Монолог жалостливого солдата...

(творческая фантазия по мотивам романа «Фаринелли»)
…Эх, служба солдатская, вроде и благородная ты, а как же не служить-то своей родине и своему королю! На это и отвага, и пылкая преданность присяге и родине нужна, благородное это дело…
Но только есть в этом деле один нюанс: всё мужество это ты проявляешь только на войне или ответственных заданиях короля, когда действительно нужен героизм, а такие моменты случаются та-а-ак редко, что я вспомню пару таких эпизодов только из молодости. Когда же всё спокойно, тебе приходится выполнять такую жутко неприятную работу, как сидеть конвоиром в тюрьме, или стоять на посту, за порядком в городе наблюдать, или, самое тяжёлое для меня, быть исполнителем наказаний, когда король приговаривает кого-то к публичному высечению розгами на помосте на площади.   Не знаю, как другим, солдатам, некоторые говорят, что даже любят это дело, чтобы силу свою продемонстрировать на наказуемом, посмеяться, а я так не умею, я не люблю такую обязанность, а иногда некоторых ребят мне очень даже жалко.
Вот, помню, дня два назад мне был отдан приказ, что я буду на помосте на главной придворцовой площади сечь в то утро оперного певца Фаринелли, тридцать ударов.  Ну, я, скрипя сердцем, лавку на помосте поставил, ведро с раствором и розгами приготовил к назначенному времени. Тут на площади столько много народа всякого собралось разного сословия и дохода посмотреть на публичное наказание! Яблоку негде было упасть…
… А тут мне и на наказуемого указали. Ой, как сердце у меня от жалости сразу вздрогнуло! Я не ожидал, что мне такого на скамейку положат худосочного юношу. Такой ещё молоденький!  Совсем, как маленький невинный Ангелочек, очень жалко его стало мне. А что делать? Как ни жалко, а свою работу мне нужно выполнить…
Я дал ему специальную тонкую намоченную  рубашку для наказаний, тот сменил свою нарядную рубашку с кружевами на рубашку для наказаний. Я смотрю, а король ещё не нанял своё место, я и сказал юнцу:
— Нужно постоять здесь немного, подождать его величество, потом начинать наказание…
… И смотрю на Фаринелли, что стоял рядом со мной в этот момент на помосте, и сердце у меня сжималось, так я сочувствовал ему. Стоит он  и одновременно красивый, как Ангел, и несчастный, напуганный, сжался, как комочек.  Хоть пиши картину: «печальный Ангел». Длинные, до середины предплечья,  блондинистые  золотые локоны  рассыпались по спинке  и хрупким плечикам, а на личико совсем ещё юный и красивый, как Ангелочек. Личико худенькое, совсем  белое, от волнения, видно, черты лица  изящные, из огромных  напуганных  небесно-голубых очей текут слёзы по личику. И до того уж невинное чистое полное боязни выражение на лице у него было, что не пожалеть его было невозможно. Да, самое главное, такой хрупкий фигуркой, болезненно худой, ручки дрожат от волнения, слёзки не вытирает и тихонько, шёпотом молится, да с ужасом на ведро с розгами поглядывает.
Я сначала не хотел заговаривать с ним, но король что-то долго не появлялся, а мне жалко юношу-Ангелочка,  вот и первым спросил:
— Дрейфишь, малец, да?
— Ну, есть такое дело… — не переставая плакать, с испугом в огромных небесно-голубых очах  посмотрев на меня, ответил Фаринелли.
Я со вздохом произнёс, не сдержался:
— Что же мне с тобой делать, спрашивается?  Что король думал, когда дал тебе тридцать ударов?  Как тут разместить тридцать ударов?  Ты такой худосочный, и спинка маленькая,  как у ребёнка!  А мы ж, солдаты,  народ, ох, крепкий!..   
А потом добавил:
—  Ладно, я постараюсь не наотмашь, не со всей силы, без оттяжки, в основном.  Ой, конечно,  тяжко тебе сейчас, малец, будет, но я немножко, как смогу, облегчу. Тебя есть, кому забрать? Это важно, потому что после такой трёпки ты просто никакой будешь…
— Да, старший брат и молоденькая жена, ещё даже полгода в браке не прожили… — ответил юноша, показав лёгким жестом худенькой ручки на своих близких.
— Ой, хорошенькая она у тебя, красавица, и видно, переживают они оба за тебя серьёзно.  А что так сильно прям дрейфишь? Никогда что ли в детстве не пороли? — спросил я, пытаясь как-то отвлечь его от переживаний.
— Нет, ни разу, сейчас будет первый раз, «боевое крещение» так сказать… — по-детски шмыгнув, ответил юноша.
Тут своё роскошное позолоченное кресло занял король, и я, с тяжёлым сердцем, показав рукой на лавку, промолвил:
— Всё, пора начинать порку, но ты не бойся так сильно, я же сказал, что постараюсь…
А юноша, умница, сдержал страх.   С тем же несчастным побелевшим невинным чистым  Ангельским личиком, слезами  и длинными небрежно  растрёпанными блондинистыми золотыми локонами, лёг на скамейку.  Молчит, только ручки дрожат, да слёзки текут из огромных небесно-лазурных очей. Ох, и жалко мне было, я по-отечески похлопал его по плечику, понимая, как туго ему придётся, но взялся я за розгу и начал работу…
Надо сказать, что, конечно, мужественной выдержкой это поведение не назовёшь, но выдержал он на удивление очень достойно, за час высечения, он даже не вскрикнул громко,  что меня очень удивило.  Он только очень сильно плакал, рыдал, и так и лил слёзы в течении всех ударов. Я старался, старался, как и пообещал ему, но у меня не всегда получалось, рука-то привычная. И когда у меня выходили случайно  особо сильные болезненные удары с оттяжкой,  начинал всхлипывать, и тихо, как маленький котёнок, попискивать, (у меня от этого звука ещё больше душа от жалости болела, так уж эти тихие звуки душу бередили, хотелось по-отечески пожалеть мальца) и так в течение всего часа…
Потом я себя ещё долго мысленно ругал, что надо было получше стараться смягчать удары.
Хорошо, что потом родные сразу забрали его в мягком одеяле, был юноша в ужасном состоянии, а я ещё долго буду помнить тот день…