Архангельский vs Фоменко. Закрываем гештальт

Открытое письмо Александру Архангельскому (копия)

Здравствуйте, Александр Николаевич. Хотел оставить комментарий к вашему посту о смыслах музея Новой Хронологии, но незаметно жанр изменился, и вот – пишу письмо. Мозг настоял. Говорю ему: «Ведь это неприлично – где Архангельский и где мы». А он такой: «В реке времен, как в бане, все равны». Зарекся с ним спорить – тут же начинает склонять к разврату и прочим видам сублимации. А печень уже не та.

Введение

Лет 15 назад на выставке новых поступлений Российской национальной библиотеки заметил книгу Фоменко и Носовского. Открыл наугад, и первое, что увидел, – «Суд Париса» Кранаха. Картина, на которой сын Приама и Гекубы изображен в рыцарских доспехах средневековья, служила авторам неоспоримым доказательством верности их теории: расстояние между Гомером и Кранахом примерно с гулькин нос.

Когда смотрел на вас в передаче о Фоменко, видел себя на 15 лет моложе – как в зеркале. Точно такое же возмущение. Но в отличие от вас в ту минуту не ощущал ответственности перед аудиторией. В тот миг был с интеллектуальным беспределом один на один. Прочитав комментарий к картинке, и перечитав на всякий случай, вдруг возопил в звенящей тишине Библиотеки: «Да ну на х*й!» Заметив десяток гневно приподнятых очков, показал им обложку, – очки опустились с улыбкой.

У меня два гуманитарных, с генами переданное отвращение к любого рода неточностям и Полный церковно-славянский словарь в шкафу сзади – там сказано: согрешить – не попасть в ноты, в цель. Грех недомыслия с точки зрения язычников – греков и славян, – когда железом по стеклу, и вздрагивает каждый. Историческое христианство почему-то не включило этот грех в список peccata capitalia. Бог ему судья. Но как филолог должен заметить, в Евангелиях тема недомыслия проходит красной нитью – помните, рассказ Аверинцева об опыте обратного перевода Евангелий – с греческого на арамейский, с юридического на поэтический. Интересная, кстати, тема для ваших «Смыслов»: не об упущенном – о возможном.

Тогда же, 15 лет назад, увидел в Библиотеке им. Маяковского две полки – на одной книги Фоменко, под ней столь же однообразная серия «Анти-Фоменко». И тут же вспомнил «Суд Париса». И понял, как мне повезло – доверился случаю, открыл то, что продолжает вас беспокоить, на нужной странице. «Суд Париса» в исполнении Фоменко – фармакон. Если принимать, то целиком. Другой жанр – по эстетическому недоразумению напрочь забытый. Другая игра – не выпив яду, в нее не войти. Другое состояние. И счет другой – не гамбургский, но музыкальный.

Интерпретация любого сложного текста начинается с вопроса: какие чувства владели автором, когда он задумывал произведение, создавал его и заканчивал. Вы как-то сравнили критика с Эдипом перед Сфингой: не ответивший на вызов автора (у мастера главные вопросы невербальны par excellence), обречен на вечный визуальный серфинг по глади смыслов. В этой инквизицией данной парадигме, в этой бесконечной, почему-то ставшей естественной игре на понижение, седовласый академик в минуту триумфа подобен прыщавому юнцу, что хвалится самой большой коллекцией порнографических картинок. Все звания и награды академика свидетельствуют о мастерстве серфингиста – никто уже не помнит, когда он последний раз падал с доски. И он всю жизнь старался позабыть, что тогда открылось в глубине. Что-то простое. Слишком простое, намекнули ему здесь.

§ 1 Первая реплика Гамлета

Вы, конечно, помните, что говорил Аникст о смыслах первых реплик в поэтике Шекспира. Речь о возможном – самом интересном, все еще волнующем, эротичном… Ставшим невозможным в этой не на радость данной парадигме. «Между прочим, все мы в этой парадигме дрочим». – Никто еще не возразил поэту. Только представьте, сколько сил затратили интеллектуалы (два академика, к примеру, на кресле № 33 – Вольтер и Дюси), чтобы забыть значение первой реплики Гамлета, забыть, что автор подарил своему герою. И зрителям. Диалектика просвещения – цензура смыслов – война без особых причин.

Драматург долго думал, что подарить своим друзьям. И врагам, чтобы два раза не садиться… Придумал. Во сне, конечно. Проснулся, справил малую нужду… нет, сразу за стол – чтобы не забыть. «Шекспир не осуждает и не оправдывает, он создает», – заметил Фридрих Гундольф. Что он создает? Мне кажется, в ту ночь ему приснилась Елизавета. Почему нет? Он думал о ней, знал, что она думает о нем и ждет премьеры новой пьесы. Такой шанс дважды не дается, упускать нельзя. В первой реплике автора желание доставить королеве удовольствие, передать ей то, в чем она так нуждалась – силу и надежду. Seems, madam, Nay, it is. I know not ‘seems’.

Пролонгированное удовольствие человека пишущего, мастера игры. Он чувствовал волну, идущую из зала – из будущего в настоящее… или в прошлое? Неважно. Дар поэта скромен, всего два слова – inky cloak. Плащ принца не черный – чернильный. Другое состояние, другой пейзаж, другая perspective. Шекспировское значение этого слова отсутствует и в самых полных современных словарях, и в памяти шекспироведов, полагающих, что в Сонете 24 речь идет о прямой перспективе: «perspective it is best painter's art».

Елизавета знала, что такое perspective, секреты этого жанра открыл ей Гольбейн, когда учил рисовать. Не исключено, она рассказала об этом Шекспиру, когда тот читал ей свой сонет. В ту ночь он придумал для своей королевы ловушку – чтобы попала в нее вдруг, испила его лекарство до последней капли, чтобы вставило, чтобы излечилась, наконец, от самой страшной, чертом данной меланхолии. Кризис (греч. krisis). Возможное. Шанс.

Скорее, невозможное – серфингист, хотя и понимает, что в пространстве, где есть одна мышеловка, должны быть и другие, найти их не стремится. Кто бросит в него камень – печален опыт предшественников, никто еще оттуда не вернулся. К тому же случайное вне закона: по Гегелю, шанс меньше гулькиного носа раза в два. В этом состоянии для переводчика и публики что черный, что чернильный – все едино. В фельетонную эпоху многоходовки не в тренде, на троне слово «Сегодня» – слово, провоцирующее «реактивные состояния» у королей и нищих, романтиков и филистеров, женщин и детей. Любителей разгадывать загадки, где вопросы и ответы невербальны, все меньше и меньше, их можно разместить в одной палате. Но что если Гегель стебок? Согласитесь, философ, изгоняющий из философии случайное с серьезным выражением лица – нонсенс. Что если он нас всех развел?

§ 2 Об искусстве подозрения и многозначности улик

Допустим, наши с вами ощущения глобальности интеллектуального беспредела совпадают. Не во всем, неважно, для диалога достаточно. Мы читали с вами одни и те же книги, предпочитая авторов, чей горизонт не сужен предрассудками, ставшими легитимными в силу обстоятельств (эстетических недоразумений по преимуществу). В наших библиотеках на ближних полках книги чтивших память павших в борьбе с ветряными мельницами, но играющих на другом поле.

В греческой парадигме выражение «видит поле» применимо к игрокам, скорость реакций которых обусловлена умением подозревать. Искусство подозрения восходит к Сократу, а через него к Иаму, сыну Аполлона, получившего от отца «двойное сокровище пророческого дара» – способность «внимать голосу, не знающему лжи» и переводить услышанное на человеческий язык (Пиндар, 6 Олимпийская песнь). Слово iponoya у греков – подозрение и тайный смысл чего-либо; «подозревать» буквально: подразумевать смысл вещи. Другое, забытое удовольствие – в римской парадигме iponoya стала паранойей. Когда подозрение плохого в хорошем – норма, подозревающий хорошее в плохом – добыча санитаров.

Подозревающий Сократ ощущал себя частью подозреваемого – чувственного и материального космоса, и с этой эстетической, общей для всех членов полиса точки зрения прозревал политическое. И он назвал бы идиотом любого, кто помыслил бы политическое отдельно от эстетического. Такое разделение не приснилось бы Сократу и в самом странном сне – и грезы философа были частью единого.

«В жесте охотника, присевшего на корточки в грязь и высматривающего следы, – говорит Карло Гинзбург в статье “Приметы”, – угадывается самый, быть может, древний жест в интеллектуальной истории человечества». Кураж идущего на смерть и столь же храбро радующегося жизни, – с этого аффекта и начинается история искусства подозрения.

Состояния благородного дикаря и Сократа, прозревающего память о благом в таких местах, где оно, на первый взгляд, не ночевало, – схожи в главном. Ни того, ни другого ни на миг не оставляла мысль: благое есть, поручение есть, рано или поздно оно будет исполнено. И слова Пиндара о даре Иама для автора и его современников были одновременно словами о чудесном и обыденном. На этом поле у игрока, получившего пас, нет времени на рефлексию о сущностях подающего и поданного – пас, что напас, спорить бесполезно, себе дороже. «Когда с трибун услышишь свист…»

§ 3 «Doctrine of ill-doing»: тайна с открытым кодом

Рим – сильнейший и, надо отдать ему должное, остроумнейший игрок. Лишь он был способен исполнить просьбу Архимеда: «Просил – получи». И мир перевернулся. На раз, два, три. Не как в мечтах Лира – реально. Nativus (наивный) – волшебное слово, зеркало, в котором ясно виден «рычаг», изменивший и продолжающий изменять сознание мира. Шекспир ощущал его мощь – помните, хор ведьм в начале «Макбета»: Fair is foul, and foul is fair. / Hover through the fog and filthy air. И Пушкин слово «наивный» никогда не использовал. Поистине волшебное слово, особенно с научной точки зрения. Правда, Александр Николаевич?

Римский фокус, с которого началась перестройка бытия, исторически оправдан – только абсолютно безумная идея могла помочь Риму выйти из дурной бесконечности войны со всем миром. «Люди сведущие» перестали сомневаться в легитимности этой идеи сразу после «дела о вакханалиях», 186 г. не н. э. Если только вполголоса и между строк. А вот поговорить об отдельных недостатках системы – это пожалуйста, это можно. Система остроумна настолько, что «работает тем лучше, чем больше в ней изъянов и поломок» (Бодрийяр). Первым эту тайну выдал четыре века назад король Богемии Поликсен: «doctrine of ill-doing». Доктрина «весит» вместе с жанровым определением 21 байт, но почему-то перевешивает терабайты украденной и слитой за все время правды. Дословный перевод doctrine of ill-doing – вирус, «троян», вежливый триппер в теле культуры по всей ойкумене.

У Владимира Даля есть выражение: «истинный стыд». Сейчас так не говорят – для слова «истинный» вывихнутое время придумало эвфемизм. Мы с вами знаем, какой. И Фоменко знает. И сейчас он знает, что вы знаете, что он знает, как начинается меняться ваше к нему отношение. Мне кажется, с ним лучше не спорить, с ним лучше играть. Как и с Шекспиром. Кто бы ни пытался опорочить мастера игры, в конечном счете, играет за него – правые и левые, «ортодоксы» и «еретики», последние даже лучше первых. Даже граф Толстой играет за него. Знал хитрый старик, создавая свой критический очерк о Шекспире, – все будут следить за его правой рукой, а он с левой, в челюсть, – Urbi et orbi, от души, по-русски, – чтобы отвисла. Есть у Льва Николаевича в очерке волшебное слово, что на раз меняет представления о жанре скандального произведения, одновременно подрывая общее место «Толстой vs Шекспир».

Чувство, которое испытываешь в момент постижения множественности смыслов одного слова русского писателя, напоминает аффект в ИСС. Только на порядок сильнее – слово услышал пять лет назад, состояние до сих пор не изменилось. Раз заподозрив хорошее в плохом, испытав при этом радость неожиданного открытия, остановится сложно. Золотая жила в тихом и безлюдном месте, вдали от искателей плохого… Болдинская осень. Хвала тебе, Чума!

Почувствуйте состояние Александра Сергеевича. Вот он пишет Вяземскому: «Ай да Пушкин…» Примерно в то же время такое же письмо в таких же чувствах сочиняет английский драматург. В жанре открытого письма, но без ссылки на источник эйфории. И никто не скажет, в каком акте случится не отмеченная автором перипетия – никто не выдаст секрет незавершенного фокуса коллеги. Как вы догадались, все тот же фокус с переменой сознания. Мастера не размениваются на отдельные дефекты – чтоб не сойти с ума от скуки, создают «другие пространства». Практически из ничего, нисколько не смущаясь – кто ж обвинит масона в плагиате. Другие правила игры, и счет другой – не гамбургский, но постоянный. Что любопытно, и враги Шекспира хранят его тайну. Сюжет?

Недавно Фрейда перечитал. Лет тридцать бесил и не раз снился, чаще всего на Пряжке. В моем ночном бреду великий аналитик в грязном халате санитара с циничной ухмылкой укладывал Гамлета на свою кушетку, бубня при этом по-немецки: «Гамлет может все, он не может отомстить человеку, который устранил его отца и занял место последнего возле его матери, он не может убить человека, на деле реализовавшего его вытесненные детские желания»… А что если Фрейд в «Толковании сновидений» одним этим предложением сводит к абсурду весь бред, связанный с именами автора и героя?

Вдруг ясно увидел в мутном, мухами вечными засиженном зеркале ту же кушетку, но возлегали на ней уже коллективные сновидения Михайловского & Co, а под кушеткой в виде постамента гамлетовская библиография, объем которой Ян Котт давно уже измеряет в телефонных справочниках. Пощечина общественному вкусу по-польски, в обратном переводе на все адаптировавшие Шекспира языки. Ян Котт умер в 2001 году, оплеуха от honest ghost гарантирована для каждого производящего слова гамлетоведа.

А вот вам печальный анекдот. Сталин, отличавшийся звериным чутьем в хорошем смысле этого слова, почему-то поверил Михайловскому (бесстрашному народнику, бездарному филологу), и невзлюбил королевского отпрыска, «бездельника и тряпку». Еще сильнее Хозяин невзлюбил «гамлетизированных поросят». Как следствие, в Москве тридцать лет не ставили «Гамлета» – с 1924 по 1954. Это даже не ирония… История тот еще стебок. Кто бросит камень?

Эпилог

Первая реплика в серии «Анти-Фоменко» – риторическая фигура: «Да, он академик, доктор – но математических наук. Фоменко не историк». Ultima ratio в римской парадигме. Здесь и сейчас заканчиваем этот фарс. Или трагедию? Неважно – пьеса затянулась слишком – удавкой на шее короля и тети Кати из гардероба. Меняем парадигму на греческую. Наблюдаем за Фоменко с другой точки зрения. Да, он математик, это значит, любит точность a pri…

– Но не в нашей области, – перебьют антифоменковцы, – с точки зрения историка его теория ни разу не точна, она абсурдна, хуже – железом по стеклу, по нотам, венам… К тому же не оригинален. Вспомните другого академика – народовольца Морозова, который утверждал, что античные литературные памятники были созданы мистификаторами эпохи Возрождения…

– Помню. Сам Ленин поддержал Морозова. «Здесь просматривается явный социальный заказ. В своей работе “Христос” Н.А. Морозов вместе с древней историей ставил под сомнение и основы христианства» (Настенко И. А. Открытия не произошло // Мифы «новой хронологии». Материалы конференции на историческом факультете МГУ 21 декабря 1999 г. – М., 2001, с. 4).

– И вас не смущает, что предтеча Фоменко ленинский протеже?

– Нисколько.

– Странно. Вам же близки основы христианства…

– А вас, господа, не смущает сама возможность разделения христианства на историческое и поэтическое? Ведь развод же – беспардонный, римский, долгий. Почему мы так трепетны к неточностям в своей области и абсолютно равнодушны к тому, что творится в соседней? Будто забыли о взаимосвязи всех вещей и переизобретенной, разделившей их и нас эстетике. С какого перепуга? Вы скажете, compassion fatigue, а я…

– Не отвлекайтесь!

– Отнюдь. Что вы ощутили, когда увидели у Фоменко подпись к «Суду Париса»?

– Что автор идиот.

– Другими словами в основе вашей критики допущение: автору неизвестно значение слова «анахронизм» и о роли анахронизмов в живописи Ренессанса он тоже ничего не слышал. Толстой, кстати, достаточно поиздевался над анахронизмами в пьесах Шек…

– Не отвлекайтесь и не передергивайте!

– Все вы давно поняли, просто не хотите признать неточность своих чувств – первичную неточность, что порождает неточность мысли – падение мысли – эффект домино. А мышление и бытие совпадают, – заметил…

– Пятигорский.

– Похвально. Вот Александр Моисеевич сразу подвох заметил. Знаете почему?

– Ну.

– Ему было известно значение слова «коан».

– Хотите сказать, интерпретация картины Кранаха – коан? Допустим. А все остальное? Многотомный коан? Ведь бред же!

– Вы сказали.