Цвет любви. Глава VII

      Глава VII. БЕЗ НАДЕЖДЫ, НО С ЛЮБОВЬЮ. КАТЦЕ (ОКОНЧАНИЕ)


      Катце просветлел. Он растянет своё терпение на полтора-два-три года. Только бы Ясон оставался с ним — и он дождётся!

      И если бы не эти чёртовы файлы!..

      В компьютерах и глобальной информационной сети Катце научился разбираться едва ли не с младенчества. Это был его мир, куда он бежал от едкого смрада жёстких отношений в попечительском центре, это была форма иллюзии, в которой так или иначе спасается каждый из нас; к тому же, спасаясь, мальчик бежал от «Гардиан», от «Стража» — и таким образом бросал вызов. Установленным нормам, очерченным не его рукой границам существования, названию, наконец. Его сверстники шныряли по тёмным закоулкам приюта, искали доказательства наличия оснований для полулегенд, обрывки которых рваными клочьями долетали до них от старшеклассников. Катце не любил озорство, детские тайны, тесные «секретные» союзы, компании и кампании вообще — его интересовали другие лабиринты. Сначала его привлекала информация любого рода — и он стучал по клавишам, дополняя короткие параграфы в стандартных планшетах, лежащих на партах во время занятий. Потом интересы определились точнее. История, литература, астрономия — любовь к этим мало сочетающимся между собой дисциплинам привела к тому, что они прекрасно ужились друг с другом в мозгах Катце. История уводила в глубь времён, литература — в недра человеческой души, астрономия — за границы приюта, Цереры, Амои вообще. Но если с сокровищами литературы всё было нормально (и Катце не раз показывал это впоследствии Ясону), то, прикасаясь к историческим и астрономическим изысканиям, Катце быстро наткнулся на ограниченность доступа. Протоколы допросов революционеров и разлад во взглядах федералов на этот пункт и на систему власти Амои в целом, поведение материи, энергии, пространства и времени в чёрных дырах, непонятные «устранения недочётов в портале» и многое-многое другое лежали за семью печатями — и Катце, второпях проглотив обед, каждый день исправно бежал к компьютеру. Чтобы взломать и узнать. А ещё прекрасный юноша по имени Ясон, по фамилии Минк, важный сановник, несмотря на свою молодость, делал свою карьеру, всё чаще и чаще появлялся в новостных выпусках на экранах и дисплеях и помог кулаку Катце расстаться с девственностью тела, прилагавшегося к рыжей голове. Сокровенные знания о золотоволосом красавце, не помещённые в краткие сведения и стандартные анкеты, также покрывал мрак тайны, взывающий рассеять себя факелом хакерства. Чугунные решётки паролей, защит, кодов доступа и прочих ограничений превращались в хлебный мякиш под хрупкими детскими пальчиками — и наслаждение посвящением было больше удовольствия от самой информации, кружило голову входом в запретное, ощущением причастия к расширению границ дозволенного.



      …Власть многообразна. Низшее понятие о ней — «если б я был царём, я б сало ел, на сале спал и салом покрывался, а потом украл бы сто рублей и убежал», высшее — «у меня в кармане лежит нечто, что может уничтожить весь мир, но я не только это не вытащу, не только этим не воспользуюсь — я ещё никому об этом и не скажу: мне достаточно того, что я один знаю, насколько всемогущ». Пример первой — укропная хунта, второй — Никола Тесла. Ну, а к чести Катце надо сказать, что, хоть он взрывом в Тунгуске не отметился, но к вершине могущества всё-таки подобрался, ибо неприметно для других стал одним из лучших архивариусов на Амои, а знания, как известно, — сила.



      Ступив в Эос и войдя в нежно-доверительные отношения с Ясоном, Катце быстро обзавёлся компьютером: на подарки и потакания любимцу Первый не скупился. В беспечности молодости Минку не пришло в голову полюбопытствовать, насколько искусен рыжий в выпытывании архиважных тайн у куска железа, — он вытягивал секреты из своего собственного сердца и души фурнитура и был далёк от мысли о том, что Катце может заниматься чем-то недозволенным. Играет в стрелялки, ищет песенки, читает новостные строки — пусть стучит по клавиатуре, пока его владелец эти самые строки создаёт, правя своей империей. А рыжий, получив массу свободного времени, когда Ясон освободил его от возни с петами, расставался с томительными часами ожидания возвращения с работы своего возлюбленного, расправляясь с очередными хитроумно поставленными замками. Банковские вклады и финансовые аферы ныне, как и в приюте, его интересовали мало, а вот эксперименты Гидеона, биографии блонди, особенно самого главного, и пересечение его со вторым, судьбы фурнитуров в правилах и их исключениях, источники силы Амои в противостоянии с федералами и уязвимые места планеты в этом противоборстве, каналы возможных побегов в надежде изменить свою незавидную участь (время идёт, влечение у такого оригинала, как Ясон, может испариться в любой момент — Катце редко и неохотно, но всё-таки приходилось заглядывать в своё возможное будущее) — и физические, и административные, и откровенно криминальные, логика, стиль поведения, если можно так сказать, «характер», «повадки» и «пристрастия», установления Юпитер — всё это пробуждало в Катце жгучий интерес, и он шёл вперёд, взламывая и врываясь и тщательно заметая следы удавшихся покушений и их источник. Ясон чувствовал некую вину перед своим «рыжиком» за то, что судьба свела их, предварительно поставив так диаметрально противоположно в социальной иерархии, и простодушно поведал фурнитуру о том, что его состоятельность возможна и путь к ней, вероятно, надо прокладывать через Рауля, через увеличение своего влияния, через сбор компромата и введение тем самым двенадцати архангелов в зависимость от Первого и через слом устава, — и пальцы Катце запорхали над клавиатурой ещё стремительней. Добытые сведения будут представлять теперь не умозрительный, а практический интерес, от овладения ими завеет ветрами свершения справедливости, воздаяния — да, для этого стоит трудиться, в буквальном смысле не покладая рук.


      И Катце усердствовал. Много и долго. Забывая о стремительно пролетающих минутах. Канувших в вечность и сложившихся в необратимость. Однажды он зазевался так, что не заметил, как дверь раскрылась и Первый оторопело замер за его спиной. В мгновение ока мрак отчаяния и осознание предательства заполонили естественное, органическое, человеческое в блонди — самые совершенные во Вселенной мозги. Ясон не мог поверить свидетельству глаз своих. Его любимый, его рыжик небрежно копался в святая святых, бесстыдно пользуясь оказанным ему доверием. А Ясон-то летел на крыльях любви, заготовив милый нехитрый сюрприз для предмета своей страсти — цепочку с изящной подвеской!.. Отчаяние от предательства, отчаянный стыд: он, он, блонди, обманулся, уверовав в наивность и бесхитростность янтарных глаз, а они, убеждённые в своей правоте, опьянённые состоявшимся покушением, упивающиеся безнаказанностью, нагло, успешно шарили в секретах, которые не позволено было знать никому. Обман, крах, подстава, измена, предательство — и струящееся от дисплея мистически голубое сияние прорезал свист хлыста. Катце слетел со стула, Ясон поднял его, вцепившись в плечи, впиваясь взглядом в лицо и в округлившиеся от ужаса, страха и боли янтарины. Ясон испугался, не задел ли он в своей ярости глаз, и, убедившись в том, что хоть с этим всё в порядке, отшвырнул фурнитура. Ещё одна вспышка озарила сознание: он заботился о сохранности, о здоровье того, кому положена смертная казнь! Издёвка судьбы — и Консул бессильно опустился на диван, чувствуя подступающий к горлу ком. Низко склонил голову: не хватало ещё, чтобы негодный мальчишка увидел, как повелитель Амои не может сдержать слёз… Из-за него же…

      Сначала Катце обмер. Потенциальная угроза хуже реализованной — в том плане, что подвешивает на свой крюк будущее, а состоявшаяся, изменив ситуацию, всё же являет её миру, обнаруживает и рассекречивает себя и, кроме того, свидетельствует о том, что обойма пуста, пар выпущен. Катце знал, что его ждёт, — именно потому, что преуспел в своих открытиях. И самым гнусным ощущением было осознание того, что для спасения своей шкуры он должен был подло упирать на слабость к нему того, кого так необдуманно подставил. Он, Консул, олицетворение власти, а, значит, и закона, порядка, пригрел на груди змею, привечал того, кто на этот порядок покусился, сумев втереться в доверие, обвести вокруг пальца, поймать на чувства, которые, бесспорно, есть, но по сравнению с тем, что испытывает сейчас Первый… А что он испытывает? Катце решился и приоткрыл глаз. Сидит, опустив голову. Что это? Ему показалось, или с щеки действительно что-то упало, почти невидимо блеснув в призрачной голубизне, всё так же наполняющей комнату? Неужели? Да как же он смел, подлец, довести до слёз свою любовь, да ещё минуту назад помышлять о спасении, о сделке?! Ему нет прощения, он подлец, предатель, изменник, он неумышленно и поэтому, как это всегда и происходит, особенно жестоко, цинично обманул, предал. Того, кто любит. Того, кто поверил. Того, кто ответил. Нет, он не вынесет. Пусть лучше смерть. Сразу. От его руки. Заслуженной карой. Канут в Лету. Объятья, поцелуи, стоны, наслаждение. Да, так, да, пусть — он не имеет на них права. Он сам всё разрушил. Только смерть. От его руки. Единственное, что он может унести в вечность. После хлыста и толчка. Что это будет? Лазер, старый добрый кинжал, удавка?

      Катце решает доползти до Ясона на коленях и сказать ему последнее «Люблю. Прости. Убей», но при попытке подняться коротко стонет: будучи вне себя от гнева, Ясон припечатал его основательно. Консул тут же вскидывает голову, рывком поднимается, включает освещение и, вытащив Катце из-под стола, куда его занесла мощная рука, расстёгивает форму и внимательно осматривает.

      — Застегнись, — голос глух, слова выговариваются трудно, медленно, с усилием — Ясон и сам такого не ожидал. — Пойдём в медпункт, надо проверить, все ли кости целы.

      — Я не… — пробует Катце.

      — Заткнись.

      Хочется прибавить «читай отходную», но Ясон прекрасно знает, что ничего такого не скажет, а почему? — потому что не может, потому что, несмотря на только что состоявшееся, он всё равно… проклятье!

      Идут по пустынному коридору, шаги гулко отдаются под сводами. «Ведь он мне и сейчас предан, я в этом уверен, голову на отсечение даю. В чём же дело, как это могло случиться?»

      Идём по пустынному коридору, шаги гулко отдаются под сводами. Хорошо, что никто не встречается на пути, хорошо, что никто на него не смотрит. И мне невыносимо смотреть на него. На лице красные пятна, мышцы одеревенели, глаза ещё влажны, в них боль, немое удивление, отчаяние, мучение, потеря веры, ориентиров, опоры вообще. И, несмотря на то, что случилось, его первым движением был страх от того, что, может быть, он повредил мне глаз. И после… Желание убедиться, что не навредил мне сгоряча. Я ведь этого не заслужил. Вместо того, чтобы раздавить меня как червяка, он ещё заботится, волнуется, переживает. Господи! Невыносимо! Как мне… Нет, не оправдаться — дать понять, что безропотно снесу всё, что хочу этого. Люблю. Милый. Родной. Прости. Не поминай лихом. Люблю.

      Медпункт. Мгновенное сканирование. Всё в порядке, никаких переломов, останется лишь пара синяков. Ну да, я же лёгкий, поэтому и не повредился. Возвращаемся. Вот он, последует сейчас. Момент истины. И конца. Люблю.

      — Выключи, — приказывает Ясон, кивая на компьютер. Удалось всё-таки справиться с собой: глаза сухие, лицо каменное, интонации ледяные. Хватит уже, наигрался. Позволил чувства, снизошёл, увлёкся, забылся… и получил в ответ предательство.

      Катце кидается к компьютеру, стремясь не столько оправдаться, сколько успокоить Ясона:

      — Я мигом, я замету все следы, и намёка не останется. Ни что взломали и вошли, ни с какого компьютера, ни вообще… Я всегда выхожу чисто.

      А ведь действительно. Почему я так глупо распсиховался, раз он этим занимается не один день, не одну неделю, а тревоги никто не поднимал и всё тихо и спокойно в нашем королевстве? Он уверен в том, что выйдет сух и чист, но он и входил в сеть так же осторожно и чисто. Чтобы безнаказанно разгуливать в ней и сотню, и тысячу раз после. Так он меня всё-таки не подставлял, не рисковал моей репутацией, моим положением. Оберегал мою честь. Нет, не оберегал — просто исключал то, что может её запятнать. Значит, предательства нет. С души блонди свалился камень, с плеч — гора.

      Предательства действительно не было — в том смысле, что все концы были надёжно спрятаны в воду, и господин, и фурнитур оставались идеально чисты и вне всяких подозрений. Раскаиваясь в подставе, измене, обмане, Катце имел в виду свою дерзость, свой вход в недозволенное и неоповещение Ясона об этом, он считал, что зарвался, уничтожил в Первом веру в благонадёжность, скромность и порядочность слуги. Он уничтожил в сердце Ясона веру в любовь Катце, разве можно верить в любовь того, кто так нагл и бесцеремонен, кто покусился на закон, на порядок, которые Консул прописал для себя и для других, которым и сам — в первую очередь сам! — следовал неукоснительно?

      «Виртуозен: до тысячи знаков в минуту», — оценивает Ясон и тут же взрывается:

      — Да разве дело в том, что чисто? Щенок, как ты вообще посмел?! Чего тебе не хватало?! Чего?! Я верил в безгрешность твоих глаз, а они оказались лживыми, таились, скрытничали! Неужели ты не мог спросить у меня прямо, что тебя интересует? Неужели я не ответил бы? Так нет: ты плёл за моей спиной эту паутину и притворялся передо мной белым, мягким, искренним и пушистым! Я нашёл тебя, я позволял тебе слишком многое, я позволял себе слишком многое, я думал, что обрёл единственного, с кем мог быть откровенным до конца, я проявил слабость, увлёкся, я уверился, что на свете есть островок эмоций, чувств, к которому всегда смогу причалить, на котором смогу перевести дух, забыть о работе, расчётах, политических распрях, я думал, что нашёл правду, любовь, самоотверженность, поддался, забылся, влюбился, а ты… Как мне теперь с этим жить?!

      — Нет! — вопит Катце. — Убей за непослушание, но верь в любовь! Я и за гробом не изменю тебе!

      «На „ты“, — мелькает в сознании Ясона. — В первый раз на „ты“».

      — Иуда, скотина. Ложь. Не верю.

      Катце отчаянно трясёт головой, а руки Консула уже безвольно взмывают и перебирают рыжие пряди.

      — Рыжий… Рыжик…

      Нет, с такими глазами не предают, им невозможно не верить… Ему всего шестнадцать, он просто заблудился и теперь раскаивается. И рука тянется к выключателю, и гаснет свет, и рубашка Консула летит на монитор…

      — Ах ты скотина. Верёвки из меня… Иуда…

      Губы целуют рыжие пряди и ныряют в них. До корней, до дна, до тёплой кожи. Она так нежна, так доверчиво льнёт… Горите синим пламенем, чёртовы файлы: мне милей иные костры, иной цвет. Вот такой, потемневший до каштана в плотном сумраке, сквозь который пробивается лишь слабое свечение занавешенного моей рубашкой дисплея. Где твои глаза, рыжик? Нет для меня прошедшего времени в этих янтарях.

      И Консул целует блаженно жмурящиеся очи, ощущая и тонкость век, и пушистость ресниц, спускается ниже. Губы скользят ещё целомудренно по гладкой коже и детским скулам, сворачивают к уху, находят выступ косточки за ним. Нет, ты не врёшь мне в этом забытьи, в своём безгрешном наслаждении. Твоё тело вибрирует, рвётся к моему, и я усиливаю этот порыв, обвивая плечи, притягивая твою грудь к себе, сам трепеща, уже обнажившись. Где твои розовые лепестки? Раскрытыми губами я прикоснусь к ним снаружи, раздвину, пройдусь внутри, от уголка до уголка, снизу и сверху, то просто касаясь, то с нажимом, то с захватом, то покусывая, разомкну ряды белых жемчужинок, встречу язык, всосу, отпущу, дотянусь до нёба — и мы срываемся уже вдвоём в сумасшедшем, первобытном засосе. Глоток воды, кусок хлеба. Ты пропах куревом — и как же это здорово, как естественно, как прекрасно и как далеко от стерильности академского разлива!

      Мне уже мало чувствовать тебя через ткань, расстёгиваю форму, приподнимаю, вжимаюсь сосками в соски. Грудь в грудь, живот в живот. Почему последнее не получается? Ну да, между животами что-то постороннее. Да нет: родное — твоё и моё, я буду делиться с тобою до того дня, в который Рауль… Дьявол, как ноет! Стаскиваю сьют и всё иже с ним. Ты смеёшься и, закидывая руки на плечи, утыкаешься носом мне в шею, захлёстываешь ногами бёдра, выпрямляясь, вжимаешься крепче. Ах, вот что тебе надо было: измерить своим телом длину моего желания. И хохочешь потому, что не много в тебе, шестнадцатилетнем, неоформившемся, не вымахавшем, наберётся таким мерилом. А оно уже торчит вертикально, да ещё твои пальчики тянутся, шалят, пробегаются, сжимают, отпускают, потирают, натирают. Чертёнок, как поднаторел! Тоже в сети набрался, повышая квалификацию? Твоя голова наклоняется, губы раскрыты, меж зубов мелькает язычок. Нацелился вслед за пальчиками, но нет, это табу, до тех пор, пока ты не станешь… одним из лучших произведений Рауля.

      — Ещё не время. Только после…

      Раздеваю тебя. По привычке закрываешь сомкнутыми пальцами мои глаза. Целую ладошки.

      — Не бойся, не смотрю. Я помню уговор.

      Глажу бёдра, их внутреннюю поверхность, попку. Напряжённый член исходит каплями смазки, орошая мой живот. Ну и стояк, вот ведь упёртая сволочь! Отвожу вниз, сажаю Катце верхом и спускаю к коленям. Зверь возвращается на место, ощутимо ударяя. Рыжик еще не поднялся и, пользуясь моментом, протаскивает его между плечом и прижатой к нему шеей. Переворачиваю прохвоста и кидаю на диван. Ах ты, моя белая спинка! Сейчас я тебе устрою мелиорацию на высшем уровне. Катце повизгивает от удовольствия и беспорядочно машет руками, задевая мои колени. Съезжаю, покусываю и целую стройную попку, устраиваю свой член вдоль ложбинки. Не бойся, только снаружи, на сфинктер не покушаюсь. Переношу половину веса на тело рыжего.

      — Не тяжело?

      — Нее…

      Млеет, истомлён и… трётся, негодяй! Еле успеваю поднять и развернуть, чтобы в коротких надсадных стонах кончить на бледно-розовые овалы сосков. Струи плещут и чертят на коже загадочные письмена. Тайнопись. Ах нет, всё ясно: я же блонди, я расшифровал, что они значат.

      — Теперь не страшно и казнь принять…

      — Разве ты не понял, что я только что подписал помилование?

      Иду в его ванную. А он не хочет, зачарованно рассматривая письмо моей спермы на своей груди. Отдыхай, малыш. Включаю воду. Скромно по сравнению с моей площадью для омовений. Да, он заслуживает большего. В голове лениво мелькают образы стола, сервированного для интимного ужина. Розы, свечи, шампанское. Вдали отсюда, в свободе от порядков в Эос. Только ты и я. Надо расставить все точки над «i». Я этого хочу. Я тоже человек. Вытираюсь. Возвращаюсь. Он всё ещё никак не налюбуется на потихоньку подсыхающие следы моей страсти, он всё ещё под впечатлением.

      — Эй, малявочка, послушай.

      Катце не мог поверить своему счастью. Если бы у него всё было нормально ниже пояса, он вообще счёл бы, что родился под счастливой звездой. Минк сохранил ему жизнь — а рыжий знал, что с фурнитурами расправлялись и расправлялись жёстко за куда как более мелкие провинности. Случалось, хозяин забивал свою мебель до смерти — просто так, за какой-то маленький недочёт, в назидание другим. Катце же справедливо полагавшуюся смерть заменили на шрам. Ясон счёл, что таланты мальчишки не стоит зарывать в землю, и часто стал прибегать к его услугам, когда что-то надо было выведать, чтоб расстроить хитроумные замыслы (praemonitus praemunitus, кто предупреждён, тот вооружён), вскрыть переписку федералов, покопаться в их личных счетах, запустить коварные вирусы во враждебные владения, устроить великое множество тому подобных приятных сюрпризов противникам режима. Катце, конечно, не зачислили официально в штат СБА (службы безопасности Амои), но с ним начали считаться, ему прилично оплачивали прекрасно выполненные задания, его благодарили, ему говорили, что рассчитывают на его компетентность и впредь, с ним раскланивались даже в покоях Эос, втайне завидуя Первому консулу: надо же додуматься скроить агенту такую легенду! Ясон хотел купить Катце престижные апартаменты в Мидасе и прекрасно их обставить, но рыжий смог убедить хозяина, что светиться зря не надо, и принял в подарок относительно небольшую квартиру со скромной, в чём-то аскетичной обстановкой — в ней обсуждались планируемые операции на чёрном рынке; для дел, над которыми должна была висеть более плотная завеса тайны, в Церере арендовалась пара-тройка неприметных нор. Император Синдиката, прибравший к рукам, как и обещал Раулю, теневую экономику, не колеблясь ни минуты, сделал своей правой рукой рыжеволосое олицетворение преданности. Его счета пухли, но Катце был бескорыстен: крупная сумма денег нужна была ему только для одного, только разово…

      Несмотря на все блага, обильно сыпавшиеся на него, несмотря на унизительность положения фурнитура, новоиспечённый дилер готов был держаться руками, ногами и зубами за свою первую должность: только он должен был купать Ясона, расчёсывать платиновые волны, делать массаж — касаться вообще; одевать, раздевать, расстилать и застилать постель, накрывать на стол, выбирать вино, подносить чашку кофе и сигареты — быть в сфере гипнотической ауры возлюбленного. Поэтому Катце с превеликой неохотой покидал покои Эос, поэтому не желал себе роскошного особняка в Мидасе и сидел в городе греха исключительно по делам. Ясон смог растопить антипатию к расцвеченным всем спектром радуги проспектам, просматривающимся из окна, только когда заявился под вечер к предмету своей страсти, как равный к равному, как любовник к любовнику, как давным-давно это повелось ещё на Терре, со стандартной бутылкой шампанского в руках.

      — Примешь, рыжий?

      Изящный жест — слетает чёрный парик, в разливающемся золотом сиянии меркнут жалкие огоньки в окнах.

      — Ясон…

      — Катце…

      …Потом они смывались в скромный уголок вдвоём, обычно под выходные, чтобы хорошенько выспаться после жарких ночных разборок, вдосталь поваляться в постели после пробуждения и периодически распластываться на мягком широком ложе в течение свободных дней. Ясон наслаждался своими ощущениями и ласками рыжика, свободой от утомительных обязанностей и приевшегося дежурного великолепия Эос, Катце тащил кофе и завтрак в постель, расчёсывал и целовал золотые пряди, гладил и усеивал влажными страстными лобзаниями точёные лодыжки и колени Ясона, и стройная белая попка молодого дилера была длани всемогущего повелителя Амои милее скипетра… И были розы, и были свечи, и было шампанское, и считанные недели оставались до операции… когда Ясон встретил Рики.

      Ясон встретил Рики — и мир Катце померк. Он с ужасом чувствовал, как одна за другой рвутся нити, связующие его с Ясоном, и ничего не мог сделать, чтобы остановить это. По тому, как Ясон закусил удила, выискивал петскую монету, выпытывал подробности биографии и постыдного настоящего полукровки, Катце понял, что погиб. «Я был слишком счастлив, я забыл обо всём, я поселил в сердце Рауля дикую неукротимую ненависть, несмотря на пропасть, разделяющую нас, — и теперь расплачиваюсь по счетам. Его страдания отливаются мне той же монетой. Утешаться остаётся только тем, что я мог бы потерять и больше, если бы был нормален и изведал сладость оргазма в объятиях Первого. Смешно: я был в одной лодке с Ясоном — по любви, а теперь в одной лодке с Раулем — по ревности. Какие золото-платиновые сапфирно-изумрудные страсти кипят вокруг!»



      — …Катце, почему ты не лёг на операцию?

      Разговор происходил на квартире в Мидасе. Дилер сухими глазами посмотрел в сапфиры Первого и кинул на стол распечатанный отчёт о последних успехах Рики в качестве курьера.

      — Я мог бы его убить. Так, что вы ничего не узнали бы.

      — Почему же ты этого не сделал?

      — Расчёлся за вашу милость.

      Ясон взял в руки листы, его мучили угрызения совести.

      — Ты мог бы не заниматься этим сам, а передоверить кому-либо…

      — А что бы это изменило?

      Риторический вопрос. Ясон вернулся к началу разговора:

      — Так почему ты не лёг на операцию?

      — Лягу, когда кто-то понравится, а по проституткам шляться не намерен.

      — А если честнее?

      — А с вашей стороны нечестно требовать… честнее.

      «Я не хочу ни разу испытать ничего сильнее того, что было у меня с тобой. Я не хочу осквернять своё тело чьими-то прикосновениями после твоих» — открытый текст. Без слов. Напрямую. Янтари — сапфирам. Янтарь, сапфир — какая разница в ценности! Янтарь, сапфир — неравноправие. Только не разлейся, окаменевшая смола, своим прошлым. Только не скривитесь, губы. Я должен разучиться плакать. И вообще страдать.

      — Катце, я не могу ничего изменить. Это сильнее меня. Прости.

      — Разве я требую от вас извинений?

      — Но я чувствую вину.

      — Разве я требую от вас угрызений совести?

      — Я сделаю для тебя всё, что ты пожелаешь. Чего ты хочешь? Положение, официальное признание, должность проконсула…

      — Я не собираюсь с вами торговаться. Дилер чёрного рынка не оперирует такими величинами. Это не в моей компетенции. — И Катце рассмеялся: — Ах, какой ряд! Загляденье! Первый консул, Второй консул, проконсул. Сапфиры, изумруды, янтарь. Платина, золото, медь. Может, мне отпустить волосы и обесцветиться, чтобы унизиться… до Рауля? Мы ведь теперь с ним братья… по несчастью.


      Пару дней назад в одном из длинных коридоров Эос с высокими сводами Катце повстречал Рауля. Он стоял, прислонившись спиной к оконному переплёту, и курил. Катце вышел из-за поворота, между ним и блонди было добрых полсотни метров. Он двигался навстречу и почему-то не мог отвести взгляд от Второго консула, и консул почему-то не мог отвести свой взор от дилера. Так они и парили в этой молчаливой связке: глаза в глаза, Катце сокращает расстояние до золотого облака, над которым истаивает лёгкий дымок выдохнутых глубоких затяжек, призрачно сверкают изумруды, по лицу пробегают тени непонятных эмоций, глаза прикованы к Катце, но ничего не понять в этих пушистых ресницах, хоть теперь от одного до другого метра два, не больше. Дилер прошёл, не опустив взгляд, переведя его только тогда, когда Рауль оказался явно слева, но ещё долго, до лестницы, по которой должен был спуститься, чувствовал спиной, как впиваются в его фигуру дивные очи. Что же всё-таки блонди хотел сказать, почему таращился так откровенно? А, впрочем, какая разница…



      Так вёл, думал, чувствовал, действовал и говорил Ясон. Так принимал, понимал, представлял, получал и отвечал Катце, но дальше Катце вспоминать не хотел. Потому что это было слишком мучительно. Потому что, пока он разгуливал в прошлом сладком сне и горьком пробуждении, кончилась очередная пачка сигарет, во рту пересохло и надо было встать, напиться, открыть новую пачку и до одури накуриваться опять. Теперь Рауль ушёл от него, Юпитер навстречу. Что ж, будем надеяться, что хоть ты вернёшься. Ещё не раз. Мы снова в одной лодке.