Певчий Гад. Сага о Великом

Вячеслав Киктенко.


                Певчий Гад
 
  Сага о Великом
(Сохранившиеся отрывки из жизни и творчества   
Великого. Просто Великого)


Часть первая. Три короба.

***
                Много звёзд, солнц, а ещё больше лун сменилось, пробежало по моей размеренной, расчисленной на дни и ночи жизни, пока не грянули времена.
Когда  занырнул…
                Не своею волею занырнул, но по большой печали вошёл в чужой, не слишком уютным оказавшийся запредел. После нескольких тяжелейших операций, когда вытаскивали с того света, вызволяли подвешеного на ниточке между мирами, переменился не один только образ жизни, весь  мирообраз. Приоткрылось нечто, прежде смещённое в темноту.
           Вдруг, словно вспыхнув на резком свету, это нечто проступило рельефно, осязаемо. Что это было, осознал не сразу. Но всматривался пристально, всё внимательнее вглядывался в это нечто, пока, наконец, очень медленно, постепенно не стал проступать всё более явный, вполне реальный и, как оказалось, хорошо знакомый образ.
         Вот так он и всплыл из глубин – образ Великого. Образ сильно затёртый временем, размеренной, правильной жизнью.
              Может, вытащили меня из областей междумирья неправильно, кривовато, как порою родовспомогательница вынуждена вытаскивать «неправильное дитё» из чрева –
не тем местом? Не знаю. Но прежние сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Долгие сонные дни и бессонные ночи, проведённые до того в лазарете, незаметно перешли вместе со мною в мой дом…
               Я сделался сновидческим свидетелем дневной жизни и, одновременно, расхитителем ночи. Спал днём. Бодрствуя же, иногда записывал невольно похищенное…

***
Я стал водолазом, ловцом диких снов,
Я стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Фигур запредела…

               
Фигура запредела

             Самой крупной фигурой запредела оказался… идиот. В самом классическом, эллинском  смысле идиот – частный человек, вне партий. И даже, как выяснилось, вне сословий. Просто человек. Идиот. Вроде бы никто. А всё же – и то, и сё. Вот об одном из таких, Великих Идиотов, сложилась Сага. Из моих записей, из его «архива». Так его и станем величать – Великий. Просто Великий.

***
…оказалось со временем: здесь, на земле, в крохотном сегменте мироздания  таинственными и непредсказуемыми оставались одни только чудаки, блаженные, юродивые. Остальные – прозрачневели, становились всё более опрозрачены смыслами, Рацио, Цифрой. Чудаки жили Словом. Старым, как мир, пахучим, как осенняя яблоня, Словом...

***
Не обломки даже, обломочки остались от жизни Великого. Велик он был  всем – неординарностью идей, дикостию поступков. Даже неизбывной глупостью. Но и  таинственнной мудростью, не всем сходу видимой. Обнаруживали её – с изумлением  для самих же себя! – только с годами… и то лишь более-менее знавшие его, кое-что понимавшие в жизни.
В чём феноменальность Великого? Ну, об этом вся книга. Не назову имени-отчества-фамилии, которые у него, конечно же, были.
Возрос в образцовой советской семье: отец геолог, мать соцработник, старшая сестра, благополучно женатая, училка…
И все они не просто не любили Великого. Как бы это выразиться?.. Не любили, как, возможно, не любят неординарную и потому мало понятную частичку в атоме. Ну, вроде нейтрино. Чужой он был, всем чужой. Дикий, непонятный, Великий…
Но – к делу.

***
Однажды, воодушевлённый некоторыми успехами в стихосложения, поздний  уже Великий, в подражание знаменитым изваял Оду. Себе самому. Назвал «Певчий гад».
Вот так и озаглавим обломки. Всю эту Сагу так и озаглавим:

Певчий Гад.


«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне
Как всяко быдло ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***

Красивый пожар был

Впиваюсь в прошлое, вспоминаю – а с чего, собственно, началось? Жил обычный мальчик, жил себе, сопел, сопли мотал на кулак, и вдруг…

А начиналось так.
Впервые нажрался Великий в школе. В первом классе. Первого сентября. Отметил обязаловку всеобуча по-взрослому. Наслышан был: доброму делу «дорожку промочить» надо. Промочил…
Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» вермута, и…
выжрал до донышка. В одиночку. Хорошо ещё, жрал на детской площадке. Иначе не дополз бы до дома и не получил от папашки звездюлей. Таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь. А заодно и на долгую ненависть к родителю. А ещё и к школе. А ещё и к родимому дому. Вспоминая, скорбел:

«Будем всякой хренвой заниматься,
Будем падать и вновь подниматься,
Будем, будем…
А после не будем.
Это – людям, друзья,
Это – людям...»

***
Избитый «папулей», изобиженный, ушёл из дома. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, комфортно. Ночевал на бесхозной ветоши.
С раннего утра, со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, пожарная лесенка… какие проблемы? Запасами из холодильника и кормился…

***
Кормила в первую очередь природная смётка, изворотливость, хитрость, вороватость. Всё можно обмануть, везде извернуться, всё обойти.
Только не природу. А  природа не одной лишь весной да летним теплом балует, – лютым холодом потчует, снегом-льдом попытывает, зимы снежные напускает… а даже и осенью подмораживает.
Именно они, первые заморозки, а не природная вороватость вынудили прихватить из дома вместе с очередной порцией съестного деньжат для винца. Для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул бормотушки, заснул. Сон был безоблачен…
Но – до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Великого и, кажется, говорили:  «Выбирай. Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь или никогда…».

***
«…приходил какой-то жолтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жолтый уходил,
Фиолетовый будил…»
(Из воспоминаний о детских сновиденьях. Соч. Великого)

***
Великий выбрал – проснулся. И увидел: чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
Кинулся тушить костерок – топтал, кашлял, задыхался. Сухие балки  вот-вот вспыхнут, а тогда… не только дом, сам-друг сгорит, пропадёт к чёртовой матери.
И не оставит о себе Эпоса…

***
Пришлось спуститься вниз, сдаться взрослым. А в итоге…
В итоге на целых два годочка попал в зону для малолетних преступников. За  поджог многоквартирного дома.
Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве. Но не всё сразу…

***
«Дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал вашу мать.
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из позднего Великого)

***
Тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв на зоне – стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись позже.  И заслонили…

***
Перчатка-самолёт

Надвинулись и заслонили Великому жизнь извитые, как дым, видения. Самую ральную жизнь в её прямоте-простоте. Нахлынули мороки, миражи. Откуда нахлынули? Бог весть. Только затуманило глаз, зашумело что-то в башке, во всём распахнутом миру существе такое что-то заворочалось, с чем нет и не может быть сладу.
Это потом он понял – его призвали. Не в армию, не в тюрьму, которых не избежал Великий, но позже, а в инстанцию посерьёзней. Верить не хотел, не стремился в эту инстанцию, и даже сопротивлялся поначалу.
Противление дало, вероятно, некоторый уродливый наклон в творчестве… но, несмотря ни на что, всю-то свою жизнёшечку подчинил он блуждающей Силе. Никем и никогда не понятой Силе. Творчеству.
 И служил. Служил ей верно, до конца. Со всею истовостью, искренностью, прозорливостью. Несмотря ни на что…

***
Великий лукав. Дураковат, и даже не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, пятнадцати-шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел халдейский глас, стоны, жесты педагогов. Первый написал стихотворное сочинение об ученических годах,  поименовав его «Школьный вальс»:

«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»

***
Да, но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Великому.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность красиво признаться ей в «красивых» чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там вопль:

«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»

Великий хохотал, как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому шагали из школки после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, заикающегося во пьянке:

«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…

Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…

Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём...»

***
И обрывочек ещё:
«…и с тоски
Сел в такси…»

***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал. 
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Великий хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему! Стихо-творение – можно, а прозо-творение – нельзя? Можно.

***
Моль из Хухряндии

Можно многое. Можно вообще почти всё, если на взлёте, на вдохновенье, на восхитительном порыве вранья, которое уже большая правда, нежели сама правда. Главный закон творчества: не соврёшь, не расскажешь.

***
Я рассказал ему про Моль.
Великий, изумившись, признался, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, параметры, образ жизни.
Пришлось объяснить, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина. Вылетает из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…

***
«Перед тем, как стать хоть чем-то,
Надо помечтать о чём-то…»
(Из поучений Великого)

***
Великий верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь тоже, как и Моль, проявляется только в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно лишь выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров.
Великий верил.

***
…днём все мыши серы…

***
Верил Великий, и даже писал эклогу про Моль и Летучую мышь. Она затерялась в скитальческой жизни, помнится обрывочек:

«…та-та-та… ни зверем, ни птицей
Обозначиться не спешит,
Ужас кружится над черепицей.
Жуть кожевенная ворожит…»

***
 Видимо, из «дневника». Впрочем, нет, не вёл он дневники. Ночники вёл:

«Дикое желание в осеннюю ночь – схватить булыгу и разгваздать звезды. Вдребезги…»

* * *            
           «…коготочки не топырь,
           Я и сам, как нетопырь…»

* * *
Великий лукав. Верил мне лишь потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии.
Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Великий обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси. Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Великий верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.

***
Верить-то Великий верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом. И, в конце концов, усомнился в самом устроении мира, вернее, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то всё в мире перевернул? Злое сделал добрым, доброе злым?
И предложил свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат.
Трактат за давностью лет не сохранился. Остался обрывок со стишками, счастливо прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии Целого:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ…
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»

* * *
И ещё какой-то обрывочек, довольно бессмысленный и, скорее всего не имеющий отношения к Целому. Но, пытаясь соблюдать историческую правду, вот он:
«…волки, волки,
А где ваши тёлки?..»
Это всё, что осталось в той папке. Были, правда, и другие папочки с рукописями. Но речь о них впереди.

***
Гы-ы-ы…

Впереди расстилалось для Великого нечто, судя по общественному озлоблению, вызванному публичными проектами, невеликое. Имел слабость, отвагу и глупость составлять проекты, мечтатель.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, не только запивал горькую с малолетства, но составленные при этом, вдохновлённые любовью к ближним, особенно к собратьям-русичам проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету. Чтоб непременно услышали серъёзные дяди, приняли неотлагательные меры.
Дяди принимали. Не швыряли в корзину рукописи, но, усердные, слали тревожные сигналы в школу, детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал проект резкого повышения демографии в стране.  Поняв окончательно, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, Великий предлагал сугубо действенные меры. 
То есть, обернуться и посмотреть назад… куда?..
О, ужас! – Великий предлагал возродить методы проклятого царизма. Одно это уже попахивало политической статьёй, избежать которую Великому помогло лишь его  малолетство и добрая репутация родителей…

***
Суть проекта: Великий решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
По его логике, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе, в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай… – сколько Бог даст. Покуда утроба своё не отработает. А дальше: «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора-двух десятков  детей  два-три кормильца, считалось, жизнь прожита женщиной очень хорошо и умно.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили  университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали вовсе.
Муж ладный, работящий? Добро. И никаких прав не надо. Писаных и неписаных. Раздолбай? Так он и в Африке раздолбай.
При любом времени и общественном строе Раз-дол-бай.

***
Скорее всего, стерпели бы и эти мыслишки, не имей Великий дерзость ввернуть пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта у баб и не лишить пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу» – «Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, годился на все случаи жизни. Следовательно, уличить Великого в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…

***
Из «архива» Великого:

 «Темна вода во облацех…» 
На земле темнее. На земной воде ворожат. Марь колдовства.  А колдуны – кто?
А – повара, заваривающие революции. Вмешиваются в бурные дела, чуть где заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) – колдуны тут. Или так себе, шишиморы.
            Вроде убогонькие, не шибко страшненькие с виду, но  ловко подбрасывающие хворосту в огонь.
Или – учёные. Зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень – стихия  «учёных». Подкормка же «классических» колдунов, упырей, вурдалаков чаще в ином. –
В кишеньях, в нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются в бурные дела, непостижимым образом становятся «своими». Возглавляют революции, перевороты, правительства. – «Кровушки надоть!..»

***
«Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что после распада страны обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за четверть века  полновластного правления не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода…»

***

И создал Великий Кантату. Целиком не сохранилась. Отрывочек разве:

«…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан
Не Ленин, не Надин, а – весь…»

***

Плата за прямохождение


Глухой океан ненависти окружал Великого всю его жизнь. Не всегда шумел,  раскалённую пену швыряя в лицо. Глухо таил в себе ненависть. Выплёскивался непредсказуемо. Впрочем, учитывая непредсказуемость Гада, минус на минус давал порою и плюс. Главным образом в творчестве, всплывающем из мутных глубин…

***
«Пустые, осенние кусты без ягод… это не кусты. Это – «пусты»…»

*** 
Не любили Великого учителя. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над халдеями, как величал учителей, раньше всех тянул руку, когда ещё не был даже окончен вопрос…
  Но, что страннее, не любили родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…

***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(Из плача о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами водку, кидали окурки куда попало. Один попал в тулуп, где был наглухо закутан млад-Великий. И тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, – пришла «мамуля» из магазина, и обнаружила  подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи, покашливания из него ж…
Так на всю жизнь остался Великий, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательном отравлении), плюс гарь от пожара на чердаке добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.

***
Труждаясь беспросыпно над приборами в сейсмостанции (о ней рассказ позже), а также, одновременно, над «огнетушителями» вермута, Великий всё же находил время для некоторых размышлений, чаще всего не имеющих лично к нему отношения.
Он Размышлял Вообще. Чем и был значим...
Но вот подвернулась бабёнка из другого города, бездомная, и пригрел её Великий в своём подвале многоквартирного дома, уставленном не только приборами, но вполне приличной кроватью. И зачала она. Как позже выяснилось, не от Великого. От какого-то заплутавшего шатуна, скрывшегося потом в неизвестном направлении.
Но тогда ещё Великий верил, что – от него. И проникся жалостью к бабьей доле…

***
Когда всё почему-то зашумело-загудело-запело, стишками заклубилось, задумался – а почему, как, откуда это зашумело? Задумался Великий. Задумался впервые на торфоразработках пребываючи, подключаючись, как прояснилось позже, к Её Величеству Поэзии. Неизвестно откуда возник этот шум, как и бывает у настоящих великих – неизвестно откуда и зачем бывает, – но однажды задумался об истоках литературы, а не только о стихийном творчестве. Ибо после зоны, между лекциями в знаменитой пивной, о которой, конечно же, не раз пойдёт речь, стал посещать самые разные библиотеки.
Задумался о Серебряном веке, о его вычурностях, выспренностях, сопряжённых не с Солнцем, а с луною. С поэтизацией «волшебницы-луны», которую, впрочем, Пушкин любил называть глупой. Почему? Уже не спросить…
 И о Золотом веке задумался Великий.  И о циклах – космических в первую очередь, а также и о женских циклах задумался… и связал всё это в опус. Не очень пристойный, однако, но из песни слова не выбросить:

«…в нашей Солнечной системе
Ворожить на лунной теме,
Всё равно, что жить в…
Трубы Солнечные грянут,
Циклы месячные станут
Годовыми. Как везде».


День непопадания в урну

Как везде и всегда, знаменитый день «Непопадания в урну» не остался без метки. То бишь «зарубки» в корявой амбарной тетради. Скорее всего, это произошло ввечеру. А до того ещё, днём, вопросил задумчиво, остановив меня на осенней ветреной улице:
– «Что это за день такой? Какую дрянь ни кинь в урну, то рука дрогнет, то ветром
снесёт …что это за день? Наверное, особенный день. Такие дни должны именоваться как-то по-особому. А как?..»
Пошевелил-почесал колтун памяти, – под ещё мощной, огненно-рыжей копной волос, махнул рукой, и – вырубил на века. Рек:
«А вот так – «День Непопадания в Урну!»
Записал реченное в тетрадь. Что подтвердилось впоследствии.

***
«…да никакая не Эволюция! Обратный путь. – Инволюция. У Неандертальца мозг  свыше двух с половиной литров. Чуть позже, у кроманьонцев – два с небольшим. У нынешних хомо-сапиенс полтора, иногда чуть побольше. А зачем ещё? Основная работа проделана пращуром: изобретён топор, нож, лук, орало.  Одомашнена лошадь, собака, корова. Изобретено и усовершенствовано главное средство передвижения в течение тысячелетий – Телега!..
А ещё седло, упряжь… миллион «простых», как бы само собою разумеющихся для жизнеобеспечения вещей: дом, печь, огород, пашня…
И на кой они чёрт теперь, большие мозги, когда всё, требующее мощного разума, смётки, – уже изобретено? Долбать по «клаве» много ума не требуется. Можно расслабиться, атрофировать мозги, передовериться роботу, разучиться понимать компьютерные программы, придуманные когда-то людьми, но теперь уже не нужные вовсе. Зачем? Живи на готовенькое…
А нужны ли  роботу сами люди? В первую очередь – роботу. Ну скажи, на фига они нужны машинной расе, обогнавшей поглупевших людей, доверившихся программе, впавших в техногенный кайф, обдолбанных цифрой, виртуальной наркотой?..
 Инволюция, однако»

***
Из «максимок» Великого:

«…человек, уснувший под телевизор, уже похож на человека…»

***
…да и мамуля не очень любила сыночка. Почему-то не любила… может, зачат не по любви? Тайна. Тревожить не будем. Тем более, Великий сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви. И сестра не очень любила. И сотоварищи относились с недоумением… и девушки странно, очень странно к нему относились…

***

Из цикла Великого «Белибердень»

«Что ж зазря глазами хлопать,
Пенелопица?
– «Рыбки бы чуток полопать…»
Да не лопается.
И не ловится, и не лопается…
– «Не ходи за лоха замуж,
Пенелопица!..»

***
И решил однажды свести счёты с жизнью. От нелюбви. От странной,
грустной нелюбви к себе. Такому любимому, нелюбимому…
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? «Ружжа» нет. Таблеток нажраться? Денег нет, да и рецептика нужного…

***
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку, сунул башку.
Пахло плохо. Очень плохо, неприятно пахло…
И решил малость передохнуть… отдохнуть чуток. Прилёг рядом с открытой духовкой, в  обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился домой с работы вне всякого режимного распорядка. И – навёл порядок. Выключил газ, открыл настежь окна, и выдрал Великого – на позорище, на погляд  всему двору,  на крыльце дома, – выдрал безо всякой пощады сыромятным ремнём по голой заднице. И Великий в очередной раз покинул дом.
Отчий дом…

***
Вот те и «День непопадания в урну...»

***

Под мнозими нозями

День непопадания в урну был не самым болезненным в долгом странствии по земле, по её долам, стремнинам, страстям. Его, непредсказуемого Неандертальца,
почему-то очень много били в этом опасном, рехнувшемся, ничего не понимающем мире. Били в основном кроманьонцы – по своим ничтожным понятиям…

***
Так много, и по разным поводам били, что вывел закон «бития»:

«Чтобы жить и что-то понимать, надо делать больно.Тебе же делают? Жизнь делает. Больно. А другим, подопытным? Иглы втыкают, хвосты крысам режут, собак распластывают… экспериментируют. Иначе опыта, знаний иначе не набрать…
 А они нужны, знания? Кто ж разберёт»

***
 «…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело!..  Как только увижу Кремль – х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.

***
  «Трахнул прямо в Александровском саду, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо тогда ещё любил только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет. Ещё нет. Длинная, прыщавая, не очень складная отличница из хорошей еврейской семьи, чем она привлекла хулиганистого неандертальца Великого? Тайна… 

***
«Как много девушек хороших!
Как мало искренних шалав!..»
(Из заплачек Великого)

***
 Купил он неприступную отличницу дичайшим образом. На свидании, которое вымолил перед окончанием школки, рассказал, как заснул пьяный в сортире… и – упал с унитаза. Ушибся, разбил голову…
Длиннюк, побледнев от кошмарного откровения, пала в обморок. Тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, необъяснимой, вседозволяющей любовью. Женщина, женщина… тайна…

***
И – разразился выспренне:

 «Порядочный человек стихов писать не станет!..» –
И написал:

«Как много девушек хороших,
Как много ласковых вымён!..»

***
И переписал:

«Как много девушек хороших,
Как мало искренних шалав!..»

***
          После падения в обморок, а также дальнейшего падения вообще, Тонька уже готова была – на всё…
Но, вишь ты, у него, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля.

***
  «Державный восторг, однако! Или фаллический символ?.. Кремль! Башни, башни, башни торчком! Как тут не встать Самому?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...

***
«Щучка не захочет, карась не вскочет…»
***
Первый удар тяжкого глянцевого сапога по голой жопе Великий ощутил на склоне травянистого кремлёвского холма, в Александровском саду. Прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше. Снизу услышан был.…
Битие Великого менты, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, продолжили уже в спецузилище. Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал вопить, смягчили сердца глянцевых спецментов.
И потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.

***
 «…и окажешься под  мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, многозначительно потом возвещал Великий.

***
Быль и небыль. Пыль и непыль.

***
…а ведь и то, без стыда рожи не износишь.

***

Из «фразок» Великого:

 «В женщине всё должно быть прекрасно и членораздельно...»

***
«Не красна изба углами,
А прекрасными полами…»

***
Добрых – больше

***
Женщина. Сосуд ненасыщаемый

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!..»

***
Супруги – годяи. Просто возлюбленные – ещё не-годяи. А супруги – годяи.
Женщины… женщины…

***
Хорошо, что молчала Тонька. Но ещё лучше, что Великий удержался и не прочёл ментам под водочку гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые. Когда я посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, нигде, никогда, ни при какой власти, он, кажется, послушался. Во всяком случае, в архиве продолжение покудова не найдено.
Жаль. Стишки были смешные…

***

Бормотун-дурачок

Смешные стишки посочинивал Великий. А уж какие смешные, а то и гадкие в  смешной нелепости поступочки совершал – не пересказать!... и ведь почти все не по своей воле! Одолевали врождённые недуги: клептомания, перемежающаяся глухота и слепота к очевидному миру, Фантазии, брызжущие помимо воли и разумения, тиски обстоятельств, из которых человеку не вырваться…

***
Решился после долгого расставания с Тонькой, уплывшей с родителями в другую страну, покончить со всем этим. То есть, отважился, наконец, после отказов (девичьих, в основном, отказов) зарезать сам себя…

***
Но вначале продекламировал приговор. Самому себе:

Совсем колдунчик,
Бормотун-дурачок,
Сел на чемодан
Добивать бычок.
Божественною высью
Обласкан, бит,
Надует жилу, мыслью
Немыслимой скрипит…

– «Надоело скрипеть!» – воскликнул высокотеатральный, стоя перед зеркалом. Плюнул в подлое стекло и побрёл в магаз. Взял «бармалея», пару «огнетушителей». Ну и выжрал на лавочке. Естественно, из  горла. А далее… далее покатило совсем уже предсказуемое: разбил сосуд о сосуд…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтоб никто не нашёл в гибельном позоре самоуправства, вскрыл вены осколком…

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!»

***
Не быть бы Великому Великим, ан хранила судьба. Или недоля проклятая.
Прогуливалась в те поры парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась… парню захотелось пописать. А где, как? Для этого надо придумать причину,  достойно удалиться. Придумал, конечно.
И удалился…

***
В итоге пописал не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Великого, – неразличимого за листвой.
Вызвали неотложку, спасли щедро орошённого, грустно отплывающего в нети…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопиял потом нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса...»

***
И запил снова. И записал дрожащею рукою о жизни и смерти.  Назвал: «Труба»:

«Умеp.
Веpней, по-укpаински –
Вмеp.
В дёpн, в смеpть недp
Вpос.
Всё. Труба.
В космос вхожу, как пленный в воду.
Гощу тяжело.
В пустой вселенной шаpю, как меpтвец.
Шарю, шарю, шарю…
Ну, ну, – давай!
...не убывает.
Жил, как-никак, всё ж…»


Внутри человека ничего нет

***
И всё ж по излогам, по извилистым долам расколотого, битвами людскими разделённого мира вился Великий долго… а страшная болезнь клептомания не отпускала. Ну не мог он не взять то, что неважно лежало. Миропорядок рушился!

***
Всхлипнул однажды:
«А может быть, мир и не готов меня правильно воспринимать?..»

***
И ведь не корысти ради крал, а только ради смутной, неведомой, в глубочайших недрах затаённой надобы. Не жадобы, а именно надобы. То, что лежало хорошо и важно, не крал. Тут миропорядок не рушился. По врождённому недомоганию (или свыше наущенному?) брал только плохо лежащее.
 И старел, и грузнел, и слеп… и писал чудовищные, выдающиеся вирши, и держался, как мог, но…
Раскол между промысленной сутью и грязным миром ломал его. Ломал  прозрачные крылья. Мутные потоки не давали увидеть большинству смертных его бессмертный огненный кирпичик, таимый в застенчивой душе, так и не размытый до конца, но так и не блеснувший однажды во всю ослепительную мощь ахнувшему и             вдруг чудесно прозревшему миру…

***
Обрывочки:

«Снова ловят кого-то менты…»

***
«Из огня да в полымя
Через пень-колоду…»

***
«Светохода. Светофора. Кривошип…»

***
«…отголоски Рая – наша прозрачность. Полная уверенность в ней. На поверку – кажимость. «Череп… это шлем космонавта?». А как же! Вот, прилетели. Думаем.
Думаем, что все видят и знают, что думаем. Прозрачные же.
А «все» не знают, не видят. Не видно мыслей, которые думаем. Шлем не прозрачный. Вот и бардак – от недовидений. Трагедия нестроения, недосостык…»

***
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова.  По малому делу залетел – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало в занюханной фруктовой лавчонке…
Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов залетает в открытую форточку, которая вдруг коварно захлопывается сладким, фруктовым ветерком…
Залетел в узилище. И очень там тосковал.
Болел... всё болело внутри. Били много. А врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла на него редкая в космическом милосердии мысль – внутри человека ничего нет! Следовательно, болеть нечему…
Самое интересное – мысль помогла. Да как! Боль отпустила. И не возвращалась потом весь оставшийся срок…

***

Осталось в архиве кое-что из тюремных дум:
***
«Гнилой, значит умный. Образованный, сложный. Это по тюремным понятиям, здесь, на земле так считается. А вот в Раю человек – прост. Не образованный, не гнилой. На землю же отправлен с порчей, со знанием. Знанием соблазна, для начала.
Как-то станет он там, на земле, проходить «процесс гниения»? Кто ж это знает? Это ему – испытание. Сумеет ли достичь святости, стать светящимся, преодолевшим гниение? Или всё-таки – «провоняет?..»

***
«Диогена, «гнилого», поелику умного, винили современники, коллеги-завистники-злопыхатели. Обвиняли в подделке денег. «Фальшивомонетчик!» – кричали вслед. Пытались даже статью впаять. А за что? За тезис циничный, «собачий»:
«Пересматривай ценности! Подвергай сомнению всё! Переменяй взгляды!».  Вменили в вину: мол, это не что иное, как призыв подменивать деньги. Перековывать якобы. Деньги-то были у граждан-патрициев главной ценностью, вот и гнобили они, неумные. Гнилого гнобили, умного. Именно так поняли его тезисы. Пытались засудить гнилого. «А не заносись, умный, проще надо быть, чище. Цельным надо быть,  бессмертным! Аки боги. Аки бессмертные одноклеточные. Аки амёбы.
Простейшие. Вытрепки Рая…»

***
Полюбил Великий, в перерывах между изгнаний, узилищ и прочих смутных дыр  бытия, пьянство в одиночестве. Задумчивое такое пьянство. Выудил в умной книге оправдание: да это ж «Экзистенциализьм»!
И сочинил эклогу:
Экзистенциальная натурфилософия

1
«Задраив двери на засов,
Откупорив сосуд вина,
Как натуральный философ,
Я сел подумать у окна...

2
Итак, предметы: ночь. Луна.
Литр убывающий вина.
Хор завывающий собак.
Сиречь – предсущности. Итак.

3
Стриптиз крепчал. Мамзель Луна
Терроризировала псов...
Цвела сирень... была весна...
Я слёзы слизывал с усов.

4
И думал я о том, что там,
Где всё оплатим по счетам,
Ни дум не надобно, ни дам...

5
...о том, что суд что там, что тут
Неправ, – хренов...

6
...что вновь сосуд
Бессмыслен, – пуст...

7
... что вновь сосут
Пустые мысли...

8
                ...что ни сна,
Ни дум невинных, ни вина,
Ни дам нет – думал. . .

9
                ...на хрена
Такие думы – думал...

10
                ...на
Кой хрен у лунного окна
Вся эта хрень, сирень, весна?..

11
Сосите сами, суки, суть
Натуралисты, свой сосуд,
Философисты, блин!..

12
                ...хана.
Сосуд сей высосан – до дна.
Предсущность – опредмечена.

13
А) Я слёзы вылизал с усов.
Б) Угомонил предметом псов.
В) Я поступил как философ...

14

– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!.......
– ???????????????????????????.........
      –  !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!............
15
... и не ходите у окна!»

***
Мысли и наблюдения записывал Великий со школки. Вначале в карманный блокнот, потом где придётся. Шнуровал тетради, когда было время, а то и просто записывал на обёрточной бумаге, на разноцветных салфеточках. А чаще в амбарную корявую книгу, доставшуюся от тётки-кладовщицы на овощной базе. Трудно разложить оставленный  Великим «архив» строго по жанрам, по полочкам. Но кое-что оказалось возможным, набралось несколько почти одностилевых циклов. Или под-циклов. Как то: «Штудии». «Максимки». «Салфеточки». «Наблюл». «Белибирдень»… ну и так далее, в том же роде.

***
Из под-цикла «Наблюл». Скорее, «подслушал»:
 
«…весна. Кошки орут во дворе. Пьяный крик из окна соседа:
 – Ну, кто там опять детишек мучает?!.»

***
Однажды, в том же в узилище, озарило Великого. Пришло объяснение всей жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что Человек – Ракета!
И записал:
«В любой ракете есть топливо, и пока человек (та же, блин, ракета) не выработает горючее, его не отпустят никуда, ни вверх, ни вниз. Это касается и детей, и совсем ещё младенцев: один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…куда?Бог весть. Он-то – ведает. Знает.
Другой сто лет мыкается на земле. И хотел бы уйти, ай нетушки. Плачет, хнычет, сопли на кулак мотает… нетушки! Не  изработал топлива, соплива…– сопла слабые, узкие…
Живи и не ропщи, сволочь!..»

***
Неандерталец бы так не подумал…

***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец.

***
А может быть, всей своею жизнью Великий писал… Евангелие?
Евангелие от Неандертальца…

***
Почитав книжку россказней знаменитого вруля, записал Великий на голубенькой салфеточке. Сказал недоуменное:
«А, поди, каждый человек, думая о своей смерти, повторяет в отчаяньи или возмущении:
 «Не может быть, этого никогда не может быть, этого со мной никогда не может быть!..».
Повторяет, и не может в этот момент увидеть себя со стороны. А жаль. Увидел бы малого ребёнка, слушающего сказки Мюнхаузена и вскрикивающего раз за разом:
 «Не может быть!.. Не может быть!.. Этого не может быть!..»
Поискать и обнаружить рассказчика – не приходит в голову.

***
Из тюремных сетований и кошмаров Великого:

«...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...
Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин –
Гоpячо!.. И Свет – косая сажень –
Молча пеpекинул за плечо
Жизнь мою...
Кабы ещё и всажен
В нужный паз...
Ну, да и так ничо...»

* * *

Жёлтый лист – символист

Ничо-то ничо… вся жизнь была ничо, по его же признанию. Ни хороша, ни плоха, а так… ничо. Пустота. Высокая буддийская Пустота, как в зачинной буддийской молитве: «О, Великая Пустота!.»
Та самая пустота, из которой рождается ВСЁ. И ночь, и день, и облака среди синего неба, и град из них, невинно-белых поначалу, а потом вдруг наливающихся синевой, переходящей в непроглядную черноту, и – град, побивающий всё. И – дождь, орошающий  нивы… ВСЁ!
Вот это «ничо» и было, пожалуй, самым тайным путеводителем Великого по долам земным, по вёснам, зимам, осеням… по всему.

***
Плакался Великий, плакался горько, что болен, странно хвор каждой осенью. И не банальной простудой, чем-то погаже. Подозревал дурь, шизофрению. Говорил, что помещает кто-то в его башку пластинку, а на ней одна только фраза – и крутится, и крутится, и крутится… никак не отвязаться!
«Как это никак?! – воскликнул вдруг однажды – надо прописать это, воссоздать детально бредятину, а там... там, гладишь, отвяжется!..».
И написал: «ПРИВЯЗАЛОСЬ  –  ОТВЯЗАЛОСЬ»
    
«...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист – символист...»    
    
ПРИВЯЗАЛОСЬ!    

Только осень на дворе, – тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… и вот-те на!  – «жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершённое нечто,  этакая «вещь в себе». Аномалия,  грозящая стать «нормой».
 Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не разомкнуть  цикла, чёрт знает  что  вывернется из потёмок подсознания… да и само сознание помрачит...
Ну хорошо, разомкнём, успокоимся. Разберёмся.    
    
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...

              Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было – СЕМЯ.
     Итак, – миф.    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева,  былого могущества, целокупности. И безгласным обещанием  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.    
                Это начало.
     А далее? А  далее – росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя, – цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
   
АНТИЧНОСТЬ!

 Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     И – мощное  эхо-вызов с востока: «Ой, Дид-Ладо!..  Таусень, Таусень!..»…
Но цвет сошёл.
И – ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам:
      
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.
    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаённую сущность свою – плоскостную. А сквозь неё – в  оконца иных измерений...    
      
ЛИСТВА – ИКОНА

Да, похоже, что так: листва – плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным, По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся – в плоды. Так что же это? – Возрождение?.. 
   
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    

Плодоносящий сентябрь! – Собран урожай язычества. Всё уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные,   прикинуто  сальдо-бульдо, нетто-брутто...
И что?
Всё снова  плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Осень. Листва. Увядание. 
Грустно,  но красиво. Этакая предсмертная, уже  неземная  краса... да это же –
    

ДЕКАДАНС!   

Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном.
Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье...
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...

...и недаром  же  это кошмарное: 

жёлтый лист – символист,
 жёлтый лист – символист...
 жёлтый лист – символист,
      
А что за ним, за символом?   

А за ним уже чахлый постсимволизм,   постмодернизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание сквозь зиму нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе.  – В прозрачном,  студёном воздухе, где слабенько ещё мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    

...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист  – символист.
    

     ...ОТВЯЗАЛОСЬ!»
***
Пустыня

…отвязалось… всё-таки отвязалось от Великого наваждение – беспробудное пьянство. Стал пробуждаться. Пил всё чаще в режиме переменного тока, а не постоянного. Но и это не приносило полноты мирочувствования. Устал Великий однажды (это «однажды» потом, слава Богу, повторялось) пьянствовать и хандрить. Ненадолго, но устал. А ведь всё располагало к пьянству, даже к запоям – несчастливые шашни, хандра, дурь… многое другое. Всякое.
Решил найти крайнего, виновного в недуге. Даже в себе искал. Искал, и – нашёл! Не в себе любимом, а в порочном календаре.
Полистал, и – ужаснулся. «Да это что ж такое! Сплошные праздники! В церковном календаре – сплошь… ну, это понятно. Так ведь и в общегражданском! «День кооператора»», «День химика», «День физика», «День утилизатора»…день, день, день… всего на свете день, всего день, всего праздник!
Пьянь без просвета.

И наваял:
Праздничный террор

«Сердечной тоской, недостаточностью
Были празднички нехороши,
Широким похмельем, припадочностью…
Но был и просвет для души:
Меж праздничками, точно в паузе
Сердечной, забившись в тенёк,
Один был, царапался в заузи,
Как слесарь, рабочий денёк,
Хороший такой, озабоченный,
Сухой такой, узенький, злой,
Праздничками обесточенный,
Царапающийся иглой –
Как будто бы ключиком в дверце,
Мерцал и царапался в сердце...
Хороший, рабочий денек…»

***
Наваял стишки-отвороты, стишки-отпусты, и – подалее от соблазнов – ушёл в геодезисты. Благо, с детства  мотался по изыскательским партиям. Со всей семьёй мотался: вполне терпимой маманей, молчаливой сестрой, ненавистным папулей-геологом. Много чему научился, летними сезонами шастая по жёлтым советским пустыням. Овладел приборами, хорошо зарабатывал. Сколотил состояние, по тогдашним советским меркам немалое – десять тыщ!..
Но все, потным трудом заработанные деньги выудила жена-шалава. Та, что втихаря зачала  и родила от бомжа, убедивши Великого в отцовстве. Убедила, змея! Благородный Великий принял. Признал спроста – евонное чадо!
Может, хотел верить. Может, любил. Какое-то время точно любил. – Слепой, глупый, великий Великий… а она, гомоза рыжая, тощая, огромноглазая, кривоногая, злая, странно влекущая, с осиной талией обалденная колдунья, убедила. И – моталась себе по врачам да родственникам. Вообще чёрт знает куда и зачем таскалась. Умеют лярвы  подсочинивать. А он платил. Платил и платил. За всё платил…
Но очередной полевой сезон кончился. А с ним и деньги. Как жить-кормиться? Подался  на экскаватор – ненавистное, жвачное, чавкающее железной челюстью со вставными зубами чудовище. Пластался вусмерть, домой приходил в робе, заляпанной мазутом, воняющей солярой…
А шалава возьми и заважничай, барынька. Стала Великому в любви отказывать.
Вонь – предлог убедительный. Даже рабочая, честная вонь, приносящая денежку в дом.  Мылся Великий тщательно, но уже не очень к тому времени переживал высокомерное «нет». Так уже наянила змеюка, что закрутил романишко на стороне. И даже писал-воспевал, идеализируя-романтизируя совсем простую, милую бабёночку. Душечку без подлых запросов.
Змеюка унюхала. И – айда терроризировать ревностью! Чёрт знает откуда она  взялась, ревность, на каких основаниях? Взялась да взялась. А сама такая ко всему распустёха оказалась! Рассказывал, чуть не плача:

«…выходит, красава, из ванной, – висят…
С правой руки сопля, из левой ноздри сопля. Висят, свисают…
Какой, на фиг, секс? С распустёхой-то!..»

Долго терпел Великий, терпел бессловесно… жалостлив был, да и долг свой осознавал. Понимал, как ни странно, вполне традиционно: муж ответственен за семью. И точка. Ну, потом выгнал, конечно. Изгнал змеюку. Когда открылась подмена. Когда разул ребёночек глазки во всю ширь-полноту, а глазки – чужие. Не великие, не вспученные, как у Великого, а узкие-узкие. Точь-в точь, как у южного бомжа. Не стал Великий оформлять развод, купил билет да и отправил вместе с «байстрючонком» к… матери. К родной матери.

***
Нозаписал в тетрадке. Похоже, о себе самом:

«Хороший человек всегда дурак. Всем мешает, даже самыми добрыми своими намерениями. Особенно поступками…»

***
А змеюка-то всё разом смекнула: жена есть жена, попробуй отвяжись, откажи в прокорме ребёнка! И – насела на «папашку»! Через суды насела. И долго ещё не оставляла в покое. На выбитые из простодушного дурня шиши моталась туда-сюда. Возвращалась, виновато и волнующе для Великого опускала глазки…   
Провинциальная «скромница», явившаяся неясно откуда, но ясно куда и зачем,  неуклонно требовала, требовала, всё больше требовала! И Великий давал. Пока мог, конечно. Пока денежка не иссохла…
А в итоге почти всё, что осталось от того «романа» со змеюкой сопливой – несколько стихотворений. Воспоминания о «мазутном» периоде любви, да ещё о великой пустыне отыскались в разодранном, как и вся земная жизнь Великого, «архиве»:

«…и я, как сокол на скале,
Сидел себе в Бетпак-Дале.
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел.
Как хорошо во все глаза
Глазеть в пустыню, в небеса, –
Во все!..   а то один болит
Весь день глазеть в теодолит.
Он крив, чудовищен, трёхног,
Больной фантом, он сам измаян,
Он  здесь чужой, он марсианин,
Косящий диковато, вбок.
А рейка – полосатый страж,
Фата-моргана, джинн, мираж,
Дрожащий в зное... о скала!
О сокол! О Бетпак-Дала!..
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел…»

* * *

«Медленно мысль проползает  людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов –
Как в черепах
Черепах.
Да и всё остальное
Тоже смешное:
Череп, пах…»

* * *

И ещё что-то бредовое. От пустынного зноя, наверное:

«…ты слышал, как монах орёт?
«Анахорет!.. Анахорет!..»
В пустыне камню-великану,
Глухому камню-истукану
«Анахорет!..» –
Монах орёт»

* * *      

Обезьяна в себе

Орал, гордился возмужавший, эклектически нахватанный Великий, чванился – он, дескать, создал «ненаучное дополнение» к частной теории относительности! Зря орал. Относительно это было. И относилось лишь к вопросу о расстояниях. Причём, расстояниях не глобальных, а всего лишь к дистанции между М и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»

Потом, однако, разгордился – показал людям. Зря. Никого не восхитило.  Порвал, как много чего. В итоге остались от «дополнения» обрывочки:

«…всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух  горний, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское. ЭТО было привито, как благородная  веточка к дичку, к тёмной, белково-углеродний твари.  Получился со временем му¬тант. Человек. Но светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна. Женщина в некоторых моментах – та же обезьяна. Кривляется перед зеркалом, губы выворачивает, – «вспоминает»…
Обезьяна в себе»
            
***

Из «Максимок» и «наблюдизмов»:

«Бог есть то, что есть. Я есть то, чего нет. Однако, карабкаюсь…»

***
 «Церковь сильна и стоит – Тайной и Красотой. Власть – Силой и Тайной».

***
«Бог есть то, что есть. Ты есть то, чего нет. Однако, скребись…»

***
 «Муха, медвежонок на крыльях…»

***
 «Страшные жуки… небо скребут!..»

***
«…ввертилёты…»

***
«Бог есть то, что есть. Мы есть то, чего нет. Однако, стараемся…»

***
  «С большой буквы – Пьяный»

***
Рассказ после мясокомбината:
«Сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку…»

***
«Печность. Во избежание беспечности необходима печность.
Именно печность. Жаркость…»

***
«…с трудом, удивительно легко запомнил усвоенные дедом заветы отца…»

О чём сие? Неизъяснимо…         

***
Неизъяснимое осеняло Великого, курировало, вело. Куда? Никто не скажет.
Но вот тоскливого идиотизма мирного свойства недоставало. И он, как человек проницательного ума, осознавал это. А всё равно сносило на пути буйные, невразумительные. Скорбел, каялся, писал заунывные плачи. И брутальные заплачки, и вои, и… чёрт ещё знает что!

«…до свиданья, жизнь, окаянная,
Прощевай, злодей собутыльник!
Здравствуй, утро моё покаянное,
Здравствуй, белый мой брат, холодильник...»

***
Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, коим внимают, чтут и превозносят, многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления.
Увы, жизнь не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, тянулись параллельно две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт для меня настолько несомненный, что  бессмысленно напрягать читателя излишними уверениями.
По крупицам тут, в обломках эпоса о Великом, размечена лишь пунктирная карта жизни, в которой он жаждал мира, творчества, любви. Его ли вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств, помыслов? А нужно ему было совсем немного. Гораздо меньше, чем остальным. Любил по-настоящему лишь истинно простое, и самое великое по сути: луга, рощи берёзовые, реки, горы…
Но и там лукавый подбрасывал грязные грёзы. О, Великий, Великий! Почему же не хранил тебя твой Ангел? Почему так трудно ты шёл через мир?
И сваркой глаза выжигал, и на огромном экскаваторе надсажался, да так, что без поллитры после смены заснуть не мог. И превращался в дебила, и писал злобное нечто, про долю-недолю земную. А зачем?..
Зачем надсажался, как дебил? Деньги. Ничего нового, просто деньги. Завёл жену, родился ребёнок. Ценные книги на чёрном рынке кусались так, что…
 Да ещё, как назло, к тому времени пристрастился к настоящему чтению. Надоели грязные авторы, голодными шакалами кинувшиеся вдруг описывать все виды извращений, орально-анальные и прочие выкрутасы. Это уже разрешили, а настоящее всё ещё пребывало под запретом. Странные были времена.
Цензура, уже полусоветская, перманентно совершала невообразимую глупость – запрещала книги старых русских писателей, эмигрантов, философов. Даже поэзию эмигрантскую, не имевшую никакого отношения к политике, запрещала.
Когда зарубежные писатели спрашивали советских товарищей: почему бы не печатать востребованные книги, те отвечали с душевною простотой – с бумагой в стране напряжёнка. Зарубежные товарищи изумлялись: как, у вас нет бумаги, чтобы печатать деньги? Не печатали…
  Над глупостью этой долго и горько смеялись. Все. Великий же молча и сурово решил  задачу – пошел в УМС, кончил курсы, сел на экскаватор, где платили круто по советским меркам – от трёхсот рублей и выше. В итоге, остался творческий след. Увы, невеликий. Обрывочки:

     На карьере, на закате…

«Будто бредит грузный варвар
Вгрызом в сахарны уста,
Будто грезит грязный автор,
«Пласт оральный» рыть устав,
Церебральный экскаватор
Дико вывихнул сустав,
И торчит, сверкая клёпкой,
И урчит, срыгая клёкот,
Будто грёзу додолбил
Засосавший вкусный локоть
Цепенеющий дебил...»



Индюк думал…

Дебил? Были признаки, были. Хотя… в какие выси порой заносило! Даже в ранние годы. Не каждого занесёт.
Когда Великий узнал в последние школьные годы, что стихи бывают не только длинные и противные, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
Объяснил, что есть в стране Японии Танкисты и Хоккеисты. Танкисты пишут пять строк, Хоккеисты три. Произведения в этом жанре называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Дал почитать антологию японской лирики.
Танкисты Великого почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами очень даже увлёкся. И много в том преуспел. Для начала составил коротенькое лирическое хокку с длиннющим названием. Кстати, не в последнюю очередь поразило Великого то, что названия у «хоккеистов» были порою длиннее самих миниатюр:

Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на опустевшй скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..

***
Дико работоспособный, одержимый творчеством, да и любой работой,  подворачивающейся, как водится, непредсказуемо, через месяц принёс на погляд мешок  трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика слишком уж не по-японски созерцательная… похабненькая выныривала.
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей.
И всё же самое чудовищное из гадовых трёхстиший я запомнил. Именно в силу  чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку»:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»

***
А ещё «Ночное хокку»:

«Снял нагар со свечи. Зажёг…
Упёрся в чернозеркалье окна…
Непробиваема ночь».

***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупое – о быстротекущей…

***
На уроке литературы, при обсуждении «Главной Глыбы», романа «Война и мир», халдейша потребовала кратко сформулировать замысел и сюжет эпопеи.
  Глупее, кажется, нельзя придумать. Великий придумал. – Зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  головушке, задумчиво устремил карие, ещё не выцветшие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Седой владел – гитарой,
Младой – дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу не дал халдейшин визг: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... никогда, никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с громадным папулей идиота. Воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их изгнанием отпрыска.
И Великий таки закончил школку. Пусть и с немалым опозданием.
Впрочем, периодически мстя за нелепо проведённые в заведении годы. Мстил  стишками, часто несправедливыми:

«Высокая болезнь поверх барьеров
Приличия скакала каплей ртути,
Безрадостной без градусника. Груди
Без лифчика тряслись. Для пионеров
То было круто: завуч, молодая
Учительница первая, а вот,
Литературу, мля, преподаёт,
Грудями авангардными бодая…»

***
И ведь не просто закончил школку! Злил халдейшу ещё не раз. Что замечательно, полем битвы оказывался всё тот же Толстой, боготворимый халдейшей. И она его упорно впаривала, в нереальном для балбесов объёме.
Имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта более всего люб? Класс настороженно молчал. Но Великий не мог упустить такой удачи, бойцовски вскочив из-за парты, разрубил тишь:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о-о? – изумлённо завыла несчастная и, наливаясь багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом выходе, приоткрывши дверь, Великий, выдохнув неизбывное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
«И – Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что даже не стала выносить исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры, честно воспроизводим. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня.

***
Шли годы, шли… ползли, кувыркались, летели. Но людям свойственно, как это не  прискорбно, стареть. В любое время года, века. Стареют, невзирая на скорость продвижения в пространстве-материи. Старел и Великий. Но стишки, строчки о всяком разном рождались, заполоняли бумажки, тетрадки…
Старел...  а ровесниц своих вспоминал, иногда со слезой. И плакал, и пел, и воздыхал. Сожалел об утраченном. Якобы утраченном. Ибо любил всегда одну лишь только Тоньку. А она, сука, урыла в другую страну. Навсегда. И ранила Великого. Навсегда. Но он, сильно уже поветшавший, траченный, словно молью, жизнью,
выдал-таки, песнь. Гимн ровесницам:

«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»

И выдохнул, и выдавил ещё:

«И всё равно я выпью – За!
За негу ног и милых рук,
За бесшабашные глаза
Климактерических подруг!..»

И ещё нечто… стоит всё-таки привести:

«Чарующее слово  д е ф л о р а ц и я…
О, необыкновенные слова!
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…

Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную…

Люблю с тех пор лапшу обыкновенную».

Врал. Любил только Тоньку. Но врал…

***
«Игра слов. Восхищение, вожделение… что, какое чувство сильнее? Вожделеть женщину, значит – желать её, хотеть. Восхитить – похитить, т.е. украсть. Не восхотеть, а именно восхитить. Пожалуй, в последнем варианте «состав преступления» круче. Но если слегка изменить в заповеди: «Смотрящий на женщину с вожделением…» одно слово, если изменить «Вожделение» на «Восхищение», что получится? «Смотрящий на женщину с восхищением…»…  – разве зазорно? Смотреть с восхищением – предосудительно? А ведь женщина не только предмет обожания (не путать с обожением), поклонения, но и – восхищения. Во все времена. Игра слов, батенька, игра слов…»  – торжествующе ехидничал Великий. Любил это дело, гадёныш. Не всегда, но…
Нередко желчный, провокативный даже Великий.

***
Хоккеисты надоели Великому. Рогожный мешок с салфетками и обрывками бумаги, испещрённой трёхстишиями, пропал. Кажется, бесследно. Никто из доброжелательных собутыльников Великого, изредка подкидывающих мне с оказией старые салфеточки, и то и форматные листы бумаги, ничего не прислал из «японского» периода творчества.
Надоели хоккеисты? Увлёкся частушками. И, поскольку писал целыми ворохами, когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный… хотел сделать сюрприз, явиться вдруг однажды на пороге моего дома победителем, с лавровым венком на рыжей, кучерявой ещё башке. Эх, промахнулся…
Затесались в конкурсной рукописи частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти советскую комиссию:

«Бывает нежное говно,
Бывает грубое оно…
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно».

***
Ничего, умный рецензент порвал бы втихаря. Но в рукописи были не одни лишь непристойности. Решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже  при советах некоторым либерализмом. Присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:

«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»

«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким. Да и плачевным в итоге. 
После этого он слова доброго не сказал про «творческий вуз». Да и про девушек тож. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», побрёл восвояси…

«…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать…»

***
Довели до белого колена

Попинал камни Великий, попил-поел горькую… задумался. И решил в одно из ознобных похмельных утр: а с какого перепугу его, Великого, отвергли? А что сейчас вообще в моде, в фаворе?
И – зарылся в океан современной поэзии, где царствовали тогда метафористы, концептуалисты,  куртуазные маньеристы… ну и прочий мутняк. Начитался, задумался:
«А что тут, собственно, выдающегося? Что сложного? Почему в фаворе? Нешто так не смогу? Смогу. Попробую, а там пойму – из чего эта хрень варится?..»
И попробовал. Склал, а потом сложил папку образчиков «современной креативной поэзии». Кое-что из той папки, почему-то под названием «Г…о» сохранилось.

Электpический pоманс

«Пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоет – так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый, скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь,
   Электpический кот!»

Любопытней всего оказалось резюме в самом конце папочки:
«Из трёх щепочек всё это складывается, из трёх щепочек, выродки! А ещё из  капелек жиденького г… наверху… вроде струйки крема на торте…»

***
И, озлившись на «законодателей» мод, застрочил о «творчестве»:

Стареющие постмодернисты (Из папки «Г…о»)
«Ржёт рыжий, наступив на шланг.
Цирк мокр. До икр. Отпад. Аншлаг
Заик и мазохистов. Клизма.
Каюк компании. Наш флаг
Под колпаком у формализма.
Мы – фланг?Браток, да ты дурак,
Тут – формалин, тут с аквалангом
Не прорубиться. Мы в реторте.
Ты видел эту морду шлангом?
А этим шлангом, а по морде –
Не хило?.. Я о модернизме. 
А ты о чём? О сладком мирте?..
Да брось ты!.. Он как струйка в клизме,
Поэт в законе... чей кумир ты?
Ничей! Ужонок невелик ты...
Пижон, мы оба здесь реликты.
У них свой кайф – «Полёт рептилий»!.
А наш рожон? Наш – лёжка в иле.
И я смешон. И я ушёл бы.
Куда ушёл бы? – Из-под колбы?
В песок на штык, и в жижу рожей?
Ништяк!Ты не смотри, что рыжий
Ничтожество, ты зал послушай –
Ведь ржёт, блаженно потерпевший!..
И так везде. И всюду падлы.
...и что мы, брат, без этой кодлы?..

***
Приговорил «креативных». Отщёлкнул костяшку.

***
Впрочем, задумался.  А почему так назвал папочку? Словно само выскочило. И  решил, поразмыслив, что это не оскорбление творчества, а по сути – память. Ностальгия по минувшему. То есть, и в самом деле – Г. В строго метафизическом смысле. Вот как вдох и выдох. Вдыхаешь чистый воздух, выдыхаешь углекислый. Голубенький дымок вьётся – над папиросой, изо рта прёт – серый. В рот отправляешь свежую пищу, в унитаз переработанную. Жизнью переработанную, аминокислотами.
Так в «Золотом Веке» принимали простой продукт, чистый воздух, свежую пищу, а  в «Серебряном Веке» выдавали сложную, ассоциациями усложнённую, витаминами, добавками, аминокислотами – «Продукцию». Порой даже очень красивую, завитую крендельками, отдающую изысками, «ароматами»…
А позже модерн с постмодерном выдали совсем уже переусложнённую, густо пахнущую бесконтрольными, беспорядочными выбросами спермы, свальным грехом перерасплодившегося человечества «Продукцию». Модно, красиво.
Ностальгия – решил Великий – воспоминания, веянья... вот и озаглавил папочку висельной буквицей. Даже наваял Элегию о… Г. Без иронии, издевательства над предметом. Фиксировал факты, делал выводы. И всё. Целиком «Большую Элегию» о девяти эклогах найти не удалось. Отрывочки попадаются:

     «…что забирается в души нам,
    Помнится чисто, светло?
    Пережитое, минувшее,
    Всё, что сквозь нас же прошло,
    Что пережёвано, прожито,
    Выжато, извержено,
    Славное, милое прошлое…
    Что это, как не Г…о?..»
    …………………………………………….
   «…в космогонических ралли
   Миром поверженный в шок,
   Зрячий узрит магистрали,
  Теплоцентрали кишок,
  Где среди звёзд, в перержавинах
  Спиралевидных кривизн,
  В заузях и пережабинах
  Жилится сверхорганизм –
 Спазмами, раскрепощением,
 Перемещением от
 Чистых истоков к сгущениям
 Чёрных, как жизнь, нечистот,
 И одурманенный снами,
 Вдруг прозреваешь, оно
 К устью грядёт, вместе с нами,
 Все мировое г…
……………………………………………….
«...может быть там, в дальнем мире,
 Зыблясь, дойдут от земли
 Не золотые цифири,
 Но завитые нули?..»

***
«…это и есть «сложное творчество» – медитировал Великий – Ничего личного, никакого унижения. Голая констатация. Папка Г. То есть, Говно. То есть, – Говядо. Производное от слова Говядина. Что в итоге и есть – Говно. Производное от говядины, от всего мясного, тельного, мясообладающего, прошедшего через мясорубку желудка, кишечника, и перешедшего в статус ГОВНО».


***
Не только про литературу, про «кину» даванул ехидное. Никого не пожалел. Понял – все жулики. Даже самые-самые, крутыми путями идущие. «Какие такие пути? Да это ж всё было в советском кино. Только лучше ведь было!» –  возопил оскорблённый после очередного «креативного» кинофестиваля. И выдал:

«Новая волна»:
Там крутили крутое кино.
Там Чапай уходил на дно.
И с жемчужиной, гад, возникал,
Скаля зуб, у Карибских скал,
И вздувался, и пучил глаз,
Земноводный, как водолаз.
И опять уходил на дно…

Там кино ходило в кино...

***

И ещё, на салфеточке. Всё про то же, про тех же. Забодали плагиаторы, имитаторы, прочее всякое. Озаглавил хорошо, юродски:
«Довели до белого колена»:

Я зол. Я болен. Всё политики.
Ворьё!.. А тут ещё упёр
Мой полувер из полуклиники
Какой-то полувор!..

* * *
А потом шатануло Великого. Шатануло ассимметрично – дал крен в молодёжную поп-культуру.  Рэпа наслушался, и – расплевался с «рэп-маразмом»:
«Да это ж сопля! Молодняк, хрена ли смыслит? Похабень одна… да и рифмочки того…жиденькие…»
И – завернул крутяк! Так завернул-зарифмовал пробник, что даже молодые реперы изумились:

«Уд…
П…
да…
Тут
Всег
Да
Что
Ни
Будь
Как
Ни
Будь
Где
Ни
Будь
Да
Е...
…уть»

Изумились рэперы, головками замахали – нет, нет! Не понял Великий – как нет? Но потом дошло. – Отвратила не нарочитая похабень, этим ли удивишь. Нет, высокие снобы, нисходящие «вниз», к «народу», забраковали перл по иным, невероятно тонким эстетическим мотивам:
    «С  рифмой, братан, перебор. Сейчас так не  покатит – пипл не схавает. Покорявее бы, пографоманистей. А так… подавится быдло».

***
Попыток прославиться, тем не менее, не оставил. Принёс объявление в газету. Звучало страшно:
«ЗАРИФМУЮ – ВСЁ!»

И приложил образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика.


***
Так и оставшийся вечным наивняком, Великий проплакал в тетрадочку:

«А я все верю в чудеса.
Сказали, их на свете нету.
А кто сказал?А чьи глаза
Читали разнарядку эту?..»

***
Катилось времечко, покатывалось, менялись моды. Шаблоны, страсти. Надумал Великий в мазилы податься. Проорать миру всё-всё-всё не только словом, – красками! Это было одно из самых неудачных предприятий. Ну, да из песни слов не выкинешь.
Насшибал деньгу, купил тюбики, кисточки. Холст натянул на раму, без подгруновки, правда, денег не хватило, и – наваял картину. Историческую.
Я, возможно, один из немногих, успел полюбоваться. То ли кто перекупил в трудную минуту, то ли затерялась. Жалко. Картина была эпохальна, звучала сильно:

«Солженицын читает Ленину книгу «Архипелаг Гулаг»

***
  Думаю, всё же уничтожил. Стыд заел. А жаль. Там, на обратной стороне холста было (хорошо, успел списать):

«Неизвестно откуда и чего набралися мы все,
Неизвестно зачем потух
На могиле неизвестного генералиссимуса
Вечный красный петух...»

***
Писал Великий стилом. Иногда грифельным. Что по прошествии времени составило проблему – бледнели, стираясь, буковки:

«…а ты пиши, а ты пиши,
А ты подохни над строкой,
А ты чини карандаши
Своею собственной рукой!..»

***
И чинил. И утешался:

 «Вишь, рубай сижу-рубаю нынче –  думаю.
Рифма – рубь. Рубли рубаю нынче – думаю.
Ну а фули? Хали-гали, мат на шахе, шах на мэ,
Славно думаю-рубаю нынче – думаю…»

***


Физиология

Думаю, не просто так, но глобально-космически озаботился Великий вопросами пола. И очень был недоумен.
– «Зачем? – возмущался в пивной перед синяками – зачем несовершенство: у него отросток, недоросший до совершенства, у неё дыра, недорытая до Истины? Вот ты, пропилея кругломордая – обратился с кафедры к одной из постоялиц (пропилеями называл пьюшек, пропоиц, завсегдатаюшек пивняка) –  почему ты недовольна мужем, мужиком вообще? Недовольна. А собой – довольна. Довольна, гадина! Вот мужа у тебя и нет. А если б все были андрогинами, гермафродитами –  все были б довольны! Правду реку?..» –  вопросил возмущённо. И когда «пропилея» послала его подальше, возопил, стоя на шаткой половице пивняка, как на ветхой клубной сцене:
– «Молилась ли ты на хер, Дездемона?..»
Прохрипев неизменное гы-ы-ы, срыгнул, растёр рыготину носком «говнодава», хрипло пропел:

«Ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада… какая ты, к ляду, наяда?..»

***
Нашлась запись. Не очень пристойная, но искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана, похоже (после сопоставления некоторых дат и событий),  в пограничной ситуации: где-то после разрыва с любимой Тонькой, попыткой суицида и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки. Тетрадок там, вроде, не положено.
Всего строфа, но сколько вместилось!..   боль, горечь Великого. Плач великого Неандертальца о нелепости кроманьонского мира. Обида…

«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…
Я сам в себе. И я в себе всегда»

***
Из «гордынок»:

«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо срастается на земле. Читайте, скоты, шедевр Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»

***
Птицу с большими крыльями стреножили. Изловили. И не менты, имевшие к тому некоторые основания, поскольку пару раз торговцы колхозного рынка жаловались на  рыжего малого. Мол, приценивается, приценивается, торгуется якобы… а потом чего-нибудь не досчитаешься на прилавке. Но, за неимением улик, отпускали. Малый успевал избавиться от добытого. Клептомания, клептомания… недуга этого было никак не утаить. Что было, то было. Мучило.
Нет, не менты изловили, – работники военкомата. И снарядили в стройбат. Человеку с двумя судимостями, пусть даже по малолетству, доверить  «ружо» не могли.
– «А поди-ка, попаши…» – сказали форменные товарищи. И пошёл…

***
Когда Великий, в ряду многих заточённых на «Губу», подпал под безраздельную власть иезуитски умного, но очень подлого начальника, чуть было не пропал. Ибо подпал  под его изощрённые издевательства. Хорошо ещё, не столько физические, сколько моральные. Даже интеллектуальные. Что ранило, впрочем, не менее зуботычин.
Однажды злодей задался ехидным вопросцем, логической ловушкой армейского философа: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом? Великий в силу природно чистого идиотизма, единственный решился, и – разрешил неразрешимую, казалось, апорию. Гаркнув неизменное «Гы-ы-ы…», дерзко выдвинулся:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из «Губы» на общие основания.

***
Общие основания и подкосили. Даже едва не прервали мерцающую нить, ниточку жизни, призрачно, полупрозрачно, едва-едва зыблющейся жизнёшечки нить...
Стоял Великий на дне котлована, вырытого для нового складского корпуса, ждал  подачи сверху очередного бревна. А нетрезвый товарищ возьми да урони то бревно, метров этак с трёх, прямо на Великого. И пробило оно несчастливую, ещё огненно-рыжую башку, почти до мозгов.
Отправили бездыханного в военный госпиталь имени Бурденко, в нейрохирургию. Повредили там скальпелем великие мозги, или не очень уже великие, или не очень уж повредили, теперь не рассудить. Был чудак-человек, остался чудак-человек. Внешне не изменился. Как рассудить?
Написал, правда, по горячим следам нечто придурковатое. Ну, так и много чего этакого выходило из-под злат-пера.
Лежал, отлёживался… бредил бабой в госпитале, грезил, и – нагрезил. Или набредил. Наваял про то, как нежданно-негаданно явится к ней, пока ещё не определённой, но уже возлюбленной. На всю оставшуюся жизнь. Тоньки давно след простыл, что попусту грезить? И хотя память о ней до конца не простыла, наваял не о ней, а о некой грёзе. О том, как явится в одно прекрасное утро, неузнанным… и она, эта баба-грёза, – вдруг! – полюбит его. Просто так, ни за что…
Целиком грёза под названием: «На заре. Не буди, не вздумай!» так и не обнаружена. Обрывочек только:

«…я пришёл к тебе с приветом
От Бурденко…
Но об этом
Я рассказывать не стану
И подмигивать не буду,
Фигушки!..
Бочком к дивану,
К сонной, тёплой кулебяке
Подкрадусь, и тихо-тихо,
Сна не возмутив, как цуцик,
У помпошки и пристроюсь...»

***
    Необходимо всё-таки поведать кое-что из прежней творческой жизни. Из предтворческой, так сказать, биографии. Во всяком случае, об одном из пиковых моментов. Вот он, тот самый «ужасный случай», повернувший судьбу Великого к прекрасному. Тот миг, когда его, наконец, – полюбили! И, что важно, полюбила любимая. Не навеки, а всё ж:

«О, нежная, нежная... всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная, о, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул и упал с унитаза...»

***
Написал стишки, вспоминая падение во сне и сидение на полу, в обнимку с унитазом. А потом и ещё припомнил, как глядел туда, упавший, обезумевший, сидел и глядел на эту белую, фигурную пропасть унитаза. Как показалось в тот момент, его осенило. Увидел оборотную сторону этой фаянсовой фигуры, и – узрел нечто из явлений баснословного антимира. Не удержался, поведал неведомое миру. И записал «эврику»:
   
«Антипопа – унитаз!»

То есть, унитаз показался ему в то мгновен6ие анти-попой, только с выходом трубы вниз, а не вверх, как у двуногих.

***
Тема физиологических конфузов преследовала Великого неотвязно, судя по найденному в архиве. Нашлась миниатюрка (обрывок?), где излагалось событие, похожее на факт личной биографии. Неясно, правда, почему в третьем лице?
По некотором размышлении можно заключить: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости), Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что, как известно, даёт некую раскрепощённость и остранённость писанию. Даже при нелепой гривуазности изложения. Взгляд, можно сказать, сверху:

«Чудо объяснения в любви»

«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, а также страстное  желание объясниться и, наконец, на законных уже основаниях овладеть возлюбленной), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовре¬мя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное до нереальности чудо!
Итак, дисло¬кация:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханиями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны дуба), речевые паузы становят¬ся всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви  уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению друг ко другу.
Решительное объятие...
Объяснение принято!..
Жаркий, свободный ото всего поцелуй!..
…………………………………………………………….
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день.
В день, когда он рискнул рассказать ей всё.
Всё о том самом «чуде»...
………………………………………………………..
Обошлось.
…………………………………………………………………………………...
Да и где их набраться, общественных туалетов?
Особенно в «Час Пик»…

***
Из выкликов и «озарелий»:

 «Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»

***
«…эка шишка ананас!»

***
«Кол – стул мазохиста»

***
«Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожника».

***
Мучила Великого, как и многих других великих, неразрешимость и необратимость
косной… слишком косной временной константы.
«Как это необратимо время? Не может такого быть! – возмутился однажды – все мифы, сказки, предания твердят обратное – время обратимо. Как вперёд, так и назад. Но как доказать? Формулами?.. Пробовали. Не убедили. Высоко, заоблачно, дымчато. А что, если спуститься в самое то – в нутро человека, а?..» – высокотеатрально воскликнул однажды Великий и, порывшись в себе, помёл по амбарам – по брюху, по «ливеру», по черепушке. Поскрёб по сусекам и отыскал, как показалось в эвристической горячке, наиболее верный, самый нервный – эротический! – узел.
И  сочинил апорию про физиологическую обратимость времени.
Потом, кажется, разочаровался в каких-то пунктах апории, не стал развивать  далее. А жалко. Что-то важное ухватил ведь! Вот всё, что осталось на разорванном клочке. Возможно, самая концовка:


«...так, сосок помещая на зуб,
В виноград превращая изюм,
Время вспять обращая, на ум
Изумленье ползёт: море схем,
Посулатов, задач, теорем
Обратимости времени…
Но
Где решенья?Темно. Мудрено
Времена выворачивать, вспять,
Словно корни из тьмы, и опять
Взад ворачивать...
Нежных щедрот
Нет у схем-теорем.
А Эрот
Всё решил, не поморщивши лоб.
Почему? Потому что – любоб!.».

***
А потом пришла Мысль… Мысль о всеобщей справедливости

«Жру икру. Чёрную.
Ночь нежна...
Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить…
Скопом не решить!
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто –
Гордо, на миру...
Вот решил. Начерно.
И сижу.
Жру.

***

Из самокопаний и самоедств Великого

«Мы – в себе. И не понимаем себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри меня и, вроде бы, знает сам себя ( т.е. меня), а тот, кого другие люди видят, воспринимают со стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, изучил до мелочей привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные… да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли куда подальше и не прекратил бы общение  за полной его невозможностью и, даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же. Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду. Только это не она, а я. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами, водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя. Как выйти? Накак. Да, но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек дилемму:
«Этих отмыть?..   или новых нарожать?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…»

***
И зачем-то приписал снизу:

«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система»

***
И тут же, вероятно, после прочтения корявых сочинений Шах-Мазоха, случайно выловленных в библиотеке, куда со временем повадился забредать не реже, чем в любимую пивную, приписал, а потом провыл со знаменитой кафедры «синякам»:

«Шах Мазоха, большой стадострастник,
Рассуждал: «Если боль, это праздник,
Чем больнее – тем слаще. Да-да!
А чем хуже – тем лучше. Поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда»


Недоперепой

Пользу вреда – вреда для себя – Великий испытал. Возник однажды резкий такой порыв, вихрь на юном переломе судьбы. Словно весть о чём-то хорошем. Вихрь, впрочем, выветрившийся довольно скоро, переродившийся в навязчивый зуд или неотязную грёзу – как можно скорей накопить денег!
Но откуда их было взять школьнику, в советские-то годы? Неоткуда, ответит помнящий. Кроме что, разве, бросив школку и пойти вкалывать. А посему последние школьные полгода Великий провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика. Вышло не весьма лепо. То есть, совсем не вышло. А вот затея выучиться  на экскаваторщика более-менее удалась. Заработал толику денег, снял жильё. Более того, пригласил возлюбленную для совместного проживания. Тонька  высокомерно, но туманно кивнула, что было принято за высокое согласие.
Однако ж судьба-злодейка и тут не сомкнула недреманное око, не простила  великодушно очередную восторженную нелепость...

***
Возвращаясь к первой, судьбинно осознанной попытке срубить бабла, нужно признать – это была неудача. Фальш-старт. При всём том, что это было серьёзное начинание, настоящий крепкий порыв, обернулся он горечью, болью…
Сварщиком Великий проработал только три дня. Плохо и наспех обученный делу, умудрился в первые же дни посадить на стройке зрение «зайцами» от электросварки. И, с понесением ущерба здоровью, грустно вернулся в школку. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (падением героя в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила за свою парту. Но…

***
Слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, слышу…
В день окончания училища Великий выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились.
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы и попёр продавать за советские деньги в советские же учреждения. Вначале в те, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали. Пришлось расширить поисковый круг сбычи краденого. Не брали, козлы, нигде. А часы были хорошие, старинные, с нежным таким боем, без истерики…

***
Нарезав дурные круги, пьяненький, неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам забрёл-таки в незнакомый прежде директорский кабинет. Да и что там было делать прежде, во время учёбного процесса?
И кабинет незнакомый, и директора не шибко помнил, и вообще…

***
«…эка водочка хулиганила,
Зрак запойчиком припоганила…»

***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему, уже весёлому, диплом об окончании курса сварщиков, предложил часы за трояк…

***
«Бездельник без денег» – рифма бескрылой правды…»

***
Директор опупел и набычился. Что было принято Великим за начало торга. Надувшись для приличия и скорчив рожу, сбавил цену. Просил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: полкило водки...

***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»

***
Что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию. – Часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было! Попытался только отобрать диплом, но… но тут до Великого допёрло.
Схватившись за сердце (там в нагрудном кармане похрустывал новенький диплом), бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…

***
…заблудившийся запой…

***
Время очнулось и двигнулось дале – легендарные часы продолжили на родной стене ПТУ  старинный свой, нежный, размеренный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы молодёжи.

***
Из цикла «Наблюл»:

«Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы редеют... а он – смеётся.
А почему? А потому, что чует – бессмертен...»

***
«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…
Ничего не было».

* * *
«Круговорот денег в глухом селе. Круговорот замкнут. Все уже выучили номера купюр. Меняются «фантиками», смеются…»

***
«Жить не оскотинясь, в столице нельзя.  Жировать, глядя на глубинку? Выход один – оскотиниться. Оглохнуть.  Ослепнуть…»

***
           «…в черном окне извиваются белые черви. Свадьба. Музыка. Ночь…»

***
                Отрывок. Непонятно о чём. Целиком не обнаружено:   

«…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. Везде…»

***
«Это было в состоянии… в отсутствии состояния…»

***
Шорох листьев

«…и везде-то он побывал, и всё-то он повидал!..» – вспомнилось   из анекдота, когда в очередной раз я перелистывал остатки архава, страницы жизни Великого. Когда наткнулся на отрывки воспоминаний, которые назвал «Шорох листьев».
Безусловно, удача для потомков, что всё… ну, почти всё… ну, очень, очень многое увиденное и услышанное здесь, на земле, он записывал, словно готовил драгоценное Я, неудавшееся, не полностью проявившееся во временном континиуме, перенести в вечное. Туда, где во всей полноте поймут, наконец, и оценят вполне подвиг. Подвиг жизни…

***

«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…

Откуда это, из осени? Как бы ни так! Из весны…

***
В 70-х годках двадцатого века Великий после школки решил помотаться по стране, попробовать профессии, потрогать своими руками, как говорится, «жись».
Лет пять мотало по колхозам, стройкам, поездам. Поработал сварщиком, экскаваторщиком, в проводниках побыл… много чего перепробовал.
Занесло в бригаду асфальтировщиков…

***
«…наконец-то дохнуло асфальтом,
Майский ливень продрал синеву,
И земля, точно плугом отвальным
Взрыхлена, отпустила траву,
И вздохнула…
Но всех ненасытней,
Всею зернью, всей алчностью жал,
Точно чёрное сердце пустыни,
Этот мокрый асфальт задышал,
Истемна распахнувшейся былью
Задышал, растомясь в глубине
Человеческой, тёплою пылью,
Утрамбованной в чёрном зерне...»

***
Об этом периоде жизни Великого остались разрозненные записи, воспоминания. Наиболее внятные куски, например «Шорох листьев», приводим почти полностью:

«…жили бригадой за городом, в бараке. Май выдался тёплый, асфальтировали  громадный, только что выстроенный птичник, сулящий завалить страну высококачественной индейкой. Куда  потом девалась чудесная плица – птичник-то был готов к сдаче – вопрос…
Работка  горячая, с раннего утра, по десять часов кряду. – Асфальту нельзя дать застыть. Вот и уламывались, пока шли машины. Молодые, здоровые…
В бригаде семеро. Ребята из рабочих слободок, книг почти не читали.
Выискался, однако, «интеллигент» – Витя. Недавно откинулся, но был удивительно гладок, упитан. Кругломордый, добродушный, юморной мужичок, уже женатый, в отличие от всех нас.
Непохоже, что сидел на казённых харчах, рожу отъел такую – на воле не каждый отъест.  Да, пожалуй, и не сидел. Даже в зоне умудрялся жрать от пуза. Земляк-начальник не только приладил к пищеблоку, заведовать тюремной библиотекой усадил. Витя пристрастился к чтению…
Ну вот, после смены, бывало, развалимся всей бригадой на койках, и айда травить байки. А Витя – нет. Он  КНИГУ  читал. И нас, дураков, между прочим поучал. Как старший и прошедший лагерь. И нас поучал, и заветы будущему сыну заготавливал – жена была на сносях.
«Вот, к примеру, – многозначительно начинал Витя – понесет мой сыночек бревно на субботнике, а я ему подскажу – первым под бревно не становись.  И средним не становись…
Становись последним.
Двое понесут бревно, а ты на нем повиснешь… даже и на халяву ещё прокатишься. Передние не заметят, а тебе – прибыток. Обманул. Проехался задарма…
И в трамвае места не уступай.
Твоей матери, когда брюхатая была, много уступали? Си-идит себе здоровенная старушенция, а мать твоя, считай, уже на третьем месяце была!… Думаешь, уступили?..
Вот и ты не уступай.
И на лирику всякую плюнь. Дуй по главной линии, в лес не сворачивай…»
Много чего проповедовал Витя, толстые пятки задрав на спинку железной койки. Философ. Пусть и домашний. «Самобытный».
А уж как он КНИГУ читал, как читал – песня!.. Пузатая, без обложки и заглавия, но со штемпелем библиотеки спецучреждения книга.
Как он её читал, как читал!..
Слюнявил загодя палец, и начинал «процесс». Читает, читает, внимательно читает… а потом как пойдёт слюнявым пальцем отхлестывать страницы – только свист, не шорох даже...
Отхлестнёт с десяток страниц, и снова притихнет. – Читает.
А потом опять вдруг заслюнявит палец, и – пошло!…
А сам приговаривает при этом: «Шорох листьев не…колышет (другой тут,  конечно, глагол выскакивал), шорох листьев не колышет… шорох листьев не колышет…»…
Шорохом листьев называл всё, что не относится к сюжету, активному действию книги. Шорох листьев – любовные переживания, раздумья героев, переливы душевных волнений, лирический трепет… и, конечно, описания природы.
Шорох листьев, короче.
А коли вдуматься, шорох листьев – почти всё, из чего состоит великая  литература. Без «шороха листьев» русская классика немыслима. Может, иная где и мыслима, русская – нет. Да и Русский Лес, однако...

Укоряю Витю? Паси Бог. У Вити «понятия». На клеточном уровне, по понятиям жил Витя. И вообще, давно это было.
Так давно, когда читатели «шорох листьев» ещё  не выметаил из книг, из жизни. Когда была жизнь…
 Прошли десятилетия, ось времени повернулась, «зона» вышла на волю. И – пошла диктовать «понятия». Воля оказалась на зоне. В политику-экономику пришли «интеллигентные вити». Осталось голимое действие. Фабула. Сюжет…  Жизнь?
Какая, на фиг, жизнь! Фуфло. Жизнь – «Шорох листьев».

И чуть ниже отрывочек в стишках:

      « …цена человеческой жизни копейка.
     А ты из копейки поди-ка, сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль!
     Тем паче – валютный... а люди...
     Что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
   
 ***

Жизни его не поняли


Дубль конгениальности эпохи Большого Стиля в кинематографе, это: «Пепел и алмаз» и «Коммунист». Два великих фильма с великими актёрами. И даже в названиях фильмов два пути: Путь Польши и Путь России. Но…
«Мы пулю в г… превратили…» – грустно пел Великий. И ещё грустней добавлял: были Строители, стали «застройщики»…

***
«С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…»

***
По России мотало Великого долго. И по стройкам разнорабочим, и проводником в поездах. Разные люди встречались. Лица менялись, погоды, пейзажи. Не менялся только он один. Как был очарованным, так и остался. Всегда, везде, в любых ситуациях.
И всё же поняли встречные главное: Великий прост, чист душою. Не столько даже поняли, сколько почуяли – тут что-то иное… таких вообще не бывает. Но вот, встретился, однако ж, и видно его всего насквозь, точно ягоду белого винограда на просвет: тёмные там только косточки, а всё остальное светлое, прозрачное, ясное…
Понимали, такое не поддаётся ранжиру, но определить простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси слово – и вот она, суть...

***
«Провонявший корвалолом,
Брёл я лесом, брёл я долом,
Корвалол, корвалол
Мягко сердце проколол…»

***
…и задал однажды молодой советский идиот молодым же, но сильно уже траченным в знаменитой пивной завсегдатаям дремучий, мохнатый вопрос. Взойдя  на любимую кафедру – верхнюю ступеньку пивного зала – вопросил тихо и сладкоголосо: «Что есть самое эротичное место в теле?Отвечай, кто знает!.. Молчите, профаны? Не знаете! А если знаете, совсем не то. Расхожее знаете. А я назову подлинное! Хотите?..»
 Зал, естественно, хотел. Особенно подлинного и, как всегда у Великого, непредсказуемого. Хотел и получил:
               
                «ГОЛОВА!»
 
– Почему голова, спросят тупые? Самое волосатое место!..
Для наитупейших изъясняюсь учёно – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт тому, о чём вы пошло подумали, эротические и силовые сигналы. Именно голова. Остальное – физиологический акт. Механика любви, так сказать. Вот...»
               Пивная захлопала, а потом, естественно, захлюпала недопитым пивом, зачавкала недоеденной рыбой и замахала Великому: подходи, мол, угощайся. Хорошо, мол, наблюл. Заслужил, рванина, поправь голову… 

***
Из «Наблюдизмов»:

О мужике, затюканном бабами – жёнами, тёщами, дочами:
«Жизни его не поняли!..»

***
«…и наступил на горло собственному пенису…»

***
«А не надо пугать мужика!..»

***
Из творческих задумок Великого:

                «Антиповесть: «Крест и выкрест»

***

Генофонд

Крещён был Великий. И вдруг сказался выкрестом. Так, запросто: стал однажды  по недопьяне уверять, что – еврей…
Я обалдел:
– «Как? Ты ж русский был всегда!..»
Посасывает, гад, «бармалея» из горла, бубнит:
– «Еврей, еврей… русский всегда еврей… мессианский… русский… еврей… только не знает… а я знаю, я знаю…»
Разозлил, гад, надоел. Спрашиваю у матери:
– «Он что, правда еврей?»
– «Правда» – говорит.
– «И отец еврей?»
– «Отец русский»
– «А вы?»
– «И я русская».
 Тут уж я распсиховался, ору:
«Так какой же он, к чёртовой матери, еврей?»
Мать, переворачивая оладьи на сковороде, спокойно так отвечает:
– «А вот такой он… отец русский, я русская, а он – еврей…»
И всё без малейшей усмешечки.
– «Да пёс вас поймёт, семейку вашу хренову!..» – вскричал я тогда. Молча. И молча же себя успокоил:
 – «Выкрест ты, гад… хамелеон, вот ты кто…ха-миль-ён…»

***
О многом задумывался Великий. Но вот беда, систематичности в разрозненных записях не было. О чём и пришлось ему как-то сказать. Высокомерный, надул губы, выкатил карий глаз… и презрительно, врастяжечку эдак, пропел:
« – А Розанова ты читал?.. А не он ли самый великий? Самый русский философ?..»
Пришлось промычать нечто невразумительное, вроде: на Розанова всякий дурак сослаться ныне горазд, прикрывая малообразованность, эклектичность свою. Ответ был дивно лаконичен:
– «Сам дурак!..»

***
– « Гы-ыы!.. надыбал у философа – задумчиво молвил Великий, вваливаясь в дом, не гаркнув при этом опосля знаменитого «Гы-ыы!..», как было искони заведено, ни «Привет!», ни «Здрасьте!» – ввалился и задумчиво продолжал: у него, у философа, Эклектика, мол, системно (или, может, бессистемно?) образующая основа фундамента… чего бы ты думал?.. фашизма, блин. Это как понимать?..
Ну, я-то понял – продолжал высокомерничать Великий – а другие? Фашизм… это – фаш, пучок, стая. Волчья стая… нет, давай лучше – просто пучок.  Пучок прутьев, короче. Из прутиков собирается веник и – айда мести вокруг! А ежели кто против, тут же крик: «Я те щас та-акой метлы дам!..». Понял, короче?
Эклектика, это разбросанные прутики. Из них собирается метла. Вот те и весь фашизм. Причём тут, в слове «Эклектика» слышится  клекот, и некоторое даже презрение – сквозь клекот. Второй сорт, якобы. Ну, а Синтез? Принцип-то один – собирание! В фокус, в тот же пучок собирание. Синтез, что это такое, почему его уважают, а эклектику нет? Ты как думаешь? Синтез уважают, эклектику нет. Нет, я что-то запутался…
Но ведь и тут, и там – один принцип, принцип разбросанности, а потом и собирательности в основе. В Эклектике – хаотический, якобы иррациональный, в синтезе – упорядоченный, якобы системный… вот и вся разница. Но если фундамент формируется из эклектики, там ведь и краеугольный камень будущего здания заложен, в основание здания, так? – «Так!» – с беспрекословной уверенностью рек Великий. И продолжал дале: – «А само здание, выходит, это ничто иное, как его превосходительство уважаемый всеми, особенно учёными – Синтез?  Так почему, почему синтез уважаем, а его подоснова, эклектика, нет? Почему? Это же Фун-да-мент, вот что это такое, это ж основа, блин!..» – Возопил Великий.
Вопль повис в небесах. Я молчал, поняв нутром, что именно его возмутило. Но Великий сам, поутихнув немного, горестно молвил, как несправедливо обиженное дитя:
– Эклектик… я знаю… я сам эклектик… вот потому, вот почему… но какой же я, на хер, фашист?Разве я потяну на фашиста? Не-е, не потяну. Чегой-то не того тут, братцы…»

***
И ещё отрывочек нашёлся, на ту же тему. Видать, зацепила…
***
«Эклектизм, вездесущесть – путь нейтрино. Земное усилие освободиться от гравитации,  смертности, массы. Устремлённость стать в мирах сквозистым, свободным нейтрино. Всё видеть, всё слышать, не зависеть от пространства-материи-времени, проникать всюду, куда хочется, быть вселенским цыганом.
 – Путь кочевника в мирах!..»


Из записей и планов Великого:

«Относительный герой». Сумасшедшая мысль о таком герое, который как бы есть, и в то же время его как бы и нет. Ну вот, например – движется повествование, основные (настоящие) герои действуют,  влюбляются, конфликтуют и т.д.,  в общем, совершают всё то, что положено обычным героям. Но иногда возникает сквозь ткань романа некая отвлечённая, добавочная, придуманная  фигура, как в математике принцип дополнительности. Это чудище, этот «относительный герой» начинает  нести ахинею,  вмешиваться в сюжет, вякать свои «квак-чвяк», «хурр-муррр», «правая-левая поло¬са», «Небо сильное-сильное», «гу-гуу» – и т.д. То есть, воет-подвывает абсурдная природа, подспудный, задавленный мир пращуров. В этом вое просматри¬вается иная, тайная правда, которую не могут вы¬разить основные герои. Может только «относительный», допол¬нительный герой, возникающий как бы со стороны.
Выглядит «относительный герой» примерно так: белая полу-лягушка, полу-тритон. Он умеет воз¬никать из ничего (по ходу действия),  вписываться в сюжет, и – тут же отчуждаться, исчезать на глазах.  Вроде бы нечто чуждое, ненужное человеку…
Ан нет. Тут просматривается какая-то хтоническая тяга – некое ОНО тянется к человеку, благо¬волит ему, основному герою. Особенно тянется к дураку, к ребёнку,
к великану… «корректирует» их…»

***
         «Семь рыбаков. Все – Рыбаков…»

***
Из фантастических проектов Великого:

«Собрать всех гениев земли, отправить на необитаемый остров и создать из них суперчеловечество… какой кайф!
А что? Пусть даже гениальных баб меньше, чем мужиков. Ничего. Перелюбятся, а там, глядишь, народится супер-раса.
Ага! Народилась…
Миллионы генов  решат по-своему.  Не по-гениальному, а по  – Памяти. Родится из двадцатого поколения бандит…  из десятого жулик… из второго чёрт знает что...
 Память – вещь загадочная. Знаем, душа бессмертна. Почему знаем? Знаем, и всё. Почему о  Памяти ничегошеньки не знаем?
В итоге ни супергениев не вылупится, ни обычных…а  так, нечто среднестатистическое. Комбинацию гениев  создать может лишь Тот, Который создал мир. Но почему же не создал гениальных и красивых сплошняком, соседа к соседу? Да читали мы всякое разное… «банки спермы», лауреаты какие-то...
 Ну и что, где они, супергении? Да ни фига! Из обычных и то чаще феномены рождаются. Почему? А потому что так, наверно, нельзя… но – как можно?
А вот так: отстрадать. Всем своё отстрадать. Здесь, на земле, в этой, а ни в какой иной субстанции. Отстрадать своё.
Да, вот таким вот –  «корявеньким», а не каким-то там «грядущим», «супергениальным», из пробирки вынутым, штампованным на «спецпотоке»… или, как там, – на «спермопоток» поставленным, – не им, а «корявеньким» своё отстрадать положено, а потом уж, может быть, и взойти, и ступить  чуть выше… по лествице…»

***
Великие думы думал Великий. Возможно потому, что думал о себе  настолько  велико в невеликом мире, что не мог «разлепить» несколько своих Я, и путался в них. Путался, путался… и не смог до конца распутаться. А, впрочем, кто смог? Тайна мрака.
Глянуть бы на такого, распутавшегося…

***
Нашлись средь бумаг отрывочки о поисках Великого… о поисках –
САМОГО СЕБЯ. Восстанавливаем по возможности. Наиболее внятное:

«Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает тайное (что когда-то станет же явным!). Фиксирует разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете, этот  не подлежит предварительной расшифровке, даже в самой «полномочной» инстанции. Не то ведомство. Не отсюда. Этот прямиком – ТУДА. 
Но в глубине-то души каждый ведает, где вильнул хвостом, где был низок, где благороден…»

***
     «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип,
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»

***
                Великий о поверьях:               
«Хорошего человека надо съесть»

И комментарий:

«Это доброе поверье. Хорошее поверье. Народ…»

***
«…высказать своё тайное самому себе трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет»… а на поверхность не выдаёт. Нарушения принципа крайне редки, и случаются, разве что, в творчестве. Только здесь, на взлётах в горнее и погружениях во тьму выдаётся иногда предварительная информация. – Из секретного ящичка, из пучин безсознательного. Но даже у гениальных не рассекречивается полностью. Кое-что всплывает, выплывает, видится… в нарушение общепринятых правил.
Правил приличии?..»


Из «Выкликов» и «Грезофарсов» Великого:

 

***
«…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…»

***
«Судят в основном за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. То есть, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию человека, к самой  природной сути его натуры? Что-то здесь не того-то...»

* * *
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»

***
«…добрых – больше…»


***
«Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом.
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь дикое «Ур-ра!..»»

***
«…некоторые – урчат».


***
– «Все морщинки – от мущщинки!..»
– «А морщинки от мошонки?...»

***
«…– Мужеловка!..
– Мыщелка!..
– Пережабинка!..
– Чмо!..
…………………………………….
           – А ты почему меня ударил?
           – А потому, что ты дура!..»

***
Дивные, дивные перебраночки…

***
«Не красна изба углами,
А прекрасными полами…»

***
– «А какое ты право кричать на меня имеешь, если за всю нашу жизнь я тебе слова доброго не сказал!?.»
– «Спа...»
***
Статья: «Изнасилование по обоюдному согласию».
Срок: «По взаимному изъявлению потерпевших».

***
... и возопил однажды Великий, любимец и чемпион знаменитой пивной, затопал ногами, когда не налили положенные по обычаю пары пива за лекцию:
«Да, меня любят!.. Таких, как я, всегда любят. Только почему такие, как я, всегда платят за всё и за всех? И почему так редко платят таким, как я?Платони¬ческая любовь – не в счет!..»
Вопль был стратегический. Великий успел понять: публика уже настолько привыкла к нему, и даже полюбила его выступления, что не сможет устоять перед тем, за что особенно полюбила. А именно за корявенькие, но предельно искренние вирши о спиртном. Куплетик подходящий был заготовлен, и он провыл:

«Я – не истукан!
И полный стакан
Поднять я хочу
И выпить.
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..»

Вопль был удовлетворён. Выпивка оприходована. Здоровье поправлено.



В церкви ничего не жалко

Поправлено было кое-что в судьбе Великого… ещё как поправлено. Несмотря ни на что, благоволила судьба. Изредка, правда. Не только мучила и глумилась, но и благоволила. Хотя чаще глумилась. А почему, зачем?..
Велика тайна.
Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, молодая жена очень неудовольствовалась подозрительной службой мужа, ночными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция. Особенно не нравилась домашняя обстановка служебного подвала: ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами, датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Великий, в очередной раз покинувший родимый дом и ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале.
Рогатива преобразилась. Стала уже не двоякой, а троякой, если учесть «жалованья-подаянья», которое благородный товарищ инженер выкраивал из семейного бюджета, втайне от жены. На пропитание товарищу.
Великий, конечно, с радостью принял условия. А что? Опыт полевой и камеральной работы имелся, снимать показания датчиков, а потом сдавать их всё тому же товарищу для отчётности в конторе не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами радостно покрывала все неудобства временного бездомья.
Жилищный вопрос решился. Мало того, благородный товарищ не только жратвой  снабжал, ещё и «премиальные» с получки подбрасывал, время от времени.
На бормотушку… ну и так, по мелочам…

***
Завалился Великий в подвал. Делов-то: трижды в сутки снять показания датчиков, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудачливый самоубийца выбрал второе – смертный пой. Решил бескровно доканать себя алкоголем, уж коли не вышло кровно. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая черкать в бессмертных тетрадках сагу о непонятой всеми, о великой своей, никчемной своей жизнёшечке…
И допился до «белочки».

***

  Из заплачек:

«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль», и «станок»,
Есть такая, ну, такая…

Вот где я не одинок!..»

***
Смотрю как-то, решив навестить Великого, выполз он из своего подвала, и – бегает от одного до другого подъезда. И всё кого-то словно бы ловит, высматривает… меня не замечает. Стою себе, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять…
А тут же, во дворе, сидят себе посиживают бабульки на лавочке. Те самые, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются. И спокойненько так комментируют:
– Во, допился, чертей гоняет!..


***
Из песенок-чудесенок:

«…а ты прости бухарика,
А дай ему сухарика…»

***
Я потом спросил – какие они по цвету, по размеру, черти?  Великий рек: большие и красные.
Странно. Другой мой дружок-бедолага уверял: маленькие и зелёные. Любят по ковру ползать… послать в магазин за бутылкой…
– Им-то зачем? 
– «Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек…
Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе, зачем пришла? – спрашиваю.
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими-то и подосланная…
Ну и сходил, а как же...»

***
У Великого черти были не маленькие. Огромные!

***
Из «наблюдизмов»:

«…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»

***
Из «философской» тетрадки

«Когда хорошо выпьешь, смысл жизни иной раз предельно отчётлив. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где теперь? Куда подевался?

***
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни! Спятишь от осмысленности…
Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? На фига.
А может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..»

***
…и грянуло время, и был уличён Великий в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу, куда-то в Большие Бодуны, – это бы ещё ничего, с кем не бывает, но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом, переступил  порог храма… а там…
А там золотом всё сияет!
***
И злость разобрала идиота. И решил он, что злость праведна:
«Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону и стал, безумный, на глазах у честного народа запихивать за пазуху…

***
…глупый зверь, дурундучок…

***
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило, а в итоге и надломило то, что до милиции не довели, не сдали. Даже просфорку в лапу вложили. Хотя и рядом была каталажечка…

***
…а вот прости бухарика,
А дай ему сухарика…

***
«Не могу, не могу так больше!..» – рыдал на плече у меня Великий и пытался подробно покаяться. Я оттолкнул:
– «Не поп, грехов не отпускаю».
Возопил плачевный:
– «А что делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 – «Не дал бы».
 –  «А почему?»
 – «Денег жалко».
 – «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться «покаянник».
–  «В церкви ничего не жалко…»

Ответ добил. Присмирел на минуту Великий, опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, моля пожёлтевшими и словно бы вдруг осветлёнными очами, робко попросил:
–  «Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи...»

И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.

***
В самом слове Церковь – сердце. Не только по форме «сердечко». Сердце.

***
…и повёл я его в дремучие горы, где возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, Серафима и Феогноста, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. И ничего более. Может, подумалось, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаяний, долгих молитв?
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…

***
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из Управы. Они спокойно и неторопливо обсуждали вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый успешным восхождением на вершину и чаемым путём к спасению, гаркнул:
 
– «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»

***
Хорь Харитонович Скунсов… гад и вонючка хрипастая…

***
Настоятель умолкнул на полуслове, изумлённо вгляделся… но, вероятно, усмотрев лишь простодушный восторг и вдохновение в разрумянившемся облике дикаря, продолжил незавершённый разговор о землеотводе…

***
А мы пошли к месту разгрузки досок. Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи накинулись на бедного:
–  «Какой такой товарищ!?. Это же – Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..»
 Пришлось вступиться за незадачливого и объяснить, что это не баран, а самый настоящий индюк, и судьба его индейка. И вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников нет, все равны, все трудники…

***
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь.

***
Мосластый. Жилистый. Хренастый… Неандерталец!

***
Он был явно на пути к искуплению. Но…
К самому окончанию работ, ближе к вечеру, Великий пропал. Растворился в густом, мохнолапом ельнике, словно и не было вовсе.

***
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых, ладно оструганных брёвнышках, словно бы прозрачных насквозь, изнутри светящихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, почему-то окрепшие ближе к окончанию дня… а также визг циркулярки – чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте, шло бойкое строительство дачных домиков…
Рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротной сосны, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел пропавшего не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах. И свернул почему-то не вправо по тропе, к нашей стройке, а влево, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все уже были измождены.

***
«Кондаковых много. Икосовых мало. Почти не слышно…»

***
Мы сидели на брёвнах, перекуривали, перебирали различные варианты, выдвигали предположения о таинственной пропаже человека, и вдруг…
И вдруг раздался гром небесный!
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот, он катился по каменной насыпи… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…

***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал… и вот…
Все понимающе вздохнули. И отвернулись. – с Великого нечего было взять. Даже самой малости.

***
…непересказуемая ситуация…

***
Самоувещевание Великого о пользе pазумного эгоизма, а также о «педерастающем поколении»»:


 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»


***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из приятелей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает об этаком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… так зачем, зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Приятель, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
«А может быть, так – надо?.. Может быть, так – хорошо?..»

***
Нехорошо, с большим трудом и сомнениями, через пень-колоду входил Великий в ритуалы, обычаи, религиозные празднества. Трудность заключалось главным образом в том, что очень уж занудлив и въедлив был во все детали, всюду хотел найти логику. И –
не находил. Особенно в делах великих, глобальных.
Вот и здесь, в приобщении к особенным явлениям и дням наткнулся на непреодолимое – на простой календарь. Вру! Совсем не простой. Церковный. И ругался про себя, и злился письменно в безответных эцникликах, и не никак мог найти покоя, пока… пока не отыскал, как ему показалось, компромисс, могущий помирить тысячелетнее. И прописал в «амбарной»:
«Упёрлись лбами, как на былинной тропе единороги, и бодаются, и спорят, и вздорят… тысячу лет бодаются! А сколько ещё провздорят? Право слово, это ж война остроконечников с тупоконечкиками!
Католики справляют Пасху до иудейской Пасхи, Песаха.  Разве это правильно? Ход истории так выстроился, что вначале была у иудеев Пасха, а потом Распятие. И на третий день – Воскресение. Зачем телегу толкать впереди лошади? Это нехорошо, неправильно. Даже неграмотно. Тут Православыне вернее, истенней. Воскресение, Пасха Православная – после иудейской. И точка.
А вот с Рождеством посложнее будет, однако. Более правы, возможно, католики. Они почти к рождеству Солнца, к солоновороту приурочили Рождество. И Православие вошло тут в смущение. Рождественский, Филипповский Пост нарушается, и будет, блин, будет нарушаться этим чёртовым немецким новогодьем! А куда от него денешься? Славяне Новогодье весной встречали, да околдованный немцами Пётр перенёс на зиму (в сентябре и то ладней было). И вечнозелёное, или вечномёртвое, древо – ель – украшать заставил. Вместо молодых весенних берёзок. А то, что хвойными лапами гроба испокон веков устилают, как-то не взял в расчёт.
К тому же многие, слишком уже многие православные как начинают 24 декабря разговляться да побухивать, так и пьют аж до Нового Года. Потом – до старого Нового. Потом, почти тут же – Богоявление, Крещение. Отмокнуть, отойти толком не успеют, как – Сретенье… ну какая тут, на фиг, экономика, прорыв? Два месяца, почитай, мозги затуманены, работа стоит. А если идёт, так ни шатко, ни валко.
Ну чего бы двум «единорогам» не призвать лучших теологов, астрономов, мировых учёных… да хоть нумероголов, в конце-то концов! Найти единые даты двух ветвей христианства и прекратить эту войну «тупоконечников» и «остроконечников», прости, Господи! Читай – юлианцев и грегорианцев. Прервать календарные войны, протянуть руки, и снова, как до развода двух великих ветвей, зажить миром, единым древом. И следовать единому Солнцу, а не разным календарям, писанным не бессмертными ведь, не безупречными людьми. Все могут ошибаться. Но почему не признавать ошибок?
Да и дату подправить – не с 24 на 25 начинать праздновать, а в ночь с 22 на 23 декабря. Это само Солнце подсказывает, а не кривые календари. Ну а Пасху, конечно, по Православному обычаю, – после иудейской. Это, если не перенести вообще Новый год на весну… да кто ж на такое отважится?..»
 

***
Самодиагноз Великого:

«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».

***


Хмель

Счастлив был Великий уже не мысленно, а вполне осязаемо, когда огрёб в нагрузку к аплодисментам главный приз – хорошо сохранившийся бивень мамонтёнка.  Ещё бы, одним-единственным словом удалось ему определить Русскую Идею! Более того, определение было признано самым глубоким на всемирном, тайном форуме неандертальцев.

«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – Хмель!
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем Мировой Справедливости, это ль не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», под силу? Такого размаха и удали, жертвы, подвига самоотречения и возмездия одновременно нет, не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»

***
«У женщины мозга меньше. Зато п… больше» – говаривал с туманной значительностию Великий. Что имелось в виду? Неизъяснимо…
Впрочем, весьма стыдливенько добавлял грустный, раздумчивый комментарий:
«Нас всех имеют... всех, в широчайшем смысле е…ут. Но женщин – больше…»
К самому же предмету вожделения обращался с почтительностию: 
«Госпожа Гениталия».

***
                Из штудий «КОСМОБРЕДНИ»:
***
«Братаются враги, становясь друзьями. Сливаются в одно «враги» (едина плоть) мужчина-женщина. Сливаясь, преумножаются. Двое – в третье. Всё тянется к слиянию, распложению, преумножению.
Но как – в идеале – сольются Бог и Дьявол? Что там, за промыслительным слиянием  света и тьмы? Может быть – ни тьмы, ни света? Но что? А может быть, непредставимый в безвидности Конец Света? Новое Небо?
Представить неподсильно в дебелом состоянии. А живём-то все в чаяньях.  В непостижимой, слепой, взаимной, двунаправленной, глупой, обоюдообостряемой скотски, высоко, всяко, неодолимой – ТЯГЕ. В томлении слияний, преумножений, панспермии, метаморфоза… пёс знает чего ещё!..»

***
«Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе!
Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А – в Чёрную Дыру. Больше некуда».

***
«…тёмный лес, короче. Спорами стреляют грибы, спорами-метеорами –  галактики, спермой – белковые соединения, херросплавы-человеки. Вся биоферма…»

«О, панспермия!..
С Юры, с Перми
Протягновен вагине я!
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя...
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв –
Любовь моя!..»

***
Рассказывал, озабоченный:
– «Тонька кинула…любимая… а я стишками сублимировался… о любвях стишки сочинял. Невинные поначалу стишки… а потом, как в прорву, – на баб кинуло. На реальных. Да на таких!.. А как устал от баб, – приполз во храм. Туда же приполз, в церковку, обидел которую. По мелочам, правда, обидел, а всё ж… ну, да дело прошлое. Без стыда рожи не износишь. А куда ещё-то ползти?Где поплакаться? А то и покаяться… коли примут, поймут…»
Приняли. Не поняли. Рыдал Великий:
– «Сколько можно, батюшка!?.  На баб тянет… а не люблю! А тянет! Батюшка, сколько можно? Соблазны, прелести, искусы… когда же это кончится?!.»
Пожилой батюшка бороду в сторонку отвёл, глазки погрустневшие отвёл, головушкой покачивая, раздельно так, тихо-тихо молвил горестное, окончательное:
– «Ни-ко-гда…»

***
Гусыньки-ласыньки, глазоньки-бусыньки…

***
  Нагрезил Великий:
 «Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, вспомнишь старинную загадку:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Что это? А может, сама Земля – беда?
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – это…»

***
И добавил, оттолкнувшись от «беды»:
«Идея матрёшки – семь небес. Все – одно. И размер матрёшек, матрёшечек не играет роли. Они одно, целое, семь в одном – одно. Так курица с яйцом внутри – одно целое. Единое. Поняв это, понимаешь насколько порочна сама постановка вопроса:
«Что первичнее, яйцо или курица? Что было раньше?»
Ответ, если уж отвечать, – всё вместе, сразу. И только так следует ставить вопрос, а точнее проблему: Единое. Едино. Одно. Всё сразу».

***
Разведарь
«Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек
Мертвец…»

***
Усомнялся Великий часто. Во всём.  Так часто, что сложилось, кажется, что-то вроде цикла. Собралось разрозненное, назвалось «Усомнился»:

***
«Угол падения равен углу отражения.
Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры – зазоры даже самой мысли, сквозящей сквозь мысленные препоны, астральные буреломы, шероховатости  неидеального мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир не отсюда, не здесь, а именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь отсюда, из неидеального мира и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого, неидеального мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!»


***
«Мир вам». Неужели в смысле: Мир – вам. И только вам. А какой мир? Ужасный? Тот (этот) ужасный мир несчастных,  заточённых тут, в мире, за древние грехи? Утешение несчастных? Но ведь сказано: кто не возненавидит мать, отца, самого себя и весь мир – не внидет в Царствие Небесное. То есть, в лучший мир. Так неужели «Мир вам» – проклятие, а не утешение? Умиро-творение? Странно. Тут, похоже, другое…

***

                Из социо-романтических бредней Великого:

«…который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье подлой тьмы,
Он запретил бы сразу всю заразу!..
Но нет Вождя. И мучаемся мы…»

***
Торговлишкой в трудные годы подрабатывал Великий. Не брезговал ничем: брал оптом ящики сигарет у знакомого торгаша, а потом разносил по магазинам, совал «под накладушки» – без расписки, на одном доверии. И – ни разу не был обманут! Феномен «гайдаровских времён» – большие акулы растаскивали страну по частям, наживая миллиарды и падая под пулями суровых бандюков, а простые челночники и практически незнакомые продавцы не обманывали. Никогда! Может, за счёт них и выжила страна?         
И водкой «Распутин» (ещё не палёной, хорошей водкой) торговал... а уж как жалки были те девчата, весь день топтавшиеся на морозе у своих стихийных прилавочков!
Великий плакал, вспоминая, как он их согревал вечерами, получив выручку, согревал, бывало, прямо на перекрёстке, за киоском «Союзпечати», нагнув и содрав толстые мохеровые колготки. Как они, уже полупьяные, розовели, хорошели, и как по-человечески целовали, обнимали потом, благодаря Великого за ласку, а не только за поставку водки, которая им давала возможность выжить в страшные годы!..
              И обогревателями в холодную зиму торговал, обогревал синих в своих нетопленных жестяных лавчонках, красивых и, как правило, с подбитым глазом продавщиц (они ещё подмигивали понимающе: мол, ясно дело, муж излупил… за дело, конечно… да куда ж денешься? Холодно ж!..).
               И свёрлами торговал, и «Подарками новосёлам» (коробочками с набором шурупов, пробойников, пластмассовых пробок).
                И роскошными коврами с обнищавшей ковровой фабрики, отдающей добротный товар за бесценок, торговал… всего не перечислить. Долго-долго торговал, выживал, как мог. Выжил. А в итоге остался маленький перл, почти не относящийся к делу:

 «У меня было шило,
У тебя было мыло,
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»

***
Немногословен и благословен.

***
«Цево тибе иссё?»

В благословенной России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Почти вневременно. Последние брежневские годочки запечатлел Великий, проработавший три месяца лаборантом в научно-исследовательском институте бездельников, мэнээсов и курильщиков на пожарной лестнице. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 «Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг».

***
– «Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?..» (не иначе тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил, бывало, под нос Великий. Особенно любил это занятие на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Одним разом попирал двух  любимых халдейшей классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Ехиден Великий. С младых ногтей. Вот, нечто двусмысленное из юной тетрадочки:

 «Вклад довольно значительный
Внёс мужик замечательный,
Был он дюже  рачительный,
И восстал как пиит!..
Голубями обкаканный,
Голубыми обпуканный,
Он на площади Пушкина
Одиноко стоит».

***
Да ещё и приписал снизу:

«Уже про всё
Сказал Басё,
Сказал:
«Цево тибе иссё?»

Из литературных «максимок»:

«Лафонтен – не фонтан.
Но Крылов – не фуфлов.
А Эдип?..
– Да идит!..».


Из литпроектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».

***
«…писатели плакали, но писали свои замечательные произведения…»

***
«…веруешь, что бессмертен? – воскликнул как-то Великий, отвлекая пивную от чавканья и хлюпанья – значит, воистину бессмертен. Ве¬руешь, что лопух из тебя прорастёт? Прорастёт! «Каждому – по вере его!..» – И тут же сорвался пафосняком в бездонную, наибанальнейшую пропасть: «Считайте меня человеком!.. –  воскликнул.
Причём столь высокотеатрально воскликнул, словно напутствовал себя перед выходом на арену, на целую, может быть,  битву миров. Сардоническая же при этом усмешечка предательски выдала – скривила лик. И утончённый Великий почуял это. – Самопредательская асимметрия! И – дриснул перед залом, и выдавил таки:
«Да, Человеком!.. Что вряд ли… но  – всё же, всё же, всё же…»

***
…и проводником помотался Великий. По всей стране. Вспоминал, как много денег выручал от сдачи пустых бутылок, возвращаясь в родное депо ВЧД-14. А там уже  поджидал китаец с тележкой на перроне. Принимал, правда, не по 12 копеек, а по 8.
Так ведь и этому были рады! Все. И Великий, и другие проводники. Не тащиться ж с мешками через полгорода…
Остались наброски путевых замет. Ну, наброски:

Чугунка
«…жрал бренди, дрался в тамбуре, продул
Мослы  насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... протёр стекло, –  в долине
На бугорке стоял домашний стул.
Изрядно,  я подумал. И хотел
Сойти. Но передумал. Надо ехать.   
...а кроме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле...
За державу
Обидно. Но впендюрил хорошо.
Что хорошо, то хорошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё. – «На посошок».
И  встать помог. 
...ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь... ехать надо!..»

***
Э-эх, потянуло, потянуло, повело-о!..

*** 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
                Назначили: «День Гордости». – За  всё.

***
Из самоназиданий:

«…всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума. –
Не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать. Но не весьма»

***
Тараканы и беллетристы

***
Из «философских озарелий»:

«Мир идей – мир тараканов. У писателя в голове – тараканы. У беллетриста – дезинфицировано. Беллетриста любит публика, любит редактор, он – чист, он в формате. Писателю же сначала своих тараканов надобно «снюхать» с тараканами редактора, а потом издателя, а потом…
И только потом уже – с тараканами читателя. Сложно это, мир идей…»

***
«…гадать по картам? По руке?
Тоска всё зеленей, всё гуще.
Я влип, запутался в тоске,
Как таракан в кофейной гуще…»

***
«…сколько раз ночью на кухне наблюдал: на белом холодильнике с двух сторон сбегаются два таракана… усиками обнюхают, «вычислят» друг друга – и разбегаются. Это значит: не поняли друг друга писатель и редактор. А два других сбегутся, обнюхают – и побежа-али рядышком, в одну сторонку! Читай: «Рукопись пошла». А уже дальше – суд читателя: примут ли таракана-писателя орды читательских тараканов, нет ли?
Белое пространство холодильника, белое пространство писательского листа, и – схватка тараканов»

***
«…пляшет на столе таракан,
Пляшет таракан на столе,
То чечётка, то канкан,
Ух, ты!..»

***
«…и все эти «тараканьи терзанья» – помимо таланта. Есть ещё и  дополнительные принципы «приятия-неприятия» писателя. Не высокое понятие – «Он (везунчик-беллетрист) высшим силам угоден». Или – «неугоден», а вот такое, низкое: тараканы на белом холодильнике. Или буквы на столе…
А тараканы ведь и летать умеют… рыженькие такие, лёгонькие… космические твари! Они всё пережили, всех пережили, и «ядерную зиму» переживут – единственные, кроме клещей и вирусов...»

***
«…и вообще – вопрошал возмущённо Великий – кто сказал, что человек царь земли, мера всех вещей, пуп вселенной? Декарт, наверно… не то Протагор… козлы, короче.
А вот таракану наплевать – он и древний землянин, и космический пришелец.
У-у, как антеннами волны ловит!..»


***
«…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай безмятежность
Шататься и жить, как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А тихой улыбкой дебила,
Улыбкой на всё
Вообще…»

***
Выудил как-то Великий у запойного библиофила копию старинной книжки с языческими заговорами. Один даже выписал. – Восхитило!:
 
«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, – чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень чёрную!
Шёл бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей чёрною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!»


***
«Эх, не изглодал я камень-алатырь, не перемог страшный бабий заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми… даже, казалось, неповторимыми были «возлюбленные»! Глянуть бы ныне…»  – жалился себе Великий.
            
***
«…и где он, путь Геракла, путь Великанов?  Болотная тропинка с фосфоренцирующми огоньками…
Путь Солнца?..   Какой, на фиг, Путь Солнца?Тропа нищих!  Брод побирушек, мироедов…» – Убивался Великий.
И наваял, поубивавшись:

« – Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– «Будьте вы пpокляты, сволочи, все!» –
Воют, гугниво сказив голоса:
– «Все нас не любят! – Земля, небеса...»
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…»

***
                Из «Максимок»:

«Око за око!.. – выл Великий в пивной – вот где заноза, вот где зуб за зуб! – Засела заноза на тысящи зим, саднит сердце, режет самую, что ни на есть, сердцевину. Сердце мира.
А как же Великое Непротивление? Запропало, к чёртовой матери! Красивые бредни, «Яснополянская хлеборезка». И всё-таки, всё-таки, – как же Оно, это самое непротивление, жаждено? Как ещё жаждено!
        Только вот, по сути вещей, по ходу жизни, по ритму её – где Непротивление.? Ау-у!..
По динамике бытия – Где оно? Не-е-ет!.. Не оно. А что? А – око за око…»
 
***
Спросил смущённо у чистого восьмиклассника переросток-Великий, только что пришедший к нам в класс, отмотав очередной срок в колонии, спросил, неожиданно покраснев:
« – А ты целовался с девушкой?… Ты хоть когда-нибудь целовался с девушкой?»
– Никогда, ни разу…
 « – Хорошо бы поцеловаться… хорошо бы хоть раз поцеловаться…
Как бы это хорошо – хоть раз поцеловаться с девушкой!..
Хоть бы с одной бы девушкой поцеловаться бы!..»

***
Афоризмы-наблюдизмы. Из позднего Великого:

«Сценка в кафе: кофе с маньяком».

***
«Лифчик – «тительница»

***
«Завет многоженца –  «Не складывайте все яйца в одну корзину»

***
«Женщины… удивительные существа… всегда голые…
 Всегда – «Надеть нечего!..»

***
«…а на асфальте тёлочки
Одеты все с иголочки!..»

***
«Горюче-смазочная слеза. Чёрная от косметики…»

***
  «Кишечный курорт «Златы говны». Снадобье – касторка. Кишокотерапия».

***
Курортный конкурс красивых фамилий:

«…в финале: Аденоидов. Параноидов. Почечуев. Дредноутов.
Герой – Дредноутов.
Фаворит – Геморроев»

***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пшенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»

***
И ещё салфеточка. С названием «То, Сё…». А там набросочки.
«Клич Архимеда: «Дайте мне бутылку водки, и я открою вам…
                Пробку!»
***
«Поэт, обидная кличка:  «Метафора».

***
Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. А вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…

***
  Гений – золотой ключик человечества. Найдешь ключик, дверка-то и откроется…

***
Вот настоящая лаборатория! – В будущем воссоздают мозги гениев и любуются ими. Такие красивые мозги…

***
– «О, да это же можно книжку написать, деньги получить!..»

***

Тварьки

Деньги получить от своих публичных выступлений в знаменитой пивной Великий и не мечтал. Но всегда (ну, почти всегда) получал вожделенную пару пива.
Это без балды.

***
И вот, витийствуя в пивняке после страшной ноябрьской ночи, пургой заметённой, гололёдом вылизанной, что называется «хозяин пса не выгонит», а по ящику ничего, кроме развратных ночных программ не выдавали, Великий с ужасом рассказал невинным, в сущности, завсегдатаям пивняка:
«Ну, мужики, я вам скажу, ни на одной зоне такого не слышал! Не-ет, мужики, они, женские полы, куда грязнее нас, грязных!..
Вот, вчерась, в ночном эфире, скользенькая такая программка… «Голо****ица»  называется… или что-то вроде…  молоденькая тварька нежно так, жалобно пела: как это славно – мастурбировать паприкой. Словно романс выпевала: «Не попрекай меня паприкой…»
И там же, попивая виски, закинув голую ногу за ногу, другая тварька предложила новое бабье шоу: «Лучшие месячные года»!
А третья предложила поставить Мистерию: «Херакт и секс-бомба».
Было весело, остроумно…
А потом стало страшно. Одна из тварек разродилась рыдами – у неё нормального оргазма нет!
Из страшной исповеди, перемешанной чёрными (от косметики) рыданьями прояснялось следующее: ей надоел просто секс. Ни о какой любви, естественно, не  было речи. Ей подсказали выход – садо-мазо. Говорит, пробовала. Похлестали её плёточкой, не понравилось. Садизм понравился больше. Роль «Хозяйки» с плетью в руке конкретнее  подходила. Но… какая-то грубость, непритязательность отвращала…– слишком уж простые причинения боли партнеру претили её истончённой натуре. И вот, наконец, она поняла в чём дело. Разобралась в себе…
Оказывается, ей страстно хотелось угнетения партнёра не столько физически, сколько морально. Вот где таилось жало натуры! Вот где! И она его обнажила. – Именно моральное угнетение вливало яд в это жало.
В итоге тщательно продумала несколько способов. Она долго и сбивчиво перечисляла все эти способы, но почуяв, что слушателям уже неинтересно, вдруг вытерла слёзы и совершенно ровным, змеиным шипом поведала про самый действенный метод.
Метод заключался в том, что она мастерски научилась доводить партнёра в постели до почти полной готовности к семяизвержению, но в точно расчисленное мгновение вдруг шептала бедняге на ухо, что у него слишком маленький х…, что он слишком плох и слаб как мужчина, и вообще ничего из себя не представляет, и она жалеет, что допустила его до своей драгоценной плоти…
У бедолаги в шоковом состоянии всё, естественно, опадало, страшно униженный   начинал потеть, бледнеть, заикаться… она сталкивала его ногами с кровати на пол… и вот именно в это мгновение в ней бурлил, огненно закипал и мощно сотрясал всю её  великолепный оргазм!
Собрание тварек в телестудии восхищённо ахало. Это же надо! – Так намастыриться испытывать оргазм не от того, что мужчина щедро опустошает себя, орошая семенем её лоно, а от того, что мужчина именно не кончил, не испытал наслаждения, но получил одно лишь страшное унижение и боль взамен её подлому кайфу.
«Так им и надо! Все мужики сво!..» – наперебой ликовали тварьки, чуть ли не облизывая ещё недавно рыдавшую рассказчицу. Глаза её были совершенно сухи, жестки и беспощадны. Она чувствовала себя Победительницей, Тварью из тварек».

Вот такой случай – завершал торжественно Великий, сходя с кафедры в зал и принимаясь лакать выставленное – честно, грязно заработанное пиво...
 

                Омут «Царицы»

          Пиво попивая, продолжал, слегка юродствуя уже:

«…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец –
во-он там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, внезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Чего воют-то? – «Будь со мной мастером,
                Будь со мной гангстером!..»?
А то и воют: нужен Неандерталец!  Сильный, простой. С простой, сильной любовью. Не сложный, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки, а простой до прозрачности. До пустоты. До Никто».

***
Юродствовал публичный Великий, а после тихо добавлял в тетрадке:

«Матёрый, многоопытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопль в пору страшной, неразделённой, слишком чистой ещё, «без глубоких отношений» любви: «Ну что, что, в конце-то концов, нужно женщине?!.», ответил просто, решительно, со всей высоты громадного опыта:
– «Сундук золота. Раз. Хрен ишачий. Два. Ну а три… – поцелуй при луне, на лавочке, под сиренью… ну а кому чево позатейливей, так мутотень всяка хренова: филармония, консерватория, обсерватория…
Ну, это так, дурам. Курсисткам, истеричкам… »

***
            «Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта». А и то ведь правда – у него и нос – чёрт, и хрен – чёрт. И всё у него, гениального, чертями кишит.Чуял, поди, что в библейском предании о  райском яблочке, преподнесённом змием Еве, а потом  ею же Адаму, заложен невысказанный подтекст – змий (чёрт) уже давно соблазнил Еву, стал её любовником. И она полюбила его! Только потому приняла от единственно любимого (от змия) запретный плод. А потом соблазнила невинного, почти ребёнка, Адама…
То-то Розанов завизжал, наконец (когда «слиняла империя в три дня»):
– «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко!..» 

***
Из «салфеточек»:

 «Вот скоро мода грянет: так раздеть (или одеть) девушку на подиуме, чтобы всё было глухо закрыто. Только лобок открыт. Напрочь…»

***
«Паршивочку
На шишечку…»

***
«Конфеточки-бараночки,
Нимфеточки-поганочки…»

***
«…а первые девочки были чистенькие и домашние… беленькие, пушистые…»


***
«Счастливы супруги, кто спят друг на друге…»

***
                «Телок, загрезивший о тёлке,
                Забыл меж сладких грёз о волке.
                Волк дать мог в рыло. Но не в долг.
                И был телку предъявлен…
                Щёлк!»
                (Из минибасен Великого)


***
…и мучился, и всё разрабатывал тему, терзавшую неотвязно, верил – можно поставить точку там, где не поставили мудрейшие. Такие даже, как Розанов, особенно близкий Великому.
Забылся плачевный, не по скудости ума отсутствует точка в жаркой коллоидной массе, задействовано в ней не одно лишь земное-плотское, но и  мистически-вселенское. Забыл плачевный – нет ракеты, способной взлететь туда, неизвестно куда. Впрочем, всем кажется, что известно. И обозначено вполне ясно: «Вопросы пола». Только что проку в ясности, если даже такая эмпирическая сила, как её величество «ПОШЛОСТЬ» тут бессильна. И всё равно мучился, страдал Великий…

«…человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, как тот корешок: он, кажется, «Реникса» называется. А ещё…
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой – Земля.
В юности сначала смотришь на волосы девушки, на глаза, лицо. Какая прелесть!
Потом на плечи, на грудь. Какая!..
Попозднее – на стан, животик, походку. Особенно – на стать, статность фигуры. Выгибы талии, бёдер.
Ещё позднее – помпон. Жопа то есть.
А потом приходит твёрдое осознание – ноги! Вот главное.               
«Ведь венчаются ногами,
Надо б ноги обручать»...
А когда мужчина созревает бесповоротно, смешно юношество. И доходит, медленно доходит  до самых корневых глубин:
Чрево – вот суть.
Ласковость, нежность, влажность и огнь вагины – суть. Поневоле вспоминается народное: «Хорошая п…  сама смажет». Сухая вагина – признак нездоровой или бездарной женщины. Змий Набоков нащупал нерв – Лолитами рождаются сразу и навсегда.
Это истинно талантливые женщины. Их немного. Большинство женщин – просто самки, брёвна с вычурными телесами. Чуть не половина женщин, даже многодетных рожаниц,  не испытывают оргазма, полноты и цветения плоти».

***
И там же, чуть ниже, гневное резюме:

«…а в школе вместо идиотской физкультуры ввести уроки спортивной ходьбы! Для всех. Основная беда мужчин-женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз – ослабленный кровоток. Женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба, как никакой другой вид физической культуры, развивает  малый таз, подвижность его суставов, обеспечивает верный приток крови. И это больший, чем всё остальное, залог счастливой любви, крепкой семьи.
Древние славяне – скороходы, косари, работяги – в отличие от их «просвещённых» потомков, много двигались,  рубили дрова, строили избы, храмы, города. Были очень подвижны – «развинченны» во всех суставах. Мягкие кресла, диваны расслабляли только  барствующих особ, у большинства трудяг этой дрянцы, развращающей плоть, а потом и дух, не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями.
                Баре были обречены.
Обречены не одним лишь возмездием юности-революции, но в основном –  аморфностью, разнеживанием и умиранием плоти. Атрофировались мышцы,  хладела кровь… ослабевал разум…

***
…а то – очи небесные, перси, ланиты… какие, на фиг, ланиты? Женщина – мощнейший половой агрегат. В отличие от мужчин с их игрек-хромосомой, маленькой простатой, двумя канатиками от них, яичками и члену женщина неизмеримо мощней! Одни яичники чего стоят. А фаллопиевы трубы! А придатки! А громадная, видоизменяющаяся в зависимости от обстоятельств (большой или маленький член у партнёра,  или готовность пропустить головку ребёнка при родах) –  вагина.

Вагина царица земли!

Мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. Улетит. Чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки… и всё при непомерных запросах. Достают. Достанут…
 А Фаллос, особенно возбуждённый – ракета, готовая к взлёту. Не только ж к осеменению. И при всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, сквозь вагину, сквозь литосферу,  мантию,  магму, ядро – к Вселенной… 

***
              А куда растёт женщина? А – никуда. Женщина – коренная обитательница. Ничо, ничо, научится распложаться. Сама. Самозачатием. Спорами. Вегетативно.    
                Изловчится как-нито…
Ну не любит  она мужчину, хоть ты тресни!  – «Козлом от мужиков прёт». 
Или врёт, что любит. Когда нужно. Причём, чаще всего сама не до конца осознаёт, что не любит. Ложь самоутешительна, приятна и полезна женскому организму, ложь увлажняет вагину…
              Если кто и любит иногда мужчину, так это самые откровенные и почему-то презираемые обществом женщины – прирождённые б…и. «Лолиты». Хоть и плоть – вот их стихия. Не путать с банальными проститутками…»

***
Много чего этакого, на тему таинства пола наворотил Великий. Не без кощунственного юродства, как водится:

«…в круговороте семени, в таинстве зарождении, зарождения даже ребёнка –
не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина
отвратительна в каких-то ещё сущностных проявлениях…»

***
  Выписка Великого на салфеточке. – «Из народных восточных примет»:
«Не гляди в п… – ослепнешь».

***
Статья: «Изнасилование по обоюдному согласию»
Срок: «По добровольному требованию потерпевших»

***
«Современная женщина» решила, что она – Главная. На том стоит.
Главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать. Она – Рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево!
Понизовая мощь.
            Разве что в самых первых, неосознанных мыслью чувствованиях, подёрнутых романтической тканью, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… «любовь до гроба».
           А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже! Бывшему прельстителю. За что? За то, что обманул. За то, что мираж исчез. За то, что г…ном оказался. Совсем не то, что богатый сосед. Который ещё большее г…но, что выясняется позднее. Непоправимо позднее …»

***
И всё-таки однажды прочёл Великий 8 марта в рабочем, преимущественно женском коллективе ткацкой фабрики, где подрабатывал грузчиком, поздравление с нежным праздником:
«В международный банный день
Встает из гроба Клара Цеткин...
Струится март. Двоится пень.
Змеится пар, как праланцетник.
Пружинками танцует кровь,
Кузнечиками скачут нервы
Разнагишавшихся миров, –
С планеты на планету, стервы!..
Потеет в мареве, как жбан,
Вселенная в истоме банной,
Где парится косматый Пан
Не с панночкой – с кошмарной Панной!..
Но тень великих мертвецов
Уже нисходит в первородный
Хаос... чиста земля отцов,
Умыта... и, в конце концов,
Да здравствует международный
Всемирный шабаш, глаз и уст
Кромешно буйство, половодье,
И половое,
Конешно, чувств!»

Аплодисментов не сорвал. Недоуменные лики усталых тружениц не выразили ничего, кроме желания выпить. Что и было немедленно осуществлено. «Эрго бибамус!» – воскликнул обескураженный Великий. И повторил – «Эрго бибамус». На требование расшифровать белибирду, пояснил уныло: «Латынь это, бабоньки, торжественная латынь… а переводится просто, по-нашенски проще некуда:
  «Следовательно выпьем!»
***

И грустно нацарапал в своём подвале, на обрывке жёлтой обёрточной бумаги:

«Брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю
Что не амбарный ключ позорный,
Что не публичный, не соборный,
Что личный свой, златоузорный
(Как тот кузнечик беспризорный)
Я ключик счастия кую!..

Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных, —

Кую, кую, кую, кую...»

***
«Поэт – гермафродит!» – открыл вдруг для себя Великий. И, крепко почесав репу с бурьянцем всё более редеющих, ещё юношески жёлтоватых, но уже седеющих кудерьков, накрепко решив, что открытие важно не только для себя, но для города и мира, громогласно развивал открывшееся в любимой пивной:

«Гермафродит!.. И логика у поэта женская, и чувства мужские. «И то, и сё» – называется. Только так, в целостности доисторической – Поэт. Да и любой художник – гермафродит по сути. По самой сути! Иначе – не поэт, не художник. Ремесленник. Толстой, кабы не становился Карениной (али Вронской), не нарисовал бы, словно изнутри её чрева, страсти, капризы, закидоны, роды… прочее бабье...
           А вот он вам, великий Метаморфоз:
 Изменение, видоизменение всего, вся. Древние хорошо это чувствовали, понимали. Выстроили иерархию Метаморфоза, всего филогенеза. Метаморфоз – мистика бессмертия древних. Подвид их «религии».
          В вот вам, козлам, синонимический ряд:
                Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм.  Трансвестизм.               
                Пересотворение. Преображение.
     Что выпадает из этого ряда? Трансвестизм. Хирургическое вмешательство человека в человека. В отличие от природного пересотворения, типа: кокон-бабочка-куколка.  А в итоге – Психея. Душа.
В случае хирургического вмешательства – не душа, тело. Только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль. А по сути нет ничего, никакого пола, ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается толком, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии.
            Мифологический праобраз поэта – античный бог, сын Гермеса и Афродиты – Гермафродит. Он видел, чуял в себе оба начала: мужское, женское. При желании мог быть то ею, то им. А то обоими сразу. Кабы художник по натуре не был таков, не написал бы настоящей лирики, хоть от лица женщины (иногда даже – вагины), хоть от головы (иногда просто – головки) мужчины.
Но женщин больше. Живут дольше. Вагина мощнее простаты. Потому и  пишут-сочиняют бойчее. Недаром видишь лишь дамские романчики в руках у сподобившихся сидячего места в метро. И совокупляются женщины, благодаря гуманному устроению плоти, не требующей эректорных усилий, хоть до восьмидесяти, хоть до ста восьмидесяти лет, до самого предсмертного вздоха. Богатые самки покупают молодых мужиков,  не очень богатые породистых собак.
У мужчины последней умирает – надежда. У женщины – вагина.
Вагина Царица земли!» –
Так, торжественно восклицая, повторялся Великий. И вновь утверждался в себе. И завершал очередной факультатив, и сходил с кафедры пивняка. Нисходил
в новую битву. – На арену, в зал, к обожателям, супротивникам, слушателям, козлам...

***
             

                На благотворной почве идиотизма

Слушателям, козлам, зрителям нёс Великий многое, очень многое. Платили  конкретней, чем за тайно писанное и лишь изредка публикуемое. Да и то под разными псевдонимами публикуемое. Платили в пивной главным её содержимым – ПИВОМ. Свежим жигулёвским, хорошим, выпавшим на его век, а потом похужевшим. –
           После «катастрофы»…
Впрочем, реченное вслух собрать для книги оказалось труднее. Ну, это понятно. Многие поклонники спились, почили… а вот писанное удаётся восстановить. Иногда. Пытаемся, во всяком случае.
 Отдельная рукопись, с «научным» именованием «Наблюл» могла бы сложиться в гораздо большем объёме… но не сложилась. Разрозненные «наблюдизмы» раскатились по бумагам, папкам Великого. Так, разрозненно, и бредут страницами Саги:

«…по стеклу автобуса ползёт мощная оса, хищно поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная девочка-подросток в розовом летнем платьице, с тоненькими лямками на плечиках, со страхом и затаённым восхищением наблюдает.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого ей бояться, где боль сильнее,  горше разлука, слаще свиданье. Где всё страшнее, страстнее, темнее...
Девочка  ещё просто – глядит. Наблюдает…»

***
«Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингиз был не только могучий воин...»

***
«…а что, если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, наглая, подлая, богатая...»

***
«…и полупьяная страна…»

***
«Мечта русского – увидеть Россию…»

***
«…и какой-то кривошип…»

***
 «…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»

***
 «Да кто мы такие? Мы уже неинтересны котам, собакам… сорокам даже…»

***
«…шакал! Какой ты мне современник?..»
………………………………………………………..

***

С похмела Великий утешался... винцом, конечно. Которого частенько не было под рукой. Как и денежек на него. Тогда, вместо приятия на больную душу винца, задавался вопросами. Самому же себе. И порою нешуточными:

«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»

Ну и так далее, в том же духе. Брошенный Тонькой, всё чаще варьировал своё  больное, неизболевшее. Задавался вопросиками на тему «Мужское и Женское»:

«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую – Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова – Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот, кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»

***
…блю… блю… блю… рефрен любвей. Пестрядь.

***
Мысленная эйфория Великого:

«Один на двух подушках сплю.
Кого хочу, того люблю.
(А три подушечки ложу,
Когда я с душечкой гужу… у-жу-жу-жу-жу…)
Как жук»

«Ну не дебил?» – спросит прочитавший. Ответим – отчасти, только отчасти…

***
«А Чижик-пыжик бессмертен? Вечно ли юн, или подвержен всеобщему постарению?» – Задался Великий вопросом. От понизового недоумения вполне бессмысленным вопросом. И тут же сочинил не вполне бессмысленное про постаревшего Чижика-ходока – старого бабника – как выяснилось под пером:

«…кинул палку, кинул две,
Закружилось в голове…»

***
Из «Диалогов»

 « – Убил от полноты жизни...
– Чем?..
– Биотоком…
– Каким таким биотоком?
– Биотоком  любви!..»

***

  « – Скажи, этот дождь слепой?
  – Не знаю… свет в синеве…
  – Скажи, а твой муж тупой?
  – Не знаю… мы с ним в любве…»

***
Саморезюме Великого:

«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».

***
«Начитались Мураками
И остались дураками…
А потом и Фукуямы…
В общем, всем достало ямы»

***
Сыростью была попорчена рукопись цикла «Песни народностей». Какие-то отрывки про чукчу, мордвина, удмурда пока не представляется возможным привести даже в отрывках. Если восстановим, другое дело. Но вот что удалось прочесть:

«Это было в старом парке.
Ночь туманная была.
Мы коньяк свекольной парки
Нежно пили из горла.
Мы сидели, целовались,
Рисовался наш роман…
И зачем-то рисовались
Два чечена сквозь туман.
И зачем-то из тумана
Вышел месяц, как чечен.
У чечена из кармана
Что-то светится… зачем?
Почему один сгустился,
И сгущается досель?..
Где второй запропастился?
Где скамейка? Где мамзель?
Почему никак не вспомню
И ума не приложу
Как засел в каменоломню,
И сижу, сижу, сижу?..
И сгущается сквозь дымку,
Скалит зубы горячо,
И сидит со мной в обнимку
То ли месяц, то ли чо…»

***

Штудии

«То ли чо, то ли ничо, то ли х… через плечо…» – напевал-мурлыкал Великий. Это было его повседневное. Не очень пристойное, но крепко приставшее. Почему? А, похоже, то и был девиз его юной, особенно безалаберной жизни. То есть – ни то, ни сё. Так он и жил-поживал, вполне бессмысленный…
Но – до поры до времени.

***
Попав однажды в библиотеку, Великий раз и навсегда пристрастился не только к чтению букв, но и к самым сложным, чаще всего неразрешимым  вопросам бытия… нет, скажем безпафосней – жизни. К вопросам метафизического и, особенно, литературно-исторического свойства. Среди потускневших, разрозненных листов попалась бумага с надписью крупными буквами: ШТУДИИ. Это были, громко говоря, литературные эссе.
Вот что однажды «надыбал», по его собственному, любимому выражению, Великий:

«…споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать.
Но бывают и судьбоносные. Вот один –  не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия. Об чём спор? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после Пушкина четырёхстопный ямб с женской рифмой, «онегинский» ямб стал непререкаем в светской поэзии. Народ же плевать хотел как на силлабику, так и на силлаботонику. Да и на всякие прочие занюханные «размеры» наплевал. Какие, на фиг, «размеры», какие «законы»? Как дышится, так и пишется. И всегда, в любые эпохи народная поэзия была естественной, в отличие от…
А тогда… тогда в светской поэзии всё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих, после полутора веков царствования чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху, как тут же возник маленький, вздорный на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял:

«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».

Сумароков же увлажнял этот ямб женской рифмой. Не больно таланный,  многоучёный стихотворец, формально победил в  долгом споре, поддержанный самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией. А может быть, даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый, не шибко чествуемый светом Барков победил. Тот самый «похабник», чьи стихи бойко расходились в нелегальных списках. А был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация.
Самое грустное и знаменитое, что вспоминается иногда потомками, это двустишие. По преданию, свёрнуто было трубочкой, найденной у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп поэта-самоубийцы из камина:

«И жил грешно,
И помер смешно».

Это, конечно, кроме бессмертного: «На передок все бабы слабы…»
Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова, и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина, даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: «Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Не скоро опомнятся поэты, поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой… как учудил Блок:

«О Русь моя, жена моя…»

Один только Лермонтов, с мощью, не уступающей пушкинской, смог создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где сила и ясность «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей полноте и убедительности:

«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»

А мы уже так привыкли к «сладостному» женскому:

«Мой дядя  самых честных пра вил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заста вил
И лучше выдумать не мог…»,

Так привыкли, что не осознаём своей скрытой, утраченной за «бабьей сладостью» силы – мужской.
Только вот я, неуч, не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Интересно? Пажалте:
 Процентов восемьдесят – «бабьи» вздохи и рыданья. Процентов двадцать – «мужской» рёв, рык, помахиванье «палицей»:

«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Судьбоносные споры случаются. Громкие. Духовное состояние изменяют. Только редко слышим, плохо понимаем – бабья страна, мужская?..
Редко, ох, редко…»

***
– «Подумаешь, классика… «Три сестры»! – возмущался Великий после посещения драмтеатра – ну, что там такого, очень уж особенного? Пародия какая-то, а не драма… мать – стареющая шлюха, сёстры – грезящие  б…ской Москвой («В Москву!.. В Москву!..»), подрастающие шлюшонки... и что? И это – драма, трагедия?Может быть, комедия? Знавал, знавал таких, скучающих…»
И – наваял свой вариант. «Три сестры»:

«К трём сёстрам шёл и быстро хотел.
Потом сидел и потел.
Три сестры потели втройне,
Имея несколько тел…»

***

                Ода пошлости

– «Ну, многоуважаемая рванина, что такое есть пошлость? – восходя на грязную кафедру знаменитой пивной, грозно вопросил Великий на очередном общеобразовательном коллоквиуме, – что, что это есть, я вас спрашиваю?..»
Пивная приумолкла, затихло хлюпанье. В кружках медленно оседала пена, пока оратор выдерживал паузу. Выдержал. Резанул:
«Пошлость – наикратчайший путь к сердцам самых многочисленных  простодушных масс. Вот что это такое!»
«Развернись, развернись! Разверни мысь!..» – зашумели недоуменные. И стал Великий  разворачиваться, шоркать «мысью» по древу.
– «Есенина любим?»
            – «Любим, любим!.. не томи, поганец, гони мысь!..» – роптала пивная.
- «А Высоцкого?»
- «Любим, любим!..»
– «А вот за Пошлость и любите! – рубанул Великий – вот вам два самых народных поэта».
 И стал разворачиваться дале:
– «Ну разве полюбили б Есенина за самые грубокие и таинственные его стихи, навроде:

 «…о, если б прорасти глазами,
           Как эти листья, в глубину!..»?

Да ни в жись! Людям надо исхоженное, испешехоженное, пройденное всеми, знакомое до глубины души – каждому по отдельности и всем вместе – ПОШЛОЕ. Высокое Пошлое.
Ключом к разгадке могут стать наверняка малоизвестные вам строки:

«…всё было встарь, всё повторится снова,
И сладок нам лишь УЗНАВАНЬЯ МИГ…» –

вот именно это, пройденное, исхоженное, банальное – одно только это  царапает сердце людям. И только. Новизна требует труда, а здесь – простой, ясный подарок из прошлого. Как забытая мелодия детства, забытая и – вдруг – узнанная! И сердце радуется. Радуется мигу узнаванья.
А оно, пройденное, испошленное тысячами следов, так дорого! Дороже любой «новизны». Ибо – своё, родное, всей шкурой прочувствованное. Как не любить эти пьяные всхлипы, слёзоньки, клятвы типа «Не забуду мать родную»? Как не любить, если ТЫ САМ такой! Как оно хорошо, это грубое всякое, на грани вульгарности даже:
«Сыпь, гармоника, сыпь моя частая,
Пей, выдра, пей!..
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей…» 
Это – да! Это любят. Обожают максимально приближенное к простым и некрасивым, как сама «правда жизни» чувствам, инстинктам… – вот что по-настоящему дорого! Человек – та же двуногая тварь, как и мильён лет назад. В нём же, родные вы мои, процентов восемьдесят – звериное, процентов двадцать – возвышенное… может быть, даже божеское. Нечего обольщаться насчёт себя, любимых»
– «А как же возвышенные, благородные, классические стихи, которые мы все зубрили в школе?» – попыталась, было, возразить медленно спивающаяся аудитория, до конца, впрочем, не растерявшая золотинок чистого детства, отблесков юности.
Великий непререкаем.
– «Классика бессмертна. Но вот любят ли её? Чаще – уважают. А любят…
Возьмите стихи Бунина… лучше уже не может, кажется, быть.  Это ж само совершенство! Но вот пошлости ему недоставало… явно недоставало. Поэтому Буниным – восхищаются, Есенина – любят…
Забреди случайно куда-нибудь ночью, в поле, на одинокий костерок, где пьют и греются незнакомые бомжи… что с тобой сделают? Могут прибить. А могут  пригласить к огоньку. Но что ты им дашь в ответ на добрый приём? Предложишь стихи почитать. А чем ещё в такой-то ситуации, можно отблагодарить?
Послушают с удовольствием. Буниным восхитятся. А прочти Есенина – сердца дрогнут. И нальют тебе, промозглому, стопочку.
Вот – разница.
Причём Есенина любят все, от академика до дворника. Такая вот Высокая Пошлость. И это не считая главного – его гениальности…»

Аудитория, несколько посомневавшись, всё же скинулась и выставила неопохмелённому Великому пару свежего, советского, прекрасного, разливного жигулёвского пива в бокастых, толстых, быстро запотевающих кружках…

***
И рассказал Великий любимым слушателям Сказку. Страшную-страшную. Думал напугать… да кого тут пугать? Завсегдатаев, «синяков»? Ага, напугал!..

***
Сказка о честном старичке

«В советски то годы было.
 На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но мог же на всю огромную страну найтись один Честный Старичок? Нашёлся.
Кудесник сжигал деньги. Просто сжигал деньги – и всё. Изношенные купюры уничтожал. Охрана на проходной свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах поветшавшие, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная. Пришёл Честному Старичку срок. Царствие ему Небесное!
Возник наверху вопрос – где найти нового, кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же день попытался вынести. Охрана бдела. Нашли другого, постарше. И тот попытался. Нашли третьего, ещё старше, – та же история! Что делать?..
А тут перестройка грянула. Бардак в стране, купюр расплодилось, деньжишки стираются, уничтожать рванину требуется, а где Честного Старичка взять?
 Мудрецы собрались. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову.
Ага! Дел у него других нетути! Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! И тройная не совладала. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тут уж оборзел  сам министр, получивший вздрючку в Кремле, оборзел люто  – вооружился именным-наградным, взошёл на последний  порог...
Самолично охрану пас. Стоял  насмерть. Чисто заградотряд! Додумался, умник,  всё оцепление проверить. Тройное.
…Боже мой, Боже мой, как печальна Россия!..
Смертью храбрых пал.

А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот вам, касатики, сказ.
           Про белого бычка,
          Про Честного Старичка…»

       Не напугал Великий, не-ет… да и чем их, синяков-то, вообще напугать?

***

Поддон

Напугать сумел Великий – себя. Нащупал, выявил поддон жизни. Примерещилось сдуру. А протрезвев, нарисовал на плотном листе одно только слово – «ПОДДОН». Крупно. Запечатлел неизвестно для кого. Скорее, для самого себя, поскольку почти ничего у него не брали. А если что и просачивалось в печать, так под разными псевдонимами. И не по вине издателей.

***
– «Чо я понял, слышь?.. – Вопросил однажды поздний Великий, переваливший к тому времени за пятый десяток – «Чо я понял? А то! – Не то дико, что понял, почему жись не туда наклонилась, а то понял, почему не туда! Почему? А потому, блин, что левша я в натуре. Понял? А прожил жизнь как правша. Вот что!
Умный один, врач, кажись, рявкал в «утюг»:
            «Левшу нельзя пе-ре-у-чи-вать!..»
           А меня переучили. Ангелы, блин! С детства переучивали, нудили, ложками по руке били… такая метода была. Вот гадость-то! Левшу, объяснил умный, определяют по ноге, а не по руке. Какая нога опорная, какая ударная, такой и ты в натуре. Ногу-то не переучивают, а по руке, если левшой родился, бьют. С детства бьют! Чтоб ложку правой держал, писал чтоб не левой, а правой. Вот, ёлки-палки, руку переучили, а ногу нет. Не смогли, наверно… или не захотели. Сызмала по руке били… добились. Правша стал. По руке – правша, по ноге – левша.
             Только теперь вспомнил, смекнул, когда умный разжевал: если ты, блин, левша, то включено правое полушарие, а если правша – левое. Добро, кабы и ногу переучили, так нет, гады! А то, глядишь, мозга приспособилась бы. Притёрлись бы худо-бедно полушария. А так что? Рука правша, нога левша… ну, какая мозга разберёт? Мозга не такая умная. А вот члены, они умные. Не то, что мозга. Вот и запаниковали, заметались два полушария, запутались… и – заискрили. Вот отсюдова и реакция моя неадекватная – на всё, ёлы-палы, несуразная. Конфликтуют полушария. Отсюда пшик жизни – левой мозгой не сжулил бы, правой – жулю! Так и кричит она мне, правая-то мозга: «Жуль, жуль!..».
             «Жись не удалась» – вывод. Опять вру? Хрен его знает… переучили, перепутали, в тупики позагоняли, анделы…»             

Вот уж поддон, так поддон.

***
Фантазия была у Великого – пока длится жизнь, не открываться. Но зато уж под самый конец сверкнуть в ослепительной белизне совершенства, во всей полноте вдохновенного, оформленного, наконец, в Целое. К тому же поговорка сомнительная, неизвестно откуда взявшаяся, почему-то ввинтилась хитрым вирусом в самое нутро Великого и – заслонила великую судьбу:
                «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался»…
Спрятаться-то спрятался, слов нет, но… ушёл непонятно.
Никто не гадал-не-думал, что не увидит его, не услышит. Потому и собираем здесь, по клочкам, разрозненное. Как в стишках, так в прозе:

«…по глубиной, трудно осознаваемой, мерцающей сути победители – кто? Прорвавшиеся в мир ценой гибели таких же, как мы, мириады безвестных. Кто мы?
А – убийцы.
Преувеличенные сперматозоиды.  В недрах сладких и сумрачных недр убившие   тьмы таких же сперматозоидов, только не столь уже наглых, как мы, не прорвавшихся к матке, а потому и не преувеличенных. Тьмы, тьмы, тьмы не оплодотворённые яйцеклеткой, но ведь такие же, такие!..

***
           А вот, положим, если ещё не очень преувеличенные, не взрослые людишечки-сперматозоиды, а ещё детишки малые, на коих молимся, воздевая руки:
– «Вот оно, наше будущее!..»
Кто они?               
Томящиеся игроки на запасной скамейке?
Хорошо бы...

***
         «…кому ещё четыре,
         Кому три пока,
         Никто не подхвтил ещё
         Триппака…»
               
***
           Преувеличенные сперматозоиды, люди… вот кто мы. А вот те, ещё совсем  не преувеличинные, погибшие в титанической битве предсоития, – они кто?Томящиеся игроки на запасной скамейке?  А не попросту ли списанные в бескрайний морг вселенной? Проигравшие.
Не победители.
Растаявшие. Утратившие Тайну. Даже ещё не ощутившие её. Не успевшие.
Но ведь и там, в хтонически знойном мраке предсоития была – Битва. А какова она там была? И кто в ней был прав – мы, Победители, или тьмы Побеждённых?
А – человеки. Все».

                И подкреплял прозу восторженными стишками:

Я – Победитель! Я зверь, вандал,
Мглы  праообитель я прободал,
В огне соитья не погрешил,
Я первым выйти на свет решил.
Пусть кто-то первый, напрягши кровь,
В истеру – спермой – рванётся вновь,
На штурм, сквозь нервы, сквозь лютый мрак,
Кто будет первый, тот будет прав,
Сквозь праобитель, один, – сюда!..

«Ты – Победитель» – скажу тогда.

***
     Ну и переспрошу: кто прав – Победители? Побеждённые? Тьмы, тьмы и тьмы…
                А – человеки. Все. Все правы. И до того, и после.
     Человеки, человечицы… кто таковы, как звать? А таковы, что – Никто. Подлинная жизнь – в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь – бессмыслица. Пустота. Где Тайна?  Была ведь. Когда не были втянуты в Пустоту.
     Пустота вместо тайны – вот составляющее, замещающее, опрощающее...
Ничо, ничо…»

***
     А рядом – перебивка. Вероятно, из цикла «Наблюл»:

 «Был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама. Всё понятно?..
Ничего не понятно».

***
         И далее, продолжение темы «ПОДДОН»

    «…шла Битва, идёт Битва, изначала идёт. Шествует. И не только на верхних эшелонах,  в Горних областях. Нетушки, кровавится-кучерявится туточки. Да и только ли туточки, на земле, только ли над нею? А внизу, в пред-жизни, в неясных поддонах,
            Там – что?
      Если на земле, в самых великих битвах погибало под сто миллионов, то уж там, в поддоне, в битве сперматозоидов, при каждом соитии – миллионы и миллионы.
                Всякий раз – миллионы…
      А кто, как, чем искупит победу оплодотворённого яйцеклеткой сперматозоида, кто оправдает этого убийцу – вышедшего к свету Победителя? 
     А кто и чем утешит миллионы убитых, погаснувших во мраке соитий,  уже смолкнувших навсегда, погребённых где-то там, в огненной схватке гениталий, а потом смытых в унитаз? Победитель, получается, страшней полководца, фюрера, тирана?
    
***
  Страх, пустота – в каждом. В каждом  Победителе. Спрохвала ли?
Обитает этот страх, ужас неосознанаваемый – в себе. Змеится в себе самом, в каждом Победителе – с рожденья до гроба. Он же кто по сути? Убийца!
Не оттого ли змеится смутное осознание греха – в каждом? В каждом живущим, в каждом Побндителе. Непонятна вина. Неясен грех. Слаб, глуп человек для понимания, для осознания себя убийцей – убийцей ещё до рождения, до выхода на землю.
          А вообще, искупаем ли грех такого, тотального убийства пред-жизни? Неясно. Не скажет никто. Здесь никто.
      Необъясним страх, неизъяснима пустота… – именно здесь, в отрезке жизни неизъяснима. Объяснится ли там? Кто и как скажет, объяснит такое – здесь?..
      Здесь скажут лишь то, что есть, и только. Что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А утешение? Скажут ли где, в чём оно? Если есть – в чём, где?
В аврамических религиях? Не-е. Немотствуют...
Где?..

***
«…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имен
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Как в огонь, за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил –
Умерли уже?..
   Я их
      Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я себе не господин.
       Были господа. –
          Отреклись… и лишь один
             Я ответил  – «Да».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьев… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт..»
        Да моя-то в чём вина?
           Вынесли ручьи...
………………….
     Талая была весна.
     Рясные лучи.......................
     ..................................»


      
***
Утешение – буддийская молитва «О, великая Пустота!..». Только что мы смыслим в буддизме? Ни черта не смыслим. Пустота…

***
«…а откудова змей в Раю? Если это настоящий, небесный Рай, а не тот, что по преданию бытовал в Месопотамии?Неужто и там обитал чёрт? Или змей. Что в принципе едино. Значит, тени и в горних сгущаются?
 …а был этот змей дьявольски красив, огненно страстен, умён. Иначе как бы влюбил в себя Еву?Влюбил. Да так, что обезумела, бедная, от ласк огненных. Себя позабыла. И про обеты забыла, и про дружбу невинную с наивным, чистым, не стыдящимся наготы  юношей Адамом – забыла. Такой любовник подвернулся. Нивесть откуда. Изощрённый в тонкостях,  подлостях, огненных прелестях любовник. Уговорил потерявшую память деву, наущил запретному.
Мало того что в омутище затащил, заласкал до безумия, так и ещё и гипноз-программу втюхал, чтоб непременно дружка уговорила. И не смогла, попавшая в сексуальный плен, отказать огненной силище, – уговорила Адама.
Наивный, чистый, дурачок дурачком… не отказал подруге, похрумкал сочным, знойным, запретным плодом. А она? Так любила, так любила!.. Кого? Ну не Адама же! Да и по сей день, поди, любит. Во всяком случае, память о невероятном, лучшем в мире любовнике не затухает в огненном женском естестве. Тонны тысячелетий легли камнем  – не затухает.
Недаром у Гоголя, знатного «чертоведа», вопрос «Кого воистину любит женщина?» через всё творчество проходит подспудно. А потом и явно, с закосневшим уже отчаяньем, вырывается:
– «Женщина любит одного только чёрта!..»
То есть – лжеца. Ложь полезна женскому организму. Ложь увлажняет вагину, радует цветущую самку. Недаром бают: «Женщина не уснёт, пока не обманет мужа». Не обязательно сильно обманет, нет. Так, слегка. Но радостно. «С пользой».

***
Адамово семя
(из поздних записей)
«Бог есть то, что есть. Мы есть то, чего нет» – всё чаще говаривал Великий. Бывал прав. Как вещь в себе. В себе. Есть лишь адамово семя. Остальное – преувеличенные сперматозоиды, брызги адамова семени, разветвившиеся в народах. Так, или приблизительно так рассуждалл Великий. Что можно вывести из дальнейшего:
«…а вот культ детей – откуда? Что он? Не прелюдия ли к сказанному в Писании: «…и восстанут дети на родителей, и умертвят их»? (Мк. 13: 12).
 Посмотришь на зачатых в пробирке, без вящей любви зачатых, и покажется вдруг: а  чего бы им, нежным сперматозоидикам – ещё без всяких личностных черт – отчего бы им не восстать на старых, с уже слегка прорисовавшейся структурной решёткой самости «родителей»? Дети хороши своей свежестью, чистотой, бессмысленностью, электроникой, не требующей труда. А пожившие двуногие – что? Подпорчены мыслью, трудом, накопившейся за жизнь виной, долгами…
Как же детям не восстать? Сказано определённо, восстанут. Да где сказано!..»

***
«Но о чём это, о каком времени? Не о том ли, когда Слово будет потеснено, и уже на глазах потесняется цифрой? Когда будет создано новое Евангелие, и уже пишется? Начинается так: «В начале была Цифра. И Цифра была у Бога. И Цифра была Бог». Опутанные цифрой дети решат, что мир – информационная голограмма.
Следовательно, информацию нужно не только расширять, обновлять, но и списывать устаревшее в архив. И открывать новую страницу. Не грубо  и кроваво умертвлять родителей, предков, а – стирать. И спокойно, бескровно начинать новую.
А потом новые дети сотрут, обновят и эту страницу. А потом другие дети, ещё более продвинутые, создадут новую. И – так далее, страница за страницей. А сам создатель голограммы, возможно,  с немалым интересом станет читать эту, весьма содержательную, всё обновляющуюся книгу сменяющихся цивилизаций.
В начале книги – кровавые страницы. По мере «совершенствования», всё более бескровные. Да и зачем цифре кровь? Крови требует – Слово.
Недаром же заклинали:

«Ступай и гибни, дело прочно,
Когда под ним струится кровь…»

Зачем, кому теперь нужна переполненная кровью плоть? Зачем уши, нос, рот, зубы? Дырочки для слуха и прочего,  щёлочки для цивильной пищи. А зачем половые органы?
В тренде вегетативные способы распложения. Спорами, самозачатьями. Главное – мысль. Большой лоб, огромные глаза, остаточная плоть… а зачем ещё какая-то, кровавая, хищная? Это анахронизм, это было царство Слова. Было. Прошло. Царит – Цифра…»

***
«Брызги адамова семени… не так уж они страшны и бессмысленны в нарастающей своей биомассе, как может показаться сглупа. Промыслительно именно они, разбрызганные по миру людишечки-детишечки, а не провинившийся и прячущийся где-то целостный Адам, именно они должны искупить первородный грех. Как? Достоверно неясно. Но….
Лишь две вещи осязаемо сущностны здесь – Сила. Воля. Воля к распложению. – К размножению, преувеличению себя, как вида. Разрастанию до критической степени биомассы, когда измученная на земле, искупившая, наконец, тёмный грех первопредка, мистически и провиденциально она преобразится. Обретёт иное качество. Качество  Целого. Не разрозненного в хаотически разбрызганного по земле, спермой и кровью разбрызганного копошения, но – гармонического Целого.
А дойти до истинной полноты и сложности, до полноты цветения мешает – кто? Старые сперматозоиды. Родители. И только чистые, свежие, бессмысленные детишки-сперматозоиды, неизъяснимо совокуплённые в горних, неисчислимыми  мириадами вернутся, пусть даже метафизически вернутся к Адаму. В – Адама.
Обновят его кровь, омоют древние грехи, и снова будет в мире то, что воистину ЕСТЬ – Настоящая сущность, Адам. А в нём – все. И всё. Неясно ещё, в какой объективации и субьективности, но уже такие, про которых скажут:
«Мы есть то, ЧТО есть»

***
Дикие мысли выматывал из себя Великий. Ну, так на то и Великий, чтобы вещать.  Не только же о вещах непререкаемых. Нет! Непременно преткновенных, дерзких, пререкаемых. О сути самости, как таковой. Самодовлеющей. Я. Я. Я.
Только – Я. Не побоялся. Дерзнул! А то – мы… что мы? мы, мы, мы, мы, мы…
И повторял, повторял, повторял, чаще всего про себя повторял:
«Понятия препустейшая… препустейшая понятия...»


Огнь

Препустейшая дрянь пришла кому-то в синюшную башку.  Спросили Великого, уже взошедшего на пив-кафедру: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? Расхохотался счастливый. И рассказал про знаменитого акына Джамбула, которому задали однажды, на склоне лет, тот же самый вопрос.
«Старец долго отбивался от журналистов, искренне не понимал, чего от него хотят эти странные городские прилипалы.
Когда толмач всё-таки сумел донести до седой, почти столетней головы суть вопроса, Джамбул, хохоча, ткнул пальцем в поэта Павла Кузнецова, которого назначили в самой Москве быть личным, неотлучным от старца переводчиком:

– «Это он, Пашка, – пишет…
А я – пою.
Как?
А так:
степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою».

***
Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Сталинские идеологи это и сделали – внедрили в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером…»

***
Великий задумался… потом отхлебнул из кружки пиво, уже терявшее белоснежную накипь, катастрофически теплевшее в дымной испарине пивняка, эвристически вскинул правую руку (в левой качалась недопитая кружка) и, посверкивая взорлившими вдруг очами, восхищённо прохрипел:

«А ведь умны, черти! Сравнение нашли. Гомер – величественен. Не  умничал, не морализировал. Просто пел, именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями и побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть. И – ничего более…
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё видел. И лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на хер, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Минчернзайнера вижу… уста немотствуют…»

***
А потом полуголая пьянь, смутно-женского рода, в распаренной духоте пивняка размахивала жолтыми сиськами в лиловых прожильях. Они лишь едва были затмеваемы янтарною кружкой, мотавшейся вместе с сиськами, но мало кого привлекали. И тогда пьянь, словно бы дополняя умный вопрос и ещё более умный ответ, спросила кокетливо:
– «А что Вам, мусью гроссмэйстер, снилось?..»
Ответил вежливо и раздумчиво:
– «Снились дыни… жёлтые дыни. Не очень простые дыни. Они двигались и разговаривали. Сказали мне про себя:
«Мы – редкий сорт…»

***
Отрывочки архива разбросаны были повсюду после таинственного исчезновения Великого. Неясно куда, в какие дали, измерения исчез. Но об этом позднее. Остались от нгероя пучки совершенно разномастных бумаг, найденных там, сям.
Что-то отдали собутыльники, случайные доброжелатели, узнавшие, что я предпринимаю спорадические попытки восстановления жизни и творчества малоизвестного миру Поэта и Гражданина. Да, именно так, с большой буквы!
Здесь, в «архиве», укоренилась его чистая суть, с идиотическим постоянством размываемая  безобразной судьбой, грязным винищем, узилищами, бездомьем.
Более всего бумаг найдено в подвале сейсмостанции, где прошли самые, пожалуй, благополучные и плодотворные годы. Вот, собирается подборочка «литературных» набросков, которые сам он обозначил так – «Штудии»:

«…идти, рваться вперёд – безсмысленно? Или с-мысленно? Но тогда где он, в каких лабиринтах земли затаён, смысл? А вот где: в толчее, в давке, в горящем госпитале, даже среди калек, обрубков, культей. Смысл простой – рвись вперёд и не думай «зачем?», рвись и всё! И лишь тогда –  Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня. Напримеру, по горящему больничному коридору. Кто-то увидел тебя первого, и помог. Пожарники, спасатели. И не случайно. Ты полз, ты рвался, пока другие рефлексировали, «осознавая бессмысленность» усилий. До этих-то доберутся в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому ползи и не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут больше, чем следующим за ним. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у среднего торговца. При равном качестве товара, разумеется.
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее. Да и последний торгаш, кажется, умнее…»

***
«…пожар внутри, пожар снаружи – всегда наготове. Может глодать изнутри, как порча наведённая оборотнем. А может снаружи. Особенно, когда огонь долго затомлён, заперти. Тогда жар выметнется, сильно и неизбежно выметнется наружу.
А вообще-то, по серьёзному счёту… внешний пожар, внутренний пожар – какая, на фиг, разница? Огнь...»

   
***
«…бессмысленна тьма. Бессмыслен свет. Осмысленно – всё.  Тьмой изукрашены корни, огнём ствол. Цветёт – крона. Царица! Ей нет дела до роющихся внизу кормилищ. Царит. Ежесезонное торжество царствования.
Торжество до полной гибели ствола и корней. И вот тут крона сдаёт. Тут она окончательно опадает, спускается в недра, и «царит» уже там, обосененная …
Невидимая, в узилище корней, перегноя…»

***
Вздыхал непритворно Великий, поглядывая в мутное зеркало, отражавшее не только серый подвал, но и седеющую свою физиономию. И завывал, всё более любимое (и, увы, правдивое) с годами:

«…золотые кудри стали серебряными.
Девальвация времени…
Девальвация времен…»

***
«Счастливо уловленные рефлекторные, особенно казусные моменты, зафиксированные в творчестве, чаще других обретают бессмертие. Долгую жизнь в пословицах, поговорках. Забывается авторство, они уже «народные»!
«Шёл в комнату, попал в другую». Так часты подобные казусы, что автор, даже Грибоедов, неважен. Важна частотность совпадений. Рефлекторность.
«Очки на носу забыл…»

***
Странные отрывочки. Неясно откуда. М.б. из детства:

***
«Во сне не отказывают в любви. Вообще ни в чём, кажется, не отказывают…»

***
«…бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях, в крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня…»

               
Тени страшного

Отброшенные от огня тени, окружившие детство, завивались в сердце, как языки чёрного пламени, огня без накала. Мучили Великого, всю жизнь. Только вначале были нестрашные, мягкие, почти ласковые… даже убаюкивали, бывало, перед сном, особенно в ранние годы. Вошли в накал, стали по-настоящему страшными.
Это уже были не просто тени, они проявили, как на выдержанном негативе, картины страшного прошлого – там, в пред-жизни… и всё вились, и всё рисовали, вырисовывали  новое, позабытое в этой жизни.
Страшное увязывалось в сознании у Великого с изначалом, с запутанным  клубком первопричин. И он пытался распутать.

***
                Отрывки, записочки на клочках:

«…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске просматривается причина…»

***
«…причина… первопричина… чего? Первограница пола, войн, битв.
Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог блуда.
…блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин; когда не станет нужды в тёмной притче – языке  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. Прочищенным, цельным. А ныне? Мы ещё живы? Живы ещё, живы. Маненечко живы…
А и живы-то – чем? Руинами. Обломками трубчатого, засорённого Слова. Первоначальные значения просматриваются трудно. Сквозь трубчатую его плоть что-то стоящее просмотреть сложно. Забиты каналы. Ослаблена связь…»

Первичность

– «Яйцо в курице?.. – вопросил себя в грусти Великий. И задумался. Почесал, как водится, колтун памяти, выскреб мороки древних бездельников, вроде «Что первичней, яйцо или курица?», и возопил изумлённо: Эврика! Вот именно, именно! Не курица или яйцо, а – ВСЁ. Всё вместе, ЯЙЦО в КУРИЦЕ!»
И – пошёл по диалектике.
Первое, что осознал – глупость. И даже дикость древнего, как мир, заблуждения. Разглядел хитрую обманку в самой формулировке апории о курице и яйце. Понял катастрофическую для постижения мировых первоначал подставу. Нащупал неправильность, неказистость самой постановки вопроса – ЧТО ПЕРВИЧНЕЕ?
–  «Да ничего не первичнее!» – заорал – ВСЁ первично. Всё вместе!..»
И предложил великую русскую игрушку. Матрёшку. Предложил представить не по частям – семь матрёшек одна в одной – и не самую большую, первую, равно как и не самую маленькую, последнюю – а всю целиком, в полном объёме. И решить, какая из них первая, то есть – первичная? Выяснилось, никакая. Все – одна.
С самого начала одна-единственная игрушка, матрёшка. Вся сама в себе,
одна-одинёшенька. И ничего более. Начни разбирать, окажется семь. Вновь соберёшь – одна. Изначально, до «разборки» – одна, и вот опять, после «разборки»  – одна.
– «А чем курица не матрёшка!? – Возопил Великий – курица с яйцом внутри? Тот же вселенский принцип всеединства. Вот так. И нечего уводить в сторону, отводить, как птица уводит от гнезда хищника. Ага, хищника мысли. Нечего задавать глупые, а по сути подлые вопросы – что первичнее? Всё первичнее, всё! Изначально!..»
Так решил Великий. И долго был счастлив открывшейся в бесконечности чистой, неоспоримой, единственной своей правотой. 

***
Плакал Великий, вспоминая детство, плакал… даже по разводам на клочках рукописей иногда видно – плакал... и мешал горючие с вином, и плакал… а всё твердил неуклонное, беспощадное:

«…как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства, как таинственно, приглушённым тоном рассказывали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Кто страшнее загнёт, тот и главный, то есть – авторитетный.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В их  подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, бедной души, запуганной всеми страхами мира. Как долго и тяжко они проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанные, не осветлённые разумом! Не обезвреженные светом…
Или сила ужаса шла  изначально, а в душе засела навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…»

***
«… ты не смерть ли моя?
Ты не съешь ли меня?..
…………………………..
… по лесам я брожу,
Каждой смертью дрожу,
Мне к обеду сто лет,
А обеда всё нет…
…………………..
Да, я смерть твоя!
Да, я съем тебя!..»

***
«Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но сама жестокость, непререкаемость ритуальных действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, но речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде о хирургической операции, а не просто детских развлечениях.
Зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь.
Они раскручивают скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры…
Каждый «звероящер» моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался, – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…»

***
                Дополнение к «детскому». Кажется, в стихах:

«В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безпощадная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Мерцающих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре…»

***
                И – пара-тройка добавочек, «на десерт»:

           « … слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за сухое кошачье говнецо в песочнице, за цветное ведёрко, за пластиковый совочек, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище...»

***
«Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный...»

***
«Скромный ужас холостяка…»

***
«…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…»

***
Лицемеры

Запорошило память. Запорашивает, запорашивает… это остро осознавал Великий. И старался записывать показавшееся значительным. Незначительным тоже. По свежим следам. Благодаря чему архив восстанавливаем.
Ну вот, например, отрывочек. Вероятно, отголосок воспоминаний о чудесной Балаклаве, где отдыхал после каторжной работы на плавбазе во Владивостоке.
Записался как-то на флот, добывал с бригадой позабытую на время селёдку «Иваси»… сказочного вкуса селёдку. Помню, ах как помню! – если правильного посола «Иваси» положить на тонкий ломтик белого хлеба, намазанного хорошим сливочным маслом – это было покруче чёрной икры! Ау-у, 70-ые, густозастойные… сказочные годы!
Впрочем, о работе на плавбазе и отдыхе в Балаклаве отдельно. А пока – «пляжная» зарисовка Великого. Слегка людоедская, кажется. Ну да что ж, всяко случается…

«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…»

Вот такой случай». – Подытоживал Великий со значительностью.

***

Элемент геополитики

Со значительностью, бывало, заканчивал речёвки Великий. С не меньшей значительностью восходил – поднимался на подиум. И как же они ему сладостно пели, поскрипывая, старые доски помоста в знаменитой пивной! Конечно, если не очень крутило с похмелья. Бывал и беспомощен, слаб, неубедителен… но редко. Чаще парил.

***
На одной из встреч с читающей публикой пивняка, вобравшего безработных интеллектуалов района, Великого долго мучали вопросами. После чтения выдающихся стишков, «идиотизмов» – по собственному выражению и даже ощущению. Стишки понравились публике, оживлённо завязалась интерактивная беседа с рыжекудрым героем:

– «А что вы читаете?..»

Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал тогда ночами в каморке дворника, ушедшего в длительный запой.
Впрочем, тут чуть-чуть подробней. Подъезд Великому достался хороший. Жители считали долгом и едва ли не актом благодеяния сваливать дворнику ненужные журналы, книги. Всё проще, чем тащить в дальний двор, на помойку.
Ну и добро. Выстлал ими бетонное дно каморки, и так вырос вполне приличный топчан для отдыха. А если нужно, для чтения. Там же, рядом, под лестницей жилого дома, лежала и вся необходимая утварь – грабли, вёдра, совки, несколько типов мётел: мягких, жёстких, полужёстких, древесно-металлических…
Великий по договору с прихворнувшим на неопределённое время дворником ежеутренне убирал подъезд, а также близлежащую территориию. Жители были довольны – убирал Великий хорошо, тщательно. Не в пример штатному работнику. Даже прониклись сочувствием к неприкаянному, неизвестно откуда и как возникшему пришельцу, явно одинокому, ушедшему в себя и подолгу  пребывающему в глубокой задумчивости.
Носили в каморку, как домашнему животному, неплохую недоеденную пищу в эмалированной миске, оставляли недопитую минералку. В общем, не обижали. И не докучали расспросами, не хамили, как принято хамить заурядному трудовому быдлу…
Но нет, здесь, в пивной, перед сборищем «синяков» не стал Великий углубляться в содержимое макулатуры, которой тогда вынужден был пробавляться. Он встал в позу.   Глубоко, глубокомысленно зарылся в кудри, почесал репу и… сыскал-таки остроумный ответ! В общем, не столько ответ, сколько вольный перефраз знаменитого анекдота: 

– «Что я читаю?.. Экая чушь! Чукча не читатель. Не сметь путать с Тютчевым!.. – Привзвизгнул нежданно. Но тут же помягчел - Впрочем, Тютчев и не писатель…»

Публика, изумившись, не стала вникать в смысл каламбура. Любознательная,  продолжила нудный, почти журналистский опрос:

– «А что вы сейчас пишите?..»

Тут Великому следовало не сбиться, не утерять тональность. И не утерял:

– «Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…»
 
Не осклизнулся, гад!

***
Вообще-то знаменитой пивной Великий собирался целую Оду посвятить. В благодарность за то, что единственная устояла в угаре перестройки, когда закрывали пивнушки сплошняком, перепрофилировали помещения, а то и просто пускали под снос.
Нашей пивной повезло – располагалась в укромном районе, в роще, на берегу каменистой речушки, в окружении небольших прудов, и скорее всего сама была уже  частью пейзажа, а не только самою собой, т.е. пивным заведением.
Речка мелела, подсыхали пруды, валуны выносило на берег. Летом и осенью эти камни, хорошо прогретые солнцем, становились пригожими насестами для околопивной братвы.
Оду целиком не обнаружили в разрозненных папках (да и была ли она в самом деле, эта ода?), но предполагаемый отрывочек отыскался:

«Предосенняя рощица. Камни. Мох. Синева,
Словно на руки просится золотая листва,
Жгут листву по окраинам, дым стоит у пруда,
А «братве» неприкаянной прислониться куда?
Время, времечко летнее! .. Прогорело дотла…
Ну, застреха последняя, шашлычок да зола!
Хорошо им, воробышкам, в круг повыгрести медь
И по сереньким взлобышкам, пригорюнясь, неметь,
На закате им верится: и беда не беда,
С этих камушков сереньких – никогда, никуда...
За вечернею кружкою дотлевает «братва»,
Над последней пивнушкою
Тихо
кружит
листва...»

***
А под стишками запись, неизвестно к чему относящаяся:

           «Бог это то, что есть, я это то, чего нет. Однако, стараюсь…»
Повторялся, бывало, Великий.
 
***
На кафедре пивняка, воздев указующе перст, провитийствовал однажды: 
– «Сердце мудрого – в доме скорби».
– «Сердце умного – в доме радости»
– « Сердце интеллектуального – в доме виртуальности»

***
«Интеллект – ум головной, верхний.
Ум глубинный – мозговой, костный. Ум – до мозга костей.
Ум глубинный – неизъясним, тяжёл, малоподвижен.
Ум головной мечется по черепу, как стрелка по компасу. Ищет.
«Мысль изреченная есть ложь»… да, с пути не сбивается тот, кого неизреченно, незримо направляет ум внутренний, мозг костей.
Этот умеет слушать, а не только тарахтеть...»

Афористически, горестно витийствовал Великий. И вдруг – развернулся:

«Мудрость – знание мёртвых тайн. Это уже очти потустороннее нечто.Ум – не то. Это что-то живое, животное, страстное, здешнее. Тогда как интеллект – процессор в компьютере. Правда, очень дорогой процессор. Эксклюзивный. Да, но почему же мудрость, очищенная от страстей, почти  уже неземная мудрость, так подвержена скорби?
Кто-то умный сказал: «Ум умирает вместе с человеком, мудрость живёт и после». Так что же такое мудрость, – скорбь?  Но так ли уж  неизбежна скорбь, так ли уж бессмертна?  Ведь бесплотна мудрость, ведь почти уже сущий ангел!
И что получается? Ангелы, значит, также обречены скорби, дому скорби? Да не может такого быть!.. Потому уже только не может, потому что такого не может быть никогда!..» – возмутился вдруг Великий и – впервые! – не истребовав пары пива у восхищённой публики, резко развернувшись, покинул дом. Дом радости.
Любимый свой дом. Не скорбный. Пивняк…   
 
***
Замечтавшись над стареньким репродуктором, откуда лились лирические песни обо всяком таком… падающей осенней листве, весенних цветах, любвях, о чём-то вообще, Великий подошёл к столу и написал нечто. Нечто совершенно несообразное озвученному. Вывел скрипучим пером на обёрточной жёлтой бумаге крупною вязью: 

«Песня, как элемент геополитики»

Той порой гостевал я как раз у него в подвале, сидел меж приборов сейсмостанции и попивал любимый людом, не изгаженный ещё перестройкой и рынком портвейн. Увидев написанное, изумился:

– «С какого это бодуна, дружище, в геополитику шатануло? Рехнулся часом? Сидим себе, выпиваем, песенки слушаем,  а ты, вдруг…»

–  «Э-э – покачал хитровато скрюченным пальцем перед моим носом Великий – нас ещё и не в такое шатанёт…
Пподумаешь, бином Ньютона, штана Пифагора, постоянная Планка...»

***
Я потом отыскал в архиве ту обёрточную бумагу по надписи: «Песня, как элемент геополитики». Вспомнил тот давний день, чудный портяшок в подвале сейсмостанции, музыку из старенького репродуктора… и развернул обёртку. Завёрнута в неё была стопка  листков, испещрённых буковками-муравчиками, и – крупными буквами – заголовок:

РОССИЯ – ЕВРОПА
               
«Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт,  санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно,  ни малейшей иронии.  Я много раз слушал  и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его?
Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрели? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно,  никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками  по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А пустяком – цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж  заведено – работа у нас не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
 Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не за  обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй что, цветок предпочтем. 
Да, однако, предпочтем цветок.
В нём у нас – душа, культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намёк?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России? 
Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны, что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» с наворотами?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались, вынуждены были разорить его,   окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – скажет потрясенный несправедливостью европеец.
И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму. 
Для того и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне.  Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе,  вишь,  не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко,  что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок,  и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? –
«По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет».
 Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый.   И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
        И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис... то-то и оно, что – кризис…»
 
***
И там же, рядом с листком, испещрённым мелкобуквенной вязью, прилепился   полноформатный, отшлёпанный на машинке лист. Видимо, продолжение означенной темы. Но уже в стихах. Почему-то красным шрифтом. То ли чёрная лента поистёрлась от ежедневного употребления, а красная – за не столь частой надобностью – пребывала в относительной целостности, то ли хотелось таким образом придать эпохальной торжественности виршам? Неизвестно…

«Большая честь говорить с эпохой.
Не с собачонкой, заметь, лопоухой,
Не с вечностью даже, не со вселенной,
И не с девчонкой, а с непременной
Пряжемотальщицей, или современной
Швеёй, так сказать, мотористкой судеб.
О люди, люди!..
Но будет, будет.
Не столь уж постыдно, не так уж и плохо,
Эпоха, в общем-то, как эпоха.
Конечно, шлюха. Но ведь и пряха?
Мотает в прах, и прядёт из праха.
Но почему говорить с эпохой?
Почему не с тем вон седым джентльменом,
В кафе заседающем, и с его девчонкой?
Или хотя бы с тем вон крутым бизнесменом?
Хотя бы со шмыгающей между столов собачонкой?..
Но плачет, плачет над самым ухом
Моя эпоха:

 – «Мозги воздухам
Посотрясаем? Возьми, поохай,
Поговори ты со мной, Эпохой,
Поплачь, поохай со мной, потрахай...»

А знаешь, мила, пошла ты... в баню!
Я не хочу говорить с Эпохой.
Я их имел, все твои соблазны,
Ловился, хватит!.. И безобразны
Твои посулы.  В иные гумны
Я колобком закачусь, – я умный!
Там свет бессмертья, там все иное...
– «Поговори, дурачок, со мною...»

***

Когда это было писано? Бог весть. Явно не при советах. Скорее всего, в перестройку. Может, позже. Да какая, в сущности, разница...    


Биоферма

Разница в сущности  оказалось небольшая. Да и не очень значимая. Впрочем, тут стоит пояснить. Вгляделся однажды, в час глубокой задумчивости и печали, всмотрелся и вдумался Великий в коренной узел первопроблем человечества, всё более густо распложающегося, и понял, что далеко неглавным, и даже малозначимым оказалось всеми осуждаемое, судимое и вечно обсуждаемое деяние. А именно –  кто, где, как и когда ворует, предаёт, подличает. Нет, не это оказалось главным.
Разглядел он в биоферме человечества иное – «священный», цветной карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда. И заорал:
«Жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая  ваша среда. Жрите, блудите, блюйте!..» – орал, словно напутствовал погибельно всё человечество. А потом записал отрывочные, злобные про то слова: 
 «…и ползёте, и лезете без оглядки в эту  жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьонки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь  великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, играющие и любующиеся едва опушёным хвостом?..»

***
И – тут  же воспел поддонную живородящую нечисть. Ту, из которой, по его бурому рассуждению, рождается ВСЁ. Скрутил, как яйцо курица, в коллоидном пекле своего поддона испёк грязный, с проблесками перламутра, шедевр. Можно сказать, наворотил Апологию Грязи. Из невнятных обрывков почему-то разорванной тетради (по пьянке или в отчаянье разорванной – неизвестно) удалось восстановить вот что:

 «…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь…

……………………………………………………………………………..
…вот я лежу... гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки…»

И – ничего более. Только маленькое послесловие, что ли:

«…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Что свинью? Человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, не инстинктом, а мыслью, мечтой. Вот я. Я в мыслях летаю вселенными! Только бы мысль поднапрячь! Ага. Ну, ну, ну...»

Из «максимок»

«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого синяки, насельники  пивняка. Наморщился. Задумался (якобы задумался), стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..»
Схоркнул:
«Чушь! Самая счастливая –
 Сидорова Коза.
Уж так, видимо, драли, так драли!
До сих пор помнится…»

***
Был в задумках у Великого эпос о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом. Был ли, не был, теперь не узнать. Во всяком случае, свистел про это не раз, хвастался. Особенно чванился в подпитии, но...
Эпос не сыскался. Остались какие-то обломки. А из обломков – всего ничего. Хотя задумывался грандиозно, судя по наброскам:

«…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»

***
Из той же темы, похоже:

«Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, – вкопанные!
Потому  «Традиционно нравственны». А если бы – бегали?..»

***
«…мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

***
«...вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек:
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех – один за всех! –
Со всех!..»

***
И снова – «салфеточки». Сколько их? Пока не определено до конца. Эти, пожалуй, подпадают под рубрику «Афоризмы-замыслы»:

 «Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый. Мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». По всему  тексту красной нитью проходят штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка.
Главное в рассказе рефрен:  «Всё шито белыми нитками».

***
 «Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобой грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле проходческой шахты. – «Даёт встречный план».

***
«Живут себе псы-рыцари, живут…
Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но –
 «В  наши бестиарии
Лучше без теории…»



Целенеправильно


Без теории, из одной только жизненной практики зафиксировал Великий знак времени, когда грянули сроки, – обозначил беду не только русскую, но общечеловеческую: сокращение собственно человека, а не только слова. Беда эта называлось отвратительным словом аббревиатура. И Великий фиксировал её в самых различных аспектах.
Записал однажды кратенький рассказ знакомца, вернувшегося из мест поселения. Места были вполне русские, самые традиционные, но вот то, что произошло с «великим-свободным-могучим» в дремучей глубинке, поразило даже видавшего виды рецидивиста:

«Раненько утром иду себе по просёлку, за нарядом в контору. Вдруг из-за придорожного стожка вылетает мужичонка, с большого, видать, бодуна – борода клочна, глаз в дурнине,  волосы в соломе – мечется по полю, орёт не знай кому, непонятки орёт. Подбегает ко мне:
–  «Кэрээс не видал?»
–  «Чего-чего?»
–  «Ну, кэрээс… рыжая такая…»
–  «Что за «кэрээс»?»
–  «Ну, кэрээс… из эмтэфэ…»
И – махнул рукой, побежал дальше. Иду себе, иду, башку ломаю – что за хрень? Так бы и не догнался… да только навстречу вдруг  выплывают огромные буквы на стене молочно-товарной фермы: «МТФ». Тут-то и сложился конструктор: крупный рогатый скот из молочно-товарной фермы. Сбёг куда-то кэрээс…»

Великий записал сказ товарища. Так и озаглавил: «КЭРЭЭС из ЭМТЭФЭ».
Можно короче: КРС из МТФ.

***
И ещё на ту же тему, «салфеточки». Похоже, из времён «перестройки»:

«Не боюсь МВД,
КГБ и т.д.,
Я с улыбкой брожу на лице
Вместе с мухой ЦЦ,
Пистолетом ТТ
И баллончиком ДДТ…»

***
Дивился Великий. Фиксировал судьбоносные знаки времени. То хохотал, то скорбел. Иногда записывал что-то, из быстротекущей…
В самый угар перестройки, когда всё вокруг шаталось, туманилось, тмилось, безудержно пьянствовало по всей державе несмотря на борьбу с пьянством, наблюл дивную картину: мало того, что митингами и лозунгами всё было загваздано на земле, так ещё и небо запакостили.
Взялись вдруг курсировать над площадями, над кипящими митингами  вертолёты, самолёты с лозунгами… да ещё откуда-то, из неясных сфер стали вдруг опускаться над митингующими дирижабли с активистами всех полов, скандирующими сверху что-то, явно не горнее. Определённо земное.
Да и сами дирижабли походили теперь не на древние летательные аппараты, а на яйцевидные киндер-сюрпризы, испещрённые цветными лозунгами, призывами, кличами. Великий, естественно, фиксировал.

Дирижабель перестройки

«На воздушном окияне,
Без малейшего стыда
Тихо плавают в тумане
Барышни и господа.
Вот один головку свесил
Из корзинки мудачок,
И какой-то там развесил
Под корзинкой кумачок.
И тряпичка бойко-бойко
Распустилась, как мотня,
И внизу призыв какой-то
Зырить публика могла…»

***
Из салфеточек «Наблюл»:

 «Честный частный предприниматель. Купил лицензию на отстрел трех миллионеров…»

***
«…не отстрелил. Промахнулся все три раза. Лицензию аннулировали…»

***
«Ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик».

***
  – «Рвань, а рвань, помните сухогрух «Васютин»? Честный, неуклюжий, глупый сухогруз «Васютин»? – выкрикнул Великий с подиума. Пивняк был, увы, уже времён заката, после угара перестройки. А потому, естественно, увядающий, глохнущий. Но всё ещё немножко живой, шевелящийся в полубеспамятстве. Напоминал теперь клубок червяков, вянущих осенних червяков после бездождья…
– Нешто не помните? Вы помните, вы всё, конечно, помните! – Продолжал ор, незаметно и неожиданно для самого себя перейдя вдруг на знаменитую есенинскую интонацию (эхолалия, проклятая эхолалия! – честно отметил, впрочем, про себя и внутренне зафиксировал немотивированный литературный крен), –
– А почему помните? А потому помните, что анекдот патриотический помните, как могучий флот НАТО сдрейфил и срочно свалил куда подальше, лишь завидя на горизонте проступающий из тумана, приближающийся сухогруз «Васютин». Русское супероружие, во!
А почему название мирного, но тоже русского лайнера, пробитого сдуру сухогрузом «Васютиным» и ушедшего на черноморское дно вместе с пассажирами не помните? Потому не помните, что он – мирный. А Россия-матушка – страна военная. Такая, блин, военная, что ещё Бисмарк предупреждал европейцев:
– «Куда угодно войной ходите, кого угодно бейте, только не русских. На Россию  ходить – ни-ни! С кем угодно воюйте, только не с русскими. Они на все ваши европейские хитрости такую глупость в ответ предъявят, что с ума сойдёте. Рехнётесь. Или просто сдадитесь. С русскими – не бодайтесь!..»
Вот почему «Васютин», как пьяный воинственный богатырь, помнится доныне. А мирный лайнер – нет. Идеи в нём, в мирном лайнере, нет. Русской боевой, великой Идеи нетути. Потому и не помнится. Ну, поняли теперь, джентльмены?» – вопросил  напоследок Великий. И, услышав одобрительный гул понимания, сошёл вниз. В народ. К  торжественно заработанной паре пива.

***
Из «фразочек:

«Лень-матушка, пьянка-бабушка, гулянка-прабабушка… дела, дела…»

***
«Хорошо рюхнул. Хорошо трахнул. Всех дел – переделаешь!»

***
«Старый муж лучше новых двух.
Но! – Из двух жен выбирают… меньшую».

***
  «Дурил. Гулял напропалую. Курил. Кирял.  Засим целую. Твой вечно –  Х…»

***
«Женщины отдыхали. Мужчины сквернословили…»

***
«По его виду чувствовалось – он выпьет много водки.
Он выпил много водки. Это чувствовалось по его виду…»

***
«Сидите тихо, мы все плывем в одной… не надо раскачивать лужу!..»

***
«Все мы люди-человеки,
Все мы любим чебуреки…»

***
Мечта пенсионера – Остров пустых бутылок.

***
Прочитал Великий книжку «Москва-Петушки». Согрелся. Но очень скоро всё, кроме ощущения родственного тепла, забылось. Осталась фраза:
«Всё в жизни должно происходить медленно и неправильно».
Потрясло до глубины – сам такой! Всю жизнь такой! И – по горячим следам – стал набрасывать фразки и максимки. Назвал «Наборные самоделки»:

«Неверворон…»
«Целенеправильно…»
«Полнонулие…»
«Гидроматьегоцентр…»   

И словечко «досвидос»



***
Из «самоедств»:

«…вот ты лукавишь. Ты уже
Бубнишь, как принято, на темы
Непререкаемые. Тем-то
Они язвительны душе…»

***
Прикинул Великий – много, слишком много елея! Разлито по газетам-экранам, в стишках особенно. И всё там хорошо, и все такие милые, не любящие плохое. Терпение лопнуло, когда услышал по телевизору маститого поэта, пафосно завывающего о честности, призывающего ко всёму наипрекраснейшему. Подкосила строка:
«Я ненавижу в людях ложь!..» 
«Это ж какая беда случилась с человеком? Как дошёл до этакой степени бесстыдства! Да ещё и вслух, не таясь, декламировать!..» –  изумился Великий. И наваял поперешное:
«Я обожаю в людях ложь,
Люблю носить в кармане нож,
Люблю сироток обижать,
От страха по ночам визжать,
Скулить, сутяжничать, стяжать,
И – никого не уважать!
Что тут поделаешь? Люблю…»
***
А потом и ещё просовокупил. Назвал:
«Такой как есть, зато искренний»

«Мздоимец я. А что? Я очень многим гажу.
Я в спорах нетерпим. Гусей гоню. Пинком.
Закусываю удила, коварствами влеком.
А если закушу губу, то и поглажу
Её же. Изнутри. Своим же языком.
Вот так-с. И ничего…»

Но подстраховался, гад. Якобы струсил:

«...а как закричат – учти!
А как упекут – в сусек.
Всё это ещё – почти.
А надо уже – совсем.»

***
Уважал конфузы, нелепости бытия. И, понимая всю их плачевность (в космическом смысле), всё-таки ценил. Очень был человечен. Сугубо как-то, по-земному, добр.  И фиксировал, записывая всякое такое, что, кажется даже, сложилось в цикл «Белибердень». Отрывки разбросаны там, сям:

 «Рука бойцов под зад коленом…»

***
«…признался он – и стал влюблён…»

***
«…под надзором полицмейстера стоял церемонимейстер, раздавал премии.
Музыкальные, литературные, всякие. Пулитцмейстер»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
«Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверно. Коту, козе, собаке куда как пристойнее убегать. А зачем корове?
Волчья сыть, травяной мешок…»

***
Из «салфеточек»

«Ницше – на свалку! За «недо».

***
– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова доброго тебе не сказал?» – выкрикнул однажды Великий. Тонька фыркнула, повернулась  – ушла. Оказалось, навеки…

***
И возрыдал, горестно возрыдал:

«Я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Полу-рабствуя, царствуя-полу,
Сколько раз по его произволу
Я в болваны себя произвёл!..
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно, приятно
Оболванену гадою быть...»

***
Потерял Тоньку… но, гад, продолжил жить. Пьяно, трезво, полу…


Глубина выпитого измеряется…

Жить вечно пьяным Великому нравилось. Но лишь поначалу, в младые леты. Потом устал. Потом, много позже, понравилось жить немножко пьяным – полу-пьяным. То есть, не вусмерть нажираясь, а постоянно пия и медленно трезвея. И снова, и снова пьянея. Устал, погодя, и от этого. Начал делать серьёзные перерывы…
Но как-то  вдруг затосковал. – Чем, чем занять себя, трезвого? Вспоминал, вспоминал… и – вспомнил. Вспомнил, как в детстве, а потом в юности любил книги.
Но книг в бездомьи не было. А хотелось. Где было взять? Осенило – записаться в библиотеку. И – записался, записался!..

***
 Завалившись однажды в библиотеку, Великий привык к ней, пожалуй, не менее, чем к знаменитой пивной. И чередовал. Пиво-книги-книги-пиво…
Благодаря чему наследие оказалось не таким уж траченным, остались не только разноцветные салфеточки из пивной, с корявыми перлами, но и шнурованные советские папочки самых различных тематик, из которых, по мере возможности, отреставрированы и расшифрованы  некоторые. Вот, пожалуй, «Штудии»:

«…бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой, уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем процент увеличится, и тогда всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант считал: не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить знания разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы на ядерные испытания, генноинженерные опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Задолго до интернета ощущал избыточность информации. Вглядывался в людей, «грамотеющих» на глазах и, словно предчувствуя неизбежное появление компьютера или чего-то вроде, пророчил гибель от расширения иформационного поля:
«Гибель от информационной переизбыточности…»

И тут же – словно обрыв – странная перебивочка в стихах:

«…сомкнулись годы в тусклое кольцо,
Прошла людей по жизни вереница,
Всё ничего…
Да только стало сниться
Одно за всех припухлое Лицо…»

И – как ни в чём ни бывало, продолжение:

«…Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся пророчества. Не обзывал тёмный люд быдлом, не  презрирал, просто ощущал мощь иерархии. Как природной, так и социокультурной: одному судьба возделывать землю, другому учиться, третьему – хранить знания. Хранить в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных…
Европеец Кант был египтянином?
Нет! Он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?..
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Два века тому окончательно осознал: человечество в его образованчестве и, естественно, исходящих из этого кроманьонских безобразиях – обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии – тут он допускал всё, что угодно. Ещё бы! – Человек, представивший миру несколько вариантов доказательств Бытия Божия и одновременно же варианты небытия, был плюралистом высшей марки...»

***
Современники описывали Случай с Кантом. Однажды, как всегда пунктуально, в намеченное время прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит – налево-направо – попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Все, кто могли, разбежались.
Все, но только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня день забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже легенда, какое она даёт представление о степени  убеждённости Канта в неправомочности опошленного человечка пребывать в мире! И ясно из легенды, почему Кант нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором. Какая, на фиг, разница, когда, как, от кого погибать обречённым?
Самое поразительное, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту философу.
Без своего философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать безумного человека...»

***
«Знающий не говорит.
Говорящий не знает…» – Кто сказал? Великий?..
Не уверен. Нашлась записочка, почерк знакомый. Может, выписал откуда. А кто сказал, где?.. На Востоке, однако.

***
«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал? Где?
Великий сказал. Здесь.


Из самобредней Великого:

– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»

***
Фиговая дама…
***
Вот увидишь
«Разглядывая собственный пупок,
Я возопил, познав себя как Бог!
Ты тоже возопишь,
Когда не будешь туп,
Что середина человека – пуп!»

***
«Дом свиданий»… Как?О том
Я и думать не хотел,
Как попал в кошмарный дом
Под названием «HoteL».
Значит, всё-таки, – хотел?
Значит, всё-таки, – потел?..
…до сих пор ещё потею,
Вспоминая пущи тел!..»

***
       «Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Великий с пивной кафедры. Когда же требовали  развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Внимающие путались и пугались. Тогда Великий сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, предательски подвергали сомнению его дипломированную учёность. И, тем не менее, он дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал, видел, и потому не любил.
Так американцы, лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? То ли дело – Событие, представленное ископаемыми. Вести прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные связи с предками-бандитами, конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций – вот путь! И не задумывайся, и не рефлексируй…»

***
Очень грустил Великий о потерянной стране. Но не как о мифической Атлантиде, которая то ли была, то ли нет, но уже не будет. А грустил, как грустят настоящие мечтатели и прозорливцы о сказочном Китеже, который светится из-под вод, и гудёт колоколами, и обещает новый восход.
Грустил и вспоминал, вспоминал… и набрасывал иногда :

Эсэсээрос

«В какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И все вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»

***
Или ещё отрывочек. О том же, кажется:

«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь.
С миром, пожалуй, сегодня никто               
Не совладает. Кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»


Ленин  –  Бандера

Наготове у Великого оказалось не только настоящее. Поразили при разборе архива чумовые прозрения. Такое возникало порой ощущение, что знания о будущем были заложены в нём изначально – вместе с кровеносной системой, сердцем, памятью.
Правда, прорывались они в самых неожиданных местах: в байках,  россказнях, в самой привычно-юродской для него белибирдени. Возможно, Великий и сам не догадывался, что проговаривается, или что-то в нём проговаривается о грядущем…
Открылась папочка с неоконченной рукописью, с несколькими заголовковками:
«Вишнёвый садик», «Ленин», «Мировая справедливость», «Бандера»…
И всё они были перечёркнуты. Однако, суммируя набросанное в той папочке, можно обобщить. И назвать также, как многое у него, по-юродски: «Ленин – Бандера».
Судя по виду папки с классическими советскими шнурками, и особенно по слегка пожелтевшей машинописи, рукопись можно отнести, пожалуй, к 70-80-м годам.
Приведём отрывки, показавшиеся наиболее любопытными и, главное, словно бы привязанными к событиям другого столетья:

«…одна страна, один народ, одна страна»!.. Сколько можно талдычить? – возмущался Великий, ругаясь по привычке не только с самим собою, со всем миром! – Даже славянские республики разные. Все. Даже Россия и Украина, братья навек. Какая основная, подспудная, можно сказать государственнообразующая мечта России? Чаянье мировой справедливости. Нет? Да. Недаром  гоголе-достоевско-толстые все  уши прожужжали чаяньем всемирной отзывчивости, мировой справедливости. Зря жужжали? Нет. Чаянье бессмертно, чаянье, оно и там, и тут, в подоблачных высях – чаянье, а на деле… то воюем, то воруем, то воруем, то воюем.
Дикая, страшная страна, на две трети в зоне вечной мерзлоты… здесь жить невозможно! Ну, никак, ну, не для людей земля, как можно жить? А поглядь, живём-поживаем,  всех дивим,  вгрызаемся – в земь, в степь, в небь… в дебрь, в самую дебрь, в самые, что ни на есть, миры! И всё чаем, чаем, чаем… и всё самодурством да барством из века в век пробавляемся. Забава такая – у горстки мироедов огромные наделы, угодья барские, дворцы сумасшедшие, разврат внутри дворцов, а рядом – чтоб непременно рядом, на погляд – нищета беспросветная.
Ага! Вот из какого сдавливанья-то, вот из какого прессования выпекается, выгранивается этот алмаз – чаянье. И не только для нас, для всего мира! Иначе несправедливо, если только для нас. А самый крутой символ, выразитель этого чаянья, как ни крути, Ленин!  И огненный взрыв – Революция.
А вот тёплая, плодородная, с лучшим в мире чернозёмом Украина… чур меня, чур, такой страны, которая у края чего-то, непонятно чего, нет. Есть Малороссия, воспетая Гоголем, есть часть России, названная Новороссией. Вожди предсоветские, а потом и советские по глупости дали такое несуразное имя. А с ним и нелепые границы.
Но какие чаянья у этой страны? Самые сокровенные, млеющие в душе каждого малоросса мечты? Главная из мечт – «Вишнёвый садик возле хаты…» Добрая семья, гуторящая за вечерним чаем у хаты, дымок самовара… прекрасная мечта! Мрия. Ну, пусть не райский, высокозанебесный, но всё ж таки – садик! Ни о какой мировой справедливости речи нет, да и на кой хрен она вообще сдалась, маловразумительная эта справедливость, когда – домик, садик, огород, семья? Это же высшее, это же всемирный апофеоз! А ваша справедливость? Не смалец, на хлеб не намажешь.
Ну и чего талдычить про единородный  Союз – одна страна, одна страна… русский-украинец братья навек? Прекрасная мечта, прекрасный садик – вот суть…
Только где он, тот садик? Мечты вековечные, а садика – тю-тю. То есть он, а то его нет. Чаще нет. Вот и бьются за него веками. То поляки оттяпают садик, то немцы, то австрияки с венграми… вот и бейся со всем миром, из века в век бейся за садик.
А какая мечта! Только бы садик, садик, и никакой дури вселенской. Это онтология. Садик самодостаточен, он в сердце, он в самой душе угнездился. И никак его оттудова не выкорчевать. Многие за него бились, не на живот, на смерть бились. А главным борцом на поверку вышел изверг в глазах человечества – Бандера.
В глазах человечества, но не в глазах хохла. Изверг вынул из подполья, из поддона  главную мечту – вишнёвый садик возле хаты. И с  ненавистью крушил всех супротивников садика – что фашиста, что поляка, что красноармейца. За то и мил мечтательному сердцу. Порою тайно, но мил. Всегда. Ну, какой русский, с его чаяньем мировой справедливости такое сердце поймёт? Брат-то брат, да мечты-то, мечты, точно клювики у чашек весов на рынке, никак не сойдутся...
Чую, случится ещё распря, долгая, вязкая возня русского с хохлом. Непременно случится. Брат с братом в мечтах разойдутся, и – на тебе. Вот только когда случится, не ведаю. Чем окончится – тоже. Хотя нет, знаю, знаю! Когда поймут, что глупо винить дружка дружку в разных понятиях, ценностях, когда призовут на битву двух главных своих радетелей за Мечту – с одной стороны Ленина, с другой Бандеру. Они разберутся… уж они-то разберутся, где чья земля, у кого силы круче, мечты пуще.
А то талдычат и талдычат, талдычат и талдычат, талдычат и талдычат…

***
 «Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»

***
…так, в своё время, Македонский выстроил Западную Европу, западный мир вообще. Чингисхан, в своё время, – Россию, восточный мир. До сих пор менталитет Запада и Востока по сути делится на «Македонский» и «Чингисханский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось. И не изменится, может быть, до самых последних времён, когда Македонский с одной стороны, Чингисхан с другой не проявятся вновь во всей промыслительной полноте и не разберутся окончательно. Ну а в помощь им – «восточный» Платон и «западный» Аристотель
Не отсюда ли Католицизм Запада?.. Православие Востока?..

***
А угол расхождения? А угол мечты, а его «озарелия»? А угол падения?..»

Обры

***
Задался как-то вопросом Великий: а какие самые трагические в мире слова? И вспомнил Великий, и вскрикнул воспомнивши, и почесал ветшающую башку, а за нею потом  ягодицу. И вывел таки на розовой салфеточке:
«Всю-то я вселенную объехал
И нигде-то милой не нашёл…»
«Ну, что ещё-то может быть трагичнее? Да ничего такого нет во всей вселенной!»  – И тихо заплакал: «Вот и я, и я… потерял… не нашёл…»

***
Из «озарелий»:

«…все, все погибоша. Одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай выть – чья она, эта выть? Кто воет? Кто сам себя отвывает? Не воют обры. А кругом – они, только они. Рыцари вымерли. Псы, как водится, держатся.
Обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…»

***
Жуткие люди. И ворон у них птица мира…

***
«Наблюл»:
«У пьяного француза был нос цвета бордо…»

***
«Сломался. И поцеловал жопу…»


***
«На заштатном прилавке.  Самоделка, книга о стиховодстве: «Сделай сам».

***
 «…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»
                (Видимо, в кабаке)

***
Осеннее. Видимо, полузапойное.  Из «салфеточек»:

«Листопад.
Трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит и стонет, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Просто ужас!
Грязь, листопад, путей не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут,
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба, или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»

***
«Подлодка – тайная лодка Петра. Подлая лодка. Утонула…»

***
 «…а вообще, в России, какого русака на престол не возведи, всё одно евреем станет. Метафизика, однако…»

***
Еврей в России больше чем еврей…

Восточные штудии

 «А Чингиз Айтматов – Ацтек, однако. И не только в профиль. Всем обликом своим ацтек…» – наблюл Великий, забурясь в библиотеку.
И задался вопросом, почему восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? Не поленился, залез в историческую библиотеку. И открыл Америку.
«Киргизы – выходцы из Америки! И письменность орхоно-енисейская, и великий эпос «Манас» (самый большой в мире!) пронесли в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей эпоса, от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, средне-русские возвышенности и равнины – аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит киргиза от казаха. Хотя это  разные народы. Казахи – исконные степняки (знаменитая «киргиз-кайсацкия орда»). И само слово казах отличается от слова казак всего лишь одной буквой. А суть едина – вольный человек. Казахи даже не имели права быть в Империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам…

Но об этой привилегии Великий распространяться почему-то не стал.

              ...а вот киргиз – иной. Небольшой народ с колоссальным эпосом так и звали:  «дикокаменные киргизы». Горные. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали степными киргизами. А всёх вместе – орда.
             Киргиз-кайсацкая орда…»

***
Но что воистину потрясло пытливого, так это открывшийся географический факт – прежде не было полушарий! Была – Пангея. И прародина тех же ацтеков, как и многих  индейских народов, оказывается – наша северная земля. Чукчи, эвенки, эскимосы древнее индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку. В землю, ещё не существовавшую как отдельный материк.
Не было ещё полосы океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, стало быть, потомки наших эскимосов. А вовсе не наоборот. «И не случайно – возликовал Великий – «Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…»

***
«Да кто на кого похож?!» – Возмущённо, в свете новооткрывшегося, возопил, опомнившись, Великий – «Кто древнее, «ихнии» индейцы, или «наши» киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – самый громадный в мире эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. Общий корень, не слишком кардинально разветвившийся. Недаром индейцев и японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Лентяи-киношники далеко не  ищут.
Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, интерфейсом между Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…»

***
             И прикрепил какой-то мутняк:

«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»

***
   « – Я японец…
               – Я не понял…»

***
 «…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»

***
«Еврей бьётся за Букву.
                Русский бьётся за Слово.
                Человек – за Целое».
                (Из «максимок» Великого)

Тут время бессильно. Тут – рубилом на камне.

***
О. Великий, Великий, да будут благословенны твои поиски, нечастые твои открытия! Если найдутся, конечно, ещё… в твоих залежалых рукописях.

***
Нашлись. Продолжение «Восточных штудий»:

«Китай единственная цивилизация на земле, позиционирующая себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного. Земля – временное место, «пересыльный пункт». Для испытания.
Даже у евреев и буддистов есть свой, трудноопределяемый Бог. Выходит, и они правят в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, Мир и есть – Бог. А вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит остальному миру: «Вы занебесные, вот и отчаливайте в небеса. Мы даже  воевать с вами не будем, биомассой зальём, если понадбится. Не то экономикой  задавим. А может и нет. Всё одно знайте, Земля – наша.
Мы – Поднебесная Империя!»

***
«…а традицию-то имперскую Китай перенял у России. Ага. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших на недосягаемую для колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а действовала взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. Главное – людьми, переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия, как бы сама собой, стала наполовину русской. Россия приносила  навыки, товары – в обмен на местные. «Хлеб на мясо». Гармонично встраивалась в нерусский уклад. Полупустые пространства были освоены, распаханы, засеяны, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, великий северный сосед явно оскудел товарами, людьми.
Карты в руки!
Не надо воевать, стоит лишь заселить пустынные территории своими, которых переизбыток. Так, на глазах, Россия, пожалуй, ещё повторит судьбу Средней Азии, легко пустившей на свои территории русское население. Китай перенял опыт России. И моделирует его по-своему – на просторах великой Русской Империи. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит  история. Дышит ими…
Да один Байкал чего стоит! Не газ-нефть-никель, – вода на глазах становится главным товаром. Жизнью. Никель не погрызёшь, газа не похлебаешь… а вот вода-а!..»

***
«…да ещё, по слову Есенина: «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да ещё, по слову Лермонтова: «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё говорит о том, что путь наш – с земли в небо. Чаянья – Туда.
Хотя… Пути Господни неисповедимы…»

***
Ну, что тут добавить? Разве утешительное: «Бог не фрайер».

***

«Чаянья чаяньями, небеса небесами, а жить приходится в мире неидеальном, плотском. Тут надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного воздуха. А вот для плотского человека? В железной ракете много воздуха не увезёшь…

Железная стезя,
Небесная Россия,
Жить будущим – нельзя.
Дышать невыносимо…

***
«Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздрю прёт… «святая», «архивная» пыль…».
Истреблял из себя эту пыль Великий, выводил. И – вывел…

***


Харизма маразма

Вывел Великий формулу: чем дурь гуще, тем влечёт сильнее. Притягательна дурь. И даже обаятельна порою. Даже доведенная до полного маразма. Даже в старости. А уж в младенчестве…
Увидел однажды  глаза младенца с редкой патологией – ребёнок родился абсолютно без мозга. Он был обречён, это сказали родители ребёнка, такие дети не доживают и до пяти лет, не ориентируются в пространстве, только едят и – улыбаются бездонно, бесконечно, безоблачно…
Великий заглянул в абсолютно синие, как небо ясным утром, без единого облачка  глаза и… понял ВСЁ. Это был самый чистый, самый прекрасный взгляд на земле, лишённый каких-либо тягот, печалей, намерений, мыслей… он понял – мысль и есть самое страшное, чем поражён и, может быть, наказан человек. Осталась строфа:

«…в дикой твари светом обнаружась,
Содрогнулся мир своим грехом…
Мысль твоя и есть тот самый ужас, –
Память о преступном и глухом…»

Он заглядывал потом в разные глаза, как признавался – «замерял» доли горестей и несчастий, отражённых там, и понял: чем люди глупее, бездумнее, тем блаженней оказывалась земная доля.
Он вглядывался в глаза стариков, лучащихся не только морщинами, но очищенным от страстей светом, почти растерявших под закат жизни былой разум, и убедился наконец:

Харизма маразма. Обаяние старости? Бывает. Ещё как бывает!..»

***
И даже попытался «выпарить» соль из всего филогенеза, особенно из вида человека разумного. И даже вывел «правило». Похоже, недоведённое:

Только в самом начале, только в самом конце
Проступает так ласково свет на лице,
Проступает и медленно, и наверняка
У младенца в улыбке, в лице старика,
Этот пpизpачный свет, этот медленный свет,
Где концы и начала исходят на нет,
Где уже не имеет значенья когда,
Потому что – тепеpь,
Потому что – всегда…

***
Из мечт, видений, «наблюдизмов» Великого:


 «Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком»

***
             «…и  пригрезилось сдобное тело вдовы…»

***
  Приснился себе старцем – и ужаснулся…»

***
            «…и не трамвай, а дастархан!..»

***
«…зубная помада…»

***
«…поэт. Обидная кличка – «Метафора».

***
«… Гений – золотой ключик человечества...»

***
Из «озарелий»:

«Умирая, человек попадает к прародичам и родителям. И снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать, балуя и журя, лепеча, научая новым знакам и знаниям…
И он снова – РАСТЁТ».

Из «гордынок»:

«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных – вот уж нетушки! Им, рефлексирующим и умным, подавай чистое животное. А женщины не всегда чисты. И не всегда достойны таких, чистых. Чуют нутром, всей чуйкой, течкой, всем самодовлеющам чревом своим – не тот. Потому и не любят. Любят таких, как я».

***
Таких, как Великий, я больше нигде не видел. Ни в одной стране. И ведь умён, как черт, и нежен, как ангел, и вороват, и стыдлив, и застенчив до опунцовения щёк и ушей в конфузных ситуациях…
А вот, поди ж ты, изливался порою таким…таким… в стишках особливо. Ну вот, например, что это? Думал – включать в Сагу или нет? Включил:

«Какая разница
Какая задница?
Большая разница.
Большая – дразниц-ца».

***
А уж самомнений о гениальности у Великого в переизбытке:

«…Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…»
Настолько гад убеждён был в гениальности, что после очередного перла, выведенного на бумагу, выпивал пару литров красненького, и… – Благодать снисходила. Впрямь ведь снисходила! До очередного похмелья…

***
Из неоконченного, только начатого и прерванного почему-то цикла
«Корма – забота общая»:
«Я не сделаюсь вашей женою! –
Прокричала безумная. – Нет!..»
Вот и ладненько…
За накладною
Мы в рабочий прошли кабинет.
Там стояла бутылочка спирта.
Очень кстати стояла. Без флирта,
Но со страстью мы выпили. Фас
Ничего, я подумал. И профиль
Ничего. Увлажнили картофель.
Усушили полтонны колбас.
Ничего. Хоть столкуемся, если
Поплотней не сойдёмся. И бюст
Ничего. К сожалению, в кресле
Главных чакр не расчухать. Под хруст
Огуречный мы тяпнули снова.
Повторили. Ни звука, ни слова.
Только выстрелы где-то... война...
Или банда какая... она
Вдруг халат расстегнула...
Особа
Ничего себе – то ей корма
В закрома, то сама как...
Особо
Ничего оказалась корма…»

***
Отрывочек на салфетке:
«…пупырышки и папиломы на теле иногда возбуждаются. И тогда их хочется почесать. А присмотрись – эти пупырышки (красные по большей части), это же члены, членики на теле мира… но они же чешутся! Как их не почесать?.. А тут тебе и – женщина. Со всеми своими прелестями, ланитами, персями и всем прочим-остальным – Женщина! Вот оно! Вот кто утешит! Вот кто почешет!..»

***
Сон-счастье Великого:

«…ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красненьким плюшевым нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!

***
И – разочарование.
Крик отчаяния в городской управе:
«Управы на вас нет!..»

***
«А-а, в России, начиная с Ивашки Грозного, сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится…»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
           «…дом сколотил – гроб сколотил.
Хороший, добротный гроб.
Жену схоронил, детей схоронил.
Сел на загробный трон…»               


***
Из гипотез Великого:

«А что, если ему даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, женатый на Кате, родной сестре Натали Гончаровой, доживший до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
За что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся, кое-кто из попов согласился бы с таким раскладом»

***
Великий о степенях прекрасного. Охвосточек на салфетке:

«…но прекраснее Акулы
Величавый Крокодил…»

***
Про ЭТО:

– «Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..»

***

Скучал Великий, скучал, томился телом… а потом – выпил. Осенило.
Выдал рекламу-предложение в бесплатной газетке:         
                «Удовлетворю – всех!»

***
Думал Великий, думал, томился духом… а потом выпил. Провыл:

«У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как  перевернули? – «Деньги – товар – деньги». Ну вот, откуда  деньги в начале? Создай вначале товар, да хоть топорик неандертальский, обработанный по-особому, «модернизированный». Тушу мамонта разделай. А уж потом обменяй кусок свежака на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги. Рынок.
Кроманьонка нарожает детей, и ты, уже вместе с детьми,  дюжину супертопориков обменяешь на парочку подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать. Пока очередные оборотни не перевернут с ног на голову. И снова рухнет кроманьонское мироустройство, и снова примешься выть среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов:
«Неандертальца ищу-у!..»

***
И добавил презрительное:

«Начитались Мураками,
И остались дураками…»

***
 «Приснилось, что стал наконец-то миллионером – с ужасом рассказывал Великий  после похмельной ночи – а тут взяли и отменили деньги… вот горе-то, вот горе!..»

***
«…и все плачевны: злюки, бедолаги,
Подлюки, горемыки, вурдалаки…
И те, кто эталонный курс берёт
К палаццо своему на «Кадиллаке»,
И те, кто не вписался в поворот…
…а протрезвеешь, не дай Бог, обидишь
Тверезым взглядом жизнь, когда увидишь
Полулюдишек в их полуборьбе
За полужизнь… когда на автострадах
Мерзавцы в «Мерсах», полуледи в «Ладах»,
Поп-звёзды в «Маздах», прохиндеи в «Хондах»
Летят на Страшный Суд сквозь пешеходов,
Которые – туда же.
Но – в себе…»


Сады нежности

В себе самом любил покопаться Великий. Как червь, вился вервием, рылся  во тьме, буровил мраки… пока, угомоняясь, не выползал на солнечный свет. Из подполья. Выползал подсохнуть, на травке погреться, о мире, о свете неосяжаемом, о вещах вообще подумать. Не только ж о себе…
И выползал, и много чего думал. Уже в ином, объективном или субъективно-объективном, а не только в субьективно-субъективном разрезе.
Особенно часто думал, мучался даже, убивался о всё более нелепом, плачевно нелепеющем в мире существе, человеке. Убивался о том самом мире, который сам же человек испаскудил. Об «антропосе» горевал. И всё более склонялся к разочарованному в человечестве Канту. Убивался: ну, как такому существу жить? Чем дале, тем боле. Грехов, как грязи, накопилось. Снаружи, внутри. Снаружи меньше. Внутри больше. Так решил. Так написал:
«Атомная бомба – внутри нас. И нечего ужасаться. Сколько дряни накопили, столько и выпозло: химоружие, бомбы, реакторы…
Не бомбы бойся, паря, себя бойся!..»

И продолжил, поигрывая рифмочками:

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
 Обалденная вещь
Атомная бомба!..»

***
                После книжки о Севере:               

«…сады великой северной нежности, взращённые многотерпением в расщелинах  пропастей, в ощерьях игольчатого хвоща… какая тайна сокрыта в садах тех – во-он там, в самой что ни на есть глубине?..
Глубока тайна, неразымчива. Многотерпение? Путают с любовью… смешные…»

***
            Прочитал, лёжа в дворницкой, книжку «Эйрик Рыжий». Книжка была старая, порыжевшая, подстать герою, но впечатление произвела сильное.
           Великий даже опус наваялс. Остались ошмёточки. Собираем, собираем:

«О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам великанов. Несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается всё: и Красота, и справедливость. И чувство иерархии, соподчинённости, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решётку общества. Всё из неё, Силы, рождается.
Русское общество перед приходом скандинавов пребывало аморфно, рассеянное в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, выстроили её – и сами растворились в необъятных просторах. Не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Строг, могуч, неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – сумел указать наглядный путь.
К  царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён, всё же восстаёт чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов.
Много народов на земле, почти ко всем сложное отношение. Но вот, поди ж ты, не встречал человека, который сказал бы совсем плохо о Скандинавах.
Читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, это не душка, это берсеркер – чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину. Знал, но восхищался, любил, можно сказать «болел» за него. Не потому ли что чуял, этот  великий Скандинав – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь!..»

***
Допёр-таки, поближе к концу жизни, в конечном своём измерении, в бесконечном своём творчестве. Допёр и выкликнул, как выхаркнул с кровью:

«Главное в России – Гимны. Гимны солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию!
Жалко, как жалко… столько сил ушло на светские прелести! И – по инерции –  уходит, уходит… а был  у России, был настоящий гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…» – при таком гимне и победы были настоящие.
Канцлер Безбородько, сдававший дела приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, но и жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий гимн заменили на верноподданнический: «Боже, царя храни…». В итоге – ни царя, ни великой державы. Вот она, сволочи, сила Гимна!..»

***
После прочтения Басё:

«Работа над работой… работа над ошибками… и – всё?
Вот «Работа над любовью» – да! Кажется, японцы культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: «Все болезни от нервов. А нервы придумали англичане…»
Это, может, и правда, но ещё лучшая правда, что русские выдумали – Любовь.
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить…
Врёте, суки! Русские любят чтобы – любить!»

***
Из набросков романа Великого «Жизни мыслей»:

«…незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Эффектные, точно культуристы, накачанные?  Э-э, брат, погоди… у них, у мыслей, свои монархи, революционеры, влюб¬лённые, дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться  – всё, как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………..
…но ведь мысль не рождается в мозгу, там она лишь обрабатывается, как в процессоре.  Мысль – откуда-то извне. Мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается. Вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем соборнее, тем яснее Мысль. Чем теснее сплочены сердца, мозги, напряжены умы, настроенные на одну волну (народную, социальную – общую, главную для общества), тем мощней Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. В тоталитарных обществах  быстрее, чем в индивидуалистических, Мысль становится всеобщей. Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Нередко уродливой…»

***
Развивал Великий в любимом пивняке апории о неправедности авторитетов. Авторитетов вообще.:
– «В молитвах прославляют святых не только знаемых, но и незнаемых – просвещал, воздымая корявый перст, Великий – а ведь чувствуется, что незнаемые-то и есть гора, невидимая гора, незримая часть айсберга...»
И – пошёл поносить! Всяческих авторитетов поносил, но в основном литературных. Утверждал, все они – верхушки Айсберга, пусть даже блистательные вершины:
– «А вы слышали, а вы знаете, какой дурак сказал: «Пушкин – наше всё»?.. Правильно. И не знайте. Знайте  другое, досточтимые, – наше истинное ВСЁ, это всё БЕЗЫМЯННОЕ, наработанное веками. Безвестные гении, вышедшие из народа, ушедшие в него безвестно.
Сказки, легенды, песни народные, исторические, былины, пословицы, поговорки, загадки (вот уж где кладезь метафор!), былички, потешки, колыбельные, заговоры, заклинания… вот на какой подземной горе зыблются и сверкают все эти блистательные вершинки, классики наши, пушкины, лермонтовы, тютчевы…
Вот где наше ВСЁ, имя которому – безымянное!..
А знаете, кто самый народный поэт? – вдруг взвился, переходя на хриплый фальцет Великий – не знаете! А я знаю. Суриков. Крестьянский, не очень знаменитый, но самый народный, гад буду, поэт!
  Во всяком случае, наиболее частотноупотребляемый. А что это значит? А это значит, его словами мы пропитаны насквозь! Так пропитаны, как не снилось никакому классику-корифею.
Ну-у, – врастяжечку пропел Великий (а я между тем стоял внизу, попивая с народом пиво и любуясь другом-красавчиком) – не знаю я точно, есть ли такая статистика… скорее всего нет, но умозрительно можно представить, даже воссоздать мысленно. С большой долею достоверности воссоздать.
Ну вот, представим, – по всей неоглядной России, по всем её уголкам,  хатам, хрущёбам, особнякам, по всем озёрам и рекам, по всем полянам идут-гудут семейные и не очень семейные праздники, посиделки, пьянки… всякие там шашлыки-машлыки… в общем, гуляет народишко. Представили?
Ну, и что поёт этот народишко под водочку-ушичку, что напевает? Пушкинские изыски, вроде: «Играй, Адель, не знай печали, Харит и Лель тебя качали, и колыбель твою венчали…» – вот это поёт? Ага!
Подпивышие бабоньки обнимутся друженька с друженькой, позабудут зависти-обиды, заплачут-застонут жалобно: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» – и пьяненькие, сладкие слёзоньки по щекам потекут-покатятся, и сладко так на сердчишках сделается – от жали к себе, от горюшка своего вековечного, от любования горюшком своим ненаглядным…
А что мужички? Романсы консерваторские с фириотурами завыделывают? Ага!
Подопрут кулачищами скулы, упрутся очами в стол, неподвижно упрутся, да  и завоют: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…», так горестно завоют, словно бы сами замерзают насмерть в той степи глухой. Или замерзали…
А сколько их, этих хат, полянок, пикничков по Руси необъятной? Видимо-невидимо! И везде картина маслом – горюшко своё отпевают людишечки. А что это значит? А это значит, что самый болевой, самый народный поэт, самый нутряной, любимый русский поэт, кто?
Ага, Пушкин…
Или Лермонтов?...
Да нет, наверное, Тютчев…
А вот и фигушки! – Суриков!..
Суриков!» – вновь победно выкрикнул Великий. И, чуть покачиваясь от умственного напряжения, по хлябающим от древности половицам торжественно спустился с грязного подиума в зал А там уже матово посвечивали сквозь густой дым пивняка влажными, запотевшими боками две, без дураков, честно заработанные кружки…
 
***
Приняв пару пива, выставленную благодарными завсегдатаями пивняка,
Великий резко сменил тональность и перешёл на феню. Народный слог. Ну, типа, мужики, я вам сейчас, в натуре, чисто конкретно объясню…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, пишмашинки или компьютера. Просил вспомнить, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Великий задавал коронный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.

«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия. Грязная мафия среди букв!» –

восклицал победоносный. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь задумчивое лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным  и неизбывным «Гы-ы-ы…»
Но не быть ему Великим, кабы довольствовался лёгкой победой, останавливался на полпути. Шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят. Крутят мафиози, главнюки, олигархи алфавита» – выкрикивал напоследок Великий. И, добавляя совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..», грузно покидал пивную. К этому времени уже потягивало на крепкое, следовало оставить место и силы…

***
Мне он поведал в тонкой беседе, что мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, например, как Ё или У, или Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки», «олигархи».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности… а может, магнитной связанности?.. но разгадать его я не в силах!» – заключил с высокопарною грустью.
И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной…

***
…тока буквицы скрыпят…

***
Возмутился положением дел. В каморке, за пишмашинкой:

«…недостаточность, явная недостаточность знаков препинания в русском языке! Ну, не безобразие? Где Восхитительный знак, я вас спрашиваю? Стоит только поставить «лодочку-пирогу» под вертикальной восклицательной чёрточкой вместо точки, «лодочку» краями вверх.
И порядок.
Нет, ещё не порядок. Где Удручающий знак? Здесь края у «лодочки» – вниз.
И хорошо.
Нет, ещё не хорошо. Где Усомнительный знак? Под вертикальной чёрточкой должна быть не дефиска-тирушка, не прямая, но волнистая черта! Что всё это даст, спросите? Отвечу – эмоциональное разнообразие текста, вот что даст!
Компьютерное поколение обогащает виртуальное общение  скобочками, смайликами, проч. А мы, чучелы?..»

***
И – заплакал. И долго ещё плакал. Над миром плачевным, над всем.
И, естественно, оплакивал несовершенство бытия….
Плакал, плакал, плакал…

***
Крысы, кошечки, мышки

Плакал Великий прилюдно, слёз не прятал… чего прятать? Свои, пьяные, в родимой пивной.

«…у-у, дуры, дуры! За что? Зачем? Подумать только, в моде теперь – не кошечки… с вашей-то подачи! Да и не кошечки уже, и не кошки даже, а – крысы! Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп… у-у-у…
Да, но как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..» – плакал Великий, «обнаружив» на свою головушку ещё один «Знак времени». И очень он его не обрадовал. Увидел он в нём знак. И знак обозначил так: «Уродства женского рода». Потом добавил: «Мутации». Потом усилил: «Вымирания». И сочинил, всем смертям назло:

«Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка»

***
Нашлись отрывки, «Канцоны». Почему Канцоны, почему? А вот так. Захотел, и обозначил жанр. Без всякого объяснения. А, наверное, имел право. Вольный человек, идиот. Из немалого, по всей вероятности, сочинения (судя по нарезкам обёрточной бумаги) приводим сохранившееся:

«Канцоны о глупой самоубийце»
……………………………………………………………………………………………
«…о ней мечтал один маньяк.
Она смеялась, забияка.
Тогда подсыпал он в коньяк…
И вдруг сбылись мечты маньяка! ………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………………….
…её воспел один урод.
Она плевалась принародно.
Тогда он взял и сунул в рот…
И поступил неблагородно……………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………..
…ей грезил маленький вассал.
Малы ей показались грёзы.
Он увеличить приказал
Её долги, мозги и слёзы………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………….
…один маркиз глядел ей в низ.
Она мечтала, чтобы – в очи.
В итоге не дала. Короче:
«Угас маркиз» – рассказ в «Детгиз»……………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
…её любил один дебил.
Она дебила не любила.
За это он её убил…
А что дебилу делать было?
…………………………………………………………………………………………………….
…дебил… подумаешь, дебил!
Зачем, зачем она себя
Убила?..»

***
          И – примыкающее, по всей видимости, к пресловутым «Канцонам», нечто гривуазное, названное весьма выспренне «Из маньякиады»:

«Облюбовав миледи, ладу, леду,
Застенчиво молить, впадая в прелесть:
– «Подайте баболюбу и людоеду
На виагру и вставную челюсть…»

***
Из «гордынок»:

«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».

***
«Белые карлики, звёздные сущности языка – пословицы, поговорки, анекдоты. Малые формы, чудовищно спрессованные. Сверхтяжести, на все времена. Иногда, правда, и авторские афоризмы попадаются.
Но – гораздо реже, чем безымянные, народные».

***
«Люблю тебя, пора творенья… пера творенье… хера творенье…»

***
«…вести себя как зверь, как животное!  – 
Раскрепощённое, освобождённое от всех условностей животное.
Вот счастье, вот мечта Мужика!..»

***
Девиз: «Распахаем пах любимых!»

***
«Жамки жёваных женщин…»

***
Из перлов:

«Когда ты набухаешь мной,
Я прозираю мир иной
Где воет, и бьётся, и корчится лира
В безумной, шершавой жемчужине мира…»

***
О примирении вообще:

«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы,
и – пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!» –
Так комментировал Великий фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира.



Из «Штудий» о…
 неправедности, повальной несправедливости, хитрованстве:

«…а начиналось всё очень просто. Хитрый сосед попросил позволения у безхитростного поставить несколько десятков ульев на его делянке. Временно. Безхитростный покачал головой в знак согласия – чего не позволить? Временно же!
Временное оказалось вечным. На вырученные деньги сосед выкупил  половину делянки. А потом завёл батраков – из таких же, безхитростных…
А потом построил хоромы… а потом замок с охраной и войском… а потом Князем назвался... а потом загнал в крепость самых простодушных, стал пороть их на конюшне, заставил воевать с соседним князем – таким же хитрецом, как сам, проливать кровь непонятно за что. Аристократия же! Повоевать бы, дурь свою показать, силу немеряную, олигархическую. Чужими руками, конечно.
А там внедрить понятия: присяга, воинская честь, доблесть, «кровь за кровь», «брат за брата»… высокие, короче, понятия. А кем придуманные? А всё теми же, хитрованами, безбожниками, попросившимися «временно» на участочек соседа, а потом…
А потом пошло-поехало… только внуки да правнуки, вроде Некрасова, Достоевского каялись потом за предков. Да разве искупишь столько поколений?
Революция искупила…
Живём-то по Дарвину, опасно по-божески жить. Обманут. В который раз обманут всё те же… хотя и новые. «Новые аристократы», мироеды, олигархи, безбожники, обиралы…»

***
Из сетований Великого:

           «…счастьем на земле одарены самые никчемные люди. Что счастье? Пшик.
Испарение воздухов, гарнир к основному блюду. Высшим силам нужно – мясо. Кровь. Страдание. Вот, страдаем, кчемные. Вот и я, «кчемный», всю свою жизнёшечку только и делаю, что страдаю…»

***
Из «озарелий»

«…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…»

***
«Бред, ад – не в душе. В поддонах нутра.
В душе – Рай».

***
«Я верхогляд. Презирайте меня, низкогляды, щелкопёры, борзописцы.
Поэт – верхогляд!».

***
Перл Великого: Пров Сидоров

«Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею,
И зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать...»

***
«Наблюл»:

«Есть пыль центробежная, есть центростремительная. У меня в комнатушке она почему-то сползается медленными спиралями – в центр. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? Почему у одних по углам заползает, а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!..
А то напридумывали  проблем: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Быть хотя бы потому, что ты уже вышел Победителем в грандиозной, тёмной битве сперматозоидов за место в матке. Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не болтай зряшного, не задавай никчемушного.
А вот почему – пыль?..»

***
«Салфеточки»:

– «Мало е…тесь!..» – крикнул Начальник в зал – мало, сволочи! – Страна вымирает, демография швах, а вы? Ай-яй-яй!.. И не стыдно?..»

***
            «..много в сиськах есть весёлого,
Солнышком превознесённого,
Разъярённого веками,
Обострённого сосками…
***

Надумал Великий:

«Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Ещё аморфная, «неотсюдная», или уже – «нездешняя» масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются на земле. Действуют ровно в срок пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве.
«Наши мёртвые нас не оставят…»

***
Великий о «евинких» червоточинках:

«Грань непонимания. Казус казусов: женщина кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. Мужику до такого не допереть. Отнесёт  поочерёдно, одну за другой,  в кухню и моет лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что его баба гнобит?
– «А-а! Опять тарелки с донышка не мыты! Посмотри, с низу жир, жир, жир!..»
На всякого Прометея своя орлица…

***
Грань непонимания…
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость, подлость шли с чей стороны? Кому пришла такая фантазия, стопкой в жирное класть?
Вот казус, вот червоточина! Вот-те семейное благополучие.
А сколько их, таких, почти незаметных казусов в «семейном счастии»? И почти всегда в начале (как в истории с библейским яблоком) – баба. И казус этот разлит по жизни такой тонкой лужицей, что… ну ни за что не собрать! Разлит повсюду: в кухне, в зале, в саду (райском ли, нет ли, уже неважно), в праздники, в похороны,
 в повседневностях…
Вот она, подлая, уже почти неразличимая грань!..»

***
               Из мечт Великого:

          «Я с лесбиянкой пить хочу,
          Вползти к ней в душу крабом,
          А после хлопнуть по плечу:
          – «Ну что, айда по бабам?..»

***
Из юности, на танцплощадке…
«Как хорошо под вой и свист
За танцплощадкой кинуть палку!
Есть секс, есть сакс, есть кекс, есть твист,
А мне опять жалейку жалко…»

***
Салфеточка с вариантами названий романа, которого так и не нашлось:
Эпопея «Жизнь как преодоление лени». «Умирая от похоти».
«Ушибленный о лобок». «Добрых больше».

***
Об чём это? Да кто ж ведает...

***
« – Ну, милый, ну, что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…»

***
Из непонятого и, возможно, недооценённого. Возможно, из эклог Великого о разных частях тела:

 «…на тpаве, где pека, у пивного лаpька
Волосата и дюжа Рука.
Спит Рука на тpаве, спит в большом pукаве,
К небольшой пpитулясь голове.
Хpап стоит над pекой – здесь поpядок такой –
И махнули на Руку pукой.
Знаменито лежит, слабый ум стоpожит,
След мокpицы по пальцам бежит.
Ты куpи, ты икай, губы в пену мокай,
А к Руке пpивыкай, пpивыкай,
У сохи, у станка  поскрипела века…
Пусть в траве отдыхает Рука.
Как же тут без Руки?..
Так лежит у pеки,
И давно, говоpят стаpики.
Редко-pедко – жидка – стукнет кpовь у виска,
Поистpатила pазум Башка,
Зато силу взяла, в кpепкий волос вошла,
Забурела Рука, зажила,
Её мышца длинна, мощь в кулак сведена,
Так вот и существует Она.
Для чего?.. Почему?.. Дела нет никому.
И сие непостижно уму…»

Знаю, были и другие стихотворные опыты о частях тела. Помню в частности «Сагу о потерянном носке», но под рукой не имею. Обещали прислать собутыльники.

***
Малые открытия Великого

«Мужчина – Неандерталец.
Женщина – кроманьонка.
Она и дитём-то не была никогда. В ней сразу, от рождения – женщина. Самодовлеющее чрево. Домна, выплавляющая миры…»

***
«У Неандертальца всегда молода… Душа.
У кроманьонки всегда молода… П…»

***
Открытие побольше:

«Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… чушь! Не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И не время виною, а просто – Я – Новым  – просыпаюсь в этом Новом мире. Пусть хоть чуть-чуть, но всё равно – Новом! И значит,  пусть слегка, но уже изменившемся. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!..»

***
«Любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – рекоше Великий, раскуривая по обыкновению цигарку в любимой пивной, объясняя с  кафедры красносинерожим собратам-сократам таинства бытия.
Непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Не-ет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а телом. Только им.
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»

И когда спрашивал непонятливый:
– «А почему яблоком? Почему не арбузом?» – Великий становился самонадеян и резок:
– «В Раю не было арбуза! В раю было – Яблоко. Царственное Яблоко…»

***
Из «утраченного»:
 
«Благалище и Плакалище».
Заглавие ненаписанного (или ненайденного?) романа «Час пачкуна».

***
…ура! Прислали, наконец, собутыльники:

Сага о потерянном носке

 «У меня потерялся правый носок.
И я выбросить решил, как всегда,
Без вины виноватый левый носок,
Непарный, никчемный теперь носок,
И новую пару купить, как всегда…

И я был неправ, как всегда.

Потому что вскорости третий носок,
То есть, в сущности первый – правый носок
Обнаружил в шкафу, как всегда,
Обнаружил, и в ярости – наискосок
Из окошка, на свалку – айда!..

И тогда-то я вспомнил, что левый носок
Не бросал я ни прямо, ни наискосок,
И тогда-то я вспомнил, балда,
Что совсем не выбрасывал левый носок,
Без вины виноватый левый носок,
Отложил его в ящик тогда…

Что мне делать с «третьим» носком теперь?
Пусть он первый, пусть трижды прав!
Я гляжу на него, как затравленный зверь
И своих не ведаю прав…»

***

                Гурман


«Я своих не ведаю прав!..» –  заорал однажды Великий. Вероятно, это было ещё не вполне перебродившее, недозрелое нечто, из «творческих задумок». Скорее всего, так и не написанный роман под названием:
«Исповедь склеротика, фантомная память о Члене».
Пивняк прислушался. Но мало что понял из откровения. Не оценил. Великий, судя по всему,  исходил из хреновенькой тезы:

«Член – полноправный доможилец. Член семейства. Член обчества. Следовательно, на него положены конкретные квадратные метры. Как и всем прописанным жильцам. Ордер бы ему… ордерочек бы такой… выписать бы ему…»

Пивняк не оценил. Продолжил хлюпать молча …

***
Записки из подполья.

Всё у Великого – из подполья. В отличие от Достоевского, реальное подполье: на сейсмостанции, в дворницкой. Много что зацепилоь остаточками того «подполья»:

***
«…нужно так замучить красоту, чтобы извлечь из неё природный запах, цвет, вкус. И только потом эта мука переходит в слово, краски, музыку. «Красота – страшная сила». Страшная в самом прямом смысле слова, как в романе «Парфюмер…» 

***
«Салфеточки»:

«Она, видите ли, дала… женщина – дала мужчине? Что за чушь!
Даёт – Мужчина.
Она – воспринимает. Берёт. Впитывает. Деньги в том числе, не только кровь.
Женщина мужчине дала один только раз… там, в райском саду.
Дала – Яблоко. И пошло-поехало…
Змием обученная, залюбленная им, хитрющая, всё с ног на голову  перевернувшая…»

***
«Мужчины – морщины.
Женщины – трещины…»

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла-ла… –
Кроманьонки.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
Из штудий
На вечную тему временного:

«…железные кличи комиссаров, раскалённые речи пророков… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный, страшный, незримый миру обряд:  «Выкликание демонов».
 Концов-начал выкликаниям нету…»

***
«…а сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили – ужасти! Неясно уже, кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но ведь и без неё, мистики, видится поневоле:

«Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами. Иногда друг о друга. Много…»

***

«По переулкам бродит тело…»… или – лето? Тело. Мистика…

***
«Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет... и вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью… бабушкой...
А ну представь: вот она уже мать, и даже старше нынешней своей матери… вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных… вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией. Здесь – крайний рубеж, форпост, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться, дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать декадентские картинки, это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда нигде ни¬кому ничего не уступает!..»

***
«…нет, не мистика. Перенаселение смерти».

***
            «Все живы смертью. Изначально – естественный способ выживания рода. Неестественый ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают! Безоговорочный приоритет:
это – никому. Как это никому? Есть кому. –
          Господину Чревоугоднику, Главному Гурману земли –
ЧЕРВЮ.
       Глупо? Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом ракурсе и гуманнее».

***
  Послушал по «утюгу» Великий живого ещё классика. Не удержался, переложил:

«Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки.

***
… под дикий речитатив, судорожные пляски у костра, после баньки с паром…
– «С лёгким рэпом!..»
***
Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному товарищу:
«Какие вы ужасные... убиваете людей… а потом ещё и в землю закапываете!..»

***         
                Послушал Великий классика, выдал:      

              «А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Об этом, главном, в Писании много. Через всю книгу проходит. А что мясо? «Пакости». То, что сверх кости, то и есть – паки. Паки и паки.
Из первичного цеха выходит голая труба. В следующем цехе её обматывают в мягкий материал: изоленту, асбестовое покрытие. Обмотка поверх  трубы – патрубок. То есть – паки, сверх голой основины.
Несмотря на грубость сравнения, и здесь проступает та же суть: вот  кости, а вот – пакости, поверх костей. Кости – внутри. «Ливер» и мясо – пакости. Они сверху, снаружи. Паки.
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и,  возможно, глупого, то…
Мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Лучшие поминки,, прочнейшая память об ушедшем. Там (в занебесьи) встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то причём? Неужто Господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью деревьев, травы, скота, друг друга. При чудовищном перенаселении планеты пропитание человека – корневая закавыка. Это давно поняли китайцы, у них в дело идёт всё, содержащее белок: черви, змеи, тараканы… а ты, ты, гуманист цивилизованный, шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал? Ага!..

***
Эх, не успел прочитать Великий про обычаи древних массагетов. У тех считалось величайшим несчастьем, если смерть родственника, близкого человека произошла по естественным причинам.
Поэтому к тому из них, кто очень состарился, сходились все  родственники и убивали его, пока не умудрился упокоиться самостоятельно, а потом  поедали вместе со скотом, ему принадлежавшим. Такой конец жизни считался счастливым. Говорили, что это лучше, чем быть съеденными червями. Древность, седая древность…
А бактрийцы выбрасывали тело на съедение собакам и птицам. Потом очищенные от мяса кости погребали в глиняных сосудах – оссуариях. Священными они считали солнце. Поэтому и нельзя оставлять мертвое мясо и кости под солнцем. Священной также считали землю. Значит, нельзя и её освернять разлагающимся мясом. Только кость.
 Умершего от болезни есть опасались, но хоронили кости и горевали, что ему не пришлось быть убитым. Впрочем, это касалось только мужчин. Женщин не ели, и не приносили в жертву.
Эх, не успел прочитать Великий про все эти, чрезвычпйно занимательные, а в чём-то и поучительные обычаи! Писал одной только чуйкой. И, как видно из вышеизложенного, интуиция нередко наводила его на верный, страшноватый, но самый-самый древний следок…

***
Праздник «День Смерти»

***
     «…не уходит Битва. Не уходила, не уходит. Червь – уходит. В своё Метро. Уходит, нажирается до отвала. На следующей остановке выползет. У него на кладбище хорошее Метро, с разветвлённой системой тоннелей, переходов. Выползет под солнышко, оглядится, погреется… учует свежак – нырк в Метро! – в тоннель кладбища –
за свежачком-покойничком, за деликатесом. Гурма-ан...»

***               
 Идиотизм «цивилизации».
 
***
…папы попивали,
     Мы поблёвыва…
     Мамы завывали,
     Мы позёвыва…

***

Великий о школе:

«...человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник, и учит стоять на голове…»

***
Великий о большом и малом:

«…мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его мощных ног «калачиком», и гигант с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Огромного, большеглазого. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками…»
 
«Качество коренится – в крупном, объёмном…»

***
«А вообще…
Неандерталец бы так не поступил…»

***
                Из «штудий»
    (Похоже, развитие «смертной» темы):

«Красота хороша сама по себе. Безкорыстная красота – правда. Золотое сечение. Которое, впрочем, рационально. Сверхрационально.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что оттуда выглянет –разящий луч? Или беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд, луч правды?
Всё – миф. Разница в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица.
Или вполне осмысленное, сладостное преддверие сверхцели женской правды, возгонка страсти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Кайф!
Для роковой красавицы кайф…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской? – хрен её разберёт) именно таковы. Они правда, они смерть. Они миф. Миф, поскольку – женщина. Правда, поскольку – смерть.
………………………………………………………………………………………………………………
…а, впрочем, правда мифу не ровня. Из правды рождается только правда. Миф глубже, богаче, объёмней правды. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин...»

***
                Глухо, невнятно жаловался иногда Великий, вроде как пытался исповедаться. Юродствуя, впрочем, при том – ужимками, хохотками. Перемежал «исповедь». А я и не воспринимал всеръёз эти сетования. Ну, бредит, ну, балдеет странный человек… так воспринимал тогда. А ведь говорил он о важном, может быть, о самом главном, задавленном где-то в поддоне, не могущим вырваться на свет.          
                Говорил просто, до глупости даже простовато – мол, не может прорваться сквозь какой-то чёрный круг, какая-то ржавая заслонка не даёт. То приподнимется, то опустится… то снова поднимется и – такой свет, такая ясность!..
                А главное, в минуты прояснения, когда заслонка всё же приподнимается, он бывает в другом мире, где слышат и понимают его – все. А здесь – никто…
                Ну, побредит-побредит, да и зальёт горе – так мне казалось тогда. Да так и было по видимости. Но когда, много спустя, наткнулся на странную запись в бумагах, бред  стал проясняться. Да и бред ли? Не чаянье ли? Не выход? –

                «…был чёрный сегмент, проломивший небо. Во сне, в яви – не важно. Но был он, точно чёрная ущербная луна, твёрд, коряв, глух. Глушил звуки, свет, свободу движения, слова и музыку в пространстве. Отделял людей от Бога…
                Удачей, если не просто везеньем, оказалась подвижность сегмента. Подвижный, он походил на ржавую печную заслонку. Когда, наливаясь чернотою, рос, небо становилось глуше, невнятней. Шёл на ущерб – чёрная доля, словно  разрыхляясь, выламывала, выхаркивала из себя – вниз, на землю – зубья музыки, клочья чёрной крови, образуя прозрачнейшие прогалы пространства. А там, сквозь них …
                А там открывалось чистое-чистое, свободное Небо. Небо слышания. Небо слушания. Такое раскрывалось небо – не нужно кричать!
                Шёпот отзывался в любом уголке мироздания. Все понимали всех, всё понимало друг друга. Малый лучик расцветал, играя полнотою цветения, будто в глубокой хрустальной сфере – из конца в конец вселенной.
                И становилось ясно – заточённые в подземелье, мы ничего не слышим, не понимаем друг друга. Мы, глухонемые…
                А там, за чёрной заслонкой сегмента, молитва и вздох были свободны, слышны на все мириады галактик. И ясен был Бог. Было просто, ясно, светло – не было преград. Вот и всё. Так просто…»

***
Кичился Великий:

«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!»:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот так. И не тамочки где-то, а здеся. Вот так…»

***
Отрывочки из цикла «Там-там-там»:

«…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»
………………………………………………………
«…там звали нужными людями
Любого, кто не ротозей,
Отпетых шкурников вождями,
А «кабыздохами» друзей…»
………………………………………………………
«…там прячут в роскоши фасадов
Свои  х о р о ш и е   м е ч т ы,
И вдоль пригожих палисадов
Гуляют важные коты…»
………………………………………………………..
Там над листвою меленько
Прозрачный дождик льёт,
И золотая меленка
Червончики куёт…
………………………………………………………..
 «Там, где лаптем щи хлебают,
Лыком шиты, на воде
Пишут вилами, лабают
Гулкой ложкой по балде,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы где…»
…………………………………………………………………
«…там большие гомосеки
Поприветствуют тебя,
Отведут до лесосеки,
Оприходуют, любя…»
…………………………………………………………………….
«...там всё изливалось лишь светом любви,
А мы их давили, бессмертные грозды,
И в нас, как за стёклами в жирной крови,
Купались холёные звёзды.
…купались и фыркали звёзды…»
…………………………………………………………………….

Странная запись осталась. Продолжение темы «Гурмана»? Бог весть…

СУБСТАНЦИЯ
    (отрывок)

«…как это, Я – и нет!!? Я что, бином
В игре двойной? Объект чужого ржанья?
Субстанция не та? Мысль об  и н о м
Дрожит в судьбе, спелёнутая днём,
А ночью тихой жутью разъезжанья
Как на лыжне себя с самим собой,
Визжит в душе и, небрежа судьбой,
Вдруг распряжёт мозги, и все стяжанья
Жил, неги, жали, жадности… отбой.

Пространство распускается трубой,
Сквозящей в душу ледяным намёком
На область, расходящуюся с Богом,
Где царски безучастно торжество
Пространств, освобождённых от Него.

Там – ничего. Там полный абсолют
Отсутствия. И всё. И пустотища
Такая, что и жуть, достигнув днища,
Бледнеет к утру. Вот уже где лют
Озноб трезвенья, вот где чистота
И ясность осознанья:  неземными
Каналами в тебе спрягали Имя,
Которое вольна лишь пустота
Вместить! А ты… ты со своими
Спряженьями – субстанция не та.
Стяжал? Дичился ужаса в крови?
Пустынных областей?.. Ну и живи…»

***
Из «озарелий»:

«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Кто сказал? Великий сказал. И расширил:

 «Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой верблюд. Революционер.
Нормальный верблюд – эволюционер.
 «Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически развернутый, но не шибко расшифрованный смысл. Развернём. Расшифруем.
Итак, предположим – в очередной раз хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда сзади) оказался впереди. Проецируем на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал… ну, понятно. Революция победила, хромой верблюд добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела, мощные (нормальные) верблюды вновь подминают и оттесняют  хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни, петли, подлянку. Образуется каста имущих.
Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И тогда опять в среде хромых зреет бунт. А то время, пока он созревает, по сути  и есть время долгого эволюционного пути. Дальше – резкая, краткая вспышка созрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге – очередная революция. И опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика нарезает круги, а продолжается старая, как мир, сказка про белого бычка… или верблюжёнка.

***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ – дарвинская у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Когда сильный объявляет себя всевластным,   попирает Бога, тогда Бог вступается за слабых. Бог тогда – Революционер.
А потом снова, с закоснением времени и хода вещей – Эволюционер.

***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюция или революция.
Глупый кроманьонский спор.
Неандерталец не попустил двойственности. Ушёл в другое измерение…»

***

Беседы Великого с самим собою:

«Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности:
            пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей.
           Причащение к вечности через Красное Время…»

***
«…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть, «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо историч. событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (как Джон Ди, к при¬меру, или наш провидецц монах Авель) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие.
Ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, совершаются  великие открытия, пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – Ангел крылом осенил.

***
«…и откуда взяли, что Христос любил часть? То есть – часть вселенной, землю с человеками? Он любил, как и Отец Вседержитель – Всё. Целое. И всё Его сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь ноги, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека. А любил ли Он человека, как такового, как часть? Неведомо.
Человек загнивал на земле, было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и неумопостигаемость Его, и подвиг. Подвиг жертвенности и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина, и Жизнь…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но, вчитываясь в Евангелие, ищу – а где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, помочь пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, возносил духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с любовью к человеку, как таковому. Другое дело – человек провиденциальный. Промыслительный. Преображённый Человек…
Исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров. По-настоящему любил всегда одну только Истину. То есть – Целое. Ради него пошёл на жертву. Пожертвовать частью –  спасти Целое…»

***

Развивая Платонова
«Без меня мой народ не полный…»
А. Платонов

«Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт».

***
Частушка


Орёт, буквально вопиет разруха в «архиве» Великого. Кусочки соединяем,
склеиваем, как в школьные годы склеивали уксусом старые, легко рвущиеся  магнитофонные ленты на бобинах. Нынешние ребятишки такого не поймут. Не говоря уж о том, чтобы вспомнить. Да и впрямь ли была этакая дикость – клеить уксусом ленты? Античные времена, однако…
И всё же, весьма любопытные отрывки, несмотря на всю разрозненность и разруху «архива», находятся. Нашлись среди «штудий» мыслишки, догадочки о феномене Частушки. Все собрать не удалось. Что удалось, склеиваем. Итак:

«Что завораживает и возбуждает в частушке? – задал однажды себе вопросец Великий. И сам же себе ответил:
«Нелепость, превозмогаемая еще большей нелепостью».
И подкрепил письменным примером из фольклора:   
 
                «Шёл я лесом, видел беса…»

Настораживает. Беса не каждый день встретишь. А тут ещё – тёмный лес. Неуют возникает. Ну да ладно, всё-таки лес, от бабушек слышали, там всяко бывает.
Но что-то настораживает (хотя в краткости исполнения частушки
тревожность вроде бы не фиксируется). Дальше в лес – больше дров. Дальше – больше:
          
«Бес вареники варил…»

Что же это такое, товарищи? Бес не человек, не баба-кухарка. Что такое вареники? Это же надо где-то муки раздобыть, а кто бесу продаст? Сам хлебушек не сеет, не жнёт. Значит – украл, ограбил кого-то. Но ведь надо и творожком разжиться. Муку надо замесить, тесто раскатать. Хлопот домашних, человеческих – тьма. А где его, беса, обиход? Где уклад с горшками, котелками, ухватами?..   Нет, тут что-то неладное.
Тут – тревога, недоумение. И вдруг:
         
«Котелок на х… повесил…»

Вот! Это успокаивает. Нормальное человеческое действо с походом через лес и встречей с необычайным,  в нашем случае с бесом,  занимающимся чем-то обыденным, домашним – опрокидывается и вроде бы встает с головы на ноги. – Это же бес! Козёл! Он же балдеет: котелок (а, впрочем, где раздобытый? – ещё не отпускает тревога) – на  х… повесил. Вот это уже по-чертовски, это уже близко к «норме».
Мы уже почти спокойны, скоро всё вернется в должное русло, только ещё, ещё бы один аккорд, уже предощущаемый нами!  И предательством было бы не явить ожидаемого. Это позже, в современных частушках появится обманутое ожидание, запаздывающая рифма и прочая подлянка.
А здесь – основательность, как отражение основательности самого уклада жизни…  и вот он, измучивший нас (все – слух, все – разинутый рот) аккорд:

          «А из ж… дым валил».

Ура! Победа! Мир еще стоит на своих китах, черепахах. Добро еще сильнее зла, гармония выше хаоса, реальность нашего измерения прочнее вторгающихся в неё помех инобытия. Дым-то, дым-то из адового котла – ж…! Я могу пройти мимо, меня только смешат, не требуют моей души. А вот коли бес позвал бы отобедать, и я бы с радостью согласился, присел с ним, бесом, у костерка, поел с ним – тут-то мне и конец. Продал бы первородство за чечевичную похлёбку, за вареники чёртовы...
Нет, определённо, покуда слово так испытывает, пробует на излом, у нас ещё вполне надежный запасец. Только где оно, слово такое? Прогресс, понимаешь. Техника, понимаешь…
            «Мы с приятелем вдвоём
           Работаем на дизеле,
           Он мудак, и я мудак,
                У нас дизель с…ли».

А может и хорошо, что – с…ли?»

***
Возвращался Великий к необъятной теме Частушки неоднократно.
И перманентно развивал. Особенно в знаменитой пивной, давно ставшей вторым, после библиотек и ночлежек, домом. Однажды я был даже свидетелем очередной лекции о Частушке. Честно говоря, захотелось ещё разок взглянуть на это, уже
легендарное в народе место – Последняя Советская Пивная.
Тем паче, зазывал Великий настойчиво. Впрочем, и сама лекция показалась занятной, перескажу как сумею, поскольку письменного изложения не осталось.
Правда, должен предупредить: показалась неуловимо знакомой трактовка Великого, словно я её уже где-то слышал…или он использовал один из бродячих в народе сюжетов? Гадать не стану, могу ошибаться. Решим так – это была первоприродная трактовка именно Великого, позже растиражированная в народе. И приступим.
Итак, Великий, взошед на подиум – верхнюю ступень пивняка – возопил:

«Ну что, досточтимое рваньё, разберём сегодня морфологию Частушки?..
Вижу, разберём. Но для начала выясним, из чего же состоит это короткое четырёхстрочное чудо?
А почти из ничего. Из весьма бессмысленного начала и предельно концептуальной, порою даже перегруженной  смыслом концовки. Вот именно из этой неравномерности смысловых нагрузок всё и возникает. И живёт долго-долго.
Ну вот, например:

«У моей милашки в попе
Поломалась клизма…» –

Ну и что? Что такого? А почти ничего, так, житейский конфуз. Какая нагрузка? Да почти никакая. Милашку, разве что, жалко. Да и то не очень, невелик урон. Но зато уж будьте добры, внимательно вдумайтесь во вторую часть:

Призрак бродит по Европе,
Призрак Коммунизма…»

Вдумались, вслушались? Какая мощь, какая грандиозная смысловая нагрузка! Призраки-то, оказывается, не бесплотны. Хотя и неосязаемы явно. Так вот бродит себе, бродит призрак, вроде никому вреда не причиняет… ан поглядь – там катастрофа, там революция, там – чёрт знает что…
И ведь не только глобальные катаклизмы чинит, до самых интимных мелочей доскребается! Ну, что ему, например, милашка сделала? Ай-яй-яй, стыдно-то как… милашке, естественно, стыдно. Не призраку же.
Вот структура, вот морфология! – Из чистого ничего, как из чистого неба облако грозовое, таимое доселе, проявится вдруг и – громы, молнии, град!..»

Так, под традиционный гром аплодисментов, спускался Великий в зал, и получал вожделенную пару пива, как самый честно заслуженный гонорар.  Во всяком разе этот случай могу засвидетельствовать лично. Как соучастник события – в частности, как биограф жизни Великого – вообще.

***
Частушки любил Великий. А больше того любил  поёрничать. Надо всем, хоть над классикой. К месту-не-к месту путал, якобы, строки  совершенно разных произведений. Получалось смешно. Иногда диковато:

«Забил заряд я в пушку... туго?
О чем ты думала, подруга,
Когда визжала – «Наши жёны!..»
Пужала – «Пушки заряжёны!»

Никого не щадил Великий. Настоящий классик! Они, классики, 
Пушкины-Лермонтовы, тоже никого не щадили. И щедры бывали сказочно, нечеловечески, и злы аки псы лютые.

***
И тут же, в папке, между скрепленных суровой нитью листов выныривала порою нежнейшая салфеточка с отрывочком:
«…зачем глаза газели
В глаза мои глазели?..»

***
«Поговорочки-приговорочки»:

«Лучшее враг хорошего», «Бедность не порок», «Не грех в тюрьму попасть»… ну и так далее, по градации. Вниз, по ступенькам… ведущим вверх? Иногда»

               
                «Скушный» рай

«Тоска тоскучая – вот-те вся история человечества. Особливо история  грехопадения» – говаривал Великий. И всякий раз на просьбы прояснить картину этого его мирообраза, отвечал совершенно по-разному.
Вообще, эклектичность, разномастность, разнонаправленность его мыслей, высказываний, «максимок», афоризмов, всё это вообще, взятое вкупе, как осозналось потом, много-много позже, создавало то, что называют ёмким и многозначным  словом ОБЪЁМ. А за объёмом проглядывало у Великого – Целое. Вот такой он был, Великий. У других не проглядывало, а у него проглядывало.
Вспомнилось потому, что нашёлся в архиве отрывочек по «теме»:

«…как происходило падение? Долго происходило, нудно. Не проследить.
                А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. Ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, оставил. На земле и оставил. А где ещё?
      «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Без границ. Права – сплошь, обязанности – побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. Изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века обнаглевшая донельзя, хитрющая лиса, обкрутившая лаской мужика-медведя, уверяет его, что она, видите ли – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Ты – берёшь. Даденное высасываешь. Выцеживаешь главное, живородящее. Воспринимаешь.
Дала она, вишь ты! Да, однажды Дала – в райском саду. Яблочко…               
           Так лишились Отца. – Не обнять, не потрогать. Как теперь из мути безотцовщины выплывать? Как вернуться к Отцу?..»

***
«…а  взять однажды и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной? Бывший, по слухам, где-то в Месопотамии...»

***
          «…Адам давал имена. Не всему сущему, но основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, репнуло. – «Созрел стручок». Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, не обозначить всего. Это уже дело поколений, языков: вырабатывать, обозначать словами все – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления. Метить их словами.
            Адам знал: всё промыслительно заложено изначала. В Слове. Затем – в Грамматике. Грамматика – пчелиная рамка с полыми ячейками-сотами.
            Что далее? Далее главная сладость: заполнение пустующих ниш, заливание их, словно мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовы» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен мёд, нет ли, а Грамматика молчит, воспринимает в себя, и только. Даже неологизмы. Как женщина – любую сперму. Авось, хорошо получится. И ведь – получается! Неплохо порой.
       Адам радара не знал? Лунохода?  Компьютера? Промоутера-менеджера-юзера не знал? Ах да, их же не было. Правда не было? Были! А кто они все такие, что они?
А ничего, они тоже  – продление Рода слов,  производное главного дела Адама.
Ничо?
                Ничо, ничо…»

***
«…а вдруг этот «скушный» рай – «фантастическое» видение»? А вдруг это не только тела, но и некая разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любую часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае…»

***
Рекоше Великий: лишь однажды в жизни был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития, до отцовой – на погляд двору – порки, похмелья и побега из дома на чердак.

***
Когда сосульки были вкусные…

***
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого, и ток постоянного счастья, даже блаженства существования сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками. Быстро, чересчур поспешно гасло. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на обугленном сердце.
А в живом ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в бездомьях, в узилищах, везде, где было тяжко и плохо. Давали энергию жить, творить, фонтанировать.
Я знаю, он много писал о детстве, писал светло и весело, даже кое-что зачитывал. Но вот сложилась ли цельная весёлая книга – не ведаю. А впрочем…

***
Впрочем, и грустноватые стишки нашлись среди обрывков. Последние ли? Бог весть. Из песни слова, как говорится…

«Я устал от тоски и pазвpата,
Я устал от сестpы и собpата,
Я уже изумляться почти пеpестал
Изумpудным сияньям в ночи...
Я устал.
Я пpошу об одном – погодите,
Кpест не ставьте на мне, pассудите,
Может быть я не всё pазмотал,
Вестник pайских щедpот,
И поpока
Мытаpь, мот...
И мотает доpога
Меж болотных огней,
И до сpока
Измытаpился я.
И устал…»

***
Световид

И устал Великий от… хотелось написать «жизни и творчества на бренной земле».  Написал. Увиделось – глупо. Выспренне. Недостоверно. Если иногда и уставал от жизни, ненадолго. А от творчества не уставал вообще. Он и был самоё Творчество. Хотя и не подозревал, что пишет собой, своим творчеством, всею своею жизнью. Пишет – Сагу. Пусть и пунктирную, что ж… случается не только постоянный ток.  Переменный случается.
Нет, устал Великий – от нелюбви. От взрослой нелюбви к себе, ко всем окружающим… да и к себе самому. Это было плохо. Это было очень плохо. Скучно. Скученно. Это грозило следующей стадией душевной болезни – тоской. Всё чаще вспоминал детство, всё острее понимал – там, в почти райской обители, не было безучастности, безразличия, тотальной не-люб-ви – ко всему. Ко всем. Ко всему сущему. Великий устал…

***
Восстанавливая хроники жизни, наткнулся на розовые салфеточки, испещрённые бисерными буквицами. Их и разобрать-то поначалу не мог. Но потом кое-что разобрал. Детский лепет о том, как устраивался, развивался и познавался кроманьонский мир, куда случайно затесался Великий. Великий  Неандерталец. О том, как всё начиналось, как продолжалось… и как (промыслительно) кончилось…
По тем отрывкам, что удалось разобрать, ясен примерный ход довольно-таки слабоумной мысли. Неясно другое: в младости ли это писано, в старости ли. А вообще – решил я в конце концов – какая разница? Недаром ведь – «Что млад, что стар…»
Нашлась, однако, и голубая салфеточка с крупной надписью славянской вязью. Вот именно её решил я сделать заголовком к этим отрывкам.

Итак: Книга детства  СВЕТОВИД

 «…точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,
Палка, палка,
Огуречик,
Вот и вышел человечек…   

Вышел на крыльцо,
Глянул солнышку в лицо,
Рассиялся,
Рассмеялся,
И пошёл по земле.
По большой, настоящей планете.

***
…закричал на бегу:
– «Надышаться не могу!
И какое же вкусное небушко,
И какое же сладкое солнышко,
Синих воздухов –
От души!..»

И глотал он всю жизнь
Без роздыха
Эти синие бублики
Воздуха,
И всю жизнь говорил:
– «Хороши!..»


***
...шёл-шёл по земле,
Глядь – стол.
А на столе
Хлеба целых два куска:
Белый и чёрный...

Человечек вздорный
Хочет склеить их бока,
Хлебы мнёт его рука,
Хлебы гладит рука,
Ладит их на века,
Приговаривает:

– «Из одной земли,
Значит, как ни темни,
Значит, вроде родни,
Значит, корни одни...»

Да, вишь, не сладятся они.


***
…всё глазел в вышину,
Тыкал пальцем в луну,
Масло слизывал с пальца тихонечко
И подлунное,
И подсолнечное.
До рассвета стоял и тыкал,
До рассвета лизал и хмыкал,
– «Хороша!» – говорил про луну.   
А как стало совсем уже рано,
Глядь, на пальце не масло – сметана.
– «Ну и ну – говорил – ну и ну!

Это всё удивленья достойно...»   

***
…заглянул человек в озерцо,   
Отразилось такое ж лицо,
Как и было на деле –
Всамделишное.               
Покачал человек головой,
Поразмыслил над синевой…

Никуда, однако, не денешься.   

Разбежался, нырнул.               
Вынырнул, не утонул!..

Стал к воде относиться с доверием.

***
…прыгнул, как дурачок.
Ощутил толчок. –

На планету опять приземлился.

Поначалу был глуп
И попробовал – вглубь.

Снова фокус не получился.

Походил, побродил,
– «Значит так, рассудил:
Невозможно – вниз,
Невозможно – ввысь.               
Остаётся планетой бродить.
Побродив, можно так рассудить:

Зарывайся не зарывайся,
А от почвы не отрывайся!

***
…сунул руку в костёр.
Заорал:
– «А-а, востёр!
Я с тобой не дружу за обиду!..»

А потом поостыл,
Сердце поотогрел
И Обиде не подал виду:

– «Сам совался без осторожности!
Впредь не будет такой оплошности…
И – погладил Огонь.

И сказала Ладонь:   

– «Горячо,
Но ничо.               
Значит, будем друзья?
Значит, будем дружить
Ты да я?..               

Так давай свою красную лапищу!

***
…шёл человек,
Прилёг.
А трава задышала жарко.

– «Э-э, поди, не простой уголёк   
Раскалил тебя, стебелёк,
Тут – волшебная кочегарка!..»
   
Землю выкопал на вершок,      
Белый вытянул корешок,         
В дырку глазом одним посмотрел –
Чуть от зноя не угорел.               

– «Вон откуда огонь свой посасываешь!..»

***
…шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...

– «Здравствуй, Собака Собаковна!
Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ты, гремуч забор,
Только, слышь-ты, дремуч запор.
Ну, да что ж теперь? До свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...

Вот такая нам резолюция…»

***
– «Нет, я съем свой куш,
А тебе, брат – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка...»

***
Аты-баты,
Шли солдаты...

– «Виноваты?»
– «Виноваты!»
– «Перед кем?»
– «Перед всем!»

– «Дураки вы совсем!
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...»

– «Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..»

***
Самая большая планета – луна.
Самая большая любовь – тишина.
Самая печаль – полевая полынь
На пыльных губах Валуна.

Хочешь – уходи в голубую страну,
Хочешь – до зеркального блеска луну
Белым рукавом натирай,
Или – наполняй тишину,
Или – выбирай!..

Может быть, мы жили ещё при Луне?
Может быть, уже убывали во сне?
Кто же это сможет ещё за меня,
Кто бы это знал обо мне,
Жизнь мою заслоня?

Или я щемящей не знал тишины,
Если не играли со мной Валуны,
Или – можно всё, и я всё отворю,
Или не поверить мне люди вольны,
Если говорю:
Самая большая планета – луна,
Самая большая любовь – тишина,
Самая печаль – вековая полынь.

...полынь на губах Валуна…»

***


Кур Пётр.
         (поэма-гимн)

Полынь на губах Валуна ощутил Великий в древних киммерийских развалах. Что ощутил, что разглядел? То ли остатках крепости, то ли вынесенные водами, причудливо обкатанные волнами каменные гряды. Валуны высились не только у самой кромки моря, но прочно вросли в прибрежные пригорки. И, белые, были наполовину занесены нежнейшим, серебряно-зеленоватым пушком от густоразросшейся по всем окрестностям Херсонеса киммерийской полыни.
Великий понял – Валуны говорят. И полынь целует белые камни в губы.
 В растрескавшиеся от жажды губы…
Они любят друг друга медленной, непонятной никому любовью, которую невозможно увидеть из нынешнего быстротекущего времени. Он понял это, и молча поклонился камням, овеянным благоуханной полынью, разносящей свой острый, неповторимый свой запах по всему черноморскому побережью.

            ***
Нашёлся и прозопоэтический опус среди розовых салфеточек  Великого, испещрённых бисерным почерком. – «КУР  ПЁТР». Предположительно, создан  на Черноморье, где отдыхал Великий после непосильной работы на дальневосточной рыболовецкой плавбазе.
Хорошую там, на плавбазе, зашиб деньгу. Половину, как водится, пропил  с товарищами. Не хотел, но пришлось.
Об этом – отдельная история под названием: «Друзья у сберкассы» или «Девушка, ну, скорее!..». Последнее, уже как слоган, вошло в поговорку у собутыльников Великого. Ибо расширительный смысл выявлял дополнительное значение, а именно: «Девушка, ну, мы же не дети, оба прекрасно знаем, зачем пришли на танцы, так чего же медлить? Девушка, вон хорошие кусты, в парке темно… девушка, ну, скорее!..»…
Нет. Решительно нет.
Случай тут совершенно иной. Великий после расчёта на плавбазе решил не пропивать заработанное, а перевести на советский аккредитив. И почти свершил задуманное! Но, но, но! – Девушка в окошке сберкассы вдруг прекратила работу. И… занялась макияжем. Она прихорашивалась долго, мудохалась тщательно, на глазах у покорной очереди, где Великий стоял – первым! Люди терпели. Терпел Великий.
Терпел, терпел, терпел… пока в окошке сберкассы не замаячили грозные фигуры друзей с плавбазы. Они уже традиционно пропились дочиста, и теперь искали добычу…
– «Девушка, ну, ну, скорее!..» – завыл несчастный, предвидя ужасающие последствия.
Увы, макияжная девушка успела перевести лишь половину денег Великого. Друзья с плавбазы застигли его у самого окошечка кассы, и…оставшуюся непереведённой сумму пришлось разделить с товарищами А потом и с припортовыми шлюхами. Прогулять в кабаках, борделях. Но и оставшейся половины, полторы тысячи крепких советских рублей (громадные по тем временам деньжища!) хватило на полноценный отдых у знакомых в чудесной Балаклаве, где и был, скорее всего, создан перл:

«КУР ПЁТР».

 «Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
       Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет  хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, равно как деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, с тонко-горчащим привкусом степной голубоватой полыни, киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…               
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят вслед за ним из своего глухого кирпичного укрытия, оборудованного в каменной стене, выходят на зарешеченную сеткой-рабицей волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И точно. – Через минуту-другую щупленькая (в сравнении с Кур-Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот чернушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на –  чёрную уже теперь – хохлаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
Так оно и есть. Воистину!
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует  по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
Далее – тишина.
Куры сыты, благостны, смиренны. Только радостное, победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты возвещаешь, ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный – о прекрасный, прекрасный, прекрасный
 Царь
Петр!!!

***
Вот такой вот отрывок из могучего архива нашёлся в целости, в сохранности. Причём, это было исключением, – полноценный перл, а не отрывок из…

***
И ещё отрывок  из… скажем так – мемуаров молодого Великого. Он также отыскался почти в целости. Но не в сохранности. Не в полной сохранности. Утрачены как начало, так и конец. Это, скорее всего, часть целого, часть какого-то сочинения о юных, самых беззаботных летах героя.
Вероятно, зарисовка из того периода жизни, когда судьба занесла в филармонию. Не музыкантом, рабочим. Монтировщиком сцены. Объездил Великий с оркестром многие, даже самые заповедные уголки необъятной, как Русь, глухомани.
А что? Был бы клуб, сцена, пианинишко. Остальное в – фургоне. Два рабочих сцены, один из которых млад-Великий, изловчились размещать оркестр виртуозно, на любой, самой корявой, даже самой крохотной сцене деревенского клуба. А иногда и сельсовета. Размещали виртуозно, в отличие от не всегда виртуозной игры полупьяного оркестра. Научились располагать всё это – «дерево», «медь», пульты для нот – в любых условиях, даже на полевом стане, в разгар битвы за урожай

***
Странно, сугубо мемуарный жанр Великим не часто разрабатывался. Может быть, неопытностью в этом жанре объясняется неполнота отрывка? Или утеряно продолжение? Названо суховато, но по сути: «Гастроли».
Впрочем, не станем трындеть попусту, приведём то, что есть. С извинениями за чрезмерную вольность в описания сельской простоты, обсценный язык, физиологичность. Ну, не мог приукрашивать и лакировать Великий саму природу, саму «жись»!
Физиогномический этот очерк если и не шибко пристоен, то вины автора здесь нет. Что делать? Русская глубинка, «суровый реализьм»….

Гастроли

    «… тпрр-у!.. Село «Белое»... Почему белое?
Все забыли.
Глиняный берег реки. Потом река.
Потом переплывёшь реку, и – где глиняный берег? Заливные, сладкие луга.
Змеиные травы, хотящие серпа. Серпы баб, мягко порющие траву…
Такое снится.
Только сердце во сне заноет – и запоёт пчела…
   
 Плыли обратно, как языческие гроба, заваленные охапками полевых цветов…
………………………………………………………………………………………………………………
      Концерт вечером.
Наладили в клубе сцену, дёрнули по пиву. Пошло. Решили добавить. Кинули, как водится, жребий. За добавкой мне. Отправился в магазин.
     По дороге пристали пацаны – купи курева, им не дают. Айда. Магазин в двух верстах, всё веселее шкандыбать...
Старшему лет одиннадцать. Молчит, пока тарахтит младший.
Глядит дворняжкой, а в глазах – огоньки. Младшему десять. Может и врёт, но младше только ростом. Наглый, рыжий. Не рыжетой лисы, а как-то по-русски рыжий. – Выгоревшие, белесые волосы. Шершавая, с веснушками, рожа.
   
– Дядя, а ты е…ся?
(Поговорили!)
– А ты?
Хвастливо, скороговоркой: 
– Один раз е…ался.
– Да ты что?
– Ещё ка-ак!.. Я надрочил сперва, а Верка голая лежала на постели, я ка-ак с разбегу прыгнул, она и не заметила как я по…лся.
– А потом?
– Убежал.
Старший стыдливо хихикает (Верка его сестра), пытается вступиться:
– А вот я спрошу у ней.   
– А она и не узнала меня даже, чего спрашивать?   
– А вот спрошу!
– А не спросишь!
– А спрошу!
– А не спросишь, слабо!

Я на правах председателя:
– Стоп. По порядку. Сколько лет Верке?
– Двадцать пять.
– Двадцать! – поправляет старший.
– Козёл ты (это младший) недо…ный! Производные от слова е... для него
самая сласть. В мокрых его устах это слово пропитано всеми соками, запахами и звуками земли, в его сознании это слово уже успело приобрести смутный, магический, до конца не постигаемый, но чарующий смысл.
Козёл, п…дит она тебе! Двадцать!.. Виды у ней, знаешь какие?
– Знаю!
– А-а, подсматривал, говнюк! За сестрой подсматривал!
– Не подсматривал!
– Подсматривал, подсматривал – тиранит рыжый – подсматривал и дрочился…
   Старший в отчаянии. Но уже поздно. – Сболтнул лишку.
А рыжему палец в рот не клади. Агрессор.
– Нас мамка в баню водила, и всё…
– Всё? А х… она у тебя не сосала? П…н  ты, Петух! За…нишь тоже! Тебе в армию скоро, как же, поведут тебя с Веркой!
– Срань пузатая! Ты же с Лидкой ходишь!
– Ха! Лидка! (нахлобучивает драную кепку на лоб), на нее и пупырь не встанет. Ей только в школу идти, а тебе в армию скоро, а Верка е…тся уже.
– С кем?
– А хоть со мной!  нагло ударяет себя в грудь. Хохочет, победительно поглядывая на меня, куражится:
– А ты ссыкун!
– Кто ссыкун?
–Ты!
–Я?
– Ты!       
– Ты сам ссыкун!..  (Петух явно не умеет обороняться, не говоря уже о нападении).
– Я водку пил, бабу е... л, паль курил – гарцует Рыжий.
– Паль мы вместе курили.
–Кури-ил! Х… ты моржовый сосал, а не курил, – свалился и ногами задёргал.
– Тебя самого донесли до хаты!
– Меня?.. А кто косяк долбил?!
– Вместе долбили.
– Х… ты сосал, а не долбил.
– Сам ты х… сосал (обиженно).
– Рыжий на взлёте:
– Сосал! Сосал во-от такой х… и – чмокал!..
– Кто чмокал?      
 Ты чмокал. Чмокал, чмокал. Все слышали.
– Кто слышал? Никто не слышал… (бессилие, обида – искалечат его тут).
– А ты у дяди спроси, он тоже слышал…
     Мне начинает казаться, что я действительно слышал.
    ...по мере того, как сникает Петух, рыжий вампир наседает, напрягается,
подрагивает от счастья, словно струна – вдохновение посетило его
в этот вечерний час, на пыльной дороге, откуда и выходят, как заведено, самородки, таланты.
Вот идёт босиком, поплёвывая в пыль, попинывая камушки, гадя словами, крепкий мужичок, хозяин. Или разбойник. А рядом – чудик, подкаблучник. И бреду с ними я – рабочий сцены, нагрянувший сюда с гастрольной труппой филармонии.
Я не Макаренко. Я куплю им сигарет, я буду говорить с ними обо всём, что интересно им. Хотя бы потому, что идти ещё с километр. Я догадываюсь, что Петух никогда не врежет Рыжему, что ручеёк перебранки расплывается так безобразно, что я скоро не  в силах буду его перегородить.
– Кончай базар! Ты, Рыжан, по порядку давай, конкретно.

   Рыжий постепенно затихает, отнекивается. – Мол, ни к чему это, лишнее… сам ведь всё знаешь, чего там...
– Нет уж, давай. Корешка ты облажал, теперь сам в грязь лицом не ударь.
Это убеждает.
– Да как… снял у двери штаны…
– И что?
– С собой взял…
Теперь очередь старшего. – Оживает.
– Скажешь, рот ими затыкал? – хихикает.
– Я вот тебе е…ло заткну!
Смолкает Петух.
– Ну, по дороге надрочился… а Верка голая… ну, пое…лся и убежал... (Трудное место одолел. Хоркнув, сплевывает).
– У нее п… знаешь какая? Во! – разводит руками, показывая баснословные размеры.  Чуть не утоп, пока ломал... (секунду сомне¬вается):
–  Она вообще-то честная была…

Тут уж Петух не выдерживает, заливается:
– А то я думал, чего это батя говорил мамке про Мишку...
– Какого Мишку?
– А из области тракторист, в посевную был...
– Что говорил?
– А, говорит, пахал бы, скотина, у себя целину, или шлюх драл, а у нас и своих пахарей выше крыши.
– А Верка что?
– А Верке чего? По шее получила, да и всё.
– Ну и п…дун же твой батя... как и ты… я его ночью...(внезапно свирепеет Рыжий), пос…ть выйдет, запру дверь, подожгу сортир – по…дит тогда!.. или прирежу… вот увидишь!…
– Ты прирежешь?
– Я!
– Спорим, не прирежешь!
– Кто спорит – говна не стоит.
– А кто молчит – в говне торчит.
– Это кто в говне торчит?
– Кто молчит…
– А кто молчит?
– А тот и молчит…
– А ты и молчишь.
– Я молчу?
– Ты молчишь!
– Это ты молчал, а я говорил.
– Х… ты сосал, а не говорил,
– Кто сосал?
– Ты сосал.
– Я?
– Ты!.. и чмокал ещё... все слышали…
– Кто слышал?
– Все слышали. У дяди спроси…

   ...в магазине мне выдают измятую трёшку, извлечённую Рыжим
из потной ладони Петуха. Им – сигарет и портвейна. Печенье возьмут сами.
– Вина? Уговор был на табак.
– Жалко, дядя? Да? Ты не бойся, мы с первого класса пьём...
– Не ссы, Петух, он жмот, других попросим… жалко ему…

        Мне жалко, но…
Я покупаю детям грязного вина, сигарет, спичек. Загружаю рюкзак всем надобным для себя, для моего друга-грузчика, для Митрича – ясноглазого веселого баритона (перед концертом горлышко промочить), иду обратно…

     Пацаны уже выскочили на дорогу, цепляются за борт грузовика. Машина набирает скорость. Они повисли на борту, летят в багровой пыли заходящего солнца, пьяные уже от одного восторга предстоящей пьянки, от скорости полёта...
     И какой русский не любит быстрой езды?..

«А дорога дальше мчится, пылится, клубится...»

И песню люблю.

Сегодня вечером её споет мой друг Митрич – неудачник, пьянь, артист больших и малых погорелых театров.
Он холит горло.
В нагрудном кармане у него ингалятор Махольда в замшевом чехольчике – стеклянный, изогнутый, как миниатюрный саксофон...
Гастроли!..»

***
Что уж там дальше было, как прошёл концерт, куда пацаны задевались, чем вообще, как бают гадалки, дело кончилось – неведомо-негадано. Да и теперь, когда почти уже всё завершено, почти всё уже свершилось, стоит ли гадать, какой сюжет-поворот в том романе завернул-удумал Великий...

***

ЧУМАРИКИ

Удумал поздний Великий, на последях удумал, что главные роли в истории России 20 века исполняли в первую очередь политики, герои и военачальники. Мысль грандиозная в неоспоримой банальности, тут не поспоришь. Но копнул Великий всё-таки глубже. Понял, что не только они, но и самые обычные, незнаменитые люди играли колоссальную роль в том потоке времени, о котором классик сказал: «История складывается из миллионов незримых воль». Без них грандиозное, театральное, трагикомическое действо всего человечества было б немыслимо. В хитросплетениях судеб миллионов крылась цветущая полнота и сложность.
 Но вот ведь фокус, вот разлом кривой мировой призмы, разлом правды-неправды: только те из персонажей, что оказались на виду, на слуху и в памяти современников, добились наибольшей частотности упоминаний. Несправедливо? Конечно.
Но однажды уразумев и уверовав, что справедливости в жизни нет, Великий чудным, выборочным своим пером в диковатых стишках запечатлел всё тех же знаменитых. Не только их. Но большею частью их. К сожалению. А просилось многое под золотое перо. Да что уж теперь…
Странность заключалась в ракурсе зрения, в юродивости взгляда и чумовой оценке лиц. Как знаменитых, так и не очень. Но – разлом призмы таков,  тут уж ничего не попишешь, не исправишь. Разлом призмы, фокус излучения...
Поэтому стишки обозначим попросту: «Чумарики»
Или развёрнуто:
         
ЛИЦА 20–го ВЕКА В ЧУМОВЫХ АССОЦИАЦИЯХ  (ВЕЛИКОГО).

Неполный список действующих лиц: Ленин, Сталин, Дзержинский, Жуков, Хрущёв, Гагарин, Брежнев, Лужков, Горбачёв, др...


Кантата Основателю

Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан…
Не Надин, не Ленин, а – весь.



Вождю

(В музее оружия вспоминаю друга Булата, рождённого 5 марта 1953г.,
убитого негодяями в неравной драке на исходе века):

Был назван в честь Вождя – в день гибели титана.
Был храбр, как чёрт. Но пал. – Врагов не срезал взгляд.
А был бы взгляд как сталь, или как сплав титана…
Музей оружия. Урал. Утраченная тайна.

…Аносовский булат.


Герой Лубянки

Мороз. Железный Феликс. Мрак.
«Колоть!» – Приказ был дан.
Кололся лёд.
Королся мрак.
Кололся наркоман…

…и пидарас притом.



В роще берёзовой

Песнь написал солдат. Сержант отнял писанье.
Там буковки ползли, корявые, в тоске.
Но Жуков маршал сам – в лесу, перед бойцами
Однажды их читал…
Треск сучьев…
Сон...
Мерцанье…

Жук на руке.


Новодевичье осенью

На кладбище костры. Потрескивает хворост.
Надгробник – чёрно-бел. Как время. Дурь и хворость.
Там череп, как улитка – лыс, незрящ,
Там кукурузы хрущеватой прорость…

…сквозь мрамор – хрящ.


1961
Апрель разорал, рассверлил поднебесье,
Миры озарил огнекрылою вестью!
Се – русская грёза и муза разгара
Николы блаженного вещею песнью
Бысть воплена ввысь, рассиялась над весью…
…«Летела гагара…»*

*Летела гагара –
великая песня Николая Тряпкина, написанная в конце 50-х годов 20 века.
В начале 60-х полетел – Гагарин …


Герой «застоя»

За что увенчан был? За что всю жизнь медовый
Пирог на злате жрал в стране ржаной, бедовой,
Раззъезды челюстей на съездах шевеля?..
Под брёвнами бровей – иконостас бредовый…

…за взятие Кремля!


Державный плач

Ой, Михайло Сергеич, мудило вы,
Развалили Державу на крохи вы…
Что ж  ты слёзы льёшь крокодиловы,
Горе луково, шут гороховый!..


Мэр мировой

За шакалом шакал, за гориллой горилла  –
На халяву, на блуд, рандеву…
И Кутузова дерзкая мысль озарила:
Сдать Москву!
Сдать в аренду Москву…

Имперская грёза

Я живу в СНГ…Мать честная,
Почему я живу в эсенге?..
Грёза гордая, стружка резная,
Да сквозная заноза в мозге…
Потому и живу, мать честная,
Кучерява жизня в эсенге.

Спаси Нас Господи…


Эстет-театрал

Один молоденький эстет
Носил хорошенький кастет.
Как поэтично быть эстетом!
Как эстетично бить кастетом!

…сусала…алый цвет…


Ходя-художник

В мозгу ходил-бродил Шагал.
Маразм борзел. Мигал. Шизел.
Какой-то ширился прогал…
Зиял, зиял…

И – поузел…

***

А ты меня не боишься?..

Поузел, сильно сузился сегмент жизни Великого, когда наступили мрачные времена. – Времена космического расширения информации, информационных полей. Люди запутались в проводах, попали в плен, во всемирную паутину, и всё меньше живых почитателей оставалось теперь в любимой пивной. Вымерли великие синяки...
Да и сама пивная была обречена. Новые технологии «кратофорного» (по ускоренному, а по сути халтурному методу) импортного пива вытеснили родимое.
  Он всё чаще грустил… я всё реже видел его бесшабашного, с беспричинно радостными, иногда даже во тьме светящимися глазами. А потом почти перестал  встречать, видеть его вообще. Любого.
И вдруг…

***
  Припёрся, незваный,  завалился с ранья. Очи выпучены, весь измятый, где-то изваляный, и – счастливый. Рассказал страшную быль. Последнюю страшную быль. Светится небывалым, чем-то таким, чего не видывал ранее...
Это показалось странным: он как раз маялся очередной изгнанностью отовсюду,  не было уже прекрасного подвала сейсмостанции. Даже дворницкой под лестницей не было. Ночевал где придётся. И вот, заночевал…

– «Ну, я тебе доложу, дела!.. – начал, едва растолкав меня и попросив стакан воды. Что показалось ещё более странным. Не водки – воды!

– Вчерась мотался по рынку… до вечера шастал. Успел прихватить картофанчика, редиски пучок, то, сё… ананас у хачика… всего-то. Но на полкило хватило, даже осталось ещё... ну, такая, знаешь… красивая. Кажись, лет пятьдесят, не больше – нёс, впадая в эйфорию, продолжая диалог уже с самим собою.
Я не перебивал.
…  шея в морщинах, вся в затрапезе, а красивая, блин!..  молодая ещё… –
с прищуром сомнения глянул на меня и спросил, почему-то с робкостью – пятьдесят, это ж не старая?.. Или старая?..
– Сойдёт – кивнул я – если не заразная…
Подхватил радостно: – Во-во! В нерв уклюнул! Я первое, что подумал – а не намотаю ли на винт, в этаких-то саргассах? Презиков не припас…а  кто ж её знает, кто такая?.. Раньше везло, да и шалашовочки почище попадались, нормальные вроде, а эта… кто её знает, откуда взялась?
Правда, незнакомку эту  распрекрасную ещё днём усёк – ходит по рынку, облизывается, а стырить стесняется. Или хоть попросить чего. Голодная, видно. Да и похмельная, похоже. Синева под кругами… а глазища – огромные, утонуть можно. Вообще вид, как будто из бывших, из благородных, что ли… худенькая, стройная, неопытная, побираться необученная.
И – на меня всё поглядывает.  Догадывается, зараза, чем тут занят. Вот так полдня на расстоянии и проходили. Видела, глазастая, как пару раз цепанул харч у зевак. А не выдала.
Только рынок закрывать стали, подходит, жалостно так:
– «Угости… не пожалеешь… с утра росинки не было… и выпить бы. Отдамся, где скажешь. Отслужу. Не бросай только…»
Ну, дела! Объяснил, что сам бездомный, пожрать-выпить хочу, а выспаться не знаю где. Встрепенулась:
– «А я знаю. Пойдём, не пожалеешь… «бармалея»  возьми… для меня…»
Ну, взял белой себе, ей «бармалея» огнетушитель, закусь… килька в томате, сырок, то-сё, батоны…
– Веди – говорю – где там лёжка твоя… или дворец.
Привела на стройку, недалеко от базара. А там, в кушарях у забора, за вагончиком рабочих – и в самом деле дворец! Из картонных коробок для сигарет (а все в импортных наклейках, пестрят, душу радуют), такой нехилый городок, большущая такая голубятня. Тряпьём пол устлан. Дырочка квадратная в «стене» – для воздуха. Для покурить, то есть. В общем, ништяк жилище. Не ожидал, честно, не ожидал…
Ну, полегчало на душе. Бухло достали, жратву разложили, тяпнули по стакашке. Она красного, я белой. Приглядываться стал – правда, красивая…  жалкая только, в  одёжке бедненькой, старенькой… и пьюшка, видать, безнадёжная. Только стакашок закусили, второй наливает… а потом – почти тут же – третий. Полфуфыря залудила,  повеселела. Разрумянилась, морщины  разгладились… а то бледная была, как мел, от голода-похмела, видать. Ну, блин, думаю, чистый Крылов, типа и под каждым ей кустом был готов публичный дом…
Кофточку скинула, юбчонку… в маечке одной голубенькой да трусишках красных осталась… а трусишки выцветшие такие, рваненькие, дырявенькие… хоть плачь, хоть смейся...
Не-е, не заплакал, не засмеялся… страшненько стало – а вдруг заразная? Ну, застыл я, гляжу на курочку эту щупленькую, немытенькую. А соблазнительную, блин, красивую… и как тут быть, думаю?
Всё она поняла. Умная, жизнью тёртая…

Тут Великий перевёл дух, значительно этак помолчал, поглядел на меня и –
 перст воздев, что, как правило, означало у него нечто чрезвычайное – произнёс то, ради чего былину плёл-выплетал:

– «А ты меня не боишься?..»

– Вот, вот что она у меня спросила, вот что она мне сказала! – торжествующе, даже восхищённо воскликнул Великий.
– Ты понял? Она же прочитала мысли мои! Она добрая, знаешь… всё поняла, и всю  свою жись мне в ту ночь рассказала…
Родня у неё богатая была, воры один к одному. Но сильно пьющие. И пропили почти  всё своё хозяйство – фабричку деревообрабатывающую, которую сумели оттяпать у государства в лихие годы. Приватизировали. Дом хороший выстроили. На территории двора и  поместилась фабричка эта. Доходы хорошие были…
  А потом померли родичи, сгорели один за другим. Водяра палёная сплошняком катила в те годы. Осталась от всей фабрички не то пилорама, не то циркулярка. И вот она, дурочка, крутила её, напившись – от не хрен делать, от скуки, отчаянья, одиночества,  безработицы. Сама ведь попивать начала, увлеклась… детей не завела… дом за долги ушёл. Сарайка до поры оставалась, и только. Вот она и крутила спьяну да сдуру эту хрень, просто так, с визгом на всю округу крутила хреновину, которой толком даже названия не знала. Врубит на полную мощь и – радуется, дура… пока не сломалась к чёртовой матери вся эта механика…
А вообще-то родичи её, хоть и пьющие-пропащие, поняли сердцем – девчонка не в их породу пошла. Рисует что-то вечно, рукодельничает, игрушки разные мастерит, соседским детишкам дарит… ну, и определили её в художественное училище.
– «Знаешь, как я рисовала когда-то? У меня даже выставка была!..»  –  так она мне сказала. А я верю, верю. Так всё и было, наверняка так. Она, знаешь, –  чистая… душой чистая.  Да и телом…
Я ведь сбежал от неё... – горестно, непритворно-горестно вздохнул Великий – а куда сбежал, не догадываешься? И когда такое бывало, чтоб водки не допил? Никогда не бывало. А вот, стало. В круглосуточный медпункт сбежал, экспресс-анализ по горячке сдал, сволочь я последняя... но я ещё  вернусь, вот увидишь, вернусь!..
Знаешь, худенькая, а такая, такая… утонул там, в бездонном у неё… и ещё, и ещё  тонул… и насытиться не мог… хрюкал, наверно, от сласти такой… да и вопросец этот её – «А ты меня не боишься?..» – подкосил. Бредовая ночка  была…
***
Хряк покряхтывал…
***
 …а может, жениться на ней? Найти её  и жениться… а чего терять? Оба побродяжки, так и побредём по свету, а?..
– «Женись. Найди и женись. Так лучше. Не заразная ведь? Не боишься ведь? Да это ж теперь самое лучшее для тебя, считай, подарок судьбы… ищи, найди, женись!» – сказал я тогда ему. Сказал, получилось, в последний раз. Сказал, как приказал. Словно бы приказал умереть. Женщина, это ж земля, это же смерть. А я послал, самолично послал!..

***
Потом я сходил на ту стройку, поговорил с работягами. Они показали развалины цветастых картонных коробок, рассказали про странную приблудную бабёнку, под конец смены пробиравшуюся сюда. Ни с кем не общалась. И её никто не трогал. Молча забиралась, как собачонка ничейная, в конурку-дворец, а на заре так же молча уходила. И  всё. С ней никто не заговаривал. Чуткие люди, рабочие, понимали, человек в беде, не надо трогать. Иногда оставляли недоеденное…
 
***
О не менее странном человеке с рыжеватыми, но уже сильно седеющими кудерьками никто толком не знал. Пару раз наблюдали картину – молча стоит человек у «дворца», и ждёт. Подолгу ждёт...

***
 Его тоже никто не трогал. Чем закончились эти великие стояния, так и  не выяснилось. То ли испросил прощения, то ли согласия на руку и сердце? Непонятно. Только однажды вышла она, выползла из роскошной, расписанной всеми флагами мира  конурки, и также молча, молча пошла рядышком… и всё также молча побрели они куда-то, уже вдвоём  –  ЧЕЛОВЕК с ЧЕЛОВЕЧИЦЕЙ…

***
Среди «архива» Великого нашлись стишки, напомнившие о той странной женщине. А может, они и были о ней? Писаны стишки от лица женщины, назывались:
Апокалипсис предместья
«…тётки пили,
Пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.
Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.
Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:
Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.
Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.
Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…»

***
           «Всю-то я вселенную объехал,
           И нигде я милой не нашёл…»

***
Не нашёл я ответ на вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину порою вещал… и вот, нету его. Куда подевался? Один ли, с подружкой-побирушкой своей?.. Чушь, чушь. Домыслы. Всё в тумане, в сизом рассветном дыму… куда подевался? Никто не скажет, никто не ответит.
                Да так ли уж никто?
            Отвечаем решительно: ни-ку-да! Как самый настоящий Великий, он и всегда, и ныне действует в ином измерении. Он почуял раньше других – назревает на земле новая порода, целая раса синтетических людей, которые уже и не очень-то люди, скорее  приложения к проводам, кнопкам, сетям. Узкоплечие, без мышц, без особого различия половых признаков, долговязые, гидропонные огурцы с наушниками в ушах, с глазами, упёртыми в гаджеты существа…
       Передвигаются сами по себе, перекрёстки по навигатору переходят, ничего вокруг не видят, людей не замечают. Ни на улице, ни в метро…
                Понял – пора уходить. Холодно среди них.
            Он жил – настоящий человек – Словом! Светящимся и пахнущим восхитительно, невероятно, веющим осеннею плодоносящею яблонью Словом.

***
             Когда жили старые люди…

***
             И понял Великий – нынешние существа находятся в состоянии мутационного переходного периода. Переходного… а куда, во что переходящего? Не скажет никто. 
                Великому было не по пути.
Эти новые синтетические существа всё более становились обдолбанными Цифрой, и всё менее пронизаны Словом, запахом, кровью, силой…

***         
Великий ушёл…

***            
              Мы ещё встретимся, знаю. Это будет мир блаженных, чистых  – очистившихся на земле, прополоскавшихся в её щелочах и синьках до ангельской белизны, до небесной глубины, голубизны. Сбросившие мглу греха…
             Да, он был, он пребывал в этом измерении. И нами была предпринята попытка реконструировать судьбу, записи и записки. Пусть отрывочные, ну так, – великие же! О Великом же!..
 ………….……………………………………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………..
P.S.
Спросил я однажды Великого, в самом разгаре «творческих подвигов», в пору
усердного ваяния частушек, россказней, прочих сочинялок:
– Ну, что, что такое вся твоя жизнь… нелепая твоя жизнь? Почему у тебя всё так странно, нескладно, неуклюже… почему не как у других? Уважь, дружище, окажи милость, скрути кратенько «мысь». Мастак ведь, не одни размышлизмы наворачиваешь, ты ведь ещё и афоризмы толкать не дурак… –  так вот, растолкуй мне внятно: что оно такое, вся твоя «жись»?
И был мне ответ:
– Кратко? Три короба. Три короба вранья – вот вся моя жизнь. Вру. На одних только трёх коробах жизнь не кончается. Ты бы спросил: а что такое творчество твое,
записи твои – что это такое?
И я спросил. И был мне ответ:

– Четвёртый короб…

И лишь теперь, спустя многие годы, осознал я, что всю эту книгу можно бы и не  просто назвать: «Певчий Гад. Сага о Великом». Но и ещё, как постскриптум:

            Четвёртый Короб
…………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
Итак:               

                Четвёртый короб.
      
Вторая часть книги «Певчий Гад», дополненная фрагментами «философских тетрадок», разрозненных рукописей, «салфеточек»… обрывками Великого.


1.
***
…мерцающая, машущая громадными ресницами-крыльями бабочка сотворила такой кульбит в осеннем воздухе, что лишь где-то в геологических разломах земли можно, пожалуй, отыскать ещё следы катастрофы, глобального излома  всей земной судьбы, а не только множественных переломов бабочкиных крыльев. И там, в разломах, увидеть огромные золотые слитки, припорошённые землёй – слитки, гнездившиеся в душах человеческих…  а теперь, кажется, никому не нужные…

***
С годами человек становится – лесом. Темнеет, стареет… вконец изолгавшись  –  виноватится… зарастает сухостоем, морщинами, мхом, грибами… и всё что-то ухает там, далеко-далеко, в глубине… то ли сердце, то ли филин.

***
Про Альфа-Центавра ни слова в Писании. Чепуха это в объеме Божественного, все эти Альфы, Беты, Тельцы, Андромеды…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить – тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари есть. Были ими, пока не Встретили…
«Уловлять человеков» – вот объём, вот дело!  Небогатые люди, слыша Слово, бросали  сети, веками кормившие их, шли за Ним, уловляли человеков. Вот масштаб, вот задача!

***
Да само небо нечисто пред Богом…

***
…но что же делать мне, Неандертальцу, в вашем космическом захолустье, в    провинции, в изолгавшейся вдрызг цивилизации, где-то на отшибе Млечного Пути? Что мне делать – с тобой? Хотя бы с тобой. С бесконечными вами, притворяющимися тобой, обманывающими, возрождающимися, нарождающимися?

2.
Помню, когда родился, людей на земле было  примерно два  миллиарда.
Полвека – и перевалило за семь. Выходит, миллионы лет человечество с трудом карабкалось по арифметической прогрессии, а за одну мою, ещё даже не прожитую жизнь, перескочило на шкалу геометрической прогрессии!..
А не взбунтуется ли  планета? Всего-то – чревом крякнуть, вулканом пукнуть, цунами  вздуть… а там вирус, а тут война, а то стихийное бедствие…
Трудно Планете, больше 12 миллиардов не вынесет, подсчитано умными. А они, эти 12, не за горами. «Плодитесь и размножайтесь»? Да. Но – до какого предела?

***
              …да и к чему столько двуногих? Задуматься бы «наверху»,  поставить госзадачу архитекторам: полностью отказаться от небоскрёбов, роскошных билдингов для воров, чиновников, шлюх, изменить в корне строительно-архитектурное сознание.
               Россия велика,  лесов, рек полно… почему не научиться заново строить землянки? Не сырые норы былого, но архитектурно выверенные проекты. Полы с утеплением, крыши стеклянные, особые отопительные приборы… и всё это в чудесных, способных прокормить людей лесах, близ водоёмов.
Подвести коммуникации, и, чёрт возьми, устроить этакие суперсовременные посёлки-землянки. А то и города.  Лес бы кормил, река… у чиновников из бюджета клянчить не надо. Река рядом, пашня рядом, лес рядом. Чем не девиз будущего: прокорми себя сам!
Путь Геракла в новой реальности…

***
А мировой олигархат тоже думает: и зачем столько двуногих? Миллиардишко нас, и будет. Хорошо будет. Миллиардишко мироедов. Кто работать будет? Роботы будут. Мироед не для труда создан…
А-а-а!.. Туши свет…
Человечишко – дрянь. Сказано сильными. Вирус возбудить – па-ажалте. Сказано – сделано. Есть лаборатории, докторишек в избытке. И бомбёжок не надо. Вон это варварство,  бесконтрольное распложение! Землю только изгадят. А чистая, девственная земля ещё нам, мироедам пригодится. Ну, миллиардишко на одной планете, и хва, хва, хва. Остальные – на небеса. Или под землю.

***
…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается водами. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, ибо она, Скала, живёт в своём – по-настоящему огромном – времени и ритме, а мы в ускоренном, маленьком, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды.
У нас – другое время, и мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных водах.  Потому и не видим Смысла. А она-то, Скала, и есть – Смысл. Смысл Жизни. И, если вглядеться, там тоже блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
 Так и звучало во сне – Вот Смысл Жизни…

***
Смысл? Смысл в том, чтобы Скала рассыпалась, стала песком. Вечное умирание продолжилось бы в разрыхленном, успокоенном виде. А ну как песок снова соберётся в Скалу? А ну как заблещет крупицами? А ну как змеисто-ползучие, с тихим шорохом и  шипением наползающие на Скалу корешки окрестных трав снова расколют её?..
Как же это печально, старо… непреодолённый и, видимо, долго ещё  непреодолимый хаос царит над Скалой, которая – Смысл, и смысл покрывается трещинами, а потом раскалывается. Зачем? Где «Ценностей незыблемая скала» по слову поэта? Да нигде. В яви – нигде. Если где, то нечасто. Да и в нечастом – сомнительно. Под вопросом.
Здесь всё – под вопросом.

3.
***
           Начитавшись античных преданий, восхитился Великий самым циничным мыслителем древности:
– «Надо же так! – Возлежа у портика, на людной площади, ещё достаточно молодой Диоген, поглаживая живот, а потом запуская руку в промежность, орал от счастья или оргазма –  настоящего или театрального, теперь не разобрать, – орал и приговаривал:  «Ох, если б вот так же, поглаживая живот, можно было утолять голод!..»
    
***
Старый-старый, старый старик Диоген…

***
Диоген Синопский, циник, по философской фене – киник, умер в глубокой старости. Миновавший вершину славы, растерявший большинство учеников, умер в один день с молодым владыкой полумира Александром Македонским.
А как Македонский восхищался Диогеном! В ответ на хамство знаменитого циника, которое иному стоило б жизни, владыка лишь взглянул на солнце, усмехнулся и молвил:
– «Не будь я Александром, я бы хотел быть только Диогеном».
         А Диоген ничего особенного не сказал Александру, посетившему его в любимом Диогеном месте – в Крайнеоне, кипарисовой роще близ древнего святилища Афродиты. Там, где в повальном пьянстве и философских  беседах проводили киники золотое время.
Пили философы во главе с Учителем, возлежа на траве, пока не засыпали от ристалищного умствования и перепоя…
Нет, ничего оскорбительного Диоген не сказал. Просто выразил царю неудовольствие от того, что на своём громадном коне Буцефале тот заслонил ему солнечный свет. И на царственную милость: – «Проси у меня что хочешь, мудрейший», ответил, лениво поглаживая живот,  уже переполненный вином:
              – «Не засти мне солнце».
И всё. Сопровождавшие царя кавалькады оцепенели от ужаса. Один только Александр оценил, понял – перед ним равный.

***
Умер Диоген печально, практически в одиночестве, когда смерть царя оплакивала вся Эллада, в тот же самый день. К одинокой могиле философа пришли на закате лишь пять согбенных старцев – бывших учеников…

***
Хороша старость на воле. Плачевно умирание в городе. Печально. Телевизор – последний собеседник умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть, как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья…
Шикарно! Граф любил шикарное. Хотя и стыдился.
Ну, какая в городе борозда? Автострада, разве что.
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость. Никчемную уже, никому уже не нужную жизнёшечку…
Городская старость – голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует. Да и  не больно нужно это остальное. Есть память…

***
                Память свежее жизни…

***
4.
                Световой сквозняк

…вдоль бульвара, благоухающего сиренью, бредёт в поликлинику ссутулившийся человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии дурного диагноза, вдобавок  тёмная туча пригнетает к земле…
       И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, дремлющий котёнок, и остаточным излучением задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем, ясны, веселы, и через мгновение начинает сумасшедшую скачку под кустом.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то радостно. Беспричинно радостно! Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же поэт.
Связан со Словом…

***
Человек ещё не догадывается, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенила сирень, потом котёнка, а с ними и всё бессловесное – траву, землю. И только потом его самого. Пусть не с такой силой и ясностью, как всё бессловесное, но если человек сумеет не забыть это мгновенье, не растерять по пути к приговору, а выразить в Слове, хотя бы частично, остаточно, то это будут уже не стихи, пронизанные смыслом, а – Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Поэзия – световой сквозняк, блуждающий по вселенной, насквозь пронзающий мироздание, а не одного только, возомнившего о себе нивесть что человека, луч, блуждающий вдоль и поперёк всех миров. И главное – луч непредсказуем.
Более того – беспричинен.

***
Творить смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. И если каким-то образом (со-изволением?) это нетварное летучее создание – Мысль  – попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором»: какова сила соображения и способность обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на процесс, на скорость обработки. Но главное гнездится далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…» –
самое философское произведение в русской лирике. В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё: 
Пред-жизнь, Жизнь, За-жизнь.
И, главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным) образом вырастает всё это, и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…

***
Клич-завет – «Не гонитесь за смыслом! В стихах смысла нет!..».
А что есть?..
Есть всё. В настоящих стихах, восходящих до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. Здесь грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…

***
Но если человеку каким-то редкостным чудом удаётся уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Это уже не стихи – Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом!
Смысл – философам. Деяния света – людям. А человеки чаще всего гоняются за смыслом, как дворняги за брошенной из окна обглоданной костью. Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой древней и протяжённой реки.

***
     Человек  догадывается… световой сквозняк  разрядил его тьму…

5.

***
Разговоры… короткие, как жизнь…

***

              Соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, опершись на него локтями лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышко за зёрнышком из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга»… а «между делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают…  золотишко, в жизни утраченное, поминают, души, иссохшие что злат-листок поминают… а всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
А где оно, золотишко? Поди, не совсем  пропало. Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Ничо, ни огненной золотинки не пропадёт, всё сольётся в Океан, к золотым, безымянным, неисчислимым кирпичикам, вымытым из несметных душ, отблуждавших по смутной земле, дай срок. А может быть, приглядеться – всё цело?
Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку… мечтают кто, где, с кем будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный, однако, предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани.
Ничо, ничо…

***
Из штудий «КОСМОБРЕДНИ»:

***
Вверху – свежая крона. Посередине – ствол.  Мощь. Крепь. Опора. А в итоге – стройматериал. И видится в итоге только это – пила, топор, рубанок, стружка. Красивый буфет, полочки, стулья...

***
Но в подоснове всего – корни. А что там вызревает в глубине, как медленный яд в змеино переплетённых корнях, как мёд в подземных норах и дуплах?
Жадность, жирность, страсть…

***
Рост, вызревание – вот что ещё, кроме зависти и мужества, движет. Куда движет? Чёрт его знает! Движет.
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Тем, в ком огненный кирпичик ещё цел, не растаял.
Растает, расколется – золотой только блёсткой просверкнёт и – в Океан: по канализации, по унитазу, по родниковому или, в городах, мутному дворовому ручейку…
А жадность, жирность страсть? Сила. Это движет.

***
Поднебесные, кровищей изгвазданные, зажатые планетой, атмосферой – кто? Двуногие. Вечные? Вечные.
Попадают во Время, как в мухоловку. В мухоловке кто-то начинает искривлять, корёжить Вечных. – Искривлять, истощать, овременивать вечное. Искривление Замысла благодатно – выходит? По человеческой видимости, только по человеческой...
Часть Замысла Божьего о человеке? Испытание Временем? Похоже.

***
Рай… где он, Рай? Ау-у, миленький! Скрываешься-таишься где?
А – за точкой Большого Взрыва. За пределами Пузыря. Какого? Известно какого –   Общемирового Пузыря. Пучится там, за пределом видимого-знаемого.
А вот возьми и пронырни – скрозь. Вот так, запросто, скрозь воронку песочную,
скрозь иголку, скрозь евангельское, скрозь игольное, скрозь ушко. Получится? Да кто ж
его знает. А ты каким-нито чудом изловчись, пронырни. И вот ты уже – за воронкой...

***
           Рай… Пузырь. Прорви «Пузырь», окажись ТАМ. Пропустят? Да кто ж знает! Старайся, старайся. Туда, сюда, обратно…
А примирение с маятником мира, ёшкин кот, – смирение. Сиди, не рыпайся. Сиди здесь. Не долбись, как баран в чужие ворота, во всякую дрянь. В альдебараны всякие, орионы, туманности. Сроки придут – объяснят. Без туманов, формул, расщеплений. Проято, внятно объяснят. Главное смирись. И не дёргайся.
Смирение. Приятие божьего мира. И – никуда! «Космология» – тут. Гнев, примирение, гнев. Смирение. Вот те и вся космология…

***
Сразу, с налёту, тебя – Туда? Ага. В бессмертие…
Фраерок, сойди сначала вниз, по ступенькам, в обратку. Побудь усоногим, моллюском, простейшим. Обрети, как некогда, в самом начале, бессмертие. Для начала – в образе одноклеточного. А уж потом… потом поглядим. Бог весть…

***
Живу себе, средь бела дня,.
Была какая-то причина,
Я только следствие, меня
Миров инерция включила,
Подбросила, перевела
Из цеха становой отделки,
Где жизнь ворочалась, ждала,
На разворот железной стрелки.
Исколот щёлканьем секунд,
Щекочущими их усами,
Насквозь промерянный часами,
Я в тёмный ритм вошёл, как в грунт…

***
Будущее страшит неизвестностью. Неизведанностью. А прошлое? Почему не страшно то, чего не знаешь в прошлом, до рождения? Вот, родился, отряхнули, отмыли, похлопали по жопке… заорал! И тут же – на циферблат. Усадили на земной циферблат, и – мотаешь срок. До следующей неизвестности.
Но ведь закон сохранения энергии никто не отменял, не опровергнул! Значит, сама смерть – неправильна? Или «незаконна»? Или её просто нет?
Значит, страшно только здесь, крутясь и мотая срок в пределах только этого, земного циферблата, только здесь страшно? А поток энергии непредсказуем, и потому неизвестен. Потому – страшен. Боже мой, чего страшиться-то?
Страшно было бы иное – вечная неизменяемость, омертвелость форм. Вот это – смерть. Но люди страшатся движения, неизведанности, и потому готовы – к смерти… точнее – предпочитают её, а не круговорот воды в природе, не движение энергии в мирах, не путь зерна.
Снег испарился, стал паром, пролился на землю. Луч преломил зерно. Зерно умерло, родило колос… потом поле зёрен… вот тебе и – «Смертью смерть поправ». Старо как мир. А всё равно страшно. Ведь неизвестно, что – Там. А здесь не страшно. Уютно на земном циферблате, даже комфортно иногда. Но как же он опостылевает со временем! Ржавеет механизм, стрелки, пружины… пора менять.

***
Втолкнули. И урок дебильный
Часы, осклабясь, повели.
И вот оттягиваешь пыльный
Свой срок, дистанцию земли.
Но если вдуматься спокойно,
Был задан простенький урок –
Хотя б не скурвиться, пристойно
Прокантовать смешной тот срок.

***
Страдает плоть. На земле страдает. И кости, и пакости, и мясо, и всё… до слёз, до скрежета зубовного. Больно. Плоть окружает душу, берёт на себя натяжения мира.
А что душа? Олимпийка. Смешны ей страдания плоти. Верхоглядка. Верхолазка. Душа подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти.
           …белые, белые мотыльки, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие, жилистые тополя детства, с едва ещё развернувшимися, клейкими листочками…

***
Душа – кровосмесительница! И – отчаянная трусиха. Боится всего,  даже того, что цветущая человеческой спермой, тополёвыми выбросами плоть разбрасывает семена повсюду, на всякий случай с переизбытком.
Куда угодно разбрасывает, хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится... битва новых семян и древних камней, перетёртых веками в песок, познавших многое длится… слишком многое познавших медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким, непостижным своим умом.

***
…те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь
Роняя и вкривь, и вкось,
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Глыбу точила вода.
Огни и воды – накоротке,
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь! Она
Корнями рылась у камня в тылу,
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли
И зарычали в земле,
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.

***
Два приятеля. «Статус Кво» и «Модус Вивенди».
Приятели?.. Неприятели?..
         
6.
…а в начале были – Весы. Золотишко взвешивали, брюлики. Потом дошлые евреи пристально присмотревшись к роговому дереву, стручкам его и зёрнышкам, допёрли дивной,  избирательной своей  наблюдательностью, всею чуйкой своей в нежном подшерстке – да ведь любое зёрнышко («карат») в стручке рогового дерева весит ровно столько же, что в соседнем! Абсолютно столько, что в любом другом стручке. Проверили. Перепроверили. Взвесили многократно. На самых тончайших, точнейших по тем временам весах.
И – утвердили в мире непреложную меру: каждое зёрнышко, всегда – карат. Брюлики доныне мерят каратами, теми же «роговыми» зёрнышками, что и тыщи лет.

***
…большевики ничего не скрывали, действовали по железным зако¬нам. Ясно декларировали цель. Ясность и подвела. Они себя – обнаружили.
И проиграли довольно-таки скоро.
Потомки темнят. Оборотни. И потому страшно… вяз¬кое, оборотническое начало избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, не ухватишь. Делают и говорят правильно, а  людям хуже и хуже. Но правят именно они, оборотни.

***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, ушей, носа, рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Удалось оторваться. Скатившись по горной круче, побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк. Он подошёл ближе, и понял: спасён! У реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое делали? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо.
Что сталось со странником? К ночи не надо…

***
Обернуться на неотступные шаги по пятам, когда чуешь недоброе, значит встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Он может идти и навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, сквозящие нездешним холодом, скажут за себя. Тебе не причинят видимого вреда, но будь готов к битве с неизвестным, и потому страшным.
Древние носили с собою чеснок. При встрече с оборотнем просто показывали ему чесночную головку. А если не было при себе, кричали трижды в рожу колдуна: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!» и показывали дулю. Тот же, по сути, чеснок…
Нечисть отступала.
.
***
Оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло сюда, не вполне ясно. Потому и тревогой попахивает: «игра на чужом поле», по непонятным законам. Тут если не изымут всё, крупинки отщипнут. Золотишко. Отщипнут, отщипнут…


7.
Геракл  не воровал огня. Он его вообще не признавал, как субстанцию. Ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей. Обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы  внутренний огонь, подключились напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из преданий о Голубиной Книге.
А так… путь ворюги Прометея. А за ним, вместе с ним – все ворюги.
Потомки Великого Вора…

***
    «…а ну, сыщи-ка  обьясненье бреду,
    Свяжи в одно несообразность эту:
    Итак, в Начале было – Воровство!
    Закон – потом. Но это значит – в зоне
    Все мы? И на  т  а  к  о  м  стоим Законе,
    Как вор в законе –  все, до одного?..»

***
Камень – большая сила. Неандертальцу камень был великой подмогой. Позже и кроманьонцу. Разница в том, что неандерталец любил большой, гранитный или базальтовый камень, пригодный для изготовления оружия, орудий труда, а кроманьонец  бриллиантовый. Кроманьонец за камушек готов своё сердце отдать. Неандерталец – чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря.
И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю – для пропитания себя, племени, жён, детей. Кровь… везде кровь…

***
Огромный Адам… потом большие великаны… потом крупные ископаемые…
Потом неандертальцы. Они крупнее кроманьонцев. В сравнении с кроманьонцами неандертальцы – великаны. Последнее великаны…
Шло изменение объёма. Ширилась Мораль. Сужалась Нравственность. Сужалась, сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока.
Вырвалась из горловины – хлынула в Океан. А там…

***
            А там всплыл из мутных океанических глубин страшный закон: больше информации – больше неправды. Наитупейший, наиглавнейший, наиточнейший закон информатики:
                «Чем больше, тем больше».
            Не лучше, а – больше! Зачем? А чёрт его знает. Чушь собачья? Чушь. Сопи, бледнолицый, посапывай. А что ты ещё можешь? Всё равно попался. В океан информации. В плен Цифры.
             В Цифре, как в раскалённой коллоидной массе, таяло главное – Слово…

***
Битва Слова и Цифры – главная битва цивилизаций. Вроде бы невидимая ещё, но – Главная. И, кажется, Цифра лишь укрепляет позиции. Укрепило уже, хотя бы в области виртуальной. Компьютерная технология основана не на Слове, а на Цифре. Точнее, на части Большой Цифры – на двоичном цифровом коде. Всемирная паутина, основанная на этой двоичности, опутывает мир, Слово отступает в тень.
Толерантно, смиренно ведут себя христианские конфессии. Активно исламские. Особенно ветви радикального Ислама. Почему люди этих ветвей Ислама не боятся смерти, как некогда первохристиане? «Пояса шахидов» – бред зомбированных, обдолбанных или насмерть запуганных дурочек? А может быть – предвестье новой какой-то эры? Ничего не понятно. Или не понято.  Битва ещё роется в корнях цивилизаций… и вдруг – взрывается. Терактами, поддонными вулканами…
Да, Словом, а точнее – словами – заполнена всемирная паутина, но в её основе всё равно – Цифра. Невеликая, но мощная – частичная, двоичная Цифра…

***
          Время Слова и Цифры. В планетарном масштабе – одно и то же время. Хотя на разных континентах, в разных конфессиях совершенно различное.
            Первичность Слова у Христиан. Первичность Цифры у мусульман. У арабов – арабески, глиняные расписные таблички с девятью начальными цифрами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира, – в комбинаторике подвижных Цифр.
Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание Цифр – поиск Ислама.  Отдельно от всех – извилистый, тёмный и потому жутковатый поиск Каббалы.
Только что первичнее? А вот так – и то, и другое. Вместе. Называемо, именуемо всё. Положим, главное – Цифра. Но ведь её тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно. А возможно ли Слово назвать, обозначить, именовать Цифрой?
                Загадка для ангелов.…

***               
            …а каббалисты из Цифры сотворили нечто… что?..

***
                …Птица Ангел…

8.
Зхо… эхолалия памяти, – гулкой, словно скачущий в глубине ущелья звук. Глубина памяти, её неизменяемость имеют природу таинственную.
Вот, например, что такое русская песня? Русский узор и орнамент? Русский национальный наряд? Почему светская одежда сотни раз меняла моду и фасон, становясь немецкой, французской, длинной, короткой…
А национальный наряд – с его узором и орнаментом, цветом и вышивкой – словно бы дан свыше. В неизменном виде шагнул на  современную сцену, как самовыткался откуда-то, из несказанной языческой глуби.
Где оно, это таинственное «Время Оно», где формировался наряд, ритуал, обычай? А главное, сам характер народа. Он, как упругий атом, скакал по излогам эпох, по скальным пропастям столетий и оставался всё тем же «атомом», неделимым и неизменным по определению.
Держало его в целокупности не столько знание о точном Времени, но – гулкое эхо памяти о туманных событиях, когда праславянская биомасса, кочевавшая по континенту,  сгруппировалась, осознала себя народом и отыскала, нащупала, явила себе и миру великий ритм песен, былин, узоры, расцветки одежд.
И потом уже никогда, невзирая на барские чудачества, не изменялась по сути – не изменяла себе. Эхо Памяти не дало стереть себя с лица земли.  Как  все великие цивилизации на планете.

***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:

«Проезд запрещён»

***            
           Или помягче: не лезь куда ни попадя… нехорошо, неповадно.

***
          Гейбл у Кларка украл «Короллу».

***
           …истоки ксеносенофобии, неприятия вообще  «чужих» берет начало в единобожии. В многобожии чужих не было. Все боги хорошие или плохие. Только не «чужие». Творят добро – хорошие. Нет – плохие.
         Все люди добрые или недобрые, только не «чужие». Творят хорошее – добрые. Нет – недобрые.
               А чужих, кажется, и не было вовсе. Все – родные.

***
…на родном полурусском вокзале
Мне почти что по-русски сказали
«Карабас-барабас» и «шайтан».
А потом угощали «аракой»…
А потом – упоительной дракой…
А потом похвалили – «Братан!»

9.
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в единое, в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке, укутанном, как сказано, «дебелой плотью», «кожаными ризами» – в каждом двуногом.

***
Диагноз: «Острая умственная недостаточность»

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры. Не имеет права голоса и вполне безвреден, пока не обратишь внимание. Недаром древнейшему обряду выкликания демонов противостояли обереги, жесты, ритуалы, слова… даже пословицы.
«Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Своего часа. Ты, ещё свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но вот только прояви, сначала пусть едва-едва, слабость – хотя бы повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Разминает суставы, приподнимается… делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание. А потом ещё, ещё…
И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – растёт, обретает самостоятельную силу и страшную притягательность.   
«Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя».
Горе, когда творческий человек загорается и вглядывается туда, а пуще того – поэтизирует! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков… «Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится...
 
***         
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он  может видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него даже вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Светлый Человек иной. Если ты радостно окликнул и вгляделся в своё Светлое попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое – тебя окрыляют! Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого.
Это тебе не «Чёрный человек», этот не задушит. Вознесёт. Только вглядись попристальнее. И увидь себя не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, нет, но прибавит толику в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь. Но – вглядывайся. Начни вглядывание с простых чудиков, перевёртышей, чудаков-человеков. Потом приглядишься и к простым.
То страшным, то не очень.

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…

10.
А умные людишечки-та, сил нет! Ну, чисто дети в песочнице!  Только дети – жадные, по младенчеству, по малолетству, по глупости. А высоколобые мужи, Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры – бескорыстные. Человек ничто. Эксперимент всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент. Чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница!  Детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
–Мой!
– А Баба-Яга?
– Ага!..

***
А всё же – где в Писании «работники культуры»? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души. Вот они. Они есть. Где «работники культуры»?
А на что Ему эти «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А ведь были. Да какие! – Это достоверно известно. «Интеллигенцией» того времени были книжники, фарисеи, законники. Аристократами – саддукеи, не говоря уж о римских правителях. Только Он словно бы их не видел, не замечал. Весь – Замысел. Промысел. Провидение. Путь…

***
                Кривой о кривых…

***
Откуда старинная в народе нелюбовь ко всяким кривым, извитым,  косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей... почему нелюбовь? Плохого-то, некрасивого не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что однажды вычудил кривой. Выписал старинной вязью на вощёной дести:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдержит солнечного сияния. Так апостолы на Горе Фавор не выдержали света – неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, –  на Луне побывал кривой!

***
…и на кой шут они в почёте, эти провидцы, а по сути тираны, авторитеты мысли, облепленные, как мёд пчёлами, пророчествами? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? Чаще всего блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных.
Был на Руси такой. Провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах. А один из царей чуть не изжарил на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился у царёва крыльцв, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер, день не завершён. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а провидец, блин! Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке её самые яркие звёзды, светила.   
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили эту галактику и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, полусветье-то… 

***
«Хорошо с Луны наблюдать за Землёй… в бинокль. А лучше в телескоп. Впрочем, можно и так, попросту:
 Вот восход Земли… вот закат… вот взошёл громадный голубой Глобус, проплывает себе над головой, а я наблюдаю: во-он там война… а там – кризис… а там – дефолт. И всё это меня ни капельки не касается! А во-он пидоры цветной каранавал,
гей-парад замутили… всё течёт… ни хера не меняется!..»

11.
                …вор… бандюк… дуры-дураки…

***
«И державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Не былинный, серо-косматый, нет. Голо-голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая…» 

***
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да чьих душ? «Честных христиан…». Но – покаялся. Но – нагрешил много. Но – покаялся. Да так, наверное, покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния. И запели, умилённые:

«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»

***
           Но вот ежели ты, как большинство насельников земли, обычный рабочий, служащий, крестьянин, если ты просто жил-бытовал, растил сад-огород, поднимал страну, детишек, по праздникам ходил в церковь и никого не зарезал, а потом не покаялся с усиленной мощью за кровь, то тебе приговор:
               
                «А если ты ни холоден, ни горяч, изблюю тебя из уст Моих».
               
                Слова авторитетные. Авторитетнее не найти. А как быть?..
         
***
           Вор, бандит, душегуб, мироед, ограбивший народ, а потом на толику награбленного  накормил детдом, а потом и ещё, от щедрот наворованных, вдруг сверкнувших в душе, построил церковь – вот герой! И помолимся, за него, однако, козлы. Слабые, маленькие, дрожащие козлики… попросим, как за того, за Кудеяра…

***
            Впрочем, нонече за бандюка, особливо за ворюгу-чиновника не молятся. А если и молятся, так особые какие-то люди, «избранные», наверно. Что это за бандюк, что за былина поступь такая? Чиновник, ворюга… как за такого молиться?
Образ больно поганый, уста немотствуют…

***
Кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. А  увиделось бы: доброе, всё воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру – это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкнёшь, – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув – больно уж обольстительна. Неизбывная примета «наживки» – прелесть.
Но, всё-таки, – всё-таки оглянись! Не оттолкни, не выплесни с водой…


***
           …и обещаны были гордые райские кущи, и кошмарное небо в алмазах. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Даже необработанные. Корявые, колючие… а сулят райскую жизнь. Обработанные, огранённые, вправленные в золото-платину – тоже сулят. Дурам. Гламурным особенно. Попробуй не съехать с катушек…
               Съезжают.

***
              А что Рай?
В расхожем, в земном представлении – кайфушник с опьяняющими напитками и  тотальным полыханьем каменьев. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой и бесконечный, как беспохмельный запой. Где огненный кирпичик? Блёсточки не найти. А небо в алмазах? Это завсегда пожалуйста.
Литературная издевка великого мизантропа соблазнила болванов-эстетов. Всеръёз считают, что самая прекрасная мечта, это: «Вы ещё увидите небо в алмазах!..».
          Мечта… а не угроза?
Сам мизантроп изумился б, увидя во что превратили его издевку над людишками.
Да, болен был. Да, зол. Зол, как мало кто ещё. Зол на бездонную пошлость, малодушие, слабоволие. И, кажется, просто презирал всех, напичканных посулами Рая. А за какие такие подвиги – Рай? Скажет кто? Ага!..

***
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая делает это.
Предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не в суррогатный  «алмазный» Рай, а в настоящий.
Трудно это, Рай. Как это, Рай и рай? Туманно это, непонятно, неподсильно.

12.

***
           Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает юношу:
– Не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– Не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне.
Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка.
С эффектным щёлком открывает крышку.
Под звучание старинной мелодии
Молча показывает затейливый циферблат.
Он, как запущенный сад, с колючими цифрами, буквицами…
Там нет стрелок.

***
Страшно и странно в пространстве. Туманности, извивы, возня, андромеды,   испарения, корневища, стволы, пережабины...
Две корневые туманности. Туманности Битвы: Мужчина и Женщина. В подоснове соперничества – неравенство положения. Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека. Собака нет. А вдобавок, генетики считают возможным самозачатие у женщин. Без участия мужчины.
Как это и было в самом начале: все произошли от одной матери, митохондриальной Евы. Где-то в Африке. Версия на сегодняшний день «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
        Время дерева и время повилики. Время повилики, обвивающей ствол, и время недвижного ствола – разведено. Как время мужчины и  женщины. Дерево проживает – годы, повилика – минуты. И вместе, и порознь. Одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен. Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками, летом пестрокрылыми бабочками и птицами, осенью бронзой и золотом, зимой  снежнозвёздным чем-то... также крылатым…
         Чуток передохнут – улетят. Куда? В космос! Космос везде.
                Всё – космос.

***
…и никакой тебе философии. Радость, свет. Философия России – радость. Полёт. Полёт пунктирно мерцал всегда. Великое пространство освоили в полёте запредельной грёзы безумцы. Дурни несусветные. Лаптевы, Хабаровы, Дежневы…
И чего ради – на край земли? Первые парни на деревне, крепкие ребята, ушлые, работящие! Лучший дом на побережье, коли захочешь – твой, лучшая девка – твоя! Так нет же, не только на край земли – за край! 
Зачем, для чего? И это лишь немногие, кого знаем.  Остальных, безвестных, затёрло в торосах, имён не вспомним.
Помяни их, Господи…

***
Зачем, для чего? А – надо! Жадность, жирность, страсть. Вот что движет русским человеком, то есть – Великаном. То есть дитём. Посмотрите, как жадны, страстны дети в своих играх…
Зря пространства освоили? А вот и фигушки! Энергию горизонтали вышатнули в полёт, установили на вертикаль.
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Молитва. Полёт. А философия… это в Элладе, Германии, Британии.
Но вот пространство русское, ОНО как, откудова, зачем? Расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – концентрироваться. А по сути, пространство это русское и есть философия. Философия России, которой якобы не было.               
Поигрывание мускулами в могучем  раздвижении пространства, в распрямлении,  пресотворении количества горизонтали в качество. Качество Полёта – вот философия. Настоящая Философия. Да какая! Покруче, пообъёмистей европейской…

***
Великая горизонталь вдруг очнулась и стала «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль в космос.
              Почему-то не где-нибудь, а в России. И Спутник первый – в России. В полуразбитой войною стране? Тут. Именно тут. И Гагарин тут. 
                Философия, однако... и нет её, однако…
                Полёт!

***
Философия России – гибель. Полёт. Полёт и гибель Икара. Для чего, во имя кого? А – для всех! Чем не «полёт» Сизифа и Тантала, вместе взятых. Кажется?
Кажется. А по сути…
                Всеотзывность. Всеотдача.
Всё и – всем отдача. 
Всемирная отзывчивость… это – да. Это сильно.

***
 Но вот душу русскую пригнобили. Полёта ради. Большевики ненавидели космос крестьянства – землю. А в земле-то – душа. Былины, песни, пословицы, поговорки, загадки... всё оттуда, от земли.
Но душу-землю – загнобили. Ради железа! Индустрия выковала Великую Победу. И не сама индустрия, а – Дух.  Дух железа.
Земля – душа. Железо – дух. Душа – горизонталь, растекающаяся по земле. Железо – вертикаль, устремленная в полёт.

***
…вот и кривляется какая-то дрянь, Полишинель, что ли? Проступает, как в туманном «волшебном фонаре». Кривляется какой-то бредовый клоун-любомудр, грозит тоненьким пальчиком: «И от Духа не отречётесь, сволочи, и Души-то вам жалко. Жалко, нюни, до слёз жалко. Плачьте, мокрицы, плачьте! Со слезами отрава из тела выходит, протеин выходит. Хорошо-о!..»

13.
…тьма рас-при – между. Змеится между «чистыми», которые сами по себе не злы, не добры, а так: ни то, ни сё.  В изначальных кривизнах натяжения силовых полей  змеится пря – и люди искажены, темны, ощерены. Вглядись под лучом ясного света, а может быть, даже под лучом божественного света: здесь ли, на земле пря накоплена, изначальна ли распря в мирах?
Объяснять не можно. Запрещено.
Битва всего со всем – удел. Доля.
Можно, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок. Размотать, но не объяснить, откуда прикатился. Это можно…
                Кстати, что за ниточки? 
             Может, паутина, а не какие-то ниточки? Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, вервие духа...
Распутаем.
А пальцы-то – корявы. А метода, да хоть бы сноровки – нетути. И всё же…

***
Разобрать ниточку за ниточкой, распутать клубок? Откуда прикатился?
Ну-ну.
А возгони градус, а разболтай таянье...
Таянье Тайны

***
Между грязной бациллой
И чистейшею кривдой,
Кучерявою Сциллой
И корявой Харибдой,
Между где-то, не к ночи,
Просто это, надежду,
В общем это, короче,
Между между и между...

***
Тайна. Разболтаешь – растопишь. Станешь голый, дрожащий, как осиновый лист,
пробитый наклонным лучом – до прожилок.

***
…становимся прозрачными.

***
…а уж как выбирают людишечки богатства, как выбирают! Богатства, они ж  – ворованные. Ну, так уж вышло, так получилось.
А как воруют богатые у бедных? А как слова наговорные выпевают? Как мечтают? Уж красиво-та!..

 «Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

***
    
                Как мечтают, так и воруют…
***

14.
Зрение не приобретается. Даруется. Или не даруется. Про-зрение  наступает выборочно. Или не наступает.
            По-знание обретается трудно, многосоставно. Знание – даруется. Не приобретается – даруется. Восходя из бездн бессознательного, из древнейших хтонических глубин, даруется – ЧЕЛОВЕКУ. Не даруется – человеку.
Подлинное Знание не приобретается. У халдея не купишь…

***
Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя, считающего облака в школьном окне и не могущего понять или зазубрить заурядное.
Мечтатель-двоечник пребывает в измерении, где Знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Не может… или не хочет (по абсолютной ненадобности) расшифровать химическую формулу, не в силах понять для чего непременно надобен не просто телефон, а «навороченный». Как им пользоваться? И зачем? Ему это не нужно, потому, что он знает главное. Зябнет от одного только предчувствия, приближения, прикосновения Главного…

***
Предчувствие коварно. Особенно главное Предчувствие… оно – как Предчувствие Первого Поцелуя. Страшно захватывающе и – мстительно. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей в допотопное, игольчатое, в шершавый доисторический хаос топучих хвощей, нежнейше пусльсирующих труб, в знойный родник влагалищной влаги. Он, задыхаясь, – осматривается, медлит…
Любовь высока. Не может истинно любящий сразу опуститься к простейшему, с высот в низины.
Заурядно-плотское неизбежно. И оно непременно случится, состоится позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут к земле, к земной и, кажется, – а вдруг, а вдруг? – любимой…

***

15.
…сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке, пивнушке, в компании серьёзных  мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении-догадке: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз   обнаруживал – а, пожалуй, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.
…а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, выходит, нельзя не позавидовать тому, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, – не «Дай! Дай! Дай!..», а – «Возьми, Возьми, Возьми…»…
Но тогда и человечество было бы иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще, жалко человечишку.

***
Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…

16.

17.

***
Квадратуру круга не решили? Ничего странного.
И не решат. Умом не решат.
Но вот попроси ты грамотного торгаша точно вписать круг в квадрат – впишет. Учёный теоретик не впишет, а неучёный практик впишет. Ведь с чем «работал» учёный? С абстрактными величинами. Они не дороги для него сами по себе – вот они есть,  и вот их – нет. Сотри с бумаги, из сознания,  из файла – и нет их.  Душа, сердце, кровь тут  «не ночевали». Чистый разум,  и только.
А у торгаша – товар, политый кровью и потом, за ним бессонные ночи, напряжённые дни, нервы, муки... да хороший торгаш каждую граммулечку своего товара не  только  в уме просчитал,  он его всем нутром чует.  И вот предложи ты ему такую задачку (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Потому что он его потом полил, потому что любит его, потому что это его жизнь, а не те¬ория. Вот почему и не может быть решена квадратура круга: слишком мало одного измерения – рационального – для решения задачи. Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня...
Разум – трёхмерное измерение. Тогда как разум, помно¬женный на жизненный опыт, восходит, как минимум, в четвёртое… если не выше...

***
Вот и вырос. Стал большой и глупый…

18.
Было время, в начале перестройки, – «страмили» Сталина.  Опомнились. Поняли, совсем не для удовольстия пытал зиновьевых-каменевых. Он (его подручные, разумеется) вытягивал из них (т.е. втягивал обратно в страну) казённые деньги.
Так Пётр выколачивал из Меньшикова состояния, переведённые через любовниц и  родственников на зарубежные счета, вложенные в недвижимость, в брюлики. Пётр переломал кучу палок о бока другана-ворюги-героя… устал, отступился. Гора сломанных палок валялась потом в углу губной избы.
Но всё-таки – выбил! Пусть не всё, но добрые полказны (читай, полбюджета страны) выбил. В итоге обнулил баланс внешней задолженности.
Такое мало кому удавалось…
***
И вот, спустя «катастрофы», думаю – а не оболгали мы святую инквизицию, болтая лишь об её зверствах, и ни о чём более? Читал я и «Молот ведьм», и другие книги на тему… похоже, далеко не всё враньё и сладострастный садизм в  переписках монахов-пытальщиков меж собою. Спросил умную женщину – что дума¬ет насчёт ведьм? Она (в любви со мной) отвечала, задумчиво покачав головой: нет, не всё враньё в откровеньях монахов.
Были – и есть! – ведьмы.
Только в средневековье склубился наплыв (неясно почему) тёмных сил. И был создан институт по борьбе с ними. Кошмарный, как водится, институт. Но, стран¬ная вещь – западная Европа живёт с тех пор припеваючи, а мы мучаемся, бедствуем…  почему? Не потому ли, что не выжгли красивых женщин, как они? Ведьмами считали имен¬но самых красивых, жгли на кострах, нередко по доносам неудачливых любовни¬ков. 
И вот Европа вся  в  «лошадиных», грубых, пупырчатых женщинах,  а восточные славянки красавицы, чис¬тые, с нежной кожей.  И Россия здесь – крайняя!  Не оттого ли и  нескладуха, что много красивых баб на Руси? Слишком много! Куда ни глянь – все-то нежные, зазывные…
Не выжгла «инквизиция», вот и стра¬даем. Боимся сказать, что не «шершеля фам», а красивая баба коняге мешает «воз тащить» по горькой земле… 
Больно уж красивые, красивые бабы!..

***
Из песен о стране Советов:

***
…вдаль мы шли путём не узким,
Даль сверкала, как Эльбрус.
И Фидель казался русским,
Кастро наш, Фидель наш Рус.

***
«Вам «Крем-соду»?.. или «Грушовый»?.. –
Спрашивал вежливо нас трёхгрошовый
Газированный истукан,
Был он вежливый, да не дешёвый,
Целых три гроша за стакан!
Брали чаще всего газировку
За копейку... пускай без сиропу,
Но в таких пузырьках молодых,
Что не снилось тогда по Европам
За какой-нибудь «Фантой» галопом
Рвать, пихая друг дружку под дых,
А по штатам – тем более.
«Пепси»...«Кока-Кола»...
На кой?
Были песни,
Точно огненные пузыри,
Да и те истуканы, по чести,
Были в масть им, – расцветкой зари...

***
Перекошенные осины,
Шум вдали, голоса, неурядицы...
Это было когда-то, в России.
А Россия всегда повторяется.

Это странно, когда вдруг присмотришься:
Вот в лесу человек. Явь и таинство.
Смотрит в небо. Закурит и морщится.
Бродит молча один. Может, кается?

И прозрачно в лесу, и задымлено.
Человек бродит грустно, задумчиво.
А порублено-то, а попилено!..
Отрешённо-то как, неуступчиво.

И змеится вовсю, над раздумьями,
Хмель, зовущийся дымом отечества,
Словно тихая сказка с колдуньями,
Где сказать-то, добавить-то нечего.

Так в сердцах вызревают трагедии
Скрытой прежде от всех отчуждённости.
Стая птиц. Лучше просто глядеть её,
Просто так за спиною ружьё нести.

И сладимо чадит, и коробяще
Гарь несбывшегося человечества...
Мироздание. Родина. Рощица.
Дым отечества, дым отечества…

***
Державная поступь не только в мелодике, но и в самом ритме советских песен слышна. А потом, позже, в «современных» постимперских песнях что? Неуверенность, расхлябанность. Растерянные шаги. Шажки…

***
«…когда Генсек просрал Россию,
А Президент, а Президент…»
(Из романса Великого «Плач по стране Советов») 

***
…и всё-таки Сталин окажется в исторической перспективе всего лишь
политиком. Круг, конечно, серьёзный – Черчилль, Рузвельт, Троцкий… 
Но это политический круг. А вот Ленин – фигура иного, планетарно-космического круга. Сейчас покажется диким, но вспомни начало перестройки, вспомни, как Солнце и Луна переворачивались с ног на голову и обратно.
Вопли, девизы «прорабов перестройки», типа: «От плохого Сталина, извратившего великое учение, к хорошему Ленину!..»…
Потом, как-то незаметно, Ленин стал «бездарным адвокатишкой», «плешивым юристом» и т.д. Солнце и Луна перевернулись, Сталин стал спасителем Отечества, Солнцем.

***
Из записок Великого:

«…а Ленин со временем всё-таки окажется в ином кругу. «Попомните!..» –  не раз говаривал Великий. Иногда с многозначитальной назидательностью, а порою даже с угрозой. Кому? Кто его знает, но продолжал пафосно:
– «Ленин окажется в кругу таких личностей, как Николай Фёдоров, Николай Морозов (народоволец, за тридцать лет в Алексеевском равелине переставивший Историю на триста лет, задолго до Фоменки-Носовского), Вернадский, Докучаев, Обручев, Андрей Платонов, Велимир Хлебников…
Не верится?
А для начала вспомни  ранние замыслы Ленина и Богданова, совсем ещё молодого Бухарина. Они есть в переписке протоколов первых съездов, где великие романтики мечтали о «лучевом человечестве» (Циолковский), о переделке человека на клеточном уровне. Читывал я те протоколы… и поразили в первую очередь тем, какая мощная организация была создана молодыми людьми, ещё без капитальных средств.
Какая строгость протоколов, выступлений, расписанных по минутам и расшифрованных нанятыми за гроши стенографистками, и всё это – в нелегальном режиме!..
А самое главное, что поражало и что почти никто тогда не знал (мало кто читал те протоколы, из учебников же политологии ничего подобного не выудить), так это космичность замыслов.
В перспективе мыслилась переделка человека на клеточном уровне – вот сверхзадача большевиков!
Ленин трезво осознавал – с вороватым (двуруким-двуногим) существом не то что Коммунизма, но даже приличного социализма не построить – жрать захочет, «Змей Нутряной» одолеет, заворуется человечишко.
Есть закрытая (в примечаниях, мелким шрифтом) переписка-перепалка Ленина с Бухариным о самой возможности и своевременности коренной переделки человека.
Вот это круто!
Найти бы архивиста, который в ранних протоколах отыщет ту переписку! Её ведь мало кто знает, да она и не выносилась на открытые обсуждения, это была заветная мечта, фантазия…
Жаль, в своё время не удосужился выписать хотя бы фрагменты той переписки. Только разинул рот от масштабности замыслов, да так с разинутым ртом и ушёл из библиотеки…»


19.
О романтизм, романтизм!.. Иллюзии небесные, несусветные!..
Как не вспомнить пьяные слёзы Великого, об утраченном:

«…когда ещё я не пил
Из чаши, не мешал
Слезою чачи, пепел
О пищу не тушил,
Когда, как дерзкий петел,
Я пел, взирал, и жил!..»

А до того ещё, «до чаши, до чачи», –  спортивно-кузнечная молодость:

«Был я молод,
Пил я солод,
И, набравшись дивных сил,
Вдаль метал тяжёлый молот,
И удары наносил,
И металл, горяч и золот,
Как хотел, так и месил!..»

***

Революция в России мыслилась первой ступенью Ракеты.
Вторая ступень – Мировая Революция. Но ведь и она лишь ступень для Третьей Революции – полной переделки человека в Человека.
И когда в 1922 году Ленин в отчаянии заорал: «Мы построили не социализм, а говно» (дословно), друзья-соратники приняли это как натуральный призыв. Стали распихивать казну в заморские банки – через любовниц, жён, родственников…
В 30-х годах Сталин долго и нудно выбивал эти деньги. Частично выбил, кажется. Не все, естественно...
А Богданов основал Институт Крови – для бессмертия. Искал формулу особенной, «бессмертной» крови. Умер в конце 20-х, испытав на себе опытный образец… на себе, не на крысах! Тогда ещё не понимали плюс-минус резус крови…

***
Потом Блюмкин мотался по Гималаям, Соловкам. Искал Шамбалу, Беловодье. Чего-то, кажется,  раздобыл. И, кажется, продал немцам. А может быть, Рерих, секретный агент «конторы» и руководитель загадочной «трансгималайской экспедиции», материалы которой до сих пор засекречены,  помог найти артефакты, документы,  рукописи?
Остаётся гадать. Вернулся Блюмкин в полном одиночестве. Отряд его погиб. Или, по изначальному замыслу Глеба Бокия, руководителя секретного отдела ГПУ, был расстрелян на обратном пути?
Настораживает в этой истории вот что – по возвращении в Россию и самого Блюмкина шлёпнули. И Бокия, и академика Барченко, заместителя Бокия, разработчика психотронного оружия. Не странно ли?
А может быть, это уже мистик Сталин с подручными «поработал», заметая следы, покрытые «гималайской» тайной? Сталин искал её не менее страстно, чем – со своей стороны – Гитлер …
Но вот что интересно, Ленин через века всё равно останется в кругу мифологическом, а не политическом. И кванты сложатся, и кантаты сложатся.
И споются…

***
Именно, кантаты! Есть у Великого Кантата:

«Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.

…ни Надин, ни Ленин, а – Весь…»

20.
Шарманка – предок компьютера. Первокомпьютер. Валики со штырями – архаичные программы. Ручка шарманки – примитивный процессор. А дырки в перфокартах на первых больших ЭВМ – те же штыри на валиках шарманок. Только наоборот – вовнутрь. Шарманка, вывернутая изнутри – компьютер со своей, ещё примитивной, программой! А самая главная Первопрограмма – Слово. Которое в Начале...
Но в механическом ракурсе, правда, шарманки, музыкальные шкатулки со звёздно зияющими дырками – первокомпьютеры.

***
Вначале было Рубило. Потом Стило. Потом Перо.
Пропуская Великий Карандаш, – авторучка. Потом пишмашинка. Потом компьютер.
Удобство написания букв и слов упрощалось со временем почти в геометрической прогрессии. Казалось бы, что худого? Но если оглядеть отстранённо всю перспективу письменных веков, что увидим, рост качества? Не-е. Вначале – количество. Оно, как известно, имеет иногда свойство переходить в Качество.
Почему же в этом случае не перешло? Самые простое объяснение: гимны и песнопения древних, иногда записываемые на папирусы и другие тогдашние «носители», обращены к самому высокому – к богам, солнцу, земле. Ко всему живородящему, к При-Роде. Позднее – к Единому Богу. И это одно уже оберегало древние тексты от суетности, мелочности,  психологизма, столь милого поздним кроманьонцам. Это самое простое и, скорее всего, сущностное объяснение.
Но есть и ещё одно, особенно понятное писателям. – Сама техника письма. Количество писателей растёт, как на дрожжах, не только в связи со всеобщей  грамотностью, но и с невероятной лёгкостью написания. Включил компьютер, и долбай по клавиатуре! Бумаги, как правило, не требуется, рассылка по редакциям – пожалуйста, электронная почта.
А уж лёгкость в мыслях – необыкновенная. Особенно у грамотных домохозяек. Скинула фартук, отёрла руки и, как говорится, «землю попашем, попишем…». Сюжеты блистательны. Градус подлости, изощрённости в обдумывании преступлений и детективном их распутывании колоссальный. Тени воспоминаний, кажется, не осталось о великом, изначальном назначении Слова…  оно и понятно, это ж – компьютер.
Пишмашинка потруднее. Трата бумаги, кальки, исправление и подчистка бритвочкой текста… в общем, не очень сложное занятие, но всё же.
Авторучка ещё сложнее. Трата чернил, бумаги… перепечатка на машинке… ну, ничего, терпимо. А вот перо посложнее.
Даже стальное перо требовало особого нажима, прочистки, ухода за ним. И школьный предмет каллиграфия, позже заменённый простеньким чистописанием, требовал верной постановки руки, тщательности – аж до известной высунутости языка –  от прилежания и усердия.
Но и оно, стальное перо, куда проще гусиного, или восточной палочки для выцарапывания букв по воску. Подобрать хорошее гусиное перо – особый дар. А то, глядишь, подсунут где-нибудь в полумраке трактира охвостья паршивой птицы, и – пошло перо сорить по бумаге!..
А какой почерк надобно иметь!
Профессия переписчика была уважаемой. Об этом, впрочем, много сказано в классической литературе. Но представим ещё: вот где-нибудь, в ночной комнате ты разжёг фитиль, лампаду, канделябр – кому что по средствам – и шуршишь себе до утра, методично обмакивая перо в чернила, а перо нет-нет да и распустится веером брызг (см. черновики классиков). А потом ещё написанную страницу промокаешь… или опушаешь специальной присыпкой…

***
История почерков… история деградации почерков…
Нагляднее всего проследить в библиотеке. И не по каким-то там специальным книгам, но – по самым обычным формулярам. Только это должна быть очень старая, старинная библиотека с книгами царских времён.
Каких только не встретишь почерков! Начиная с рондо, до самых витиеватых, округлых, или же, напротив, готически заострённых. Причём, что особенно ценно, это почерка не профессиональных писарей или переписчиков, не каллиграфов, а самых обычных, рядовых читателей.
Вот чувствуется бессмертное гусиное перо… а вот тяжёлый золотой «Паркер» начала 20 века… а вот уже бледный карандаш времён Гражданской войны… а вот уже жирный, но порасплывшийся от времени химический карандаш Пятилеток. И почему только, олухи, не довели его до совершенства? Он ведь отчётлив, ярок, химический карандаш! Да и надёжней всего. Им в любом положении, хоть лёжа, можно писать!..
Но вот уже не очень казистый почерок простых советских авторучек… а вот уже и совсем никудышные, поспешные каракули шариковой ручки, – «автографы», «почерка» всё более куда-то спешащих, поспешающих, мерцающих, тающих во времени человечков…
Даже классических школьных перьев под номерами – №11, №13 и так далее – теперь не отыскать. Неудобно, хлопотно – казалось, наверное и, возможно, кажется так библиотекарям.  Больно нужно «содержать» этот нехитрый, в общем-то, писчебумажный скарб: чернильницы, перочистки, промокашки, ручки, перьевые наборы.
А перья эти в советские времена как раз и были наиболее достойными орудиями для выработки качественного почерка. С нажимом, с правильным наклоном. Не каждым пером разрешалось писать! В первом классе – пером под одним номером, с пером со строго определённым нажимом. Начиная с третьего класса дозволялось перо с нажимом попроще. А после пятого – с шариками на конце, где нажима не требуется вовсе.
Почерка деградировали вместе с предметами старых гимназических дисциплин – прилежание, каллиграфия. Помнится, в начале 60-х застревали ещё кое-где остаточки каллиграфии. Но её скоро переименовали в чистописание. И тем самым, по какой-то неизбывной магии переименований, подкосили, а попросту истребили качество почерка…
По старым библиотечным формулярам можно проследить не одну только историю деградации почерков, но, что самое удивительное, историю опрощения, даже опощления – заодно с почерком – самого человека во времени. Стоит лишь соотнести «процесс» деградации почерка с датами на формулярах. И убедиться: да, стальное перо –
последний всплеск качества.

***
Но вот мы подходим к изначалию, к эпосу под названием Великое Рубило! Им на скалах и стенах пещер высечено столько мудрости, явлено столько света, что, кажется, во все последующие века писатели лишь растолковывали эти письмена во всевозможных вариациях. Давали, как  говорится, расширительные смыслы. А чего не давать? Ведь Рубилом высекались лишь Главные, до невероятной силы и плотности сжатые мысли,  заповеди. Лишних слов не тратили.
Да что там слова! Каждая буква – труд, взмах молотка, кропотливая работа зубила. Представь себе голую скалу, рубило в одной руке, каменный молот в другой, а вокруг…
А вокруг хищник таится, а сверху гад с ветки свисает, а сбоку враг из чужого племени дротик вострит… а ты долби, а ты руби, ты не обращай на них внимания. Пусть даже убьют, а ты своё, тысячекратно продуманное, до каждого слова, до каждой буковки промысленное  – допиши, доруби!..
Многословием тут не пахло. Не то что слово лишнее, буковка лишняя могла жизни стоить – а ну как в то самое время, когда буковку эту лишнюю вырубаешь, из-за скалы враг-то как раз и метнёт в тебя свой дротик?..
Как ни абсурдно, на первый взгляд, именно баснословная неуклюжесть «процесса письма», само сопротивление материала («сопромат») порождало, словно высекало из кремня, качество написанного. И главное – никаких при этом досужих нюансов, ажуров, психологизмов.
Какие психологизмы? Чушь несусветная...
Главное – сказать, выкрикнуть, вырубить на скале. Выразить, проповедовать – Главное! Вот апофеоз первородной жизни, первобытного творца.
А то – компьютер, шарманка, домохозяйкина музычка, психологизмы…


21.
Интеллект, ум… какая разница? А такая! – Интеллект не дает счастья. Интеллект, хоть и тонкая механика, лишь процессор в компьютере. Интеллектом и машина обладает. Ум – другое. Это  ж  и  в  о  т  н  о  е  нечто. Живородящее…
Умные, а не интеллектуальные добиваются успеха. В том числе у женщин. Животное счастье? Тоже немало.
А инстинкт? Судят в основном за инстинкты. То есть, за самые первые, за самые искренние порывы человека…
Нет, что-то здесь не так, неправильное что-то в самом мироустройстве, в самой постановке вопроса, в законах…

***
Из разных тетрадок:

***
Статья: «Изнасиловние по обоюдному согласию».
Срок: «По взаимному требованию потерпевших».

***
«Счастье по залёту…»

***
Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. Вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…


***
«…женская болезнь – хотливость. Бешенство самки…»

***
«…а знаете ли, детки,
Вы  – наши протоклетки…»

***
…ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик…

***
…в христианстве заложена наука умирать. В язычестве этого нет. Да там и смерти, кажется, нет...

***
…и хохотал до колик
Над гробом алкоголик…

***
Из филиппик озлобленного Великого:

«…а это кто ещё там? Обыватели нынешние? Недобитки советские? Пережитки прошлого? Недожитки будущего?..
Нет! Нет и нет. – Недожитки прошлого! Пережитки будущего! Поэты, блин… это ж поэты! И не спорьте сегодня, сегодня я зол… и – молчите, молчите, молчите, безыдейные! И – нишкните, безыдейные, плачевные, бесперспективные!..»

***
«Два типа (архетипа?) русского человека: бунинский – цент¬ростремительный, и есенинский – центробежный. Две, каза¬лось бы, непримиримые силы в сердце народа, даже в каждом человеке – один «строитель» жизни, другой – «разрушитель», «проматыватель». Так за кем правда и путь? Ведь оба до боли дороги, оба – русские до мозга костей… 
Пытался выбрать – не получается. Только обворуешь себя, отказав¬шись от любого. И вдруг осенило: да на земном уров¬не этого и не разрешить, здесь проблема иного уровня, иные стихии!
…а, по сути, ни от кого отказываться не надо. Просто «чистый» Бунин – правда земная, а «грязный» Есенин – правда небесная. И оба необходимы, «нераздельны и неслиян¬ны», как очень многое в России. Буниным восхищаются, Есе¬нина – любят (как всё не от мира сего). И оба, оба нужны!..»

***
Мольба Великого в час свидания: «Солнцеподобная!.. Не пукни!..»

***.
Ненависть человека к природе от двойственного начала: светлое, Божеское в человеке любит и берёжет природу, тёмное, обезь¬янье в человеке – ненавидит, подспудно «помня» о страшных временах, когда природа ополчалась на обезьяну: трубили-ревели, затаптывали в землю визжащую тварь вепри, шипели и жалили змеи, хвощи; природа была тёмной, враждебной силой для этой хитрованки…

***      
И всё-таки человек – мутант. К «обезьяне» был «привит» дух Божий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое (благородная веточка к дичку) привито к тёмной твари.  Итог –
му¬тант по имени человек. Но божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна.
Обезьяна в себе.

22.
Стремление к самоуничтожению, к смерти,  к Та¬натосу, пусть даже неосознанное стремление: смертельные пьянки, безрассудная «храбрость», бессмысленные уличные побоища – как социально, так и кос¬мично.
Человечество чует, неясным образом ощущает свое бессмертие: оно, бессмертие, с ним, оно – в нём…
Но когда на земле наступают периоды сильной мутационной активности, солнеч¬ной, звёздной активности, которая перебрасывается на социум,  тогда подступает уныние, апатия, безысходность и,  наконец, война, как разряжение тоскливых сущностей, болезненных сгущений: война, врачебный удар ланцетом по вене, кровопускание…

***
Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... а он – смеётся.
Почему? Чует, – бессмертен...

***
Вечный зуд – хорошо выпить…. и не только самому выпить, а и подбить ещё кого-то. Просто так, бескорыстно. Радость оттого, что соблазнил.  И ещё – пить в компании интереснее. Но ведь это уже корысть? Маленькая, почти безобидная корысть.
Если не подлость.

***
Хотя нет, пожалуй. В соблазнение на выпивку преобладает всё же чистое чувство – чувство локтя, пафос коллектива…
А что, если соблазнить совсем непьющего?
Вот так, уловить его плачевное состояние, тёпленькой вьюжкой нежно завиться в душу и – соблазнить. Это ж ещё большая радость! Можно сказать, крупная удача. Или – добыча? Но тебе ведь ровным счётом ничего не надо от бедолаги – ни денег, ни связей, ни рекомендаций каких-нибудь. Вообще ничего. И вообще, ты не соблазнял, а утешал, помог утешиться человеку в горе старым, как мир, способом. Тебе же, лично, ничего от него не надо…
А вот тут и «поздравляю соврамши». Надо тебе, надо! В каждом кроманьонце гнездится чёртик, или чёртушка. Или даже большущий чёрт-соблазнитель. И это он требует добычи, клянчит её у тебя… а ты, следовательно, тоже его добыча, в свою очередь. Вот так, два зайца разом и поймали-с…
Да что, я один такой, что ли?..

23.
Каждый переживает период фашизма в себе. Чаще всего в молодости: увлечение агрессивным стилем, «атакующими» поэтами, художниками, всем «роман¬тизмом», который, в отличие от реализма,  бесчеловечен. Точнее – безотносителен к человеку, выкормышу гуманизма. Фашизм – «пучкизм», сбивание в пучок, в стаю, чаще всего молодёжную. А нередко звериную.
Выходит, фашизм сам по себе не химера, а нечто при-сущее. Как знамени¬тый комплекс детских хворей, переболеть которыми порою неизбежно и, скорее всего, необходимо. И если уж заболел, то и выработка иммунитета пошла.

***
...тысячу лет в тысячах церквей, у домашних икон и лампад русские мужики и бабы восславляли иудейские имена, реки, земли, подчас не отдавая отчёта: почему они, русские, прославляют иудейские святыни?
Как же не быть  пресловутому еврейскому вопросу?  Но уж тогда,
коли ты славишь иудейские имена, возлюби и самих иуде¬ев…
Так ведь нет! Христу и пророкам поётся Осанна, а самого жида, реального носителя крови тех, кого восславляют в русских церквях, нередко недолюбливают. А то и просто ненавидят.
Или это только моё непонима¬ние?
Или всеобщее непонимание Пути?.. 
Тут подсте¬регает еретическое: а что, если само Христианство не русский путь, а всего лишь тысячелетнее «хождение не в ту степь»?..
Но это логика, логика… а жизнь (Христианство в первую очередь!) стоит на любви.
…и, опять-таки, в жизни всё перемешано: красота Идеи, Замысла, Служения, и – отв¬ратительный торговец у Храма, хотящий выторговать всё, весь мир, всех на свете!..

***
Вот диво – Апостолов, пророков-иудеев славит весь христиан¬ский мир, весь, кроме самих евреев-иудаистов. А может быть, им это уже попросту «не нужно»? За них теперь «рабо¬тает» весь остальной мир? Чудеса...

***
Плюрализм, это «кто во что горазд»? Один горазд на скрипочке пиликать – пожалуйста. Другой из камня дома складывает – дельно. Третий белку бьёт в глаз –  цельно. Четвёртый пишет патрио¬тические воззвания – флаг в руки. Пятый клеймит  патриотов – исполать. Словом,  каждому по зелёной улице.  То есть и вправду, кто во что горазд. Что же тут плохого?
Но почему тоской веет от выражения «кто во что горазд»? Словно бы слышится: «Ну, пошло-поеха¬ло!..». И безнадёжный взмах руки – да пропади всё пропа¬дом!
Отчего сама тональность этого  выражения  равнозначна ощущению безнадёги и крайней степени бардака во всём и вся вокруг? Плюрализм,  полифония,  полисемантика…  кто во что горазд, пошло-поехало, лучшее враг хорошего, бедность не порок, не грех в тюрьму попасть...  хорошенькая градация!

24.
…а что, если вослед тысячам тупых, ещё и ещё задаться тупым, даже тупейшим на первый взгляд вопросом – кто был по национальности Христос? Ну да, Матерь Его из колена Давидова, это известно. Но всегда удивляет вопрос: а какая может быть национальность у Бога? Пусть Богочеловека?
Сам по себе вопрос, казалось бы, не так уж и важен, тем более, что
ко всяким графам о нацпринадлежности отношусь совершенно спокойно, если не сказать равнодушно.
Но здесь-то речь не о человеке, а о Боге, которому постоянно почему-то приписывается «человеческое, слишком человеческое».
     Итак, что мы знаем из Писания о Зачатии и Рождении Его? На чистейшую из дев иудейских сошёл Дух Святой, снизошло Чудо – Она ощутила в себе присутствие Младенца. Престарелый Иосиф относился к Марии как к дочери, это понятно из Евангелия и недоуменного вопроса самой Марии к Архангелу, принесшему Благую Весть: «Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел ответил: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя, посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим»
Вчитаемся внимательнее: не мальчик, не ребенок, а – «рождаемое Святое». Она осталась Девой, а генетический, наследственный код был ли востребован и приведен в действие? Женское в Деве было ли задействовано? Сказано в молитве: «Недоуменно рождшая». Как это понять? Материнства в обычном значении здесь, как у всех других женщин, вероятно, не было.
Есть апокрифическое предание, что родился Он не обычным путем, как рожают все женщины, а вышел на свет каким-то чудесным («Недоуменным») образом – через рёбра, не потревожив Святого Девства. Кормила ли Она Его грудью, как вскармливают земного младенца? В Писании – ни слова!  Это более чем странно – важнейшее чудодейство всякого земного материнства, кормление грудью, вовсе не присутствует здесь. Но если вдуматься, откуда было взяться материнскому молоку в девственной груди, если не было затронуто и пробуждено к действию само женское начало?
Женского, материнского (в чисто физиологическом смысле) здесь не было, а было лишь чистое Девство –  абсолютное, небывалое, Святое Девство. Так какая же у Него, Божественного Младенца, нация? Какая может быть нация у Бога, у Духа Святого? Да, у Него были братья, но это дети Иосифа.
И отношения с родными, со всем семейством у Него не обычные, трудно назвать  человеческими в традиционном смысле. Он вообще был – Чужой. Не просто Галилеянин, что было для иерусалимцев признаком чужака, провинциала (это хорошо понимаешь, ознакомившись с историей взаимоотношений древних племён, всегда отличавших своих по принципу землячества), Он был не просто Странник, говоривший на галилейском диалекте, каковым к тому времени для многих, вероятно, представлялся арамейский язык. И это одно уже отделяло Его от иерусалимской и прочей аристократии. Чего стоит одно лишь презрительное выражение: «Что может быть хорошего из Назарета!..»
Вот место в Писании, когда Он взывал с Креста к Отцу: «В девятом часу возопил Иисус громким голосом: «Элои, Элои! ламма савахвани?» – что значит «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?». Некоторые из стоявших тут услышавши говорили: «Вот, Илию зовет»" (Мк.15:34-35).
Но ведь не только по наречию и месту Рождения Он был чужой, эта чуждость более значительного, космического свойства, и судить о Нём по человеческим понятиям и меркам нельзя, иначе увидим порою чёрствого, даже жестокого человека.
Вот из Евангелия: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех, отец будет против сына, и сын против отца, мать против дочери, и дочь против матери, свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк 12:51-53). И еще: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк 14:26). И ещё, совсем уж страшное, апокалиптическое: «И восстанут дети на родителей,  и умертвят их». (Мк. 13: 12).
А как Он ведет себя по отношению к родным? «И пришли к Нему Матерь и братья Его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Матерь
и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя. Он сказал им в ответ: «Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк 8:19-21). По человеческим меркам жестоко, бесчувственно, бессердечно, не по-родственному. Но если попытаться понять, что речь здесь не о человеческом, но о духовном родстве, о всечеловеческом братстве, проступят иные значения, иные выси.
Так нельзя по земным меркам судить какое-то небесное тело, ведущее себя в небесах и околоземной орбите не вполне согласно законам земного тяготения. Так и о Господе Боге судить нельзя по меркам человеческим. И отношения Его с Матерью не случайно кажутся какими-то неземными, высоко отстранёнными.
    Ещё в двенадцатилетнем возрасте, попав с родителями на праздник в Храм Иерусалимский, Он восхотел остаться в нем, чувствуя, вероятно, что здесь, в доме мудрости Он более свой, нежели в родительском дому. Он и остался, беседуя с
мудрецами. И когда родители, хватившись пропажи Сына, вернулись с полпути и увидели Его, рассуждающего на равных с убелёнными сединой старцами, конечно же, изумились. Но всё же попросили вернуться домой. Он не хотел, зная, что здесь Его духовный дом, и лишь настойчивые мольбы родителей увели обратно домой. Увели оттуда, куда Он будет всю жизнь стремиться и возвращаться, дабы окончить здесь дни Свои на Кресте...
     Итак, единственное, что привязывает Его к национальному –  место рождения и сам народ, из лона которого вышло Святое Семейство. И это, конечно же, совсем немало. Величайшая  заслуга библейского народа перед человечеством – именно евреи, а не кто-то другой, подготовили почву для Рождения Спасителя, стали первым возлюбленным народом Единого Бога, из лона этого народа вышла Богоматерь. – Столь чистое и светлое Создание, что Бог избрал именно Её, а не самарянку, к примеру, и не римлянку для схождения в Неё Духа Святого и дарования всему человечеству Бога Искупителя...
     Да, почву они подготовили превосходно, но сошел не совсем Тот, кого ожидали здесь. Пришел Некто настолько Чужой и пугающий своей чужестью, неотмирностью, космической всечеловечностью, что они предпочли Его распять, отвергнуть, нежели признать Мессией. Он – всечеловек, у Него нет нации, а Святая Дева Мария – Божественный, избранный Богом сосуд. Его можно сравнить с сосудом для хранения Божественного вина. Вино это вызрело как бы само по себе в Святом сосуде,
вызрело и приуготовилось для вхождения в мир под воздействием Духа Святого,
но сам-то священный сосуд вряд ли мог повлиять на состав содержавшегося в нем определенное время вина. То есть, Вино, покинув сосуд, вышло в мир Само по Себе…
Нет, национальных признаков не прослеживается. И привязка  Его к обязательному национальному – вот что всегда смущало! Для чего Бога, Всечеловека привязывать к конкретной нации, т.е. к зависимости от земного, приматывать к миру некоей дольней вервью, какой-то, не существовавшей, по-видимому, пуповиной? Это сужает и обедняет всё сказанное и свершённое Им.
Кровь Его пролилась не за родовое, а за духовное, общемировое, если угодно – вселенское единство. Даром ли сказано Им: «Царство Мое не от мира сего»?..

25.
Мутацию иудеев (это про другое) доказать практически невозможно, почти недоказуемо, но…
Представляется, что в основе образования  субстрата нации лежало некое космическое событие. И, возможно, именно это событие подкосило своим жёстким излучением  со¬седние народы, тех же египтян, к примеру, от которых во многом и переняли древние иудеи тайные знания, храмовые книги и проч. А самих иудеев, чужаков для высокопросвещённых египтян, не пускали в город, за городские стены.  Вот они и паслись в отдалении от главных городских ворот.
И самый жёсткий луч космичес¬кого события,  самое жёсткое излучение пришлось на оседлых горожан, а иудеев пронзил лишь остаточный, смягчённый луч. Древний Египет исчезнул, иудейская цивилизация нет. Луч лишь опалил их боковым сечением.
В отличие от древних египтян с их высочайшей цивилизацией, они спаслись, но мутировали. Сильно развились, даже переразви¬лись интеллектуально, подстёгнутые жёстким космическим из¬лучением.
Ярче проявились рациональные способности, числотворчество. И в эмоциональном отношении они сильнее продвинулись. Недаром столько выдающихся математиков, скрипачей (великих композиторов гораздо меньше, чаще всего гениальные испол¬нители) вышло из их среды…

***
Реально творческих лич¬ностей у иудеев – маловато. Основные силы ушли на религиозные поиски. Это во-первых. А во-вторых, думается, произошёл некий разрыв между рациональным и духовным началом. Духовное просто не поспевало за интеллектуальным, рациональным, и даже эмоциональным напором. Разные скорости.
Здесь не вина, а космическая закономер¬ность – следствие жёсткого излучения.  Многие не любят евреев, даже «громят», потому что такие-сякие…
А они – простые.

***
«…насильно святили, насильно крестили,
В чужие, чудно, имена обрядили,
И слушал, дивясь, обращённый Иван
Заморские требы, сочтя по-житейски
Сколь редко меж эллинской тьмы, иудейской
Мелькнут огоньки Светозаров, Светлан…»

***
Простые или – «Человек без свойств»? Не злодеи, не короеды, прожирающие ствол, в котором гнездятся. Мутанты в человеческой семье. В отличие от пресловутых «обров» выжили в тысячелетнем рассеянии, сумели собраться на древней земле. То ли религиозная «упёртость» тому способствовала, то ли ожидание «настоящего» Мессии… но, думается, именно то, неясное нам реликтовое излучение сумело остервенить нацию, скрепить её, не дать утерять своё провиденциальное «мессианское» единство…
Человечеству, впрочем, проблема не становится яснее, и оно склонно демонизировать их, культивируя злодейские, жидомасонские замыслы и проч.
И что интересно, сами иудеи, кажется, втайне довольны демонизацией, даже извлекают из этой глупости выгоды. Смекнули – главное не дать смолкнуть мутному шуму вокруг еврейской проблемы, шум приносит доходы.
Потому говорю иудофобам: антисемит – рекрут сиониста.


26.
Когда рушатся идеологические и религиозные постройки, остаётся фундамент, с которого приходится начинать вновь. Неизбежен вопрос – а на чём будут держаться новые надстройки?
Да всё на том же, что и прежние, рассыпавшиеся на глазах. И фундамент один
(обобщая верования человечества) – всемирный пантеизм. У разных народов – со своими от¬тенками. Оттенки важ¬ны. У греков, к примеру, пантеизм хорошо оформлен, проявлен чертами человекобожия.
Говоря по-научному, у греков была уже стадия антропоморфизма – боги бесе¬довали с людьми, вмешивались в их земные дела, смешно «сквалыжничали» с ними, не говоря уж о том, что и женщин земных соблазняли, прикинувшись золотым дождём, лебедем и проч. Естественно, в тайне от супружниц-богинь, чей  гнев был ужасен! И облик име¬ли человекоподобный, словно созданы по образу и подо¬бию человека.
Славянское же язычество перед принятием Христианства прервано было на стадии зоомор¬физма. Печаль в том, что личностное, человеческое начало не успело проступить в славянском язычестве, как у греков, других европейцев. Век-полтора,  и личностная структура оформила бы древне-юные мифы, «прорисовала» сквозь структурную решётку лик и образ  человекобожия.
Не огнём и мечом, но личностным осознанием принималась бы новая вера. Когда личность оформилась в этносе, она выбирает сознательно личностную же религию. И, глядишь, обошлись бы без пресловутого «синкретизма» –  двоеверия.

***
Прим. Великого. Из архивных выписок:
«Род-Световид – верховный языческий бог славян. Стал «главным врагом» для ярых поборников новой религии, потому и осталось о нём сведений меньше, чем о других, младших богах. Сохранилась уникальная статуя, найденная при археологических раскопках, известная (по месту нахождения) под именем Збручский идол.
У него четыре лика, а по всему телу – снизу доверху – изображение всех символов космогонии древних славян. Родовой, фаллический кумир, где земное начало уже переходило в космическое, все-вселенское».

***
…а вот представить только – что за религию «выбрала бы» для себя Россия? Индуизм? Индия прародина славян, по некоторым верси¬ям. Симбиоз востока и запада? Россия всегда перемалывала в себе и то, и дру¬гое, умудряясь оставаться собой.
Представим синтез индуизма и христианства с выходом на все¬ленско-личностные вершины мысли, бытия. А что?..
Соблазнов и вариантов много. Только где оно, сослагательное наклонение?
И потом, все эти чаяния возможны лишь в том случае, если ты расстался с понятием провиденциальности и даже безвари¬антности истории, а главное – Веры. Вот в чём соблазн и лукавство рассуждений.
А уж как заман¬чивы они, как заманчивы! Словно всё ещё можно повернуть вспять, начать заново… на старом фундаменте...

***
     «…а был он, был круг единенья религий!
     Венчает уже пантеон звероликий
     Верховный властитель – сам Род-Световид.
     В четыре лица он все стороны света
     Уже озирает. Но мало и это, –
     Он Космос уже обозреть норовит!
     Корнями в земле, головой уже в звёздах,
     Он мощно сгущал, сопрягал тёмный воздух
     Звериного мифа, чей хаос бурлил
     Внутри скорлупы: пламенел, выплавляя
     В себе Человека, и смутный являя
     Земле – Световидовым космосом – Лик.
     Аморфный, звериный, коллоидный ужас
     Редел, человеком в себе обнаружась…
     Но тут из пучин средиземных  волна
     Сквозь Чудь пронесла иудейское чудо,
     Знак Рыбы на Русь накатил, Чудо-Юдо
     Взмутило, восстав из волны, времена…».
   
***
Символ Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века...»
О воскресении мертвых «разлито» по всему Писанию. Не абстрактное  «парение духов», но – воскресение во плоти. Поневоле задумаешься: а в какой плоти? В которой хоронили? Или в детской? Или в юношеской? Конкретно не сказано. Тупик?
Душа шепнёт: «Не мучайся, не гадай. У Бога нет мёртвых, есть Замысел о Человеке…». А Замысел, по определению, не может быть не идеальным.
Следовательно, воскресение состоится именно в идеальном виде, как был Задуман человек, в лучшем виде. Жизнь измучивала, болезни уродовали, войны калечили…  не обрубки же воскрешать! Зачем? Чтобы и там муки длить?
Нет, Замысел именно об идеальном человеке, каковым не удалось стать на земле. Большинству не удалось. И только там увидится каким ты был задуман воистину, там и сравнится – каким ты прошёл земной путь в реальности.
О таком воскресении и сказано: «Чаю…»


27.
Большевик рушит Храмы, ненавидит крестьянство, всё это материнское, родовое начало. Любит железо и пролетариат, домны, плавку, ковку.
А что в итоге? Мать-Земля, душа России, уступила место Духу.
Уступила – Железу.
Первые пятилетки, индустриализация, коренная перестройка России… зачем? И оправдано ли всё это в перспективе Истории? Кто ж это знает…
Но факт остаётся фактом – индустриализация перемолола монстра, подавившего Европу. Здесь действительно нечто мистическое: Германия была ещё более «железной», но её удалось сломать. Как? Не одной ведь непомерною кровью, но… Духом, устремлённым не столько в землю, сколько – ввысь.
А потом Гагарин… – тоже ввысь!
…и Души жалко, и от Духа не отречёшься…. Россия…

***
«Казнь судьи неправедного» – картина «малого голландца». Её не шибко  популяризируют, понятное дело. Картина маслом. Но впервые увидел её в чёрно-белом изображении. Хватило кое-что понять про хвалёный европейский суд.
Городская площадь, полная горожан: ремесленники, торговцы, няньки с детишками на руках. А в середине площади, прямо перед ратушей – голый судья, распластанный на помосте со связанными руками и ногами. Несколько горожан, видимо, мясников, мастеров дела, умело и неторопливо, на погляд всему миру, сдирают живьём кожу. Аккуратными такими ремнями, завивающимися чуть ли не в колечки...
Картина прописана тщательно и добротно, в таких деталях!.. И при всём этом тщательном, чуть ли не садистически прописанном ритуале потрясает даже не сама жестокость происходящего, но – обыденность его. Тут отчётливо понимаешь, это творилось не раз и не два. При этом сострадательных лиц у присутствующих как-то не заметно… а и поделом!
Судье эти горожане – всем миром – доверили самое святое: вершить справедливость, а он их предал. Вероятно, простили разок. Может, и другой.
А потом осознали нутром – надо убить гадину, убить мучительно, но главное – публично. Другим в науку.
И внедрялась эта практика, похоже, не одно десятилетие. Вот из такого «славного» европейского средневековья вышел тот самый суд, который ставят в пример.
И при этом призывают к либерализму.
Да, наверное, в сравнении с нашими судами европейский сейчас получше. Но у нас не было инквизиции. Не было даже китайской  практики отрубания рук за воровство…

***
Зато лучший в мире балет. Вопрос – откуда? В такой «медвежьей», «неуклюжей», «отсталой» стране…
А вот оттудова – из барских конюшен, где  пороли крепостных актёров и актрис за неточность в исполнении танца. Жесточайшая школа! А в итоге – мир ахнул. Восхитился  «цивилизованный» мир. Чем восхитился, почему? Это ведь так жестоко…
Выходит, без жестокости  и мучительства невозможно ничего изменить в человеческой природе? Выходит так. Жёсткие меры – самый прямой путь к «улучшению человеческой породы», самое действенное средство. Оно прошло испытание временем, дало результаты: семь чудес света, да и не только семь, которые восхищают доныне, всё – на крови.
Выходит, другого пути нет? Ну, хотя бы суд мало-мальски пристойный создать, без драконовских мер?..
Средневековье не имело телевизоров, не имело такого информационного поля, как ныне. А зачем оно вообще нужно, если не использовать с толком – для улучшения всё той же человеческой породы… или природы?

***
…центральная городская площадь. Судейский стол. Длинная скамья подсудимых.
И – камеры, камеры, камеры… Блеск софитов, телевидение, вещание на весь мир…
Публичный, показательный Суд. Без порки, без смертоубийства, но зато – на весь мир! И сидит на длинной скамье не только главный виновник, зарвавшийся чинуша, взяточник, судья неправедный…
Нет, рядышком его жёнушка, мамушки, бабушки, детушки, внучата – все, кто кормился с его стола, и если не твёрдо знали, то догадывались чью кровь пьют из злата-серебра. Главное – показать их лица. Всему миру показать. Чтобы стали нерукопожатными для соседей, чтобы детишек не приняли в Сорбонну, Кембридж, а в российской школе отпинали бы одноклассники в сортире и отвернулись возлюбленные.
Никакого физического насилия. Просто разоблачение вора, конфискация имущества. И – урок гадючьему семени. А дальше живи, как знаешь. Может, руки на себя наложишь. А может, отмолишь грехи.


28.
 «...это было в недалеком будущем, когда Совесть опять стала мерилом человека. А Разум и Сила – на правах совеща¬тельных.  То есть, опять занимали то самое место, которое ныне за¬нимает Совесть. То есть, почти никакое место, «совещательное».
Из фантасических набросков Великого

***
А о чём это, о каком времени? – «И восстанут дети на родителей, и умертвят их». (Мк. 13: 12).
  Не о том ли времени, когда Слово будет потеснено, и уже на глазах потесняется цифрой? Когда будет создано новое Евангелие, и уже, похоже, пишется. Зачин его:
 «В начале была Цифра. И Цифра была у Бога. И Цифра была Бог…».
Когда опутанные цифрой дети решат, что мир это информационная голограмма и, следовательно, информацию следует не только пополнять, расширять, обновлять, но  списывать «устаревшее» в архив. И открывать новую страницу. Не грубо  и кроваво умертвлять родителей, предков, а – стирать. И спокойно, бескровно начинать новую страницу. Списали родителей в архив… или в «резервацию»? Добро, едем дальше. А потом новые дети  обновят и эту страницу. А потом другие дети, ещё более продвинутые, создадут новую. И – так далее, страница за страницей.
А сам создатель голограммы, возможно, с немалым интересом станет читать эту, весьма содержательную, всё обновляющуюся книгу сменяющихся цивилизаций. В начале  книги – кровавые страницы. А потом, по мере «совершенствования», всё более бескровные. Да и зачем цифре кровь? Крови требует – Слово.
Недаром же заклинали:
«Ступай и гибни, дело прочно,
Когда под ним струится кровь».
Зачем она теперь, переполненная кровью плоть? Зачем уши, нос, рот, зубы? Дырочки для слуха и прочего,  щёлочки для цивильной мягкой пищи. И всё.
А зачем половые органы? Теперь в разработке вегетативные способы распложения, споры, таинства самозачатия. Главное – мысль. Большой лоб, огромные глаза, остаточгная плоть… а зачем ещё какая-то иная, кровавая, хищная плоть? Анахронизм это, бснословное, мало кому нужное Слово.
– Досточтимые дамы, старлеточки, чилдринята, вам Слово нужно?..
– Ноу, сэр...  у нас – Цифра…


***
«...люди крепко поумнели.
Поумнев – окаменели…»

***
Вроде бы то же происходило и с великанами. Святогор стал Святой горой… именно что – Святой. Кроманьонцы же окаменели задубевши в чувствах, устремлениях, мыслях. В святости, однако, не преуспели. И Святыми горами как-то не становятся…

***
Реформация… а что плохого? Всё когда-нибудь реформируется, дело лишь в последствиях. А последствия таковы, что несут люди не крест, а – крестик. Ювелирное украшение на грудях. «Крест тяжёлый, неудобный, надо «реформировать», подогнать  под  «разумные, современные размеры».
И – уменьшили.  И ещё уменьшили.  И ещё…
Вот, ювелирное украшение. С брюликами.
Особенно эффектно на женских роскошных грудях, над пропастью декольте…

***
Легенда, или притча...
Шли два человека в долгий путь по бескрайней степи, и каждый нёс тяжёлый крест на спине. Один устал и сказал другому: «Крест слишком тяжек, я, пожалуй, подрежу его немного». И подрезал.
Идут дальше. Овраг. Странник, который подрезал крест, положил его над  – точно с размер пропасти – и пошёл по нему…
Почти уже прошёл путь, но в самом конце крест корябнул край и соскользнул вместе со странником вниз. Другой, не подрезавший креста, прошёл весь путь…
Жестокая притча? Христианство в его глубинах вообще жестоко по человеческим, по земным меркам… во всяком случае, не так уж гуманистично, как это порой проповедуется в сусальных притчах для детей и новообращённых. В Христианстве главное – Любовь. А свобода выбора – агромаднейший соблазн. Вот и соблазнились.
И – реформировались…

***
Мгновенья счастья различимы гораздо позже самого счастья. 
И только лишь в общем тоне жизни различимы. Как в музыке – отдельные ноты и фразы не воспри¬нимаются, пока она звучит, но лишь в общей тональности Це¬лого проступает их прелесть, и, как правило, это происходит после…
Отдельные взблески, «музыкальные фразы», которые потом промурлыкиваешь про себя всю оставшуюся жизнь, это тоже мгновения счастья. Пусть даже «это» счастье уже иной, совсем иной энергетической наполненности и окраски. Что же тут поделаешь? Если «то самое» счастье неповторимо, спасибо и за «это», оно тоже чудесно. Это ли не «вечная музыка»? Притом, с вариациями воспоминаний.

***
…приснился спьяну странный какой-то тип, в незнакомой местности, где-то в иконографии проступавшей… руками размахивает, свиток под нос суёт, требует что-то…
Оказалось поутру – сосед! Обиженный пророк, волхвующий в пивняке над картой звёздного неба, орущий, требующий чёрт знает от кого льготной ссуды для постройки обсерватории в Вифлееме… для Звезды ссуды!

***
У жилых домов духовное содержание снаружи  (лепота фасада, подзоры, причелины и пр.). Внутри – бытовое содержание. Ровно наоборот у человека.  А ведь человек, это тра¬диционно – Дом. Та же трехчастная модель: чердак, жилая часть, подпол. Но человек – подвижен. Это главная беда вида, задуманного довольно устойчивым и прочным. Традиционным. Открытое пространство расшатало традицию. А там и человека. И шатается по земле, и шатается…
С земли ушёл, в города подался. Нагромоздил башен каменных, ввинтился туда, совсем плохой стал…

     «…скушно стало… за серый свой будень
     Наломавшись (пустой, будто трутень),
     Залетал в свой квадратный бетон
     И ложился всё с тою же, бедной,
     Грустной женщиной, до смерти бледной,
     Исторгающей жалобный стон,
     И терзал её плоть в душной клетке
     На подвешенной к небу кушетке,
     Бледных отпрысков заготовлял,
     И все чаще бессонною ночью
     Стены в мыслях раздвинув, воочью
     Сам себя на весу представлял,
     И опять, и опять ужасался:
     Как он в этом бреду оказался,
     В гиблом воздухе – средь фонарей,
     Проводов, воронья, вовсе зряшных
     Всяких штук, им же сляпанных, страшных?..
    
     И стояла зима у дверей…»
    

29.
 «Теперь жизнь короткая пошла…» – Как сказано, как сказано! И кем? Не политологом, ни футурологом, ни социологом, а…
А вообще-то путь к этой «короткой» жизни наметился ещё где-то в 60-70-х годках 20 века, – в прошлом тысячелетии. Помню я эти импортные чудеса – одноразовые авторучки, зажигалки, которые царственно, на зависть одноклассникам, буквально сверкали в руках сынков и дочек  начальников…
Они восхищали поначалу. Это ж надо – ни заправки не требуют, ни ремонта. Отслужили вещички срок – и на свалку. А что? Недорогие, штампованные. Тем более, очень скоро появились и в нашей стране, в широкой продаже.
А потом и одёжка, и кастрюли, и сковородки, требующие лишь небольшой починки, стали просто отправляться в утиль. И как-то совсем уже незаметно пошли исчезать целые ремёсла, профессии: лудильщики, ветошники, мелкие ремонтники. Жизнь становилась всё более «шикарной», одноразовой, и – короткой…
Окончательно «закоротилась» осознанием  – труд недорог и не важен сам по себе. Важен результат. Неуважение к труду – вот, пожалуй, диагноз конца прошлого тысячелетия. «Не дай себе засохнуть!» – апофеоз многовековых усилий человека. Следствие диагноза: запропала к чертям собачьим основательность, добротность жизни. Не говоря уж о добротности самих товаров. Взамен резюме: «Деньги отдельно, работа отдельно». Главное, чтобы коротко и быстро. Всё – и результат труда, и результат любви, и результат жизни. А какой у жизни результат? Результат известный. Но неважно. –  «Давай сделаем это по-быстрому»…
Что поразительно, услышал я столь ёмкий диагноз («Теперь жизнь короткая пошла») не на социологическом форуме, а… на вещевом рынке. Автором его был пожилой кавказец, не очень хорошо говоривший по-русски. Возможно, языковой барьер само собою вынуждает к афористичности. Плюс торговый стиль жизни – всё надо упаковать и реализовать как можно быстрее…
Я давно его приметил, этого кавказца, покупал вещи только у него, знал – товар добротный и недорогой. И неудивительно, продавал он только белорусские вещи, которые завозил в Россию небольшими партиями и быстро здесь реализовывал. С молодыми акулами рынка, своими соплеменниками, явно не соперничал. Торговал в одиночку, за большим прибытком не гнался, а на прожиток, видимо, хватало.
Нужно было обновить обувь к сезону, выбрал у него две пары мокасин, и внимательно разглядывал их. На всякий случай спросил – какая пара лучше? Он, естественно, похвалил обе. Уловив недоверчивый взгляд, досадливо махнул рукой:
– «А-а, да что придираешься, что выбираешь? Не первый раз берёшь, знаешь, гнильём не торгую. На два-три года хватит, потом выбросишь, новые купишь… теперь жизнь короткая пошла…».
Тут-то я и ахнул. Молча. И молча же расплатился…

***
У мусульман пресотворения воды в вино не было. У христиан на Божественной Литургии одно из главных действ –  пресотворение вина в Кровь. Первое Чудо.
В изначалии христианства – вино. И – вина наша…
Отчего мусульмане кратно размножаются? Отчего христиане не очень?
Демография…. «Веселие Руси…»… да и всего христианского мира.
Хмель – он издавна вьётся, издалече. Вот только запалили его. И народ запалили… «Палёная водка» – с какого перепуга, когда? С отмены монополии. Вчера, кажется….


30.
Три Главных болевых точки в истории России. И все уводят в глубокую древность. Революция 1917 г.– только их следствие.
Первая точка, ближняя точка – Раскол. К нему всё чаще подбираются, но упираются лишь в обрядовые разногласия  – хождение посолонь или наоборот, двуперстие или «щепотничество», поклоны поясные или земные… Фелиокте, учение о Троице.
Ну и в неточности перевода, конечно, упираются. Дальше копать опасно.
Житейская и державная суть Раскола проще, страшнее. Это суть доминирования. – Церкви, Государства, геополитики. Византийские книги сыграли тут лишь роль детонатора. С обрядами вопрос бы уладили, да только ли в них дело было?
Старообрядцы… тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке. Ещё бы! Миллионы сильных русских людей загноблены за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России.
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда ссылавших вместе с семьями  русских людей. Иногда и казнивших. А ведь это были самые сильные люди России! Случалось, предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано – Святую Веру.
Основная церковь смирилась и отдалась под государеву власть. В итоге русское осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить. Но нельзя не сказать и о том, что в иные века Государство Российское достигало небывалого в мире могущества.
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв.
Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии (на первых иконах Христос – с двумя перстами), не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству, обретут такую силу и самостоятельность, никакая власть не указ. Поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую, станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель.

***
Да, это были бы самостоятельные, вроде бы отдельные земли, но – и вот тут главное: это были бы русские, сильные, славянские земли. И Россия вместе с ними осталась бы единой. А вот государство в прочнейшей паутине чиновничества, возглавляемой центровым пауком… какова была бы его судьба? За государство, пусть даже с вековечным самодурством и барством, боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о справедливости, о собственности имеют…
Это угроза. Следует упредить. И – упредили…
***
Сердце болит, как только представишь, сколько крови, сколько здоровых корней, чистых жизней загублено. И загублено совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство старообрядцев, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно истинно рассудить, понять изнутри, а не с нынешних позиций. Глубока суть тех конфликтов, борений, противостояний.

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь даже при всех гонениях, именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном промышленного и купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы, Рукавишниковы, Третьяковы…
Это был бы класс, общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих! С родными – для всех! – песнями, пословицами, поговорками, понятими…
А вот ныне, в ослабленном долгокризисном виде такая «полифония земель» просто опасна. Здесь конец Государства. На отдельные земли возможно делиться лишь будучи в силе, как тогда – при мощных, многодетных, работящих старообрядцах, пусть даже бывших в меньшинстве. И – при малопьющем в целом, тоже работящем большинстве.
А теперь… что теперь? Исторический момент упущен. Возможно, безвозвратно. Но как-то не принято об этом говорить, страшная тема…


31.
Вторая точка ещё глубже уводит в историю – принятие Христианства на Руси. До этой точки также небезопасно притронуться, может всплыть много «нетолерантного». Церковь только пытается восстановиться, стоит ли раны бередить? Но неизбежно всплывёт и этот вопрос, если всё же захотим разобраться в себе.
И первым здесь будет вопрос о дохристианской культуре Руси. Что мы о ней вообще знаем? И главное – откуда эти знания, или то, что от них осталось? Поскольку языческая культура выжигалась под корень, откуда у нас знания, хотя бы и отрывочные, о древних славянских божествах, обрядах, заклинаниях?..
Думается, большая часть народа будет не очень приятно удивлена. – Эти знания в основном из церковной критики язычества. Все описания заговоров, «поганьских» ритуалов – всё это оттуда, из письменного поношения попами «поганьского» образа жизни предков. Оттуда. Остальное в большинстве уничтожено.
Поедание новой религией старой веры – это что-то из разряда каннибализма, пусть даже «культурного каннибализма», с дурной периодичностью повторяющегося во всей мировой истории. В русской истории не осталось почти ничего от языческой культуры. В Европе остались храмы, легенды, пантеоны божеств. А у нас – критика. Слава Богу, что очень кропотливы были эти серьёзные, занудливые люди – тогдашние попы-критики, борцы с «поганьской» культурой… или ересью… да как ни назови теперь это общеславянское прошлое, уже ничего не изменишь.
Но вот той занудливости, капитальности поповской  критики стоит воспеть хвалу, поскольку из неё мы восстанавливаем – по частям, по обрывочкам – наше прошлое, наше детство. Да, язычество – детство, христианство – взросление. Капищ, храмов славянского язычества не восстановить, и уж тем более не организовать, как где-нибудь в Европе, экскурсий по древним памятникам, по всяким святилищам, парфенонам.
Но вот остатки письменной культуры всё же возможно воссоздать. В старинных монастырях, особенно старообрядческих, по свидетельствам редких подвижников немало письменных сокровищ сыреют. Но тут нужен подвиг. Это не просиживание в столичных архивах и тёплых кабинетах, а тяжкий труд, где кроме архивной методологии  требуются болотные сапоги, шахтёрские фонари для работы в сырых подземельях, а ещё – готовность к хроническим осложнениям, к проблемам суставных и лёгочных заболеваний.
Воссоздать возможно… только практически некому. Это же не диссертации сочинять. Да и Церковь вряд ли одобрит. И государство не шибко раскошелится. Тоже страшноватая тема …
Можно лишь  ужаснуться… или же восхититься величием той, древнеславянской культуры, останкам её…

32.
Третья точка – самая тёмная и, пожалуй, самая главная. Именно тут стоит искать глубинные причины долгого угасания духа и смысла.
Это – тектонический раскол между простолюдинами и повелителями. В какой-то момент истории они словно перестают понимать друг друга, живут разнонаправленными интересами, сама русская речь разительно отличается у «важных» и  «неважных» людей.
Начало этому расколу, разделению на «Белую» и «Чёрную» кость было положено ещё до принятия христианства, во времена формирования дружинно-княжеских культов.
До этой трагедии толком не добирались. А ведь именно там ворочается основная причина нестроения единого народа… да и впрямь ли он един, этот народ?

***
Две главных составляющих силы в Русском мире – «Белая кость» и «Чёрная кость». Главный разрыв в духовном теле народа. И рана эта кровоточит не первое тысячелетие.
Но вот что странно – чистых душою больше всего именно в «Чёрной кости». И это самая многочисленная часть народа. Возможно, только потому ещё и сохраняется некоторое равновесие в обществе. «Белая кость» изначально безбожна, умна, вероломна. Потому и забрала власть над людьми простодушными, божьими людьми, верующими не по научению, а по самой природе своей. Верующими во что-то высшее, словно бы знающими априорно об этой высшей силе и потому не могущей обмануть ближнего, взять чужое, заставить вместо себя воевать другого.
А ведь это основной закон «рыцарства» –  впасть в гордыню, позавидовать соседнему «рыцарю», объявить ему «священную» войну и послать на эту войну простых людей, которым, если вдуматься, никакого дела нет до «рыцарских» распрей и гордынь.
А там и «законы чести», и «воинской доблести», прочие важные понятия. «Высокие смыслы»  присочинить – привычное дело. А там и внедрить их в умы простодушных, вбить так прочно, что впрямь поверят – надо, надо наказать обидчика!
А какого обидчика? Кого он «обижает», чем? Тем, что жена у соседнего «рыцаря» красивее, чем у своего, «родного», что денег у него больше? Нет, об этом уже не думается, пропаганда поработала. Круто, тонко. Веками работала. Тем более, если не зарежут в бойне, глядишь, орден воинской чести дадут… или ещё какую цацку…
Дряни, конечно, и там накопилось, в «Чёрной кости», –  слишком долго и много их обманывали, измывались над ними… не могли они не поддаться соблазну. Но даже и такие они – низкие, «земляные» – ближе к назначению начальному: отработать грех на земле. Белая кость» почти утратила надежду. Подлостей, денег у неё многовато.

***
Чёрная кость… белая кость…  главный, глубинный русский разлом…

33.

Двойная спираль?.. Двойная мораль!
Это о поле, браке и ДНК. Во-он откуда она тянется, двойная мораль. Вначале двойная спираль. Потом – мораль. Воно как оно тут!..

По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром,
Курился чернозём туманных дум,
Искрился кремнёзем, струился дым
Взбесившихся под матричной плитой
Грёз корневых, где треснуло плато
И сдвоенная нежностью спираль
Сквозь боль времён пошла буровить даль,
Где раздвоилась даль, а с нею кровь
И в панораме веерной миров
Вдруг проступила цепь, раздвоена
Но цельна в поколеньях, цепь одна,
Отражена в наскальных зеркалах,
В кореньях гроз, в компьютерных узлах,
Где медленно расшифровался зной
Спускающийся в кровь, как в перегной,
Где ты сквозь век разглядывал свой мрак,
Откуда ты и любовался как
По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака...