Создатель - 3 глава

         Глава 3. НАРКИЗОВ  ДЕЙСТВУЕТ

"Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как везде;
но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтобы только
проходить мимо, то уж лучше тут..."
                Ф. Достоевский



          1. Скандал в Общем Доме

     Занятый круговыми заботами, Гарри как-то и позабыл, что поступил в заведение, где учат... Он аккуратно не являлся на практики, коим молодые преподаватели Юника придавали солидное значение, поскольку именно на них сбрасывали ведение этого варианта обучения старые университетские зубры, закалившиеся в подсиживании друг друга и потому ведшие исключительно лекционные курсы. Лекции, впрочем, Гарри тоже не посещал. Поначалу Наркизова не тревожили по вполне объективной причине.
     Деканат ФЛ-фака никак не мог разобраться, к какой группе относится означенный прогульщик. Бюрократические изыски, предпринятые делопроизводителем деканата и, по совместительству, "подружкой" декана  Мариной Брулиной, привели к успеху. Означенная Брулина четко доложила Якову Васильевичу, что самый злостный прогульщик Наркизов Г.В. перевелся на 3 курс из одного московского института  и относится к группе ФЛ-325, где старостой является активистка Факфила и "ничего себе" девушка Люсиль Доберманова. Декан сразу же вспомнил... ножки Люсиль и, немного погодя, личность Наркизова. Он быстро подмахнул приказ, и дело завертелось.
     К тому же, как раз в это время, в Юнике проводилась широкая агитационная кампания "Лучше больше, да больше!" по борьбе с прогульщиками и с пьяницами  (студенты иногда попивали, эх!). В Общий Дом была снаряжена экспедиция молодых красоловов для обнаружения и наказания не посещающих  Юник студентов. В состав комиссии вошли: Ответственный Студент, доверенное лицо декана, два дюжих хлопца Попкин и Опкин, активист ФЛ-фака Егор Чумкин, Леночка Шерстова, активная младокрасоловка, и, наконец, Люсиль Доберманова, староста группы, где учился Наркизов. В десять утра, проверив наличествующих на занятиях факфиловцев, высокая комиссия приступила к работе в общаге.
    Требовательные стуки в дверь – недолгие препирательства  – обещание Ответственного, что будет "еще хуже", если не откроют… Поднятые прямо  с кроватей студенты трусливо оправдывались, ежились под колючим взглядом Ответственного и клялись в своей негасимой любви к вузу, стране и лично к декану Титоренке... Затем они наскоро одевались и неслись в Юник ко второй паре. Леночка и Люсиль поначалу смущались трусоватых студентов, но вскоре обвыклись и даже помогали бедолагам в поиске куда-нибудь запропастившихся носок иль ботинок. Девушки-прогульщицы встречали "гостей" куда менее гостеприимно, но сурового наказания страшились и они... Когда же члены комиссии добрались до комнаты  № 713, за дверью которого мирно спал создатель, время приближалось к полудню.
    Громкий стук в дверь немного удивил Гарри, так как он настрого запрещал соседям будить себя утром, но после повторного стука в усиленном варианте Наркизов решил откликнуться. Он задал вопрос о личности посетителя, ему громко и веско ответили. Гарри зевнул, перевернулся на другой бок и послал высокую комиссию ...намного дальше того места, куда все бы они желали попасть. За дверью было опешено. Однако Ответственный студент быстро пришел в себя и приказал выломать дверь, что даже по роскомресповским законам смотрелось явным беззаконием. Опкин сбегал за инструментом,  и дело завертелось; особенно старался гадкий Чумкин, который, едва увидев создателя, почуял в нем классового врага. Поняв, что встречи с комиссией не избегнуть, Гарри встал с кровати, накинул халат и сам отпахнул заветную дверцу, которая уже едва держалась.
    С криком "Й-я!" Чумкин, невысокий паутинисто-седоватый хлопец, влетел в комнату и больно треснулся о стоявший посреди стол с недопитой "Пшеничной" и недоеденной с вечера закуской. При этом он больно задел и не успевшего увернуться Гарри. Раздосадованный создатель, мало обратив внимания на остальных, жестко пнул Егорушку под зад и выругался. Чумкин немедленно полез в драку, надеясь на Попкина-Опкина. Но вмешалось начальство, немедленно пристыдившее Чумкина:
– Егор, ты что! Так нам не нужно...
– А че он, вредитель! – Чумкин, однако, тут же успокоился. – Запиши-ка Наркизова на выселение.
– Погоди, Чумкин! Попозже, – Ответстудент вытащил блокнотик и, посмотрев туда, повернулся к Гарри.– Наркизов Гарри Владимирович?
– Лучше смотри в блокнот, сучонок!— еще не успевший прийти в себя создатель напяливал штаны и ругался.
– А ну-ка без грубостей! – Ответственный покраснел, так как заметил невольную улыбку Шерстовой, красавицы ФЛ-фака.
– Я буду жаловаться на ваши действия Ректору! – отметил Гарри, надевая тапочки.
– Мы действуем согласно предписанию декана Якова Васильевича Титоренко и с ведома Коменданта общежития, – гордо пояснил Ответственный.
– Что с ним говорить! – грозно вякнул Чумкин. – На выселение его…
– Я пожалуюсь на всех,– успокоил создатель Ответстудента и комиссию.
– Это ваше право, – заметил Ответстудент. – Хуже будет только вам! Вы проспали пару, ночью явно пили водку...
– Посмотрим еще, кому хуже будет,– буркнул создатель, внимательно глядя на покрасневшую от его взгляда Шерстову. Члены комиссии в ответ немного повыли. – Собаки…
– Вы, Гарри, перевелись к нам учиться или? – брякнула Люсиль, девушка среднего роста со светлыми волосами.
– Нет, дорогая, дрочиться! – срифмовал Наркизов.
– Понятно, – Ответственный вяло улыбнулся. – Впрочем, это ваши личные проблемы... Мы же, на первый раз,  делаем Вам официальное предупреждение о недостойности поведения!  О ситуации будет доложено декану Титоренко и коменданту общежития. Посмотрим...
– А за что это? – изумился Гарри. – Вы врываетесь ко мне, как враги, а я что же терпеть должен?
– Да за прогулы, господи! – Шерстова подскочила к создателю и ткнула ему в лицо своей очаровательной ручкой с золотыми часиками. – Посмотри!
– Я вообще-то бабью рук не целую! – не понял ее жеста создатель.
– Прекрати хамить, хам! – пискнул поизмятый Чумкин.
– Заткни хайло, Егорка! – повернулся к нему Гарри. – Но у тебя, киска, так и быть... – он смял девичью руку и поднес ее к губам. Шерстова взвизгнула от боли.
– Наркизов, не устраивайте балаган! – рявкнул Ответстудент. – Шерстова просто показывает вам на часах время.
– Обрати внимание: время третьей пары! – уточнила Люсиль, с интересом рассматривая своего одногруппника.
– Учиться нужно! – неожиданно изрек безмолвствовавший прежде Опкин. Попкин тут же синхронно кивнул ему.
– Собирайтесь, Наркизов! Вы должны...
– Я должен только одно, – отметил создатель, сделав неприличный жест.
– Обурел ты, Гарри,  в корягу! – резюмировала Доберманова. Ответственный сильно побледнел, чувствуя себя весьма неуютно:
– Не думайте, Наркизов, что ваше поведение сойдет с рук! Вам придется еще сильно покаяться. Пошли!
    Члены комиссии гуськом потянулись за Ответстудентом, Люсиль немного покрутила пальцем у виска, а Чумкин даже погрозил создателю на прощанье кулачком. Только парочка Попкин-Опкин чему-то радостно улыбнулась: они терпеть не могли этой паскудной работы.
– Ты, зайка, можешь тут и остаться! – удержал создатель Шерстову за руку.
– Да ты с ума сошел! – Шерстова с трудом освободилась от цепкой руки и последней вылетела из комнаты.
        Гарри со стуком прихлопнул за комиссией дверь. Потом, едва сдерживаясь от бешенства, с трудом подошел к столу и хлопнул недопитый стакан с водкой. Комедия закончилась.

 
            2. Наркизов в Юнике

      25 октября года нашего повествования Гарри Наркизов уверенно входил в вестибюль трехэтажного здания, где размещался столь знаменитый в уездном Городе Университет. Бывшее здание средней прогимназии, по велению мэра Города Леонида Сергеича Тазкова, быстро приспособили под вуз, выпнув оттуда школьников в неизвестном направлении. По этому поводу Смотрительница учебных заведений Анна Васильевна  Поддубина выдержала крутую схватку с ректором Протуховым, но сила столичного Мнения решила дело, и Поддубина едва удержалась на месте. Студенты часто острили по поводу здания, где они обучались, но все же "школу” сию любили и иногда посещали, особенно после походов Высоких комиссий.
     Гарри быстро разделся, сбросив шинель на руки первокурсницы, дежурившей в гардеробе, и, причесавшись у зеркала, направился на третий этаж, где размещался ФЛ-фак. На первом и втором ютились физики-химики; экономисты и историки вместе с университетским начальством располагались в другом здании, примыкавшем к данному, выстроенному совсем недавно. На третьем этаже царило оживление: факфиловцы были самыми любопытными студиозусами: сказывалось влияние мировой литературы, Гомера, Вольтера там или самого Жан-Жака... Зачитываясь античными классиками, многие студенты ФЛ-фака скоро приходили к эпикурейству и уже не отдалялись от него до окончания заведения. Потом они становились школьными учителями или работниками администраций, потихоньку серели, тупели и забывали все то, чему поклонялись в юности. Такова жизнь. Но сегодня – оживление было налицо.
     Студенты и студентки, модно одетые, с модными прическами и модными сумочками, суетились тут и там, подобно не могущим найти своей помойки мухам. Аудитории вечно путала Маринка Брулина, озабоченная больше личными делами и "втыкавшая" пары, куда ей заблагорассудится. Причиною ее не увольнения была, с одной стороны, поддержка Титоренко, а с другой – родственная связь с деканом Рабфака Гадюшиной Викторией Николаевной, дальней родственницы самого Хапова, проректора Юника по хозяйственным делам. Преподаватели, гордые своей причастностью к единственному вузу городка, гордо прохаживались по коридору, храня на лице отсутствующее в принципе достоинство. Кое- где по-тихому курили, хотя за курение в неположенном месте полагался небольшой штраф и нудное замечание. Жизнь, одним словом, цвела.
    Появление Наркизова несколько потревожило сие цветение. Тут же отыскав Чумкина, Гарри отвесил ему пару словесных оплеух, причем Егорка даже не пробовал возражать. Затем создатель разыскал круговцев (на третьем курсе учились Лассаль, Шутягин и Мачилов, Думов был на втором, Тассов – на выпускном курсе) и хорошенько отчитал их за бездеятельность. Проходившие студиозусы и преподаватели с изумлением взирали на нового студента, так быстро "нашедшего себя" в заведении. Мачилов осторожно намекнул на то, что произошло с Наркизовым в Общем Доме, Гарри велел ему приткнуться и дал тычка в бок. Наконец, грянул очередной звонок: круговцы разбежались по своим аудиториям.
     Держа за плечо Вову Мачилова, создатель вплыл в аудиторию за номером 301, где должна была состояться лекция профессора Оподельдока Ивановича Заревича, специалиста по Роскомресповскому народному творчеству. Следом за Гарри важно вошли Шутягин и Лассаль... Забравшись в самый конец аудитории, Гарри рассадил банду и уселся сам. Заметив бойкие взгляды окрест сидящих девушек, создатель улыбнулся и поклонился им. Некоторые в ответ просияли, а Люсиль послала Гарри какую-то записку. Наркизов повертел в руке это послание и велел его выбросить, не читая. Мачилов тут же исполнил указание создателя. Опоздав на пять минут, в помещение неторопливой походкой втащился Заревич, невысокий лысоватый старичок с калмыцкими глазками в затемненных очках, глава кафедры роскомресповской литературы,, личный друг великого и ужасного Шупкина.
    Студенты вздохнули, но зашуршали конспектами, зная подловатый характер Оподельдока, спрашивавшего на экзаменах исключительно по собственным баламутным лекциям. Пробившись в профессора из самых низов губернии, Заревич к своим шестидесяти трем годам превратился в ярого ретрограда и душил в Юнике все, что еще  мог задушить. Поддержка Шупкина сказывалась, и очень не любивший Оподельдока Протухов только и мог констатировать невысокий уровень преподавания Заревича, надеясь, что когда-нибудь мысль о заслуженном пенсионе перетянет желание профессора поганить своим присутствием кафедру. Декан Титоренко, впрочем, Заревича поддерживал, так как вместе они очень умело обделывали  нехитрые земные делишки, явно предпочитая их проблемам вузовского образования. Ряд преподавателей кафедры, находясь в прямой зависимости от расположения Иваныча, трусливо поддакивали ему на всяческих заседаниях и выпивонах, а за глаза – честили, как могли.
    Единственным реальным достижением Заревича была дружба с Иваном Евгеньевичем Шупкиным, который какое-то время работал под началом Заревича в местной школе и сохранил о нем неплохие воспоминания. Этот факт биографии Оподельдока знал каждая собака, ибо к месту и не к месту старый маразматик сообщал его "урби ет орби". Причем всякий раз намеком прибавлялось, что, быть может, без дружбы с Заревичем Иван Шупкин и не перешагнул бы границы данного городка, что только дружеская поддержка Оподельдока и двинула могучий талант к вершине роскомресповской литературы! Студенты зевали на лекциях Заревича, но охотно верили в причастность старика к величию Иоанна, так как это возвышало и их самих, сдававших Оподельдоку бесконечные экзамены, отчеты и зачеты. Вот и сейчас, сосчитав присутствовавших студентов и занеся их количество в какой-то блокнотик, профессор Заревич с трудом оседлал высокую кафедру и бессовестно предался воспоминаниям о своих с Шупкиным прогулках и умных при этом беседах.
– Итак, товарищи... М-да! Однажды, беспечно гуляя по нашей городской аллее имени Проморгавших Дело Идиотов,  размышляя о судьбе нашей великой державы, которая... М-да! Так вот, гуляя по аллее каких-то Идиотов и беседуя о... О чем бишь я рёк?  Рёк – это древнерусское слово и оно означает «возвышенно сказал»... М-да... О чем я говорил?
– О Шупкине! – торовато подсказал кто-то с места.
– Ах да! – Заревич поймал ускользавшую мысль.— Вдруг я увидел неторопливо идущего по аллее идиота,  тьфу! по аллее Идиотов... о чем бишь я? Да-да! именно – идущего гения российской словесности Ивана Евгеньича Шупкина: для меня тогда просто Ваню...
– Ха-ха! – раздалось вдруг в тихой аудитории. – Щупкин какой-то! Вот уж фамилия! Еще б Щупов...
– Кто это? Кто сказал? – студенты оглядывались назад, где сидел Гарри со товарищи. – Как он посмел…– Круговцы тоже оторопели.
– Кто смеет смеяться над Шупкиным? – начал, но не кончил Заревич. Аудитория замерла. – Кто это?
– Это я,– спокойно сказал Гарри с места.
– Кто я? Фамилия как? – Заревич, нацепив очки, стал вглядываться в задние ряды.
– Это Наркизов из ФЛ-325,– бойко настучал с места студент Рабосимов.
– Какой такой Нарписов? Я не помню такого студента! – Заревич начинал беспокоиться, опасаясь подвоха.
– Я здесь, старик! – Гарри встал и даже вышел в проход зала.
– Вот он какой? – удивился Заревич. – Извольте обращаться ко мне по имени-отчеству!
– По какому отчеству? – поинтересовался создатель. Моча и Шут растерянно переглянулись.
– Как! Вы не знаете?! – профессор опешил. – Ну, знаете: он не знает!
– Сами ничего не знаете! – бодро ответствовал на вражескую вылазку Гарри.– Болтаете какую-то нелепицу!
– Оподельдок Иваныч! – тихо шипел создателю Славик. – Зовут его  Оподельдок Иваныч...
Как? – отнесся к Лассалю Наркизов.– Оподельдок Подтелкович? – В зале засмеялись, скандал начинал всех забавлять.
– Прекратить! – не выдержал Чумкин.– Наркизов, прекрати! Охрану вызовем!
– Как? – Заревич, задохнувшись от обиды, соскочил с кафедры и сронил свои японские очки. – Непонятно, какой Нарписов, да еще…
– Известно, тот самый! – пояснил создатель.
– Какой тот самый? – взвился Заревич. – Отчислить его за прогулы, и все! Так оскорбить заслуженного профессора...
– Какой заслуженный? Кто это Вас знает, кроме этих провинциалов! – буркнул Наркизов больше для своих круговцев, но Заревич его услышал.
– Вон отсюда, Нарписов, вон!
– Не кричите, профессор,– создатель, впрочем, пожал плечами и уверенно направился к выходу.
– Покиньте аудиторию немедленно! А не то...
– А не то? – притормозил было Гарри.
– Не то... я сам уйду,– сбавил накал Заревич, все еще не могший прийти в себя.
– Прощайте, Иван Оподелькович! Возможно, мы скоро встретимся,– Наркизов открыл дверь аудитории.
– На мои лекции больше не ходить!– взвизгнул Заревич.
– Слава те, господи! – создатель вышел, громко хлопнув дверьми.
 
     Инцидент вызвал оживленные споры. Не смущаясь профессора, студенты дискутировали вопрос, сколько дней продержится в вузе Наркизов. Знаменитый поэт-морданист Фавн Подзипа, присутствовавший в аудитории,  уже строчил свое новое произведение "Опущенный профессор", не приняв участие в беседах. Шерстова торопливо нашептывала что-то на ушко своей подруге Ане Васильчиковой, которая появилась в Юнике так же недавно. Доберманова издали грозила Лассалю, хотя он был совершенно ни при чем здесь. Активисты Чумкин и Гадисимов составляли план доноса для ректора Титоренко. Под шумок и говорок Шутягин и Мачилов осторожно выползли в коридор, но Наркизова там не обнаружили.
– Он что, пьяный был? – пришедший в себя Заревич обратился к студентам. Те неохотно заглохли. – Я вас спрашиваю?
– Он не был пьян! – заверил его Чумкин.– Он враг страны...
– Да, Чумкин? А кто староста его группы?
– Видите, Оподельдок… –  Люсиль встала и начала объясняться.
– Та, что я вижу! – ожил Заревич. – И это есть верная младокрасоловка Доберманова! Девушка, которую я всегда ставил в пример. И это она...
– Я же только староста! – защищалась Люсиль. – И потом, этот...
– Молчать! – взвыл опущенный профессор, вспомнив былую эпоху, когда свободолюбивых студентов можно было легко пересаживать с университетских скамей на несколько иные... Ту эпоху, которая и сделала из глуповатого мальчишки из соседнего поселка Нижние Портки известного в пределах Пронской губернии человека... Ту эпоху, которая уже уходила, но еще цеплялась такими погаными, как Оподельдок, корешками... – Ты, Доберманова, распустила группу, вот что!
– Он болен! – вдруг ляпнул с места Лассаль. – Я вчера Наркизова в поликлинике видел.
– Не волнуйтесь, Оподельдок Иваныч! У этого Гарри не все дома, – добавила Шерстова. Многие студенты повернулись к ней, чтоб лишний раз взглянуть на красавицу третьего курса.
– Да? – смилостивился вдруг Заревич. – Ладно уж, Вашу мать... Но Якову Васильевичу я доложу. И вы, Доберманова, напишите... что-нибудь! 
– Мы лекцию слушать хотим,– вякнул с места редактор студенческого журнала "Рыжий пар", прозаик Виктор Плиев, которому часто приходилось мирить интересы морданистов, пачкавших своими творениями страницы университетского журнала, с мнением Начальства, которое не всегда одобряла всякие там "манифесты свободного духа" и стишата в духе Ронсара и раннего Маяковского. –  Лекцию, Оподельдок Иваныч!
– Лекцию! – Заревичу, впрочем, стало приятно. – Лекцию вам, сукиным уткам…
Конец первой полпары получился скомканным. Вместо разговора о прибаутках, которые Заревич за лето успел выведать у народа, Оподельдок ударился в рассуждения о былых годах Большого Пути роскомресповского народак. Студенты слушали с видом некоторой оппозиции, но в принципе им было все "сугубо фиолетово" (Плиев). Прогремевший звонок не дал Заревичу досказать свою мысль о главном... Студенты потянулись курить, а девчата, ясен бубен, остались перемалывать произошедшее.
    Весть о выходке Наркизова разлетелась по Юнику моментально, сказалось и поэтическое вдохновение поэта Фавна Подзипы. Декан Титоренко лично бегал по коридору в поисках создателя, но успеха не имел... Вместе с Наркизовым куда-то пропали Шут с Мочей. Закончилось еще полпары. Оголодавшие успели пообедать в юниковской столовой, славящейся своей скверной пищей и относительной дешевизной: студентка Дудышкина даже уверяла, что поела как-то здесь "по полному" на 17 копеек. Известие, впрочем,  недостаточно проверенное. Подходило время третьей пары, в группе ФЛ-325 это была практика по русской литературе 19 века, преподавателя Тууса В.В.

     Когда представителя группы подошли аудитории 309, где и должна была состояться означенная практика, они узрели нечто невообразимое. Ничуть не напуганный произошедшим Гарри стоял, облокотившись о дверь, и бойко разговаривал с Виктором Владимировичем Туусом. При этом и следа почтения студента к преподавателю не наблюдалось!
— Ты, Витек, не говори так, не надо... – бодро увещевал молодого ассистента с  шевелюрой длинных черных волос и с черненькими же усиками Наркизов.— Если уж на то пошло, Чехов не был уже таким...– Заметив одногруппников, Гарри остановился. – А вот, кстати, и группка!
      Факфиловцы не знали, что и сказать. Мало того, что они были  знакомы с Туусом не первый год  (несколько месяцев Виктор Владимыч даже был их куратором), но они и охотно слушали его любопытные лекции и весьма уважали за внешний облик европейца... Неженатый и перспективный Туус особенное впечатление производил на девушек ФЛ-325, а его отношения с одной из студенток группы даже стали в свое время причиной освобождения Виктора от обязанностей куратора и тихого скандала на кафедре литературы, который впрочем завершился благополучно. Всего этого Гарри знать не мог, так как с Туусом познакомился десять минут назад и принял его за студента-второкурсника, вернувшегося с какой-то скучной научной конференции с участием «филопердунов».  Как ни пытался Туус снять эту ситуацию с нарушением иерархии, у него ничего не выходило. И такой конфуз...
– Здрасте, Виктор Владимыч! – ляпнула Доберманова, ошарашенно смотря на Наркизова.
– Здравствуйте, Люся, – кивнул ей Туус.
– Ты че, Люсиль, это ж Витя-студент! – удивился обращению создатель. Девушки группы шумно загудели.
– Я, это, товарищ Гарри… – Туус покраснел и поставил себя в еще более глупое положение.– Я, эээ, демократия и все такое…
– Виктор…– Шерстова сделала паузу,– Владимирович! Вы имели несчастье узнать главного хама курса – Наркизова...
– А ты, девочка, не хами! – поморщился Гарри. – Почему хама?
– Вы наглец, Наркизов! – подбавила и Люсиль. – Группу позорите своими выходками, вот! Мне за вас от Заревича так попало…
– По какому месту, Люсиль? – улыбнулся создатель.
– Обурел в корягу! – староста часто употребляла в своей речи это выражение.– Вы, Виктор Владимыч...
– Я пойду... – Туус пытался пролезть из аудитории в коридор, но вход ему загораживал Наркизов.– Пустите!
– Так это Туус! – рассмеялся понявший все Гарри. – Так чего молчал-то? Ай да Витька, ай да...
– Я не Витька! – вдруг проорал Туус в ухо создателю и вырвался из кабинета.
     Вместе со звонком морально побитый преподаватель пропал в недрах коридора. Студенты, с опаской посматривая на Гарри, проникли в аудиторию и стали рассаживаться. Лассаль подошел с создателю и что-то зашептал ему. Невнимательно выслушав Славика, Гарри прошел в конец кабинета и плюхнулся на стул рядом с сидевшей Шерстовой, синеокой и белокурой девушкой, всегда модно и чинно одетой. Лена хотела вскочить и пересесть, но, подумав, почему-то осталась на месте. Гарри подмигнул ей и попытался прижаться. Шерстова отодвинулась и сделала вид, что смотрит на часы, показав в то же время Наркизову свои длинные хрупкие кисти рук. Вошел запыхавшийся Туус, все одногруппники, за исключением Гарри и Лассаля, встали. Преподаватель посадил их и начал занятие.
     Сделав несколько реверансов в сторону демократизации отношений студентов с преподавателями, Туус с места в карьер объявил тему занятия и зашпарил заученными фразами о проблеме цитаты в художественном тексте. Причем слово "текст", само по себе довольно безобидное, выговаривалось Туу-сом с каким-то сладострастным придыханием, приобретая некий "заграничный" оттенок. Обвинив всех соцреалистов в плагиате поголовно, преподаватель  перешел к русской классике. Сославшись на "лучшего знатока русской литературы еврея, именно еврея, господа студенты, Юрия Толмана, Виктор сделал несколько сомнительное заявление, что вся русская классика – слабое подобие классики мировой, а вся литература конца 19 века – слабое подобие ее же, но начала столетия.
    Затем Виктор предоставил слово Шерстовой, которой заранее было поручено подготовить доклад по проблеме заимствований Чеховым мест из русской литературы  первой трети 19 века. Лена встала, гордо взглянула на создателя, который и не думал вскакивать, и с трудом выбралась в проход, причем Гарри успел-таки при этом поприжать девушку. Подойдя к преподавательскому столу с небольшой кафедрой переносного типа, Леночка одарила ясным ,как небо, взглядом враз закрасневшегося Тууса и деловито принялась за сочиненный ею накануне доклад. Шерстова начала выступление с определений термина "цитата" и термина "реминисценция”, которые, по ее мнению, являлись суть синонимами. Одобрительно отозвавшись о модернисте Набокове, который сделал реминисценции основой своих текстов, Леночка сделала смелый вывод, что и Пушкин "ремининсцировал" в своем «Онегине» и «Капитанской дочке»,  да еще как!
Туус несколько опешил при этом, но возражать не рискнул. Чумкин с места спросил, что такое "цитата"; Шерстова сделала вид, его звук чумкинского голоса не дошел до нее.
     Затем она, сделав милую бабью ужимку, перешла к основной части доклада, посвященной Антону Чехову. Забросав аудиторию именами знаменитых чехововедов (тут были названы Кафтанов Архиплут и его статеечка "К вопросу о принципе построения новелл новеллиста Чехова",  Перепёртов Зигмунд "Русское понимание повести Чехова "Степь", Бутылочно-Белый Горемык "Чехов и русский балбесизм", Вова Гуляшов "Жизнь и не жизнь Чехова: роскомресповский взгляд!"), Шерстова стала приводить сравнения собственного производства. Туус внимательно слушал умную студентку, согласно кивая чернявой головенкой, потому что сам о Чехове мало что читал. Некоторые студенты слушали, некоторые – нет, а поэт Подзипа тихо спал, положив свою чернобородую голову на школьную тетрадку, где уже сиял поэтический шедевр дня.
     Одна цитата в Леночкином докладе заинтриговала всех присутствовавших: Шерстова старалась осмыслить неосознанное заимствование Антоном выражения "попользоваться насчет клубнички", взятое из романа Гоголя "Мертвые души". Миленькая Леночка никак не могла взять в толк, зачем столь разборчивому в цитатах Чехову понадобилась "грязноватая реплика из уст поручика Кувшинникова"? Фавн Подзипа проснулся и что-то оригинальное мурлыкнул по этому поводу. Туус высказал свое мнение, не слишком оригинальное, Чумкин – свое, фельдфебельское. Остальные разговорились, кто о чем: в частности, Доберманова обменялась при этом с Лассалем короткими, но конкретными записками. Неожиданно создатель, который чуть не уснул в продолжение речи Шерстовой, обратился к всезнающему Туусу:
 – Вы сказали, Виктор Вадимыч, что цитата отличается от компиляции тем, что в цитату автор вкладывает какой-то свой, особый смысл, так?
– Дело в том, что...– замялся Туус, опасаясь сказать глупость.
– Так вот,– продолжил создатель.– Какую изюминку вкладывает в эту цитату Чехов? Я спрашиваю и у Вас, и у Шерстовой!
– Какую изюминку? – Лена совершенно потерялась.
– Клубничка  это просто секс, – изрек студент из Кабарды Тудусов, знавший о клубничке не понаслышке.
– С точки зрения прямой семантики, Гарри,  здесь надо посмотреть…– начал было отповедь Туус.
– Хотите, я проясню? – прервал его Наркизов.
– Не надо... – возмутилась Шерстова.
– Я думаю, что спор здесь неуместен,– влез Туус.– К тому же я не был вами до конца выслушан.
– Еще как уместен, – Гарри проследил за реакцией Леночки, которая лихорадочно теребила пуговицу на своем шерстяном жакете.– А четкого ответа я не получил…
– При чем тут клубничка? ¬– спросила Люсиль.
– Это означает, что данный исследователь творчества Чехова, – Гарри ткнул пальцем в Шерстову, – не имеет представления о клубничке! А туда же хочет - попользоваться...
– Да ты - сволочь! – с этими словами Шерстова опрокинула кафедру с Туусовского стола и выскочила за дверь аудитории.
– Вот он пример безыдейного подхода к классике! – прокомментировал Наркизов сей побег. – Не так ли?
– Надо бы морду ему побить, – мечтательно изрек Чумкин.
– Это возмутительно! – взвизгнул Туус, остальные присутствующие также выразили протест. – Вы, Гарри, должны покинуть помещение.
– Че вы орете-то? – изумился создатель. – Иду, я уже иду…
– Вон! Долой! – провыло несколько мальчишек и девчушек. Лассаль совсем опешил, не зная, что будет теперь лично с ним.
     Наркизов встал и, прихватив с собой сумку Шерстовой, поплелся было к выходу. Туус быстро спросил Гарри, куда он понес чужое имущество. На выходе создатель, ничего не говоря, положил сумку на первую парту и попрощался с присутствовавшими, которые ему, впрочем, не ответили. Кивнув Лaccaлю, Гарри пропал за дверью аудитории. Воцарилось неловкое молчание, которое через пару минут прервал оглушительный звонок.
    Создатель не спеша спустился в вестибюль, вытребовал у гарде¬робщицы свою черную куртку и вышел на крыльцо Юника. Там дул сильный осенний ветер, промозглый и злой. Это дул ветер свободы...

 
                3. Вечеринка

    Прошла неделя. Вызванный на следующий день после скандала с профессором к декану ФЛ-фака Титоренко Гарри Всеволодович сумел одному ему известным способом поправить свою репутацию лояльного студента; никаких оргвыводов применено к нему не было. Создатель продолжал посещать занятия в Юнике, но на конфликты теперь  почти не шел. Круговцы несколько успокоились и за себя, и за репутацию своей организации, особенно трусоватый Мачилов. Слухи о Круге потихоньку распространялись среди братцев-студентов, но широкого вступления в организацию не наблюдалось. За неделю Гарри завербовать удалось только двоих, да и то – с факультета историков. Создатель дал строгое указание круговцам усилить работу с рабочей молодежью, больше полагаясь на Силыча, но результатов не было.
    Под Праздник Октябрьского переворота Шутягин предложил Гарри посетить вечеринку поэтов- морданистов, где он был "принят", намекая на возможность вербовки новых членов из числа присутствовавших. Пьянка устраивалась на квартире некоего Власа Кобелькова – лидера местных морданистов и просто приятного человечка. Стройный, черноволосый, с приятным тембром голоса и глубокими карими глазками , Кобельков  учился на пятом курсе истфака и отличался приятной наружностью и обворожительными манерами. Он писал стихи и прозу под модным псевдонимом Колчак-Деникинский, публиковал свои творения в журнале Плиева «Рыжий пар» и особенной популярностью пользовался у женского пола всех факультетов Юника. Квартира его располагалась в центре Города, всего в двух остановках от Юника. Это была скромная четырехкомнатная хата, обставленная в лучших традициях роскомресповского модерна.
    Обаяние Кобелькова было неоспоримо и одинаково действовало как на мужчин, так и на девиц всех мастей. Всегда модно одетый и подстриженный, Влас быстро сходился с людьми, а потом выгодно использовал их в своих, отнюдь не поэтических, интересах. Словом ,"женщины были от него без ума, мужчины называли фатом..." . Сам же Кобельков просто обожал молоденьких девушек от шестнадцати и старше, белое вино, приятное общение  и, отчасти, «серебряную» поэзию... Поэтическим кумиром на данном этапе был для него Коко Гумилев, а любимой девушкой  – Лена Шерстова.
    На вечер к Кобелькову стекались не только соратники по перу, но и прочая интеллигентствующая публика Города: рокеры-малыши из самсоновской группы  "Омерзение", группа философов- "киников" во главе с их гуру Поликарпом Брюхенфильдом, пара-тройка студентов из энергетического техникума, а также несколько взаимозаменяемых девушек-студенток Юника. Из морданистов присутствовали редактор "Рыжего пара" Витя Плиев, хорошо игравший на гитаре и постоянно что-то пописывающий, поэт-философ Семён Семенко, печатавший свои опусы под псевдонимом Платон Сократов, поэт-алкоголик Дерибас Колбаскин, пришедший в затемненных очках, грязной майке и синем галстуке. Были тут и новоявленная ахматова Анна Раст, одетая во все темное с прицелом под «декаданс», и бывший медик, а ныне студент физико-математического факультета, Саша Грюн с неизменной бутылью самогона во внутреннем кармане пиджака,  и товарищ Агап Раскопкин, явившийся прямо из Аркаима и успевший уже надоесть всем своими пещерными рассказами,  и какой-то неясный товарищ Дубинин, писавший ужасные по стилю эссе и вечно пристававший с разговорами «за жизнь», и мало ли кто еще… Записного поэта-балагура  Фавна Подзипы на этом вечере почему-то не оказалось, а жаль...
     Пока Кобельков лобызался с этими литеропупами в прихожей, подошли "киники” и устроили полемику с поэтической братией. Поэты прямо обвинялись во вторичности и бездарности. Особенно тут  злодействовал  толстый и бородатый Поликарп Брюхенфильд, явившийся на праздник в костюме-тройке, немодном галстуке  и с какой-то бабенкой в цветастом платье. Подошедшие рокеры "сняли ситуацию" со спором, потому что исполнили популярный шлягер сочинения Маэстрина "Ах, хорошо бы прыгнуть из окна...": за дикими взвизгами этих певцов услышать что-либо представлялось совсем невозможным, и гости воленс-ноленс проследовали в залу.
     Стол, накрытый в зале искусницей Шерстовой и ее подружкой Аней Васильчиковой, представлял приятное зрелище, несмотря на скромность закусок. Гости быстро пополнили сервировку бутылками со спиртным и стали рассаживаться. Кобельков сказал краткую речь, умеренно поругав красоловов и благословив тот день, когда их можно будет вешать на фонарях. "Киники" буйно поддержали речь поэта, но Брюхенфильд поморщился. Затем Влас предложил всем выпить за стонущий под властью негодяев Роскомресп, и  гости немедленно исполнили просьбу... После второй рюмки, выпитой за самого виновника торжества,  и третьей, выпитой за «милых дам-с и не дам-с» пошли задушевные беседы; присутствующие разбились по интересам. Шерстова с Власом и подружкой Аней за своей частью стола живо обсуждала положение с плачевным уровнем образования в Юнике, обезумевшим деканом Титоренко, который совсем уж нагло стал зазывать к себе «на чай» (в последние месяцы) студенток-активисток, и ситуацию с «хамом Наркизовым». Члены группы «Омерзение» вместе с Витей Плиевым и Аней Раст пытались на ходу изобрести шлягер, наложив свежий текст Кобелькова «Прощай, поганый Роскомресп!» на стибренную у группы «Аквариум» музыку. Получалось у них не очень, но процесс всем нравился.
     Бородач Брюхенфильд, принявший уже сто пятьдесят граммов хорошего коньяка, проповедовал свое, посвящая юнцов и девиц, сидевших подле, в тайны античной морали. Играла легкая музыка, кто-то уже пританцовывал, кто-то даже напевал… Самсон Маэстрин, уписывая салат из кальмаров, орал о тайне роскомресповского рока, которая заключалась, по его мнению, в творчестве Цоя, Макара и Гребня, а также в его песнюшках. Члены его группы ему поддакивали, а студент Хамин под шумок слопал половину здоровенного карпа, выставленного в качестве украшения стола. Всем было очень неплохо, вечеринка удавалась.

     ...Гарри с Шутягиным появились, когда веселье перешло в свою срединную, т.е. наиболее приятную стадию. Большинство гостей уже из-рядно налопалось, и теперь – кто плясал польку-бабочку с бабочками же, кто играл на потасканной гитаре на кухне, кто немузыкально пел, а кто – и вовсе занимался торопливой любовью в третьей комнатке, пустой и темной, со сваленной там верхней одеждой. Влас с Леной находились во второй комнате и о чем-то мило беседовали, Брюхенфильд, принявший уже все 350 граммов, орал на весь зал о сладости и нужности эпикурейства, готовясь даже наглядно объяснить окружающим , в чем оно заключается. Вошедший Евгений, бывавший здесь часто, представил создателя – имя Наркизова сделало небольшой переполох: многие были наслышаны о его выходке у Заревича, а некоторые догадывались и о большем.
     Самсон, увидевший Гарри, не доел винегрет и моментально ретировался, прихватив, правда,  с собой початую бутылку «Рислинга». Брюхенфильд лично подошел к создателю и долго тряс в своих пухлых лапках твердую ладонь Наркизова, приглашая присоединяться к умной беседе. Гарри поморщился, но, подумав, пошел вместе с главой "киников” к столу. Шутягина немедленно утащили на кухню: играть и только играть!
      Осмотревшись и немного послушав бредни Брюхенфильда и  Колбаскина, создатель пошел в атаку. Вскоре ни к чему не обязывающий разговор о Древнем Риме был искусно сведен создателем к беседе о "стонущей и гибнущей России". Малышня, хорошо пред тем нализавшаяся, орала, что нужно идти и громить все подряд, в частности, для начала поджечь Юник и выгнать ворюгу Протухова! Один из первокурсников даже продекламировал грозное послание Ивана Шупкина: «Свободой с великой любовью, свободой, свободой дыши! Ведь это залитые кровью изломы российской души!» Студенты поопытней, зная, чем заканчиваются подобные беседы, моментально рассосались.
     Поликарп, прижимая к себе бабешку в рыжем платье, улыбался и убедительно возражал Гарри, что все это уже было, что Лысый гений ничем не хуже Юлия Цезаря и Наполеона. Создатель, поняв, что его призывы ни к чему толковому привести тут не могут, встал и, прихватив с собой азартно слушавшую его симпатичную девицу лет восемнадцати, отправился на поиски Шутягина. В зале гремел новый шлягер на стихи другого известного поэта: «Эй,  вы там – на другой стороне холма… как вы там – на другой стороне холма… Я кричу!».
     Однако, как-то так получилось, что вместо Шутягина на другой стороне стола Гарри обнаружил полный стакан водки, который тут же и выпил, закусив соленым огурцом. Затем без церемонии девушка-попутчица с короткой стрижкой Юлия была посажена на колени и под агитационные призывы совершенно соблазнена. Впрочем, ей и самой, казалось, было интересно "попробовать" силу главы местной демократии, как она представила себе Наркизова. Гарри Всеволодович еще раз выпил водки, но уже с девочкой на брудершафт, после чего не привыкшую к таким возлияниям Юлию пришлось вести в ванную чистить желудок. Создатель предоставил это неприятное дело подвернувшейся Васильчиковой, а сам обратил свое внимание к танцам. В это время, как раз после гитарного исполнения Вити Плиева прекрасного текста про золотые шары, опустившиеся на планки ограды, завели песню западной группы «Хан Батый». Пляски быстро достигли апогея и грозили выскочить из рамок; хозяина вызвали переговорить на кухню, и гости веселились вовсю!
      Шерстова в коротенькой синей юбочке, белой блузке и с голыми коленками лихо переставляла свои чудные ножки, попутно поправляя руками растрепавшиеся волосы. Возле нее вовсю трудились рокеры из "Омерзения", но походили лишь на гадких болотных лягушек возле царевны, другие девушки выглядели довольно прилично, но в своих дурацких черных чулках (последний крик западной моды, дошедшей через пять лет до Роскомреспа) сильно уступали белоногой и симпапопистой Леночке. Рядом топтались поэты-морданисты, плясавшие еще хуже, чем они писали стихи. Среди них выделялся Плиев, да и то – своей долговязой фигурой. Гарри, поймав ритм, вылетел в центр танцующего круга и, припомнив столичные пляски, забился в судорогах ужаленного любовью зверя, ошарашив окружающих плясунов.
      Предмет, которому создатель посвятил свои движения, был, без сомнения, Шерстова... Вскоре танцующие с удивлением заметили, что Лена и Гарри абсолютно никого не замечают вокруг себя и кружатся в каком-то одним им внятном, бешеном ритме. При этом они посылали друг другу взгляды, переполненные такой ненавистью, что их можно было принять за участников некоего конкурса с обязательным победителем. Многие остановились, чтоб до конца проследить за этой дуэлью девушки и мужчины. Быстрая композиция группы "Дю папле" завершилась, и без перерыва грянула другая, знаменитая «АББА»вская  – столь же стремительная. Гарри давно взмок и выдохся, но не сбавлял взятого ритма. Лена, сильно побледневшая, уже пару раз прикусила свои яркие губки, но и она не собиралась сдаваться. Вторая песня была уж близка к завершению и грозила перейти в третью, когда грозный Гарри замер и с криком "Победила" сделал шаг вперед и прижал к себе обессилевшую Шерстову. Та сама пала в его объятия и, передохнув, тихо сказала: "Пойдем! Надо с тобой поговорить".
    Обнявшись, наши герои вышли из залы и очень медленно двинулись к выходу. Плиев удивленно проследил за движением Шерстовой и стал спрашивать, куда это делся Влас... Лена торопливо надела чьи-то валявшиеся в коридоре тапочки и стала открывать дверь квартиры. Наркизов других тапок не обнаружил и завозился со своими грязноватыми полусапожками. Дверь квартиры вдруг, без всяких усилий Лены, стала раскрываться сама, и... изумленной Шерстовой представился сам Кобельков с парой бутылок шампанского в руке.
– Ты это куда, дорогая... – начал, но не закончил пиит.
– Слушай, друг, дай тапки! – совершенно спокойно обратился создатель к обомлевшему Кобелькову.
– А, что? – замялся Влас, туго соображая,  как же могло произойти такое.– А кого тебе еще дать?
– Не кого, а чего! Мы ж филологи, ась? – Гарри всеми членами чувствовал, что набухает очередной грязноватый скандал. Но, видимо, он лишь получал от этого непередаваемое наслаждение.
– Гарри, пойдем, что ты! – крикнула Лена из коридора.
– И куда вы пошли? – задал Влас совершенно глупый вопрос.
– Куда надо, тебя забыли спросить! – грубил создатель.– Тапок-то  жалко?
– Тапок, конечно, не жалко,  – задумчиво сказал Колчак Деникинский. – Жалко остывших чувств…
– Милый, возьми мои! – Шерстова подскочила к мужчинам и, сбросив с себя тапочки, мало подходившие Гарри, потянула создателя за дверь.– Идем, я на перила сяду...
– Уже он милый? Ну, ты даешь… – Кобельков едва не сронил вино.
– Уже он... – Шерстова, приобняв Гарри, пропала за дверью.
     Влас, ничего не соображая,  сполз на пол своей симпатичной квартиры. Конечно, Шерстова не была его любовницей и никак не хотела ею становиться, как он ни старался. Но все же, как ему казалось, у них были общие взгляды, она любила слушать его стихи под его же гитарное исполнение. Да и сегодня, Шерстова была оживленна и мила, как никогда. И про заканчивавшееся шампанское она ему и намекнула, вот он и поперся в гастроном, а тут такое… Почему именно этот Наркизов, темная личность? Чем он его лучше? Влас никак не мог ухватить главное в ситуации, и он спасительно решил, что Шерстова просто пьяна, она творит теперь то, о чем еще много раз пожалеет.
    Подскочивший к Кобелькову Плиев с ходу нажаловался на Шерстову, которая, по его мнению, предала "святую целость поэзии". Влас передал ему бутылки и сказал, что это его личное дело. "Че, а че?"– не понял Витька. "Кому че, кому ниче, кому х... через плечо!" – пояснил Кобельков и дружески хлопнул Витька по загривку. Редактор "Рыжего пара" изумился такому повороту и счел нужным обидеться. Влас прошел в зал и с омерзением отметил, что гости разошлись не на шутку, на ковре уже валяются шкурки от апельсинов и что-то еще, вместо благородных напитков жрут уже все подряд… Недотрогу Раст, видимо, тоже уже нализавшуюся,  два «омерзенца» откровенно лапали за деликатные места. Пора уже сворачивать мероприятие, да и на будущее – ну их всех, таких гостей, к монаху...
     Тем временем разговор по другую сторону входной двери принимал более деликатные формы. Гарри, усадив девушку на перила площадки шестого этажа, погладил ее и хотел поцеловать. Шерстова, справедливо считая, что сдаваться сразу неприлично, резко отстранилась, едва не сыграв в пролет. Гарри поймал ее за плечи и сильно прижал к себе... Шерстова осторожно коснулась пальцами темных волос создателя:
– Ведь я тебе нравлюсь, правда, Гарри?
– Относительно других – да, ¬– честно сказал создатель.
– Я сразу так поняла...
– Вот как? – улыбнулся Наркизов. – Это хорошо… Впрочем, ты сейчас забываешь о поэтах.
– Власик? – улыбнулась Лена джокондовой усмешкой. – О нет, мы просто друзья. Не больше… Его стихи мне нравятся,  да, а так...
– Стихи пишем, девиц потягиваем, – тонко подметил создатель.
– Ты что говоришь! – Лена ударила его. – Я не такая, как все они. Я чиста...
– Угу, – промычал Гарри и поцеловал Шерстову в волосы. – Чиста, как белый снег зимой...
– Ты странный, Гарри,– Лена приблизила к нему лицо настолько, что не поцеловать было бы оскорблением.
– А ты меня точно любишь? – строго спросил ее создатель.
– Ты же сам видишь,– отрешенно сказала Леночка. – Что спрашивать?
– Не очень и вижу! – Гарри смял ее светлые волосы. – Я ведь от многих женщин слышал признания, почти все забыли меня...
– От многих? – Шерстова сжала губы. – Это можно было не говорить…
– И потом, – Гарри улыбнулся. – Я себе не вполне принадлежу, и я не люблю делиться!
– С кем делиться? – влюбленная  Шерстова почувствовала себя как-то нелепо.– Поясни, что…
– С Кобелем, например, – создатель гадко хихикнул. – А, может, даже и с Туусом... Много что говорят про тебя!
– Что! – Шерстова спрыгнула с перил на холодный цементный пол.– Ну и черт с тобой! Дурак... – И девушка, отпахнув дверь,  скрылась за ней. Создатель вытянул из пачки сигарету и закурил.
    Через пару минут дверь отпахнулась, и перед создателем предстал судия в лице Власа Кобелькова с разъяренной физиономией. Поэт подскочил к Гарри почти вплотную и дерзко уставился на него. Наркизов, чувствуя подступающий восторг,  демонстративно стряхнул пепел на фирменные брючки псевдо-Колчака. Влас проворно выхватил у создателя  окурок и попробовал залепить им в лицо Наркизову. Гарри отшвырнул поэта в сторону и со всего маху треснул кулаком по перилам: те взвыли .
– Тебе, сука, чего от нее надо! Она давно моя, и катись отсюда подальше…– выдал поэт сомнительную тираду.
– От кого надо? – спросил Гарри, не теряя хладнокровия.
– От члена моего! – взбесился Кобельков. – Понял?
– Ты, пес, будь осторожней с выражениями! – резко сказал Гарри. – Понял?
– Ах ты, сучара блудливый! – Влас просто рвался в драку. - Вали отсюда.
– Не ори, а то в морду дам, – Гарри нарочно сдерживал себя. – Или морда у тебя казенная?
– Смотри-ка сюда! – Влас показал Наркизову ладонь правой руки и, пока тот следил за ней, нанес ему хороший удар в лицо с левой.
     Гарри покачнулся, и прежде чем он пришел в себя, еще два мощных удара Власа обрушились на него. Создатель упал на одно колено и стал собираться. Влас, посещавший в свое время боксерскую секцию, был уверен, что дуэль окончена, и гордо пошел восвояси. Гарри быстро распрямился и боковым ударом в голову достал Кобелькова. Затем он бросился к поэту... и чем бы все закончилось, было неизвестно! Но Власа спасли друзья... Витя Плиев, давно следивший сквозь щелку двери за развитием событий, с криком кинулся на помощь собрату. Хотя его первый наскок на создателя завершился прямым встречным и разбитым носом, он продолжил возню, пытаясь ухватить Гарри за правую руку. Услышав шум и брань, поэты, киники и рокеры подтянулись к месту сражения. Девицы громко визжали, в душе радуясь возникшему скандалу, несколько скрасившему обыденность вечера. На площадку уже стали выглядывать соседи Кобелькова по лестничной клетке.
    Создатель раздавал уже удары направо и налево, но и ему сильно перепадало. Почувствовав, что их много, а он один, кобельковские гости наседали на Гарри, как стая гиен на раненого тигра. Буквально в первую минуту на Гарри обрушилась уйма ударов, но он умело уходил от них или блокировал, в свою очередь угощая противников пинками и ударами. Поняв, что имеют дело с сильным противником, некоторые мордобойцы начали степенно отползать. Витя Плиев, получив в схватке еще один хороший удар промеж ног, по-быстрому слинял и заперся в ванной комнате. Влас также не стал искушать судьбу, спасшись тихим отходом от эпицентра схватки, и руководивший теперь сражением издали. Пьяный Брюхенфильд стоял в дверях и орал, что споры не разрешаются кулаками, но восстанавливать справедливость сам не спешил. Наконец, подлетевший Шутягин с несвойственной ему лихостью распинал нескольких рокеров и добрался до создателя.
     Вдвоем круговцы заняли оборону и даже начали даже теснить напавшую свору. Впрочем, несколько побитых рокеров и киников никак не хотели сдаваться, а студент Хамин даже пытался пустить в ход ножку стола, но был жестоко наказан за это ударом в лицо снизу.  Выплюнув на пол два выбитых зуба, Стасик, однако, продолжил битву. Лицо Шутягина украшали два синяка, из разбитой губы текла кровь… Сам Наркизов чувствовал, что уже почти изнемогает от ударов. В это время в дело вмешались наконец-то орущие девицы и соседи, кричавшие, что, если это не прекратится, они вызовут ментуриан. Кобельков стал уговаривать гостей угомониться, понимая, что проблемы будут у него, а вовсе не у его недругов. Драка, таким образом, сама сошла на нет.
     Шерстова с испачканным помадой лицом и в слезах, подлетела к Наркизову, но он злобно оттолкнул ее. Хотя Гарри и был в душе доволен разрешившимся скандалом, но сам он был прилично побит…  Быстро надев куртку, создатель, растолкав каких-то ротозеев, выскочил за дверь негостеприимной квартиры. За ним быстро ушел и Шутягин, не простившись с приятелями, так подло его предавшими. Протрезвевшая Юля, частично соблазненная создателем и совершенно не замеченная им, разревелась в прихожей, когда ей объяснили причину скандала. Потом она вдруг начала выражать свои претензии Ане Васильчиковой, попутав все и вся.
    Разобиженный Кобельков, убедившись, что создатель убрался восвояси, разорался и потребовал сатисфакции: хрен знает от кого. Анна Раст начала приставать с вопросами к Шерстовой, но Лена послала ее так далеко, что поэтесса сильно покраснела...  Один лишь Брюхенфильд, принявший за вечер все 500 граммов коньяка и 300 граммов какой-то жидкости, оставленной на столе без присмотра, благодушествовал и говорил, что вечер удался, как никогда. Затем, без перехода, он завыл песню: «Шумел камыш, деревья гнулись…». Кобельков мягко попросил его угомониться и не травить душу.

    Гарри летел с верным Шутом по ночному Городу и клял матом всех современных поэтов, начиная с Гангнуса. Шутягин пробовал оправдывать их, но скоро приткнулся, потому что сильно потрепанный создатель уж очень грозно поглядел на него.  Попутно Наркизов обругал весь Город, университет, студентов, рокеров и местных бабёшек, создающих всем проблемы. Закончил он филиппикой против бездельников из Круга, которых, слава Богу, на вечеринке не было.
– Один-то, кроме меня, был, – прервал выступление Шутягин.
– Кто, этот подлый Маэстрин?
– Самсон сразу убежал, как ты пришел...
– Ну, так кто же?
– Лассаль! – сказал Евгений. – Он пришел, когда ты танцевал с Шерстовой.
– Вот так и пришел,– Гарри облизал разбитые губы. – И не помог нам?
– Он друг Брюхенфильда, – зачем-то пояснил Шутягин.– Да и Кобелькова давным-давно знает.
– Значит, это Лассаль?
– Что, – не понял его Шут.
– Все! До свиданьица… –  и создатель торопливо распрощался с музыкантом у входа в общагу университета.

 
                4. Конферансьон

     А между тем в Юнике... назревал скандал! И связан он был отнюдь не деятельностью Гарриного Круга, а с более пикантными обстоятельствами. Один из преподавателей ФЛ-фака некто Роман Карлович Томин, знаток народных говоров, ре¬шился в свете последних событий гласности и плюрализма на открытое возмущение. Он подумал, написал да и, перекрестившись, отправил в "Высшую Газету" открытое письмо Главному Красолову о фактах вопиющего беззакония ,творящегося в городском Юнике. Письмо там прочитали, почесали лысину, взяли да и напечатали, опять-таки в свете последних событий в Трансильвании. А там ни за что, ни про что местные жители, которых между делом расстреливали на площади,  взяли да и поймали, а потом и повесили местного тирана Барбареску вместе с его вороватой женой.
    Итак, письмо Томина в «Высшей Газете» напечатали: и весь читающий Роскомресп с изумлением узнал о печальных фактах местного значения: взятки за поступление в университет, наглое воровство казенных средств, использование выделяемых государством кредитов отнюдь не на учебные нужды и на научные изыскания. Ректор Протухов и декан Титоренко, перетрусившие поначалу, побежали виниться к главе Города Тазкову, перетрусившему еще больше. Быстро договорившись и спрятав ненужные концы в воду, они, немного успокоившись, стали ожидать приезда Высокой комиссии из столицы. Но страна уже переключилась на другие яркие события и университетское начальство успокоилось окончательно...
Тогда-то и было принято решение собрать в университете Общее красоловское собрание и исключить "клеветника Томина" из партии, а заодно и уволить из Юника навеки. Однако местные демоносцы во главе с их лидером Гором Голиковым, опираясь на мнение интеллигенции Города, добились-таки, чтоб собрание было открытым, с участием всех заинтересованных сторон. Тазков тут же самоустранился от скандала, а Протухов сва¬лил подготовку и проведение этого Конферансьона на бедного Титоренко и  проректора Хапова. Делать было нечего, и Яков Васильевич взялся за дело не шутя. Праздник Великого Переворота несколько задержал мероприятие, но его время пришло.
    10 ноября 198... года, несмотря на не учебный день, оба входа Юника были раскрыты настежь. Представители ментуры, ОХРы и прочих соответствующих служб толпились у входов, проверяя документы вхо-дивших. Пропуском было как удостоверение сотрудника Юника, так и студен¬ческий билет. Немногочисленные городские журналисты сбежались на скандал, как мухи слетаются обычно на то, о чем, впрочем, и говорить не стоит. Студенты, проспавшиеся после праздника, входили, выходи¬ли и всячески затрудняли работу местным ментурианам. Появилась делегация демоносцев во главе с их Гором Голиковым, толстым и важным, как поросенок. Ментуриане решительно бросились не пускать их, но Гор апеллировал к местным властям и демоносцев нехотя пустили. Прискакавшую на мероприятие Анну Васильевну тоже почему-то долго не пуска¬ли, пришлось ей от входа звонить ректору. Илларион Барухович сослал¬ся на нездоровье, пообещал прислать вместо себя секретаря и бросил трубку, даже не ответив на вопрос Поддубиной. Последними подъехали члены Высо¬кого судилища: проректор Хапов, чье имя упомина¬лось в письме Томина чаще всего, главный обвинитель от ФЛ-фака О.И. Заревич,  два
тусклых товарища из Билибинска с постными лицами и одинаковыми кейсами в ру¬ках, секретарь Протухова Васька Савостиков, какой-то тип с мра¬чным видом и загадочным значком на лацкане пиджака. Титоренко лично выскочил встречать комиссию, уточняя диспозицию сражения. Остальные деканы факультетов, как их ни звали, на Конферансьон в итоге не прибыли.
Действо должно было состояться на втором этаже Юника, где нахо-дился Зал Актов, весьма облезлый и напоминающий шко¬льную столовую. Младокрасоловский актив под руководством Ответственного студента постарались привести зал в норму, но это им не очень удалось... У самого входа в зал стоял Роман Томин, весьма довольный произведенным им шумом. Это был невысокий сорока¬летний мужичок, с негустой шевелюрой темных волос, в очках и с па¬почкой, где находились все компрометирующие материалы. Возле него стояли студенты-оппоненты, готовые сегодня ко всему. Поодаль толпились младокрасоловы, с любопытством посматривая на папочку Томи¬на. Студенты и преподаватели, входившие в зал, посматривали на титоренковцев с нескрываемым презрением, но те не особенно смущались.
Зал уже был забит студентами и преподавателями всех факультетов, но факфиловцы все же здесь преобладали. Почти все действующие круговцы присутствовали на мероприятии, ища глазами своего вождя.  Но Гарри вместе с Тассовым непонятно как очутились вме¬сте в компании преподавателей: тут был и зарубежник Юрий Наумович Мант, худой умный еврей в очках и замшевой коричневой куртке, и преподаватель современного русского языка Магнолия Семеновна Колобродина, в длинном голубом платье, абсолютно ей не шедшем, и небезыз¬вестный мудрец Кирюшин Николай Васильевич, и лицо ФЛ-фака Виктор Владимирович Туус, и препод-весельчак кафедры фольклора Илья Ростиславович Лихтенштейн, и элегантная Людочка Чернобрюхова, ассистентка кафедры литературы, и некто Александр Витальевич Чимбуркевич с донкихотской бородкой, и кое-кто еще, о ком говорить, вовсе не стоит. Еще в самом начале мероприятия Гарри, едва пришедший в себя после битвы у Кобелькова,  хотел было переговорить с некоторыми круговцами, но, по¬няв, что потом не найдет себе места в забитом зале, решил ос¬таться. Он подмигнул хорошенькой ассистентке Людочке и развязно поздоровался с Туусом и Тассовым.
Наконец, появилось грозное судилище Юника: свист и хохот были приветствием ему. Чуть погодя торжественно вплыл и сам Томин: студенты его приветствовали  почти как национального героя. Вбежало еще несколько мало что значащих человек, ментуриане с грохотом закрыли дверь зала. Через три ряда от него сидела очаровательная Шерстова в деловом костюмчике и уже заслала ему было записку, которую Гарри, не прочтя, опустил в карман своего пиджака. Затем, расправив рукой свои темные волосы и протерев глаза тыльной стороной указательного пальца, приготовился слушать собравшихся. Декан Титоренко позвонил в колокольчик и, поймав благосклонный взгляд Заура Хабибуловича, начал столь значимый для него Конферансьон.
– Я думаю, – строго оглядел зал Титоренко, – всем уже известен печальный инцидент, произошедший в стенах нашего вуза? Предатель Великой идеи, бывший красолов  и сионист Иеремия... да-да, а вовсе не Роман, как мы считали! Иеремия Томин  (зал загудел), нарушив все приличия, обратился с подметным письмом в самую Высокую (здесь Титоренко покосился на товарища из Инстанции) печать. В письме своем он облыжно обвинил весь педагогический состав университета во взяточничестве, а нашего горячо уважаем ого ректора Протухова...
– Вранье! – крикнул Томин с места. – Обвинялся не педсостав...
– Ма-алчать! – взвыл декан. – Обвинил весь наш педсостав во взяточничестве! Такой вражеской вылазке, несомненно, направляемой рукой Вашингтона и Тель-Авива, нам необходимо дать решительный отпор. Я выяснил уже мнение студенческого актива и отдельных честных преподавателей нашего вуза... Все они были едины во мнении – прочь, Иеремия, из стен вуза, прочь на свою историческую родину! Тебе не место в чистой стране Роскомреспа...
     Последнее заявление декана потонуло в возмущенном шуме. Непонятно почему Титоренко строил свое обвинение на национальности Томина, а это задевало многих в российском Юнике. Савостиков, бывший преподаватель физкультуры, а ныне правая рука Протухова, сильно побледнел, припомнив нос и манеру выражаться своего благодетеля. Два товарища из Инстанции раскрыли одинаковые серые блокноты и зашуршали авторучками. Поднялся и громко откашлялся Юрий Наумович Мант.
– Яков Васильевич, извините! Навешивать ярлыки не значит говорить истину! Вы, очевидно, говорили об этом письме только с близкими себе коллегами, а мы даже не в курсе... По-моему, следует выслушать мнение Романа Карловича, прояснить наконец – имели ли место те факты, о которых он написал в своем письме Главному, или нет. Только тогда…
– Жид обнаглевший! – вдруг заканючил с места Оподельдок Заревич, потрясенный наглостью тихого Манта, не дерзавшего прежде идти против начальства. – Заткнуть его…
– Вот так так! Да что такое...– произнесла в притихшем зале преподаватель с факультета истории Ксения Хорошкина. – Мы что уже в нацисткой Германии, товарищи? – Зал загудел.
– Ах да! – иронично заметил Титоренко, поняв, что немного перегнул. – Вашего мнения, Юрий Наумович, мы и не спросили! Что ж – мы слушаем Вас  по этому вопросу внимательно...
– Я выступлю после, – пробормотал Мант, уже не радуясь содеянному.– Дайте слово товарищу Томину.
– Что же! – Яков немного посовещался с Хаповым.– Хорошо! Слово предоставляется предателю и клеветнику Иеремии Томину.
– Под такое представление я не буду выступать! – крикнул Томин. – Объявите, Титоренко, как положено.
– И не надо! Студенты с пятого ряда – тихо, а то я попрошу вас очистить! – Титоренко уже подмигивал Заревичу. – Слово уважаемому профессору Оподельдоку Ивановичу Заревичу, великому борцу за идею. Человеку, уже столько лет верно служащему нашему Юнику и науке…
– Я тоже не пойду, – вдруг выдал старикан.¬ – Я что, хуже этих масонов?
– Профессор, вон из зала! – крикнул в зале какой-то носатый стьюдент.
– Как же так, Оподельдок... – Яков Васильевич смешался. – Кто ж ответит похабнику Томину? Вы, Заур Хабибулович?
      Проректор Хапов отрицательно помотал головой. Дело в том, что этот мужичок, в свое время прибывший в Город из одной кавказской республики,  весьма слабо говорил по-русски, да и, честно сказать, понимал не очень. Именно поэтому Протухов доверил ему в свое время пост проректора по хозяйственной части... Титоренко смешался: товарищи из Инстанции недовольно посматривали на происходящее, Ответственный студент растворился в зале, как невидимка. Студенты-оппоненты вовсю тянули руки, чтобы получить слово, а младокрасоловы примолкли и не обнаруживали своей солидарности с начальством. К тому же разошедшийся Томин собирал подписи в зале, чтоб поставить вопрос о смене председателя собрания. Нужно было искать выход, пока его не нашли тебе другие.
– Что же это... – Яков Васильевич лихорадочно зашарил глазами по преподам и студентам. – Ага! Слово предоставляется Виктору Владимировичу Туусу, недавно пополнившему ряды нашей славной партии!
– Я не готов выступать,– пропищал напуганный Туус.
– Пожалуйте сюда! – рявкнул раздраженный декан. – Извольте-ка,  Туус,  отработать доверие партии и деканата! Или Вы уже солидарны с Томиной в его обвинениях? – Туус опрометью бросился к трибуне.
– Товарищи! – препод покраснел, потом побледнел и, путаясь, начал свою лицемерную речь.– Все мы видим недостойное поведение нашего коллеги... лично мной безмерно уважаемого – Романа Карловича Томина. –  Туус на мгновенье смолк, заметив довольное лицо декана и жестокие улыбки Манта и некоторых своих коллег. Терять было нечего, и Туус бросился на отработку доверия. – Товарищи! Мы должны дать решительный отпор всяческим вылазкам наших идейных врагов. Да, мы, конечно, понимаем, что в нашем университете есть недостатки и недоделки, но лично я солидаризируюсь здесь и с товарищем Заревичем, осудившем наглую вылазку, и с нашим уважаемым деканом Яковом Васильевичем, и с деканом Юника. Товарищи! Легко написать письмо в газету, и ждать, когда вышестоящие товарищи приедут и разберутся... А что если нам своими силами взяться за дело и устранить недочеты, о которых гражданин Томин упомянул в этом недостойном пасквиле… Как вы думаете? 
       И Туус понес следом такую ахинею, что разбирать сделалось тошно. Из его речи следовало, что он, хотя и уважает научный авторитет Томина, но, как истинный красолов, не может не осудить... хотя все это еще и подлежит тщательной проверке. В общем, это было ни то, ни се: "просто сплюнешь и отойдешь!". Речь свою Виктор Владимыч закончил панегириком вузу, где он зацепился сразу же после его окончания. Туус сорвал жидкий аплодисмент, хотя некоторые сторонники декана немного воодушевились. Последнее, что преподаватель увидел, сходя со сцены, было изумленное лицо Шерстовой, с которой Виктор пообщался в уютной аудитории целый час до начала Конферансьона. Впрочем, после его схода со сцены страсти собрания потекли стремительной рекой болтовни. Стьюденты ФЛ-фака, один за другим, выскакивали на сцену и призывали к ответу университетское начальство и лично декана Титоренко, студенты-историки припомнили, что во время недавней экспедиции их кормили перловой и рисовой кашей, а тушенку и сгущенку стащили «начальствующие быдлюки». Некоторые преподаватели с истфака и физфака, вспомянув буйную младость, также ринулись на штурм зашатавшегося Хапова и Титоренко.
       Все старые счеты были обнародованы публично: преподаватель с кафедры линвистики  Хорошкина вспомнила, что ей вовремя не дали квартиру, которая отошла "проститутке Брулиной",  доцент Чимбуркевич посетовал на "отсутствие научной мысли в стенах Юника",  Магнолия Антоновна Колобродина некстати приплела сюда Сашу Солженицына, обвинив в "фашиствующем взяточничестве" Гадюшину, декана Рабфака... В общем, свинский скандал! да еще какой! Декан Титоренко сидел, уже совершенно подавленный, не в силах смотреть на происходящее. Хапов пытался было что-то оправдательное прошамкать с трибуны, но студенты посоветовали ему выучить русский язык, прежде чем открывать свой рот. Собрание уже вел Савостиков, но так бездарно, что лишь усугублял ситуацию.
      Первый товарищ из Инстанции уже заканчивал свою служебную записку, посматривая на поникшего Якова Васильевича и в душе радуясь позору "гнилой интеллигенции". Заключительное слово Томина лишь внесло ясность в споры об ответственности ответственных лиц... По его словам выходило, что все пункты обвинения, о которых он упомянул в Письме, уже подтвердились, на декана Рабфака Гадюшину уже заведено уголовное дело, а видеоаппаратура и магнитофоны, долгое время служившие лично Заревичу и Савостикову, в ночное время тихо возвращены в Юник. Что же касается крупных сумм, истраченных черт знает на что, то их недостачу скоро обнаружит Высокая комиссия из столицы, которая прибудет на днях. Для окончательной проверки фактов коррупции Томин просил для себя каких-то "особых полномочий"... Закончил свою речь этот новоявленный Гдлян под аплодисменты всего зала. Особенно радовались демоносцы, а Гор Голиков тоже успел что-то выкрикнуть с места, обвинив в развале страны проворовавшуюся власть красоловов.  Присутствовавшие ментуриане, потрясенные происшедшим, перестали вмешиваться в события и стали потихоньку покидать зал.
     Студенты с мест бросились поздравлять Томина, многие преподаватели  также потянули к нему свои руки, а Ответственный студент с младо-красоловами  испарились  куда-то из зала... Лишь Юрий Мант еще старался соблюсти приличия и требовал зафиксировать все в протоколе собрания. Поэт Подзипа уже забрался на трибуну, чтоб прочесть свое новое гениальное творение "Опущенные козловоры", но взбесившийся Титоренко не выдержал, вскочил и скинул его со сцены. Профессор Заревич, спокойно продремавший на протяжении предыдущих выступлений, тоже ожил и уставился на происходящее с видом оскорбленной добродетели. Неожиданно он резко вскочил и кинулся к микрофону на сцене, опрокинув стульчак.
– Товарищи! Доценты, преподаватели и прочая мелочь! При ком мы живем, я вас спрашиваю, при каком таком режиме? В Израиле, что ли мы уже или в Америке, ась? – стьюденты заорали так, что совсем приглушили голос из динамика. Мант и Томин, чувствуя, что выступление старого маразматика сыграет им на руку, успокоили раздурачившееся студенчество. – Ах вы, гады масонские ... Наследники Великой идеи! К вам обращаюсь я… Ведь после всего этого позора нашего, – Заревич взглянул на представителей губернии. – Университетушко прикроют, вот ведь... Который мы с Ваней Шупкиным открывали, а не эти, нет! А из-за кого?.. Из-за этого масона поганого, – Оподельдок Иванович махнул рукою в сторону Томина, враз покрасневшего.
– Бей красолова! – явственно крикнул кто-то. Охровцы, оставшиеся в зале, бросились было искать крикуна, но без успеха.
– Дожить до таких позорных! – Заревич снял очки и почти захныкал.– До таких похабных минут моей жизни...
– Если они для тебя плохи, прочь отсюда! – крикнул уже уверенный в победе Рома Томин.
– Ведь закроют университет, а я... я куда денусь? – и Заревич взвыл, роняя скупые слезы на трибуну. – И-иии-ы.
– Пашел вон, антисемит! – крикнул Томин, решив, что теперь ему все позволено. Впрочем, поддержали диссидента уже не столь бурно.
– Посмотрите, довели! Всеми уважаемого профессора довели! – Титоренко, как никто, обрадовался заминке.
– Не зря слезу пустил! на арапа берет,– кричали студенты в зале.
– Пощадите его, ему плохо,– раздался чей-то женский голос.
– Мочить! Ректора – к ответу! – слышались возгласы.
– Перерыв! – заорал смекнувший все декан Титоренко.– Перерыв, негодяи! Револю… то есть резолюцию внесем после!
      Концовка Конферансьона была окончательно смята. Заревича под руки увели пить валерьянку, Томин с быстро образовавшейся бандой товарищей требовал принять решение об исключении из Юника «прорв», Чимбуркевич пытался всучить им уже заготовленную заранее резолюцию. Проректор Хапов, которого давно уже так не поносили, с товарищами из Инстанции уединились в комнатке для инструментов и в чем-то бурно обвиняли Титоренко. Студен¬ты в зале орали, хлопали, свистели  и смеялись. Девушки ФЛ-фака обсуждали и осуждали выступление немного обделавшегося Тууса. Журналисты и демоносцы густо облепили Томина и требовали у него интервью. Все было здесь понятно.
Создатель, увернувшись от подскочившей к нему Шерстовой, собрал круговцев и громко сказал, что он  уходит. Шутягин был потрясен:
– Вот оно дело-с! Надо вам подойти к Голикову: вас там ждут...
– Поговорят, поорут, а все останется на местах, – вяло сказал Наркизов. – Это не наш метод. Надо уходить.
– Мант с Томиным, мля, уже готовят резолюцию, –  встрял было  в беседу Мачилов.– Может, поможем им как-то?
– Пусть они ей подотрутся! – создатель решительно пошел на выход.
– Постой! нельзя же так, – Шутягин не знал, что и думать. Ему казалось, что это их прекрасный шанс войти в историю Города.
– Раз лидер сказал, надо уходить, – и Думов с Мочей покорно поплелись за стремительным Гарри.
– Идите, куда он хочет, я остаюсь! – и Лассаль, прежде тихо помалкивавший, демонстративно направился к Брюхенфильду, бог знает, откуда возникшему в зале и уже обнимавшему победителя Томина.
 
     Вместе с Думовым и Мачиловым Наркизов покинул невысокое собра-ние. Шутягин и Лассаль остались. Спустившись в вестибюль, Гарри закурил сигарету "Опала" и вдруг увидел Шерстову. Она в компа¬нии двух сокурсников и Милы Куренович с истфака открыто курила в фойе первого этажа. Казалось, она совсем недавно пла¬кала, но это могло быть и ошибкой. Создатель, проходя мимо, бросил ей: "Киса так низко пала?" Непонятно почему, но на девушек, курящих в Юнике открыто, а не потихоньку в уборной, смотрели как на потенциальных или действующих шлюх. Лена бросила сигарету и поспешила к создателю.
– Гарри! я хочу уйти с тобой! – Шерстова прямо посмотрела в глаза вмиг остановившегося создателя.
– Сегодня, дорогая,  не стоит,– сказал он.– Приходи лучше завтра...
– Мы уже идем! – крикнул от входа Мачилов, позавидовавший создателю.
– Приходи! Моя комната 713, – и Наркизов, махнув рукой, двинулся к выходу.
– Подожди, Гарри...– красавица Шерстова выскочила за Гарри прямо в сырой холодный ноябрь, не думая, что она совсем не одета. Кто-то из друзей сумел задержать ее, она зарыдала.
      Создатель, не останавливаясь, продолжил движение. Тем временем уже закончился объявленный перерыв, и Томин со товарищи приглашали всех вернуться в зал для кворума. Студенты потянулись в зал… Конферансьон продолжался.


         Записки Аборигена (из городской Летописи)

     Уж и не знаю уже... Жизнь наша совсем стала непонятной! Определить боязно, в какой стране живем мы... Что по ящику базлают не передать! Соснин этот вообще оборзел:  выплыл из-под моста, выжил-таки... Теперь, го¬ворит, не успокоюсь, пока туда Главного не запихну. Депутаты тако¬го в Верховном Совете наговорили, что и... Дескать, долой РосКомРесп, развалить его к чертям полосатым! Будем жить отдельно!  Это ж куда годится? Так, и татары с чукчами и мордвой авто¬номии запросят! Не говоря об эстонцах разных, чтоб им пусто было... Из болтовни депутатской  выходит, что русские-то дерьмовей остальных; дескать, всех в РосКомРеспе душили и душат... А без нас те же хохлы с голоду подохнут, не говоря о черномазых! Эх, был бы Иосиф Виссарионыч жив, он бы им дал столько суверенитету, что подавились бы...  Народ теперь слушать стали: изреките, говорят, правду-матку! А что народ сказать может? При красоловах ему особенно высовываться как не давали, так и не дадут! Неграмотный, забитый, только слушаться и умеет...
    Послушались бы Леонида Ильича, глядишь – при коммунизме жили? И с водкой проблем бы не было... А то теперь, кто наглее – в демоносцы подался: демос это «народ», значит. А потом глядишь: они уж с красоловами в-обнимку ходят, на служебных машинах разъезжают... Голиков тут есть, засранец один. Уж, говорят, с самим Ухлестовым дружбу водит, а ведь Ухлестов-то прежде первым человеком в Городе был. Сейчас сник, робеет перед Тазковым-то... А может, правда, что про нас по телику говорят? Ведь вроде живешь средь людей простых, татар да русских, все едино... А иногда ни за что, ни про что так наговнят, что аж душу заломит! Вроде не сволочи, а сволочами всю жизнь живут... Один и есть у нас Савл-праведник! Да что-то реже бегать стал, трусы что ль утерял? Эхма... Да свои-то иной раз хуже чужих будут –  мои-то взяли да и перестали внука к деду пускать: дескать, пьет дед-то. А другие что, за ворот льют? Все сноха – засранка, что б ей подохнуть скорей!
     Ну а иначе-то можно ль жить? Бог, наверное, спецально людям большого ума не дал – родился, пожил да и катись в Матушку-сыру землю обратно... Смотришь, заботы да дела жизнь и съели! Нет ее, жизни-то! А в загробье пусть индейцы верят, мы люди неглупые. Ну а раз так, то чем же человек от другой твари отличается? Конкюренцией, что ли? Вот живет себе в лесу тигра какая-нибудь, содержит возле себя стадо, кто к ним полезет – на части разорвет...
     А люди: как хапнут власти, так давай себе под ж... грести: кто сколько успеет! А под свою власть-то людей и давят: вон про Сталина чего наговорили, полстраны под мясорубку пустил... Козел усатый! Так недавно в одной стране народец одного такого прищучил: и поделом ему, кровососу трансильванскому. Может, и у нас? Тьфу, чего это я! Вырвать листок надо будет.
Университет-то наш как обосрался! Это ж надо: проворовались сукины дети! Слух прошел, что прикроют его, и поделом... Профессоров-то на свалке набрали, так что уж что... Делька Заревич – да какой из него профессор,  в детстве ж вместе во дворе играли... Трус был, каких мало, и стукач! Из Шарика моего, что на цепи сидит, лучше профессор будет! Декану Титоренке, говорят, сильно попало, ну и хрен на него. Нам-то что от этого? Может и Протухова с Нырковым привлекут, вот бы радость была всем нашим горожанам... О Друге (народа-то)  ничего не слышно, как в воду канул. Говорят, начал дело-то, да забросил его… А, может, не было вовсе? Наврали нам опять... Всю жизнь врали, эти красоловы - гады! Сейчас бы во власть умных да честных надо, а где их взять-то, честных?!
    Кто спасет? Люди озлились, крайнего ищут. Шахтеры бастуют, работать не хотят. На заводах тоже  бардак творится, комитеты создают какие-то. Да и работать-то зачем – в магазинах ни черта нет! Все испортили, а теперь вот на Главного кивают: он виноват... Болтун он, конечно, первостатейный; ему бы по на юморинах выступать, как Заханову! В натуре нашей что ль, все портить? Царь был, испортили. Лысый гений пришел, гм... Сталина – совсем опоганили. Хрущев вроде дал дышать, на свободу людей выпустил – так в дураки записали…Чего добиваются-то? Ивана Грозного что ли хотят нам вернуть?! Так ведь вернется, ежели так все будет.
    По секрету скажу: уже Лысого открыто развенчивать стали. В школах учителя такое детишкам суют: те аж в обморок падают. Дескать, с Лысого гения все гадости у нас и начались! И без революции мы б в сто раз лучше жили! Это все из университета крамола идет – вот откуда... Да и Ректор-то там Барухович, а не Борисович вовсе, знайте! А Лысого гения развенчают, красоловам – капут. Без него не удержатся... Куда дальше-то! Он везде стоит, все слышит! А его и так, и эдак...
    Все плохо; было плохо, стало плохо, будет — еще хуже. Где ж лучше-то? Да где нас нет! Вот ведь оно как.