Иудино счастье

                Я Господь Бог твой, Бог ревнитель,
                наказывающий детей за вину отцов до третьего 
                четвертого рода, ненавидящих Меня и творящий
                милость до тысячи родов любящим Меня
                и соблюдающим заповеди Мои.
                Ветхий Завет. Исход: 20.

                … Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот,
                пошел к первосвященникам и сказал: «Что вы дадите
                мне, и я вам предам Его? Они предложили ему тридцать
                серебряников. И с того времени он стал искать
                удобного случая предать его.

                Когда Иуда, предав Его, увидел, что Он осужден
                и, раскаявшись. Возвратил тридцать серебряников
                первосвященникам и старейшинам. Бросив серебряники
                в храме, он вышел, пошел и удавился.
                Первосвященники, взяв серебряники, сказали:
                не позволительно положить их в сокровищницу
                церковную, потому что это цена крови.
                Сделав же совещание, купили на них землю
                для погребения.
                Посему и называется земля та «землею крови»
                до сего дня.
                Святое Евангелие (от Матфея)






"...На Иуду показывали пальцами и некоторые презрительно, другие с ненавистью и страхом говорили:
- Смотрите! Это Иуда Предатель! 
Это уже начиналась позорная слава его, на которую он обрек себя вовеки. Тысячи лет пройдут, народы сменятся народами, а в воздухе все еще будут звучать слова, произносимые с презрением и страхом добрыми и злыми:
- Иуда предатель… Иуда Предатель!"    
                Л. Андреев «Иуда Искариот».

Крыса приходила ровно в полночь. Как всегда, зашуршала мусором, которого натаскала в нору, и вот появилась серая острая морда.  Крыса была крупная и старая. На ее боках шкура была уже не серая, а в ржавых подпалинах и даже кое-где с залысинами. Или это так свет падал от лампочки, что висела под самым потолком в проволочном каркасе. Свет не выключали ни днем, ни ночью.
Татьяна Алексеевна сидела в камере уже семь дней. Когда крыса пришла в первый раз, узница вскрикнула и тут же словно захлебнулась собственным криком. Не хотела, чтобы они – эти, видели и знали, что она боится. Так и кусала пальцы себе до крови, в ужасе поджав к подбородку колени на топчане, кое–как сколоченном из плохо струганых досок. Хотела снять ботинок и бросить в крысу, но побоялась. Крыса вела себя здесь, как хозяйка. Вот и сейчас она медленно обходила камеру, волоча за собой длинный голый хвост.
Татьяну Алексеевну передернуло от омерзения. Но бросать в крысу ботинок она не решилась. Уж если тогда не бросила, в первую ночь, когда, онемев от ужаса, смотрела, как крыса приближается к ней, ожидая, что сейчас прыгнет серая тварь на топчан.  Но та не прыгнула, а, походив по камере, ушла в свою дыру.  … «И хорошо, что не бросила ботинок, - придя в себя, подумала Татьяна Алексеевна. Во-первых, крыса могла разозлиться, а они, кто–то говорил ей, разъярившись, бросаются на людей. А во–вторых, крыса вела себя не агрессивно. Просто выходила, осматривалась и уходила обратно.»
Первые три ночи Татьяна Алексеевна не сомкнула глаз. Она, забившись в угол, наблюдала за зверьком и, прерывисто дыша, думала: «Вот сейчас… сейчас она набросится на меня…» На четвертую ночь она так измучилась, что, когда крыса закончила свой обход, и облезлый хвост исчез в дыре, бедняжка даже подремала немножко. И на пятую ночь уже побольше…
А вчера, Матерь Божья! Она заснула так крепко, что вообще не слышала, когда пришла крыса и совершала свой обход, царапая коготками по бетонным плитам.
И сегодня она снова уснула, конечно, не сразу, потому что заболел желудок от гнилой брюквы, из которой варили похлебку, но потом, свернувшись калачиком, согрелась, боль утихла и …
Боже мой! Какая музыка! Какой замечательный и веселый вечер у них в гимназии! Как ей весело! Как славно, что она тоже гимназистка, такая же, как все эти барышни, дочери купцов и чиновников.
И как ладно сидит на ней шелковое платье с кружевным воротником, которое сшила ей матушка! Оно ничем не хуже тех нарядов, что шила самая модная портниха в Новой Ладоге другим гимназисткам. И что с того, что ее отец не купец и не важный чиновник, а только кондитер, но Алексея Ивановича все знают и уважают за руки его золотые. И на все важные званые вечера приглашают готовить сладости, торты да пирожные, а еще всякие чудеса по восточным рецептам, о которых здешние купцы и слыхом не слыхивали, а батюшка научился этой премудрости у китайца в Санкт-.Петербурге, когда мальчишкой был учеником у него в кондитерской. А матушка у купца Кукина кухаркой столько лет служит. Как своя у них в доме. Супруга-то купца во всем с ней советуется и деньги доверяет немалые.
Хоть и говорят тут всякое… Студентики да реалисты, из Петрограда наезжающие, что, мол, купцы-мироеды, классовые враги, но это все чушь, чушь! Это Максим Федорович-то – мироед? Да он милейший и добрейший человек, ведь это он предложил матушке оплатить ее, Татьянино, учение в гимназии. А кто она ему? Дочь кухарки… Злые люди! Завидуют чужому богатству. А она никому не завидует, потому что она молодая и красивая… вот ее богатство! Ну, может быть, это она преувеличила немножко, а, скажем так – хорошенькая, невысокая, ладненькая, глаза карие, кудри крупными волнами сами в прическу ложатся, никаких щипцов не надо.
А смелая какая! В прошлом году на спор на маленькой утлой лодчонке устье Волхова в грозу туда и обратно переплыла. Вымокла вся – страсть, зато господин какой- то, который из автомобиля наблюдал, как она борется со стихией, вышел и ручку ей поцеловал, сказав: «Что за прелесть! Настоящая амазонка!».
Кто такие амазонки, она не очень хорошо знала, но потом весь вечер штудировала книги, которых у нее было достаточно: батюшка на книги не скупился. А потом все гордилась, что амазонкой назвали, про себя, конечно. Подругам превосходства не выказывала, не тот характер. Посмеяться, попеть – это да. Ей к ее внешности приятной Господь Бог еще добавил столько, что вообще неотразимой ее делало… Голос ей дал такой, что на вечерах в гимназии, когда собирались именитые гости, и она пела… Сам городской голова вытирал глаза и синеватый нос огромным платком – так за душу его брало. Вот и сегодня она будет петь.
Ах, как волнительно!
Но вот уже Варвара Ферапонтовна села за фортепиано… И чистым высоким голосом Таня запела:

В низенькой светелке огонек горит,
Молодая пряха у окна сидит.
Молода, красива, синие глаза,
По плечам развита русая коса…
Сколько аплодисментов, сколько цветов, комплиментов… А когда начались танцы, ей даже встать не давали… Все приглашали и приглашали… И всякие слова шептали, даже и… нескромные… А один господин, приезжий, все шептал ей в ухо: «Женюсь, черт меня, побери… женюсь… Выходите за меня».
Но она вела себя скромно и от господина решила избавиться, спрятавшись за подружек.
Какое там – замуж! Она ведь только гимназию окончила, а теперь у них открыли еще один класс, дополнительный, где на учительниц младших классов будут готовить. Она и надеяться не смела, а матушка поговорила с хозяйкой, а та с хозяином, и вот – пожалуйста… Будет учиться.
Ах, этот вальс… Ля – ля – ля – ля – ля – ля ….
Да это и не музыка вовсе, и уже не сон, а скрежещет обитая железом дверь, на скрипучих ржавых петлях… Это надзиратель пришел… Противный… Гадкий такой, что когда она в мыслях сравнила его с крысой, то та показалась ей даже симпатичной.
Длинный, худой, с лошадиным лицом и огромными желтыми зубами… От него пахло немытым телом, грязным бельем и гнилью изо рта.
Он приносил ей алюминиевую миску с едой и выносил ведро, что стояло у двери, накрытое фанеркой. Похабно подмигивал ей и все норовил пройти мимо близко, чтобы коснуться ее плечом, коленом или бедром. Она отшатывалась, а он, довольный, ржал, обнажив до десен свои нечеловеческие зубы.
- Господи, спаси и помилуй, - шептала она, - оборотень какой-то.
Надзиратель вынес ведро, но за едой не пошел, а процедил: «К следователю!».
И по тесным коридорам бывшего помещичьего дома повел ее в кабинет на допрос. Следователь - румяный, толстощекий, был похож на добряка из русских сказок. Но… Только похож. И фамилия у него была Острожнов. Значащая фамилия. Когда–то, в юности, в гимназии, она изучала пьесы Фонвизина. Там тоже были такие фамилии: Скотинин – значит скотина, Правдин – значит за правду, Милон – значит мил Софье… А этот… Румянец во всю щеку, а глаза убийцы. В первый день повалил ее на пол, бил сапогами, и все орал бабьим визгливым голосом: «Говори, сучка, кто листовки фашистские передал? Кто задание дал распространять, кто помогал?».
Татьяна Алексеевна, расширенными от ужаса глазами, смотрела на беснующегося следователя. Она была не робкого десятка, но даже ее, здесь, в этом мрачном кабинете, сковывал страх и холод.
- О чем он говорит? Кто ее послал? В своем ли он уме? Ведь она здесь, в Старой Ладоге, уже девять лет живет. Да, да, конечно, Степке двенадцать уже, а ему было только три года, когда они переехали.
Тяжелый удар прервал ее мысли. Острожнов ударил ее по спине кулаком:
- Молчишь, падаль? Почему не эвакуировалась? Немцев ждала? Ну, так я не Острожнов буду, если ты у меня не заговоришь.
Ее тихое: «Да что говорить-то, если я не знаю ничего», - разозлило его еще больше. Он двумя руками взял ее за волосы, они и сейчас были у нее густые и вьющиеся, как в юности, и стал бить головой об стену. Арестантка вскрикнула и потеряла сознание.
Очнулась уже в камере оттого, что кто-то лапал ее по груди, прямо у лица зловонное дыхание…
Надзиратель…
- Ах ты, гад! – оттолкнула его от себя, крикнула: – Помогите!
- Тварь, подстилка фашистская… Ну, погоди…
Но руки убрал и ушел, гулко топая подковами сапог.
Татьяна медленно приходила в себя после побоев. Потихоньку села, движение сразу отозвалось резкой болью в голове. На топчане, в ногах, стояла алюминиевая миска с каким -то давно остывшим месивом. Даже мысль о еде вызывала тошноту.
Несчастная женщина пошевелилась осторожно, устраиваясь поудобнее, и прикрыла глаза, а открыла вскорости от того, что показалось, как будто кто-то смотрит на нее.
- С ума схожу, - подумала обеспокоенно, а когда опустила глаза вниз, то увидела прямо у топчана крысу. Та голову подняла и смотрела на нее, шевеля усиками.
Может это свет от лампочки так падал, может, показалось ей, но в крысиных глазах она увидела что-то вроде жалости.
- Я, наверное, помешалась, - подумалось, - черт знает, что в голову лезет.
Села потихоньку и, зацепив пальцами из миски кашу, бросила немножко на пол. Крыса подумала сначала, потом подошла и стала слизывать угощение. Снова подняла голову, но, поняв, что на сегодня это все, отправилась восвояси.
Татьяна Алексеевна потерла виски – голова болела нестерпимо.
- Я, как девочка из сказки про Машеньку и медведя. Там она дала мышке каши, а та и помогла ей убежать от медведя. Но, поразмыслив, решила, что Острожнова сравнивать с медведем – обидно для медведя, а крыса… Вряд ли она ей поможет, просто есть захотела – вот и все.
Татьяна подложила руку под голову – все полегче, и то ли задремала, то ли задумалась… Воспоминания, как пчелиный рой, накинулись, не давая уснуть.
… Вот она спешит на занятия в гимназию. Теплый жакет с меховым воротником, меховая шапочка, а поверх теплый платок. Матушка велит одеваться тепло, а то ветры дуют с озера холодные – долго ли простудиться?
И вокруг ветры перемен приносят новые веяния.
Что ни день, то митинги, демонстрации… Солдаты, матросы, стриженые девушки с папиросами ходят, поют: «Вихри враждебные веют над нами…». И пусть поют, ей-то что. Ей и не надо это совсем. Она учительницей мечтает стать… И станет.
Но вот холодным ноябрьским днем узнала – революция!
В гимназию пришли какие-то людьми в солдатских шинелях, ходили по классам, пачкая грязными сапогами мраморные лестницы и ковровые дорожки. Начальница с заплаканным лицом крикнула им: «Ненавижу!». И ее увели, взяв крепко под руки, два революционера: один в бушлате, а второй в шинели.
Барышням, у кого отцы купеческого сословия были, гимназию посещать запретили, а ее спросили: «Происхождение какое? Пролетарское?». Она пожала плечами, больше ее никто ни о чем не спрашивал.
Гимназию не закрыли, вот только преподавателей стало намного меньше. Как грядку, пропололи весь преподавательский состав. Стало страшно и неуютно. Матушка вмиг работы лишилась. Хозяева ее исчезли. Кто говорил, что уехать успели, а кто, что арестовали их.
Мать дочери даже шляпки одевать запретила, а завязывала ее до глаз старым серым платком. И батюшка работы лишился: уж какие тут пирожные, когда хлеба – и то не досыта. Да еще хворать стал – все кашлял. Матушке-то еще повезло, спасибо Пелагее Афанасьевне, родня она им была какая-то, «пятая вода на киселе», пристроила матушку полы мыть в какую-то контору.
Но как ни плохо жили, а Татьяна Алексеевна окончила свой восьмой дополнительный класс на «круглые» пятерки. Медаль получила, документ и была направлена учительницей в Немятовскую школу. Да уж больно была остра на язычок. Не поладила с заведующим уездным Наробразом, и ее в Колчаново перевели. И если из Немятово в любую погоду домой добиралась, то уж из Колчаново только в выходные, да и то не всегда. По выходным обязали ликбез открыть, неграмотных обучать.
Но уж если оказия какая была, то старалась матушке с батюшкой хоть что -нибудь послать.
Был у нее в классе парнишка – переросток. Туго ему давалось ученье, а отцу с матерью хотелось сына грамоте обучить. Так за то, что она с ним после уроков оставалась, приносила мать то кусочек сала, то полдюжины яиц, а то и стакан сметаны. Отказывалась, да какое там – бери и все. Брала, и с подводами, что в Новую Ладогу ехали, отправляла гостинцы родителям. Бывало, кулечек муки пошлет. Это ей в школе паек выдавали: вместо хлеба – полфунта муки. А когда приезжала домой, то часто заставала у матушки соседа – Николая. Отец-то его до революции лавку жестяную держал, тут же и мастерская была. А она, когда в гимназию бежала по Мариинской, в переулке парня видела у ворот долговязого, некрасивого и прыщавого, постарше ее лет на пять. Он вежливо здоровался, приподнимая картуз, а она … плечиком дернет… нужен он ей, неуклюжий такой. А как революция прошла, папаня его в миг с Советами поладил. В кооперацию вступил. Приедет Татьяна, а Николай у них во дворе дрова колет, или снег чистит, молока батюшке иногда принесет бутылку. А уйдет, матушка тут же заведет разговор о том, какой он заботливый да обходительный, как помогает ей, бедной, а про нее, про Татьяну, каждый Божий день спрашивает. Татьяна эти разговоры мимо ушей пропускала, не хотела матушку обижать. Сердце ее было свободно, никого она не любила, да и не было женихов подходящих ни в Немятове, ни в Колчанове, да и в Новой Ладоге ей никто не нравился.
Приезжал, правда, инспектор один из Петрограда, работу проверять, видный такой из себя, так тот сразу спросил: «Ночевать к себе возьмешь?». А когда она, задыхаясь от возмущения, гневно выкрикнула: «Да вы что! За кого меня принимаете?» - тот сразу к ней интерес потерял, пробормотав:
- Деревня ты, серая и отсталая. У нас в городе девицы современные, ведут себя свободно, ни в чем себе не отказывая.
- Вот и поезжайте к своим девицам, - крикнула зло, да дверь перед самым его носом и захлопнула.
Думала, забудет все столичный ловелас. Да не тут-то было! Одна за одной бумаги стали приходить в уездный Наробраз: и то у нее не так, и то не эдак…Мол, политически не подкована, привержена принципам старого строя. Директор, хороший был старик, да что делать – то?
- Увольняйся сама, - сказал, - а то такое напишут, ни в одну школу не возьмут.
Уволилась, а тут и двадцать первый голодный грянул. Сидят с матушкой в старых шубейках, дома холод, дров нет и купить не на что. А питались на то, что мать выручит, если удастся продать на барахолке что-нибудь из посуды или старых вещей. Батюшка совсем плох был. Позвал дочь к себе, взял за руку своей желтой исхудавшей рукою и говорит:
- Знаю, милая, не о том ты мечтала, да и я хотел для тебя иной судьбы, а что делать… Выходи замуж за Николая, я ведь помру не сегодня–завтра, а вы пропадете.
Сказал, да к ночи и умер. Побежала матушка к соседу. Пришел Николай, все, что надо сделал. Похоронили батюшку, как положено, а как сороковины отвели, явился Николай с отцом: «У вас товар, а у нас купец…». Татьяна молча глотала слезы, с неприязнью глядя на «суженого». Но в глазах матушки была такая мольба… да и батюшка перед смертью просил.
Свадьбу играли по-советски, без венчания. Записались в Совете, пришли какие-то люди, неизвестные Тане, выпили, попели, поплясали, всякие шуточки непристойные про молодых позволяли себе, а когда ушли… Николай подошел к ней сзади, обхватил, стал больно давить груди. Дыша самогонкой, шептал:
- Долго ждал, но дождался, моя ты теперь, прынцесса…, - и повалил на кровать.
В двадцать втором году родился Мишенька – старшенький. Татьяна сразу с головой ушла в заботы о сыне, матушка стала жить с ними, помогала нянчиться, души не чая во внуке. Николай оказался угрюмым, скупым, раздражительным и мелочным. Денег на хозяйство давал только-только, вечером требовал сдачу, выверяя все до копейки. К сыну особых чувств не питал, если только, когда выпьет, то скажет гостям с гордостью: «Наследник растет».  Ни ласки, ни нежности она от него не видела. Как к работнице относился. Утром скажет: «Сделай то, сделай это», - а вечером, если все успела – промолчит, а нет, мало ли, Мишенька заболел, капризничал, то – выговор. Так и жили. 
Татьяна все на работу рвалась. Звали ее, поначалу, в школу и в приют, но Николай строго сказал: «Дома дел полно. Не хватало еще перед мужиками подолом трясти».
Татьяна Алексеевна вытерла мокрое от слез лицо. Казалось, задумалась просто, ан нет, задремала. Вот и приснился Мишенька маленький и жизнь ее с Николаем безрадостная. Тяжело повернулась на жестком топчане. Голова и спина болели нестерпимо. «Долго меня еще мучить будут? – подумала, - хоть бы свидетелей каких опросили, ведь не виновата я ни в чем». Стало жалко себя, слезы снова потекли по бледным щекам.
- Что это я? Ведь никогда плаксой не была, и руки не опускала. Всегда только на себя надеялась.
Грустные мысли, ненадолго прервавшись, снова потекли бесконечной чередой.
Мишеньке было уже восемь лет, он уже в школу ходил, когда родился младший – Степка. И снова радостные заботы: первая улыбка, первый шаг, первое слово. Их теперь было четверо – она с ребятами и матушка. Всем вместе легче было переносить злобный нрав хозяина.  Выпивать стал чаще… Однажды так избил Мишу ремнем за мелочь какую-то, два дня ребенок сидеть не мог, а когда бабушка бросилась защищать внука, толкнул ее в грудь, да как заорет:
- А вы, мамаша, что-то зажились у нас, я ведь вам не Кукин, у которого вы кухарили, а может, и еще чего делали, ха-ха-ха! А я человек рабочий, своими руками зарабатываю и кормить вас не желаю!
 Матушка, побледнев, вышла, а через полчаса, сложив свои вещички в узелок, ушла к Пелагее Афанасьевне. Татьяна тоже хотела уйти, но куда… К тете Пелагее, в ее-то каморку, с двумя детьми? А хозяин совсем распоясался. Что ни день – пьяный. Еще пока свекор жив был, так хоть руки не распускал, а как помер дедушка, то и поколачивать стал. Схватит за руки своими железными пальцами и шипит в ухо:
- Это что за мужик возле нашего дома ходит? Уж не первый раз вижу. Хахаля завела?
Молчит Таня, только губы кусает. Знает, что, если оправдываться начнет – хуже будет. Долго ходила потом в блузке с длинными рукавами – синяки от людей прятала.
Степке три годика было, когда она, войдя в Гостиный двор, ниток ей надо было купить, встретила Машу, подружку свою по гимназии.
- Таня! Еле узнала тебя! Как давно не виделись! Ну, что ты, где работаешь?
Татьяна понуро опустила голову. Что рассказывать?
- Да что ты молчишь? Замужем? А это твой? Какой бутуз замечательный! Давай-ка зайдем в кондитерскую, выпьем чаю, поговорим.
Татьяна вспыхнула пунцово, торопливо заговорила:
- Нет, нет, я не могу, тороплюсь очень.
Не могла же она сказать, что у нее денег нет. Еле на катушку ниток выпросила у Николая. Но Маша все поняла. Подхватила Степку на руки, сделала ему «козу», рассмешила, и ребенок обнял за шею чужую тетю. Сели, выпили по чашке чая, и Татьяну как прорвало: никогда, ни с кем не делилась она, а тут… Плакала и рассказывала, рассказывала и плакала…
Маша за голову схватилась.
- Да это что за байство такое! Ты понимаешь, что ты свободная женщина. Мы для чего за независимость боролись, чтобы этих животных себе на голову посадить?
Маша коротко рассказала о себе.
- Вышла замуж, лет пять тому назад, уехала в Ленинград, да не получилось что-то с мужем, вот, вернулась на родину. Служу инспектором в Новоладожском РОНО. Кстати, - воскликнула, - мы сейчас в Старую Ладогу учителя младших классов ищем – там место есть. Давай–ка, бросай своего узурпатора и поезжай в Старую Ладогу, там и жилье дают сразу, дом есть учительский. Миша в школу будет ходить, всегда на глазах и под присмотром, а Степке няню найдешь, да он и без няни не пропадет, вон он у нас какой большой да умный, да самостоятельный.
Она снова начала щекотать Степку, подкидывать его к верху. Мальчишка заливался смехом, и Татьяна тоже засмеялась в первый раз за долгое время.
В тот же день пошла в РОНО, уже с документами. Все оформили за час с небольшим. Вышла уже учительницей четвертого класса. Довольна была очень, оказалось, что и Миша у нее учиться будет.
Сначала зашла к матушке – рассказать все да тетю Пелагею проведать: заболела та сильно. Матушка переполошилась:
- Убьет он тебя, Таня, сатрап этот.
Татьяна утешала ее, как могла, хотя внутри у нее все леденело от страха.
- Матушка, поедем и ты со мной. Там и жилье дают, а ребятишкам пригляд нужен.
- Подожди, дочка. Может и приеду, только не сейчас, видишь, как Палашу-то, скрутило. Не могу я ее бросить. Не по-людски это будет. Она-то сколько раз нас выручала.
Татьяна поспешила домой. Вошла, аж скулы свело от страха. Николай сидел за столом, выпивши был, но не сильно.
- Где шлялась?
- Знакомую встретила, учились вместе, - ответила и прошла в кухню ужин подогреть.
Он вошел за ней следом.
- Знакомую, говоришь? А не знакомого? – Схватил Степку, как кутенка, за шиворот.
- Где был с мамой, сынок?
- Цай пил с тетей, пеценье кусал, - ответил мальчик, стараясь высвободится от отцовской руки.
- Ха! Значит дома с мужем вам не интересно. Мы ведь народ темный, рабочий, мы гимназиев не кончали. По ресторациям шляешься, а дома бардак.… Не убрано, не сварено. Барыней живешь, захребетница, буржуйка чертова, - и замахнулся.
Татьяна резала хлеб, увидев занесенный кулак, отступила, подняла руку с ножом и сказала свистящим шепотом:
- Только посмей тронуть… хватит надо мной и над детьми издеваться. Сунешься – запорю насмерть. Чем с тобой жить – лучше в тюрьму. Все! Ухожу от тебя!
Сказала и вышла в комнату, забрав с собой детей и плотно затворив дверь. Достала старенький матушкин платок, сложила туда детские вещи, кое-что свое. Сыновья испуганно глядели на нее.
- Ну, с богом! – последний раз оглядела стены дома, где похоронила лучшие годы своей жизни.
- Ничего, - думала она, - я еще не опоздала, я еще многое успею, да и мальчишки у меня. А ради них я на все готова.
Когда вышла Николай поднялся ей на встречу.
- Головой ударилась? Куда, на ночь глядя?
Она не ответила ему, обошла как пустое место. Взглянув в ее лицо, Николай даже посторонился.
- Не передумаешь?
- Нет, прощай.
Ночевали у тети Пелагеи. Матушка постелила им на полу. Все ахала и охала:
- Может, подождала бы еще, может, образумится Николай. Как же дети без отца?
Татьяна молчала, но точку в разговоре поставила Пелагея Афанасьевна. Оторвала тяжелую голову от подушки, сказала хрипло:
- Оставь ее, не держи, пусть уходит. А его не остановишь. Как издевался, так и будет… У меня свой такой был, всю-то душеньку вымотал, - она закашлялась и упала на подушки.
Больше к этому разговору не возвращались. А утром, подхватив одной рукой узел, а другой Степку, пошла к райисполкому. Мишенька бежал рядом, держась за узел. Ей повезло – шла машина через Старую Ладогу.  Ребята радовались, глядя в окна – это было первое путешествие в их жизни.
А она волновалась: как там будет, на новом месте?
Но все началось хорошо. Директор, оказывается, уже ждал ее. Быстро просмотрев документы, сказал:
- Ну, этим мы займемся завтра, а сейчас я покажу вам дом, - и, взяв у Татьяны узел, пошел вперед.
Ей было неловко, она пыталась отобрать узел, но он строго посмотрел на нее и продолжал идти впереди так быстро, что они едва поспевали за ним.
Дом оказался просторным и недалеко от школы. Там пока жила только одна учительница с семьей, а еще две квартиры оставались свободными.
Вошли, осмотрелись. Одна большая комната и кухня. Мебели, конечно, никакой.
- У вас хоть посуда есть? – спросил директор.
Татьяна медленно покачала головой. Когда она уходила от Николая, это все казалось незначительным, мелким. Главное было – решиться уйти. «Вот и ушла», - подумала горько.
- Ладно, сейчас кликну клич своим женщинам, натаскают вам всего, еще и лишнего будет, - сказал директор. Как в воду смотрел. Через пару часов комната стала уютной обжитой, будто здесь век жили. На чистом скобленом полу веселые домотканые дорожки. Стол притащили, обшарпанный, правда, но Татьяна накрыла его матушкиным платком вместо скатерти, а Мишенька сбегал васильков нарвал, поставили на стол в стакане – так красиво стало. А посуды столько нанесли: и чугун, и сковородку, чайник, правда, инвалид – ручка проволокой прикручена, но зато тарелок, чашек, блюдцев – хоть лавку открывай. Занавески, пусть из марли, но сразу вид другой.
И так спокойно вдруг стало на душе. Вспомнилась пословица: «Свет не без добрых людей». И, правда, вон их сколько, добрых-то. Все несут и несут. И не только посуду. Вон одежек всяких ребятишкам нанесли, одеяло, картошки, пирогов. Спать вот только пришлось на полу. Соседка тулуп принесла овчинный, огромный… Легли: и тепло и мягко, а на другой день директор плотника прислал, так он топчан сколотил, широкий, всем место хватало. Кто-то старый потертый коврик принес, подушки. Не топчан, а ложе турецкого султана.
Все хорошо, да вот вечерами прохладно стало, а у них теплой одежды нет, все у Николая осталось. Но и этой беде помогли. У кого ребятишки из одежек выросли, принесли Татьяне. Ей неловко было брать, а что делать?
А перед самым началом учебного года директор ехал в Новую Ладогу по делам, она и попросилась с ним. Зашла к Николаю за вещами. Он был трезвый, стал уговаривать ее вернуться. Татьяна отказалась.
- Ну, тогда порешу сейчас и тебя и себя, - прорычал злобно. Татьяна к окну бросилась. Там, около машины курили двое мужчин: директор с водителем.
- Я иду, - крикнула. Они подняли головы, а она схватила узел и побежала. Николай что-то кричал ей вслед, но она не слушала.
А первого сентября настоящий праздник был в школе, а для нее – праздник вдвойне. Ведь она вырвалась из плена, рассталась с серой, безрадостной жизнью.
Коллектив принял ее хорошо. Кого-то она уже знала. Вот Ольга Николаевна – высокая, величественная, преподает рисование и немецкий язык. Варвара, соседка, говорила, что она дворянка потомственная, дочь генерала, окончила Институт благородных девиц в Санкт-Петербурге. Приветливая такая. И парнишка у нее такой же, как Мишенька, чуть помоложе. Сразу подружились ребята
Варвара, живущая в соседней квартире, тоже в младших классах преподавала.  Эта крикливая, неугомонная, а муж тихий, незаметный.
Познакомили Татьяну с портнихой местной. Хвалили очень, говорили, что руки у нее золотые. Из чего хочешь наряд тебе сошьет. Татьяна и сама шить умела, матушка научила, да ведь на руках все не смастеришь, а машинка у Николая осталась.  Позвали новые подруги – пошла познакомиться.
Анна Кирилловна оказалась удивительной женщиной. Вдова, с четырьмя мальчишками, она не опускала рук перед трудностями. День и ночь сидела за швейной машинкой, чтобы прокормить семью. Кто-то шепнул Татьяне, что у Анны муж белогвардейским офицером был. То ли предупреждением это было, Татьяна не поняла, но как ходила, так и продолжала ходить к Анне, тем более, что один из ее сыновей был Мишенькиным ровесником, и они стали дружить. Татьяна кроила себе сама, а, сметав, отправлялась к портнихе.
Анна, устав от постоянного сидения за машинкой, бежала на кухню приготовить ребятам поесть, а Татьяна, получив разрешение, строчила швы на стареньком «Зингере».
В один из таких вечеров в доме появились две дамы. Таня привыкла, что у Анны постоянно толкутся женщины. Кому сшить, кому перелицевать. Все они были озабоченные, усталые. Недолго побыв и поговорив о житейских делах, бежали по домам; у каждой была семья.
А эти… Татьяна не могла понять, почему, но они ей сразу не понравились. И хозяйка, всегда приветливая, стала молчаливой и хмурой. Но им, кажется, было все равно – нравятся они кому-то или нет. Ярко накрашенные, с прическами, завитыми в мелкие колечки, они громко разговаривали между собой, будто вокруг и не было никого, обсуждая фасоны будущих платьев. Одна принесла отрез крепдешина, вторая – эпонжа, только еще входившего в моду. Попросили у хозяйки попить, явно намекая на чай. Но Анна угрюмо кивнула в угол кухни.
- Вон, на лавке, ведро с ковшом.
Пили, кокетливо отставив мизинец в сторону. Татьяна чуть не рассмеялась, но не хотелось подводить хозяйку. Наконец, гостьи заметили ее.
- Ой, да ты не одна, Аня, это кто же у тебя, новая помощница? – намекая на то, что Таня сидит за машинкой.
- Да нет, это учительница новенькая, - сообщила ей более осведомленная подруга, шныряя вокруг любопытными глазами.
Тане не понравилось, что о ней говорят в третьем лице, будто ее здесь нет. Она поднялась.
- Спасибо, Анна Кирилловна, пора мне.
- Да посиди еще, - Анна всем своим видом показывала, что не хочет оставаться с гостями наедине.
Татьяне очень хотелось уйти, но, поймав умоляющий взгляд хозяйки, опустилась на табуретку и начала обметывать швы.
Шумно обсуждая детали будущих обновок, дамы вели себя достаточно бесцеремонно. Подойдя к трюмо, одна из них, будто невзначай, открыла альбом с фотографиями, вторая выдвинула ящик стола, якобы ища ножницы. Анна хмурилась все больше, наконец, не выдержала.
- Ну, все, гости дорогие, если хотите, чтобы ваши платья были готовы скорее, то не задерживайте меня. Сейчас и кроить начну.
Покрутившись перед зеркалом, стали прощаться. Перед уходом та из них, что была повертлявей, сказала, обращаясь к Тане:
- А вас, милочка, приглашаем в клуб. У нас там так весело. Концерты, спектакли. Вот и сейчас собираемся Островского ставить. Главные-то роли мы играем, - она снова довольно глянула в зеркало, а вот прислугу там какую, или горничную…
Когда захлопнулась дверь, Анна устало опустилась на стул.
- Слава Богу, ушли. Господи, глаза бы мои не глядели на них. И денег их не надо, хотя и платят-то… То заплатят, то забудут.
- Так зачем ты шьешь им, зачем привечаешь? – вскрикнула Таня.
- А затем, что стукачки они, сексотки, а я у них на особом учете. Если не стану шить да принимать, быстро настучат куда надо, а ведь у меня четверо, сама видишь, - она заплакала.
Таня подошла, обняла ее за плечи.
- Не горюй раньше времени. Старшему уже пятнадцатый. Скоро помощником будет.
Ушла, но и дома ее еще долго не оставляло чувство досады. «Господи, - подумала, - ну, почему хорошим людям живется тяжело, а вот таким поскакушкам все можно: и наряды у них, и веселиться они ходят».
А через несколько дней одна из молодых учительниц спросила:
- Татьяна Алексеевна, а вы не поучаствуете у нас в самодеятельности? Я в Новой Ладоге, в РОНО, слышала, что у вас голос божественный.
Отказываться не стала, подумав: «Еще решат, что я кокетничаю». Обсудили репертуар, назначили репетицию.
Во всю шла подготовка к ноябрьским праздникам.
Спела на концерте две песни: «Пряху» свою любимую, а еще приказали, чтобы вторая песня была современная, советского содержания. Таня пожала плечами, но песню выучила. Ей долго хлопали, выражая одобрение. Она думала, что в зале только учителя и ученики, но оказалось в зале присутствовали и родители, и районное начальство. Где-то вдалеке мелькнули размалеванные «фифы», с которыми она встретилась у Анны Кирилловны. Новые платья сидели на их нескладных фигурах безупречно, благодаря умелым рукам портнихи. «Они-то что здесь делают», - мелькнула неприязненная мысль.
В конце вечера к ней подошел директор школы с незнакомым мужчиной.
- Вот, знакомьтесь, Татьяна Алексеевна. Это наш заведующий клубом и библиотекой, он же режиссер самодеятельного театра и ведущий актер труппы. Короче, и швец, и жнец, и на дуде игрец… А это, наша соловушка… Когда принимал на работу, не думал, что мне такой клад достанется. И учитель хороший, опыта, правда, маловато, но ребята ее любят, а это главное. Ну, а как поет, вы сами слышали.
В это время директора кто-то позвал, он отошел, и Татьяна Алексеевна осталась одна с незнакомцем. У него было веселое простоватое лицо, и глаза с хитринкой. Он пожал протянутую руку, улыбаясь, сказал:
- А директору вашему – выговор за то, что представил нас не по правилам. Поэтому представляюсь вам сам. Зовут меня Федор Васильевич. По профессии я тоже учитель, но вот так сложилось, что стал заниматься самодеятельностью еще в армии, увлекло, а теперь – это дело всей моей жизни. Вы, как я понял, недавно здесь. Ну, про работу все понятно, директор только что дал вам блестящую характеристику, а в свободное время что делаете? Чем увлекаетесь?
- Не знаю… У меня дети… Они нуждаются в заботе и внимании.
- Дети – это прекрасно, но они растут, у них появляются свои интересы, им все меньше нужна родительская опека, а ведь у вас должна быть какая-то своя жизнь, которая скрашивает быт, будни.
      - Может быть, вы и правы, - заметила Татьяна Алексеевна, - но в моей жизни не было места праздникам, поэтому я просто радуюсь покою, радуюсь возможности сама распоряжаться своей жизнью, принимать решения… а развлечения… Я очень люблю читать, и мальчишек приучаю. Так что по вечерам у нас громкие читки.
- Как у меня в библиотеке. По вечерам собираются люди, чаще всего, немолодые. Многие из них так и не освоили грамоту или читают совсем плохо, а интереса к жизни – хоть отбавляй. Слушают, вопросы задают, горячо обсуждают каждую статейку. Бывает, уже ночью выпроваживать приходится, а так – сидели бы до утра. А что вы любите читать?
- Вы знаете, я не очень разборчива, читаю все, что под руку попадется. Но, к сожалению, многое из того, что нравилось в юности, запрещено.
Татьяна Алексеевна замолчала вдруг и испуганно прикрыла рот ладошкой.
- Да вы не бойтесь, здесь все заняты собой, а я не стукач. Вы, кажется, домой собирались? Давайте я вас провожу.
Татьяна Алексеевна подошла к учительской, где раздевались педагоги и гости, и вдруг увидела, а, скорее, почувствовала злобный взгляд той, в крепдешиновом платье. Подождав, пока Татьяна войдет в учительскую, дама мгновенно оказалась рядом с завклубом, повисла у него на руке.
- Ой, такая неприятность случилась. Ногу подвернула, - она изобразила страдание, - не проводите, Федор Васильевич? Ведь нам по пути…
Он растерянно молчал, оглядываясь. Ведь договорился проводить эту новенькую учительницу. Хорошенькая и неглупа. Но ее нигде не было. Он не видел, как Татьяна выскользнула на улицу, разочарованно вздохнул, проговорив:
- Ну, что ж, одевайтесь. Провожу, нам ведь действительно по пути.
Вторая четверть была короткой, а работы – выше головы. Каждый класс готовил свою классную «елку», на которую приглашались родители, бабушки, дедушки, да еще на общешкольную надо было подготовить несколько концертных номеров.
Молодые учителя уже подсчитывали, по сколько нужно «скинуться» на новогодний стол: решили встретить праздник своим коллективом. Пригласили и ее, но она не дала согласия, сказав: «Там видно будет». «Бог его знает, - подумала, - как все сложится. Давно у матушки не была… Может, поехать с ребятами в Новую Ладогу к тете Палаше, а может быть, матушка сама приедет».
Дней за десять до праздника в школу пришел Федор Васильевич. Она с ребятами после уроков клеила самодельные елочные игрушки. Он вызвал ее, предложил принять участие в новогоднем концерте в клубе, но Татьяна отказалась.
А под Новый год Степка заболел ветрянкой. Он весь покрылся болячками, по ночам спал беспокойно, плакал. Таня провозилась с ним весь Новый год и часть зимних каникул; неукоснительно выполняла все назначения фельдшера, следила, чтобы не сцарапывал болячки. Матушка приехала только на Рождество. Квартира ей понравилась: теплая и просторная. Раз протопишь – сутки тепло.
Таня снова стала звать бабушку к ним.
- Приеду, приеду, еще надоем, погодите.
Погостила три дня и засобиралась обратно. Перед отъездом вдруг сказала, глядя в сторону:
- Не хотела тебе говорить, да все равно узнаешь. Нашел Николай бабенку себе, так живут - не венчаны, не расписаны. Тьфу! Грех-то, какой, прости, Господи!
Татьяна молча смотрела в окно.
- Ты что, доченька, расстроилась?
- Нет, матушка, наоборот… Слава Богу, хоть приставать не будет. Просто жаль молодости своей.
Мать подошла, обняла ее, прошептала:
- Прости, Танюшка. Это я виновата.
- Никто не виноват. Знать, судьба такая.
Весна пришла ранняя, под теплым солнцем вдруг осели и почернели сугробы, а через несколько дней исчезли совсем и потекли повсюду веселые звенящие ручейки. Вроде и ждали весну, а вот пришла и врасплох застала. Нет калош ни у ребятишек, ни у нее. По вечерам сушат промокшую насквозь обувь у печки, а назавтра опять по лужам вброд.
Отправилась в магазин за галошами. Вдруг кто-то прикоснулся к ее руке.
- Здравствуйте! Вас что-то совсем не видно. Сидите в своем дворце, как заколдованная принцесса. И что же понадобилось принцессе в забытом Богом сельмаге? Небось, золотые черевички?
Татьяна засмеялась.
- Нет, все гораздо прозаичнее. Просто обычные галоши, Федор Васильевич.
- А меня вот старые армейские сапоги выручают. Вы сейчас куда?
- Домой, конечно. Ребята ждут не дождутся обновок.
- А мне в школу надо. Я провожу вас, если позволите.
 Пошли вместе. Ей почему-то было не по себе, хотя все встречающиеся приветливо здоровались с ними. А Федор Васильевич, похоже, пользовался у односельчан особым расположением. Пожилые женщины останавливались, за что-то его благодарили.
- Спасибо, Васильич, что пензию выхлопотал мне за сына, - говорила одна, другая, заплакав, припала к его плечу, - спасибо Феденька, Вася-то на патрете, как живой. -
Таня с недоумением поглядела на него. Он смутился.
- Да, приходят бабульки ко мне в библиотеку: кому письмо надо написать, кому заявление, а тете Мане я портрет ее погибшего сына сделал. Карточка была маленькая, темная, а портрет и правда хороший получился.
- А вы, что, фотографируете?
- Да, вроде баловался сначала, а потом увлекло, я вообще человек увлекающийся.
Он вдруг посмотрел ей прямо в глаза.
- А вы так и собираетесь прятаться?
- Прятаться? От кого?
- От жизни… от любви…
Татьяна вспыхнула, как маков цвет.
- Что это вы такое говорите? Я взрослая женщина, мать, у меня другие заботы.
Федор Васильевич засмеялся.
- Ну, вот, не хотел вас смущать, а смутил. Простите великодушно. Это я так, к слову. Для начала вам надо выбраться из своего заколдованного замка. К людям, к людям надо идти. А любовь… Если верить классику, то … - И вдруг пропел негромко приятным баритоном: «Любви все возрасты покорны… Ее порывы благотворны…».
Подошли к Таниному дому. Она, прощаясь, подала ему руку.
- До свиданья.
- Извините за назойливость, но я действительно надеюсь на скорое свидание.
Татьяна снова смутилась.
- Да, нет, вы не думайте, что я соблазнитель, Дон Жуан какой-то. Просто мы с Островским завязли. Понимаете, замахнулся я на такую вещь, как «Без вины виноватые». Я вообще Островского люблю, преклоняюсь перед его талантом. Пока ставили «Не в свои сани не садись», «Не все коту масленица», мне актрис хватало с избытком. Глупенькие, пустенькие. Многим из них и представлять ничего не надо – самих себя играют, а здесь… Отрадина… Кручинина… Драма… Глубокая сердечная драма. Это не каждая сыграть может. Здесь героиня нужна, а не пустышка какая-нибудь.
Он снова взял ее за руку, с надеждой заглянул в лицо.
- Придете? Обещаете?
Татьяна читала «Без вины виноватые» еще в гимназии, помнится, плакала над несчастной судьбой Отрадиной – Кручининой.
- Я постараюсь, - сказала быстро и, освободив руку, которую он сжимал уже двумя своими, исчезла за дверью.
С нетерпением ждала субботнего вечера. Степку оставила с соседкой Варварой, а Мишу взяла с собой, как будто защититься от чего-то хотела.
Когда вошла, все были в сборе. Федор Васильевич взглянул на нее, сказав:
- Пришли? Это хорошо, - и повернувшись к присутствующим, добавил, - знакомьтесь, товарищи, Татьяна Алексеевна. Надеюсь, что она станет членом нашего коллектива. Попробуем ее на Отрадину, тем более, что у нее голос, а у меня есть режиссерская задумка, что Отрадина в начале, не зная еще о предательстве любимого, будет петь.
Татьяна успокоилась, увидев добрые улыбки, благожелательные взгляды самодеятельных артистов. Рядом, вложив свою ладонь ей в руку, сидел Миша. Но вдруг дверь отворилась, и в комнату буквально влетели две женщины, те самые, с которыми встречалась у Анны.
- Ой, опоздали, говорила тебе, что пора, а ты все перед зеркалом крутилась, - воскликнула одна.
- На себя посмотри, сама кудри навивала, - хихикнула вторая. Ни извинений, ни приветствий.
- Садитесь быстро и не мешайте – строго проговорил Федор Васильевич.
Через некоторое время прервались, как сказал режиссер, «на перекур». Все встали, заговорили, мужчины и правда вышли покурить.
«Крепдешиновые» дамы оказались у стола Федора Васильевича.
- А роли-то, роли уже распределили? Кто из нас главную роль будет играть? – затараторили они, ревниво поглядывая друг на друга.
- Роли будем распределять, когда дочитаем пьесу и приступим к читке по ролям. Пока известно одно: главную роль будет играть наша новенькая – Татьяна Алексеевна.
- Что?! – Та, которая была понаглее, угрожающе надвинулась на заведующего клубом, - какая еще Татьяна Алексеевна? Вам что, среди своих было не выбрать? Да кто она такая, кто ее знает? Из Новой Ладоги сбежала в одном платье, срам было прикрыть нечем. Видно, хороша была, муж, говорят, за шлюхой с топором бегал.
- Молчать! – Крикнул Федор Васильевич, грохнув кулаком по столу, - или вы сейчас извинитесь немедленно или… или убирайтесь вон!
Нахалка, виляя бедрами, поплыла к выходу. На секунду задержавшись у дверей, прошипела через плечо:
- Вы меня еще попомните не раз…
Подруга, суетливо подергивая плечами, бросилась за ней.
Татьяна низко опустила голову, подумала: «В артистки захотела? Вот и получила, - и приказала себе, - только не плакать». Миша прижался крепко, будто утешая.
К ним подошел Василий Иванович – аптекарь. Маленький, горбатенький, с умным приятным лицом, он понимал, что с его «фактурой» никакого артиста из него не выйдет, но ходил на репетиции ради общения, а с Федором их связывали теплые дружеские отношения. Человек образованный, начитанный, он нередко давал режиссеру дельные советы, а иногда и соглашался на эпизодическую роль со словами: «Кушать подано» или «Хозяин приехал» появлялся на сцене под бурные аплодисменты зрителей, потому что ему удавалось крохотную безликую роль, сделать яркой и выразительной.
Василий Иванович сел рядом с Таней и тихо сказав:
- А стоит ли все это ваших слез? – отвернулся к Мише и стал расспрашивать его, как учится, чем увлекается, предложил собирать и сушить травы, а потом сдавать их в аптеку, за деньги, разумеется.
Миша заинтересовался, старался все узнать поподробнее, а Таня за это время пришла в себя. Сглотнув горький комок, подняла голову. Федор Васильевич, поняв, что она успокоилась, продолжил читку. Когда все закончилось, многие из новых знакомых предложили проводить ее до дома. Татьяна покачала головой.
- Спасибо, мы с Мишенькой дойдем сами.
Ваня Смирнов, высокий худощавый парень, сказал:
- Нет, одной идти нельзя, эти ненормальные могут что угодно сделать. Камень бросить или еще что.
Две девушки из кружка вызвались проводить Таню, но Федор Васильевич положил конец спорам, сказав:
- Татьяну Алексеевну провожаю я.
И началась у Тани новая жизнь. Прибежав из школы, быстро готовила ужин, иногда устраивала маленькую стирку и бежала на репетицию. Мишу всегда брала с собой, а Степку оставляла с Варварой или Ольгой Николаевной.
Федор Васильевич провожал ее каждый вечер, кое-что рассказывал о себе, в основном, о детстве, иногда спрашивал о чем-нибудь, но она не могла и не хотела говорить о себе. Боль еще не прошла.
Подготовка к спектаклю шла полным ходом, да и в школе заканчивался учебный год.
Однажды, майским вечером, Миша, виновато поглядывая на нее, сказал:
- Мам, можно я не пойду с тобой на репетицию? Ко мне ребята обещали прийти поиграть, а тебя все равно дядя Федя провожает.
Когда бежала в клуб, где-то далеко громыхало и поблескивало. «Гроза будет», - подумала и пожалела, что не взяла дождевик, а потом, во время репетиции, забыла обо всем. Задержались дольше обычного, а когда вышли… Все гремело и сверкало, будто конец света наступил. Дождь лил, как из ведра. Когда артисты, прикрывшись кто чем, разбежались, Федор Васильевич спросил:
- Может, подождете? Куда ж в такую непогодь?
- Нет, там ребята одни, небось, боятся грозы. Побегу.
- Ну, я одну не отпущу, - он вынес из кладовой большую брезентовую накидку. Вышли, заперли клуб на замок. Федор Васильевич поднял плащ-палатку.
- Ну, что, ныряйте ко мне.
Крепко прижал ее к себе, и они отправились. Ноги, конечно, промокли сразу, но сверху не мочило. Рядом с его плечом было сухо, тепло и уютно.
Когда поднялись на крыльцо, он не отпустил ее, а наоборот, обнял, и она оказалась в кольце его сильных рук, уткнулся губами куда-то в ухо и прошептал:
- Таня, Танечка, я не знаю, как тебе объяснить, чтобы ты поняла, чтобы поверила. Я, знаешь ли, прошел все круги ада. Воевал на гражданской, был ранен, знал радость побед и горечь поражений. Знал настоящую дружбу и настоящую любовь. Или это только я считал ее настоящей. И вдруг оказалось, что мой лучший друг и моя жена… что они предали меня, что они за моей спиной… Сначала я хотел застрелить их. Потом решил застрелиться сам. Но, наверно, Бог остановил меня. Я еще не знал, а он уже знал, что я встречу тебя. Мне сорок лет, а я веду себя, как мальчишка. Робею, боюсь прикоснуться к тебе, боюсь сказать тебе о своих чувствах… Таня, Танечка …
Его дыхание щекотало ей ухо. Это было забавно и смешно, но с другой стороны чрезвычайно приятно и волнующе.
- Таня, Танюша, - его губы, наконец, нашли ее и накрыли долгим нежным поцелуем.
- Нет, нет, пожалуйста, не надо, - заговорила она быстро, пытаясь освободиться от его рук, но Федор не отпускал и целовал, целовал…
Целоваться было так приятно. Ведь она и не целовалась почти. Когда-то, очень редко Николай набрасывался на нее с поцелуями, но он был грубым, нетерпеливым, часто делал ей больно. Да и когда это было. Еще до рождения Миши, а Мише, двенадцать лет. Ей казалось, что она тает, растворяется в его объятиях, но где-то далеко билась, не давала покоя мысль: «Нехорошо это, нет, грех большой». Она все - таки освободилась от его рук. Прячась под брезентом, и не заметили, что гроза прошла; воздух после дождя был свежий, пьянящий.
- Танюша, не гони меня, позволь остаться с тобой. - Но Татьяна, испугавшись новизны ощущений, выскользнула из его рук и скрылась за дверью. Накинула крючок и еще долго стояла в сенях, стараясь унять готовое выпрыгнуть сердце. Мальчишки, конечно, спали, обнявшись. Окно было занавешено платком. «Наверно, Степка боялся, плакал, вот Миша и занавесил, чтоб не так страшно было. А я-то хороша. Бросила детей одних в грозу и… целовалась, обнималась. Прости меня, Господи!».
На следующий день на репетицию не пошла, решила, если спросят, сказаться больной.
Поздно вечером, включив настольную лампу, села проверять тетрадки. От каждого шороха, стука сердце проваливалось куда-то глубоко и не спешило возвращаться обратно. Далеко за полночь в ее окне горел свет. Татьяна надеялась, что Федор придет, но он не пришел.
На репетиции она больше не ходила, хотя мучила совесть: «Как там наш спектакль? Ребята понадеялись на меня, а я подвела».
Через десять дней девушка Катя, член драматического кружка, принесла ей записку: «Федор поправился, приходите завтра на репетицию. Василий Иванович». Татьяна вспыхнула от стыда. Боже мой, пока она здесь сидела, ожидая, что Федор придет и упадет ей в ноги, умоляя о прощении, он там болел, болел сильно, раз не смог прийти к ней. А ведь она ждала, ждала, и готова была на все. А может быть, это снова вмешалось провидение… Может, не надо им быть вместе?
На следующий день пошла на репетицию, снова уговорила Мишу идти с ней. Держалась скованно, после прогона все остались еще обсуждать детали, а она извинилась и ушла. Федор выглядел ужасно: под глазами чернота, осунулся, побледнел. К ней подошел Василий Иванович, шепнул:
- Еле поднял на ноги. Лечил от всего сразу. Так и не понял: то ли простуда, то ли нервный срыв, то ли то и другое вместе. Отдохнуть бы ему...
- Так пусть отпуск возьмет, - посоветовала Татьяна.
- … душой отдохнуть, - будто не слыша ее слов, сказал Василий Иванович, - хороший он мужик, но жизнь загнала его в угол, душу заморозила. Вот теперь нужно, чтобы кто-то сердце ему отогрел… - и многозначительно посмотрел на нее.
Еще через неделю, когда Миша снова заигрался и не пошел с ней, Василий Иванович попросил ее задержаться, чтобы она посмотрела эскизы костюмов, которые он набросал. Все как-то разом ушли, и они остались втроем: Федор, Василий Иванович и Таня. Положив эскизы на стол, провизор тоже исчез. Федор подошел совсем близко. Таня подняла глаза.
- Я тебя обидел? Прости меня. Я не подумал, что немолодой, совсем даже не богатый, не очень здоровый человек может стать достойной парой для такой красавицы, как ты…
- И ты решил меня обидеть в отместку?
- Чем?
- Тем, что ты говоришь глупые и обидные слова. Это ты интересная, яркая, творческая личность, ты многое умеешь и можешь, тебя все любят в селе от мала до велика, на тебя, извини, просто вешаются женщины, ты свободен, не обременен семьей. А я разведенка, можно сказать, брошенная жена, у меня двое детей, престарелая матушка… И шлейф сплетен… Так кто кому, скажи на милость, не пара?
Федор взял ее за руки, поднял, обнял крепко и прошептал:
- Я люблю тебя, Танюша, люблю, как в первый раз, будто и не было ничего и никого до тебя… Пойдешь за меня?
Татьяна счастливо засмеялась и тоже шепотом, как будто кто-то мог услышать их в пустом здании, ответила:
- Я тебя тоже люблю, милый мой, только прошу тебя, давай не будем торопиться, не хочу давать повод для сплетен, не надо, чтобы нашу любовь грязью марали. Да и развода у меня пока официального нет, потом ребятишек как-то надо подготовить.
- Я согласен, на все согласен, буду ждать, сколько скажешь. А не ускользнешь ты от меня, сказочная моя королевна, не спрячешься опять в своем заколдованном замке?
Таня положила ему руки на плечи.
- Куда ж мне бежать от любви своей, кажется, я уже прибежала, - и сама, не стыдясь, стала целовать любимого.
Когда они вышли, показалось, будто две тени метнулись за деревья, а может, только показалось.
Лето пролетело, будто и не было.
Каждый день бегала Татьяна на свидания, как девочка, потом пригласила Федора к себе. Наготовила всего, ведь он на квартире у старушки жил, питался кое-как. Придирчиво оглядела комнату. Год прошел, как она здесь поселилась, а комнату – не узнать. Вместо самодельных нар, кровать голубая, двуспальная с блестящими шишечками под белым пикейным покрывалом, наволочки с прошивкой и подзор по краю. Это матушки и тети Пелагеи подарок. На окнах давно уже вместо марлевых висели белые батистовые занавесочки с вышивкой – это она сама расстаралась, а за цветной ситцевой занавеской у печки еще кровать – там ребята спят. И тепло им там, и свет не мешает, когда она тетрадки проверяет поздно ночью.
Теперь Федор приходил каждый день, возился по хозяйству: то печку надо было подбелить, то половица отстала; дров ей привезли от школы – все перепилил, переколол, под окнами маленький огородик вскопал, осенью обещал посадить крыжовник, смородину, малину. Татьяна просто млела от счастья. Никогда она не ощущала такой заботы о себе. С Мишенькой на рыбалку ходили каждый день. Соседка Варвара спросила, как бы ненароком:
- Ты что, любовь крутишь с избачом?
- Не кручу любовь, а люблю, - отсекая всякую возможность продолжать разговор, твердо сказала Татьяна.
Варвара нахмурила густые брови.
- Смотри, в школе ведь работаешь, не в колхозе, там внебрачные связи не приветствуются.
- А у нас и нет никакой связи.
- Да ну?
- Вот тебе и «ну!»
Накануне первого сентября Федор снова заговорил о том, что пора бы им жить вместе, но Татьяна грустно покачала головой.
- Погоди, видишь, Николай с разводом что-то тянет, не является по повестке.
Но опять вмешалось провидение. Первого сентября, поздно вечером, кто-то бросил в окно камень. Стекло рассыпалось на мелкие кусочки. «Хулиганит кто-то пьяный» - подумала Татьяна и бросилась заметать осколки на совок. Увидела листок бумаги, оказывается, в него и был завернут булыжник.
В записке коряво (явно левой рукой) было нацарапано: «Тварь, убирайся туда, откуда приехала».
Всю ночь просидела за столом окно занавесила одеялом, чтоб не дуло. А на следующий день, узнав о случившемся, Федор пришел с вещами. Все его имущество уместилось в повидавшем виды фибровом чемодане и армейском вещмешке. Правда, потом они сходили с Мишей к Федору на квартиру и принесли фотоаппарат и патефон.
Татьяна молча наблюдала, как он аккуратно расставляет на полочке свои бритвенные принадлежности.
- Ну, что ты молчишь, Танечка, ну не могу, понимаешь, не могу я вас одних оставить.
Она попыталась возразить, но Федор был непреклонен.
- Прости, милая, но будет так, как я решил, - сказал, и побежал с ребятами играть в футбол.
Что там шептали злые языки ей в след, Татьяна не слушала. Варвара приходила и с удовольствием передавала сплетни. А Анна Кирилловна спросила ее:
- Любишь его?
- Люблю,- вспыхнув, ответила Таня.
- А если любишь, не обращай внимания на сплетни. Поговорят и забудут, а ты береги свое счастье.
И Ольга Николаевна сказала ей при встрече:
- Будьте счастливы, Таня, он у вас такой славный.
Осень плакала октябрьскими дождями, а в душе у Татьяны все пело от счастья. Она даже не представляла, что так может быть. Что можно рассказать близкому человеку все: о школьных делах, о проделках Степки, о том, что в пустующую квартиру скоро должна приехать новая учительница, о том, что у Мишки прохудились ботинки. Но, самое главное, что можно было обнять дорогого человека и просто помолчать, сидя с ним на низенькой скамеечке перед открытой дверкой печки, когда она уже протопилась и золотисто переливаются угли, а вдруг, то фиолетовый, то оранжевый язычок выскочит, полижет расплавленное золото, да и исчезнет. А ночью… каждый раз ощущать себя единственной на земле и засыпать на родном плече, а утром открывать глаза от нежного поцелуя и шепота: «Вставай, соня, на работу проспишь». И самовар уже на столе, и Миша уплетает завтрак, приготовленный заботливыми руками дяди Федора.
Таня трясла головой: «Может быть, я все еще сплю? Может быть, мне все это снится?». Но все это было правдой. И сплетни поутихли. Права была Анна Кирилловна, говоря, что поговорят и перестанут.
Директор школы пригласил ее к себе в кабинет.
- Вы, говорят, замуж вышли?
Татьяна смущенно кивнула.
- Ну, что ж, это дело хорошее, да и человек он неплохой. Надо бы, конечно, все это законным образом оформить…
Зарплаты у «молодоженов» были более чем скромные, Николай на детей не давал ни копейки. Да Татьяна бы и не взяла. Но Федор фотографией подрабатывал, какой-никакой, а приработок. А потом к рыбалке пристрастился. Чуть ли не каждый день до рассвета поднимался, и на Волхов. Сначала с берега ловил, а потом с одним приятелем договорился, стали с лодки вдвоем ловить. И семью обеспечивал рыбой, еще и на продажу оставалось. Зажили веселее, кое-что из одежды справили: ей пальто и Федору полупальто драповое, а то ведь он так в шинели и ходил. Мальчишки к нему привязались, слушались беспрекословно, хотя он даже голоса никогда не повышал.
И только иногда казалось Тане, что кольнет ее в спину злобный взгляд… Оглянется, вроде никого, но где - то в вдалеке мелькнет крепдешиновое платье обидчицы, той, что несправедливо оскорбила ее на репетиции.
Премьера прошла на «ура». Даже из Ленинграда было начальство областное. Главный успех, конечно, достался ей. Зал встал, аплодируя и не отпуская артистов со сцены. Цветов было ничуть не меньше, чем когда-то на гимназических вечерах. Но, несмотря на успех, Татьяне все реже хотелось идти на репетиции.
- Ты не обижайся, - говорила Федору, - пусть молодежь играет, их надо привлекать, пусть не только танцульками увлекаются, а я, - она ласково прижималась к плечу мужа, - я лучше вам приготовлю что-нибудь вкусненькое.
Школьная нянечка тетя Маня научила ее печь «калитки» и пироги с пшенной кашей. Дешево и сердито. И с чаем можно перекусить, и так мальчишки целый день таскают пирожки - и сыты. Еще и друзей угостят. Но, видно, чем-то прогневила она Бога. А чем? Что от Николая ушла? Так ведь это он бил ее, издевался. Но как же допустил Боженька такое?
Поздно ночью горел в сельсовете свет. Спало село, даже припозднившиеся парочки разошлись, нацеловавшись всласть, и дав обещание встретиться завтра. Майор НКВД, приехавший из Волхова, занавесил окно красной плюшевой скатертью, подумав: «Мало ли что, вдруг решат, что свет забыли выключить, подойдут, увидят, что замка нет и стучать начнут. А нам чужой интерес ни к чему. Я своих сексотов расконспирировать не имею права».
За столом сидели, кроме майора, председатель сельсовета, человек честный, но слабый, понимал он, что, если скажет хоть слово против, исчезнет сразу в страшных сталинских лагерях, а вокруг расположились слуги дьявола, «иуды», готовые за тридцать серебряников продать родную мать.
- Ну, - майор нервными тонкими пальцами достал папиросу, прикурил, - докладывайте.
Две подруги, славившиеся в селе склочным характером и не самым достойным поведением, накопали больше всех. Чуть ли не в каждом односельчанине видели они врага народа.
- Ну, это уж вы перегнули, - засмеялся майор.
А та, которая следила за Татьяной ревнивым злобным взглядом, вдруг прошипела:
- Перегнули, говорите, а вот у нас тут учительница появилась из Новой Ладоги. Муж у нее из «бывших», мастерскую до революции имел, мать с отцом на Кукина работали, приближенные к нему были, она гимназию окончила. На какие, спрашивается, шиши? С избачом связалась, живет нерасписанная, одевается чуть ли не лучше всех. Это на учительскую-то зарплату? Не иначе, как платит ей кто-то.
- Вот и проверь, - майор прикурил от недокуренной папиросы новую.
- А этот-то, мужик ее, артист из погорелого театра, тоже очень даже подозрительный. Днем все чего-то пишет сидит в своей библиотеке, а ночью на лодку и – фьють! Может он кому донесения передает.
Приятель Федора по рыбалке вздрогнул.
- Да ты что, белены объелась? Мы же с ним рыбачить ездим.
- Рыбачить? – она усмехнулась, поджав тонкие губы, - значит и тебя вместе с ним надо проверить, как вы там рыбачите.
Мужик побледнел, как полотно.
- Да я что? Да я завсегда, как скажете.
Майор брезгливо глянул на него.
- А скажу я тебе вот что: смотри в оба, глаз с него не спускай, и каждый месяц отчет, а проглядишь – своей головой ответишь.
Расходились по одному, но верная подружка ждала под деревьями.
- Ну, ты даешь, - заговорила восхищенно.
- Чего тебе?
- Одним разом с обоими рассчиталась.
- А ты как думала? А вообще, меня это уже мало интересует. Я замуж выхожу.
- Везет же некоторым, - завистливо протянула приятельница и исчезла в темном переулке.

Татьяне Алексеевне показалось, что кто-то крикнул. Она с трудом поднялась, села на нарах… показалось или правда кто-то вскрикнул тоскливо. А что удивительного? Тюрьма… может, и еще мучают здесь кого-то. А может, это она сама застонала, от застарелой душевной муки и от постоянных побоев.

 Ну, вот и дождались новую учительницу, которая стала Татьяниной соседкой. Симпатичная, высокая, стройная, даже странно, что до сих пор не замужем. И скромная, и добрая. Татьяна сразу с ней подружилась. Соседку звали Александрой, но все семейство Татьяны ее Шурочкой стало звать. И хотя Таня шутливо ворчала на детей:
- Какая она вам Шурочка, тетя Шура.
Но Мишка, вытянувшись за эти годы и ставший выше матери, даже не слушал ее, а маленький Степка, которому уже шел седьмой год, обстоятельно пояснял Татьяне:
- Шурочка, потому, что хорошая, а была бы плохая, называли бы - Шурка.
Татьяна была рада новой подруге безмерно, хоть та и моложе была. С Варварой у нее никак не складывались отношения. Ту не жаловали ни учителя, ни ученики. Любила она посплетничать, была грубовата и насмешлива. А Шурочка… Просто ангел во плоти. Может быть, и правда, Господь прислал ее, чтобы помогла Татьяне пройти через те испытания, которые пришлось ей пережить.
Как-то вызвал к себе директор.
- Татьяна Алексеевна, голубушка, скажите, у вас нет врагов?
- Нет, впрочем, не знаю. Думаю, что я никому не сделала зла.
- Да я тоже так думаю, но вот в последнее время мне всякие бумаги приходят. Ладно, ступайте. Я постараюсь с этим разобраться.
На душе было тревожно. «Может это Николай мстит, - подумала, - да нет, вряд ли, он, похоже, забыл про нас совсем. Не встречались давно». Но встретиться все-таки пришлось. Вдруг умерла тетя Пелагея. Таня поехала на похороны и на кладбище лицом к лицу встретилась с Николаем. Пока зарывали могилу, и матушка с кутьей обходила немногочисленных провожающих, Николай подошел к ней.
- Здравствуй! Как живешь?
- Спасибо, хорошо.
- Как дети?
- Тоже хорошо.
- Что ты заладила как попугай: «Хорошо, хорошо».
- А что ты хочешь, чтобы было плохо?
- Я хочу забыть тебя как кошмарный сон.
- Что же тебе мешает? Ты даже развод мне не даешь.
- Что, замуж выходишь?
- Да.
- Ну, черт с тобой, получишь ты развод.
Вот и весь разговор. Но Татьяна, вернувшись, поделилась с мужем радостной новостью.
- Скоро разведусь я, милый, и мы распишемся.
Федор ласково обнял ее.
- Слава Богу.
Но вместо свадебного кортежа подъехала к дому крытая машина, которую называли в народе «Черный ворон». Вошли в дом трое: один в форме и двое в штатском.
- Вы такой-то?
- Да.
- Собирайтесь.
- А это жена ваша?
- Нет, нет, просто знакомая.
Таня с ужасом посмотрела на него: «Господи, да он с ума сошел, что говорит?». Хотела броситься к нему, зарыдать, завыть волчицей раненой, но он строгим взглядом остановил ее: «Нет, нельзя. Не надо, чтобы видели нашу слабость. Ведь они, как вампиры, подпитываются нашими слезами и горем».  Она поняла, закусив губы, взяла на руки Степку. Миша, как взрослый, подал Федору руку. Маленький, в гражданском, истерически закричал:
- Прочь! – И толкнул Мишу в грудь, тот покачнулся, но не упал, молча встал рядом с матерью. Федор оглянулся, посмотрел ей прямо в глаза.
- Прощайте. Даст Бог, свидимся.
- На Бога надейся, а сам не плошай, - визгливо засмеялся тот, что в форме.
Они ушли. Зафырчала за окном машина. И все. Татьяна опустилась на пол. Здесь же, на полу, стоял таз, полный рыбы. Сегодня была особенно удачная рыбалка. И тогда она закричала:
- Нет! Нет! Он не виноват! Будь проклята страна, в которой мы живем, будьте прокляты ублюдки, которые забирают и губят лучших!!!
Потом уже вообще кричала безо всякого смысла.
- Нет! Нет! Не хочу жить без него! Хочу умереть! Дайте мне умереть вместе с ним!
Степка плакал, Миша кусал губы. Ведь он теперь за мужика в доме остался. Ему уже пятнадцать.
Когда Татьяна пришла в себя, увидела, что Шурочка тихонько скользит по комнате, наводя порядок после непрошенных гостей. Рыба была уже вычищена и посолена.
- Шурочка, что же это такое? – Таня снова заплакала.
- Тише, тише, моя хорошая. Это еще не конец. Может быть, разберутся, и вернется Федор Васильевич.
- Что ты говоришь? Кто оттуда возвращается?
- Всякое бывает, а тебе надо жить. У тебя дети.
- Да, дети… А где они?
- Гулять ушли. Я сбегала в школу, предупредила, что тебя не будет, и Мишу отпросила… Поспи.
Но Таня спать не могла. Тяжело поднялась, попыталась помочь Шурочке в уборке. Но всюду ее руки, ее глаза натыкались на вещи Федора. Вот его рубашка, наброшенная на спинку стула, тапочки на домотканом коврике, а у дверей высокие сапоги, в которых вернулся с рыбалки. Схватила рубашку, прижала к лицу, вдыхая родной запах, будто к плечу прижалась. Снова заплакала, но не с надрывом, а тихо и горько, осознав до конца происшедшее.
- Будет, будет, - заговорила Шурочка, отбирая рубашку, - давай лучше рыбу жарить, скоро ребята придут.
Таня снова горько зарыдала. «Рыбы наловил… До последней минуты думал о них, заботился, - подумала, но тут же оборвала страшную мысль, - почему до последней? Ведь он не умер, он жив. Может быть, кто-то там, наверху, поймет, что это вредительство и, может быть, он, Федя, уцелеет».  Вытерла слезы, села у стола, стала обмакивать куски рыбы в муку. Шурочка жарила рыбу на сковороде.
- Шурочка, там рыбы много очень, нам разве все съесть? Ты возьми себе половину.
- Что ты, Таня, я ведь одна, мне и двух рыбешек хватит. Ты переверни, как подрумянится, а я к Варваре сбегаю, может, она возьмет.
Шурочка убежала с рыбой, а через пять минут возвратилась с полным блюдом.
- Что дома нет? – спросила Татьяна.
- Да нет, сказала, что не надо им рыбы.
- Не может быть, они всегда рыбу любили, брали у нас.
- Да ты не думай. Не надо и не надо.
-  Шурочка, что она тебе сказала, я же вижу, на тебе лица нет. Говори, я все равно не отстану.
- Сказала, что им не надо рыбы от врагов народа.
- Вон оно что, - Татьяна призадумалась, - это ведь только начало. А что дальше будет, один бог знает. Нет, недаром Федя сказал, что не жена она ему. Милый, уберечь ее хотел, а иначе отправилась бы в лагеря за ним следом.
День уходил, страшный первый день без Федора. Таня думала, что он самый тяжелый – этот первый день, но тогда она еще не знала, что впереди еще много, много, целая вереница еще более страшных дней, когда через отчаяние пробивается крохотный лучик надежды, а потом гаснет и снова пустота, безнадежность и холод в сердце. Поздно вечером, уложив ребят спать, закрыла их на замок (никогда раньше так не делала) и спустилась на берег, на мостки, сколоченные Федей для ловли корюшки, присела на влажные доски. Было прохладно, ветер поднялся сильный, но она ничего не чувствовала, а плакала, повторяя одно и тоже:
-Феденька, милый мой, родной, как же я жить без тебя буду. Почему это случилось с нами, ведь мы только любили друг друга и никому не мешали. Разве это грех? Феденька, любимый мой, где ты? Что там делают с тобой изверги проклятые? Но ты держись, слышишь, единственный мой, держись, не умирай. А то как же мы без тебя?
 И крик вырвался из охрипшего горла:
- Феденька – а – а!!!
А в это время в метрах двухстах от нее, на берегу, в лодке, сидел мужик, бывший приятель Федора по рыбалке. Был он мертвецки пьян и все пытался выбраться из лодки, но, встав, тут же валился на скамейку и, подвывая, тянул:
- Федька, Федька, прости ты меня, суку окаянную, продал я тебя… Ты меня другом считал, а я, тварь продажная, сдал тебя ни за понюх табаку. А ежели б меня? Как ты думаешь, а? – И снова тянул, подвывая: Федя! Федька! Прости меня!
Жена, проснувшись посреди ночи и не обнаружив дома супружника, накинула шаль и вышла на берег. Увидела его распьяным-пьянехонького. Сколько живут – никогда не напивался так. Попробовала увещевать, домой позвала:
- Вставай, давай помогу.
Но в ответ услышала только брань:
- Пошла прочь. Курва! Уйди с глаз моих! Жить не хочу! Пусть покарает меня Господь! – И снова тоскливо. - Федька! Федька!
Ничего не сказала, повернулась и ушла. Все поняла, давно догадалась она о его двойной жизни, презирала его за подлость и трусость, а куда теперь деваться? А мужик, слегка протрезвев на холодном ветру, вытер слезы. То ли водка это плакала, то ли ветер бил в лицо, а, может быть, жалкие остатки совести выжали соленую воду из глаз Иуды. Снова и снова вспоминался вчерашний день. Рыба шла хорошо. Наловили порядочно, но ему все мало было; жена рыбу продавала, торгуясь по его приказу за каждую копейку, но Федор сказал:
-Все, баста. Давай завтра лучше на зорьке выйдем.
-Не… давай еще маленько, ишь как клюет, - но Федор не согласился.                --Да нет, подустал я сегодня. Много дел было. У меня ведь в клубе весь подвал забит списанной литературой. И сегодня отбирал, а завтра жечь начну.
-А жечь-то зачем? Списал, да и раздал людям. Я бы и сам взял, люблю про старину почитать.
-Да нет, это всякая политическая литература, запрещенная: Троцкий там, Зиновьев, Каменев…
Услышав фамилии врагов народа, доносчик насторожился:
- А че, в подвале они у тебя?
- Пока да, а завтра в костер.
Разделили рыбу, и, дружески расставшись, договорились встретиться завтра утром. Федор пошел домой порадовать близких богатым уловом. Подходя к дому, подумал: «Всем хватит: и себе, и Шурочке, да и Варвара до рыбы сама не своя».
А приятель побежал, спотыкаясь, на почту, вытер потный лоб.
- Позвонить можно?
- Звони, - ответил зав. почтой  и скрылся в подсобном помещении.
- Але, але, это я… Как кто, да я. Узнали? Ну так вот – это все правда. Да, только срочно… Завтра будет уже поздно. Все! – И крикнув. – Благодарствуйте! – выскочил на улицу.
Через два часа «Черный ворон» увозил Федора в страшную неизвестность.
Когда Татьяна подошла к крыльцу, там ее ждали встревоженная Шурочка, Анна Кирилловна и Ольга Николаевна.
-Ты где была? – Шурочка заплакала, - мы пришли, а тебя нет, замок висит.
- На речку ходила. Да нет, не думай, не топиться, не дождутся гады эти… Так, на Фединых мостках посидела. Тихо так… То ли показалось, что кто-то вдалеке тоже какого-то Федю звал.
На следующий день пошла в школу. Весь коллектив раскололся на два лагеря. Одни были по-прежнему приветливы, кое-кто предлагал помощь, но она отказалась: «Кто ей может помочь?». Вторая половина была настроена непримиримо. Вчерашние подруги перестали здороваться, общаться, в тесных школьных коридорах, завидев ее, шли назад или отворачивались к стенке. Директор, спасибо ему, вызвал к себе, сказал: -Работайте, как работали.
Работала, хотя иногда хотелось убежать, куда глаза глядят, да ведь от себя не убежишь.
Две мамаши пришли и заявили, что забирают своих детей из ее класса.
- Чему она их может научить, шпиёнка немецкая?
Проглотила горький комок. И не раз еще приходилось прятать свою обиду и невыплаканные слезы.
Та, что когда-то ревновала ее к Феде, ходила беременная, гордо выставив вперед живот, будто говоря: «Подумаешь, что раньше любовников меняла, как перчатки. Это в старое время ворота дегтем мазали, а теперь я мужняя жена, и если кто посмеет что-нибудь сказать – пожалеет!». Так вот при встрече с Таней прошипела ей прямо в лицо:
- Получила, что заслужила? Так тебе и надо.
Таня пыталась что-нибудь узнать о судьбе Федора, но все тщетно, а однажды один капитан ей сказал:
- Ох, оставила бы ты это дело, бабонька. Как бы беды не было. Доходишь, что и саму подберут.
Испугалась, больше не ходила, но все равно ждала, ждала, вздрагивая от каждого шороха по ночам: «А вдруг это он?».
У Шурочки роман начался с завклубом, которого вместо Феди прислали. Высокий, красивый… Не пара, а загляденье. Шурочка пришла к ней, потупилась.
-Таня, ты не сердишься на него, что он вместо Федора теперь работает?
- Ну что ты, глупенькая, кто-то ведь должен работать, а он, говорят, парень талантливый.
- Таня, а он мне предложение сделал. Как ты думаешь?
- А что тут думать? Любишь, значит выходи.
Свадьба была скромной, но веселой. Татьяна идти не хотела, но Шурочка сказала, что и замуж не пойдет, если Тани не будет.
- Ты ведь, как сестра, мне. – А через недолго, покраснев, шепнула: - У меня ребенок будет.
Родила дочку и Варвара. Стала заговаривать с Таней. То за солью прибежит, то за спичками, то за девчонкой попросит приглядеть.
Время летело незаметно. Вот уже и Шурочке пришел срок рожать. Отвез ее Саша на пролетке в Новую Ладогу. Ночь там дежурил в приемном покое, а рано утром ворвался к Тане и закричал:
- Ура! Девочка! Понимаешь, Таня, девочка, дочь!
Таня только посмеивалась:
- Как назовете – то, придумал?
- Да, Галя, Галина, Галинка… Ну, как?
- Замечательно!
Через две недели, зайдя к ним, спросил Степку:
- Ну, Степан Николаевич, поедешь со мной за Шурочкой и Галей?
Степан нахмурился:
- За Шурочкой поеду, а что за Галя? Откуда взялась? В голосе его зазвучали ревнивые нотки.
- А вот взялась. Купили мы себе с Шурочкой девочку, и очень надеемся, что ты нам, как друг наш, поможешь возиться с малышкой. Ну, что едем?
- Едем, - Степан пошел одеваться, бормоча себе под нос: - Поглядим, что там за Галя. Купили… А то я не знаю, что дети родятся.
По-прежнему дружила Таня с Анной Кирилловной, с Ольгой Николаевной, ну а с Шурочкой как родные были.
По радио тревожные вести передавали. Шла война с Финляндией. Многих мужиков забрали. Таня думала с тревогой: «Раз война, так может и арестованных на фронт пошлют. Может и Федю пошлют, ведь он уже воевал, опыт имеет. Только бы не убили». И молилась тихонько: «Царица небесная, матушка, спаси его и помилуй. Дай ему бог здоровья, а мне сил и терпенья его дождаться».
Миша окончил в школу и поступил в военное училище. Там очень придирчиво расспрашивали:
- Нет ли репрессированных родственников?
Миша вспомнил горькое прощание с дядей Федей, сжав зубы, ответил:
- Нет.
Степка учился в пятом классе, собираясь в школу, по полчаса приглаживал мокрой расческой торчащий вихор на затылке. Татьяна смеялась:
-Уж не зазноба завелась у тебя, Степушка?
-Завелась, - стараясь говорить басом, признался бесхитростный ребенок, - Алька, да ты ее знаешь, мам. Красивая… И умная, лучше всех в классе учится. Доктором мечтает стать.
-Вот бы мне такую невестку, хоть на старости лет полечит. А ты кем мечтаешь стать, сынок?
-Я летчиком буду.
-Может быть, и будешь, только бы войны не было.
Но война пришла. Ворвалась в каждый дом горем, бедой, слезами, первыми похоронками. Мишу прямо из училища отправили на фронт. Таня боялась включать радио. Повсюду шли кровопролитные бои. Немцы окружили Ленинград, рвались к Волхову. Из Старой Ладоги стали спешно эвакуировать жителей. Уехала и Варвара с дочкой, и Шурочка с Галинкой. Ее Саша ушел на фронт, а Таня осталась, уступила свое место многодетной семье на подводах, что уезжали в только что отбитое у немцев Усадище. Уехали и многие учителя, но те ребята, что остались, каждое утро бежали в школу. Они привыкли, что их там ждут, что там всегда происходит что-то важное и интересное, и что кто-то старший и умный, объяснит все, что происходит. Поэтому Татьяна и еще несколько учителей ходили каждый день в школу, зная, что не получат за это ни копейки, но понимая, что ребят надо как-то организовать. Они разбирали завалы, засыпали воронки. Когда совсем стало голодно, стали ходить на колхозные поля копать мерзлую картошку, которая осталась там с осени. Знать бы, чем это кончится, провалилась бы эта картошка. Лучше бы она с голоду сдохла.

Татьяна вспомнила, что не ела уже около двух суток, да и до этого, что была за еда! Крыса и та, кажется, была не восторге. Снова заболел желудок. Положила сложенные ладони, стараясь унять боль.

Вот там-то, на Абрамовщине, когда Татьяна с ребятами застывшими руками выковыривала из-под земли подмерзшую картошку, кто-то из них предложил развести костер. Натаскали хворосту, у кого-то нашлись спички, но они гасли от ветра, костер не разгорался. Татьяна увидела у поваленного дерева бумажки, подошла, взяла, намереваясь поджечь.
-Ну-ка, подожди! – одна из ее коллег, которая тогда, в тридцать седьмом, не здоровалась с ней целый год, выхватила из рук мятый листочек.
-Листовка немецкая… Значит, вот ты чем занимаешься? Листовки немецкие распространяешь?
Татьяна похолодела. Это было непохоже на шутку.
- Татьяна Алексеевна нашла это, - загалдели ребята, но та уже бежала по дороге. Оказывается, она была близкой подругой тех, ненавидевших Татьяну.
Откуда принес злой ветер немецкую листовку? То ли гнал издалека, и зацепилась она, грязная, мятая, за то злополучное дерево, к которому пошла Татьяна, а может, подобрал где-то бумажку односельчанин; ведь многие ходили копать картошку на мерзлое поле. И, может, скрутило ему живот и присел он тут, чтобы сделать свое дело, а, найдя бумажку, побрезговал ее использовать даже для такой цели, бросил в сердцах, да и потрусил домой.

Сексотка играла с сыном, складывая кубики в яркий цветной домик, когда к ней прибежала доносчица с мятой листовкой. Бросив это бесполезное занятие, а ребенка оставив на бабку, побежали звонить.
Утром к дому Татьяны Алексеевны подъехала «эмка». Двое вошли в дом.
- Собирайтесь.
- Степа, сыночек, беги к Ольге Николаевне, пусть она Мише сообщит и бабушке в Новую Ладогу.
- Мама! Мамочка!
- Ничего, сынок, это просто ошибка.
Высокий, с полковничьими шпалами, язвительно ухмыльнулся:
- У нас ошибок не бывает.
Ехали недолго. Ее привезли сюда, в старый помещичий дом. Когда-то здесь жила знаменитая на всю Россию семья. Хозяин – меценат приглашал к себе в гости знаменитых художников. Залы украшали прекрасные полотна в золоченых рамах. К столу подавали серебряные приборы.
А сейчас? Все обветшало, с потолков сыпалась штукатурка, всюду запах хлорки и мочи – запах каземата.
Почему она здесь? За что? Кто решил, что она должна быть наказана?
Вот уже седьмые сутки издевается над ней следователь, выбивая признание, что она немецкая шпионка. Они хотят ее сломать, чтобы она призналась. И тогда ему орден, а ей – пуля.
Открыла глаза и вдруг увидела, что на фанерке, что покрывала ведро, несколько листков бумаги: «Озаботились изверги, чтобы я гигиену блюла». Взяла один из листков, у крысиной норы нашла крошечный карандашный огрызок и нацарапала: «Люди добрые! Помогите! Меня держат здесь в тюрьме, бьют до полусмерти, издеваются. Я ни в чем не виновата. Сообщите, пожалуйста, в НКВД, пусть пришлют честного следователя». Спасибо крысе, расковыривая дыру, чтобы свободно появляться в камере, она оставила много мусора: камешки, кусочки окаменевшей глины. Татьяна завернула камешек в записку и бросила через решетку в форточку, надеясь, что мимо пройдет какой-нибудь прохожий. Но прошел и поднял записку тот самый надзиратель. Оскалив лошадиные зубы, загоготал, прочитав отчаянные слова. Зашел к следователю, положил записку на стол. Тот позеленел от злости.
- Все. В Сясьстрой ее, - прорычал, - и так зажилась на этом свете. Ночью будет заседать «тройка».
Надзиратель заржал. Он-то знал хорошо, что в Сясьстройскую тюрьму отправляют смертников. Побежал, топая подкованными сапогами по коридору. Лязгнули замки, открылась железная дверь.
- Давай на выход.
-С вещами?
-Ха-ха! Не пригодятся они тебе..
И вдруг Татьяна поняла, что это все, что это конец.
- Нет, нет, не хочу, - закричала, хватаясь руками за нары. Занозила руку, но разве это была боль по сравнению с той, что разрывала ее изнутри. Кровь тонкой струйкой потекла по пальцам, но Татьяна еще крепче уцепилась за доски. – За что, за что, - кричала она, - за что вы меня убить хотите, за что, палачи, изверги!
Надзиратель молча старался оторвать ее от досок. Она отталкивала его ногами, перепачкала окровавленной рукой, но, поняв тщетность своей борьбы, закричала:
- Спасите! Спасите! Убивают! – и зарыдала.
Вдруг мусор в углу зашевелился и старая крыса, впервые за многие дни изменив время своего появления, высунула острую морду. Татьяна этого не видела, она изо всех сил старалась удержаться за дощатый настил. Вдруг серый комок взвился в воздухе и прыгнул на надзирателя. Крыса вгрызалась зубами в его сапог, но ей было не прокусить толстую кожу, она отпрыгнула и снова прыгнула уже выше. Он отпустил Татьяну, и пинком отбросил зверька. Крыса ударилась о плиты, но он еще раз ударил ее кованым сапогом. Жалобно запищав, она осталась подыхать, а надзиратель, заломив узнице руки, потащил ее по коридорам к выходу.
- Прощайте, товарищи! Знайте, я ни в чем не виновата!
Резкий удар по лицу заставил ее замолчать. Вдвоем со следователем втолкнули они Татьяну в машину. Кажется, она потеряла сознание, а когда очнулась ее, выкручивая руки, выволакивали из фургона перед воротами сясьстройской тюрьмы.
Два дня к Татьяне никто не заходил, ее даже не кормили и пить не давали, а поздно ночью в камеру вошли двое незнакомых мужчин. Она все поняла, побледнела смертельно, но ни кричать, ни плакать не стала. Села в машину, закрыла лицо руками, чтобы не видеть этих, чтобы еще хоть несколько мгновений побыть со своими мыслями, с мыслями о близких.
- Прости меня, Степа, сынок. Прости за то, что ты вырастешь без меня, что я не увижу тебя взрослым, не увижу твою невесту, не возьму твоего первенца на руки. И ты прости меня, Миша, ты уже взрослый, но, я знаю, что тебе будет очень больно. Смотри, не брось Степку. Ты ему теперь за всех: и за отца, и за мать. Прощайте, милые мои сыночки, вспоминайте маму. И ты прощай, Федя, если ты жив, то поймешь, что меня не стало. Помни обо мне.
В маленькой деревушке, недалеко от Старой Ладоги, подъехали к оврагу.
- Выходи…
Вышла, подняла голову, последний раз взглянув на небо, звездное, как восточный шатер.
- Мама – а – а!!!
Два выстрела прозвучали одновременно. Птицы с криком сорвались с голых деревьев.
Шофер уже деловито доставал лопаты. Слегка присыпали землей и торопливо полезли в машину.
- Выпить бы, - тоскливо сказал один.
- А я бы поспал… Которую ночь возим этих…
Машина развернулась и уехала, птицы, еще покричав, сели на ветки, и стало тихо.





Эпилог.

Не осталось в живых никого, кто знал Татьяну Алексеевну Емельянову – красивую, талантливую, жизнерадостную женщину, но остались дети и внуки тех, кто помнил эту страшную историю и рассказал им о ней.
Ничто не остается безнаказанным. Справедлив суд Божий, и наказание падет на головы внуков и правнуков виновных.
Подруга той, что донесла на Т.А. Емельянову, переполненная черной завистью к ее благополучию, написала лживый донос на ее мужа, и его арестовали. Единственный сын погиб, а внуки отказалась от нее. Одинокая, никогда не имевшая друзей, брошенная всеми, похоронена она чужими людьми в безымянной могиле за той же деревней, совсем недалеко от оврага, где завершила свой земной путь несчастная Татьяна Алексеевна.
Ее лжеподруга, после смерти вождя, когда все изменилось, жила в вечном страхе, что придется расплачиваться за свои преступления. Ее жертвы приходили к ней ночами, поднявшись из могил, тянули костлявые руки. Она боялась темноты, не спала ночами, но когда все-таки уснула, смерть пришла к ней, и утром ее нашли с перекошенным от ужаса лицом.
Ее сын, став взрослым, услышал от людей о том, чем занималась мамаша.  Ненавидел ее лютой ненавистью. Стыдился. Стал пить и рано умер.
Бывший приятель Федора Васильевича жил тихо, ходил бочком, пряча от людей глаза. Каждый день в газетах печатали постановления о реабилитации невинно осуждённых.
Ему было страшно. Он ощущал себя палачом. Перед смертью позвал жену:
- Прости меня.
- Я-то прощу, а вот Бог и люди не простят тебя, Иуда.
Не успел умереть, посыпались беды на детей и внуков. И сыплются до сегодняшнего дня. Знает ли он там, в аду, на что обрек своих близких?
Когда Татьяну Алексеевну арестовали, Степана взяла к себе Ольга Николаевна. Это был страшный риск. Сама была под неусыпным надзором НКВД, но вот решилась. Все люди разные.
Потом его забрала к себе бабушка в Новую Ладогу.  Были эвакуированы. Затем детский дом, училище, армия… Много чего пережил. Сиротская доля горькая.
Федор Васильевич получил десять лет каторжных работ, потом жил на поселении в саратовской области. Через двадцать четыре года Степан был отправлен от производства на уборку урожая и совершенно случайно встретился со своим отчимом. Тот не знал, что Татьяна Алексеевна расстреляна. Он получил десять лет «без права переписки», а после, уже на поселении, писал неоднократно, но письма возвращались с пометкой: «Адресат выбыл». В начале шестидесятых был реабилитирован. Посмертно была реабилитирована и Татьяна Алексеевна. В 1964 году, уже тяжело больной, собрался в гости к Михаилу, в город Волхов. Приехал и Степан.  Молча сидели за накрытым столом, разлили горькую по стопкам, налили и в ту, что стояла перед портретом красивой женщины с гордым профилем. Выпили, не чокаясь. Федор Васильевич заплакал. Михаил со Степаном обняли его с двух сторон.
- Не плачь… батя.
Даже в детстве не называли отцом, а тут вот… вырвалось… из самой глубины души.
Давно нет Федора Васильевича.
Нет и Михаила.
Степан Николаевич живет в городе Выборге, давно на пенсии, помогает детям растить внуков, но Старую Ладогу не забывает, почти каждый год приезжает в гости к Галине Александровне. Нет уже и дома, где они жили.
Горько ему, что нет могилы, куда можно было бы принести цветы и посидеть в тиши, но есть память…
Он помнит…




Авторский комментарий:
Напоминаю читателям, что это художественное произведение. Так ли это было – никто не знает. За основу сюжета взяты смутные воспоминания двенадцатилетнего ребенка, пережившего страшную трагедию. Низкий поклон ему, что в течение многих лет, находясь под неусыпным «оком» НКВД, он сохранил фотографии, документы, письма, а мне выпало счастье их увидеть.