Бог из кофе-машины

Он – студент. Точнее, он, конечно, что-то гораздо бОльшее, причем настолько большее, что на вопрос «кто он?» точным ответом будет либо молчание, либо…  очень уж долго (и далеко не факт, что правильно). Поэтому назовем его просто «студент», но подразумевая, что есть скобки, а за ними – [невообразимо] много.
И вот он, студент, стоит и раздаёт рекламные листовки. Точнее, не до конца так. Все мы (хотелось бы надеяться) понимаем, что редко кто, занимаясь каким-то делом, действительно имеет в виду именно это дело. Один хороший человек, глядя на некоторые поступки людей часто любил говорить: «Это его личная половая драма». Эпитеты можно подставлять самые разные, но вот у каждого своя драма – это да. Вот и студент – конечно, конечно, имел в виду не раздачу листовок и совсем не акцию в обувном магазине. Он имел в виду уже последний курс университета, неимение личных средств, большую тягу к неприбыльному делу, и большие способности, но антипатию к прибыльному. Короче говоря, он имел в виду стремительно надвигающийся выбор. Причем выбор этот был не между конкретными вещами, не тот выбор, который подразумевает только лишь внешние действия, а какой-то глобальный, глубокий, и, скорее всего, в его жизни первый по такой величине. И, если мы говорим о внутренней драме, то до этого момента зрители, директор театра и актёр уживались более или менее гармонично, но вот вопрос стал ребром, и угодить всем стало невозможно, и выбор в пользу одного был абсолютно неприемлим для остальных. До этого момента актёр играл роль – и всем более или менее нравилось, но вот он застыл совсем растерянный. Актёру – свобода и порыв души, директору театра – прибыль, зрителю… а зритель прекрасно себя чувствовал на своём месте, на одном из тысячи одинаковых кресел – только бы все разом вдруг не повернули голову к нему, внезапно освещенному прожекторами. И вот, исходя из этих трёх позиций, выбор стал между тремя ролями для бедного актёра: или ты вдохновленный и восхищённый неудачник, или клоун с набитым кошельком, или кто-то размытый, безликий, серый… Вот что на самом деле имел в виду студент.
Драма приобретала явные признаки трагикомедии, учитывая, что её участник стоял посреди оживлённой улицы в неестественно огромном пароллоновом цилиндре красного цвета с кокетливо приклеенной к нему женской туфелькой. Рядом жил своей праздной жизнью ТРЦ. От этого студенту было особенно тяжело, потому что гремящая оттуда дикая музыка лавиной сметала из его восприятия последние остатки смысла происходящего вокруг. Как будто для того, чтобы заполнить невыносимостью еще и физический аспект момента, июльское солнце было включено градусов на тридцать-тридцать пять… Он протягивал и протягивал листовки, и в те моменты, когда он, как бы оглядываясь вокруг, представлял эту картинку целиком – и жару, и музыку, и себя в дурацком цилиндре – в эти моменты ему казалось, что он вот-вот умрёт.
Вдруг он почувствовал дискомфорт и… не то, чтобы чувство вины, но какое-то непонятно откуда исходящее требование эту вину почувствовать.
– Скажи-ка, милый, тебе что, заняться больше нечем? – Сухая старушка с поджатыми губами стояла, упершись рукой в бок.
– В смысле? – наивно спросил студент.
– От! – хмыкнула старушка, – Всё вам смысл подавай… В прямом! Лучше бы делом занялся.
–Так я и занимаюсь…
–Это? – бабушка была настроена решительно: поставив свои сумки на асфальт, она чуть ли не в самое его лицо ткнула ему у него же взятую листовку. – Это дело?! На кой шиш, скажи-ка мне, я куплю твои тапки?
Студент заметил её истоптанные, потёртые босоножки. Ему стало по-человечески жаль, но адекватно это выразить, так, чтоб не обидеть гордость женщины, он был не в состоянии, поэтому промолчал. А она продолжала:
– Тридцать лет я была членом компартии. Отец и мать жизни свои прожили [ради коммунизма] – да мы всей страной работали, у нас цель была! – Не лишённый чувства юмора студент вдруг подумал о цвете своего цилиндра и посмотрел на свою пачку красных листовок. – Тридцать лет я работала на заводе, была активисткой, не последним, кстати, человеком, из театра ушла к чертям – и что?!
От жары и усталого отупения он продолжал улавливать лишь буквальный смысл слов, к тому же, резко вырванный из своих мыслей, он был абсолютно не в состоянии уловить посыл, с которым эти слова говорились – то самое, что действительно имелось в виду. Увлеченный этой внезапной историей, он вдруг заинтересовался и сам, и после некоторой паузы, во время которой старушка застыла с вопросительным выражением, он простодушно повторил:
– И…что?...
Будто кто-то плеснул ей в лицо невидимой водой, старушка резко отклонилась назад: от удивления и такого, ею незапланированного в этом месте, хамства, у неё округлились глаза.
– Ничего! – бросила она, с силой плюнув на асфальт и подхватив сумки. – Ничего!!! – и нервно зашагала прочь.
«Как ничего? – думал студент– все эти тридцать было. А если было, то куда делось? И как вообще могло деться?» Но тут до него дошло то, что имелось в виду – и вкупе со всеми остальными смыслами – и подтекстными и буквальными –вылилось в ответ на вопрос «и что?»: «ничего…».
Будто кто-то внутри, один из тех, в драме, проиграл.
Рабочего времени оставалось еще много, жара же, как будто только усиливалась.
Через время послышался сначала тихий, но постепенно нарастающий гул. Он всё усиливался – и вот из-за угла ближайшего дома выплыло серое, шумное, копошащееся облако. Толпа людей в серых футболках с какой-то надписью шли с озабоченными лицами и что-то кричали. Впереди полз большой, нелепый автомобиль, весь расклеенный лозунгами, а по бокам огромными буквами значилось: «Народная партия». Крыша автомобиля была плоской, [в форме мостика], на нём лицом к толпе стоял человек в такой же серой футболке и хрипло орал в рупор. Позади него оператор сосредоточенно щурился в глазок видеокамеры. По мере приближения толпы, из шума стали различимы слова:
«Как все хотим мы кушать,
Мы заслужили жизнь получше!»
С наушниками в одном ухе, какие-то, такие же серые, шли, почти бежали чуть сбоку от толпы, озабоченно вглядываясь в неё, периодически оборачиваясь в сторону машины, затем подавали какие-то знаки идущим в первых рядах. Вдруг оператор, будто сбитый с толку и явно что-то заметив, оторвался от камеры и начал активно жестикулировать, но люди в наушниках, как на зло, на него не смотрели. Студент заметил, что жестикулируя, оператор указывает на него: по своей простоте, он воспринял это, как просьбу о какой-то срочной, быстрой помощи и подошёл ближе. Оператор начал жестикулировать активнее – студент сделал ещё пару шагов вперед, всем своим видом и выражением показывая: «Чего, мол? Не пойму!» В этот момент толпа поравнялась с ним и он увидел, что там пробивается сквозь общий уклад шествия своя хаотическая жизнь: кто-то курил, кто-то чего-то жевал, до него донеслись обрывки разговора:
– Да… Да говорю я тебе: с работы согнали! – мужчина в толпе, зажав телефон между плечом и ухом – так как обе руки его были заняты поднятыми вверх флажками – пытался перекричать шум: – Буду часа через два…Картошки пожарь… картошки… Кар-то-шки!!!  Чегооо? Да нет, да… пошла ты! Сама ты алкаш, дура!
Толпа начала медленно поворачивать влево на перекрёстке, где стоял студент, таким образом автомобиль оказался как бы позади него. Оператор, уже багровый и потный от злости, не выдержав, вскочил с места, перегнулся через перила мостика и уже исступлённо заорал:
– Да уберите ж вы, наконец, этого пидора! Да не тебя! Этого, красного!
Те, с наушниками, наконец услышали его и теперь кричали уже непосредственно студенту. Он стоял спиной и не слышал. Через секунду один из них нервно подбежал:
– Слушай, клоун, отпрыгни! Люди делом занимаются, а он! Давай-давай! – и побежал дальше за толпой, уже постепенно удалявшейся.
Через минуты три облако исчезло совсем – как будто и не было ничего, как будто и не проплывал мимо этот серый, шумный хаос. Та же жара, та же грохочущая музыка. Хотя нет… кое-что в напоминание о себе толпа оставила: асфальт зарябил окурками. Успокаиваясь, доплясывали свой воздушный танец несколько полиэтиленовых пакетов. К ногам студента подкатывалась пузатая стеклянная бутылка – и как бы ставя, наконец, точку, остановилась у самых его ног.
День выдался жарким, вязким, трудным. Каким-то странным необъяснимым образом эти маленькие нелепые происшествия касались того самого внутреннего выбора – внесли еще бОльшую растерянность – но связь эта была такая невидимая, а следовательно – такая глубокая, что хотелось ему ни о чём не думать вовсе. Это и пытался делать он по дороге домой. Под вечер, сняв свой [ужасный] костюм, усталый, студент брёл по бульвару. Мимо проплывали мамы с колясками, громко разговаривала весёлая, воскресшая от жары молодёжь. Какие-то мужики на скамейке мирно заканчивали рабочий день холодным пивом. Ходили с поводками собачники. Складывали свои столики продавцы красочных безделушек: глиняных вазочек, магнитов, украшений. Потихоньку собирались домой художники. Студент без внимания разглядывал картины: просто проплывающая мимо картинка бросала ему их в глаза, а он не сопротивлялся. Вдруг одна из них и впрямь его заинтересовала. На полотне  [была написана] современная комната. В центре неё спиной к зрителю сидел, уткнувшийся в голубой экран телевизора, мужчина с пультом в руке. Справа, спереди от него – стол, который за исключением огромных размеров пера и чернильницы, был совершенно пуст. Тут же, около стола пылал костёр и в нём еще можно было различить обуглившиеся страницы писаного от руки текста. Чтобы не возникало сомнений, что автор текста – мужчина, сидящий в кресле, художник чернилами измазал ему правую руку, безвольно повисшую на ручке кресла. По полу были разбросаны грязные, серые, забрызганные краской рубашка, брюки, истоптанные пыльные кроссовки: рабочая одежда. На маленьком журнальном столике слева стояли бутылка водки и на треть полный гранёный стакан. Название картины художник изобразил внизу – из выставленных в буквы чакушек водки: «Вечер Икара – ни умершего, ни живущего». От картины веяло такой сильной безысходностью и пустотой, что долго всматривающийся в неё студент на время перестал воспринимать звуки улицы: просто стоял и смотрел в эту тёмную комнату.
 – Нравится, что ли?, – только сейчас студент заметил художника – небрежно одетого, небритого. Со смеющимися – каким-то отчаянно-грустным огоньком – глазами.
– Да… А какая цена?
– Цена? – хмыкнул художник – Цена – вся моя еб…утая жизнь!, – сказал и засмеялся, тут же прервался и сообщил: – Четыреста.
Студент – исходя из своего студентского бюджета – как бы про себя заметил:
– Дорого…
– Ну. – развёл руками художник. – Нужно же, чёрт возьми, Икару на что-то бухать! Ты, кстати, сегодня первый. В основном вон те цветочки берут и это яркую модную хрень, а..
– Не нужно. – перебил его студент.
– Что?..
– Бухать не нужно.
Художник, сидящий на своей складной скамеечке с закинутыми одна на другую ногами, удивлённо задумался на пару секунд, и вдруг резко что-то поняв, переменил ноги и шлепнув себя по щеке, с заинтересованным видом подпёр рукой подбородок:
– А… ну, да – как же… Я понял, понял. – сказал он иронично. – Тебе сколько лет?
– Девятнадцать.
– Ну во-о-от, – он наставительно поднял указательный палец вверх, – Правильно. Пить – не нужно! –и снова засмеялся. После посмотрел на своего Икара и уже другим, уставшим голосом скорее попросил, чем сообщил:
– Ну, бывай, малыш. Побреду я. Встал – и спиной к студенту медленно начал снимать со ????? картины. Студент же стоял, как приклеенный. Легонько похлопав его по плечу, художник уже явно просил:
– Давай-давай…
Будто вновь вернувшись на людный бульвар, студент зашагал дальше: окружающие звуки, мелькание людей и машин – всё это с новой силой навалилось на него. Случайные встречи прошедшего дня победили его усилия: объективно не связанные между собой, они, словно магниты сцепились в одно и в резком свете предстали перед ним отчётливой взаимосвязью с тем самым внутренним выбором. Выбор – риск, и по случайному стечению обстоятельств в этих людях сегодня встретился ему лишь один из возможных исходов игры – проигрыш. Студент был неглупый парень: он понимал, что это лишь «один из», что так же возможно другое: ликующее пожинание своих плодов, удача: поставил – выиграл. Но неудачи этих случайных, мимо проходящих людей казались ему нанизанными на один костяк. Он узнавал в них себя – и не узнавал. Он мучительно пытался найти общий знаменатель, эту нить, за которую стоит потянуть – и коробочка раскроется. Состояние его было сродни сильному предчувствию, противоречащему фактам, сродни трудному вспоминанию забытого: будто человек, упершийся в дверь и не видящий поэтому ручки – настолько (и слишком) он был вплотную к ответу.
Наконец, совсем себя измучив, он бросил свои попытки: усталость взяла своё. Он шёл к метро с одним, всего его поглощающим, желанием: скорее дойти до ближайшего кофейного автомата. С того момента, как он этого захотел, предвкушение глотка кофе захватило его настолько, что он уже почти бежал – как отчаянно гребут к спасительному кругу – он был прямо-таки маньяк, голодный вампир.
Железно-пластмассовый светящийся Спаситель выступил к нему из-за очередного поворота тёмного, разветвлённого подземного перехода. Студент раскрыл кошелёк и замер: денег не хватало. Он отчаянно стал шарить по карманам – пусто. В рюкзаке – пусто. Вдруг он что-то в нём нащупал. Обнаружившийся потёртый пакетик растворимого кофе, как чья-то насмешка, лежал у него в руке. Студент мазохистски пробегал глазами недоступное теперь счастье: «Американо»… «Капуччино»…
Автомат, видимо, сжалился, созерцая это вселенское горе и решил дать студенту еще один шанс: «Ирландский виски»… «Моккачино»… «Вода». «Вода». Студент всмотрелся внимательнее: «Вода». Судорожно пересчитал деньги – ровно три пятьдесят! Радостный, закинул в приёмник деньги и стал ждать. Автомат зажурчал. Раздался шлепок выброшенного стакана. Студент раскрыл пакетик с кофе и умиротворённо посмотрел на стакан. «Сейчас польётся», – подумал он и вдохнул запах из пакетика, – «Сейчас». Автомат еле слышно зажурчал ещё раз – и затих. Не шевелясь, студент ждал. Прошло минут пять, не меньше. Хлопок выскочившего стаканчика до сих пор оставался самым громким звуком – вот и теперь будто повис в пустом и тёмном переходе, продолжая звучать.
«Хлоп!» – железный Спаситель наотмашь зарядил беспощадную пощечину: студент проиграл. Он неподвижно стоял, тупо уставившись на автомат. Но в тот самый момент, когда раздавшийся минутой назад хлопок стал звучать, как пощёчина – в тот самый миг, в ту тысячную долю момента перед студентом вновь стал выбор – но он успел схватить этот пролетающий миг за пятки. Он успел. Такой простой и понятный выбор между двумя действиями – избить кофейный автомат или рассмеяться – благодаря схваченному моменту развернулся, как волшебное полотно, выброшенное умелым движением хитрого сказочника; развернулся – и стал совершенно иным, превратился в осознанный выбор между выиграть и проиграть.
Ошеломлённый этим открытием, студент со всех ног летел домой, не чувствуя усталости: «Я выиграл, Господь! Святые угодники, это суперприз, это… хлопок одного стакана, етить же ж-колотить!»
В тот день он просто пришёл домой и начал жить. Обычной – да, совершенно обычной жизнью: он радовался и восхищался, терпел неудачи, боль и горечь обманутых ожиданий, но никогда уже с тех пор он не проигрывал.
Собственно, на этом всё. Если вы чувствуете недосказанность и спрашиваете, что же было дальше – кем он стал? Выбрал любимую профессию? Сделал ли ставку на деньги? Стал «таким, как все»? – если вы это спрашиваете – вы не хватали момент за пятки. Ловите этот миг: в выскочивших  пустых стаканчиках, в уходящих автобусах, мужьях и жёнах, в ускользающей удаче – будьте внимательны: этот миг не сбавляя скорости проносится мимо вашей станции на всех парах. Эта птица не всегда приносит веселье. Но это всегда. Всегда выбор между проиграть – и выиграть.