Степная быль

Два помещика Кузьма Филиппыч Поспелов и Василий Потапыч Куроедов ехали в одной коляске по бескрайней оренбургской степи. Господа испытывали друг к другу искреннюю симпатию, хоть и встречались нечасто: на престольные праздники или именины супруг своих дражайших. Да ведь и некогда: дел в хозяйстве всяких. Поместья они получили не так давно, так что там вовсю стучали топоры, велось строительство, рыхлилась земля степная под зерновые. Отслужили они верой- правдой государю Петру Алексеевичу и государыне-матушке Екатерине, а при Анне Иоановне за службу Отечеству были то ли награждены, то ли сосланы, и сами не поняли, в далекий этот башкирский край, на реку Яик. Получили небольшие наделы, да еще прикупили совсем дешево у башкирцев по куску степной земли и осели здесь навечно. Крестьян привезли с Поволжья, с Рязанской и Новогородской губерний, да пополнилось еще хозяйство татарами, мордвой, чувашами, умирающими с голода, оттого с радостью отдающим себя в рабство новым помещикам.
         Пейзаж, однообразный и унылый: бесконечная степь, редкие кустарники и деревья, время от времени неожиданно оживлялся удивительно красивыми уголками: степной речкой, в окружении дубовых рощиц, синели, заросшие камышом озерца, украшенные лилиями и кувшинками, где на зеленых, цветущих берегах, где пахло полынью и мятой, вили гнезда куропатки и глухари…   А голубое небо отражалось в блестящем зеркале воды.
            Ехали приятели домой в отличном настроении, так как гостили три дня и три ночи у вдовы- майорши Акулининой Дарьи Степановны по поводу крестин ее внука. Известно им было, что у вдовы, года два тому назад, при чрезвычайно необычных обстоятельствах, появился племянник из Санкт-Петербурга, бывший офицер столичный, а теперь отставной, Владимир Юзеев, а с ним, то ли кузина, то ли родня дальняя- Лизонька. Ехали они, вроде, к тетке благословения просить, но напали на них в степи киргизцы, поранили сильно, но, слава тебе, господи, остались живы, хотя долго болели. Майорша, Дарья Степановна, говорят, ночей не спала, ходила за болезными. Да, и кого ей жалеть-то еще, одинокой, кому добро свое оставить, как не племяннику единственному?
       -А добра-то, добра-то, - причмокивая от волнения, говорил Кузьма Филиппыч. - Пятьдесят тысяч десятин на берегу реки Самары, мельница, да не одна, кожедубильни, салотопильни, винокурни, свиней и овец не считано, оставил ей покойный отставной майор Василий Терентьевич. Так вот, - вздохнул он, - выходила она своих родичей, а потом и повенчала, вот теперь мальчонка родился, наследник будущий.
           Василий Потапыч, который и приехал попозже, и жил дальше, всех подробностей не знал, а потому, слушал Кузьму Филиппыча с величайшим вниманием, хотя, от покачивания коляски, его нестерпимо клонило в сон. Сказывалась и принятая ввечеру, сверх всякой меры, наливочка, которую майорша сама настаивала. Стол ломился от яств, ночью гости нежились на пуховых перинах, а наутро, отведав баранины жареной, да запив ее той же наливочкой, отправились в путь в одной коляске, чтобы поговорить в дороге, обсудить гостеприимство Дарьи Степановны да молодых: Владимира и его красавицу жену, Лизоньку, которые так полюбились приятелям.
             А коляска Кузьмы Филиппыча, с кучером и слугой, ехала за ними. Кузьма Филиппыч моложе был, ему еще только шестой десяток шел, при Лизоньке приосанивался и крутил усы, так на него ее красота действовала. А Василий Потапыч, которому было давно за шестьдесят, только посмеивался над приятелем, но и ему нравилось это милое семейство.
             Под говорок Кузьмы Филиппыча, он то задремывал, то снова слушал его рассказ.
    - Что уж там было, никто не знает, много чего тогда говорили, и исправник приезжал, но потом как-то все забылось
              Прав был господин Поспелов только в одном: действительно никто ничего не знал, а кто знал, тот молчал. А началась эта история года за два, до описываемых событий. .      
                В Санкт-Петербурге, на Невке, в собственном доме, жила семья Костромина Михаила Васильича, потомственного дворянина. Служил он по гражданской части. Жену свою, Марью Кирилловну, любил без памяти, а еще была у них дочка, Лизонька, ангел небесный. Красива была, мила и кротка. Матушка с батюшкой нарадоваться на нее не могли. Будто свет в окошке была она для них. Только, видно, глянул кто-то «косым» взглядом и сглазил счастливую семью. Попила Марья Кирилловна холодного квасу после баньки, да и захворала. Две недели металась в бреду, а потом померла. И Михайла Васильич будто с ней вместе помер. Как сердце у него из груди вырвали.  Дочка, Лизонька, к нему и так, и эдак ластится, уговаривает, а он ее не слышит. Не ест, не спит, а только вином свою грусть-тоску заливает. Все добро спустил, стал в долг занимать. Месяц пил, два, три, а как опомнился, глядит: долги –то нешуточные. И дом надо за долги отдавать, и драгоценности Марьюшкины, и приданое Лизонькино.
              А беда не приходит одна. Подъехала как-то к дому карета, вылез из нее человечек безобразный: маленький, горбатый, кривоватый, лицом ужасный- Семка Косоруков. Страшный был человек. Отец его палачом был при государе-батюшке Петре Алексеевиче. Буйный был, загуляет- народу покалечит- несть числа, но мастер дел заплечных, за то ему все прощалось. Да еще грешок за ним водился: женится и издевается над женой так, что одна в проруби утопилась, другая в сенях повесилась, а третья сохла, сохла, да и померла. И ничего ему не было, не убивал ведь, сами померли. А когда баба брюхатая ходила, норовил сапогом, сапогом по животу. Ни одна до конца не выносила, и только в пожилом уже возрасте взял он девку из деревни. Бил, конечно, нещадно, но родила она ему сына. Родила и преставилась. Сына окрестили и назвали Семеном. Был он малорослым, горбатым и страшным на лицо. Отец поручил его нянькам и только издали наблюдал, как рос Косоруков-младший. Надеялся, что палачом тоже станет, но и сомневался: сам-то он высок был, кряжист и силен, а это, что за палач? Хотя руки у Семки были длинные, чуть до земли не доставали, жилистые, сильные… И злой был, все ребята его на улице боялись. Так и рос он один, зверенышем. Отец его к своему ремеслу хотел приучить: то собаку велит убить, то кошку подвесить. Вот у Семки и игры такие были. Сидит, мастерит что-то из чурочек… Спросит нянька:
         -Что ты, дитятко, делаешь? -А он ей:
         -Дыбу пытошную, чтоб тебя, карга, на ней подвесить, - и засмеется так страшно, рот оскалив:
          - Ха! Ха! Ха!
Вздрогнет нянька и поверит. Такой подвесит, не дрогнет рука.
Помер старший Косоруков, добра много оставил сыну: дом, и не один, золото, каменья драгоценные, лошадей… Только вот мечта его не сбылась. Не стал Семка палачом, а стал шпионом. Сначала у генерала одного служил; подслушивал да подсматривал, а потом схватили высокоблагородие, и больше его никто не видел. В канцелярии тайных розыскных дел стал служить, богатеть начал, но только все ему было мало. Еще деньги давал в долг. Запутает должника, обманет, а все его добро и имущество себе. А если тот решит пожалиться, то при Анне Иоановне такие были порядки: скажешь: «Слово и дело», оклевещешь должника, и тот уже в темнице, али на дыбе, а потом и в могиле, а Семка в его доме на бархате полеживает, на злате-серебре поедывает.  Девок любил красивых, не смотри, что сам –урод. Женился, а молодуха вдруг с лестницы упала, шею сломала, другая поела чего-то и отравилась, а третья в колодец свалилась, как- никто не знает. А батюшка на отпевании его спросил:
             - Что же это, сын мой у тебя в доме творится? Бесовщина какая-то. Освятить надо,-
Косоруков глянул на батюшку свирепо, тот и поперхнулся, а потом диакону шепнул, что мурашки по спине так и побежали.
            С тех пор, как померла Марья Кирилловна, а Михайла Васильич начал горе вином заливать, стал Семен Косоруков к ним в дом наведываться. И все норовил с Лизонькой столкнуться. Нянька Мелания прятала свою любимицу от чудовища страшного, но он уже видел девицу и все для себя решил. Спаивал Михайлу Васильича специально, каждый раз напоминая ему о долге, который прибавлялся ежедневно во много раз. Костромин удивлялся огромным суммам, ведь выпил-то всего полштофа и уснул, но доказать ничего не мог.
              А потом заговорил доносчик гадкий о Лизоньке. Что, мол, если посватается он к ней, и станет она его женой, то простит он Михайле все долги и заживут они расчудесно одной семьей. Станет Михайла Васильич дедом, и забудется его горе великое. Понял Костромин, что натворил, до чего довело его пьянство, заплакал, закричал, в ноги чудищу горбатому бросился.
                -Не губи, - плачет, - помилуй! Все отдам, до копейки, пощади только дитятко мое ненаглядное!
         Сверкнул бельмами своими Семка, скрипнул зубами, схватил Михайлу ручищей своей за шиворот, притянул к себе и зашептал ему в лицо, дыша затхлым изо рта своего поганого.
                - Слово и дело! Слыхал? Слово и дело! Щас пойду в «тайную», донос на тебя снесу, что ты царицу нашу, матушку, пьяный, поносил, на чем свет стоит. Помнишь?
        Побледнел Михайло, как мертвец сделался.
         -Нет! Нет! Не говорил я ничего! В уме-то никогда не было! Врешь ты все, окаянный!
      Засмеялся Семка Косоруков.
                -Ха! Ха! Ха! Кто тебе поверит, пьянчуге! Мне будет вера! Мне! И сдохнешь ты в казематах сырых, а Лизка твоя побираться пойдет на паперть, а то… Гулящей девкой будет по трактирам шататься! Понял, Михайла Васильич?
           Оттолкнул несчастного от себя, да так, что тот упал, зашиб ногу об лавку сильно и услышал только, как дверь захлопнулась.
                -Лиза! Лизонька, дочь моя ненаглядная! - Заливался слезами несчастный отец, а потом, поднявшись с пола, и, хромая, отправился наверх, в Лизаветину светелку. Не часто в последнее время родитель радовал Лизавету Михайловну своими посещениями. Увидев его трезвого, обрадовалась, встала, отложив вышивание, и только тогда увидела его смертельную бледность и почти безумные глаза.
                -Батюшка! Что с вами? Болесть какая приключилась? Сейчас скажу Меланьюшке, чтоб липового цвету заварила.
                Взяв его за руку подвела к лавке, посадила, и так как отец молчал, спросила тревожно:
                -Али случилось что?
            Михайла Васильич, сквозь слезы, взглянул на дочь и подумал: «Матерь Божья! Невеста совсем! Красавица! А на мать-то, на мать как похожа. Вылитая Марьюшка!» Запершило, защипало в горле, поэтому хрипло и глухо сказал:
                - Беда случилась, дочка.
          Сжалось сердце у девушки. Еще от одной беды не опомнилась, по матушке не все слезы выплакала. Спросила тихо:
                - Что за беда, батюшка?
           Плача и кляня себя за пьянство свое, поведал ей отец про Семку Косорукова.
                - Что делать-то, Лизонька?
        Пошатнулась Лизавета Михайловна, закрыла лицо руками.
                -- Спаси, Господи! Пожалей, батюшка! Не неволь! Боюсь я его! Убивец он!.
           Обнял Михайла Васильич дочь свою, плакали оба долго, потом сказал:
                -Слушай, доченька, зверь лесной свое дитя защищает. Неужто я хуже зверины лесной? Нет, не отдам тебя, а завтра же отправлю вас с Меланьей в монастырь, в Ладогу. А сам пойду на смерть и на пытки. Что заслужил, то и получу- сам виноват.
                - На какие пытки, батюшка?!- вскрикнула Лиза. Пришлось отцу признаться, что Семка горбатый его доносами пугал.
                - Нет! Нет! Никуда не пущу! Матери лишилась, ладно, болезнь приключилась, Бог ее прибрал, неужто и отца лишусь, через лиходея проклятого! Все, иди договаривайся. Я согласна.
             Взглянул Михайла Васильич на нее и захолодел. Будто и не дочь его перед ним стояла, а какая-то чужая женщина, и в глазах ее было что-то такое, словно не здесь уже она, а где-то далеко, далеко…
               Пришла Мелания, увела Лизоньку, а бедный отец к себе пошел. Не спал, не ел, не пил, а все думал. А наутро к дому подкатил Семка в коляске.
              - Ну, что, надумал? - Спросил, развалясь в кресле, как хозяин. Уверен был, подлец, что не откажет ему несчастный Михайла
        Молчит Михайла Васильич, губы до крови кусает.
              -Ну-ну, - усмехнулся гость, - что ты мнешься, как девка красная. Зови Лизавету, пусть с женихом обзнакомится, -хохотнул, плотоядно облизнув пухлые губы.
              А она не ждет приглашения, сама уже спускается, голубица. Поклонилась гостю в пояс, прошептала чуть слышно:
                -Согласна я, только пусть Меланьюшка со мной останется.
                -Ну, уж это ни к чему. Али у меня в доме слуг мало?
               - Нет! - Твердо ответила девушка, - пусть Меланьюшка будет со мной
               - Пущай. Не объест, чай, и ей дело найдется, - смилостивился горбун.
         Меланьюшка тут же стоит, горлинку свою за руку держит, чтоб не упала та, глазами злыми сверлит чудище ненавистное. Поклонилась Лизонька и наверх, в светелку, а Михайла Васильич остался договариваться о венчании.            
              А как поехали венчаться молодые, Михайла пошел на конюшню, привязал вожжу к балке, прошептал, перекрестившись:
                -Прости меня, Марьюшка, что не уберег я нашу Лизоньку. - И отправился вслед за любимой женой.
                Лизонька и так почернела от горя, слезами изошла, а как вышла из церкви, услышала, как кто-то в толпе крикнул:
                -Бедная! Бедная! Троих уже извел лиходей, и эту замучает! А отец-то у ей с горя повесился! 
                Вскрикнула Лизонька, как подкошенная, упала на крыльцо церковное. Подхватила ее Меланьюшка на руки свои могучие, и в карету. Так на руках и довезла до дома Косоруковых. Лежит голубонька, ни кровиночки, руки, ноги холодные. Меланьюшка уж и так, и эдак с ней. Нет, не приходит в себя. А Семка ходит рядом, облизывается, гонит Меланью:
                - Пошла отсель!
     -Так ведь плоха совсем, до утра не доживет, -плачет Мелания.
     -Прочь! Прочь! - топочет ногами горбун, ворот рвет на Лизоньке, потребу свою ненасытную утолить хочет.
     - Прости меня, Господи! - Крикнула Мелания да поленом изо всех сил ударила насильника по голове. Тот охнул только и упал. А Мелания подняла свою Лизоньку ненаглядную, как ребенка, и за ворота. А куда побежишь? Везде найдут. Спрятались под берегом в кустах. Лизонька от свежести речной в себя приходить стала. Глянула, а у нее платье и руки в крови Семеновой.
       - Погоди, -нянька говорит ей, - проберусь в наш дом, одежу тебе принесу кухаркину, попроще, победнее, да поесть чего. И будем, как батюшка говорил, в Ладогу, в монастырь пробираться. Там и укроемся. Подаяние будем просить, может, Господь смилуется, и доберемся.
         Смеркаться стало, Меланьюшка отправилась в родительский дом, а как стихла ее тяжелая поступь, Лизонька из потаенного места ближе к воде подошла, чтобы руки и лицо помыть да подол застирать. Здесь ее и схватили слуги Косорукова.
            -Вот она, убивица! Хватай ее, ведьму! Кровь смываешь, змеюка подколодная!
         Вывернув руки, поволокли на «съезжую».
    Должна была Лизавета Михайловна отправлена на Госпитальный двор, куда обыкновенно заключались осужденные. Но до суда оставили ее здесь, в подвале, где по разным клеткам сидели отдельно воровки, прелюбодеицы, убивицы и мужеубивицы, которым всех хуже было.
      В стены, повыше роста человеческого, ввернуты были кольца. Приходил палач, вкладывал туда руки несчастной так, что ее тело повисало в воздухе. Там же были приготовлены розги, батоги, плети, которыми каждый божий день истязали пленниц. В клетке с Лизонькой была только одна арестантка, тоже «мужеубивица»- Матрена.
       Жили они в пригороде Санкт-Петербурга, огородничеством занимались. Издевался муж над ней и над ребятишками страшно. Зверь был, а не человек. Вот, защищая мальчонку младшенького, стукнула Матрена мужика своего лопатой. Умер сразу. Ребятишек родня дальняя к себе взяла, а Матрена молча переносила пытки, но не раскаялась и не жалела о содеянном, напротив, уверена была, что освободила белый свет от «нечистого». Лизонька по ночам слышала ее сбивчивый шепот: «Прости, меня, Матушка Богородица, что детишек оставила, помоги им, Пречистая, пожалей, Всемилостивая, а гадину эту пришлось бы убить снова, убила бы. Аминь!»
         Лизонька после пыток молиться не могла. Она не ела, не пила, смерть призывала. Спрашивали, где нянька ее, но Лизавета Михайловна не знала, а и знала бы- не сказала. Матрена жалела Лизоньку, намоченной тряпкой обтирала ей лицо после пыток, размачивала сухарь в кружке с водой, пытаясь хоть несколько крох втиснуть в ее запекшиеся кровью губы.
           От Матрены несчастная узница узнала, что Косоруков не помер, и будто на дознании сказал, что Мелания убить его хотела по наущению жены его венчанной, Лизаветы Михайловны. Все это Матрена от караульного вызнала. Пытки прекратились, и перевели Лизоньку в Госпитальный двор. На содержание арестованных никто не давал ни копейки, и арестанты питались или на средства родных, или на подаяния, У Лизоньки не было родных, ей неоткуда было ждать помощи, и она питалась тем, что ей отдавали соседки по каземату. Но этого было так мало, что не раз приходилось ей страдать от голода. Но однажды принесли и ей подаяние в холщевом мешочке. Караульный сказал, что монахиня принесла.
           -Здоровая такая баба, крепкая, -пояснил он. И Лизонька догадалась, что это Меланьюшка ее отыскала. С тех пор подаяние с воли передавали часто. В одном из узелков нашла Лизонька куклу, что Мелания сшила ей в детстве. Так неграмотная нянька дала понять девушке, что она на воле.
         Много раз хотела Мелания прийти на Госпитальный двор, отдаться в руки караульных, повиниться, чтобы отпустили Лизоньку, чтобы не страдала она, бедная, за ее грех. Но потом, пораздумав, решила иначе. В трактире нашла пьяницу-писчего, за шкалик водки написал он ей прошение-челобитную в Святейший Синод. В ней она показала, что девица Костромина Лизавета Михайловна была насильно, обманом, выдана за Сеньку Косорукова, убийцу и насильника, что никого она не убивала, потому, как не в себе была, в полном беспамятстве, а Семка Косоруков- зверь, убивец…
Это могут показать при опросе сродственники жен его покойных. А что раньше они молчали, так опасались угроз Семки Косорукова. И никто его не бил, а сам он упал и головой ударился о стол, да так, что кровью все забрызгал, в том числе и платье Лизоньки, что лежала тут же в беспамятстве.
             За перстенек с синим камешком, что подарила Мелание еще покойная Марья Кирилловна, приняли прошение в канцелярии. Сама Мелания, одетая в тряпье, согнувшись в три погибели, завязав лицо, чтоб не быть узнанной, стояла на паперти. Все, что удавалось собрать, тратила на пропитание для своей Лизоньки. Иногда покупала табачок для караульного, расспрашивала его об арестантке, просила пожалеть бедную и передать гостинец
          А тем временем суд учинил сентенцию: «Покушавшейся на жизнь мужа своего, мужеубивице Лизавете Косоруковой (в девицах Костроминой) учинить наказание- гонять по городу лозами, а, прогнавши, отослать на прядильный двор, на работу, навечно».
          А еще она лишалась дворянского чину и переводилась в крестьянское сословие. А следом поступило новое решение, что «Таковая сквернодеица в столице быть не может, а потому послать ее не на Прядильный двор, учинив ей наказание, а послать ее в Оренбург на тяжелые работы, без всякого помилования» Про помилование судьи так написали, для порядка, потому что знали: до Оренбурга редко кто добирался живым, а если и добирались, то очень скоро покидали «юдоль земную» от непосильной работы, голода и тяжелых болезней.
         Осенью «отсылочная» комиссия приняла решение: отправить Лизавету Михайловну в числе «мужеубивиц», «прелюбодеиц» и других «сквернодеиц» в оренбургскую ссылку навечно.
          Мелания, узнав об этом, продала все, что смогла добыть из дома Костроминых, куда она наведывалась по ночам. Собрала все деньжонки, что подавали ей на паперти, приготовила узел с теплой одеждой и отправилась вслед за своей «горлинкой», кляня себя, на чем свет стоит, за то, что уготовила бедняжке такую судьбу. Виноватила себя, да только иногда задумывалась, что в замужестве с Косоруковым бедной ее Лизоньке еще хуже было бы.
           Так и плелась Мелания за обозом, где пешком, где подвозили ее добрые люди. За деньги, что отдала солдату, сопровождавшему обоз, смогла повидаться с Лизонькой и передать ей теплую одежду.
           Арестантки всю дорогу страсти всякие рассказывали, кто что слышал про сторону ту, оренбургскую. Что степи там пустые и безводные, что богу там никто не молится, да и церквей там нет, а люди дикие, волосатые, с рогами и копытами, едят человечину да кровью свежей запивают
           Лизонька грамоте была обучена- батюшка постарался, в доме книги, какие были, перечитала. Так что не слушала глупости эти, хотя и понимала, что ждет их в дальней стороне горе горькое.
           Москву стороной проехали. Чтоб лошади не сильно уставали, арестанток заставляли с телег слезать и пешком идти. По Волге плотами плыли, Казань позади осталась, и солдаты караульные сменились. Эти подобрее были. Не злобились, не били, как те, что сначала были. Мелания быстро с ними освоилась. За понюшку табаку даже на одной телеге с голубушкой своей, с Лизаветушкой, сидела.
           Долго ехали, уж холода ночью пробирали до костей. Вода в лужах замерзала. У костров грелись. А сколько померло народу в дороге- не счесть. Как-то нагнали обоз, что наперед их выслан был. Поглядеть захотели, что за люди? А там и не люди вовсе, а обрубки, что от прежних людей остались. У кого глаз выколот, а у кого и два, у кого уши отрезаны или нос, руки отрублены… В язвах, струпьях, в грязных лохмотьях, ноги, обмороженные, тряпками обмотаны, бороды заиндевели, глаза бессмысленно смотрят перед собой, и только некоторые шепчут окровавленными губами молитву, чтобы смилостивился Господь и послал им смерть.
           Дрогнули бабы, хоть и «убивицы» были, собрали понемногу из своих скудных запасов, отдали несчастным. Солдаты не препятствовали, видно и в них еще была жива жалость к убогим.
           Ветер пронизывал насквозь, гасил костры. Солдаты снова поменялись, конные теперь были, заставляли могилы рыть для умерших, бывало и нагайкой стеганут.
           А земля уже началась башкирская. Красиво было вокруг: холмы, деревья- все посеребрило снегом, реки еще не замерзли и струились словно хрустальные. И тихо так, только ветер гудит: У-у-ууу!!! Но казаки этой тишине не рады. Едут за обозом, озираются с опаской. Бунтуют башкирцы. На обозы нападают. Если с хлебом, аль с товаром каким, отбивали и в степь угоняли. А обозы с арестантами не трогали, жалели. Только в казаков стрелами стреляли.
             Лизонька занедужила вдруг, кашлять начала, горела вся. Мелания укутывала ее всей одежей, что была, горячим поила, когда костры жгли, но бедняжке все хуже становилось. Старший из казаков подъехал, поглядел, сказал сквозь зубы Меланье:
               -Помрет к утру. Ну, что ты убиваешься, дура! На все воля Божья.
           И поехал отдавать приказание своим казакам, что к завтрему могилу надо вырыть.

    А в Петербурге в то же время экспедиция отправилась по изучению края Оренбургского. Иван Кирилов, сенатор, решил изучать степной край. К тому времени уже медь нашли в землях тех и много еще чего полезного. Начали карты составлять. А еще задумал Кирилов грамоте обучать людей там живущих, а для того школы открывать, заводы, шахты строить, чтоб народ там работал и плату получал, а не помирал, как нынче, с голоду. Еще мечтал он дороги в степи построить хорошие, торговать, чтобы можно было с восточными странами, ведь богатства в крае том были несметные: медь, железо, а еще: камни драгоценные: яшма, малахит, агаты…
        Были люди, что поверили в задуманное сенатором; собрали денег, кто сколько мог, вот только императрица-матушка не дала ни копейки.
            _ Откуда деньги? - Сердито сказала, - Один двор содержать чего стоит!
         Зато дала бумагу с разрешением на обустройство края.
         И побежал по России слух, что, мол, есть такие земли, где воля вольная, а в начальниках такой человек – никого не гонит, всех принимает, хоть ты беглый каторжанин, хоть солдат, крепостной, или разбойник с большой дороги. Вот и повалили все они в те края, а еще инородцы, обобранные баями, и подыхающие с голоду.
А еще ехали в помощь Кирилову люди ученые такие, что за богатством не гнались, а желали потрудиться на благо Отечества.
      Поручик Владимир Юзеев про экспедицию ничего не знал. Отец его, полковник Андрей Иванович Юзеев, служил на Кавказе и погиб в перестрелке с персами, никакого наследства не оставив сыну кроме отваги, чести и совести. Матушки еще раньше не стало.
           Был Владимир молод и горяч, а еще храбр до безрассудства. В бою был всегда в первых рядах, дрался с врагом, живота не щадя. Был ранен под Бендерами, награжден за отвагу. Но остер был на язык. Не по душе ему было засилье немцев в русской армии. Не раз говаривал он, что офицеров русских скоро не останется: кто погиб в бою, а кто в казематах бироновских мается. Все немчура вокруг, глупые, напыщенные…
А к солдату русскому хуже, чем к скотине относились: издевались, убивали безнаказанно.
          Не выдержал поручик Юзеев однажды, назвал свиньей остезийского немчика. А тот сыном какой-то важной птицы оказался, да еще, оказывается, по-русски кумекал немного. Заверещал, закудахтал:
            -   Вы, не сметь!    Не сметь! Я Бирону жаловаться!
            -  Плевал я на твоего Бирона! - Закричал поручик и так толкнул немчика, что тот из дверей вывалился и по лестнице покатился.
           Через день вызвал Владимира к себе барон фон Берг, генерал, друг отца.
            - Что же ты наделал, милый! Я ли тебя не предупреждал; помолчи, потерпи, пережди… Не послушал ты меня, а теперь сам знаешь, что с тобой будет.
             - Я- русский офицер! Я воевал! У меня орден! - петушился молодой человек.
              - Слушай меня внимательно, - строго заговорил барон, - вот документы, деньги. Ты направляешься в Оренбург в экспедицию Кирилова. Там его сопровождает корпус генерала Румянцева. Хоть и с благой целью идут, а без пушек нельзя. Дикие народы, вольные Не понимают, что им добро делают. Вот и поедешь ты к нему адьютантом. Нынче ночью и выезжай, с Богом. А там видно будет. Не вечно же
дура толстая на престоле чужое место занимать будет. А Бирон… Я, друг мой, сам немецких кровей, но такую сволочь встречаю впервые, - обнял крепко и подтолкнул к дверям, - давай, давай, не мешкай. Думаю, что завтра с утра каша заварится.
                Быстро, по-военному, собрал Владимир все необходимое. Ординарец его, Тимофей, взял вещи, и они вышли в темноту, где у парадной стояла наемная коляска- фон Берг позаботился.
                Ехали быстро. Поручик понимал, что медлить нельзя. Если будет распоряжение от Бирона, его и по дороге арестуют.
               На почтовых станциях меняли лошадей без промедления, и, чем дальше отъезжал Юзеев от столицы, тем светлей и радостней становилось у него на душе.
               А радовался он еще и потому, что там, в Оренбургской губернии, жила его тетка, Дарья Степановна. Несколько лет назад она овдовела и жила одна в огромном поместье, окруженная слугами; деток Господь Дарье Степановне не дал. Потому любила она своего единственного племянника-сиротинку, без памяти, писала ему письма часто в надежде, что Володенька ненаглядный приедет погостить, а, может, выйдет в отставку, женится на милой барышне, из местных, и будет ей на кого опереться в старости, да добро оставить, что нажила она с покойным отставным майором Василием Терентьевичем.
               Осень плавно переходила в зиму. Еще желтели кое-где неопавшей листвой небольшие рощицы и перелески, а кое-где уже лежал снег, завывал ледяной ветер.
               Почтовые станции стали все реже, перегоны все длиннее. Владимир кутался в овчинный тулуп и мечтал поскорее оказаться в теплом и гостеприимном доме тетушки. Несколько раз останавливали их конные разъезды.
                - Кого ищем, братцы? - Спрашивал поручик.
                - Башкирцы балуют, Ваше благородие, и киргизцы дикие, - отвечали ему казаки и исчезали в снежной круговерти.
              Иногда ему казалось, что где-то, на горизонте, появлялись силуэты других всадников в высоких шапках и на низкорослых конях, но они, как призраки, пропадали бесследно.
               Вдруг Владимир увидел на дороге обоз арестантский, хотел объехать, но остановил кучера, услышав страшный, нечеловеческий вой.
                -  Пойди, посмотри, что там, -  приказал Тимофею.
              Денщик отправился к караульным, но вдруг побежал обратно, крича:
                -Вашбродь! Вашбродь! Надо вам самому туды! Там казаки девку заживо похоронить хочут!
                - Как это заживо? - Владимир побежал к арестантским подводам и увидел, что недалеко от дороги, к вырытой наспех яме, два казака тащат безжизненное тело женщины, а могучая баба в тряпье, схватив толстый сук., бьет их изо всех сил, не давая завершить это скорбное дело, и при этом еще кричит, и воет страшно.
                - Стойте! - закричал Владимир, - я адъютант генерала Румянцева! Еду из Санкт- Петербурга. Приказываю вам остановиться!
                - Отец родной! Батюшка! - вдруг кинулась ему в ноги баба, - Видно Царица Небесная тебя послала! Спаситель ты наш! Мы ведь тоже из Петербургу. Костромины мы, Костромины! Может слышал?
             Владимиру показалась знакомой фамилия. Кажется, он слышал что-то печальное, связанное с ней.  А баба ползала у его ног и все норовила поцеловать ему руку.
                - В чем дело? - строго спросил он.
                - Батюшка! Лизоньку мою, голубоньку мою, схоронить хочут заживо, вот, погляди, нехристи проклятые!
                - Как это заживо? Она ведь мертвая?
                -Живая она, соколик ты мой ясный! Защити от супостатов! - Захлебывалась от рыданий баба. Казалось, что она готова лечь в могилу со своей «голубонькой.»
                Владимир подошел ближе, взял руку покойницы и вздрогнул, почувствовав, что в ней едва теплится жизнь.
                - Тимофей! -  закричал он.
                - Я тут, Вашбродь!
                -Тулуп быстро и водки!
              Баба с Тимофеем сноровисто обернули умирающую тулупом и понесли к кибитке. Владимир разжал ей зубы ложкой и влил несколько капель вина. Баба устроилась в ногах, и Владимир понял, что если он сейчас ее прогонит, то она побежит за кибиткой следом, и будет бежать до тех пор, пока не упадет и не испустит дух. Тимофей сел с кучером на облучке.
                - Трогай!
                -Вашбродь! - бросился наперерез казак, - как же так, нам ведь ее в тюрьму надоть сдать, в Оренбург ее надоть!
                - Доложите, что умерла в дороге, - отрывисто бросил Владимир, и кибитка понеслась по подмерзшей дороге. В сумраке Владимир не сразу рассмотрел лицо несчастной, но, присмотревшись, понял, что она совсем юная девушка, только донельзя измученная и исхудавшая.
              А баба, назвавшаяся Меланией, тем временем пыталась рассказать ему про несчастную судьбу своей «горлинки», про ее отца, Костромина Михайлу Васильевича, про супостата Семку Косорукова- причину всех их бед. Лизонька вдруг тихо застонала.
                - Вот! Вот! - плакала, взахлеб, Мелания, - живая она, живая, я ведь знала, видела! Ей бы таперича лекаря…
                - Где же я тебе здесь лекаря возьму?  - озабоченно проговорил Владимир, -ладно, уж теперь недолго осталось до Акулинино. Это поместье моей тетушки под Бузулуком. Я думаю, она нам поможет.
                Владимир задумался глубоко: «Вот оно правление царицы теперешней- доносы, шпионаж, ложь, подлость. Когда хорошие люди погибают, а всякая нечисть набивает себе мошну.»
                Мелания, не спавшая несколько суток, задремала.   Очнулись они: Владимир от дум тяжких, а она ото сна, от криков гортанных. Выглянул он из кибитки, а их дикие люди догоняют. Тройкой никто не управляет, так как кучер мертвый, вот-вот свалится, а Тимофей, раненый стрелой в одну руку, другой мертвое тело держит, чтоб не упало. Близко уже совсем преследователи, догоняют кибитку.
                - Тимофей! Возьми вожжи! Сможешь?
                -Смогу, Вашбродь, а кучер-то…
              Тут он не удержал бедного, и мертвец упал на дорогу, прямо под копыта киргизцев. Это ненадолго остановило их, некоторые из них спешились, стали обшаривать убитого.
                Лизонька снова застонала. Мелания, сидя на полу кибитки, со страхом и надеждой глядела на Владимира. Поручик достал пистолет. Один выстрел… второй… Два киргизца, один за другим, свалились с лошадей. Остальные стали отставать, но Владимир, окрыленный удачей, высунулся непозволительно далеко, и стрела вошла ему в грудь.
                Мелания расстегнула на нем мундир, туго перетянула полотенцем. Поручик побледнел, но был в памяти.
                - Тимофей!  - позвал, но Тимофей молчал: вторая стрела вонзилась ему в шею.  Лошади уже не бежали, а медленно плелись, а потом и вовсе встали. Но степные разбойники, видимо, боялись приблизиться, зная, что в них могут выстрелить огнем.
                Сознание у Владимира то терялось, то возвращалось ненадолго, и он прошептал с отчаянием:
                -Все. Это конец.
                - Что ты, что ты, милай!  -заголосила Мелания, -  никакой это не конец, а только начало! – Она проворно вылезла из кибитки, приволокла бесчувственного Тимофея, уложила их всех на пол кибитки, где было безопаснее, а сама влезла на облучок. Киргизцы, увидев, что кибитка остановилась, снова начали приближаться, но еще были далековато. Мелания сзватила вожжи могучими руками.
                -  Выручайте, жаланные! – крикнула и дернула изо всех сил. Кони, почувствовав сильные руки, резво побежали вперед.
                - Быстрее, лошадушки, поспешайте, хорошие! – покрикивала Мелания, и кони, будто понимая ее, бежали все быстрее.   Но киргизцы отставать не хотели, все скакали и скакали следом. Да только развернулись, увидев казачий разъезд.
               Подъехали к кибитке казаки, а на облучке –баба. В другой раз посмеялись бы, да только тут не до смеха было.
                -  До Акулинино недалеко. Доедешь сама?
                - Теперь доеду, - прохрипела и стегнула лошадей, - потрудитесь ищщо, жаланные, там вам овса дадут!
              Уже темнело, когда вдруг, как ниоткуда, забор высокий из бревен выплыл- чисто, крепость. Собаки залаяли. Из-за ворот кто-то крикнул:
               -Кто такие? Откель?
              -  Из Петербургу мы, от киргизцев спасаемся! – отвечала Мелания.
            Услышав женский голос, привратники открыли. Как только кибитка въехала во двор, Мелания, в беспамятстве, упала на землю.
                Мужики к барыне: так, мол, и так. Приехала кибитка из степи, лошади в пене, на облучке баба была, так упала, еле дышит, а в самой кибитке еще баба лежит, полумертвая, офицер молодой, весь в крови, вот-вот помрет. И солдат тоже весь пораненный.
                Барыня, Дарья Степановна, а это была она, тетушка Владимира, накинув салоп, вышла во двор, увидела все своими глазами и стала четко и быстро отдавать приказания:
                -  Бабу и солдата в «людскую», воды нагреть, раны обмыть, уложить в постелю мягкую, питье приготовить с травами от жара. Офицера отнести в комнаты барские, простыни новые льняные на полосы разорвать. Его сама врачевать буду.  А девушку…- Дарья Степановна задумалась. - Вид-то у нее благородного звания будто, а одета… Замарашка -замарашкой. - Но сердце у майорши было доброе, а потому, приказала она отнести бедняжку в кабинет мужа своего покойного.
                - Да, кликните мне Фатиму! - велела.
  Фатима каким-то чудом к Дарье Степановне попала, когда мор был, холера прошла по Поволжью. Вся деревня, где жила Фатима, вымерла, а она одна живая осталась и пошла, куда глаза глядят. Полумертвую подобрали ее казаки в степи и привезли в Акулинино. Дарья Степановна бедную приняла, откормила и за ягнятами смотреть приставила. А потом вдруг выяснилось, что, Фатима то ли колдунья, то ли знахарка. Дарья Степановна понимала, что грех ведунью в доме держать, еще и веры чужой, не православной, и выгнать бы ее надо. А жаль было. Да еще заметила майорша, что худого-то, ничего не делает Фатима, а только хорошее. И ягнят лечила, и телят, а уж ребятишек дворовых скольких от смерти спасла.
                Съездила барыня в Бузулук к батюшке Ферапонту, покаялась, а он ей и сказал, что греха большого не будет, раз от бабы той нет вреда.
                Вот ее-то Дарья Степановна к себе и потребовала. Сначала повела ее хозяйка к офицеру раненому, а как свечи принесли, узнала она племянника своего любезного.
                - Володенька, дружочек! -Причитала тетушка, прослезившись, - вот не думала, не гадала, что ты ко мне таким манером явишься! Фатима! Чтоб через три дня был на ногах!
                -Слусаю, госпоза, - закивала та, а потом залопотала по-своему.
     Три дня, не три, а через неделю Владимир пришел в себя, стал есть понемножку. Молодость и хороший уход Фатимы сделали свое дело.
          Правда, из всех болезных первой оправилась Мелания. Она уже сидела в «людской», хлебала щи наваристые и, в который раз, повторяла рассказ о своих приключениях...А потом, упав барыне в ноги, испросила у нее разрешения самой ухаживать за «горлинкой» своей милой.
             Владимир был еще очень слаб, почти не вставал, и тетушка проводила с ним почти все время. Вот он и рассказал ей печальную историю Елизаветы Михайловны Костроминой.
                - Ах! - всплеснула пухлыми ладошками Дарья Степановна, - ведь я Марью Кирилловну, матушку ее, еще до замужества знала, когда она еще Рычковой была.
             Приказала она своим служанкам пару платьев своих убавить на Лизоньку, белье ей пошить тонкое, чтобы она соответственно своему положению выглядела.
             Только Лизоньке ничего этого не надо было. Она лежала пластом и выздоравливать не хотела. Девушка и не ела бы, если б Мелания ее насильно не кормила. И все плакала и молилась за упокой души матушки и батюшки, да еще за Меланию, что она из-за нее на грех смертный пошла.
               А слухи, видно, до города дошли, и к Дарье Степановне исправник приезжал, интересовался про события недавнего времени. Хозяйка приняла гостя как положено: гуси фаршированные, поросята молочные, баранина запеченная- все это наливочкой запивалось, которая была гостем оценена по достоинству.
            Исправнику она рассказала, что это племянник ее- Владимир Юзеев направлен был адьютантом к его превосходительству генералу Румянцеву. Так ехал с кузиной своей троюродной, Лизаветой Михайловной, благословения просить у нее, так как ни у того, ни у другой, никого, кроме нее, на свете нет- сиротки они. Здесь она прослезилась, пьяненький исправник тоже.
                -Но вот, - вела она свой рассказ дальше, - напали на них киргизцы, поранили сильно, а, главное, документы пропали.
                Довольный ее гостеприимством, и щедрыми дарами, исправник уехал, пообещав помочь. А Дарья Степановна, видя, как молодые люди тянутся друг к другу, поведала о своих планах Мелании, которая за короткое время стала ее верной наперсницей.
                - Поженить их надо, - шептала она Мелании.
                - А чего ж не поженить, они вон как воркуют, милые, словно два голубка, - отвечала нянька, в окно наблюдая, как Лизонька с Владимиром гуляют по саду.
                - В отставку ему надо, вот что, - решила тетка.
                - Дык кто ж его отпустит, коли человек он служивый? - возражала Мелания.
        Времени прошло уже немало: зима прошла, весна отзвенела, лето знойное степное прошло, вот и осень зажелтела, золотом все засыпала.
                - Год прошел уже, Владимир Андреевич, - сказала Лизонька.
                - Не прошел, а пролетел, потому что вы рядом…
                - Не говорите так. Кто я вам? Арестантка, «убивица». Это благодаря доброте вашей и тетушки, я здесь, у вас, а так на каторге бы была, на соляных озерах.
                - Нет, не говорите так, ведь вы не виноваты в том, что произошло. Вы невинная, чистая… Для меня была бы большая честь, если вы согласитесь стать…
                - Нет! Нет! Что вы! - воскликнула девушка и убежала, а потом долго плакала в своей комнате.
                В один из таких теплых осенних дней, когда в воздухе замелькали паутинки «бабьего лета», тетушка, Дарья Степановна, приказала запрягать коляску, да еще две телеги нагрузить медом, салом, мукой, окороками копчеными. И объявила, что едет в Оренбург. Что поживет она в губернском городе неделю, а то и две, у подруги своей хорошей, штабс-капитанши, Цыпляевой Евдокии Никитичны. Та давно звала, да все было недосуг, а еще увидится с губернатором.
           Почти две недели гостила майорша губернском городе, а приехавши, велела всем собраться за вечерним чаем, даже Мелания такой чести удостоена была, хотя чай не пила, а сидела на стуле у дверей.
              - Ну, мои милые, вы и представить себе не можете, какие новости я привезла, - начала тетушка свой рассказ. – Во-первых, померла матушка-императрица наша, Анна Иоановна, - Дарья Степановна перекрестилась, - земля ей пухом. Потом недолго царствовала Анна Леопольдовна, а на престоле нынче дщерь Петрова- Елисавет Петровна. Долгие ей лета. Ну, все эту новость давно знают, только мы тут сидим, как медведи в берлоге, безвылазно. А вот другие новости я от губернатора узнала. Оказывается, кто-то, - тут она посмотрела в угол, где сидела Мелания, - пока Лизонька в казематах маялась, написал челобитную в Святейший Синод и про Семку Косорукова, и про Михайлу Васильича,, и про венчанье незаконное, и про жен Семкиных, что помирали одна за другой. От Синода было учинено расследование, опрошены сродственники жен, слуги. И было вынесено решение, что Семка- убивец и злодей, что людей он обманывал, обкрадывал, и сколько народу через него сгинуло- не перечесть. Взяли Семку на дыбу, в пытошную, кости ему ломали, он и признался: как, кого и когда, ложным поклепом извел, как жен своих убивал. Канцелярия тайных розыскных дел заступиться хотела, но Синод не принял их заступы, бросили Семку в подвал, а он там на своей рубахе и повесился. Так, что ты теперь, Лизонька, вдова, и право имеешь на все его имущество, только у него много чего в казну забрали.
              -Не надо мне ничего от ирода этого, будь он проклят! - Заплакала девушка, - папеньку погубил, а я через пытки такие прошла…
             - Ну, не надо, и не надо, - постаралась успокоить ее Дарья Степановна. - Зато у тебя в Петербурге свой дом имеется. Ну, что, домой поедешь, али как, - допытывалась хозяйка, будто не видя, как опустила глаза, полные слез, Лизонька, как порывисто встал и отошел к окну Владимир. Вмешалась Мелания:
               - Что ты, что ты, Дарья Степановна, матушка, куды ж она поедет, дите горькое. Вспомнить страшно, как сюды добирались. Путь неблизкий, страсти-то натерпелись, ладно, живы остались.
                Да я это так, к слову, Оставайтесь, хоть навсегда. Ты мне, Лизонька, как дочка стала. А тебе, Володенька, я тоже новости привезла, - продолжала Дарья Степановна, доставая из огромного своего ридикюля бумаги. – Ты, племянничек дорогой, теперь в отставке, по здоровью. А я на тебя все переписала: и дом, и земли, и рудник, и хозяйство свое. Теперь ты тут хозяин, а я буду рядом свой век доживать, а если повезет, то, может, внуков еще понянчу, - стрельнула глазами в сторону Лизоньки. Только та никаких взглядов не видела, никаких намеков не слышала. Тихо сказала:
                - Меланьюшка, проводи меня.  Голова болит.
                - Счас, счас, горлинка моя, - засуетилась нянька, и, обняв Лизу, повела ее к дверям.  А тетка, оставшись вдвоем с племянником, напустилась на него
               - Горе ты мое, горюшко! Что же ты сидишь сиднем, как воды в рот набравши? Что ж не сказал ей ничего?
               - А что я ей скажу?
              -Ой, и в кого ты такой беспонятливый? Предложение ей надо сделать.
             - Я уже пытался, а она молчит и только плачет. Может, она кого другого любит?
             - Ох, долдон ты, долдон. Раньше девок не спрашивали. Засватают, и все. Пожалуй, я сама этим займусь.
       Утром, за самоваром, хозяйка заметила, что нет Лизы. Кликнула Меланию. Та сказала, что девушке нездоровится. Дарья Степановна отправилась к ней в комнату.
                -Долго ты так прятаться собираешься?
                - Я не прячусь.
               -А чем тебе племянник мой не угодил?
              -Что вы такое говорите?
               -Нет, ты скажи мне, люб он тебе или не люб?
    Лизонька закрыла пылающее лицо руками и молчала.               
                - Не молчи, Лизавета, любит он тебя. А ты-то, ты, скажи, как на духу.
                -Да я жизнь готова за него…
        Но договорить Лизонька не успела. В двери, без всякого почтения, вбежала Мелания.
                -Уехал! Уехал! - закричала.
                -Кто? Кто уехал? – всполошилась Дарья Степановна
                - Барин, барин, Владимир Андреевич!
              - Что ты несешь? Как уехал? Никуда не собирался, - гневалась барыня на бестолковую няньку.
              - Тимофей мне тайком шепнул, что как увидел барин молодой, что Лизонька к чаю не вышла, позвал его и велел коней седлать.
                -Поеду служить к Румянцеву, - сказал, - да воевать с киргизцами. Лучше от врага смерть принять, чем знать, что ты не мил любимой твоей.
              -Ну, вот, - сердито сказала тетушка, - чего ты добилась.
               - Я не хотела обидеть его, я стыдилась того, что по тюрьмам скиталась, что от кандалов у меня шрамы на руках. Разве такая ему нужна? – Заливаясь слезами, оправдывалась Лизавета Михайловна.
                - Вернуть его, вернуть надо, - суетилась тетушка.
    Одна Мелания не теряла присутствия духа. Выбежав во двор, вскочила в бричку, в которой барыня по полям ездила, схватила вожжи.
                -Ну-ка, Лизонька, полезай сюда, да поскорее, - скомандовала она.
      Девушка запрыгнула в коляску, туда же, подобрав юбки, забралась и Дарья Степановна. Отворились ворота, и бричка покатилась по пыльной дороге. Вскоре увидели они двух всадников.
                - Стой! Зычно прокричала тетушка
                - Стой! – Вторила ей Мелания.
      А Лизонька ничего не кричала. Прижав руки к груди, напряженно всматривалась вдаль.
                - Стой! - разносился по степи командирский голос майорши, но ветер относил звуки прочь. Наконец, Тимофей оглянулся и увидел приближающуюся коляску.  Всадники остановились.
                - Беги! -  шепнула Мелания, помогая Лизоньке спрыгнуть на землю.  И Лизонька побежала. А ей навстречу, раскинув руки, бежал Владимир. И, когда они встретились, поднял ее на руки. Дарья Степановна расплакалась
                -Дожила, дожила, слава тебе, Господи, до радости такой. А вот он не дожил, дорогой мой, Василий Терентьевич!
     Мелания не плакала, а только бормотала тихонько:
                -Слава тебе, Господи, что все сложилось, как надо.
      И даже подъехавший Тимофей, посмеиваясь, говорил:
                -Что ж, теперь честным пирком, да за свадебку. Уж и выпью я за вас, Вашбродь!
       Места Владимиру в бричке не было, потому посадил он Лизаветушку на коня поперед себя. И поехали они так: впереди Владимир с невестою, потом, в бричке, Мелания с тетушкой, а сзади, отплевываясь от пыли, вьющейся столбом, Тимофей.
      Свадьбу сыграли тихую. Отец Ферапонт обвенчал их тут же, в имении, в домашней церкви. А вскоре от барона фон Берга письмо пришло:
                «Здравствуй, друг мой, наслышан о твоих приключениях. Рад поздравить тебя и супругу твою с новобрачием. На днях был на приеме у Ея величества, Лизаветы Петровны. Призывает она тебя в Петербург, на службу. - «Мне, - говорит, - верные люди нужны.»  А еще произведен ты в штабс-капитаны, жалование тебе повышено. Приезжай. Негоже в молодые годы себя в деревне хоронить. Ты, с твоим умом и отвагою, еще много пользы можешь принести Отечеству».
       Лизонька на сносях была, потому вопрос о переезде не поднимался. А в положенное время родила она сыночка- богатыря. Окрестили его и Михаилом, назвали в честь дедушки.
 А на крестины соседей позвали, как и описывалось в начале сей истории.

                Эпилог.

А еще через год с небольшим, семейство Юзеевых отправилось в обратный путь. Ехали они весной, в хорошее время года, в карете, четверка лошадей мчала их через степи башкирские, через города заволжские, через Москву белокаменную. И путешествие было неутомительным и приятным.  Поселились в доме Костроминых. Императрица Елизавета Петровна приняла их у себя, как пострадавших от прежней власти, и наградила щедро.     Владимир до полковника дослужился, а Лизонька ему еще сына Андрея, и двух дочерей, Марьюшку и Дарьюшку, подарила. Мелания тоже с ними была. А еще, сразу, как приехали, уговорила Лизонька мужа в Госпитальный двор съездить, про Матрену Тимофееву узнать- «мужеубивицу». Отыскалась та на Прядильном дворе. Уж как удалось Владимиру Андреевичу выхлопотать ей освобождение, он один знает, только отпустили Матрену к ее деткам, и до гроба она благословляла Лизавету Михайловну и Владимира Андреевича Юзеевых.
    Тетушка Владимира, Дарья Степановна, хоть и в годах была солидных, вдруг замуж вышла. Сосед, Василий Потапыч Куроедов, овдовел, да к ней и посватался. И все молилась, чтобы милые детки и внучата обратно вернулись.
      Так и случилось. Лизонька вдруг кашлять начала; сырая петербургская погода вредна ей оказалась. Лекари, все, как один, советовали поменять жительство.
        И через семь с половиной лет въехала в дубовые ворота поместья Акулинино огромная карета. Зазвенел повсюду детский смех. Обняла Дарья Степановна родных своих и постаревшую Меланию. Стал Владимир Андреевич помещиком, а тетушка к мужу, в Куроедово, перебралась. Испытав много горя, понял отставной полковник, что страдающий народ свой надо поберечь. Ведь он, народ, землю пашет, хлеб растит, рубежи оберегает. А власть не понимает того, тиранит кормильца своего. Доклад написал губернатору, как послабление дать мужику, как жизнь ему облегчить, особо здесь, в богатом сем краю, где земля щедрая, плодородная, нетронутая, непаханая, где леса, луга бескрайние, дичи и рыбы полно. А места здесь на всех хватит, руки надо только приложить.
         Написал-то написал, но вот ответа не получил. Сам старался, как мог, мужикам жизнь облегчить. Школу построил в Акулинино, где Лизавета Михайловна деревенских ребятишек грамоте учила, богадельню для стариков и церковь при ней. Книжицу себе выписал- « Лечебник», чтобы помощь больным оказывать. Кому-то барщину на оброк заменил. Вздохнули мужички; майор-то покойный, Василий Терентьевич, крутенек был, а вдова его, тетушка Владимира, вела дела по-старому, как при муже.
           А еще Владимир съездил в Оренбург, представился губернатору, но встречен был сухо. Губернатор новшеств не одобрял. Зато познакомился отставной полковник с господином Рычковым, который возглавил экспедицию по изучению оренбургского края после смерти Ивана Кирилова.
       В беседе выяснилось, что Лизавета Михайловна, дальняя родня Рычкову по матери. Юзеев был рад чрезмерно объявившемуся родственнику и пригласил его к себе. Рычков пообещал не затягивать с визитом.
             Лизонька, круглая сирота, тоже радовалась сердечно, принимая новообретенного дядюшку. В первый же вечер, за чаем, обговорили, как сможет Владимир помогать экспедиции в составлении карт, в описании животного и растительного мира.  С тех пор жизнь его обрела новый смысл.
             Под свист буранов зимних, под шум дождей осенних, когда вязли в грязи ноги, объезжал Владимир на санях или верхом свои владенья. А летом, на рассвете, когда тонули в речке звезды, тихо квакали, уставшие за ночь лягушки, в камышах хрипло крякали сонные утки, Владимир спрыгнул с коня, подставил лицо свежему ветру На востоке, пламенея, поднималось солнце, и, глядя на розовеющую в его первых лучах степь, мечтал Владимир о будущем этого края и верил в лучшее.