Про Лику С

   Страшнее всего, что они уходят. Ты заключаешь их в своё сердце и берёшь их в свою жизнь, а они исчезают, уходят, словно их и не было. И что теперь делать с ними? Если они остаются в твоём сердце. А я стою и бьюсь над вопросом: почему это всё? Зачем? И почему это всё со мной? Если бы это было возможно объяснить словами... Словами – чтобы раз и навсегда. А они ускользают, но я же их знаю, чувствую, что они здесь. Ещё немного – и я их найду. И я пойму что-то. Но они исчезают, они неуловимы. А может, их и нет вовсе? И ничего не объяснишь.
Мы с ней так и не смогли понять друг друга. Но это уже не важно, это в прошлом. А сейчас, смотрясь в зеркало, я всё чаще вижу мамину пепельную прозрачность глаз. И их же настороженность.

А ведь была когда-то прилежная ученица – кто в это поверит? Что же со мной сталось? Этот вопрос часто мне задавала мама. Меня-то он никогда не интересовал.
Ведь я даже музыкой занималась! Я уже сама верю этому с трудом. Но раньше у нас хранилось доказательство – моя скрипка. Мне она постоянно мешалась, я бы её давно продала или просто выкинула. Но мама не позволяла, она хотела, чтобы эта скрипка была мне постоянным укором – чего я не достигла; а также постоянным напоминанием – сколько надежд в меня вкладывалось, а я их не оправдала.

Где сейчас эта скрипка, я даже не могу сказать. В последний раз я её помню: когда я поступила в институт (моя первая попытка) и привела своего друга к себе домой. Он почему-то очень развеселился, увидев у меня скрипку, и долго пытался разобраться, как её использовать, к моему немалому развлечению. Он дошёл до того, что пытался играть на ней, как на балалайке. Это было слишком даже для меня, я отобрала у него скрипку. Что с ней после этого случилось, я не знаю. Может, я сама от неё и избавилась.

Такой бестолковой и никчемной дочери никому не пожелаешь. Два раза институт бросала. Это уже о чём говорит? Делала какие-то глупости всю свою жизнь, что и вспомнить стыдно. И ни до чего путного не дошла.

Я забываю Лику С. Ту, которая жила когда-то в этом городе. Она мне ничем не может помочь. И я радуюсь, когда замечаю: это не она! Она на такое не способна!
Ведь так получается: кто-то приходит в нашу жизнь, чтобы её сломать, а кто-то приходит, чтобы её починить. Но ему-то мы за это меньше всего благодарны.

После него мне уже никто не нужен был. Да мне уже не нужно было ничего. Я думаю, я тогда просто притворялась, что живу.

Не отрицаю, мне повезло, что я выбралась. Потому что тогда очень тянуло вниз, очень был велик соблазн пойти ко дну. Так было легче всего. И я уже пробовала этот путь, я знала, как легко по нему идти.

Когда живёшь и не думаешь, что любая малость вдруг потом окажется самой важной. И не знаешь, когда самое жестокое твоё поражение вдруг обернётся твоей самой большой победой.

Во время последнего бурного объяснения со своим гитаристом я так запустила в него пепельницу (массивную стеклянную пепельницу, он только что выкинул из неё окурки), что проломила ему череп. Он упал без сознания, лужа крови растекалась по полу. Я испытала страх. Безумный, животный страх. Такого я не испытывала никогда больше. Человека убила! В ужасе я бросилась прочь. И уже открыв дверь, выбежав на лестницу, я смогла взять себя в руки, остановилась (я и сейчас помню этот миг: что-то во мне, сильнее, чем я сама, сказало: Стоп! Назад!) и принялась звонить к соседям, чтобы они вызвали «Скорую». Я заплетающимся языком что-то объясняла открывшему соседу и сползла по стенке на пол, стала биться в истерике. Врачам пришлось ещё и меня в чувство приводить. Ума у меня хватило на то, чтобы сообщить, что я нашла его в таком виде. Он меня тоже не заложил. Он пришёл в себя, я с ним больше не встречалась, то ли боялась мести, то ли просто страшно было ему в глаза посмотреть. Это было, видимо, самое ответственное решение в моей жизни, когда я остановилась и вернулась, чтобы позвонить в дверь к соседям.

Такое же решение я приняла, когда уезжала отсюда. Единственное, что держало меня здесь, была мама. Но тогда я не сознавала этого, никто или ничто не сказал мне: Стоп! Не делай этого! А теперь уже поздно.

Просто на свете был мальчик, который предал меня в тот момент, когда он больше всего был необходим мне.

– Ты же знаешь, что у меня проблемы,– сказал он мне, когда всё шло к концу.

– Проблемы, у тебя всегда проблемы!– закричала я в ответ.

У тебя одна проблема – чтобы товар на складе не залежался,– хотела ещё сказать я.

Две жизни Лики С. Какая из них настоящая?

Мы с ним всё равно не сумеем поладить и понять друг друга. Прежде он нервировал меня своими наставлениями и поучениями. Хотя какое право он имел на это, если он устранился из моей жизни? Потом я уже сама могла ему кое-что высказать.

Один раз он вдруг пустился в воспоминания, как я пошла в первый класс и делала уроки, болтала ногами, сидя за столом, и напевала что-то своё, и при этом выводила такие каракули в прописи, что просто страшно становилось!

И я, наблюдая благостное умиление на его лице, спросила:

– И тебе стало так страшно, что ты бросил нас с мамой?

От его умиления не осталось ни следа. Он весь перекривился:

– Я вас не бросал!

– Ах, вот как! – я уже не могла остановиться. – Ты нас просто оставил на время? Только почему-то забыл вернуться.

Я постоянно била на это. Мне кажется, я даже убедила его в его вине. Хотя он всегда оправдывался, что мама виновата, что она не позволяла ему встречаться со мной. А чего он ожидал? Я бы тоже не простила ему такого предательства. Да и потом, чтобы получить прощение, надо хотя бы попытаться попросить его. А он же просто не может взять на себя ответственность.

Где она, эта девочка, которая напевала себе под нос?

Я вспомнила. Я была ещё маленькой, года четыре, поэтому воспоминания смутные. Мы гуляли с отцом, я каталась с горки, он стоял поодаль и разговаривал с какой-то тётей. Встретил тётю с работы,– объяснил он мне. Была поздняя осень, у тёти были, я запомнила, чёрные лакированные сапоги-чулки, у мамы тоже были такие – туфли с блестящими чулками-голенищами, которые натягивались до колена. Я любила их гладить руками.

Я бегала вокруг горки, махала сверху отцу рукой, кричала, чтобы он смотрел. Он махал мне рукой в ответ, а сам разговаривал с ней. Она была очень серьёзна, посматривала на меня, отводила глаза, когда ловила мой взгляд. Папа отвечал ей, улыбаясь, смотрел в землю, отвлекался на меня, когда я кричала. Как они прощались, я не видела, отец подошёл, взял меня за руку, мы пошли домой.

Ушёл он потом, кажется, к другой.
 
Я никогда не верила словам. Слова говорили просто так. Говорили, а делали по-другому. Говорили, что любят, а забывали; говорили, что будут с тобой, а уходили; обещали заботиться о тебе и предавали.

Словам можно верить, только когда они говорят о плохом. Говорят, что не любят, говорят о болезни, говорят, что надежды нет, что всё кончено, – значит, это правда. И тебе потом самой справляться с этой правдой. 
 
И никто не придёт и не спасёт, можешь сколько угодно молить и плакать в подушку. А если и спасёт, то совсем не так, как тебе этого хотелось.

Всё это просто слова. Которые я никому не скажу. Я их коплю и храню, в душе надеясь кому-нибудь подарить. Никому они не нужны. Они напрасны. А я их собираю, как приговорённая, трясусь над ними, словно в этом заключается весь смысл. Словно хочу сама понять, и тогда станет легче, всё встанет на свои места.