Кислая губа

Сеня, хоть и работал совместителем в Университете (точнее, в высшей мореходке), но в тамошних корпоративах замечен не был; и к раздаче пряников не допускался. Но однажды случился прокол. Пряники были приготовлены, а едоки не явились. Ну, не пропадать же, в самом деле, добру! Сене позвонил его протеже (по совместительству его сотрудник в собственной компании) по имени Пётр Иннокентьевич и глубоким своим баритоном пробасил в трубку:
— Арсений Борисович, тут для комиссии университет устроил выезд в Баренцево море на крабовую охоту, а комиссия улетела раньше времени в Питер. Охота всё равно состоится, но появились места на катере. Не желаете ли поучаствовать?
Сеня быстро согласился. И дело было совершенно не в крабах, к которым Сеня не испытывал гастрономических пристрастий, а скорее в его тяге к приключениям. От предложения Петра Иннокентьевича на Сеню повеяло солёным ветром забытой романтики дальних странствий.
Так, ранним июньским утром Сеня оказался стоящим на пирсе рыбного порта столицы Заполярья. Полярный день был в разгаре, но это не приносило тепла. Особенно ранним утром, и особенно в ясную погоду. Лёгкий морской бриз морозил уши и нос, приносил сложный запах солярки и копчёной рыбы. Сеня прятал руки в карманах ветровки, прижимал к воротнику то левое ухо, то правое, и нетерпеливо поглядывал на лестницу, ведущую из города к морю: «Скорее бы, что ли, на борт, в каюту».
Первым на ступеньках появился проректор Волков. Был он хоть и мал ростом, но энергичен, как шаровая молния. Говорят, в молодости рассекал на горных лыжах и лично знал Юрия Визбора. Волков Сеню знал мало, но отчего—то явно ему симпатизировал. Вот и сейчас, едва подкатившись к нему, энергично обнял и затряс Сенину руку в мощном рукопожатии.
— Привет большой науке! Чего мёрзнем? Греться нечем?
Волков подмигнул Сене и полез во внутренний карман своей зюйдвестки. Оттуда он извлёк плоскую боцманскую флягу в форме книжки с никелированной пробкой у самого «переплёта». Сделал крупный глоток и протянул её Сене.
— За неё! За удачу!
Сеня, не ожидая такого быстрого развития событий, слегка попятился и зажался.
— Спасибо. Я с утра не принимаю.
— Какое утро? — изумился Волков, — день на дворе! Уже второй месяц как....
Волков захохотал и протянул «книжку» вторично жестом, не терпящим отказа. Сеня пригубил и чуть не поперхнулся. Это был настоящий ямайский ром 45—ти градусной крепости. На глазах сразу выступили слёзы. Зато внутри разлилось пряное тепло. Тут же Сеня почувствовал, что все неловкости, чины и служебные положения отметены в сторону.
— Валерий Палыч, а вы правда Визбора знали лично?
— Катался с ним на Чегете не раз и не два. Крепкий мужик был, кстати. И по этому делу тоже, — Волков постучал пальцем по «книжке». Стук получился звонким.
— Я его песни люблю петь… — мечтательно проговорил Сеня.
— Ну, тогда давай про Домбай споём.
Неожиданно для себя Сеня затянул:
Лыжи у печки стоят,
Гаснет закат за горой.
Тут же вступил и Волков, заглушая Сеню мощным, хоть и не очень точно попадающим в ноты тенором:
Месяц кончается март,
Скоро нам ехать домой.
Так, за самозабвенным исполнением «Домбайского вальса» на пирсе рыбного порта они не заметили, как к ним подошёл и Петр Иннокентьевич. Тут надо сказать, что Петр Иннокентьевич был мужчиной солидным во всех отношениях. Комплекцией и голосом тянул на ректора (кем, кстати сказать, он вскоре и стал). Против песен Визбора он ничего не имел, но подключаться к исполнению не решился в силу всё той же природной солидности. Ну не к лицу солидному человеку вот так с утра пораньше петь в порту Визбора! Впрочем, перебивать певунов не стал, а закурил свою обычную папиросу «Беломорканал». Между тем новоиспечённый дуэт допел а капелла:
Снизу кричат поезда —
Правда, кончается март,
Ранняя всходит звезда,
Где—то лавины шумят.
Дуэт затих отстранённо, как бы унесенный в мартовский Домбай. К жизни его вернули аплодисменты Петра Иннокентьевича.
— Чё так жиденько хлопаем? — возмутился Волков, протягивая будущему начальству руку.
— Папироса мешает, — пробасил Петр Иннокентьевич смущённо.
— Ладно, — примирительно сказал Волков. — Тогда загружаемся на борт.
Сеня, только и ждавший этой команды, ринулся к долгожданному трапу, ведущему на борт белоснежного катера, но тут же был схвачен за штаны, возвращён на исходную позицию и развёрнут там на 180 градусов.
— Нам сюда, — вкрадчиво произнёс Волков и проследовал вниз по трапу, ведущему на борт жуткого вида буксирчика с ржавыми потёками на синих облупившихся бортах, грязными швартовочными скатами на носу и полустёртым именем «Задорный», выглядевшим скорее как издевательство. Это судно выглядело прокопчённым от ватерлинии до палубных надстроек корытом. На борту их встретил хмурого вида мужик с потухшей сигаретой в жёлтых зубах. Мужик мотнул головой вниз, в сторону кубрика, а сам пошел отдавать швартовые. Сеня заметил, что палуба подрагивает, а уж потом расслышал тарахтенье заведённого дизелька.
В кубрике было темно, накурено и пахло солёной рыбой. На столике у иллюминатора была постелена газетка, на газетке аккуратной стопкой лежали ломти шикарного алого лосося в окружении не очень чистых пустых стопок. На скамейках, по обе стороны от стола сидели, покуривая папиросы «Север», двое местных в одинаковых застиранных свитерках. Это были водолазы Костя и Шура, как выяснилось позже,— собственники скромной шаланды, а также негласные владельцы подводных грядок морской капусты на выходе из Кольского залива. Волков знал их хорошо, Поздоровались молчаливыми рукопожатиями. Волков представил морских волков высшим морским волкам и уселся к иллюминатору, оттеснив младшего. Костю.
Рассевшись, университетские люди стали вытаскивать из закромов пищевые и питьевые припасы и раскладывать их на свободных местах стола. Сеня достал сало и чеснок, недавно привезенные с Украины. Скромные кусочки национального украинского достояния на фоне шикарной красной рыбы выглядели куцыми и жалкими. Сене стало стыдно. Каково же было его изумление, когда публика вдруг оживилась и потянулась к белоснежному продукту всеми доступными средствами — пальцами, вилками, ножами.
— Ух, ты! САЛО!!! Надо дядю Вову позвать… — Костя ринулся было вон из кубрика, но резко затормозил, обернулся и погрозил кулаком  присутствующим. — Оставьте ж сала, оглоеды!!!
Дядей Вовой оказался мрачноватого вида мужик, с потухшей папиросой в зубах. Он явился вместе с Костей, молча принял стопку условно прозрачной жидкости, закусил салом с луком, кивнул и, скривившись,  вернулся обратно на холод, на палубу.
— Дядя Вова... — прокомментировал событие Костя, и добавил со значением, — рыбак!
Под тарахтенье дизелька в кубрике неспешно разворачивались разговорчики. Сеня, налегавший в одиночку на красную рыбу, вдруг осоловел и стал проваливаться в сон. Периодически пробуждаясь, он слышал лишь обрывки морских баек.
—...и вот, значит, зачалились мы в Оленьей губе и ждём, когда уляжется ураган, — басил водолаз Шура лениво, потягивая свой «Северок». — А был отлив. Ну и чё. Делать нечего особо. Мы как раз с Костиком прикупили эти французские костюмы, переставили только редуктор из-под нашей трехболтовки на ихний шлем, удобный. Ну, и полезли от нечего делать, типа испытания им дать. Вот там-то и надыбали на эти ламинарии. Ну, вот и огород, значит, так образовался. Там их ну просто мо-о-оре.
— Там на островах ещё женьшень растёт, — встрял Костя. — Настоящий, дальневосточный.
Под монотонный рокот дизеля и мерное покачивание на волнах Сеня снова засыпал и видел во сне бесконечные заросли женьшеня и ламинарий, в которых утопали берега неведомой ему, но такой манящей Оленьей губы. Во сне эта губа оказывалась живой, мокрой от слюны оленя. Губа дёргалась и роняла оленьи слюни Сене на штаны. Сеня просыпался и обнаруживал, что снова разлил на свои штаны ценную прозрачную жидкость из стопки, к которой он так и не прикоснулся. За бортом, между тем, картина менялась. Кольский залив расширился, всё более напоминая море, чем узкий фьорд, которым он был в столице Заполярья.
— Айда на палубу, Сеня! — сказал Волков и, не дожидаясь ответного кивка, стал выталкивать его на выход. — Ты чё-т ночевать решил, а ещё рановато! 
На палубе было не просто холодно, а студёно. Сеня сразу проснулся и задеревенел.
Волков же стал исполнять прыжки на месте и хлопать себя руками по плечам, отчего—то приходя в неописуемое веселье.
— Это у нас курсант был из Узбекистана родом, служил на Седове. Его Ботир звали — богатырь, значит. А сам тощий, как червяк. — Волков прерывался на новый приступ смеха. — Вот мы утром выводим всех на палубу, на зарядку. Наш богатырь вот так, как я, прыгает, лупит себя ладонями по лопаткам (а ручищи у него, как плети, длинные); и орёт во всё горло: «Жарко нет!!!»
Сеня попробовал повторить процедуру согревания от Ботира, но поскользнулся и чуть не растянулся на мокрой палубе.
Ещё через час «Задорный» сбавил ход и начал швартоваться. Народ потянулся из кубрика на выход. Волков как—то сразу посерьёзнел и, придержав всех жестом указательного пальца вверх, сказал:
— Сейчас причалим в Кислой губе, заберём Стасика. Попрошу всё, что ещё не выпито из алкоголя на сей момент, запрятать, как следует,— чтобы он не нашёл. Это серьёзно!
В Кислой губе находились складские помещёния высшей мореходки, где Стасик  был приписан смотрителем. Зачем было забирать Стасика и прятать от него алкоголь, Сеня не очень понимал. Впрочем, алкоголя у него не было, поэтому не придал значения предупреждению от Волкова. Вместе со всеми он вышел на мокрый причал, где их ждал бомжеватого вида старичок в телогрейке, разбитых очках и в немыслимом каком—то берете на тёплой подкладке. С Волковым он обнялся, с остальными поздоровался кивком головы. «Задорный» принял нового пассажира и сразу дал задний ход.
Ещё через час «Задорный» бросил якорь у входа в овеянную легендами Оленью губу. Здесь Костя и сменил дядю Вову на капитанском мостике, а Шура, переодетый в шикарный французский водолазный костюм, деловито отправился за борт. За ним под мутноватую, с масляными пятнами поверхность моря потянулись воздушный шланг и кабель радиосвязи. Началась крабовая охота. Сеня с коллегами, высшими мореходами, расположились на палубе, с любопытством наблюдая за священнодействием. Впрочем, наблюдать можно было лишь за пузырями воздуха, подобно гейзерам всплывавшим на поверхность. По этим пузырям можно было судить о направлении и скорости движения Шурика по дну.
— Ну, и что там происходит? — крикнул Волков смотрящему на капитанском мостике Косте. — Ты бы хоть громкую связь включил. Пусть рассказывает, что он видит!
Тут же захрипел динамик на внешней стенке рубки. Первыми из него вырвались матерные слова, которые выражали, впрочем, не злобу, но скорее изумление:
— ...твою мать! Это ж надо было так засрать всё побережье!
— Шура, — прервал тираду друга Костик, — тут публика просит впечатлений от крабов. Я громкую включил. Так ты давай. Следи за лексиконом.
—.... тут рассказывать, — отозвался репродуктор, продолжая исходный лексикон, — хожу собираю. Их тут до...., как в гастрономе самообслуживания. Только все в соляре, как....
Больше ничего внятного из динамика не раздавалось минут десять. Всплывающие пузыри между тем показывали, что Шурик возвращается. Вскоре послышался лязг его водолазных башмаков о кормовые металлические сходни и динамик вновь ожил.
— Забирай мешок, за...л уже он!
Дядя Вова, так и не расставаясь с папироской в зубах, принял из рук Шуры громадный (выше человеческого роста) мешок с копошащимися внутри крабами. Один из них вылез наружу, но дядя Вова ловко поймал его за клешню, втащил весь улов на борт. Судя по тому крабу, что пытался сбежать, это были самые настоящие дальневосточные крабы, гигантских размеров. Сеня изумлённо посмотрел на Волкова. Тот прочёл немой вопрос в его взгляде и ответил на него:
— Да—да, это они, дальневосточники. ПИНРО—шники завезли сюда лет пять назад. Эксперимент ставили. А они как пошли размножаться и давить тут всё подряд. Мама не горюй!
— И что их теперь отлавливают?
— Ну, нелегально, конечно. Легально их тут как бы нет...
— Ну, в СССР и секса не было, а народ однако прибывал, в отличие от теперешней России. — Заметил Петр Иннокентьевич и добавил, раскуривая очередную беломорину. — Всё, что нелегально, — самое вкусное!
Минут за сорок дядя Вова, а потом и водолаз Костя приняли из рук Шуры четыре здоровенных мешка дальневосточных гигантов. После чего дядя Вова сделал красноречивый жест, скрестив руки — больше в трюм не поместится. Костя кивнул  и передал по громкой вниз, Шурику:
— Шура, бери последний и идём за капустой.
Сеня набрался смелости и задал Волкову вопрос, который жёг его с самого начала охоты:
— А можно попробовать самому?
Волков, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.
— Не... Допуска нет.
— А кто узнает?
Тут Волков посмотрел на Сеню изучающим взглядом.
— А вы, Сеня, склонны к авантюрам? Я не знал...
— Это хорошо или плохо? — спросил Сеня.
— Я сам такой! — Ответил Волков и снова рассмеялся своим замечательным смехом, но потом добавил строго, — Нет. Не надо ребят подставлять.
Сеня тоже посмотрел на Волкова новым взглядом. Многое в этом человеке ему было близко, а теперь становилось понятно отчего.
Когда—то давно, когда Петр Иннокентьевич ещё только знакомил Сеню с Волковым, он рассказал ему поразительную историю о нём. Оказывается, у Волкова была дочь, которая училась во Франции, в Париже (чуть ли не в Сорбонне). В тот год Париж лихорадили постоянные студенческие волнения. Студенты сталкивались с полицией на улицах. Полиция давала отпор и забирала особо активных в кутузку. Дошло до того, что целый студенческий городок оказался оцепленным полицией, и его обитатели держались под бессрочным арестом. На беду, в число арестантов попала и дочка Волкова, которая к этим беспорядкам отношений, естественно, не имела, а напротив — вела себя прилежно, как иностранная студентка, и к тому же ждала папу, чтобы ехать с ним в отпуск. Папа прибыл  в Марсель на барке «Седов» в рамках судоводительской практики курсантов высшей мореходки и ждал дочку из Парижа на рейде местного порта. С документами у обоих всё было в порядке. И тут такое... Волков, не долго думая, отправился в Париж и там, через консульство и страшный скандал освободил свою дочку из плена. Вслед ему полетели санкции французских властей. Всё это ударило рикошетом и по курсантам, и по их практике в Средиземном море. У Волкова возникли серьёзные проблемы на работе. Но его это особо и не волновало. Он действовал по обстановке, как должен действовать мужчина, когда его женщина (в данном случае дочь) попадает в беду.
Как вскоре оказалось, это был ещё не последний штрих в портрете этого человека!

...К высшим мореходам, заскучавшим у лееров, подошел хмурый дядя Вова. В правой руке у него было ведро, на которое сверху была наброшена марля, а в левой он держал за клешни пару дальневосточных гигантов. Крабы извивались, ползли по его штанам, пытаясь вырваться, но хватка у дяди Вовы была, видимо, железной. Он даже и внимания на них не обращал.
— Ну что, пошли уху варить? — спросил дядя Вова деловито, обращаясь сразу ко всем.
— Дело! — ответил Волков. — Сейчас пойдём, только Стасика проверю, как он там?
— Ладно. Мы тогда пошли, а вы догоняйте.
Они сошли на крохотный пирс по трапу, переброшенному с правого борта. У трапа стоял, зевая, вахтенный матрос, которого Сеня видел впервые. Видимо, тот спал всю дорогу.
— Ты это... — дядя Вова приостановился и сурово поглядел на матроса. — Свисти, как отлив начнётся, чтобы мы тут не обсохли. Тут мелко!
По дороге разговорились. Дядя Вова оказался кладезем информации о рыбных промыслах не только местных, но и всего терского побережья. От него Сеня узнал, что главной рыбой на Мурмане испокон веков считается не сёмга и не селёдка, а треска, которую поморы ласково называют трешечка. О том, что основной лов её весной (вешна), в марте; о том, что ловить её надо не сетями, как сейчас ловят, а громадными, многокилометровыми перемётами с тысячами  крючков; о том, как делать из трески первосол и как готовить тресковую уху. Всё это Сеня узнавал, помогая дяде Вове с костром, с разделкой краба (отдельно коробки — отдельно лапы) и с приготовлением тресковой ухи, в которую ингредиенты помещались в строгой последовательности и с определённой для каждого временной задержкой. Тресковая уха на костре получилась немыслимо густой и вкусной. Ели её обжигаясь, ловя каждую каплю, сдуваемую ветром с ложки. Время у общего костра прошло незаметно. Да и как его заметить, когда в полярный день при ясной погоде ничего на небосклоне не меняется? Лишь едва заметное удлинение теней намекало, что наступил вечер. Спохватились слишком поздно. Уже на подходе к «Задорному» заметили, что стоит он как—то кособоко, завалившись на левый, дальний от пирса, борт.
— Вот блинннн. Обсохли! — сдавленно произнёс дядя Вова, выходя на край пирса.
Теперь для того, чтобы перебраться на борт, приходилось прыгать с края пирса на рубку капитана. Отлив опустил судно метра на полтора—два и посадил на грунт.
— Ну? А ты что ж молчал?! — дядя Вова надвинулся на вахтенного матроса, который продолжал зевать. — Опять проспал всё на свете?
— Я засечки делал... — виновато оправдывался матрос. — Вот, на рейке, каждые 15 минут.
— Засечки он делал. Метеоролог хренов…
Дядя Вова сбежал вниз, в сторону трюма, грохоча пустым ведром. За ним почти бегом проследовал Волков и все остальные. Ещё не дойдя до входа в трюм, Сеня услышал сдавленно—тихий, но очень яростный мат Волкова. Смысл его пронзительной речи дошел до Сени не сразу, но когда он оказался у входа в трюм и выглянул из—за спин дяди Вовы и Волкова, то открывшаяся ему картина потрясла его воображение и придала смысл яростной матерной речи проректора. В полутьме трюма хорошо выделялось светлым пятном лицо Стасика, по которому ползали крабы. При ближайшем рассмотрении оказалось, что крабы ползают не только по его лицу, но и по всему остальному телу, безучастно распростёртому поверх копошащейся крабовой биомассы. Сеня вначале подумал, что Стасик мёртв, и от этого его даже стало мутить. Но, судя по деловитому и совершенно спокойному поведению Волкова и дяди Вовы, которые освобождали безучастное тело Стасика от крабового нашествия и выволакивали его за руки за ноги на палубу, он ошибался. Сомнений не было. Стасик был не мёртв, но мертвецки пьян.
— Вот ....! Ну, ....! — распалялся Волков, пытаясь привести Стасика в чувство всё более хлёсткими пощечинами. — Ну, я же просил! Ну, просил же спрятать всё спиртное!!!
— Он, походу, одеколон вылакал, — заметил дядя Вова, принюхиваясь к тихому парфюмерному выхлопу, исходившему от Стасика.
— А одеколон не спиртное?! — взревел Волков. — Он же алкаш, поймите же. Конченый алкаш. Я ж его здесь, на Кислой губе, именно  поэтому выдерживаю второй год уже вдали от города и людей.
Волков чуть не плакал от досады.  Сеня, глядя на всю эту сцену, вдруг начал понимать, что упустил что—то важное, ключевое. Он вопросительно поглядел на Петра Иннокентьевича. Тот глубоко вздохнул, потом сунул в плотно сжатые губы  очередную папиросу и подался обратно на палубу, увлекая за собой растерянного Сеню.
Они обошли капитанский мостик и оказались на корме. Петр Иннокентьевич наконец закурил беломорину, выпустил облако дыма и с грустью посмотрел на Сеню.
— Стасик, на самом деле — старший брат Волкова, бывший доцент кафедры геодезии и навигации Станислав Палыч Волков. Такие дела...
— Как же так? Что же с ним стряслось?! — изумился Сеня.
— Овдовел внезапно лет пять назад. Сел на стакан. Плотно. Валерий Палыч его и так и эдак пробовал отсадить. Никак не выходило. Зашивал даже. Ему врачи посоветовали его изолировать от алкоголя любой ценой, иначе — смерть. Вот он его и перевёл из доцентов в сторожа, сюда на Кислую губу, при складах. Здесь всё привозное, даже вода. Своего снабжения нет. Водку брать неоткуда. Вроде как брат его стал выкарабкиваться. Но, как видишь, не без срывов...
— Да уж....
Теперь до Сени дошла странная забота и даже какая—то нежность Волкова к бомжеватому старцу. Да и весь образ Волкова — хохмача и заводилы — вдруг приобрёл неожиданные, глубоко трагичные черты. «Вот оно как оказывается....»
Когда они вернулись в кубрик — страсти Волкова уже утихли. Он сидел непривычно понурый и безучастный у иллюминатора. Дядя Вова домывал тряпкой с пола следы недавнего промывания Стасиного желудка, а сам Волков старший лежал на откинутой от стены верхней полке и слабо постанывал. Спеленатое его тело было плотно привязано страшными морскими узлами к поручням. Водолазы, вернувшиеся со своей подводной грядки, деловито утрамбовывали урожай в пластиковые бочки. Расследование дела об одеколоне, похоже, закончилось, не начавшись. Сеня с Петром Иннокентьевичем тактично помалкивали, изредка обмениваясь замечаниями по поводу медленно наступающего прилива. Говорили они шёпотом.
К полуночи, когда полярное солнце стало заглядывать в иллюминаторы, освещая грязные, в разводах стены кубрика, «Задорный» наконец  обрёл утерянную плавучесть и закачался на ночной зыби залива. Тут же ожили дрожью и зудом плоскости столика и полок — послышался тихий рокот дизеля. Волков старший охнул на своей верхней полке. Тут же Волков младший подорвался, подскочил к нему, стал гладить лоб, сметая с него мокрые седые пряди. Вслушивался в его дыхание, всматривался в восковое лицо брата. Вскоре тот задышал ровно, и Валерий Палыч снова присел на свое место у иллюминатора. Сидел нахохлившись, будто никак не мог простить — брату ли, команде ли «Задорного» — произошедший казус. В кубрике между тем собрались почти всё, кроме вахтенного матроса и водолаза Шуры, который стоял на вахте у руля. Сидели молча. Каждый со своим. Сеня не заметил, как стал кемарить. Ему снились крабы, расползающиеся по всему судну, как страшные флотские тараканы. Проснулся неожиданно, услышав тихий и даже какой—то вкрадчивый голос Волкова. Тот сидел на своем месте, но смотрел уже не в иллюминатор, а внутрь кубрика, ни на ком конкретно не фокусируясь и обращаясь больше к себе. чем к окружающим.
—.... а он и не сопротивлялся. Другой бы на его месте скандалил, держался бы за место. Всё же доцентом работал. И зарабатывал неплохо, и так, вообще. Доцент... Нет, Стас спокойно воспринял отставку. Даже благодарил меня, говорил что воспрял,  даже к стихам своим вернулся. Он ведь стихи писал. Вот послушайте:

Иллюзорность дней вчерашних
Мне покоя не даёт.
Так хрупки делишки наши,
Век как день, а день как год.
Превратили в  наказанье
мы любовь,  свободу — в страх.
Успокоились  в незнаньи,
в отупленьи и  слезах...
Страх скрываем под надеждой,
Что с нас взять, чего нам дать?
Чтобы мы могли, невежды,
Жизнь свою как Путь принять...
Переводами занимался. Байрона переводил, осовременивал. Эх... Да что и говорить. Сломала его Настина гибель. Так и не смог это пережить. Детей у них не случилось. А работа... Что работа? Она пустоту не заполняет. Видимость одна...Ладно... Вот послушайте ещё. Это на Новый год он написал:
Светятся окна домов,
Семьи в полном составе,
Все они за год устали,
....От слов...
Устроят ночной беспредел,
Напьются, оставив склоки,
Забудутся в караоке,
....От дел...
Снежок, фейерверка шум,
Улыбки пляшут на лицах,
Сумели освободиться,
. …От дум...
С утра ковырнут оливье,
К бутылке подсядут с гитарой,
Хрустальною встретятся тарой,
Живут ещё, знать, на Земле...
...Сеня встретил Волкова после крабовой охоты лишь однажды. Но запомнил эту встречу. Она была краткой и ёмкой, как сам Волков. Дело было перед Новым годом. У студентов сессия, у Сени отчёты на носу. Он бегал со своим ноутбуком, как загнанный заяц, между мореходкой и собственной конторой. И вдруг его на вахте останавливает въедливый вахтёр.
— А что в портфельчике несём?
— Это мой персональный компьютер — отвечает Сеня, пытаясь проскочить на выход.
Однако не тут—то было. Вахтёр перекрывает выходную вертушку и вызывает охрану.
— Не спешите. Тут документ должен быть на вынос. Иначе по номерам будем сличать ваш - не ваш. Разберёмся.
— Что за чушь!? — возмутился Сеня. — Да я этот ноутбук по десять раз на дню туда-сюда проношу.
— Не все свои должностные обязанности исполняют, как следует, — упирается вахтёр. Глаза его наливаются оловом...
Что делать? И тут у Сени случается просветление в голове: «Волков! Вот кто поможет. Лишь бы на месте оказался».
Волков оказался на месте. Выкатился из-за стола, навстречу озабоченному Сене, напружиненный как теннисный мяч.
— Привет большой науке! — сжал руку своими клещами. — Чего надутый такой?
Сеня объяснил ситуацию.
Волков вернулся за стол, вынул свежий листик бумаги, чиркнул там три слова:
«Вахта» — в верхнем правом углу.
«Пропустить» — по центру.
«Волков» - внизу, размашисто.
Протянул Сене.
— Теперь пропустят, кроты.
— А если нет? — Сеня отчётливо вспомнил оловянные глаза вахтёра.
— А если нет, пошли его на... фиг. Скажи — от моего имени!
  Волков засмеялся вслед уходящему Сене своим несравненным смехом…