Глава XX VIII Настоящий миллениум

Тяжело было вернуться после поездки в тот Московский, рабочий ритм, в котором они находились прежде. Но, город ждал их. Он не мог существовать не получая удовольствия от того, что, кто-то работал на него, выполняя все, порою самые нелепые задачи, ставящиеся теперь им перед жителями.
Он, развивался, саморазрушаясь.

- Странно это всё. Марин.
- Да уж.
- Прямо, как в каком-то абсурдном фильме. Горит символ Москвы. Мы едем с работы и наблюдаем это зрелище.
- С вертолёта тушат. Смотри Захар.
- Мне вчера снилось, что она вообще упала. Вот скажи мне, откуда я мог знать о том, что она сегодня загорится?
- Ты думаешь, что она вообще может упасть?
- Мне так показывали во сне.
- Цветное изображение было?
- Да. Но, сейчас всё чёрно-белое. И дым, и подсветка, и сама башня. В жизни всё не так выразительно.
- Ты знаешь, у нас будет ребёнок.
- Да, конечно знаю.
- Откуда?
- От тебя.
- Это очень серьёзно.
- Конечно, серьёзно Марин.
- Как-то всё совпало. Пожар. Отключение телевидения.
- А, может быть так и должно быть? Всегда всё происходит одновременно. Да и зачем нам телевизор? Что могут по нему сказать нормального?
- Но, для чего так?
Огромный, пожарный вертолёт, кружил вокруг башни, словно примеряясь к ней, не понимая, как тушить. Как сделать так, чтобы вода из висящего под ним водосборного ковша попала в самую сердцевину, прямой, как флагшток башни.
Захар, следил за дорогой и, одновременно смотрел на башню, как и все водители, и пассажиры проезжавших по эстакаде машин. Движение от этого сильно замедлилось, и было уже не так опасно отвлекаться надолго от руля.
- Они её не потушат Марин.
- Ты не рад?
- Мне всё равно.
- Я о ребёнке.
- Ты смешала две темы.
- Да. Потому, что ты совсем не рад моей новости.
- Марина, я рад. Что же, по-твоему, я должен бить в ладоши, или вообще припарковаться, так же, как и многие другие, в крайнем правом ряду и, в отличие от них, выйти и сплясать тут от радости?
- Не психуй. Мне просто тревожно от чего-то.
- От того, что мы до сих пор сидим в съёмной квартире. Но, я предлагал тебе ввязаться в ипотеку.
- Теперь я согласна.

Они вошли в квартиру. Анфиса их сегодня, почему-то не встречала.
- Почему ты мне решила об этом сказать именно сейчас?
- А, когда же ещё? Я сама узнала только утром, сделав тест на беременность.
- Завтра же пойдём в банк.
- Зачем?
- Работать по ипотеке.
Кошка сидела, как настоящий Египетский сфинкс, на подоконнике и смотрела на них. Анфиса была спокойна и ни о чём не думала. Ей было сейчас хорошо. Ведь, всё, что требуется от человека в его жизни, она уже сумела, родила котят, вырастила их и, даже имела дом. Правда, не свой, а съёмную квартиру. Но, теперь, Захар, всё-таки решился втянуться в ипотеку. Анфиса наблюдала за ними со стороны, словно они были её домашними животными, и она отвечала за их дальнейшую судьбу.
Наконец-таки и они решились на то, самое главное, для чего создан человек – продолжение рода.
Сняв верхнюю одежду они прошли в комнату и остановились у окна.
- Наверно это сам город поджёг её. Все многочисленные новостройки, с башенками, захватившие его, выбрали из своих рядов делегатов для этой цели, и те сделали своё недоброе дело.
И, это всего лишь только начало. Москва больше никогда не будет прежней. Она изменит свой внешний вид, став бестолковее и страшнее. А мы навсегда останемся в ней, чтобы способствовать её смерти.
- Захар, а может быть и не нужно думать о том, что всё так плохо? Ведь на самом деле же все рады, счастливы и спокойны. Людям нравится такая жизнь.
- Да. И мы полюбим её. Ведь, теперь нам известно, где, в каком именно месте на земле спокойнее всего.
- Давай уедем туда?
- У нас ничего нет, для этого.
- Вот и хорошо.
- Мы там не нужны. Для того чтобы пригодиться где-то, надо сначала понадобиться там, где ты родился.
- А смешная получилась та фотка, где мы стоим перед кораблём, - вспомнила Марина.
- Перед Фрамом? А! Да. Смешная. Девяносто процентов населения земного шара не видит цели.
- Как это?
А так. Вот смотри, если попросить кого-то на улице сфотографировать себя, то снимут всё что угодно, только не тебя. Улицу дома, машины деревья. Но, чтобы тебя целиком, это вряд ли. Скорее частичку. Верхнюю часть, или, наоборот, только ноги. Так уж устроены люди. Они не видят главного, второстепенное для них гораздо важнее.
- А, может быть наоборот. Всё не так. И они, как раз видят главное, в отличие от нас, тех, кто заморачивается, стараясь сфотографировать самих себя. Окружающим мы не интересны. Им гораздо важнее всё, что вокруг них.
- Да. Марин. Но, на фото, пусть мы и без ног, но, всё же с головами.
- И корабль виден за нами.
- Ты знаешь, я понял: мы живём в матрице и лишены всего. Не можем изъявлять своё мнение бороться добиваться. Наш удел только личное. Семья дом дети. И, конечно же творчество. Но только если оно в стол.
- Так значит творчество — это атавизм существующего мира нечто вредное и разрушающее его?
- Конечно. Мир давно не нуждается в нём. Людям требуется только продукты потребления. И чем они ярче и бесполезнее – тем большим спросом пользуются. Современное, логичное не под запретом. Просто с ореолом некоей непостижимости принадлежности к посвящённым мира сего. Скорее оно входит в сферу того, что не то чтобы угодно и поощряется свыше как скажем барокко, а точнее, некое подобие элитного что доступно не всем, но можно получить, если платить гораздо больше.

Сотни, тысячи обстоятельств влияют на появление решения. И, только, если все они попадут, сойдутся в одной точке, в нужное время, год, день, час, только тогда решение это будет волевым, стремительным и бесповоротным.
Пожалуй, это и называется поступок.
Теперь, и Захар, и Марина, были заодно в своих мыслях. Они созрели брать ипотеку.

Телевизор шипел всеми своими каналами, словно ощетинившись на людей, стараясь напугать своей пустотой. А те, в свою очередь не знали, чем им заняться. Кто-то пил пиво, кто спал. Но, никто даже и не думал, что всё, что происходит сейчас с ними, всего лишь начало чего-то нового. Теперь настоящий, календарный, а не назначенный человечеством, в целях наживы, миллениум, приходил в их жизни.
До начала нового, 2001 года, первого года нового тысячелетия, оставалось четыре месяца.
Тёмное Московское небо, расходилось надвое, облачными фронтами, как будто разорванное кем-то. Огромная игла-шпиль Останкинской башни, с исходящим, словно бы нить из её «ушка», длинным, дымовым шлейфом, воткнутая в один из краёв порванной «ткани», ждала, когда чья-то огромная рука возьмётся, наконец, за дело, и заштопает этот разрыв.
Невидимый человеческому взору портной, готовился сшивать шёлковую, натуральную ткань иглой с искусственными капроновыми нитками. Где-то туго, где-то с узелками и буграми, а где и нежно, вяло, без затяжек, с пропусками и послаблениями. Пусть коряво и неумело, но так, как этого требовала жизнь, усиливающая звучание минувшего, соприкоснувшегося с грядущим, посредством яркого блеска синтетической нити настоящего.
Захар словно портной, научившийся шить на заказ, пусть и не получивший золотые ножницы, обретал уважение и спрос своих заказчиков. Он становился профессионалом.

Поужинав, они легли спать гораздо раньше обычного.

Не надо тратить нервы по попусту, они, как нервюры в готическом храме, позволяют не разрушаться центральному объёму, держат его в распор, или стальные канаты в Останкинской башне, натягивают её «ствол», даже после такого сильного пожара. Поэтому не стоит нервничать. Надо держаться, думал, засыпая Захар.

* * *

- Они бомбят Нью-Йорк!
- Кто они!? Кто может бомбить Нью-Йорк!? Кому вообще нужны эти вонючие янки?
- Вон по телевизору, с самого утра про это!
- Вить, погоди, я тебя умоляю. Я так не могу. Тема очень интересная, а ты так спешишь, что я и не соображаю ничего. Погоди. Дай прийти в себя.
Захар сел на стул за своим рабочим столом и, вспомнив о том, что у него больше нет рыб, внимательно уставился на Витю, благо на пути его взгляда не было аквариума.
- Короче самолётами пассажирскими хотели взорвать башни. А те выстояли. Но, потом, всё равно рухнули. Это война!
- С кем? Я тебя умоляю.
- С Бен Ладаном.
- Ерунда всё это. Просто скоро настоящий миллениум.
- Настоящий давно был.
- Это так, мишура одна, а не миллениум.

Огромный, кит смотрел Захару прямо в глаза, он, словно бы хотел спросить его о том, почему он так взволнован. Что может беспокоить его. Неужели этот теракт, мог так расстроить? Ведь это всего лишь две бетонные башни, упавшие, где-то далеко от Москвы, и уж тем более от Норвежского моря, где они и познакомились.
Кит медленно опускался в море. Нет, на этот раз он не стал заваливаться на бок и просто уходил под воду, погружаясь в неё, так, словно бы она была густая, как из сметаны.
Что это? Видение, или тот самый, запомнившийся ему кит. Он хотел именно сейчас заглянуть через глаза в Захара, для того, чтобы понять, что внутри этого человека, такого близкого ему по духу, но, всё же человека, а не простого млекопитающего, которых он, кит, видел десятки, может и сотни в том, теперь таком знакомом Захару Фьорде.

- Я сейчас, - сказал Захар и ушёл, на первый этаж, к рабочим, чтобы навестить своих рыб.
Он стремительно бежал по лестнице вниз, никого не замечая и не здороваясь с людьми. У него кружилась голова. Ему казалось, что эта, никогда не беспокоящая его прежде морская болезнь, теперь взяла всё же над ним верх. И это удалось ей именно там, где и в помине не было моря.
- Ты, что это Захарка!? Аль увольняешься? Лица на тебе нет? Что случилось? – услышал он словно бы сквозь сон.
- Ну, как тут у вас мои рыбы? – ответил он вопросом на вопрос.
- Нормалёк, - отошёл в сторонку, хорошо знакомый ему рабочий, и перед его взором открылся огромный, полтора метра в длину и метр в высоту, аквариум, полный жирных и нахальных, на первый взгляд рыб.
- Что это вы с ними сделали?
- Захарка, да не волнуйся ты так. Это я на помойке нашёл его. Нравится? Правда хороший!? – ласково обнял за торец, аквариум грузчик, прижавшись к нему ещё и щекой, от удовольствия соприкосновения с прохладной стенкой, закрыв глаза.
В гигантском, пластиковом, наполненном практически до самых краёв аквариуме, с выгнутыми от давления воды бортами, плавали большие, дебелые рыбины, выцветшей, но когда-то, явно очень яркой окраски. Об их цвете всегда можно было говорить только с приставкой БЛЕДНО. Бледно-жёлтые, зелёные, розовые, голубые.
Всего, их было, кажется пятеро. Целая стая. Подумал Захар, и тут же, вернувшись из какого-то тумана, спросил:
- А, где «ножи»? Где сомики?
- С ними всё нормально, Захарка. Они у хороших людей. Мы их на корягу выменяли.
- Хорошая коряга. Знатная. Да и аквариум тоже большой. Прям, как из-под русалки. Наверно сдохла какая-то, вот его и выкинули, - дополнил директорский водитель.
- А нам-то, что? Русалка, не русалка – простор нужен! Вон, какие слонятки теперь у нас плавают! Не то, что прежде, - объяснил рабочий.
Почему в такие дни, когда всё получается обязательно найдётся кто-то, кто попытается разрушить всё так хорошо, удачно сооружённое нами, чему так рады, думал Захар, возвращаясь к себе в комнату. Внутри него родился ответ. Потому, что жизнь — это пьеса, которую пишет сам Господь, для нас, для людей, так, как мы его актёры. Только он один знает для чего и как соорудить развязку.

- Думаю, что правильно бомбят, - вернулся к себе в комнату Захар.
- Что? – снял наушники Виктор.
- Ничего. Отстал я от жизни со всеми этими халтурами. Надо закругляться с ними.
- Это ты правильно. Пусть трактор работает.
- Что? – переспросил теперь Захар, словно бы надел на себя наушники.
- От работы кони дохнут, говорю!

* * *

- Ты знаешь Марин, а Путин нас обманул.
- Как это Захар.
- Миллениум был не настоящий.
- Когда же он успел нас обмануть?
- В своей новогодней речи. Помнишь?
- Нет.
- Ну, он сказал тогда, что начинается новое тысячелетие.
- Сказал. Да. Ну, и что?
- А то! Смотри сама. Двухтысячный год, это ещё не начало нового тысячелетия. Это всего лишь его конец. И начнётся оно с две тысячи первого года, не раньше.
- Да, я уже слышала об этом. И, вероятно это именно так. Только вот для всех в мире он уже давно наступил.
- Возможно. Но, теперь-то я понимаю, почему в этом, давно уже перевалившем за середину году всё оставалось по-прежнему, без особых перемен.

Всё смешалось для Захара в его работе. Прошлое, настоящее, будущее, объединяла одна всепоглощающая любовь к декору, золоту и дешевизне.
Ещё один год подходил к концу. Он не принёс ничего нового, но, зато, хорошо дал понять одну вещь. Никакого миллениума не было, да и не могло было произойти. Просто начался ещё один век, который сулил ему счастье, семью, и благополучие, взамен забирая всего лишь одну малость; совершенно невостребованную теперь современную архитектуру.
Каждый раз, когда, кто-то из его новых заказчиков приходил с очередной, нелепой в своей основе идеей дома, для того, чтобы он воплотил её в жизнь, Захар раздражался и становился нервным. Но, стоило ему вспомнить холод Норвежских фьордов, аскетичность одиноких домов, затерянных в скалах, он успокаивался и исполнял свою работу, помня о том, что в нём сидит два человека, и один из них именно он сам.
Но, иногда, всё же доходили до него те, кто хотел жить в новом тысячелетии, и тогда Захар творил чудеса.