Песнь о Соколе

Это пока что последний рассказ из серии, которую условно называю «Некрологи». Понимаю, что тема не очень-то располагает к веселью. Но что ж поделать, если люди, о которых мне приятно и легко вспоминать, при жизни сами не любили грустить. Да и окружающим не давали это делать. Итак:

Песнь о Соколе

(Анатолий Станиславович Соколовский)

Он ушел из жизни несколько лет назад. Когда именно и почему – не знаю. Со времени нашей совместной работы в Институте Физико-органической химии Академии Наук, – а это более 30 лет назад, – мы почти не виделись. Где работал, чем занимался, как жил все эти годы – мне тоже неизвестно. Он не относился к числу людей умевших искусственным образом поддерживать отношения, когда они сами не поддерживаются. Как, в общем-то, и я. К тому же Сокола и по жизни трудно было отнести к общительным товарищам.

В начале весны 1986 года 28-летний я из университета перешёл работать в ИФОХ. В лабораторию химии тонких пленок на должность старшего инженера. С перспективой скорого повышения (так мне было обещано) до младшего научного сотрудника (мнс). Вот тут «старший-младший» – обманывать не должно. В институтской иерархии мнс стоял выше, потому что инженерный персонал считался как бы обслуживающим научный труд. Ведь мы же – Академия! У работавшего с нами Жени Скаковского по этому поводу даже была такая шутка: «Ну ладно товарищ – он всего-то МЛАДШИЙ научный сотрудник. Но вы, СТАРШИЙ инженер, куда смотрели?».

В четырехэтажном корпусе нашего института имелся еще и подвал. Как раз в нем-то начальство и определило мне новое рабочее место. Поначалу хотел было расстроиться, потому что не сразу понял своё счастье. Руководство забредало к нам крайне редко, людей работало в подвале всего человек 15-17, коллектив сложился дружный и нескучный. Главным образом – прибористы из лаборатории физико-химических методов исследования со своими мощными ЯМР и ЭПР. Стеклодувная и столярная мастерские, электрики и прочие ремонтники, ну и наших – три комнаты. В той, что занимали мы с Володей Комиром стоял неработающий электронный микроскоп, который Вовка безуспешно пытался запустить. В соседней – старенький ЭПР, еще в одной – две установки вакуумного напыления. Тоже наше с Володей хозяйство. Короче – собрали в подвал всё тяжелое и громоздкое институтское оборудование. Хоть ближайший туалет находился этажом выше, зато была собственная душевая. Курили в коридоре у боковой лестницы на ящике с песком. Там же стоял на тумбочке единственный на весь этаж телефон. Вот так и жили – не тужили. В мире и согласии. Что не тужили – это еще мягко сказано. Наш подвал жил своей, отличной от прочего института внутренней жизнью. Особенно с момента официального окончания рабочего дня.

С Толиком Соколовским я подружился далеко не сразу. Как новичок вел себя скромно и по возможности незаметно, а Сокола (так его все называли) и вовсе робел. Его манера поведения и внешность отнюдь не располагали к общению. Довольно высокого роста, худощавый, но жилистый и физически крепкий. Темные волосы с заметной сединой, физиономия постная и неулыбчивая, как у профессионального писателя-сатирика вроде Аркадия Арканова или пародиста Александра Иванова. Да еще и более чем немногословен. Курил много, в смысле – часто, но почти всегда молча. К тому же был старше меня на 7 лет, а в этом возрасте разница в годах еще вполне ощутима.

Пожалуй, смотрелся бы весьма импозантно в смокинге или во фраке, но даже в костюме я Сокола ни разу не видел. Отглаженные брюки, чаще – джинсы. Рубашка-ковбойка или футболка, в холодное время года неизменный свитер. На работе – темно-синий халат. На улицу – куртка. Головной убор, как правило, не носил, хоть и мечтал купить себе шляпу. Однако на моей памяти так и не купил. В качестве сумки через плечо – внушительного размера кофр для фотоаппаратуры из добротной черной кожи.

Уж и не помню, с чего случился наш взаимный интерес друг к другу. Скорее всего, на почве любви к хорошему чтению. Прочие коллеги как-то не сильно увлекались этим делом, а во мне Толик, похоже, разглядел потенциал и пришел к выводу, что хоть «материал» и несколько сыроват, но работать со мной можно и даже нужно. Его же читательский вкус я и вовсе готов признать безупречным. Таскал мне книги из своей домашней библиотеки. Это с его подачи я познакомился и полюбил творчество Виктора Конецкого, Владимира Маканина, Евгения Дубровина, Виктора Голявкина, Валерия Попова, Евгения Попова, Виктора Курочкина. Почему-то питерская литературная школа его особенно привлекала. Вот только Сергея Довлатова тогда у нас еще не печатали. Потому что Довлатов – безусловно, его писатель.

А еще он пристрастил меня к питью кофе. Лучше даже сказать – к ПИТИЮ. Потому что для Сокола кофе был напитком почти сакральным. Не то, чтобы я до того был совсем не в курсе, но двойной эспрессо от простого уж точно не отличил бы. Толик же знал, кажется, все заведения города, где подавали вкусный кофе. На протяжении примерно двух лет мы с ним регулярно в обед направлялись в кафетерий «Нектар», что на улице Красной. Одна остановка метро и метров четыреста – пешком. Сидячих мест там не было, потому располагались за высоким столиком и неспешно маленькими глоточками поглощали свой кофе. Непременно двойной и всегда молча! При этом он отрешенно глядел куда-то мимо меня в угол или в окно. Изредка к столику подходил какой-нибудь его знакомый из числа завсегдатаев-кофеманов. Но даже в таком случае, помимо обмена приветствиями, долгих бесед не вели: священный процесс не терпит суеты. Иногда за весь обед мы могли так и не перекинуться ни одним словом.  При том всегда возникало ощущение, что прекрасно пообщались.

Изредка маршрут нашей обеденной прогулки мог быть иным. Например, зайти в магазин «Дружба», где продавались книги дружественных соцстран и альбомы живописи, посмотреть которые мы, собственно, и направлялись. Однажды я залюбовался «прикнопленной» к стеллажу красочной репродукцией формата примерно А2. Там была изображена какая-то грандиозная битва. Круговорот тысяч воинов пеших и конных на фоне скалистого высокого холма и такой же почти симметричный круговорот туч на грозовом небе. Еще какая-то парящая в небе доска с непонятным текстом на латыни. Все это было выполнено яркими буйными красками и с поражавшей воображение почти маниакальной скрупулезность. Да такой, что Илья Глазунов со своим «Мистериями XX века» мог расслабленно отдыхать.

Стоявшая рядом с нами дама тоже заинтересовалась картиной. А поскольку никаких опознавательных знаков на ней не было, то спросила продавца, мол, что это такое и кто художник. Та честно призналась, что полотно никем из работников магазина опознано не было. Даже изучение накладной на товар ясности не внесло. Так и висит безымянным. Но покупают охотно, потому что – очень красиво. Тут до поры молчавший Анатолий Станиславович посчитал уместным эту ясность внести. Тусклым голосом экскурсовода-зануды он изрек поверх наших голов куда-то в пространство: «Альбрехт Альтдорфер. Битва Александра Македонского с царем Дарием при Иссе. 1529 год. 158;120 см. Холст, масло. Находится в галерее города Мюнхен». Тетя с продавцом дружно пооткрывали рты. Я – тоже. Но придя в себя, репродукцию купил. Еще долго она потом украшала стену моей квартиры. А назавтра Толик притащил на работу толстую книгу с картинками о художниках северного Возрождения. Вручил мне с наказом обязательно прочитать. Так я узнал, что помимо Альтдорфера еще неплохо умели рисовать Иероним Босх, Альбрехт Дюрер, Питер Брейгель-старший. Вот только Маттиас Грюневальд впечатлил не очень.

В молодые годы Сокол был завсегдатаем знаменитого на весь Минск алкогольного бара, что располагался на втором этаже кондитерского магазина «Ромашка». Там тусовалась всякая богемная публика, в том числе молодые художники. Скажем, тогда еще безвестного, а позже признанного гением речицкого художника Александра Исачёва, умершего всего в 32 года, Толик знал еще по тем временам. Об этом он мне поведал, когда вместе посещали первую выставку полотен Исачёва, состоявшуюся уже после его смерти. Сокол и сам рисовал очень хорошо. Картин его кисти что-то не припомню, но карикатуристом был отменным. Причем с узнаваемым индивидуальным стилем. Рисовал карандашом, шариковой ручкой, а чаще – цветными фломастерами. Линии его рисунков и шаржей были скупыми, но всегда точными и выразительными. Как-то сунул я свой любопытный нос в лежавший у него на стеллаже блокнот с отрывными листками. И там обнаружил целую серию из двух десятков рисунков. Тема их была, прямо скажем, неожиданной: он весьма изобретательно и остроумно обыгрывал незатейливый аксессуар быта под названием унитаз. В предполагаемых обстоятельствах и с разными колоритными персонажами. Увидев мой неподдельный восторг, автор ограничился лаконичным «Дарю». И поныне бережно храню его подарок.

Правда не все его творения восхищали меня одинаково. Однажды я отлучился из комнаты наверх, а когда уже подходил к ее двери, услыхал внутри гневный рык моего завлаба Владимира Еноковича Агабекова. Бек (так мы его звали за глаза), склонившись над столом, грозно вопрошал: «Что это за безобразие, я тебя спрашиваю?». Я осторожно приблизился и заглянул через плечо шефа. И в своем раскрытом рабочем журнале ниже последней записи узрел рисунок. Фирменный котик, который сидел спиной, поворотив ко мне лукавую мордочку. Хвост был украшен бантиком. А ниже красовался автограф: «Здесь был Толик!». Когда я, получив от шефа своё, высказал Соколу всё, что думал о нем как живописце, он, без малейшей тени раскаяния и даже сочувствия, парировал: «Нефиг шляться где попало, когда я захожу в гости».

Он был одной из самых популярных личностей нашего института. Особой любовью пользовался у женского пола, но отнюдь не по причине своей любвеобильности. В этом как раз замечен и не был. По работе инженер-электронщик (выпускник физфака моего родного БГУ), был высококлассным ремонтником, да и вообще мастером на все руки. Потому постоянно чего-то чинил и ремонтировал. Плойки, фены и прочую бытовую утварь. Как-то раз, когда я сидел у него, зашла молоденькая барышня, кажется, с третьего этажа. «Толик! У меня сломался фен. Не могли бы Вы посмотреть?». Тот молча кивнул, забрал фен, быстренько раскрутил и предложил ей зайти ближе к концу дня. Девушка удалилась, а Сокол вопросительно поглядел на меня: «Кто такая? Почему не знаю?». Важно, что она его знала.

В подвале у него был свой «рабочий кабинет». Узкий и длинный пенал, по стенам с обеих сторон заставленный стеллажами до потолка. Все полки были под завязку забиты неработающими приборами, часть которых еще подлежала восстановлению, а прочие – на списание. Справа у стены – идеально организованное рабочее место. Разные лампы подсветки, паяльники, небольшие тиски, портативный осциллограф, блок питания, реостат, подведенный рукав вытяжки. Раковины с водой не было, потому по-соседски пользовался ближайшей. То есть – нашей.

Проводил «среди меня» экскурсию, небрежно показывая на стеллажи: «Это (правый стеллаж) – приборы всего института, а ЭТО (левый стеллаж) – прошло через руки твоего любимого друга Павлика. И если кое-что из этого (правый стеллаж) еще можно вылечить, то ЭТО (левый стеллаж) – ремонту уже не подлежит».

Пашка Жук, тоже физик по образованию, работал на первом этаже и был популярен не менее Соколовского. Хотя и несколько по иной причине. Можно даже сказать, что был притчей во языцех. Особенно, понятное дело, у начальства. Вряд ли какое неординарное событие в институте обходилось без его деятельного участия. Не то, чтобы был от природы криворуким (как раз – нет!), но характер имел совершенно неугомонный, к тому же помноженный на богатейшую творческую фантазию. Что дало Соколу повод для очередного афоризма: «Жук – это не фамилия. Жук – это диагноз». Впрочем, Паша на него нисколько не обижался, а напротив были в хороших отношениях. К тому же и жили неподалёку друг от друга.

Как-то раз Павлик нарисовался у нас на пороге лаборатории с возбуждённо горящими глазами и подозрительными проводками в кулаке: «Ребята! Я изобрёл суперкипятильник! Литр воды закипает за 20 секунд! Давайте опробуем». Володя Комир покрутил в руках проводки, в центре которых находился кусок мощной спирали, с сомнением покачал головой, но двухлитровый керамический стакан с полки достал. Налили воды, воткнули провода в розетку и приступили к испытаниям. Спираль на дне моментально раскалилась и тяжеленный стакан начал буквально подпрыгивать. Пашка от восторга хлопал себя по коленкам. А потом случилось страшное, хоть и предвиденное: погас свет. То есть напрочь и, похоже, не только у нас. Потому что через пару секунд в коридоре раздался вопль разъяренного Жени Скаковского: «Жу-у-ук!!! Где-то здесь должен быть Жук!!!». «Изобретатель» тихой мышкой притаился на корточках у стены. Минут через пять рискнул осторожно выглянуть наружу. И не мешкая шмыгнул к себе наверх, благо лестница была строго напротив нашей двери.

Ну и хватит пока про моего любимого друга Павлика. О нем можно до бесконечности, а если засяду когда писать книгу, то одним томом отделаться наверняка не получится. Отрадно, что он и поныне не сильно изменился. Разве что чуть потяжелел, голова стала седой, да и созидательное начало со временем стало перевешивать разрушительное. Так что вернусь-ка я лучше к Толику Соколовскому. К слову, горькую весть о его кончине мне принес именно Паша Жук.

Как Сокол работал руками – это отдельная тема. Даже, я бы сказал – поэма. А еще лучше – песня. Когда доводилось ему помогать, я как завороженный следил за его точными, быстрыми и предельно рациональными действиями. «Каждое лишнее движение – удар по жировой клетке!» – это было его девизом.

Мы с Володей за ненадобностью разобрали длинный настенный стеллаж. Там были массивные полки из добротного дерева, уже оборудованные готовыми пазами под стекла. Выбросить было жаль, и я затеял соорудить небольшую полочку для книг и документов. Для чего полки следовало обрезать по длине, по бокам приладить вырезанные из них же торцы. Да так, чтобы стёкла потом стали на место. Работа предстояла творческая. Вовка отговаривать не стал, выдал мне ножовку с рулеткой и выставил в коридор, чтоб не мусорил в лаборатории.

Я долго ходил и вымерял параметры, чесал «репу», мусолил во рту карандаш. Сокол, наблюдая мои бестолковые перемещения, курил на ящике с песком. С похмелья после вчерашнего (жизнь удалась!) он был мрачнее обычного. Потом молча поднялся и ушел к себе. Вернулся с дрелью, шурупами и любимой ножовкой. Грустно посмотрел на меня: «Покури». И взялся за дело. К рулетке даже не прикоснулся. Потом поставил готовую полку на торец: «Иди, меряй». Надо ли говорить, что стекла подошли идеально. Ей богу, весь процесс у него занял времени едва ли больше, чем я писал эти два абзаца!

Время другое, место – то же. Толик: «Хочу попросить у шефа старательную и по возможности не самую бестолковую дипломницу. – ????? – Ну как, зачем? Два ведра крепежа с разборки стоят под столом и ждут своего часа. Надо же кому-то рассортировать? Ты ведь, небось, не согласишься?». Ну, это – само собой. Вот такой жестокий человек. А дипломницу ему так и не дали: начальство проявило похвальную гуманность.

«Три правила Менделеева знаешь?». Я заинтересовался: интересно, что такого физик может рассказать химику про Дмитрия Ивановича Менделеева? «Правило первое: на работе пить только казенный спирт. Второе: по малой нужде дальше раковины не ходить. Третье: лапать молоденьких лаборанток». Я оценил рекомендации. Правда, лаборанток нам не полагалось. Ни молоденьких, ни вообще никаких. Второе правило и так соблюдалось по желанию или необходимости. Ну, а первое – это вообще святое. В химическом институте – и по-другому?

Обожал мультики, которые регулярно смотрел вместе с дочками. Был напичкан цитатами, казалось, на все случаи жизни. «Тигры это не едят» (не та закуска), «Щас спою» (после правильной закуски), «Нет, ребята. С вами не отдохнешь» (вместо того, чтобы налить вели «умные» беседы). И, наконец, универсальное и самое мое любимое: «Чудеса надо беречь!». До сих пор неукоснительно придерживаюсь этого тезиса.

Философское обобщение «Советский сервис ненавязчив, но – вездесущ», сообразно теме, произносилось с печальной умудренностью. Но всегда – точно к месту. «Мертвое море слыхал? Мы с братом!» – также лишь по конкретному поводу. Сокол не имел привычки блистать остроумием просто из любви к искусству.

Были у него излюбленные ругательства. Точнее – целых два. Поскольку знал меня как профессорского сынка, то уничижительное «Интеллигент в первом поколении» ко мне не применялось. Зато «Эстетом из Елабуги» удостаивал частенько. Это когда я начинал не по чину умничать. Почему Елабуга – я не знал. Но догадывался, что сей эпитет к печальной судьбе Марины Цветаевой никакого отношения не имеет.
 
Как-то спросил: «Можешь задержаться на час с обеда?». Пожалуй, да. А если что – Вовка прикроет. Вышли из института, миновали метро (я понял: кофе сегодня не предвидится) и направились к остановке автобуса. Куда едем, не спрашивал. Сели в 69-й и поехали в сторону от центра. Выехали за город, вышли в лесу. Сокол достал из кармана два небольших пакета, один дал мне: «Будем собирать сморчки (такие весенние грибы)». И в самом деле: за час насобирали примерно по полпакета. Вернулись на работу. Толик включил плитку и откуда-то из недр стеллажа извлек сковородку. Сметана у него была заготовлена загодя. Отличная закуска на вечер получилась.

Вот неверно будет думать, что этот незаурядный человек был соткан из одних лишь талантов и достоинств. Во-первых, так не бывает. А во-вторых, икону рисовать будет не честно даже по отношению к нему. Сам бы мне такого ни за что не простил. Потому для начала скажу про недостаток, который можно отнести к продолжению достоинств. Точнее, в данном случае будет наоборот: достоинство, переходящее в недостаток. В том смысле, что чувство юмора – это, конечно же, прекрасно. Но вот когда можно шутить и с кем, с этим у Сокола было неважно. Никакого инстинкта самосохранения. Хоть частенько и цитировал фильм «Тот самый Мюнхгаузен», что шутка не всем продлевает жизнь. Шутнику может и сократить. Ладно бы еще только ему, но ведь и ненароком оказавшийся рядом вполне мог попасть «под раздачу».

Заняли очереди в столовой Института Физики. Перед Толиком кругленький и очень уж беспокойный дядя озаботился проблемой выбора обеда. Поочередно брал с раздачи разные судочки и тарелки с порциями, придирчиво рассматривал, ставил обратно, опять брал. Чем-то его внимание привлекла субстанция, отдаленно напоминавшая борщ. Долго вертел в руках тарелку и решил узнать стороннее мнение: «Как вы полагаете,  из чего это первое?». Сокол неохотно глянул в сторону бурой жижи: «Вскрытие покажет». Мужичок вернул борщ на стойку с такой скоростью, будто держал в руке гадюку. Секунду подумал, выгрузил туда же всё, что успел набрать. Даже внешне безобидные кисель с булочкой. И торопливо покинул очередь. Не то, что не солоно, а и вовсе никак не хлебавши.  А ведь, наверное, подобно нам, хотел кушать. Видать, нарисованная моим другом перспектива настолько его не обрадовала. Лучше уж поголодать.

Возвращались после кофе. У выхода из метро стояла очередь, почти целиком состоявшая из женщин. Пошли любопытствовать. Там давали поджарых суповых кур. Дородная тетя в белом халате загребала их из широкого деревянного ящика и небрежно швыряла на весы. Редко по одной. По две, а то и по три сразу. Толик скептически осмотрел тощие шейки цыплят и поинтересовался: «Почем ваши синенькие?». «Где вы тут у меня видите синенькие?» – сурово отреагировала тетя, наверняка подумав про баклажаны. Потом до нее дошел-таки смысл вопроса, и она разразилась такой гневной тирадой в наш адрес, что мы сочли за благо быстренько ретироваться.

В другой раз пошли мы с ним на первый этаж к Мише Зеленкову. Каждый по своим делам. А Миши на месте возьми и не окажись. Посидели, подождали. Мне это надоело, Сокол же сказал: «Ну, иди. Еще немого побуду». Я зашел к своему микрошефу, который работал напротив. Несколько минут поговорили. Выхожу в коридор и вижу направляющегося к себе Мишу, причем не одного. Он, чуть приотстав из почтительности, сопровождал начальника своего отдела Николая Ивановича Мицкевича. Академика и вообще очень достойного и славного человека. При том беседовали они вполне дружески. Миша вежливо открыл дверь и сделал шефу приглашающий жест, пропуская вперед себя. Тот, не прерывая общения, уверенно шагнул внутрь. Потом в замешательстве попятился обратно в коридор, возмущенно указав на что-то рукой: «Михал Михалыч! Как можно?». Миша, вытянув шею, заглянул сбоку. Его губы почти беззвучно прошептали: «С-с-с-соколовский!». Дальнейшее услыхать было сложно, зато угадать – легко. Конечно же, глянул в комнату и я. И сразу понял, для чего там, отправив меня восвояси, задержался Сокол. Строго напротив двери на высоте человеческого роста покачивалась жуткая резиновая морда с пятью рогами и свирепым оскалом клыков! Резиновую перчатку, баллон с гелием ее надуть, фломастер разукрасить, веревочку и скрепку закрепить «сюрприз» в полу – всё это он нашел прямо у Миши. Ох… Лучше бы уж через своего любимого котика привет Зеленкову передал.
   
А вот свидетелем очередной «шутки юмора» от Соколовского мне крупно повезло не быть. После Чернобыля всем профильным институтам, в том числе и нашему, в приказном порядке было велено организовать лаборатории по замерам уровней зараженности образцов почв и продуктов питания. Понятное дело, место под лабораторию было определено в нашем подвале. И для нее позарез были необходимы плотные шторы из черной такни. Чтобы никакой шальной лучик света не просочился! Материально ответственный человек Михаил Васильевич Зарецкий договорился с каким-то из минских театров, что нам помогут и снабдят нужной тканью. Как оказалось, в театрах её используют для оформления задника сцены. А поскольку ткань была изрядно тяжелой, то в качестве рабочей силы Зарецкий не придумал ничего лучше, как взять с собой Сокола.

Я имел возможность наблюдать Михаила Васильевича по возвращении из театра. Он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками и поначалу вообще ничего членораздельного выговорить не мог. Кроме одной фразы: «Чтоб я еще о чем-нибудь попросил Соколовского!». Потом малость успокоился и поведал миру следующее. Они согласно договоренности прибыли в театр. Их проводили за сцену и велели подождать минут 10. Сокол устроился в уголке и закурил. Мимо шествовала весьма колоритная группа из 6-7 женщин. Все в одинаковых синих халатах, причем каждая несла в руке персональную метлу. То ли бригада работниц сцены, то ли – массовка. Кто их поймет? Такую живописную кавалькаду невозможно было оставить без внимания. Когда поравнялись, Толик из вежливости достал сигарету изо рта и участливо поинтересовался: «Девочки! Почему не верхом?». После чего от побития мётлами («девочки» были вооружены) их спасло лишь активное вмешательство товарища, очень вовремя принесшего вожделенные шторы. В приватной беседе имевшее место событие Сокол в целом подтвердил. Но присовокупил: «У театральных работников ни хрена нет чувства юмора!».

Следующая история требует некоторого экскурса, так сказать, в предысторию. В нашем институте трудились Константин Леонидович Мосейчук и Юрий Павлович Лосев. Константин Леонидович был заместителем директора. Высокий, но худощавый и постоянно сутулящийся интеллигентный человек (в очках!). Тихого нрава, негромкой манеры общения, осторожного и пугливого, однако на редкость въедливого характера. Рассказывали, что если ему приносили на подпись документ, к примеру, в шести экземплярах, то он, прежде чем подписать, внимательно прочитывал и сверял все шесть. Так сказать, во избежание. Ну, мало ли что? Здоровьем не был крепок, вид имел утомленный и болезненный. Постоянно носил какие-то таблетки, которые при любом обострении ситуации извлекал из кармана и осторожно клал под язык. Надо сказать, что его работа и в самом деле не очень-то позволяла расслабиться. Забавно, но в этой беспокойной должности, практически на грани ежедневного инфаркта, он проработал, кажется, лет 20.

Старший научный сотрудник Юрий Павлович Лосев даже внешне являл собой полную противоположность Мосейчуку. Тоже высокого роста, но плотно сбитый, пышущий здоровьем и весьма громкоголосый. С кудлатой шевелюрой и грубовато мужественными чертами лица, вечно носившего несмываемую ухмылку. Когда я его встречал в коридоре, на память всегда приходила фраза из Булгакова: «И физиономия, прошу заметить, глумливая».

Юрий Павлович был профессиональным борцом за правду и постоянно судился с руководством института по любым вопросам. Ну, очень любил это дело. Да к тому же еще и умел! Потому что практически все суды выигрывал. Он выступал, ясное дело, в качестве истца, а ответчиком приходилось быть несчастному Константину Леонидовичу. Само собой, взаимной любви между ними не было до такой степени, что бедный Константин Леонидович, едва завидев Лосева в коридоре, моментально скрывался в ближайшей лаборатории якобы по неотложному делу. Поговаривали, что при случае Юрий Павлович вполне мог перейти на личности. Например, даже пообещать набить морду. Но, будучи опытным сутягой, никогда не говорил подобного при свидетелях. Однако, всё это лишь присказка.

В погожий весенний день 1 апреля Константин Леонидович пришел на работу. По обыкновению, немного раньше положенного времени. И на двери своего персонального кабинета узрел табличку «Заместитель директора по научной работе, к.х.н., Ю.П.ЛОСЕВ»!!! Что тут началось! Пока бедного Мосейчука сердобольные сотрудники отпаивали его же таблетками, был вызван наряд милиции. Эксперт, надев резиновые перчатки, снял табличку на предмет дактилоскопии. Разве что кинолога с собакой забыли пригласить. То есть, на поиски шутника-злоумышленника были брошены лучшие сила. Но так и не нашли! Хотя, как сказал бы герой того же Михаила Афанасьевича Булгакова: «Подумаешь, бином Ньютона». Что его искать-то?

А дело было так. Накануне вечером в нашем подвале состоялся очередной праздник с усугублением. Кому первому пришла в голову креативная идея достойно отметить грядущее 1 апреля, установить так и не удалось. Скорее всего – коллективное творчество. По слухам, в мероприятии принимал участие и сам Юрий Павлович Лосев. Вот с исполнителем «приговора» никаких вопросов не возникло. Всему институту было известно, что таблички на дверях кабинетов принадлежали бойкому плакатному перу Сокола.

Не то, чтобы Анатолий Станиславович фонтанировал остроумием постоянно. Напротив, как я уже говорил, по обыкновению бывал молчалив. Но если что вертелось на его остром языке, тут уж удержаться никак не мог. Игнорируя возможные последствия. Вернее, о них он не думал вовсе. Такой образец непринужденности, чуждой любым условностям и ханжеству. Честно говоря, мне, несмотря на возникавшие иногда проблемы, трудно это его качество считать недостатком. С такими людьми бывает нелегко по жизни, зато хорошо ходить в разведку. И я, безусловно, пошел бы (если бы он позвал), однако было еще одно «но».

Подобно нехорошей квартире у Булгакова, наш любимый подвал также снискал в институте дурную славу. Не то, чтобы люди там пропадали бесследно. Хотя вполне могли б. К примеру, одного славного, но сильно уставшего коллегу (устроился подремать за большим прибором), по окончании праздника попросту забыли в лаборатории. Уходя, как предписано инструкцией проверили воду и вытяжку, выключили свет, закрыли дверь на ключ, а ключ сдали на вахту. Пришлось потом возвращаться, будить и вызволять бедолагу из заточения. Но это – не типичный случай. Обычно мы бывали гуманны и бдительны в отношении друзей. При том праздники жизни, как я их называю, и в самом деле весьма почитали. Недостатка в поводах не испытывали. Вот хоть бы и желание пообщаться с хорошими людьми, чем не повод? А проблем с казенным алкоголем даже в смутные времена жесточайшей отчетности химический институт никогда не испытывал. Потому гуляли, чего уж там, частенько и со вкусом. Не скажу, чтобы я посещал все такие мероприятия, но игнорировал их, увы, куда реже, чем того хотелось бы моей жене.

Сокол же, кажется, и вовсе не пропускал ни одного. Впрочем, мог обходиться и без компании. Что обыкновенно и делал. Благо никаких трудностей с «живительной влагой» у него, как у штатного мастера на все руки, никогда не возникало.  В конце рабочего дня появлялся в нашей лаборатории, где была раковина с водой, брал с полки стакан, наполовину наливал воды, доставал из кармана рабочего халата стограммовую коническую колбочку и аккуратно выбулькивал ее содержимое в стакан. Точнее, наоборот. Ну, конечно же! Воду нужно лить в спирт! После чего задумчиво смотрел на нас с Вовкой, произносил дежурно-вежливое «Будете? Нет?» (мы всегда отказывались) и неспешно, но без пауз выпивал содержимое стакана. При этом черты его лица буквально на глазах мягчели, а сами глаза начинали лучиться. Потом мы шли в коридор курить на ящике с песком. И с чистой совестью – по домам.

Мне тогда по молодости и невдомёк было, что это – обыкновенный алкоголизм. Да, пусть не запойный. Да, тихий и, я бы даже сказал, интеллигентный. Поскольку, выпивая, Толик никогда не проявлял признаков агрессии и буйства. Хотя, и без того не слишком покладистый, временами становился жутко упрямым. Однажды и мне в полной мере перепало от этого его свойства.

Уже не помню, что там мы отмечали, но как-то раз Анатолий Станиславович прилично перебрал. В связи с чем было принято единственно верное решение сопроводить его аж до самого дома. Как самому младшему по возрасту и званию, эта высокая честь была оказана мне. Тылами и дворами, чтобы не попасться на глаза милиции, вышли к стоянке такси у Ботанического сада. Там я получил от старших товарищей прощальное напутствие доставить друга на Юго-Запад, денежку на такси и благословление в добрый путь. Загрузились, поехали. Толик вальяжно расположился на заднем сидении и моментально заснул. Я заказал «шефу» не ближний свет Юго-Запад. Примерно в середине пути решил, что пора бы уточнить адрес доставки. О чем и спросил Сокола. Но он даже не открыл глаз. Зато весьма некстати проснулось его остроумие и заплетающимся языком пропело нам с таксистом, что «Мой адрес – не дом и не улица. Мой адрес – Советский Союз». По ходу движения я еще несколько раз предпринял попытку. С аналогичным результатом. «Мой адрес – Советский Союз» – и ничего более.

Меня стали одолевать тяжелые мысли. Тем временем мы уже въехали на Юго-Запад. За перекрестком проспекта «Газеты «Звязда» и улицы Голубева таксист остановил машину и сказал, что по такому адресу, – другого мы так и не узнали, – ехать отказывается. Я рассчитался, выгрузил товарища из машины и прислонил к ближайшему столбу. Он мирно дремал, даже не делая попыток упасть. Положение удручало своей беспросветностью, поскольку я совершенно не представлял, что делать. Время позднее, а мне еще и домой добираться через полгорода. И –главное: дальше-то куда? Вспомнил, что где-то здесь неподалёку живет Павлик Жук, но где именно – я тоже не знал. А мобильников тогда еще не изобрели. Во влип, однако!

В отчаянии предпринял очередную попытку: «Толик! Где твой дом?!». И тут случилось чудо. На слове «дом» глаза Сокола распахнулись, причём сразу оба и во всю ширь. В точности как филин. «Дом? – взгляд поверх меня обрел осмысленность. – Да вот же он!». И решительно направился во двор ближайшей девятиэтажки. Вот ведь какой полезный дар оказался у нашего таксиста! Я чуть ли не вприпрыжку пустился вдогонку за другом. Дальше всё было просто. На звук открываемой двери (сам открыл ключом!) радостно выскочила младшая дочка: «Папка пришел! Ой, папка, какой ты пьяный…». В коридоре появилась Комарова (так он называл жену), смерила меня недобрым взглядом, но, слава Богу, сразу убивать не стала. Наверное потому, что от пережитых треволнений успел окончательно протрезветь. Свалив с души огромный камень, я торопливо откланялся (хозяева не посчитали нужным пригласить меня на чашечку кофе) и направился домой. Всё хорошо, что хорошо кончается. А ведь могло быть и намного хуже.

Следующую историю мне поведала старожил нашего подвала Елена Рэмовна Лепина. В миру – Ленка Рыжая. Для некой работы ей был крайне необходим большой и тяжелый прибор, который следовало привезти из Москвы. По этому поводу в столицу нашей Родины снарядили экспедицию, в которую помимо Рыженькой вошли опытный Женя Скаковский в качестве старшого и Сокол как техническая и физическая поддержка одновременно. Вечером сели в поезд и тронулись в путь. На боковых местах напротив их купе ехали две девушки. Им нужно было в Смоленск, а свои сумки попросили разрешения поставить в отсек под нижней полкой. Что возражений ни у кого не вызвало. Перед сном хорошо перекусили. Само собой, выпили. А то как же? После чего Анатолий Станиславович волевым решением занял нижнюю полку и быстренько отошел ко сну.

Среди ночи Женю разбудили крайне обеспокоенные и уже чуть не плачущие барышни-соседки. Поезд прибыл в Смоленск, и они слезно просят разбудить вашего друга, который спит над сумками. У них самих это не получается. Женя вошел в положение и попытался растолкать Сокола. Всё зря. Тогда он нашёлся: поднял полку вместе с грузом и велел девочкам быстренько забирать свои сумки, потому что несмотря на могучий организм долго держать на весу в общем тоже немелкого Соколовского вряд ли сможет. Барышни наконец-то достали вожделенную ручную кладь и бегом понеслись на выход. Слава Богу, успели.

Затем случилось непредвиденное. Полку заклинило, опускаться она никак не хотела. Поскольку придавленное к стенке тело коллеги никаких признаков недовольства не проявляло, – оно вообще не проснулось, – Женя плюнул на всё и со спокойной совестью полез на свою верхнюю досыпать. Но едва успел заснуть, как раздался жуткий грохот. Это клятая полка от тряски поезда встала на место. Вместе с содержимым, которое даже при этом форс-мажоре не прервало свой отдых. Утром, уже на подъезде к Москве, Сокол проснулся сам. Сел на полке, покрутил головой по сторонам, удивленно похлопал глазами и бодренько осведомился: «О! А где наши смоляночки?».

Не надо думать, что Толик, как многие выпивохи, был готов пить когда угодно, с кем попало и всё, что горит. Ничего подобного! У него были свои принципы и, я бы даже так выразился, выработанный годами этический кодекс пьянства, которого он придерживался неукоснительно. При том вопросы эстетики также были крайне важны. Поскольку выпивка, по его убеждению, должна приносить удовольствие от самого процесса, а не просто лишь состояние опьянения. Павлик Жук как-то рассказывал, что в один субботний день резко ощутил потребность выпить с хорошим человеком. Взял бутылку водки и по-соседски направился в гости к Соколовскому. Тот открыл дверь, со слов Пашки, трезвый и даже как бы благостный. Выслушал деловое предложение, покачал головой и сообщил, что выходные дни привык посвящать семье и воспитанию своих девочек. И присовокупил, что если Жук надумает еще раз припереться к нему с подобной идеей, то попросту спустит его с лестницы. Вот так-то. Павлик сильно удивился, но воспринял отказ в такой резкой форме даже и с уважением.

В другой раз удивляться пришлось уже мне. Как-то по осени мы отправились трудиться в подшефный совхоз. Причём старшим группы по какому-то недомыслию назначили меня. Бригада в тот раз была хоть и небольшой, но сборной. Потому что к нам, как это часто бывало, примкнули бойцов из Института философии и права. Ну, философы-то всегда были известными халявщиками. Они считали, что раз уж едут вместе с химиками, то своё брать им совершенно необязательно. Их старший, представляясь нам, сразу предупредил: «Пью всё, кроме чая». Как результат, наши запасы были уничтожены еще до середины срока. Когда я принес Соколу (а мы поселились вместе) горестную весть, что источник иссяк, он отреагировал философски: «Значит судьба такая. Будем выпускать газету «За здоровый образ жизни». Так мы и поступили. В свободное время гуляли по окрестностям, читали книжки. И, замечу, никаких моральных или физических страданий по этому поводу не испытывали!

За день до отъезда пришли две наши барышни. И, сильно смущаясь, выставили на стол бутылочку из-под «Колы» понятно с чем: «Вот, мальчики. Брали как бы для себя, а оно не пригодилось. Может хоть вы?». Читавший лежа на кровати газету Сокол ответил: «Спасибо, девочки. Но мне не хочется». Чем сильно удивил не только их, но даже и меня, не рискнувшего нарушить почин. Нет, он, конечно же, и не думал «завязывать», а просто решил взять паузу.

Как-то пошёл чинить зубы к Пашкиному знакомому «айболиту» Лёне Денисову. Тот, внимательно изучив фронт работ, строго и назидательно изрёк: «Сокол. Тебе срочно надо бросать пить и курить!». На что услыхал в ответ: «Ты что, с ума сошел? А жить тогда зачем?».

В одном из рассказов Фазиля Искандера подчерпнул такую глубокую мысль: «Если не можешь помочь пьющему, то хотя бы не мешай ему». Я и не мешал. Однако даже самое тихое и внешне как бы не слишком обременительное для окружающих пьянство (семья – не в счёт) запросто может привести к прискорбным последствиям. Хотя бы и для самого любителя процесса. Особенно когда человек не отказывает себе в удовольствии острить при любой возможности и в любом состоянии.

По обыкновению мы радовались жизни относительно, как говорится, «узким кругом ограниченных людей». Но в тот памятный раз гуляли широко, с участием гостей с верхних этажей из числа не боявшихся забредать в наш подвал. Надо полагать, был какой-то значимый повод. Какой – не помню. Да и неважно это. Собрались в стеклодувке, где имелся уютный закуток, как бы предусмотренный специально для подобных целей. Самые беспокойные начали разбредаться по домам сразу после 9-и вечера, я же продержался еще с полчаса. Но внутренний голос подсказал, что пора и честь знать. Чем меня, как позже выяснилось, и спас.

Сотрудникам даже не совсем трезвым, уходившим в такое позднее время домой, вахтера можно было не опасаться. В тот вечер дежурил дядя Женя по прозвищу «Геббельс». Очень славный и добрый дедушка, на свою беду наделенный ярким портретным сходством с этим зловещим персонажем. Но в тот раз дядя Женя находился на вахте, увы, не один, а в компании с неким товарищем, в 11-м часу вечера прибывшим специально для проверки работы охраны.

Дождавшийся окончания мероприятия Толик шел по коридору первого этажа на выход в прекрасном настроении. Если бы, вовремя сориентировавшись, прошмыгнул тенью мимо вахты, то, возможно все и обошлось. Но это был не его стиль! Тем более что душа уже вошла в режим «Щас спою!». Причем громко и весьма немелодично. Ну и, как результат, был тут же арестован и усажен в кресло дожидаться «понятых» из числа руководства института. Для составления акта о злостном нарушении дисциплины проверяющий вызвал по телефону не только заместителя директора, но зачем-то и секретаря парторганизации. Сокол спорить не стал, погрузился в недра стоявшего в холле гостевого кресла и моментально заснул. Ну, а чего время зря терять?

Следующим шел Павлик Жук. Он гулял в той же компании, однако слегка задержался, потому что забежал к себе в лабораторию выключить приборы. Увидев незнакомого человека рядом с дядей Женей и спящего Сокола, быстренько сообразил, что к чему. Еще хватило наглости учинить допрос. Мол, кто такой и по какому праву? Товарищ охотно ответил, что прибыл для проверки работы невоенизированной охраны института на предмет выявления нарушителей трудовой дисциплины и расхитителей социалистической собственности. На финал этой фразы Толик проснулся, не без труда выбрался из кресла и подошел к вахте. Раскрыл свой необъятный кофр и продемонстрировал, что он совершенно пуст. Старательно выговаривая длинные слова, сообщил всем, что никакой социалистической собственности из института не выносит. Затем постучал себя по груди в области желудка и, негромко икнув, честно уточнил: «Только – внутри».

Дальнейшее было традиционно скучно и предсказуемо печально. Конечно же, увольнять его никто всерьез и не помышлял, но обязательный вызов «на ковёр» к начальству состоялся. А Константину Леонидовичу Мосейчуку очень не понравилось, покинув теплую постельку, ночью тащиться в институт. Так что, получи, Соколовский, строгий выговор и распишись! Ну, и куча прочих обязательных инстанций. Собрание коллектива лаборатории (единогласно решили взять на поруки), товарищеский суд (гневно осудили, причем тоже единогласно). И еще какая-то непонятная общественная комиссия по борьбе с пьянством.

Председателем этой комиссии был мой грозный шеф Владимир Енокович Агабеков. Открыв заседание, он, как положено, попросил подсудимого изложить высокому собранию доводы в свою защиту. На этот счет у Сокола была готова версия, которую в ходе «разбора полетов» неоднократно излагал и строго ее придерживался. Ушёл, мол, с работы, как и положено, в 17-15 по московскому времени.  Заглянул в гости к другу, который живет рядом с институтом, там по поводу встречи, само собой, малость выпили. Но вдруг почувствовал себя не очень хорошо, потому до 18-00 (!!!) вернулся на работу и решил немного отдохнуть у себя в «кабинете». А, отдохнув, отправился домой и уже на выходе непонятно с какого перепугу был арестован. 18-00 здесь возникло не случайно! Поскольку после времени «Ч», согласно внутреннего распорядка, в институт можно было попасть лишь по специальному разрешению начальства и строго под запись в соответствующем журнале. А подставлять под удар добрейшего дядю Женю тоже не хотелось.

Беку версия показалась крайне неубедительной: «Ты хочешь сказать, что за какие-то полчаса смог набрался до такого состояния, что тебя аж в 11 вечера «повязали» совершенно пьяным? Этого просто быть не может! Так что не надо, мил человек, нам тут лапшу на уши вешать». Подобным неверием в свои таланты Сокол был возмущен до глубины души. Ну, и не сдержался: «То есть, как это «быть не может»? Да легко! А если сомневаетесь, давайте проведем следственный эксперимент…». Как результат был лишен всех надбавок вообще. Даже тех, которые пообещали, но дать так и не успели.

Хотел написать душевно, а получился какой-то сплошной гимн пьянству. И это я еще вспомнил далеко не все из того, что хранит память. А ведь есть же и не только моя: Сокол и в самом деле был легендой нашего института! Понятно, что об ушедших – только хорошее. Но, с другой стороны, что я такого плохого написал? «А кто не пьет? Назови! Нет, я жду!» (цитата из фильма «Покровские ворота»). Да и Анатолий Станиславович меня наверняка бы не понял. Он был весьма чувствителен к любой фальши, а ложь и вовсе терпеть не мог. Из песни слов не выкинешь, эта же «песнь» для меня по-особому дорога.

Тому, кто не планирует далеко вперед, а умеет радоваться дню сегодняшнему, жизнь частенько делает подарки в виде неожиданно ярких, иногда даже и судьбоносных встреч. Такое бывает и со мной. Ведь мы с Толиком близко общались совсем недолго. Всего-то года 3-4! А сколько за это время случилось памятного и очень важного для меня? Не скажу, чтобы пришел на работу в ИФОХ совсем уж зеленым юнцом, но очень мало кто из встреченных мною в жизни людей оказал на меня такое влияние и оставил по себе такую память как Сокол.

Наша последняя встреча случилась года через три после того как я ушёл из Академии Наук. И мне, увы, не сильно приятно о ней вспоминать. Впрочем, сам в этом виноват. Встретились в городе совершенно случайным образом. Я почему-то так разволновался, что на невинный вопрос «Чем живу?» неожиданно для самого себя включил «Эстета из Елабуги». Потому что не без гордости поведал, что вот, по случаю, изучаю эпохальный труд академика Тарле «Наполеон». Что было даже преувеличением, поскольку книгу лишь бегло пролистал. Сам не понимаю, почему вдруг такое вырвалось. Сокол посмотрел на меня строго и печально. Как учитель, который до крайности огорчен нерадивостью и тупостью своего любимого ученика. И сказал, что если меня и в самом деле заинтересовала личность Наполеона, то рекомендует читать о нем доступную классику. Хотя бы Вальтера Скотта или Стендаля. На крайний случай можно Александра Дюма. Но только не всякую муть типа Тарле. С тем и расстались, чтобы больше никогда не встретиться...

Я и прежде, – чего уж там, – нередко вспоминал Толика Соколовского. По поводу и без повода. Забавные и не очень истории, афоризмы и цитаты, которыми по жизни частенько руководствуюсь. А с тех пор как узнал о его уходе, стала посещать еще одна мысль. Ну, а вдруг это всего лишь очередная мистификация или розыгрыш? Ведь он их так любил… И если бы ненароком встретил его в городе, ей богу, даже не очень удивился бы. А на вопрос «Чем живешь?» теперь скромно ответил бы, что вот, мол, написал книжку. В которой моя память и ему отвела место…

Истории из жизни Соколовского А.С.

Эти зарисовки вошли в мою первую и пока единственную книгу «Хочу в СССР?». В ней я намеренно не называл имен своих персонажей. Но теперь-то будет понятно, о ком идет речь.

***
Мой товарищ был заядлым кофеманом. Под настроение рассказывал истории, связанные с процессом пития кофе. Например, такую, случившуюся где-то в начале 80-х.

После ремонта открылся универсам «Центральный». Прошёл слух, что его кафетерий оборудовали новым дорогостоящим варочным агрегатом. Они с другом захотели информацию проверить. Огромный зеркально блестящий аппарат оправдал надежды в полной мере: кофе (естественно, двойной!) был очень хорош. Причём настолько, что друг решил выяснить у девушки-продавца, что это у них за кофе такой вкусный, имея в виду марку зёрен. Та, пообещав узнать, отправилась в подсобку. А по возвращении, конспиративно прикрыв ладошкой рот и поближе наклонившись к вопрошавшему, вполголоса доложила: «ИМ-ПОРТ-НЫЙ!».

***
 Другая история из того же источника. И того же времени. Посещали с друзьями ресторан «Свитязь». Барышня-официант при расчёте спросила, не желают ли клиенты чего-нибудь ещё. Ну, мой товарищ и попросил чашечку кофе на дорожку. При этом уточнив, что желает непременно двойной. «Хоть тройной, – легко согласилась утомлённая эстетами девушка, – Из одного ведра наливаем».

***
В какой-то из коммунистических субботников бригаду тружеников нашего славного института отрядили помогать ботаническому саду. Там они получили задание разбросать в местном розарии пару-тройку машин органического удобрения. То есть, обычного навоза.
 
Товарищ рассказал, что тем вечером его супруга, по собственному признанию, получила одно из самых ярких за всю жизнь впечатлений. Благоверный объявился на пороге уже глубоко затемно. Был с головы до ног в дерьме и очень сильно нетрезвым. Зато пьяная физиономия прямо-таки лучилась счастьем. Потому что в руках гордо держал огромный букет шикарных роз!

***
У человека должна быть мечта. Не обязательно, чтобы возвышенная или несбыточная. Не нужно, чтобы одна и на всю жизнь. Но – должна быть, и всё тут!

Мой друг мечтал купить себе шляпу. А шляпа – это такая вещь, которая украсит любого мужчину, а не только Боярского. Придаст ему романтический шарм. Вот мой товарищ, пока мы курили на ящике с песком в институтском коридоре, и озвучил свою заветную мечту. Я тут же вдохновился идеей и предложил воплотить её в жизнь прямо в обед и не далее ближайшего магазина. «Какой ты быстрый» – товарищ поглядел на меня с печальной укоризной. Примерно так умудрённые жизнью люди смотрят на ретивую не в меру молодость.

Мимо пробегал наш коллега, и он его окликнул: «Игорь! Вот ты недавно купил себе шляпу. Сколько лет ты хотел её купить?» – «Лет, пожалуй, восемь. Точно уж никак не меньше». Мой друг со значением посмотрел мне в глаза: «Видишь? А я всего-то пять лет хочу».