Чудаки земные

     Нижегородский поэт Иван Чуранов подарил мне свою книгу
    « ПОТУСТОРОННИЙ ДАР БОЖИЙ»  с автографом:
          « Андрею!
                от автора.
         Поэту от поэта за кружкой пива на Средном рынке.               
                21.09.01. Иван Чуранов

     — Остановка, Средной рынок, — послышался из репродуктора голос вагоновожатого, и трамвай остановился. 
      Вчера я прибыл с трассы нефтепровода и был совершенно свободен ещё целых два дня. В непродолжительные выходные, эти короткие дни передышки между вахтами, любил пройтись по улицам своей беспечной юности. По местам, где когда-то бродили шумной ватагой. Молодые, наивные, с лохматыми гривами, в широченных брюках от бедра — колоколах, смело смотрящие в глаза будущего. У нас, семнадцатилетних, отслужившие в армии парни звались мужиками, а шагнувшие за возраст Христа, прозывались старичьём. Сейчас я уже не могу похвастаться пышной шевелюрой, да и то, что осталось щедро усыпано пеплом прожитых лет. 
      Но не буду отвлекаться от  озаглавленной темы.
      Вагон остановился и я, гонимый желанием встречи с прошлым, покинул трамвай городского кольца. Меня сразу обдало жаром от разогретого асфальта. Ветер, ослабленный безмерной властью желтого карлика и утратив в этом пекле свою силу, виновато шелестел в пыльной листве старых лип, не интересуясь при этом, в отличие от меня, лёгкими платьями хорошеньких женщин. Несколько дней такой южной жары уже успели оставить на лицах и плечах горожан свои отметины, которые жгли и требовали прохлады.
      Окунувшись в это жидкое пекло у меня в горле сразу пересохло и весь мой организм потянуло на теневую сторону улицы. А вот он и рай! На отгороженной от старого рынка территории, в углу под широким навесом стояли столы и, наслаждаясь тенью и прохладным напитком, столь любимым всеми или почти всеми, сидела значительная часть сильного рода человеческого и пила пиво. Бородатый представитель данного рода громко и самозабвенно что-то рассказывал, порой срываясь на крик, щедро обогащая при этом свою речь жестикуляцией. Сидящие возле с интересом внимали его речам, изредка кивали головами  и тихо, боясь разрушить речь оратора, переговаривались между собой. Сунув барсетку под мышку, и взяв кружки с пивом в обе руки, я присоседился к этой компании. 
             …Полдень тяжелый, унылый. С катушками по шоссе.
             Выдра спит под корягой ,
             Растянувшись от горизонта до горизонта.
             Я обжегся о солнце — лопнул поверхностный слой.
             Это сон никудышный серьезно жжется,
             Как перламутровые кристаллики
             в ранке — калийная соль.* 
      Бородач  вдохновенно декламировал стихи.  И с первого взгляда, казалось, не обращал на окружающих никакого внимания. Строки рождённые где-то в глубине сознания (может сию минуту рождённые), в его бурлящем метафизическом котле, неудержимо, как кипящее молоко, вырывались из его гортани, облекаемые языком в поэтические формы, порой не всем понятные. Да и сам автор не всегда  в ответе за сиюминутно рождённые строки. Они рождались вне зависимости от его сути и плоти.  Подчиняясь причудам настроения, рождаясь в природном созвучии с тончайшими струнами души и сердца.
          …Марево, белый шар, опять мой покой смутило.
          Остеклененным взглядом вылупилось на меня.
          Это частичка сверх разума газопылевого,
          Нейтринного облака, начиненного богоплазмой,
          Лечит ногу мою. Я давно не сдержался ,
          Опьяненным его фиолетами.*
      Невидящими глазами вперившись  в узорчатый сумрак заплесневелого дровяного угла пивнушки поэт вдруг  резко замолчал. Будто муза, что даровала ему эти строки, исчезла, упорхнула оставив поэта на полуслове, на полу вздохе… Аудитория слушателей замерла в ожидании, кто-то поднеся кружку к губам застыл в неловком положении. Все ждали.
      — Ты кто!!! И откуда бредёшь по городскому лабиринту жизни?
      Вопрос был обращен ко мне, и было это так неожиданно, что я не смог сразу ответить. Присутствующие перевели взгляды на меня. В этом было что-то угрожающее.
      —  Вижу ты свободен и беззаботен!  По засосам под твоими глазами вижу бессонных ночей ломоту. Ты поэт?
      Ещё вопрос, более обескураживающий  загнал меня в тупик.   
      — Садись, нам водку будет пить ещё веселей. — Его широкое лицо деревенского мужика, загорело-облезлые скулы, усы, скрывающие верхнюю губу и давно не бритые щеки выразили притягательное  добродушие, так свойственное бородачам.
      Упрашивать меня не потребовалось. Сидящие на скамье любители свободного образа мыслей раздвинулись освобождая место на против отмеченного музой и заполненного искрящейся стихоплазмой человека, зажжённого не жгучим алкоголем, а горестным бытием скитания по лабиринтам души. 
      — Отойдём от жизни. Вознесёмся к облакам со сладкими мыслями,  или я не для этого сюда к вам приехал?! — И опрокинул в себя остатки тёплого пива. Присутствующие  последовали примеру и каждый присосался к своей кружке, вливая в себя психический конденсат, освещенный почтенным гуру. Я постарался не отставать и последовал во след общества.  Мне как новообращенному было всё интересно и я, видя, что  поэт-учитель загрустил, предложил ему для знакомства по нашей традиции по чуть-чуть. Нашлись добровольные споспешники, сгоняли к прилавку за добавкой. Я спонсировал общество, благо с вахты приезжал не с пустыми карманами, зато эти короткие выходные высасывали львиную долю кровных рублей. Да я никогда об этом не жалел. Се ля ви…  как выражаются французы.
      Загрустившие глаза напротив разгорелись новым огнём. Прекратились тяжелые нервные вздохи. Лирик ожил. Видно я попал в нужный разрез.
      —…Будем пить мы кровавый напиток
              Компотовых вишен. За намокшим осенним
              садовым столом. Эти кисти листьев
              испитых, привиделись нынче
              И уж жизнь прожита.*
      После того, как не однократно доброжелатели спешили наполнять наши пластмассовые стаканчики за счёт моей всё возрастающей щедрости, моё сознание земное и неземное объединилось и героически востребовало слова. Я с полным правом голоса восстал со скамьи и продекламировал вирши, которые приходили ко мне в минуты тоскливого одиночества, когда
древо души моей расщеплялось и чрез возникшую щель уходил я бродить вечным странником по просторам своих фантазий.
      Мне не жаль уходящего лета,
Мне не жаль этих тёплых
                июльских дней.
И пусть канут дни эти в лету,
Одиноко в душе, наяву,
                вчера и теперь.
И пусть птицы летят,
Собираясь в огромные стаи,
Боль тоски забирают
                в чужие края.
В эти дни я не вспомню
                тебя, дорогая.
  Да и ты позабудешь
                слезу затая.
Осень в сердце моём,
    И осень в природе.
Желтый лист в паутине висит,
                отпугнув паука.
Я такой же оторванный
                лист одинокий.
И не выбраться мне
                уже никогда.
Ветер сильный листву
С берёз обрывает.
И кружатся они, 
                потеряв  Отчий кров.
Листва жёлтая,
Осень листвой  –  золотая.
Только нет золота
                В сердце моём.**

      Прочитав сии строки я заметил, что слушателей прибавилось и уже от соседних столов к нам стали тянуться не только представители соседних дворов, с колоритными лицами алчущих выпить за чужой счет, но и лица с не отмываемыми отпечатками прошлой интеллигенции, желающие заполнить образовавшуюся духовную пустоту. Ранее я никогда не читал своих сочинений для публики, даже такой, что окружала меня в данную минуту в рыночной пивной, и пусть их интерес был вызван не моим искусным обузданием Пегаса, а моей щедростью. Пусть так! Но это приятно щекотало амбиции отчего, раскрыв своё портмоне, я отправил человека за водкой и килькой на закуску, какое же пиво без водки.
      В самый разгар творческой дискуссии, момент витания в иных измерениях, когда широкоскулый поэт деревни и перевозбуждённый певец повседневной любви «рукой китобойца всадил гарпун в остывшее сердце гарпии», на грани наивысшего вознесения творческой мысли к «богоплазме  разлохмаченных чувств», вынырнул, будто из тумана, представитель иного мира, далёкого от мира творческих течений.

      Появление пришельца вызвало у отдыхающего народа справедливое возмущение. Но представитель власти не удостоил вниманием народный глас.
      — Почему нарушаем порядок! Вы кто? Ваши документы!
      — Влекомый фиолетами солнечных нейтрино, с облаков сошедший, идущий в никуда. Я так долго мотался по кривой непроезжей дороге иных миров, что заблудился в расплавленном солнцем асфальте больших городов. — Молвил сбившийся с поэтической орбиты творец абстрактных мыслей.
      Опустив грозную руку закона на не хилое плечо мастера художественного слова, сержант в приказной форме просил пройтись вместе с ним до стоявшего невдалеке автофургона, цвета какао. 
      Поэт, желая мира, замолчал, невинно моргая глазами, прижимая к груди видавшую виды суму, с которой, видимо, ходило по свету не одно поколение богомольцев.
      Заведённый несправедливостью и желанием внести ясность о поведении подозреваемого в хулиганских действиях, я встал, и со смиренным видом пытался объяснить ситуацию с неадекватным поведением чтеца собственных верлибров. Дыша в сторону, выложил напрямки полисмену, что мы, поэты, (в тот краткий миг я и себя причислял к клану лавроносных особ) поднятые на волне вдохновения особым даром, ниспосланным нам откуда-то свыше, не всегда можем сдерживать свои эмоции в момент озарения. Что стихотворцы живут в ином, не земном, измерении, недоступном понимания гражданского населения. И наш базарный друг не нарушал законов, а если его голос и был слышен на другом конце улицы, то только от душевного перевозбуждения в момент соития с божественной  музой поэзии, так свойственного творческой личности. В такие секунды обострённые чувства, словно коротковолновые приёмники, настроены на принятия небесных голосов, что подсказывают ему, согласно ассоциативному восприятию внешнего мира, и помогают рождать стихотворные строфы, которые белыми лебедями исторгаются из его уст и своими крылами лаская наш слух пробуждают прекрасные чувства. В подобные мгновения ни в коем случае нельзя мешать, ибо возможно непредумышленное нанесения психической травмы. А наш пиит — человек наделённый горячим темпераментом и тонкими чувствительными струнами души; не смотря на внешние размеры и объём кулаков, от которых в момент душевного сотрясения могут пострадать и физические лица окружающих.
      Сержант искоса поглядел на блаженное лицо творческой личности, оглядел меня и с усмешкой изрёк.
     — Ну, вы тут потише совокупляйтесь с музами, всё таки общественное место. — Сняв фуражку протёр платком внутреннею часть околоша, промокнул выступивший пот на лбу. Снова надел головной убор, и козырнув мне, отправился восвояси.
      Я вернулся к столу,  а серое вещество в моей черепной коробке наэлектризованное творческими процессами, приняло своими  антеннами откуда-то извне слова, которые я стал напевать:
      — Вот они какие — чудаки земные…
      Притихшее общество с нетерпением ожидало моего прихода. Поэт представился своим именем и, достав из кошелки небольшой сборник стихов, размашисто подписал:

          Андрею! От автора.
                Поэту от поэта
                За кружкой пива на Средном рынке.
               
                2001 г.  Иван Чуранов.

      Вот история моего знакомства с человеком, обладающим потусторонним даром богоплазмы, с опалённой, горечью собственных слов, жизнью, когда-то  бродившего по земле Нижегородской, подходит к концу. Хотя мы тогда не сразу расстались. Кривая дорога жажды приключений носила нас по улицам и дворам города, пока портмоне моё не исхудало и, набравшись до мухоморов в глазах, как выразился мой товарищ, не распался наш дуэт в буфете Дома крестьянина, коренные горьковчане знают, где то место.
    

      *  в тексте использованы стихи Ивана Чуранова 
      **  стихотворение автора