Допрыгался

      (Продолжение цикла "Петрович и Соболюк")
 
      Но вернёмся к нашим эндоканнабиноидам. Итак, Петрович решил возобновить своё старое увлечение пробежками и совместить их с дорогой на службу. А что – удобно и даже мудро: и времени до академии в режиме «трусцой» уходит столько же, сколько и на трамвай, да и здоровью плюс. Ну и эйфория, опять же, как следствие поощрения организма за приложенные усилия этими самыми каннабиноидами. Правда, как с механизмом вознаграждения, так и с его несколько провокационной терминологией Петрович тогда знаком не был, а то мог бы и бросить своею затею – так, на всякий случай, от греха подальше. А потому, не обременённый этим знанием, продолжал он бегать, ощущая покой и умиротворение после каждого такого моциона и приписывая их природу простому удовлетворению от победы силы воли над леностью организма.

Так бы и бегал он вплоть до выпуска из академии, если бы не одно обстоятельство, которое самым неожиданным образом вмешалось в ситуацию, когда о пресловутом «центнере» уже стали забывать. И имя этому обстоятельству – «Соболюк».

Как-то утром заместитель начальника факультета Соболюк, старший строевой командир и организатор учебного процесса во вверенном ему подразделении, решил нестандартным образом проверить форму одежды своих подопечных, прибывающих на службу. Обычная такая проверка осуществлялась на утреннем построении, и здесь вольностей никто не допускал. Соболюк же пошёл «дальше»: он решил осуществить эту проверку уже на входе в академию.

Надо сказать, что замначфака был не из тех, кто формально подходил к своим обязанностям. Как он искренне полагал, равнодушие и апатия – вещи гибельные в принципе, и в любом деле нужна живинка. И военную службу, строго регламентированную и уложенную в прокрустово ложе строевых, караульных и прочих уставов, тоже следует время от времени, словно корабль флагами расцвечивания, украшать своеобразными «фантиками». Причём, не только в праздник. Словом, как нынче выражаются, проводить акции. И эта проверка была одной их них.

В чём-то он, безусловно, был прав. Ведь иначе в обстановке школярства и начётничества, вдали от моря с его стихией и непредсказуемостью, жизнь становится выхолощенной и унылой. А это чревато застоем и разложением.

Впрочем, говоря о Соболюке, следует добавить, что личность эта была незаурядная, снискавшая добрую славу среди многих поколений выпускников. И легендарность его была обязана не столько тому, что он, как это часто бывает на флоте, умел лихо, если не парадоксально, в "черномырдинском" стиле, скроить фразу и поставить нарушителя дисциплины в неловкое положение – этим на флоте славятся многие. Покоряло то, что он легко проникал в суть происходящего и выносил мудрый, далеко не солдафонский вердикт. Впрочем, порой он грешил командирской строгостью и излишней принципиальностью, хотя, как без этого строевому начальнику?

Но у этой «акции» имелась и другая причина. После нескольких лет «тягот и лишний» воинской службы многие, поступив в академию, оказывались в расслабляющей и щедрой на искушения атмосфере культурной столицы, в которую так не терпелось окунуться сразу же, миновав турникет проходной. И тут шинель, конечно же, была помехой, сковывающей порывы устремлённой к прекрасному души. Стало быть, надо оставить её в стенах заведения, а сверху натянуть на китель что-нибудь сугубо штатское – плащец или курточку. Снизу - брюки как брюки, никаких претензий. Ботинки, конечно, не от Кардена, так и что? В целом вполне себе цивильный вид. Но только не для посвященного. То есть, не для такого, как наш Соболюк. А вот для него это ни много ни мало – злостное нарушение формы одежды, называемое «смешением». От слова «смешить». Непорядок! Эдак можно далеко зайти и подорвать… Как что? Авторитет и боеготовность. Поэтому начинать надо с проходной. Здесь всё и выявим!

И вот тут-то наш Петрович под руку Соболюку и подвернулся. А правильнее сказать, предстал пред начальственные очи. В олимпийке, в трениках, выразительно обтягивающих его мускулистые ноги и всё прочее, что полагается мужчине. Ни дать ни взять, готовый натурщик студентам академии Репина для статуи Аполлона Бельведерского.

– Это что за вольности, товарищ Илюхин? – лицо замначфака вытягивается. – Даже и не знаю, как к вам правильно обратиться.

Соболюк окидывает Петровича взглядом с ног до головы и задерживается где-то в средней части туловища.

– Может, мин херц?

Он-то рассчитывал поймать здесь кого-нибудь в гражданском пальто, или в куртке, скрывающей погоны. На худой конец – в нечищеных ботинках. А тут – в кроссовках «Динамо»! А выше – и того хлеще...

Петрович пыхтит что-то невразумительное в ответ. Растерялся, не ожидал такого вот сюрприза. «Для офицера, – говорит, – спортивная форма и форма одежды если не родные братья, то, по крайней мере, двоюродные». Слышит свои слова и сам себе удивляется – надо же, эк хватил! Но остановиться уже не в силах, вошёл в роль. Нашёл, чем крыть и кого вразумлять, чудила!

Ну и продолжает излагать что-то в таком роде и даже не краснеет. Потому, как дальше уже некуда – и так уже весь пунцовый, запыхался от бега. Хотя, мог бы, – увидь он себя, такого красавца, со стороны.

У Соболюка от этих откровений глаза на лоб лезут. На службе у него всякое бывало, но таких вот философских обобщений и филологических смычек слышать ещё не доводилось. Опомнился он немного, пришёл в себя и ну радоваться – не зря ведь припёрся в такую рань на службу. Доволен уловом. Дар слова, опять же, обрёл.

– Илюхин, вы определитесь для себя: вы спортсмен или слушатель?

Словом, срезал он Петровича с его новой схемой обретения формы по самые кроссовки, да ещё и дилемму перед ним поставил. Подумал, Петрович, подумал, и решил остаться слушателем.

Но природа всё равно время от времени берёт своё.

Самоподготовка. Петрович уныло сидит в классе и с завистью наблюдает в окошко за двумя байдарками, рассекающими водную гладь Невки. Наверное, состязаются в скорости. Ему вспоминаются курсантские годы, когда он, сидя загребным на шестивесёльном яле, под команду старшины «Навались!» что есть мочи тянул на себя валёк, стараясь обойти соперников. Весло скрипело и сгибалось, норовя вот-вот сломаться. Но это его ничуть не пугало. Потому, как за сломанный инвентарь даже полагался краткосрочный отпуск. Но и без этого хорошо!

Сидит, стало быть, Петрович, мечтает о чём-то. А наблюдать мечтающего Петровича, доложу я вам, – событие редкостное. Потому что, как природа не терпит пустоты, так и Петрович не терпит бессмысленного времяпровождения, особенно за партой. Сидя за ней, он или вдумчиво конспектирует излагаемое лектором, если информация представляется ему полезной, или проделывает это чисто автоматически, в состоянии анабиоза. Что тоже не лишено смысла – а вдруг материал ещё понадобится? Но как только возникает пауза, он тут же засыпает, причём независимо от степени вовлечённости в суть предмета. И делает это весьма искусно.

Преподавателей это часто пугает. Потому как, несмотря на то, что Петрович сидит в первом ряду и впадает в полудрёму, сквозь очки традиционный прищур его глаз непосвящённому представляется состоянием абсолютного бодрствования. Но это обманчиво, поскольку, когда Петрович засыпает окончательно, он начинает непроизвольно сучить ногами и при этом непременно задевает ими стол преподавателя.

Хотя не все преподаватели такие пугливые – бывают внимательные и чуткие. Последние не обижаются и воспринимают эти удары, как сигнал к тому, чтобы поскорее завершить лирическое отступление и вернуться к диктовке.

Так вот, сидит Петрович и грезит наяву. Он сегодня особо добрый, потому как выспался и даже на лекциях не вспугнул ни одного педагога. И нерастраченная энергия Петровича ищет своего выхода. Пробежки уже в прошлом, в спортзале сегодня баскетбольный день, а это не про него. Скучно.

И вот тут в их класс заглядывает Шура Тарасов, известный в академии каратист и, вообще, большой непоседа по жизни. Про таких обычно говорят – с шилом в заднице. Или с тлеющей берестой. Кстати, тоже волейболист-любитель, что неудивительно. Потому как, будь в академии студия балета, он бы там отметился и непременно.

Что привело в их края слушателя с другого факультета, никто в толк взять не может, да, в общем-то, и не утруждает себя поисками ответа на этот вопрос. Скорее всего, напомнить Петровичу про предстоящую встречу и намекнуть, что знает, куда тот привык бить и как блокировать его удар. Тарасов такой, и с кем-то его трюк, может, и проходит – оказавшись нос к носу с Тарасовым, он меняет привычную манеру игры и ошибается. С Петровичем такое не пройдёт. Будь напротив него хоть трижды каратист, его жалкий блок он вынесет вместе с руками.

Но у Тарасова на уме что-то другое – вон как глаза горят хитрым азартом. Народ отрывается от учебников. Сейчас, наверное, что-нибудь учудит, знаем.

И точно – окинув взором сонную братию, он ни с того ни с сего бросает ей странный призыв: «Всем смотреть сюда!»

Он хватает мел, проводит им пред собой черту и делает внушительный прыжок. Затем ставит отметку за пятками. Победно озирает обомлевших зрителей: «Кто-то дальше? Сомневаюсь!» – и с тем исчезает за дверями, словно его и не было.

Публика ошарашена. Разинув рты, все смотрят ему вслед – что это было? – и снова возвращаются к своим конспектам. Глупости. Прыгать здесь никто не подряжался. И только Петрович по достоинству оценивает явление каратиста народу.

– А не размять ли нам затёкшие, не побоюсь этого слова, члены?

Народ снова оживает. Прозвучавшее слово для всех наполнено особым смыслом, о чём несколько позже.

Петрович поднимается с места с твёрдым намерением опровергнуть заносчивое утверждение этого выскочки, бросившего вызов. Да и кому, как не ему, пристало отстоять честь коллектива?!

Впрочем, его прыжок оказывается менее удачным. Он чешет затылок и делает вторую попытку. Уже лучше. А ну-ка, ещё раз!

Его пример заразителен. У черты выстраивается очередь. Всяк занимательнее, чем конспектировать очередную речь генсека. Но вот же незадача – кабинет Соболюка находится аккурат напротив помещения будущих экономистов. И было бы странно, если бы его слух не уловил нехарактерных для размеренного хода самоподготовки звуков методичных ударов, напоминающих работу сваебойной машины. Сходство было бы полным, если бы не периодически возникающий после одного из ударов гул одобрения. Чему тут радоваться – очередной забитой свае? Нелепо. А тут ещё и звонок из приёмной начальника академии.

– Что там у вас происходит? В кабинете начальника люстра уже качается!

Когда черёд выполнить очередную попытку выпадает долговязому Олегу Чербакову, любителю вздремнуть на лекции во сне и, в отличие от Петровича, соскользнуть в проход между партами (последние такое падение произошло накануне на занятии по тактике флота, причем удачно совпало со словами лектора о применении глубинных бомб), дверь в класс бесшумно открывается. Находясь лицом к товарищам, Чербаков не в состоянии адекватно оценить происходящее за спиной. Он низко приседает, тщательно группируется, заводя руки за спину и, как притаившийся перед прыжком хищник из семейства кошачьих, впивается глазами в ближайшую черту на полу – нужно постараться обойти хотя бы Веню Шустрова. Тот сегодня вернулся из «ночного»: квёлый, еле живой, а – гляди ж ты – сиганул, как обоссанный олень. Но тут по воцарившейся в классе тишине он осознаёт, что происходит что-то нештатное. Он застывает в нелепой позе и медленно поворачивает голову назад.

– Товарищи офицеры! – запоздало реагирует на появление Соболюка старший офицер группы Слава Мухалёнков. Все вскакивают со своих мест и вытягиваются.

Увидев замначфака, Чербаков, словно застигнутый врасплох за каким-то неблаговидным занятием, поднимается вверх, причём столь стремительно, что можно подумать, что он собирался сделать прыжок именно вверх, а вовсе не туда, куда, не дай бог, мог бы предположить Соболюк. Но внезапно приросшие к полу ботинки не позволили ему этого сделать.

– Та-а-а-к! – протягивает Соболюк. – И чем это мы тут занимаемся?

Он переводи взгляд вниз: слегка затоптанная меловая линия, прочерченная возле ног Чербакова, и частокол других на некотором удалении от неё не оставляют сомнений.

– Поня-я-ятно, – не дождавшись ответа, всё также растяжно заключает он. – Кто инициатор? – Соболюк переводит взгляд на аудиторию.

Петрович опускает глаза. Остальные осторожно косятся в его сторону. Он ощущает на себе эти скромные «знаки внимания». Тоже мне, товарищи! Про Тарасова и упоминать нечего – его след уж давно простыл. Да и ссылка на третье лицо прозвучит, как детская попытка оправдаться. Несолидно.

– Я.

– Илюхин, кто бы сомневался! Выходит, что вы не только сами не определились, кто вы, но и других в этот блуд втягиваете! А производите впечатление вполне половозрелой (видимо, вспоминает треники) и сознательной особи. Целый капитан третьего ранга! Последнее вам предупреждение!

– Есть, последнее!

Он поворачивается к Мухалёнкову.

– А вы куда смотрите? Развели тут ипподром, скачки с барьерами. У начальника академии в кабинете люстра вот-вот с потолка рухнет!

Что можно сказать в своё оправдание?! В общем-то, ничего, хотя, и не совсем скачки, и барьеров тоже нет. Но кони в наличии, даже ещё не остыли. Сам-то он, правда, в этой затее участия не принимал. Но разве можно укротить эту стихию под названием «Петрович»?

– Мухалёнков, объявляю вам замечание за низкую организацию самоподготовки.

– Есть, замечание.

Соболюк выходит. Мухалёнков показывает Петровичу кулак.

– А с чем это ты так и не определился?

Петрович молчит. Да и что тут объяснять. А Тарасову он сам теперь блок ставить будет. На входе в класс.

   
(Продолжение цикла следует)