Экзамен на пастыря доброго

               
     Всех забот, хлопот и страд в сельском хозяйстве перечислить невозможно. Крестьянин, как известно, работы не ищет, она его окружает всегда и всюду, и зачастую ему без помощников обойтись трудно. Потому-то с самого, что называется, нежного возраста мне, подобно всем крестьянским детям, пришлось участвовать в этих бесконечных заботах-работах от какой-нибудь заурядной пилки-колки дров и укладывания их в поленницы до «рубки» сиплоголосых осенних петушков или… стрижки домашних овец. Да, мне находилось дело даже и здесь. Во время этих стрижек, которые проводились обычно в бригадном дворе, я помогал отцу вылавливать в общем стаде наших старых овечек и молодых, подросших за лето барашков и ярочек. Мы определяли их по «фирменным» меткам на ушах (помню поныне – иверень плюс две зарубки) и затем волокли на длинный дощатый стол-верстак, за которым ловко орудовали  овечьими ножницами стригали, большей частью женщины, в том числе моя мать и старшая сестра Марфуша.
      О каждом виде работ и ремёсел, о приобщениях к ним вполне можно бы написать отдельный рассказ или очерк, ибо приобщения эти, как и всякие новые познания и открытия в юные годы жизни, особенно памятны нам. Выпуклыми и подробными картинами они встают перед глазами, свежо и остро отзываются в сердце воскрешёнными чувствами и переживаниями.
      К примеру, с теми же овцами у меня связаны воспоминания не только о пёстрой, шумной и даже весёлой кампании - стрижки их, похожей на  сельский праздник, но и о печальной (хотя и, увы, необходимой) процедуре заклания обречённых «голов» после осеннего разбора общего стада по крестьянским дворам. Проще сказать, о закалывании, забое валушков и отбракованных овечек «на мясо» и ради получения овчин, в процессе чего мне также приходилось бывать помощником. И это тоже, наверное, могло бы стать предметом описания со своими деталями, красками и переживаниями. Но мне доселе с особенной живостью вспоминается иное, а именно то, как я впервые пас деревенское овечье стадо…
     Весною, по первой траве, до найма постоянного пастуха на очередной летний сезон, как правило, человека опытного в этом деле, у нас  домашних овец пасли сами селяне. По очереди. Сегодня – хозяева одного подворья, где водились овцы, завтра – другого, послезавтра – третьего… В нашей семье  роль пастуха обычно доставалась отцу, а меня иногда определяли к нему в подпаски. Но однажды, когда в «наш день» отец оказался  занятым каким-то неотложным делом в своей бригаде, пасти «обчую» отару поручили мне одному. Не без некоторого страха и волнения, но я всё-таки довольно охотно согласился на самостоятельное пастушество. Ещё бы! Мне доверяли вполне взрослое дело. Это льстило моему самолюбию, возвышало меня не только в собственных глазах, но и в глазах моих сверстников и сверстниц.
     Ранним утром я, вооружившись для солидности  батожком и прихватив с собой верного пса Соболя в качестве подпаска, прошёл вдоль нашего околотка  и собрал разношёрстное стадо. Хозяева привычно выпускали овец из дворов, не особенно удивляясь такому «несолидному» пастуху. Овцы тоже, кажется, не имели ничего против очередного пастыря, покрикивавшего на них ломким отроческим голосом: они цепочками выбегали в открываемые калитки и привычно вливались  во всё возраставшую пёструю отару. Вот, наконец,  захлопнулась последняя калитка на краю околотка, и последнее «малое стадо» слилось с большим гуртом, которое без всякого моего напоминания уже заворачивало в Демидов переулок, чтобы неспешно плыть  далее –  в сторону поскотины.
       И за нею дорогу на постоянные пастбища –  по закраине Бызовой пашни, через вершину Гурина лога – к Поляковскому логу овцы знали хорошо, и мне  оставалось следовать за ними в заданном темпе, лишь иногда подгоняя отдельных особей, норовивших до срока нырнуть в сторону в поисках травки. Поторапливать этих «отстающих» проныр помогал Соболь –  то сердитым рычанием, то требовательным тявканьем.
        А за околичными воротами, где начиналась щетинистая полоса овсянища, оставленного  с осени под весновспашку, овцы вольготно разбрелись по жнивью, пощипывая  жухлую подсаду, роясь в кучках мякины, соломы и прочих пожнивных остатков. Я тоже получил возможность расслабиться и передохнуть. Даже присел на толстый пенёк у ближайшего перелеска и решил позвать где-то приотставшего Соболя, чтобы разделил со мною досуг. Однако, оглянувшись вокруг, не обнаружил его. Видно, сбежал потихоньку восвояси мой четвероногий подпасок, разочаровавшись в столь скучном и однообразном деле, как пастушество. Пришлось мне в одиночку продолжить освоение этого древнейшего ремесла…
       День занимался типично майский, с переменчивой погодой, при которой  «то солнышко проглянет, то снова дождь пойдёт». Правда, дождя пока не было, но по небу низко плыли рыхлые облака, набрякшие влагой, и набегал порывами прохладный ветер, особенно резкий в те моменты, когда солнышко, едва успев «проглянуть», осветить окрестности и дохнуть желанным теплом, снова погружалось в серую, зябкую пелену.
      До Поляковского лога, где овцам предстояло пастись основную часть дня, они добрались почти без моих пастырских подсказок и понуканий. Однако далее двинулись не в самоё лощину, куда я пытался направить их, полагая,  что там, в прошлогодней траве вокруг черёмуховых колков и в частых остожьях - сенных остатках от свезённых зимою стогов - они найдут больше корма, а дружно повалили на откос голого косогора. Сначала я даже не понял логики столь неожиданного маневра, но вскоре догадался, что пасомых  животин привлекла яркая зелень, выступившая на солнцепёчном склоне. Казалось бы, только радоваться очередному проявлению их мудрости и находчивости. В самом деле, зачем  было овцам спускаться в лог за какими-то копёнными одёнками  да жухлыми вихрами старой, побуревшей травы, жёсткой, как бумага, если на взгорке под весенним солнышком уже зазеленела новая, мягкая, сочная, полная питательных веществ, витаминов и всяческих живительных соков?
     Однако беда была в том, что эта свежая мурава лишь издали смотрелась сплошным изумрудным ковром, а при ближайшем рассмотрении оказывалась пока довольно низенькой и редкой травкой, проступавшей между старой отдельными остренькими шильцами.
     И вот овцы, увлекаемые этим обманчиво ярким покровом, этим оазисом, зеленевшим впереди, словно мираж в пустыне, понеслись наперегонки вдоль склона, так что я едва поспевал за ними. Лишь в конце длиннющего косогора, где начинался густой лес, мне довелось обогнать направляющих активистов и с трудом развернуть стадо вспять. Но это не спасло положения. Овечий марафон вдоль косогора не замедлил повториться, только уже курсом в обратную сторону, до его противоположного конца. И не успел я, поспешая за овцами, достичь черты, где зеленеющий гребень холма упирался в чёрную, чернее классной доски, пашню, как они сами совершили поворот на сто восемьдесят градусов и снова пустились в погоню за  иллюзорной свежей травкой на солнечных полянах прогонистого косогора.
      Замечу, что однажды мне всё-таки удалось согнать овец в лог, и они действительно попаслись там, пощипали сухую траву возле колков, порылись в остожьях. Однако вскоре, несмотря на все мои отчаянные противодействия, вернулись на склон, чтобы продолжить, бегая туда и обратно, поиски корма, более свеженького и вкусненького.
      Сегодня мне уже, конечно, не припомнить в точности, сколько раз подобным образом измеряли протяжённость косогора и как долго испытывали моё терпение своим челночным методом пастьбы эти ходячие «шубы да кафтаны», которым народная молва, почему-то отказывая в избытке ума, явно опрометчиво приписывает дар смирения и покорности. Помню только, что к исходу дня, когда у меня  был уже  язык на плече, вдруг очередная туча, накрывшая небо, разразилась сливным дождём с градом, и овцы, окаченные этим холодным душем,  безо всяких моих указаний спешно собрались в кучу.  Какое-то время они постояли в тесном кругу, а потом, когда ливень разом поредел и стих, мирно улеглись одна возле другой.  Бок о бок, словно караси на сковородке.
     Сперва мне даже понравилось это их решение - передохнуть, ибо я тоже, как сказано выше, умаялся предостаточно, мечась весь день из конца в конец косогора за бегучим стадом. Я подстелил дождевичок на мокрую траву,  присел на него,  вынул от нечего делать остатки обеда из полевой сумки, пожевал корку хлеба, допил молоко из бутылки и стал терпеливо ждать, когда поднимутся мои подопечные после заслуженного отдыха. Однако время шло, ветер свежел,  усиливался, и под его порывами уже  подсохла трава, но овцы не торопились объявлять подъём. Я поневоле забеспокоился, тем более что навстречу тусклому, словно ватному, солнцу, всё далее уходившему к горизонту,  выворачивалась новая  сине-чёрная туча. Явно следовало подумать о возвращении стада к поскотине, ближе к селу.
      Я, было, попытался поднять дремавших овец сердитыми окриками, свистом  и взмахами рук, но они почти не отреагировали на мои старания. Тогда я  пустил в ход свой пастуший посох, стал шпынять им и заодно попинывать сапогом крайних особей, но и это на них не действовало. В лучшем случае, они отвечали обиженным блеянием или неохотным  движением вытягивали шеи, вроде бы собираясь подняться, но стоило мне отойти на шаг, принимали прежнее положение и ещё теснее прислонялись к соседним товаркам. В состоянии, близком к отчаянию, я дважды или трижды обежал вокруг овечьего лежбища, крича, топая ногами, грозя батогом и уже чуть не плача, но ни одна из овец так и не поднялась на ноги.
       Наконец, мне пришла в голову мысль, которая  в результате оказалась спасительной. Ещё днём я заметил, что впереди стада  неизменно шастала одна и та же чёрная овца, довольно старая, со впалыми боками и обвислыми клочьями на брюхе, но необыкновенно проворная и деятельная. Именно она задавала всем направление и скорость движения в погоне за обманчивой зеленью, и я в уме прозвал её Провокаторшей. Эта активистка хорошо запомнилась мне и своим нравом, и внешностью, и я даже примерно догадывался, кому она  могла принадлежать. А именно – бабке Макарьихе, худощавой высокой старухе, не ходившей, а трусившей, почти бегавшей с батожком по селу, несмотря на свой почтенный возраст. По моим детским наблюдениям, домашние животные зачастую вообще чем-то походили на своих хозяев, не характером, так  «обличьем». А Провокаторшей овцу-активистку я прозвал потому, что она своим поведением и норовом напоминала мне тех баранов-провокаторов, которых, как я слышал, специально держали на мясокомбинатах, чтобы они, внедряясь в новоприбывшее стадо обречённых «соплеменников», скованных страхом и растерянностью, ободряли их и вели за собою тёмным коридором прямёхонько в убойный цех.  Но при этом сами, предательски нырнув у финиша в потайную боковую дверь, оставались целыми и  невредимыми.
     Правда, моя активистка вела овечек и валухов не на убой, но тоже провоцировала их на сущую беду – бесконечную и утомительную погоню за мнимой новой травой, изумрудом и малахитом отливавшей в отдалении. И вот теперь эта Провокаторша могла выручить меня, попавшего в нелепую историю. Я быстро вскочил и решил ещё раз обойти лежавшее вповалку стадо. Слава Богу, мою возможную спасительницу долго искать не пришлось. Не успел я сделать и десятка шагов, уже не крича и не махая батогом, а просто внимательно вглядываюсь в каждое  животное, как обнаружил её, возлежавшую в первом ряду с краю, знакомой мордой  вперёд. Притом именно с того краю, которым стадо было обращено в сторону села. Я попытался поднять старую овцу теми же средствами воздействия –  сначала просьбами, переходящими в приказы, а потом и откровенными тычками батогом в её лохматые бока, но хитромудрая бяша не тронулась с места. И даже, как мне показалось, вообще не обратила внимания на все мои потуги. Откинув культю хвоста, она продолжала лежать с полузакрытыми глазами и тупым философским спокойствием, погруженная в бесконечное жевание жвачки.
      И тогда я догадался сменить тактику. Перейти, так сказать, от кнута к прянику, от таски к ласке. Мне вдруг вспомнилось, что в моей походной сумке остался ещё небольшой  кусок хлеба и щепоть соли в спичечном коробке. Я тотчас, сотворив Иисусову молитву,  вынул их, посыпал ломоть сольцой, как делала моя мать, когда встречала у калитки овец, вернувшихся с пастбища, и, приговаривая в подражание ей самым ласковым, дружелюбным голосом «баря-баря-баря», - протянул Провокаторше. Наконец, она проявила признаки внимания. Сперва прислушалась к новым интонациям (доброе слово и овце приятно!), взглянула с явным интересом  на хлеб и подалась к нему длинной костистой мордой, а затем, когда я поднёс ломоть поближе, перестала молоть свою жвачку, проворно вскочила на ноги и требовательно ткнулась холодным носом в мою руку. Однако я успел отдёрнуть её и, держа на отлёте хлебный кусок, стал отступать то задом, то боком в сторону дороги, ведущей к селу. Овца, было, остановилась в некотором разочаровании, но потом обернулась к соплеменникам, проблеяла что-то на своём овечьем языке и решительно пошагала за мной.
     Стадо, словно по команде (а, может, и впрямь по команде, прозвучавшей из уст активистки), поднялось, забякало, зашевелилось и нехотя, но покорно последовало за своей неугомонной водительницей.
      Отщипывая от ломтя  небольшие кусочки хлеба, я постепенно, по мере нашего продвижения в направлении села, скармливал их своей помощнице. Остальным овцам, тянувшимся за нею, к сожалению, из-за скудости моих хлебных запасов, приходилось лишь глотать слюнки…
      Так мы вместе с моей спасительницей, ведя за собою блеющее стадо, благополучно миновали ворота поскотины, которые ещё были постоянно открытыми за отсутствием  опасности каких-либо потрав.
      А на Малаховой горе, перед Демидовым проулком, нас встретила целая делегация селян, среди которых была и моя мать. Впереди бежали ребятишки с радостными воплями, и ещё издали я по голосам узнал своих приятелей - и Ванчу Настасьина, и Федьку Савватеева, и Миньку Закутилина. Оказывается, все они, взрослые и дети, обеспокоенные затянувшимся ожиданием  пастуха со стадом, решили пойти на поиски. И то сказать, мы впрямь излишне задержались на Поляковском косогоре, да и путь от него домой получился нескорым, в результате к селу подходили уже в сумерках, густоту которых усугубляли новые тучи, наползавшие с запада.
      - Что припозднился-то? – спросила меня мать со смешанным  чувством тревоги и радости.
      - Да убегались овцы за день по косогору, а к вечеру ещё дождь пришлось переждать, - ответил я кратко, чтоб не вдаваться в неприятные подробности.
       Никто из вышедших за село встречать стадо, включая шумную ребятню, не забыл прихватить с собою ломоть хлеба или картофельный драник, и теперь они «досрочно», уже по дороге к дому, стали отыскивать и потчевать своих, заблудших было, но, слава Богу,  счастливо возвратившихся овец, которые невольно угодили в руки незадачливого юного животновода.
       Впрочем, на радостях отходчивые земляки всё же зачли мне  экзамен на «пастыря доброго». Это их доверие я потом стремился оправдывать, как  мог. И не только в роли овечьего пастуха.