Солнечный ударчик

Солнечный Ударчик

Ему было совсем немало лет, тридцать семь, когда это все произошло. Позади были школа, универ, диссертация, пышные волосы, плоский живот. Наличествовали семья, дети, конфликты на работе и дома, мешковатая фигура, немалые успехи, горестные поражения, мимолетные и серьезные увлечения, друзья, недоброжелатели, лежания в больницах, вредные и полезные привычки, ну, в общем, жизнь.
Звали его Давид. В имени этом чувствовалась некая серьезность, претензия на царственность, нечто торжественное и жизнеутверждающее. Имя даже как-то не предрасполагало к уменьшительно-ласкательным формам. "Давидик", "Давидка", "Давидочка",  - все не звучало, точнее, не шло обладателю, потому что глядишь и понимаешь - вполне себе Давид. Все серьезно, солидно, сформировано. Представления о добре и зле, семье и браке, правильном и неправильном устройстве общества,  важности вакцинации животных, поэзии Рабиндраната Тагора, учении Махатмы Ганди,  конкистадорах и индейских племенах, борьбе палестинских беженцев и англо-бурской войне.
Вообще, Давид был очень серьезной личностью. То есть нет, не то, не в этом смысле. Он прекрасно понимал и ценил юмор, был великолепным, просто исключительным рассказчиком анекдотов, из числа тех, кто доводит аудиторию до исступления, сохраняя каменное лицо, и лишь под конец, когда все просто уже заходятся в изнеможении, позволяют себе улыбнуться — озорно, краешком рта, а потом возвращаются в свое твердокаменное состояние.
Но в целом, конечно, он был очень серьезен. Все окружающие Давида знали, что в работе и жизни он постоянен и надежен. Этот человек никогда не врал, не бахвалился, говорил скупо, по делу, если что-то обещал (что бывало, кстати, редко), всегда делал, если не обещал, все равно делал.
Вот кому уж завидовали, и по белому, и по-черному, и по-всякому, так это жене. Свезло так свезло. Чего там, "как за каменной стеной"- и все тут. Не убавишь, не прибавишь. Да, любовницы, то-се. А у кого их нет? Да и жена, собственно, в курсе. Да и как быть не в курсе, когда кругом те, кто не без удовольствия, готов поставить в этот самый "курс". Ну так и человечище то какой ! А любовницы, ну что... Меняются... Есть одна, правда, постоянная, лет пять, поди как. Но... Все праздники, дни рождения, - только с законной и детьми. А это... Ну, там командировки, банкеты, хотя чего уж, тема известная.
Да, чего-то мы отвлеклись. То серьезный, то несерьезный, так и надоесть всем можно.
В общем, резюме — взрослый, семейный, лысеющий, обогащенный опытом, начитанный, умный, в очках в роговой оправе, с мамой, тещей и детьми.
Ну так вот... Жена вместе со всей бригадой отправлена жарким летом туда, куда обычно отправляют жену с бригадой жарким летом.
В Москве стоял июнь. Вообще, в Москве, чаще всего июнь бывает как раз холодный, в отличие от мая и августа. Но это был жаркий, очень жаркий июнь. Зачем я это написал ? Чтоб меня не заподозрили в незнании особенностей московского климата? Или время тяну ?
Ладно, ну так вот, прекрасный момент, чтобы встретиться с какой-нибудь девушкой и укрепить внебрачной связью семейные узы. К тому же на работе потихоньку стартовало затишье, народ начал нырять в отпуска, мнимые больничные. Ну, июнь. Чего это я тут, вокруг да около.
Поехал Давид в аэропорт Шереметьево (тогда еще "один"), в смысле, тот терминал, который был для внутренних рейсов, встречать какого-то представительного нужника. Мог бы, конечно, не встречать, но кто-то, история уж и не помнит кто, очень просил встретить лично, уделить внимание, развлечь разговором. Ибо, кроме как, по дороге из Шереметьево, в машине, ни встретиться, ни поговорить с этим, архиважным перцем, ну - никак. А тот, понимаете ли, соблаговолил позволить доставить свое тело из аэропорта в офис.
Взмокший Давид запарковался на площади имени Шереметьева и, наступая в парящие лужи, добрел до бетонной избушки с надписью "Прилет".
Бурлящая многонациональная толпа стояла перед стеклянными дверьми, из которых время от времени вышмыгивали люди с сумками и чемоданами, попадая в плотный слой вопрошающих "Какой рэйс, дэвушка?", а также настойчивых граждан вполне бандитского вида, предлагающих безальтернативные цены на такси, коррелирующие со стоимостью авиаперелета с другого конца необъятной родины.
На ячеистом, черно-салатном шереметьевском табло, приобретённом родиной еще к блаженной памяти,  Брежневской олимпиаде, Давид тут же увидел многообещающее "задерживается", что было как-то очень естественно в эту липкую жару. День пропадал окончательно.
Почему-то вспоминая описание плохо кончившейся встречи Берлиоза с Воландом, происходившей, по-видимому, в аналогичную погодку, чувствуя нытье в области сердца, Давид сунув мятую бумажку двум чернорубашечникам, верно, охранявшим райские врата с надписью "Вход строго запрещен", и шагнул в некондиционированные чертоги зала получения багажа.
Сии кущи имели колоссальное преимущество в виде наличия в своем чреве железных сидений для ожидающих подвоза багажа пассажиров. К тому же толпа бандитов-зазывал с бэджиками "такси" здесь была существенно меньше, ибо регулировалась необходимостью внесения мзды руководителю черно-рубашечного воинства. Короче, райские условия.
Брезгливо подстелив газетку, и усевшись на решетчатый шереметьевский металл, Давид приготовился к бесконечному ожиданию нужника. Книжки с собой непредусмотрительно не было. В воздухе стелился запах пота, туалета, перекуренного табака, дермантина, сгоревшей электропроводки, еще чего-то кислого, совсем тяжелого и непереносимого. Ну, в общем, пахло не пармской фиалкой, чего там.
От нечего делать Давид прислушивался к объявлениям о прилетающих рейсах, мысли метались то в сторону мечты о холодном душе и переодевании в сухую, хрустящую рубашку, то о дурацкой интонации дикторши ("Неужели нельзя по-человечески сказать ?!", "Обязательно гнусавить?!"), то о непроходящей боли под лопаткой.
Постепенно стала вырисовываться картина работы бригады "таксистов". Система подчинения, вожак, манеры напора на "пиджака" (клиента), схема мнимого "перехвата" с более "дешевым" предложением. Ребята действовали по-своему четко, по давно вывереннной схеме взаимодействия. "Наверно волки в стае что-то подобное выделывают", - подумал Давид, и тут же потянуло на "Маугли", - "Как они Акелу-то меняют, у него вон, пенсия корячится, за шестьдесят уж...".
Этот взгляд был... В начале Давид увидел взгляд. Она смотрела... Нет, не на него, конечно, не на него. Она через стекло смотрела на стаю бандюганов, стащив с транспортера тяжелый чемодан. Очевидно, что не встречают. Во взгляде было... Нет, наверное, ничего не было. Просто острое нежелание общаться с этими.. Взгляд тем временем был вполне профессионально перехвачен. Господин с подрезанной заячьей губой и большой наколкой на обвисшем бицепсе в виде расплывшегося якоря отправился вразвалочку на перспективный контакт.
Давид вскочил со своей пыточной скамьи... С неотлипшей от соответствующего места газетой он сделал десять роковых шагов, - "Дарьюшка, племяша !", одновременно хватая ее чемодан.
Девушка повернулась. И как это... Посмотрела в глаза. Нет, не будем обманывать себя. Давид увидел все парой секунд раньше. Льняное платье чуть ниже колен, худенькие плечи, высокую грудь, аккуратную, просто безукоризненную фигурку, туфельки без каблука на ножках, не требующих искусственного удлинения. Глаза он увидел только сейчас. "Дядя Илья !", -обрадованно воскликнула "племяша" без какой-либо видимой задержки, - "Я уж думала, вы не приедете, а вы приехали!".
Дядя Илья с Дарьюшкой прошли сквозь строй, поигрывающих ключами, как шпицрутенами, коршунов, раздевавших вожделенными взглядами не только племяшу, но заодно и дядю и, видимо, до кучи и тетю.
Вышли, так и не избавившись от взглядов, на залитую солнцем площадь.  Давид с трудом затащил чемодан в багажник своего мерса, открыл девушке дверь. Когда машина тронулась, дядя Илья представился, -  "Давид", а "Дарьюшка" засмеялась и ответила, - "Дарьюшка". "Правда, что ли?", - "Да, нет, я Илонка, но до Москвы, пока едем, пусть буду Дарьюшкой".
Всю дорогу они болтали так, будто были знакомы лет двести. Или триста. Давид рассказывал анекдоты, Дарьюшка не все понимала, чуть другое поколение, а уже не знает, что на языке позднего Леонида Ильича "Сосиськи сраные" это "Социалистические страны". Но смеялась все равно исправно, анекдотов ответных не расскаказывала, да и смысл. Ильюше, то бишь, Давиду, такого-то анекдота и не найти, чтоб он не знал, да еще в наилучшей интерпретации.
Зато рассказывала про свой провинциальный город, работу, увлечения, рисунки. Дарьюшка, оказывается, рисовала, ездила на "плэнры", нет она не художница, так хобби, - потом покажу, - еще рассказывала, что шьет, вот это платье сама пошила. Давид недоверчиво покосился, а Дарьюшка, спокойно так, без задней мысли, - "это у меня фигура такая, что не пошьешь, хорошо сидит".
Фамилия у нее оказалась Трубецкая. Мама у меня из Трубецких, их род в сосланных, так и сохранился, даже  при большевиках как-то до конца не разобрались. Дедушку с братом, правда, расстреляли, из классовых соображений.
Папа оказался из переселенных немцев. Но она попросила на маминой фамилии остаться, для России благозвучней, чем фрау Мюллер, а папе было все равно.
Давид рассказывал о работе, Москве, своих многочисленных путешествиях, показывал по дороге город. Смеялись, обсуждая произведения, недооцененного на малой родине бизнесмена Ц, внесшем уникальный вклад в сокровищницу российского идиотизма, воздвигшем по всей столице за бюджетные деньги монументальную нетленку со своим державным подельником.
Дарьюшка искренне восхищалась масштабами расхищения общегосударственной собственности, сконцентрированной в отдельно взятом городе. При этом провинциальность в ней чувствовалась лишь в непривычном восприятии масштабного городского пейзажа. А так, по оброненным фразам, читала Пруста, цитировала Верлена, Рембо, продиралась сквозь сознание Джойса, воспринимала живые картины Антониони.
Откуда это там, в городке на двести тысяч, из них сто алконавты, а пятьдесят уголовники, - мелькнула у него мысль, - и, как-то мгновенно потухла, в лучах ее смеха и полуденного солнца.
Давид запарковался у своего муравейника на Кутузе. Они вывалились из кондиционированного мерсовского кубика в предвечернюю жару. Дышать на улице было уже совсем нечем, а когда Давид, громко пыхтя, дотащил чемодан до своей квартирки, он был полностью мокрый.
Жилье по московским понятиям было совсем немаленькое, четыре большие комнаты, прихожая, кухня, метров на пятнадцать. Девушка на секунду нырнула в чемодан и ванную и, буквально в пять минут, оказалась в сарафанчике, а еще минуты через две на кухне что-то уже трещало и шумело.
Скорость ее кухонных передвижения впечатлила бы и крайнюю супругу мыслителя Андрона, любимицу науки о гастрономической эквилибристике, после наваристых щей которой, во дворце на Николиной горе, так хорошо рассуждается о тех двухстах годах, которые следует еще подождать для преодоления последствий татаро-монгольского ига, выражающихся в форме безудержного воровства самозванного начальства.
Давид не помнил, что ел в тот день, он не чувствовал вкуса еды, хотя это все, видимо, было безумно вкусно, мысли путались, стали какими-то странными. Он сам начал вспоминать что-то из Рембо, кто там, за кем и почему гонялся по Люксембургскому саду.
Жара в многоэтажной московской панельке позднебрежневского ренессанса стояла какая-то маревная. Из этой жары вдруг материализовался звонкий голос, - "Срочно в душ". "Непхеменно холодненький, не гохяченький", - добавил источник с исторической картавинкой и тут же залился презвонким смехом. 
Причина смеха была проста, - владелец голоска увидел, что у Давида на месте, "находившемся ниже спины и выше обратной стороны колена", прилип с фрагментами краски остаток газеты, в форме мелкоячеистого шереметьевского сита.
После душа Давид как-то очень бережно обнял совершенно гибкое и податливое Дарьюшкино тело. И попытался... Да нет, ничего он не попытался...
У нее просто чуть сменилось настроение, и она торжественно произнесла - "Пошли гулять !". И они немедленно отправились на автомобильно-пешую прогулку по классическому туристическому маршруту. Точка на Воробьевых горах, где Воланд прощался с Великим городом, Бронная, Патриаршие пруды, Мак на Пушке.
Уже совсем ночью Дарьюшка объявила, что не была на Красной площади. Давид сказал, что и он лет десять видел ее только по телевизору. Они оставили машину в опасном для эвакуации месте, около Манежа.
Ночь посверкивала блеском молний и приближающейся грозой, дневная жара сменилась ночной предгрозовой духотой. В проходе, где Исторический музей, раскаты грома стали совсем близкими. Вместо того чтобы рвануть к машине, Давид стал рассказывать, что если посчитать время в секундах между вспышкой молнии и раскатом грома, умножив цифру на скорость звука, то можно прикинуть расстояние до молнии с приличной точностью. Дойдя до мавзолея любителя пломбированных вагонов и швейцарской жизни, Дарьюшка уже лихо калькулировала сокращающееся расстояние до молнии.
"Представляешь, сгореть здесь, от удара молнии, прямо перед последним упокоением немецкого агента-008, друга детей и Парвуса", - это ж все газеты в мире напишут, заливистый смех девушки отражался от исторической брусчатки и тонул в первых, мощнейших порывах ветра приближающейся грозы.
Ливануло как-то сразу, мгновенно, без предупреждающего обстрела капелью. Такого дождя в жизни Давида еще не было, он непросто лил, с неба будто сыпались не капли, а ведра воды, баррели, тонны, нет тысячи тонн прозрачной прохладной жидкости. Казалось, там, наверху что-то лопнуло, прорвало, вышибло какой-то предохранитель. Они ринулись в сторону ни от чего  не способного защитить карниза ГУМа, а потом просто сели на камни и стали смотреть вверх, откуда лилось жидкое серебро, соединяющее небо и землю в единое, невероятное, живое существо. 
Они не разговаривали, это и было невозможно в ощущении единства с безумной историей этой площади, четвертованиями стрельцов на лобном месте, выколотыми глазами ваятелей Храма Василия, колоннами уходящих отсюда, в свой последний путь, воинов. Это ощущение пришло к ним обоим, пришло одновременно. Дарьюшка плакала, плакала отчаянно, очищающе.
Давид не спрашивал, отчего она плачет, он сам мог бы разрыдаться от переданных чувств. Ее еще по-детски пухлые губы были совсем рядом, но Давид и не думал их целовать, она держала его за ладонь обеими руками, и этого было достаточно.
Он просто лег на камни, отбросив в сторону ненужные очки, кружилась голова. Давид почувствовал, что летит куда-то в бездну, где его давно ждут и ему верят.
##########
Когда они подошли к машине, неожиданно выяснилась необходимость возврата к социальной жизни, хотя бы в том смысле, что отжать одежду, например. Дарьюшка сделать это на улице не могла, а Давид просто снял брюки с кроссовками, начав их крутить в руках. В кармане мешал процессу ком мокрой бумаги, бывший когда-то деньгами, с неупотребимым более куском пластмассы, с надписью "Nokia".
Оторопело, глядя на бывший телефон, стоя без брюк,  Давид неожиданно вспомнил три факта, приведшие его в серьезный ступор.
Первое, что через три дня приезжает жена, уж она сегодня названивала то, наверное; второе, - он ведь ездил в Шереметьево встречать одного из хозяев жизни, и ему точно иззвонились с работы, да звук был выключен; ну и, собственно, что завтра, то есть сегодня, через несколько часов вроде надо идти на эту самую работу.
Давид от мысли о полном отключении от внешнего мира даже закашлялся, и тут же поделился с Дарьюшкой. У той переливчатый хохот, вызванный видом Давида без штанов в центре империи, исчез через мгновение, а лицо стало сосредоточенным, - "А ведь я к маминой подруге приехала, тете Любе, у меня полный чемодан для нее, кошмар, я даже не позвонила, там розыск по полной! Я же все забыла, все-все...".    
Они помчались домой.  Дворники лениво смахивали с лобового стекла остатки ливня. Давид наблюдал за многоцветной мутноватой радугой, то ли от наспех протертых мокрой рубахой очков, то ли от запотевающего стекла, может, от уличных фонарей. Говорить не хотелось, хотелось молчать и смотреть на сменяющиеся цветные полоски, кольца, мириады пятнышек в разбегающихся потоках набежавшей воды.
Дома Дарьюшка схватилась за переносную трубку, исчезла в недрах детской и минут десять восстанавливала отношения с обезумевшими от переживаний родственниками. Вышла она полностью счастливая, вручила трубку Давиду со следующим заявлением, - "Все отлично, я все сказала, мир на планете Земля". И отправилась после посещения чемодана (теперь хоть стало понятно происхождение его веса) в ванну, отогреваться. Давид просто переоделся и ему стало жарко. Он лег в постель и через закрытые глаза видел струящееся прохладой небесное серебро.
Это счастье прервала теплота, перемещающаяся чуть выше лба. Он, правда, сразу не понял, что это ладошка Дарьюшки, а когда понял, губы его поцеловали что-то. Давид мог поклясться, что ее губы пахли летними цветами и были сладкими, сладкими физически, как бывает сладок ранний цветочный мед. 
Он не будет помнить в дальнейшем ту, первую, ночь, да и какая ночь, это был час до утра, когда он звонил на работу и бормотал что-то оправдательное про приезд жены, хлопоты со сборами, летний грипп. 
Да и следующие двое суток он не будет помнить. Какие-то фрагменты, эпизодики. Он запретил ей говорить о любви, она не говорила, много плакала от счастья. Дарьюшка нюхала Давида, лизала какие-то уголки, рассматривала родинки, потертости на локтях, шрамы и шрамики. На немой вопрос был простой ответ, -"Привыкаю !". Сама она была... Описать это невозможно, в библии про это все неплохо сказано.
Нет, ну все же... Что-то сказать надо.
Она была идеальна. Безупречно красива. Нет, ведь почти все девушки в двадцать два очень красивы, а Дарьюшке было двадцать два. Ее великолепные продолговатые лунки ногтей, в форме маслин на аристократических руках, ее точеные пальчики на ногах, не знавшие стоматолога два ряда изумительно белых, жемчужного отлива зубов, слегка припухлые губы (пельмени, как она их называла), форма ног, лавина словно сошедших с телевизионной рекламы "Head and Shoulders"  волос, две идеальной формы грудки со светлыми сосками, ямочки чуть выше попы, все было безупречно. Давид раз зажег лампу и стал внимательно смотреть в глаза, как следователь НКВД. Он видел много цветных глаз и о многих читал. Но такое.... Эти глаза были с серебристым металлическим отливом, меняющие цвет. Они были и голубые, и зеленые, и серые. Не менялось лишь это серебристое сверкание.
Через сутки Дарьюшку прорвало. Она вымолила не лишать ее права объясняться в любви. На Давида навалилась такая гора всамделишных, непритворных эмоций, что он рухнул окончательно. Девушка была начитана не по-детски. Французская поэзия сменялась Буниным и Ахматовой, Мандельштамом и ранним Маяковским. Эмоциональность Дарьюшки была запредельна. Она плакала, теряла сознание, бормотала во сне любовные слова.
Был один эпизод, в череде безумства, Давид его тогда и не заметил, а потом вспоминал долгие годы. Они собирали вместе детскую кровать к приезду семьи, Давид спросил что-то типа  - "Твое мнение, вот жена приедет, то-сё". Дарьюшка как-то даже не заметила вопроса и сказала лишь, - "Я ведь твоя, я тебе отдалась и принадлежу тебе, сам решай". Она не могла отдаваться, принадлежать лишь в постели, как большинство женщин, хотя и в постели-то с ними, часто еще надо разобраться кто кому отдается. 
Для Дарьюшки близость физическая была продолжением близости духовной, а духовная близость не предполагала разницу в подходах к ночной и дневной жизни.  "Я твоя", - решай все сам, вот и весь сказ. 
Вообще, в этой парадигме, все сложности во взаимоотношениях мужчин и женщин у нее как-то очень просто укладывались по полочкам. "Зачем жить вместе без любви ?", "Я могу быть только твоей, не могу же я быть еще чьей-то". Мужские измены, конечно, не поощрялись, но допускались. "Мне это будет очень больно, но тебе могу принадлежать не только я, ведь это я тебе отдаюсь, а не ты мне".
Тема законной жены, как-то скорее высмеивалась, нежели обсуждалась в их разговорах. 
Решили, что совсем неглупо просто жить всем вместе, как Лиля с Осипом Бриком и Маяковским. То есть эта семья совершенно не укладывалась в Дарьюшкину схему, но рассматривалась ею как инвертивная перверсия нормальной полигамной концепции. "Жил бы Маяковский со своими бабами под одной крышей, нечего было и пулю себе в лоб пускать", - упрощала Дарьюшка метания пролетарского горлана-главаря.
Сознание Давида было в полном тумане. Он не ходил на работу, не спал, практически не ел и в положенное время отправился в аэропорт встречать жену с детьми.
Перед уходом он по полной программе попрощался с Дарьюшкой (часа на два), велел ей купить каких-то продуктов, прибрать и чуть не опоздал к прилету.
Много лет потом Давид спрашивал себя, - "Почему?". Ну, отвез бы девушку хоть на пару дней в гостиницу, снял ей квартиру... Это был даже не бред, это затмение сознания, психоз, гипноз, гормональная атака. Ему безумно хотелось познакомить Дарьюшку с женой и детьми, ведь "все такие хорошие".
Неужели, думал заболевший мозг, мы не сможем жить все вместе, дружной, любящей семьей, это же лучше, чем таиться, скрываться, краснеть, врать, постоянно выворачиваться.
Давид встретил законную супругу в великолепном настроении, очень обрадовался детям, даже успел цветов купить в последнюю минуту.
Дома как ни в чем не бывало Давид начал знакомить Дарьюшку и вдруг как-то замешкался. "Илона", - представилась девушка и улыбнулась чистой, приветливой улыбкой. "Она мне по хозяйству помогала", - пробормотал, наконец, Давид, нарушив установившуюся тишину.
Ошарашенная жена пошла переодеваться в спальню и через некоторое время вышла на кухню. Там вовсю приготовлялась к нашествию голодных варваров Илона-Дарьюшка. Сверкали тарелки, посреди стола стояла кастрюля с чем-то аппетитно пахнущим, девушка негромко попросила всех садиться за стол.
"Я текилу купила, вы текилу золотую пьете ?", - спросила она у супруги. "Пью",- сказала та. "Ну, с лимончиком, солью...".  Обед был вкусный, исключительно вкусный. Но ели почему-то молча, дети во все глаза смотрели на девушку, не решаясь ничего спросить. Дарьюшка молчала, жена тоже была не склонна к щебетанию. Давид просто не знал, куда девать себя и не ел.
Жена после обеда, когда Дарьюшка принялась мыть посуду, увела Давида в спальню и задала простейший вопрос, к которому тот оказался совершенно не готов, - "Когда она уйдет ?". "Не знаю", медленно выдавил Давид. "Она из деревни, ей некуда...", - дальше он понес какую-то уже совсем откровенную дичь. Никто не кричал, не скандалил,  Дарьюшка пошла играть с детьми.
Давид остался в спальне с супругой. Наступил долгожданный момент необходимости выполнения супружеских обязанностей после долгой разлуки. В том состоянии, в котором находился глава семейства об этом не могло и быть речи, воспаленное воображение рисовало... Ну, сами знаете, что оно там рисует, это воображение. Выхода не было никакого. Надо было инициировать скандал, семейную сцену, но как? Сознание летало в небесах, трепетало от восторга, жизнь прекрасна, удивительна, бесконечна.
Ладно, не буду я вас мучить дальше этими подробностями, кто их проходил, знает, а кто не проходил, может, и не надо все это, наизнанку-то.
Через неделю Давид с Дарьюшкой съехали в съемную двушку.
Жена беспрерывно плакала, закрывая лицо руками и приговаривая, "За что, за что...". Давид порол чушь, что не может-де жить без любви, а она его (в смысле, жена) не любит. "Да, как же!", плакала жена, - "Люблю, всю жизнь люблю".
Ладно, правда, хватит. Не будем больше это все описывать, там еще с детьми были чудовищные сцены. Хватит. Не будем. Фильм "До шестнадцати", проехали, следующий эпизод... Итак, "light, camera, action ! "
############
Это было невероятное лето и невероятная осень его жизни. Он жил с Дарьюшкой. И этим все сказано.
Двушка оказалась очень милой и хорошо расположенной. Дарьюшка обладала природным даром практически бесплатно вить гнездо, создавая уют в любом месте дислокации. Через несколько дней вся квартирка была обвешана какими-то макромэ со вставленными площадочками для свечей, рисунками собственного производства, плетеными корзинками с фруктами и летними ягодами. При этом все это было не пошло, не имело приторности. У девушки был природный, просто фантастический вкус на красоту и умение соблюдать некий общий стиль, ритм, совершенно подручными средствами, - ветки, краски, бумага, клей, шишки, пластиковые бутылки, использованные банки, веревки. В ход шло все и мгновенно превращалось, если не в произведение искусства, то уж, по крайней мере, в то, на что приятно смотреть, да еще и нужное в быту, хозяйстве.
Каждый вечер дома был праздником. Это были ужины при свечах. Дарьюшка включала тихую музыку, вкус у нее был, естественно, иным, чем у Давида, но он был. И как молодое вино, - был совсем неплох! 
Дарьюшка создала вечерний ритуал — помывку. Они лежали в ванной часами, пока кожа на кончиках пальцев не распухала и не покрывалась узорами. Болтали о разных разностях, иногда просто молчали. Смотрели на колыхание свечей в воде и слушали тихие струны испанской гитары из открытой в комнату двери. После Дарьюшка натирала любимого скрабом из персиковых косточек собственного приготовления (кофемолка, персиковые косточки, сметана, еще десяток ингредиентов), потом намывала губкой с разными шампунями, потом втирала какие-то составы, что готовила сама в кастрюльках и держала в баночках с таинственными надписями в холодильнике. Заканчивался ритуал ледяным душем и растиранием жестким полотенцем.
Один раз после проявленной неосторожности, Дарьюшка прижалась к Давиду всем телом и прошептала, - "Г-ди, какое счастье, если сейчас во мне это произошло, подари мне ребенка от него!". И заснула мгновенным детским сном.
Давид же не заснул после вовсе. Мысли мотали его из стороны в сторону, от мечты получения Новой жизни с этим Чудом, до ужаса полного развала отношений с детьми. О жене и детях он думал постоянно, ежеминутно.
От описания экспедиций посещения в семью, с подробностями,  воздержимся, обещали же, что побережем свои и ваши нервы.
Уже по прошествии  пары недель, как они переселились в отдельные чертоги, любимая объявила Давиду о приезде мамы с целью знакомства, тот никак не возражал.
Встречали маму уже вместе, в аэропорту, все в том же освещенном свыше терминале. Меньше всего Давид ожидал того, что увидел.
Мария Дмитриевна Трубецкая представляла собой некую невероятную природную вариацию на тему Дарьюшки. Походка, стать, посадка головы, вообще, как она шла среди других пассажиров, выдавали ее инопланетное происхождение.
Увидев дочь, она слегка улыбнулась знакомым рядом белых как снег зубов, подошла, слегка приобняла ее, потом повернулась к Давиду, - "Мария Трубецкая, можно Маша" и, опять слегка улыбнувшись, протянула тонкую руку в черной нитяной перчатке.
Ростом она была чуть ниже Дарьюшки, но фигурой не уступала, в талии еще могла и фору дать. Если смотреть на Марию метров с двадцати, ее можно было спокойно принять за молоденькую девушку, а так, не зная, Давид дал бы ей лет тридцать пять, за морщинки вокруг глаз. По дороге домой девушки болтали по-французски, из которого Давид знал лишь "команд апель ту" и "шерше ля фам". Правда, Мария, надо отдать должное, спросила на это разрешение, сославшись на необходимость срочно обсудить семейные проблемы. Понятно, что и не скрывалось,  речь шла о нем, Маша временами молчала и морщила лобик, потом опять что-то спрашивала.
Дома Мария мгновенно, как и дочь, переоделась в "домашнее", отличающееся от "выходного" разве что расцветкой, и стала осматривать невеликое хозяйство. Давид никогда не видел, чтобы кто-то так сидел как Мария. Спина у Дарьюшки была идеально ровная, но Мария за столом... Она садилась на половинку, а то и на четверть стула, как на струну, лопатки развернуты, голова чуть откинута назад. Локотки безупречных рук опущены, кисти легкими движениями двигают дешевый, из ящика съемной квартиры, столовый прибор, будто это золотые вилки и ложки времен Анны Иоановны, а глиняная тарелка — фарфор майсеновской мануфактуры.
Мария ничего не выспрашивала, не интересовалась отношениями, семьей Давида, детьми, родителями. Она внимательно слушала то, что Давид рассказывал сам, время от времени делая заинтересованный жест или изменяя поворот головы. Изредка позволяла себе легкую улыбку. Спрашивала лишь о книгах, фильмах, творческих предпочтениях. Уже через короткое время стало понятно, что молоденькая "теща" просто некая старшая, более мудрая, одаренная и, чего уж там, более породистая подруга ненаглядной Дарьюшки.
Ела Мария не только красиво, но еще и чрезвычайно мало. За весь обед, может, от силы одну ложечку первого и крошечный кусочек "главного блюда", как она выразилась.
Следующий день был воскресенье (Мария приехала на выходные). Они отправились в парк. Девушки взяли Давида под руки с двух сторон. Дарьюшкина сторона была теплее, а Машина явно изящнее, гибче, тоньше. Мария необъяснимым образом повторяла линию движений Давида, благодаря чему, держа его под руку, она ни разу не произвела малейшего усилия, воздействия, упора на его руку. Она словно плыла рядом, парила в невесомости. Они гуляли по парку, Давид рассказывал исторические артефакты, анекдоты того времени, дамы реагировали очень по-разному. Дарьюшка восхищенно смотрела на своего мужчину, Мария дополняла и пополняла его знания полезными и уместными замечаниями. При этом Давид заметил, что все замечания были некоего эмоционального свойства, они не касались фактов событий, а лишь последовательности ощущений, что они несли. Внешне мама с дочерью в эти минуты были очень, очень похожи.
В этот период Давиду пришлось сменить работу. На предыдущей службе все хорошо знали его жену, детей и каждый день ловить на себе укоризненные взгляды, слышать доносившиеся, по-видимому, намеренно, фрагменты пересуд, было несносно. Некоторые бывшие коллеги решались даже на открытое "вразумление" и лезли с предложениями посидеть за бокалом пива и обсудить "сложившуюся в твоей жизни ситуацию".
Давид позвонил одному из своих клиентов и предложил себя в качестве работника. Потрясенный клиент только и смог вымолвить, осознает ли Давид, что и сколько он теряет. Но ему было все равно. Главное, не видеть каждый день все это множество желающих "добра" друзей.
На новом месте, кроме хозяина, да и то шапочно, его никто не знал, а денег при его квалификации он получал все равно более-менее достаточно для жизни, хоть это и было раз в пять меньше.
По выходным они с Дарьюшкой ездили гулять по паркам, девушка была безумно фотогенична, Давид снимал и снимал. Фотографии без всякой ретуши можно было спокойно сдавать в глянцевые журналы, но ни одна из них, этих фотографий, не смогла отразить фантастической грации, пластики, подвижности, свойственной модели.
Лицо Дарьюшки, в полном соответствии с классикой, было зеркалом души. Чистое, светлое, какое-то прозрачное. Минимум, а чаще, полное отсутствие косметики. И невероятное умение какой-то совсем легкой мимикой, моментальным движением губ, поморщенным носиком, чуть поднятой бровкой, движением ресниц, выражением глаз, проявлять чувства, эмоции, мнения. Или комментировать чужие и свои речевые композиции.
Самыми трогательными и беззащитными у Дарьюшки были худенькие коленки, плечи и тонкий, в завитушках светлых волос затылок. Давид просто не мог насмотреться на девушку и каждый день состоял из томительных часов без нее и летящих секунд с ней.
Энергетика жизни Давида в этот период была какой-то запредельной. Он спал не более трех - трех с половиной часов в день, ел иногда много, иногда по три дня ничего, не замечая этого, работал чрезвычайно эффективно и умудрился чуть ли не восстановить прежний уровень доходов. Он мало читал, но много гулял и смотрел с Дарьюшкой серьезные фильмы.
До этой осени Давид часто простужался, правда, все переносил на ногах, но сильно мучился этим, вечно кашлял и сморкался. Теперь он мог бегать в очень и очень прохладный осенний день в одной рубашке и мысль о простуде даже в голову не приходила. Сердце перестало ныть, он просто забыл о его существовании.
Его продолжали постоянно мучить мысли о жене и особенно о детях. Давид очень скучал, очень. Нет, Дарьюшка в известной степени заменяла ему своим возрастом и жену и детей, но его настоящих, любимых, ненаглядных деток, заменить не мог никто. Мысли о "базовой" семье разрушали гармонию его внутреннего мира, развивали и усиливали тот комплекс вины, что он чувствовал все сильнее и сильнее.
Жара уже окончательно прошла, минуло "бабье лето". Дни становились все холоднее и холоднее. В парках желтые листья отгорели свой багрянец и становились маленькими, сморщенными, будто боялись того первого снега, что должен был выпасть совсем скоро.
Опять прилетала Мария и привезла Дарьюшке набор осенне-зимней одежды ("коллекция", как она выразилась). Это была куртка и свитер.
Давид спросил Марию, почему не приезжает папа и попросил рассказать про него. Дарьюшка про отца редко что-то рассказывала, хотя отношения у них вроде были неплохие. На вопрос почему он не приезжает познакомиться, отшучивалась, мол, если ему к каждому ее мужчине ездить, сибирский авиаотряд не справится. Он спросил без всякой задней мысли, только потом в полной мере осознав свою бестактность, и все величие принципа ничего не спрашивать, а слушать лишь то, что рассказывают сами.
Мария немного помолчала, потом как-то просто сказала, что он ее изнасиловал и Дарьюшка появилась как результат этого насилия. -А после заставил выйти за него замуж. И она живет с ним вот уже двадцать три года, потому что Б-гу так угодно, но его не любит и никогда не любила. Физиологические отношения у нас есть, а духовных нет. И не будет. - Илонка сама пусть выстраивает свои отношения с папой, я в это вмешиваться не буду. А Илонка,- добавила Мария,- будет жить по-другому, в любви. Давид больше, разумеется, ничего не спрашивал. Хватило, как говорится.
Они опять вместе гуляли в парке, как тогда, летом, девушки даже держали Давида под руки с тех же сторон. Только Дарьюшка была в курточке, а мама в длинной, будто сошедшей со старых картин накидке. "Ей не хватает хлыстика, именно в таких накидках дамы, лет сто пятьдесят назад, красиво, боком ездили на лошади", - думал Давид.
Дул уже совсем холодный, морозный ветер и они втроем с огромным удовольствием вечером сидели на крошечной кухне, пили чай с привезенным из далекой Сибири вареньем из морошки. Осенние дни короткие и за черным ночным стеклом гудел ветер, выводя длинную заунывную мелодию проводов тепла.
Давид немного тяготился Дарьюшкиным лексиконом. То есть у нее был вполне богатый качественный язык начитанной девушки, который она прекрасно демонстрировала в письмах, что очень любила ему посылать. И кстати, у нее была природная стопроцентная грамотность.
Но устная речь изобиловала эвфемизмами, просторечными выраженьицами, "молодежным" сленгом, сорными словами. Давид думал, что в общении с ним это все быстро отойдет, осторожно делал ей замечания, редко, чтоб не раздражать. Но дело с места не двигалось. В итоге Давид пришел к простому и единственно правильному выводу - причина в отсутствии у девушки системного образования.
То есть знания у Дарьюшки были школьного уровня, ну и что-то подхваченное из фильмов, книг, от родителей. В основном они носили некий филолого-литературный характер, что плохо, кстати, сочеталось с этим самым сленгом, что она широко использовала.
Вообще, в ближнем окружении Давида отродясь не было людей без серьезного высшего образования. Это было настолько, само собой, разумеющееся, что сама мысль о том, что Дарьюшка выбивается из этого круга была неприятна. И дело тут, конечно, не в коленкоровой книжке, никто же не бегал и ею не махал. Просто у Дарьюшки постоянно обнаруживались какие-то "провалы". С ней можно было говорить на какие-то вполне серьезные материи, но тут же обнаруживались незнания совсем элементарных вещей.
Учитывая, что девушка целый день, по сути, ничего не делала, пока Давид был на работе, он крайне осторожно спросил про учебу. Как это ни странно, Дарьюшка обиделась, зажалась, надулась, но потом объяснила все следующим образом. После школы у нее, в сибирской дыре, учиться было негде, а отправить ее в Новосибирск или Москву в универ, возможностей ни у кого не было. Пошла работать секретаршей в лесозаготовительную компанию. "А теперь, в моем возрасте, вместе с шестнадцатилетними на одной скамье сидеть не стану".
Никакие убеждения, что возраст — это ерунда, что можно начать с курсов, что есть огромное количество возможностей, не помогали. Идти учиться Дарьюшка отказалась категорически. При этом она была чрезвычайно способная, схватывала все на лету, запоминала, что интересно, мгновенно. Особенно это касалось языков.
В свободное время девушка рисовала, Давид не был экспертом в этой области, но рисунки ему очень нравились, хотя мы не можем исключить его необъективность, не так ли?
И вообще, объявила Дарьюшка, у меня и дома делов полно, а чтоб деньги зарабатывать у меня мужчина есть. Приговаривала она это, завязывая ему шнурки на туфлях, что входило в ежедневный ритуал проводов на работу.
Тем не менее ее постоянное сидение дома вызывало некий негатив у обоих. Это неприятное чувство как бы плавало в воздухе. Предложить ей просто устроиться на работу Давид как-то не решался, а сама она в этом направлении не действовала.
Особенно этот негатив начал усиливаться, когда у Давида на новой работе навалились командировки. Будучи в отъезде, он постоянно думал о том, что она вообще одна круглые сутки, без дела, без конкретных забот, в режиме ожидания.
Откуда-то в Дарьюшке была убежденность, что ее московская среда не примет, что нужно общаться "со своими". Это пройдет, думал Давид, но знакомить ее со своим кругом, со своими друзьями, тоже было никак не с руки. Тут даже дело и не в жене. Его начали активно приглашать в гости и "куда-нибудь сходить", уже и с новой работы. Но знакомить Дарьюшку ни с кем не хотелось. Уж очень большой была культурологическая разница. Нет, не потому, что он бы мог устыдиться за Дарьюшку, наоборот, боялся ее дискомфорта и его последствий. Успокаивал себя тем, что еще несколько месяцев и девушка подтянется, наберется инфы, бросит свой жаргон.

Через некоторое время из интернета материализовалась некая подруга. Своим существованием она должна была, видимо, скрашивать Дарьюшкино одиночество во время отсутствия Давида. Подруга была "новой москвичкой" и происходила с Дарьюшкиной малой родины, одноклассница.
Пообщавшись с этим представителем современной фауны, Давид понял, что все в сравнении. Дарьюшка была просто член-корреспондентом РАНа, если за точку отсчета брать подругу и считать, что у нее есть хотя бы начальное образование. Ничего кроме "прикольно", "надо сфоткаться", "бабла немеряно" и прочее услышать от нее было просто невозможно.
Лексикон небезызвестной Эллочки Щукиной (Людоедки) на фоне этих текстов был просто полным словарем Русского языка под редакцией Даля.
В свои двадцать два это уже была толстая бесформенная баба. Обнаружить в ней что-либо, кроме желаний жрать, и всего что рифмуется с этим словом было невозможно. Что и как Дарьюшка могла с ней делать сутками, днями, было загадкой.
Зато стало понятно происхождение лексикона и причина невозможности борьбы с ним. "У нас там все такие", как-то сказала Дарьюшка. "Других то нет, что ж мне ни с кем не общаться?". Устанавливать регламенты и регулировать Дарьюшкиных подруг Давид на тот момент, да и потом, не считал возможным.
Быстро нарисовалась еще одна "подруга", приятельница уже не Дарьюшки, а этого "бабла немеряно". Та вообще была какой-то ПТУшной идиоткой. Снятая Давидом квартира для этих гостей, видимо, была пределом роскоши, сами они в своей жизни ничего, кроме рабочих общаг, не видели. Компания там не без удовольствия коротала досуг. Собственно из досуга и состояла вся их немудреная жизнь. В квартирке начало пахнуть табаком и вермутом.
Похмелье было страшным.
Давид не спал, не ел, на работе находился в некоем полусне, а потом и вовсе бросил ее на несколько месяцев. У него в минуты забытья возникали кошмары, начал безумно дергаться глаз и прыгала бровь. Он все время почему-то тер ухо, у него появились красные пятна псориаза на локтях. Он потерял килограмм двадцать, одежда висела мешком на странного вида мужчине, давно не принимавшем душ, небритым, с дурным запахом со рта. В нем лишь с большим трудом можно было узнать блестящего некогда Давида.
Он ходил по улицам, где они бывали, борясь со страхами ее встретить. Он заходил в ресторанчик, где они с Дарьюшкой часто сидели, в ужасе оглядывая столики. Безумное желание увидеть ее сочеталось с паническим страхом увидеть ее. Давид не выпускал из рук мобильника в ожидании звонка, поминутно хватая его в ужасе, что разрядился аккумулятор или нет денег на счету. В какие-то секунды ему взбредало в голову, что телефон не работает и Дарьюшка не может дозвониться, Давид кидался искать другой телефон, чтобы позвонить себе. Успокаивало его это лишь на пару минут, потом все начиналось заново. Ему отчаянно хотелось позвонить Марии, но сделать это было выше его сил. Он лишь время от времени набирал телефон Марии, но не нажимал кнопку вызова.
Давид много, очень много, бесконечно размышлял об этой истории. Чтобы он сделал, если сначала знал конец, в какой момент он ошибся, могло ли все быть по-другому? Можно ли было сохранить Храм отношений с Дарьюшкой? Он бесконечно мучил себя мыслями, в какой именно момент отношения начали разрушаться, какие слова надо было найти, какие цветы подарить, куда увезти. Его уничтожала мысль о том, зачем он предохранялся, не могло ли стать маленькое пищащее существо тем цементирующим раствором, что сохранило бы и спасло их Чувство. Он думал о том Новом годе, когда он отправил ее к себе, как могли сложиться отношения, если бы они провели его вместе. Он прощупывал каждый шов, каждую складку их чувств, как прощупывают одежду арестованного шпиона в поисках записки или ампулы с ядом. Давид читал и перечитывал ее письма, смотрел фотографии, искал все новые интонации в строчках и сверял их с теми эпизодами, которые хранила его память. Он искал и находил подтверждения своим мелким и крупным ошибкам, своей неспособности отрезать старую жизнь и начать жизнь новую.
Наверное, предположите вы, прошло время, все кончилось хорошо, страсти улеглись, Давид вернулся в семью, Дарьюшка вышла замуж за какого-нибудь аспиранта,  подходящего ей по уму и возрасту, к тому же способного не отягощать безоблачность отношений сложностями предыдущих семейных уз.
Нет, к сожалению, это не так. Жизнь не Голливудский фильм. Ее сюжеты иногда бывают значительно цветастее воображения режиссеров из Китайского квартала, но что уж точно, она не балует нас разнообразием счастливых концов.
Давид в семью не вернулся, длительный период был один, потом у него в жизни начали появляться какие-то женщины, серьезных отношений он ни с кем не строил. Проблемы со здоровьем во многом сохранились.
С Дарьюшкой он  встретился по прошествии лет пяти в музее Орсэ, в Париже, что, конечно, удивительно. Он там был с некоей молодой особой. Дарьюшка подлетела к нему с восклицанием "Как дела?", но тут же осеклась, увидев,  что Давид не один и как-то растерян. Впрочем, и сама она была с кавалером. "Все ок", - тихо сказал Давид. Они попрощались. Больше он с ней не виделся, не разговаривал, не встречался. Еще через много лет случайно (или нет) набрел на ее фотку в интернете. Она стала еще сильнее похожа на Марию. Сам Давид все ее фотографии уничтожил, письма стер, все вещи, связанные с ней, выбросил.
Мария общалась с Давидом некоторое время, но потом и их контакты прервались. Она ушла от мужа, решила все же старость провести самостоятельно.
О дальнейшей ее судьбе ничего не известно.
Жена Давида одна, дети подросли. У Давида с ними неплохие отношения, они общаются, но прохлада есть. Она пройдет либо когда они станут совсем взрослыми, постигнув бремя страстей человеческих, либо не пройдет вовсе.
Через годы Давид, конечно, понял, что Храм был обречен еще на этапе заложения фундамента. Ему не было суждено прожить длинную счастливую жизнь с Дарьюшкой. Их разделяло не только его прошлое, но и ее будущее. Мария поняла это сразу, в первый же свой приезд. Она сказала ему об этом взглядом, но он не считал, не распознал, не понял код. Или не хотел понять. 
По прошествии лет, Давид тысячи раз задавал себе вопрос о том, что, зная будущее, просил бы он у Б-га, или нет, чтобы этого лета и этой осени не было в его жизни. Чтобы ему, вращая пленку назад, досталось нормальная, гармоничная, обеспеченная  семейная жизнь в обмен на незнание. Чтобы он не принес неисчислимых страданий не только себе, но и жене и совсем уж ни в чем не виноватым детям.
И каждый раз он отвечал себе, - нет. Он хотел бы иметь эту Красную площадь. Он не меняет ее ни на лишние годы жизни, ни на что. И дети, и жена, если смогут — поймут. Может, позже. Может, когда-нибудь. Может, не поймут, но простят. А нет, так нет.
Он еще спрашивал себя, не самооправдание ли это, не гордыня ли, дополняющая другой смертный грех. И чувствовал, что нет. Это жертва. Все его мучения и переживания, на которые он по своей воле обрек себя и близких, это жертва даже не на алтарь Любви, а на алтарь Поиска Идеала. Эти алтари так устроены, что алчут нас, ждут тех, кто готов положить на них дары.
Еще он часто спрашивал себя, а была ли это вообще любовь? Может, кто-то скажет про страсть, воцерковленный Великой литературой, скажет, что это был амок, кто-то вспомнит про Солнечный удар.
Наверное, это все же что-то другое, что-то отчего люди плачут и смеются, взлетают в небо и тонут в топях, сходят с ума, рвут простыни бессонными ночами, пьют скотч стаканами и выбрасываются из окон. Каждый может найти для этого слово на свой вкус. Давид не знал названия этому. Он так и не смог найти ответа, что это было. Да и так ли важен этот ответ.
########

Откуда это все может быть известно автору, спросит многомудрый читатель этих строк. Что Давид подумал, что и кто кому сказал. Ведь автор не Давид? Или это все выдумка, вымысел нездорового авторского воображения? Тогда неинтересно, мало ли что можно напридумать. И действительно, откуда ? Можно, конечно, выкручиваться, что все это рассказал близкий друг, брат, двоюродный племянник, а автор переложил, как умел, на литературный лад.
Но нынешний читатель ведь так чуток на неправду, и это все испортит. Поэтому автор скажет честно то, что его близким и так понятно. Он и есть Давид. Только прошло много лет, и он уже совершенно не тот Давид, которому тридцать семь. Как  Давид, в двадцать один, тоже не имеет почти никакого отношения к тридцатисемилетнему.
Время меняет людей. Время сдувает с мужских голов волосы или серебрит их, в лучшем случае.  Покрывает морщинками чистые девичьи лица, вздувает вены на ногах, портит фигуры и характеры. Ветер времени уносит от нас близких и родных людей, заставляет нас согбенно стоять на последнем прощании, осознавая и для себя неизбежность этого полета.  Заставляет все отчетливей, все яснее видеть перед собой приближение мига возвращения в вечность. Кому-то он приносит ненужную уже мудрость, кому-то на прощанье достается любовь. Я не знаю почему так.
Но знаю точно, что время не лечит.