Дуняшина тайна

                Светлой памяти моей свекрови,
                Татьяны Александровны

Извещение пришло в сентябре 43 - его. Дуню вызвали в сельсовет и председатель, мрачный, хромой мужичонка, вручил ей казенную бумагу: «Ваш муж, Ларионов Василий Игнатьевич, пропал без вести…»
Дуняша опустилась на стул, закрыла лицо концом линялого полушалка и заплакала.
-Чего разнюнилась? - Сердито спросил председатель... - не погиб, а пропал…
А потом, помолчав, добавил:
-Хотя, теперь не знаешь, что лучше. Ладно, иди… Нет, погоди, вот еще что, ежели чего узнаешь про него, или объявится - срочно сообщи.
Дуняша, покачиваясь как пьяная, пошла к дверям; слезы высохли, а мысли заторопились одна за другой.
-Пропал… Вася, Васенька… А как же я с четверыми-то? Раиске уже два года, а он и не видел ее никогда. Сначала посадили его «за растрату», а какая растрата: мыши в амбаре остатки зерна съели. Бабы говорили ей, что и зерна не было, так, мусор по углам. Кто-то зерно это продал, а на него свалили, знали, что тихий он, безответный. И поехал ее Васенька лес валить на Дальний Восток. Это ж, когда было? В 38-м? Да, Таисии третий год шел. Отсидел два года, его в РККА забрали, в Красную армию. Не подумали, что у мужика трое - мал мала меньше, жена, да старики-родители, обоим за восемьдесят. Объявился только в 40-м. Три дня и побыл всего.
А ей подарочек оставил, чтоб не забывала мужа - через девять месяцев Раиска родилась. И стало их семеро: четыре девчонки, двое стариков, да она сама- седьмая.
Война уже во всю шла, а от него одно письмецо пришло, а потом все - как отрезало. И вот теперь бумага эта: «Пропал без вести» Как же это так, ведь человек, не иголка. А как детям сказать?
Клавдия уже большая, ей тринадцать. И по дому помощница, и нянька. А Саня, та больше по лесам: за грибами, за ягодами… Ничего не боится; на рыбалку с мальчишками, на перевозе работала, чтобы трудодни заработать. Придет домой, а на ладошках мозоли кровавые от весел, а ведь ей только одиннадцать.
Раньше дед кое-что мог, свекор, только похоронили деда в 41-м. Написала Васе, да только получил ли он ту весточку? А теперь вон и бабка лежит, не встает. Хоть и свекруха она Дуняше, суровая, неласковая, а все жалко - мать ведь Васина, а детям - бабушка. Клавдия и покормит ее, и попить даст; сама-то Дуня день и ночь на работе.
Картошку перебирали колхозную, когда Тайка прибежала: «Мама! Мама! Бабушка померла!».
Спасибо, люди добрые помогли. Проводили бабушку, как положено, честь по чести. И стали жить дальше. Голодали очень. Дети голодные, а она вообще с ног валилась.
-Мама, а ты чего не ешь?
-А я поела уже.
-А мы возьмем твой хлеб?
- Берите, берите, - скажет, а у самой аж мушки в глазах от голода.
Потом, правда, полегче стало. Козу завела, та двух козлят принесла; с молоком стали.
Цыплята подросли, нестись начали. Да ведь и огород- подспорье. Там девчонки командовали: и прополка, и поливка - все на них.
Окончилась война, многие бабы вдовами остались. Так им хоть пенсию на детей дали. А ей ничего, да еще председатель все захаживал, спрашивал:
-Нет ли сведений каких?
Не выдержала, закричала:
-Какие сведения с того свету!
-Ну, не скажи, - окрысился председатель - Может он у тебя дезертир, а может, вообще - пособник…
-Тьфу, на тебя! -  Плюнула и пошла себе, закусив губы, чтоб не заплакать прилюдно.
Потихоньку налаживалась жизнь. Поросеночка ей бригадир выписал. Клавдия в город уехала, ученицей на трикотажную фабрику поступила, Саня в ФЗО, там кормят, одета, обута. А с ней младшие остались: Таиска с Раиской.
Таиска в четвертый класс пошла, а Раиске – шесть. Толковые девки и помощницы.
К Первому Мая ей на работе ситцу дали на платье, вроде как премию, вот и сидела Дуняша за швейной машинкой, прикидывая, как бы выкроить обеим девчонкам по платью.
- Кокетки можно и другие сделать, - решила и только подняла ножницы, как ее Таисия окликнула:
-Мам, тут тебя дядька какой-то спрашивает.
Поднялась, отложив шитье.
-Так пусть заходит.
-Да нет, я тут курю, выйди сама, - отозвался хрипловатый голос из сеней.
Вышла и ахнула. Петька Сурмин!
-Ты откуда взялся-то? Ведь тебя давно похоронили! Где был-то? Ведь два года, как война окончилась!
-Где был, там нету, сказал он, присаживаясь на скамейку в палисаднике.
И тут Дуняша увидела, что вместо ноги у Петьки деревяшка, грубо обструганная и ремнями к культе пристегнутая.
-Зайди, я тебе рюмашечку налью, расскажешь, откуда ты взялся.
-Нет, Дуня там девчонки у тебя, а у нас разговор будет секретный.
-Что за разговор? - Дуня обеспокоено поглядела на гостя.
Помнила она, что он Васе родней приходится, не близкой, так, «пятая вода на киселе», но все-таки.
- В госпитале я был, Дуня. Под самый конец ранило меня, в Германии уже, в ногу и в плечо. Плечо быстро зажило, а вот нога… Вроде сделал фельдшер все, как надо, только загноилась кость, и гангрена началась. Вот и отрезали от меня по кусочку. Отрежут, а она, гадина, дальше.
Еще кусок, а она опять свое берет. Видят толку нет, на самолет и в Ленинград.
Здесь и оттяпали по самое – самое.
Он глубоко затянулся.
- Бедный, - Дуня погладила его по плечу, - а все равно- живой. Натаха-то, как рада, поди. А что ж домой не сообщил?
- Сначала не мог, а потом… Думал, все равно скоро сам приеду…  Я не про то хотел сказать. В последние дни, когда уже вставать стал, выполз во двор на костылях, смотрю, машина пришла; стали выгружать на носилки таких, ну…  у кого ни рук, ни ног.
Стою и думаю, что я еще легко отделался. Вдруг зовет меня кто-то. Думал - показалось. Нет, опять зовет.
-Петька, Петька!
Оглядываюсь, а на носилках Васька твой, брательник мой троюродный. Подковылял я к нему, а он хоть одеялом прикрыт, а видно все равно—обрубок. Где ноги должны быть - пусто, левой руки нет совсем, а правую он мне из-под одеяла высунул, а на ней пальцев нет, так, клешня сделана, чтоб ложку держал. Заплакал я, не выдержал. Подумал, грешным делом, что уж лучше бы убило его сразу, чем так. Обнял его, а он шепчет:
-Петро, ты дома-то давно не был, не знаешь, как там мои?
-Не знаю, - говорю, а домой уже скоро обещали.
-Будешь дома, - говорит, - зайди к Дуняше моей, скажи, что видел меня… Нет, не говори ничего, скажи, что убили меня. Все равно на этом свете не свидимся.
- А куда вас сейчас? - спрашиваю.
- Эту неделю тут, в госпитале, побудем, а потом на Валаам, говорят. Там теперь   Дом инвалидов для таких, как я, будет. Убирают нас из города, чтоб народ не пугать. Помирать там будем.
Он еще что-то хотел сказать, но два рослых санитара подхватили носилки и понесли в здание. А я рядом ковыляю, так он мне успел шепнуть, что под чужими документами там лежит. Без памяти был, раненый, а документы перепутали. Уж сколько раз обращался, чтобы разобрались, документы выправили, да кому теперь обрубок нужен.
Дуняша остановившимися глазами глядела на Петра.
- А где госпиталь этот? - Прошептала.
- На Васильевском, только там он как Беляев значится. Ты уж прости меня, Дуня, что нарушил твой покой, но и промолчать не мог. Ты смотри, никому не говори ничего, время сейчас, сама знаешь, какое, ребятам бы не навредить.
-Спасибо тебе, Петя, - Дуняша на секунду припала к его плечу.
Петр встал, покашлял смущенно:
- Пойду, там Натаха ждет. Я ей тоже ни слова. Бабье дело, болтанет еще где.
Сурмин ушел, а Дуня так и сидела на лавке, бездумно разглаживая юбку на коленях.
-Мам, ты чего? Что за дядька был? - Тайка с любопытством смотрела на мать.
-Да так, знакомый. Тая, дочушка, добеги-ка до бабушки, скажи, мамка зовет по срочному делу.
Мать Дуняшина, Варвара, прибежала сразу.
-Случилось что?
-Ничего не случилось. Оказия есть в город съездить. А у меня капусты квашеной еще полбочонка осталось. Поеду- продам, девкам обувку справлю. Там, на барахоловке, говорят, совсем хорошую, крепкую купить можно. Растут дети, вот и продают.
-А чего это вдруг? - Всполошилась бабка.
-Ничего, не вдруг, давно собиралась, а тут машина колхозная…
-А у бригадира отпросилась?
-Отпрошусь, не беспокойся. Ты только коз подои да за девками присмотри.
-Ладно, сделаю все, как скажешь, - бабка ушла со двора, тяжело переступая больными ногами, а Дуня летом к бригадиру.
-Дядь Вань, мне выходной надо.
-Чего? Это с какого переплясу?
-Дети голые, босые, может прикуплю чего на барахоловке.
-Ладно, ладно, ты у меня не из ленивых, можно и выходной дать. А управишься за день?
-Постараюсь. Дядь Вань, а не знаешь, машина завтра не идет в город?
-Вроде Леха Лямин едет, добеги-ка до него.
Лямин, и правда, ехал; договорились, что в пять утра Дуня будет ждать его у калитки.
Спустилась в подпол, набрала ведерко капусты, обвязала его клеенкой, засунула в вещмешок, пиджак Васин старый приготовила, утром-то, спозаранку, прохладно будет, чистый платочек - вот и все сборы.
Леха ехал по делам, за запчастями, потому высадил ее далеко от того места, куда ей было нужно.
-Леха, милый, а как же я?
-А тебе куда?
- На рынок мне.
-На транвае доедешь, вон как раз твой идет.
Дуня почти на ходу вскочила в вагон. Кондуктор подошла за оплатой.
-Ой, мамочки! - Дуню аж в жар бросило.
-Ты чего, милая? - Кондукторша была немолодая, усталая, но смотрела по-доброму.
-Деньги, деньги потеряла! - Дуняша растерянно вывернула карман, где была мелочь на дорогу.
-Тетенька! Что делать-то теперь? - спросила она, готовая заплакать.
-Из деревни? - Поинтересовалась та, - и куда ж ты с таким мешком собралась?
-Капусты хотела продать, да младшим девчонкам одежки купить.
-Большие девчонки-то?
-Одиннадцать и шесть.
-Почем продаешь?
-По тридцатке за мисочку. Недорого? А теперь мне и до рынка не доехать…
Тетенька, а давай я с тобой капустой рассчитаюсь. Мисочки тебе хватит за дорогу-то?
Женщина сглотнула.
-Хватит. А тебе больше никуда не надо?
Дуня оглянулась опасливо.
-Надо, тетенька, в госпиталь, к мужу. Только как же я туда с ведром, чай, не пустят.
Кондукторша подумала.
-Вот что, сейчас кольцо будет, и моя смена кончается. Я и живу там рядом. Зайдем ко мне, чаем тебя напою, и ведро свое оставишь у меня. Не бойся, цело будет, а мисочку если выделишь - спасибо. Это мне за приют плата будет. И с собой возьми немножко - пригодится.
Так и сделали… Тетка жила в мрачном кирпичном доме на первом этаже. Вокруг были развалины, а этот выстоял.
-Я здесь всю блокаду прожила, - сказала спутница, когда вошли. Поставила чайник, закопченный, на примус. Дуня выпила кипятку с сухарем и засобиралась.
Новая знакомая дала ей денег на дорогу и объяснила, как, как до госпиталя добраться.
Добралась быстро, встала у проходной с жестяной банкой, что выделила ей добрая женщина под капусту.
На проходной дед спросил:
-К кому?
-К Беляеву я, инвалид он, без рук, без ног.
-Иди. Первый этаж.
Дуня шла по длинному коридору; везде, на кроватях и даже на полу, лежали раненые.
-Как же так, - подумала, - ведь война два года, как окончилась.
Спросила у одного, другого… Наконец, ей указали на дверь в самом конце коридора.
Вошла и растерялась. Палата большая, человек двадцать в ней, а то и поболе.
-Тебе кого, бабонька, - спросил седоватый мужик, что лежал у самой двери.
-Мне Васю Ларионова, - тихо ответила.
-Кого?
-Беляева мне, Беляева, - поправилась она
-Эй, кто тут Беляев? - Крикнул седой.
-Вон там, - махнули в угол.
Подошла, прижимая банку с капустой к груди.
На кровати, накрывшись с головой серым одеялом, лежал человек, вернее, полчеловека, так мало места занимал он на кровати.
-Словно дите малое, - подумала она. Покашляла робко, но лежащий не повернулся.
- Эй, Беляев, пришли к тебе! - крикнули с соседней койки.
Но тот даже не шевельнулся.  Тогда Дуня опустилась на колени и, положив руку на одеяло, тихо позвала:
- Вася… Васенька…
Спина под ее рукой вздрогнула, одеяло шевельнулось и поползло вниз, открыв такое знакомое, такое родное лицо. Оно было постаревшим, худым, заросшим, измученным, но это был он, ее Вася, муж, отец ее детей.
- Дуняша, - прохрипел, - как ты меня нашла? Петька сказал? Зачем ты?
Она обняла его руками за шею, за плечи, прижалась лицом к лицу, не давая говорить, плакала и повторяла:
-Вася! Вася! Васенька! Ты живой!!!
Он вертел головой, пытаясь отстраниться, уйти от ее слез, поцелуев, объятий, от ее шепота, но она не отпускала, и тогда он выпростал из-под одеяла свою изуродованную руку и попытался вытереть ей глаза.
Дуня отшатнулась.
-Страшно? А ты говоришь - живой. Не живой я, Дуняша, а покойник, приведение, что по погостам шастает. Это уже не я, Дуня, от меня только сердце осталось.
Он тоже заплакал, их слезы смешались, а она его утешала как ребенка:
-Шшш - шшш - шшш, не плачь, миленький мой, - а сама плакала еще горше.
С соседних кроватей стали поднимать головы
-Дунюшка, такую даль ехала, а тут и не поговорить толком, - он обвел глазами палату.
- Я сейчас, - Дуняша вскочила, и метнулась в коридор, сразу наткнувшись на санитарку с ведром и тряпкой.
-Что носишься-то? Чуть с ног не сбила!
-Тетенька, я к мужу приехала, к Беляеву…
-Что без рук, без ног, с угловой?
-К нему. Поговорить хотели, а там народу тьма. Может нам в уголок какой… А я в долгу не останусь. Я тебе, тетенька, капустки квашеной, сама солила…
Та подумала немного.
-Иди за мной…
И привела Дуню то ли в комнатушку какую, то ли в чуланчик. В углу «утки» составлены, на веревке подштанники сохнут, ведра, тряпки, а у окна топчан клеенчатый.
-Ну что, сойдет?
-Спасибо, тетенька.
-Сама-то донесешь его, аль помочь?
-Донесу.
Зашли в палату вместе. Дуняша обернула мужа как ребенка одеялом, взяла на руки. Санитарка в одну руку взяла банку с капустой, а другой придерживала одеяло, чтоб не упало. В каморке той она бросила на топчан подушку, попахивающую хлоркой и ушла, сказав:
-Два часа вам на все про все. Поговорите, может последний раз видитесь. А я вас на ключ закрою, а то, не дай бог, врач-то у нас, Илья Абрамыч, строгий.
Дуня бережно опустила свою ношу на топчан, села рядом.
-Ну, вот видишь, как хорошо.
- Иди ко мне, Дуняша.
Она прилегла рядом.
-Дуня, Дуняша, как же быть теперь?
-А никак. Вот документы выправишь, и домой тебя заберу.
-Куда я тебе, такой?
-Ничего, Васенька, ребята уже большие. Клавдия и Саня, считай, на ногах, а Таиска с Раиской тебя в коляске возить будут. А еще к нам в бригаду агитатор приходил, газету читал, так там написано, что заграницей протезы такие делают; и руки, и ноги - от живых не отличить. Вот и тебе такие закажем.
-Дорого, поди?
-Так теперь, считай, трое работать будем, а тебе пенсию дадут и на Таиску с Раиской тоже.
-Постой, а что за Раиска?  Сироту удочерила, что ли?
Дуняша хмыкнула смущенно:
-Как же, удочерила… Помнишь, приезжал в 40-м на три дня?
-Ну…
-Вот тебе и ну. Ты уехал, а через девять месяцев она и родилась – вся в тебя. А умная - страсть! Шесть лет только, а она уже и читает, и считает. От Таиски учится.
-Бедная моя. Как же ты с четырьмя-то?
-Ничего. Сначала бабушка помогала, свекровь, а потом померли они, Васенька, родители твои. Я тебе писала, да, видно, не дошли письма.
-Одна живешь? Никто не сватался?
-Глупый ты. Что говоришь-то, не дело. Кому я нужна с хвостом таким? Да ведь я тебя одного люблю.
Дуняша обняла его, прижалась щекой к небритому лицу.
-Колючий-то какой! - Засмеялась.
И вдруг чудо случилось. Василий прижал ее своей страшной рукой так крепко, что ей дышать нечем стало, навалился сверху и стал целовать исступленно, повторяя только:
-Дуня, Дуняша…
-Что ты, что ты, с ума сошел… Нешто можно тебе? - залепетала, но сама помогала ему, и когда он, вспотевший, откинулся к стене, вытерла мокрое лицо ему, стыдливо потупилась.
-Эвон, чего творишь-то. А если б тетенька пришла?
-Она ж сказала, что через два часа придет.
Но санитарка пришла через три.
Они успели еще поговорить.
-Вася, может письмо мне куда написать... В Президиум Верховного Совета, а может самому…  товарищу Сталину? – Ты ведь грамотный, подскажи.
- Подожди, пока еще здесь меня проверяют.
Отнесли его обратно в палату.
-Я еще приеду, - шепнула Дуня.
- Вряд ли успеешь, нас, не сегодня-завтра, на Валаам.
-Я писать тебе буду.
-Только письма отправляй не из дома. Мало ли что?
Когда подошла к дому своей новой знакомой, уже смеркалось. Та ждала ее.
-Ну, как, свиделись?
-Свиделись.
-Ну и слава богу. Поешь вот.
Из котелка пахнуло пареной брюквой. Дуняша поела немножко. Человек к ней с добром, чего же кочевряжиться?
-Как звать-то тебя?
-Дуня, Евдокия, а вас?
- А я Мария Ивановна. А я ведь, Дуня, капусту твою почти всю распродала соседкам своим…
Она положила перед Дуняшей пачечку денег.
-Ой, спасибо, хлопоты вам со мной. Себе-то возьмите денег или капусту остатнюю.
-Нет, Дуня, денег мне твоих не надо, тебе девчонок кормить-одевать нужно. А за капустой, что осталась, сейчас придет еще одна соседка моя. Денег у нее нет, а вот девчонки постарше твоих будут. Так она тебе за капусту одежки и обувку принесет,
Соседка и правда появилась с ворохом платьиц, кофточек, юбочек, даже пальтишко было на Раиску. Все чистенькое, городское… Ботиночки с галошами…
Дуня засмущалась.
-Да что вы, там и капусты - то всего - ничего осталось, на донышке.
-Бери, бери, - женщина выскребла из ведра капусту, - мне по барахоловкам бегать некогда, а твоей капусты мне хватит пять раз щи сварить на всю семью. Так что в расчете.
Она ушла, а Дуня подумала, как ловко она управилась за день. И капусту продала, и вещички приобрела, еще и деньги все остались.
-Спасибо вам,- сердечно сказала хозяйке, -  вот думаю, как бы мне уехать сейчас, вечером, чтоб к утру на работу поспеть.
         - Попробую тебе помочь,- отозвалась женщина, неожиданно принявшая участие в Дуняшиных делах. Она накинула платок.
-Тебе куда ехать- то?
-В Смороговицы.
-Ну, подожди.
Марии Ивановны долго не было, а когда она пришла, то следом за ней, стуча сапогами, вошел мужчина.
         - Эта, что ли?- кивнул на Дуняшу.
-Эта, эта, уж сделай милость, довези ее.
 -Собирайся, поехали, но только до поворота, там до Смороговиц километра три- четыре будет. Молодая - добежишь.
Дуня вдруг порывисто обняла хозяйку.
-Спасибо вам, родные такие не бывают.
-Не за что. Приедешь к мужу, заходи.
Когда Дуня вернулась домой, была уже глубокая ночь. Дети спали, бабушка похрапывала на лежанке.
-Даже гостинцев девчонкам не привезла: баранок, конфет каких, - с запоздалым сожалением подумала она.
Утром бригадир, увидев ее, удивился.
         - Ты откуда? Я к вам заходил поздно вечером, и духу твоего не было. На помеле прилетела, что ли?
-На помеле, дядь Вань. Давай наряд.
Девчонки радовались обновкам, про гостинцы не заикались. Подумали, наверно, что мать все деньги на обновки извела.
А Дуняша завернула деньги в платочек и убрала за икону.
-Васеньке на коляску, - подумала, - а то и на протезы заграничные подкопим.
Написала мужу два письма, но отправить побоялась, подождала, пока Клавдия приехала на выходной.
-Будешь в городе, доча, брось в ящик, - сказала.
-А это кому, мам?
-А это жиличка Панина попросила.
-А что ж обратного адреса нет?
-Не знаю, может там в письме есть.
Ответа не было, но Дуня не обижалась.
Как ему, бедному, с такой рукой писать!
Ничего, скоро они свидятся, не может такого быть, что бы не разобрались. Поднимут документы и Васю домой привезут, а может и героя дадут.
Но время шло, а ничего не менялось, если не считать того, что Дуня вдруг неожиданно поправилась, налилась; как-то стошнило ее, но она решила, что затируха была подкисшая.
И только через месяц или два ахнула, мама, родная, что же это? Помчалась в районный центр к доктору.
-Беременна ты, матушка, - сказал тот, а Дуня аж позеленела вся от страха.
- И что теперь будет?
-Ничего не будет. Рожать будешь, - ответил врач.
Вернувшись домой, собрала в узелок подстилку да рубаху чистую и пошла к бабке Нюре.
Та слыла колдуньей: грыжу заговаривала, от золотухи лечила, «волос» с золой выпаривала, да, бабы говорили, что и от плода нежеланного избавится помогает. На улице было тихо и пустынно. В деревне ложатся рано. А у бабки Нюры светилось окно. Видно керосиновая лампа горела. Оглянувшись, подошла, уж и руку подняла, чтобы постучать, но только опала рука вниз бессильно.
- Анька-то Кондакова померла в прошлом годе. С военным каким-то покрутила, а потом к бабке Нюре. А бабка ее на тот свет прямиком. И ничего не было ей, не пойман - не вор, - заструились мысли в голове.
-А я помру, куда, девчоночки-то мои? Да ведь от Васи это от моего. От любви. Без рук, без ног, а, эвон, как он меня нацеловывал, словно молодую.
У бабки в сенях зашебуршило, и Дуняша отпрянула в тень. Еще постояла немного и побрела домой.
А с Клавдией послала письмецо Васе.
«Васенька, жду пополнения, Ты уж поскорей выправляй документы, а то мне совсем пропасть. Заедят в деревне, заклюют. Сам знаешь, как у нас гулящих не любят, А тут и не гуляла, нигде не бывала, а живот растет не по дням, а по часам…»
Письмо Клавдия отправила, а уж дошло или нет - кто знает.
Каждый день ждала со страхом, что все узнается.
Первая бабка заметила, мать Дунина.
- Ты чего, Дунька, растолстела-то, как корова?
- А чего мне не толстеть. Живу в покое, аппетит хороший, - засмеялась, а в груди екнуло: «Все. Началось».
А через неделю бабы в бригаде зашептались, заохали, искоса поглядывая на Дунину округлившуюся талию, и Панька, самая смелая, спросила ехидно:
-Дуня, подруженька наша дорогая, может поделишься с нами, горемычными, где это тебе ветром надуло?
А Верка зло добавила:
-Уж не с нашими ли мужиками загуляла? Смотри, узнаем, волосенки-то повыдергаем.
Промолчала Дуня, только платок пониже на глаза натянула.
Вся деревня уже заговорила, загудела. Бригадир спросил:
-Это правда, Дуня? Как же так получилось? И нет никого у тебя, и не бывала ты нигде…
Про то, что ездила она на денек в город, он и думать забыл.
- Дядь Вань, не пытай ты меня, миленький. Ты не бойсь, я на работу сразу выйду. С малым – то девки поводятся, да и мать не бросит- поможет.
До последнего дня Дуня работала в бригаде. Наденет Васин кожух, платком по самые глаза обвяжется, и на работу. И судачить скоро перестали, наоборот, товарки жалели ее.
-Ты, Дунька, тяжелого-то не поднимай, ежели что - кликни нас.
И дядя Ваня- бригадир, то ей морковку протянет, то репку,
-Погрызи витамину.
День в день высчитала Дуня, когда ей рожать, да и как не высчитать, ведь один разок и виделись всего.
Вот-вот уже дело к концу подходило. Дуня и пеленки приготовила, и распашонки из старья нашила. Вдруг принесли ей письмо из города. Глянула: от Евсеевой Антониды Михайловны.
-Вроде и не знаю такой, - подумала, разрывая конверт. А внутри еще письмецо, треугольником сложенное.
«Здравствуйте… Не знаю, как и обратиться к вам.
 По адресу-то написано: Ларионовой Е. П. А как узнать? Может вы Елена, может-  Евгения, а может и вообще – Ефросинья.
 Вы меня, конечно, не помните, так как виделись мы с вами один единственный раз, когда вы к мужу приезжали. А пишу я вам, чтобы горькую весть сообщить. После того, как вы были, нас почти сразу на Валаам отправили. Плыли мы по озеру - страсть одна. А вашего - то, что Беляевым назвался, оставили. К нему и раньше все из НКВД ходили, допрашивали его: как да что? Он им отвечает, что документы ему нечаянно санитары перепутали, а сам он без сознанья был. Его уже с мертвяками в братскую могилу привезли, только застонал он. Кровью весь истек, но вот как-то жив остался. А они свое: «Признавайся, говорят, - с каким заданием прибыл?»
А он лежит, бедный, губы до крови кусает, а что скажешь?
Даже я не выдержала, говорю:
-Ах, ты, язви вас в душу, шпиена нашли? За что мужику такая кара?
А они мне:
-Молчи, пока саму не забрали.
-Ну, уехали мы, вернее, уплыли, а он там остался. Все еще мучили его, допрашивали… И не стыдно им было?
Времени прошло много, я уж про него и забыла; вдруг привозят его к нам, на остров. Уже холодно было, на озере шторма, а он кое-как одет да под тоненьким одеяльцем. И как привезли его, так он и захворал. Горит весь, бредит.
-Вперед! - кричит. - За Родину! Ура!
А как придет в себя, все просит:
-Жене передайте, что ни в чем не виноват я. Пусть простит она меня за все, и девочки… А маленький родится, пусть папку вспоминает…
Какой еще маленький ему привиделся? Это бредил он так.
А потом снова то плачет, то кричит:
-Огонь! Огонь!
А под утро затих и помер. Доктор спрашивает:
-Родные есть? Куда сообщать?
-Нету у него никого, - медсестра отвечает.
А я стала постель убирать, а под матрасом письмо, треугольничком сложено, а там твой адрес. Я и спрятала. Видно сам он, своей «клешней», письмецо нацарапал.
Вот я и решила тебе послать. Я ведь твою доброту помню, как ты капустки мне дала, небось от детишек своих оторвала, а я своих внучат накормила.
 -Прости, Христа ради, за весть печальную.
Антонида Евсеева».
Сдерживая крик, негнущимися пальцами развернула Дуня письмецо, нацарапанное чернильным карандашом. С трудом читала, но она прочитывала сердцем, а не глазами и догадывалась, что он хотел написать, кое-где карандаш расплылся, оставив фиолетовые пятна.
- Как от слез, - мелькнула мысль.
«Здравствуй, родная.  Может и не поймешь ты мои каракули, но и просить никого не хочу, сам попробую. Письма твои пришли; прости меня, кто же знал, что так получится. А может и хорошо, что пацаненок родится или пацанка. Я-то уже, понятно, не жилец на этом свете, но вот пятерых за себя оставлю. Ты не плачь, Дуняша, может, так и надо, что меня не будет, а то проверками совсем замучили, боюсь, и вам достанется.
Что они хотят от меня - не знаю. Ты только верь, что я ни в чем не виноват
Нас немцы на минное поле загнали. Куда ни шагнешь - мины, а уходить надо, а то всех побьют... Ну я и решился, чтобы ребят спасти... Командир наш молоденький совсем - растерялся, а бойцы, чуть постарше Клавуськи нашей. А я старшина и постарше их всех. Как поступить?
-За мной! - кричу, и пошел на мины, знал, что там проходы были. Думал - пронесет: ну а они за мной поодаль. Почти до конца дошел, совсем немножко оставалось, когда жахнуло меня. Очнулся, уж, когда в могилу опускать стали. А ведь убитых, Дуня, в исподнем хоронят, так что, когда очнулся я, на меня шинельку чью-то накинули, а в ней документы чужие. Лейтенанта нашего Григорием Николуенко звали, с Украины, славный паренек. Он бы подтвердил…  Я особистам и говорю:
-Найдите командира моего.
А они мне:
-Николуенко твой в сорок четвертом вместе с остатками взвода погиб при переправе, так что никто тебе ничего не подтвердит.
А я помню, когда пошел на минное поле, обнял он меня:
- Спасибо тебе, - говорит, - за ребят, за все спасибо… Жив останусь - к ордену тебя представлю.
Вот так все было, Дунюшка.
Еще раз прости меня за муки твои, за слезы, за то, что не было меня рядом в самые трудные дни. Верю я, что придет другое время, когда не надо будет бояться и стыдиться того, в чем ты не виноват.
Если дочка родится—назови как хочешь, а если сын—пусть будет Василий; вроде и я, как будто, поживу еще на земле.
Прощай, родная, прости за все.  Прощайте, детки, и ты прощай, сынок, ты еще не родился, а папка уже любит тебя.
Ваш навеки: муж и отец,
Василий Ларионов».

-А-а-а!!! - закричала. Боль мгновенно скрутила ее, согнула пополам, нечем стало дышать. А дома никого - девчонки в школе... Выползла кое-как из сеней; сосед, дед Степан, едет на лошади.
-Деда! - из последних сил крикнула.
Дед подошел, понял все, в кожух ее закутал, дверь на щепку закрыл и в больницу.
И тело, и сердце разрывалось от боли.
-Вася! - кричала она, - Васенька!
И будто отозвался он, ответил ей тоненьким голоском:
-Я- я- я!!!
-Парень! - громко сказала акушерка Пелагея Григорьевна, - да голосистый какой!
Когда принесли кормить, Дуня с жадным любопытством вглядывалась в красное сморщенное личико.
«Похож? Не похож? Да что тут еще видно!».
На четвертый день выписали ее. Девчонки приходили, яиц вареных принесли. Мать не пришла ни разу.
-Болеет, наверно, - подумала Дуня.
Дочки и узелок принесли ей, что она приготовила, когда встречать ее пришли. А к вечеру Саня приехала, на братца поглядеть.
-Как назовем, мам? -  спросила.
-Как отца, Васей, - ответила Дуня.
 Дочь как-то странно посмотрела на нее, но ничего не сказала.
Клавдия и вообще не приехала. Она, в последнее время приезжала редко, а как-то взглянув на располневшую мать, пробормотала:
- Позор-то, какой.
Варвара пришла через неделю, потопталась   у порога, и засобиралась уходить. Бросив в дверях:
- Ежели ты, Дунька, думаешь, что будешь притаскивать робят, как кошка, а я - нянчиться - не будет этого.
Через неделю Дуня пошла на работу. Ваську маленького оставляла на девчонок, благо они в разные смены учились. Тайка-то постарше, посерьезнее: и молочко погреет, и кашу сама сварит, покормит, и пеленку поменяет, а грязную застирает… А Раиска, бывало, уйдет с подружками играть и забудет, а братик мокрый голодный, аж посинеет весь от крика. Бабушка – соседка заглядывала; услышит, как малой надрывается. Придет, перепеленает, еще и Раиску найдет и отругает, что бросила братца.
Сестры малого не то, чтобы не любили, а просто надоедал он им, отвлекая от дел своих девчоночьих. Забалует если, они его в подпол посадят, да еще и стол придвинут, чтоб не выбрался. Темно, крысы шуршат. Сначала боялся, плакал, а потом научился картошкой кидаться. Ширшнет где, в углу, а он туда- бах! Там и затихнет ненадолго.
А сестры нагуляются, выпустят его и пригрозят:
-Пожалуешься мамке - хуже будет.
А время шло, Васятке шесть исполнилось, седьмой пошел.
Прибежал как-то с улицы - ревет.
-Ты чего, милый?
-Мам, а где папка мой?
-Так он на фронте погиб.
-А Борька сказал, что война уже давно закончилась, когда я родился, и что ты меня в капусте нашла, да не одна, а с хахалем искала. И все смеялись.
Дуня прижала мальчишку к себе.
- А ты не слушай никого, это они от зависти. Твой отец героем был, особое задание выполнял. Весь израненный был и умер от ран.
-Вот видишь, - говорила она, доставая фотографию из старого альбома, - вылитый – батька.
Парнишка успокаивался и убегал, а Дуня задумчиво смотрела на карточку.
Нет, не похож был Васька на отца, весь в мать пошел, и только под коленом у него было круглое, с пятак, пятно, точь-в-точь, как у Васи.
Так ведь пятно не предъявишь, а в свидетельстве - прочерк.
И только Петр Сурмин, когда шел в магазин за четвертинкой, всегда останавливался у их дома, присаживался на скамейку и, прижимая Ваську к себе, жесткими ладонями приглаживая парнишке вихры и повторял:
-Василь Васильич ты мой… Василь Васильич - чистый патрет Васин.
Сурмин слово сдержал: ни одна душа не узнала Дуняшиной тайны, а потом помер он. А Лямин в другой район к сыну переехал.
 И бригадир, дядя Ваня помер, что отпускал ее, и бабушка Варвара преставилась. Никого не осталось, кто бы мог вспомнить о Дуниной поездке.
А когда ездила к Клавдии на свадьбу, разыскала тот дом, где жила Мария Ивановна; только там жили другие люди, а про нее никто ничего не знал.
Выросли дети, разлетелись. В городе осели, устроились. И только Васенька, младший, в Смороговицах остался. Выучился на агронома, женился.  И хотя предлагали ему в соседнем совхозе должность главного агронома, зарплату хорошую, квартиру, но он отказался.
-Нет, - сказал, - где родился, там и пригодился. Да ведь и мама - как одна останется?
Старшие дочери ревниво поглядывали, приезжая в отпуск, а Клавдия, сама уже бабушка, недовольно ворчала:
-Ты, мам, Ваську-то больше всех любишь.
-Зря это ты, доча. Какой пальчик ни обрежь-все больно. Просто он младшенький…
Сестры переглядывались и пожимали плечами, как бы говоря:
-Еще бы не любить, чай от полюбовника…
Но продолжать разговор не отваживались. У матери характер был крутой.
Давно на пенсии была Евдокия. Хлопотала по дому. Вынянчила всех внуков и только однажды спросила у Васи:
-А Валаам где? Далеко?
-Ну как сказать?  Часов десять плыть. А чего ты спрашиваешь?
-Интересно. Так бы и посмотрела.
-Так давай съездим. Путевки продают на день и две ночи.
-Хорошо бы.
Но осуществить задуманное не удалось. Заболела Дуня, слегла не на шутку.
Все дочери далеко, и за матерью Василий ухаживал. Месяц проболела, все слабее и слабее становилась. Ни таблетки, ни уколы не помогали.
-Вася, - позвала его тихим голосом.
-Что, мама, попить?
-Нет, сказать хочу… Помру я скоро, Васенька.
-Ну, мама, что ты…
-Нет, нет, ты меня не перебивай. Видать, срок мой пришел… А я тебе сказать хочу. Тайну открыть.
-Тайну? Небось, клад закопала где? - пошутил.
-Нет, сынок, ты за иконой-то погляди, там письмо есть от папки твоего. Женщина одна добрая прислала. Там и про тебя есть.
Задыхаясь, с остановками, рассказывала она сыну про бесславную смерть отца- героя.
Иногда, уставая, закрывала глаза и замолкала надолго, а он ждал, когда мать продолжит свой рассказ.
-Ты прости меня, родной мой, тебе, может, не по себе было - безотцовщине-то. А как я могла доказать, что ты Васин сын?
Слезы потекли по морщинистому лицу.
-Не плачь, мама. Я тебе тоже никогда таких слов не говорил, но сейчас скажу, что люблю тебя очень, что ты лучшая мать на свете, и не забуду я тебя никогда; и детям своим накажу, и внукам…
Василий поперхнулся, закашлялся, сдерживая слезы.
-Там, там, - показала она слабой исхудавшей рукой, - за божницей. - И закрыла глаза.
Василий просунул руку и достал пожелтевший конверт. Прочитал… Раз… Другой… Сердце защемило.
-Спасибо тебе, мама.
Ему показалось, что она задремала, и он стал заниматься обычными делами: сходил за дровами, затопил печку, принес воды, а когда закипел чайник, спросил:
-Мама, чаю налить?
 Она не отозвалась.
Василий взял ее за руку, рука была неживой.
-Ладно, успела рассказать, - подумал, - а я в один день и отца, и мать потерял.
Посидел еще, покурил и пошел на почту звонить сестрам
А через пару лет Василий с семьей отправился на теплоходе на Валаам.
Приплыли на рассвете, день был солнечным, и они с экскурсоводом обошли все памятники старины. Полюбовались куполами Спасо-Преображенского монастыря, оглядели монашеские скиты, часовенки, пустыньки, памятные знаки и надписи.
-А я слышал, что после войны здесь госпиталь был, - сказал Василий.
-Да, да, я еще расскажу вам об этом, - ответила девушка- экскурсовод.
-А кладбище сохранилось?
-Вот по этой аллее, только не потеряйтесь.
Кладбище было большим. Были там и безымянные могилы, но были и с табличками.
Везде было чисто прибрано. Братья- монахи ухаживали за могилами усердно.
Беляевых оказалось трое. Но имен   разобрать было невозможно.  Ларионовы разделили огромный букет на три части и положили цветы на каждую из трех могил. Возвращались поздно. Но было время белых ночей. И в сумраке светлой ночи сказкой смотрелись Монастырская бухта, Скит Во имя всех святых, Воскресенский скит. Туристы толпились на палубе, многие осеняли себя крестным знамением.
-Святое место, - проговорил пожилой мужчина, стоявший рядом с Василием.
-Еще какое святое, - отозвался тот тихо, - ведь здесь могила моего отца – великомученика Василия.  И, помолчав, добавил еще тише:
-Простишь ли ты их, батя?