роте капитана Хагена в начале июля. После недельного отпуска по ранению он был временно прикомандирован к 8-му батальону, и капитан сразу приметил необычного унтера. Вилли старался в точности выполнять поручения, хорошо следил за порядком и дисциплиной в своем взводе. Но делал всё с живостью, удовольствием и ещё каким-то не по-военному жизнерадостным образом. Он сразу понравился капитану. Наверное, потому, что его непосредственность и открытость непостижимым образом трогали ещё не зажившую рану, причиняя боль и вызывая желание продлить эту боль...
...Перед французской кампанией в марте 1940 года Отто Хаген мог вступить в счастливый период своей жизни и стать отцом. Но Кэтрин умерла в родах.
В землю мюнхенского кладбища опускались два гроба: любимой жены и мёртворожденного сына.
Несколько месяцев горя высушили его. Отто не мог вернуться ни к преподаванию в военном училище, ни оставаться дальше в своём пустом доме. Жил в гостиницах, словно находился в служебных  поездках.  Решение  пришло само собой. К знакомому генералу, с которым он воевал на Восточном фронте, можно было обратиться только раз. Генерал понял всё, и перевод в действующую армию прошёл почти без проволочек. Отто вернулся на войну, чтобы уже никуда не возвращаться...
В Радово стояли третий день. Готовился танковый прорыв  у железнодорожной станции Дно. Русские отступали быстро, и это село, занятое 8-м батальоном, оказалось почти нетронутым боями. Тридцать с небольшим деревянных почерневших от дождей и непогоды домов вытянулись вдоль неширокой петляющей среди лугов и болот речки Лакомки. Офицеры из роты капитана Хагена разместились в соседнем селе Криушино в километре ниже по течению. Под утро Отто просыпался от удивительного «живого» запаха. Белая ночь будоражила и удивляла. Многие в роте вообще не смыкали глаз и с удовольствием гуляли до первых петухов по главной и единственной улице села. И когда в пятом часу утра слегка розовело небо на востоке, — этот «живой» запах проникал и пропитывал всё тело. Пахло тиной, кувшинками, и даже казалось, что пахло плотным сырым туманом, карасями и лягушками. Что-то в этом запахе речной предутренней свежести заговаривало и околдовывало.
Война скоро закончится. Он будет другим. Но эти несколько дней и белых ночей у реки Лакомки в селе Криушино останутся лучшими воспоминаниями о войне. Так ему каждый раз думалось на рассвете.
На третьи сутки офицеры получили задание командира батальона майора Штрекера: найти и оборудовать место для дружеского вечера. Быстро нашёлся большой деревянный сарай, который русские называли «Ryga». Сено из него давно было вывезено хойкомандой (15). Оставалось вычистить, завесить чем-то стены и создать ауру казино. Из ближайших домов доставили столы, длинные лавки и даже скатерти. Крестьянские подростки принесли, как было приказано, много цветов. Букетами из ромашек и душицы заставили все углы. Вечер, долгий светлый июльский вечер, как продолжение дня, только с подступающей свежестью и запахами  полевых  цветов,  начался с приятного события. В батальон пришла награда унтер-офицеру Вилли Дитриху за участие в рукопашном бою.
Это была уже вторая награда молодого унтера. Капитан сказал все необходимые слова и торжественно, но не без улыбки вручил молодому унтер-офицеру коричневый пакет с нагрудным штурмовым знаком в серебре и сертификатом. Награждать приходилось всё же в помещении русского склада для сена. Сквозь дощатые стенки сарая пробивался свет, кое-где проглядывали ветви сливовых деревьев. Но зато радовали глаз бутерброды, шоколад, бутылка коньяка и личный подарок от Отто Хагена: кофе по-венски.
Два стола были составлены вместе, накрыты взятой у русских серой льняной скатертью. Поверх неё денщики разостлали ещё несколько больших белых бумажных салфеток, сглаживая неровности.
Капитан сидел  рядом  на  стуле, листая журнал «Сигнал»  и незаметно посматривал на унтер-офицера Дитриха, сидевшего отдельно напротив за маленьким столиком.
Офицеры играли в бридж.
Рядом с Отто, заглядывая то в карты, то в журнал Хагена, сидел лейтенант Эрих Шмидт, младший брат Кэтрин, служащий в первой роте. Они редко встречались, но стремились увидеться при любом возможном случае.
— Почему же вы не пьёте коньяк, Дитрих? — спросил Отто, желая разговорить молодого унтера. Вилли улыбнулся и чуть опустил голову.
— О, благодарю вас, господин капитан. Здесь чудесный кофе. Не хочется изменять вкус.
— Да, не каждый раз, как дома: выпьешь кофе, попробуешь коньяк и выиграешь малый шлем, — подхватил весёлый заводной Эрих. — Пас! Опять пас. Всегда пас, чёрт возьми. Выпьем!
Офицеры охотно подняли свои крохотные серебряные стопочки и пригубили коньяк.
— Что пишут, Отто? Скоро победа?
Эрих затянулся сигаретой и с улыбкой посмотрел на капитана. Сквозь прищур смеялись и тревожили бирюзовые глаза, почти такие же, как у Кэтрин. Только прищур был не её.
— А? Отто.
— Пишут, что с русскими не столько трудно воевать, сколько трудно принимать эшелоны пленных.
— Ну, воевать они, если захотят, то умеют, — ответил в раздумье Эрих, разглядывая карты.
— Умеют умирать эшелонами. И сдаваться эшелонами, — вставил желчный лейтенант Кох из второй роты. — Мне две.
— И сдаются не так. И воюют не так...
— А нужно как...
— Как французы? — спросил капитан.
Все с удовольствием рассмеялись. Положили карты перед собой, чтобы долить коньяка, закурить и осмотреться. Широкие ворота сарая были раскрыты настежь. С огорода заливало земляной пол и столы тёплым солнечным светом. Было около восьми вечера.
 
— Абсолютно верно, капитан!
Но лейтенант Кох всё же возразил:
— Был я на днях в пересыльном лагере... Отводил двух пленных. Мой Бог! Такого я ещё не видел. Их выводят утром и вечером в поле. Партиями, как коров или овец. Дают им время. А они выкапывают руками турнепс и там же в поле поедают. Прямо из земли. И быстро так, потому что нужно успеть съесть побольше до другой стаи. Невероятно. Пастись выводят.
— Нет, вы послушайте, что я скажу, — оживленно подхватил Эрих. — Возле Криниц я со стрелками поехал в лагерь за рабочими. Хотел четверых отобрать. Да так и не взял ни одного.
— Почему?
— Не поверите. Противно стало. Мало того, что там все доходяги были. Но когда я увидел, как они жестянками от консервов распарывают дохлую лошадь и едят её сырую! И ещё дерутся за неё. Калечат друг друга. Я как подумал, что они этими руками будут изготавливать для нас скамейки... Вернулся. В доме у кого-то взяли.
— Звери.
— Свинособаки.
— Собаки лучше. Они умнее.
Капитан, отвлекаемый разговором, всё никак не мог заговорить с молодым унтером.
— А скажите, Дитрих, что вы об этом думаете? — спросил он, внутренне недовольный своей прямолинейной фразой.
Дитрих с интересом слушал разговор офицеров, с иронией в глазах поглядывая на каждого говорящего. И ответил охотно, как будто давно знал ответ.
— Да. Не дай Бог попасть в плен к русским.
Повисла мёртвая тишина. Отто не понял и напряженно всматривался в спокойное лицо Дитриха. Офицеры положили карты на стол и оборотились к нему. Первым пришёл в себя вспыльчивый Эрих.
— Что-о? Вы сказали... Прошу разъяснить ваши слова, юноша. Садитесь. Не нужно вскакивать. Думайте, что говорите.
Дитрих сдвинул в напряжении брови.
— Я участвовал в бою  у  деревни  Опочка.  Нас  прижали к ямам от авиационных бомб. Я тоже был в какой-то канаве. Отходить было нельзя, дальше открытая местность, — нас бы как куропаток перебили. Но и русские не могли двинуться. Почти весь день было... Himmel, Arsch und Volkenbruch (небо, задница и  разрыв  туч). К  четырём  часам  обстрелы затихли и мы увидели, что русские ползут между холмов к нам. Мы сначала не стали стрелять. Но они подхватили не своего раненого, а оберлейтенанта Артура фон Ноймана. Подхватили под руки, потом взвалили на себя и поволокли.
— Вы не стреляли?
— Один из них взвалил оберлейтенанта себе на спину и так они шли, прикрываясь Артуром. Нам было видно, как он отталкивался ногами.
- Оберлейтенант фон Нойман... Артур. Я его хорошо знал, — Эрих откинулся  на  лавке  и  упёрся в  дощатую перегородку, с презрением смотря на Дитриха.
— Вы не пошли? Не спасли?
— Там была совершенно открытая местность, по которой шёл обстрел при каждом нашем движении. Они шли, зная, что мы не станем стрелять. Мы стреляли поверх голов, чтобы испугать. Но русские не пугались, тащили и прикрывались им. Это страшный плен.
— Ты бы стрелял? — капитан посмотрел на Эриха в упор.
Эрих сжал зубы.
— Артур ведь был в чёрной форме... Не так ли? — громче спросил у Дитриха.
— Да.
— Значит, ему была гарантирована смерть. Мучительная смерть.
— Так ты бы стрелял? В Артура.
— Я знаю так, что если меня потащат... Лучше стреляйте  в меня.
Эрих смотрел в лицо Дитриху, который спокойно выдерживал упорный взгляд злых прищуренных глаз. И добавил:
— Пожалуйста.
— Война есть война, — капитан поспешил завершить неприятный разговор.
Расходились в то странное время белой ночи, когда и в два часа повсюду был разлит тихий полусвет, когда всё вокруг дышало тёплой душистой сыростью, и жалко было спать под перепевы соловьёв в тёмных прядях берёз.
Капитан Хаген шел по единственной улице спящей деревни вместе с унтер-офицером Вилли Дитрихом, и невольно заглядывался на заборы, любуясь бесконечными сонными цветниками и плотно закрытыми раскрашенными ставнями. Шорох от их шагов, казалось, слышали сейчас все эти старые деревянные дома.
До расположения роты в Криушино нужно было пройти низиной, обходя картофельное поле.
— Дитрих, я всё время хотел спросить, — вполголоса заговорил капитан. — Что это у вас в руках, в сухарной сумке? Неужели сами ходили забирать свое бельё из стирки?
Дитрих, поправляя и поддерживая, нёс что-то неудобное    в полотняной сумке. Содержимое выпирало во все стороны,   и он то пытался удержать его под мышками, то вновь брал  в руки и старался, чтобы поклажа не била по ногам.
— О, господин капитан! Это... удивительная вещь, — живо откликнулся Вилли, обрадованный вопросом. — Я смогу удивить подарком. Вот смотрите: русские сапоги без каблуков!
Он выпростал сначала один, потом другой маленький валенок, надел их на обе руки и смеялся, не стесняясь командира.
— Это valenki.
— Да, они. Русские дед и бабка тоже так говорили, но я забыл.
— Вы отняли валенки у местных жителей?
— Не-ет, что вы, господин капитан, — с жаром отвечал унтер, — просто я смотрел, что в деревянном непрочном доме живут только двое стариков. Голодные. Зачем им это? За кусок мыла и полбуханки хлеба они со счастьем и слезами на глазах — отдали это. Им-то не нужно.
Тут только, всмотревшись, капитан увидел, что это были валенки детского размера. Он даже взял один, повертел в руках, что-то припоминая.
— А зачем вам это?
Дитрих засовывал валенки в сухарную сумку и, не скрывая довольства, приговаривал тихо и нежно:
— Для дочери. Для Кристин.
Внезапно легко и ясно, до мелочей, до воспоминаний, представлений и мечтаний, в одно мгновенье, Отто почувствовал, как был счастлив молодой унтер, после того как он ещё раз потрогал мягкий белый войлок детских валенок.
— Вы женаты?
Дитрих смутился и почему-то не отвечал, кривя губы и подбирая слова.
— Бросьте, Дитрих. Сейчас можете говорить всё, как есть. Мне нравится, как вы служите.
— В сущности, мы живём вместе и любим друг друга. Даже... были помолвлены. А оформить брак решили сразу после войны. Следующим летом.
Они оба, не сговариваясь, шли очень медленно. Мерно шуршали сапоги по песчаной дороге. И дышалось хорошо потому, что некуда было спешить. Дитрих слышал в молчании командира вопрос и продолжил:
— Мы так решили с самого  начала.  Я  хотел  участвовать в этой войне. Хочу стать хорошим офицером. И у моей семьи была бы обеспеченная жизнь. Но тогда это нельзя было сделать.
— Дитрих, она еврейка? Вы скрыли?
— Нет, нет, что вы, — быстро ответил Вилли. — Она немка. Из... Потсдама. Её отец был русский.
— О!
— После революции в России было много противников режима. Их вначале высылали. Вот и он на каком-то пароходе уехал в Берлин. Он был писателем. Быстро женился на немке. И умер. От тоски. Helen тогда два года было.
— Helen?
— Да. Елена Владимировна. Это мой ангел. Она хорошая мать. Кстати, очень хорошая медсестра. Мы обязательно поженимся. Я открыл счёт в Немецком банке и почти всё жалованье отправляю на счёт. Летом сорок второго открою своё дело.
— Ах вот как...
Офицеры медленно шли по ночной канавистой дороге вдоль зарослей крапивы и густых тёмных неподвижных кустов по обочинам. Привыкнуть к белой ночи было трудно. Всюду неизвестно откуда был разлит свет, создающий ощущение дня, когда небо затянуто тучами и день выглядит пасмурным.
Вышли к середине дороги. Под ногами струился туман. Через несколько метров они уже шли по колено в его белой вате. Поля были устланы словно плотным белым одеялом, над которым стоял или тайно перемещался, обманчиво и незаметно, его белый пух. Лишь кое-где торчали из савана чёрные головы деревьев или столбы, пугая и предупреждая, что там,   в белой глубине затаилась никому не ведомая жизнь.
Капитан хотел продолжить разговор.
— Дитрих, скажите откровенно. Я вижу, что вы искренний и... «живой» человек. Вы любите свою жену, семью. Но вот вы никогда не замечали... какого-то внутреннего отличия, чего-то... м-м-м...
Дитрих быстро сообразил.
— Особенностей русского сердца.
— Да.
 
Видно было, что он давно знал ответ, но очень хотел ответить... развёрнуто, хотел лучше высказать то, что давно чувствовал.
— Скажу так, господин капитан. Как на сердце. Я ведь не военный человек. Сам это вижу. Но люблю Германию и служу ей. Да. И  очень  люблю  детей. До  войны  я  работал у  отца в мастерской по ремонту и изготовлению детских колясок. Отец меня сначала поставил на ремонтные работы. А потом увидел, что я всё время что-то придумываю, — снял оттуда. Стал я кем-то вроде начальника конструкторского отдела. Наши дела шли очень хорошо. Так вот... Какая здесь красота. Сказка. Тайна! У них, наверное, много суеверий есть... Не может быть иначе. Да. Так  вот, когда я был две недели назад   в маленьком отпуске по ранению, я от дочки не отходил. Выросла, четвёртый годик пошел. Настоящий ангел. Мы с ней играли в самолетик!
— Во что играли?
— Я ложился на кровать, брал её за пальчики, клал свои подошвы ей на животик и поднимал высоко-высоко. Ноги плотно держали животик. Я жужжал, гудел, как «штука» (16), поднимал ноги, опускал, делал виражи... Господин капитан, вы не представляете, как она смеялась. Этот визг, хохот и крик — до сих пор у меня в ушах звенит. Helen говорит, что она смеется «zalivistou». Что это? Вот и я не знаю, только поверьте мне, немецкие дети так смеяться не могут, сколько их не подкидывай.



15 Хойкоманда — команда по заготовке сена.

16 «Штука» — немецкий пикирующий бомбардировщик Ю-87 «Stukas».