Письмо из прошлого

1942 год. Темно и пусто вокруг, звенящая тишина наполняет воздух. Не слышно ни стрекотанания сверчков, ни шороха трав. Лишь несмело блестит маленький огонек на тонком фитильке хилой свечки.
В небольшом темном блиндаже, скорчившись на неудобной лавчонке, поджав ноги в высоких грязных сапогах, сидит невысокий юноша в потрепанной шинели, сгорбившись над маленьким столом, на котором стоит железный чайник, рюмка, да лежат пара оловянных ложек, рядом с маленькой чернильницей.
В его руке быстро мелькает перо, поминутно торопливо обмакиваясь в холодные чернила, оставляет за собой мелкие строки.
Дрожащее, как будто бы испуганное пламя свечки отбрасывает немного света на желтый лист, накладывает прозрачные мазки на небольшое пространство вокруг себя: блеснуло на щеке солдата, задержалось в глазах, запутавшись в дрожащих светлых ресницах, скользнуло вниз, как будто погаснув, снова вспыхнуло.
Время шло медленно, растягиваясь, словно резина. Ночь казалась бесконечной, письмо писалось долго. Наконец солдат отложил перо, бережно, но торопливо подул на листок бумаги, с проворной аккуратностью сложил его в треугольник, задул свечу, шагнул куда-то, откуда послышался легкий шорох грубой кровати. Прошла минута, наполненная шелестом одеяла. Наконец все смолкло, утонув в сумраке ночи.
                .                .                .
Утром лучи восходящего солнца осветили бурую, рваную, рассыпчатую землю, изрытую, испещренную окопами, дотами.
В блиндаже происходило совещание – пришло донесение, повинуясь которому, командир Игнатьев приказал двум солдатам отправиться в разведку в сторону немецких войск. Парни отправились с готовностью – молодая кровь кипела в жилах, жажда победить врага в битве была велика. Следующей же ночью разведка была осуществлена – молодые солдаты успешно разузнали расположение фашистского лагеря и его оснащение. Благополучно преодолев минное поле и колючую проволоку, они бесшумно убили немецкого караульного, что позволило им остаться незамеченными.
Под утро отряд советских солдат в полной боевой готовности и отравился на ложную атаку, служившую фактором, отвлекающим немцев от главного удара. Массовость и артистичный обстрел дали свои плоды, фашисты, пытаясь совладать с атакующими, ослабили одну из своих точек. Это был рискованный шаг, однако немцы старались всеми силами одолеть яростно рвущий их отряд. За этот риск они о поплатились – сразу же оповещенные обо всем, русские немедленно ринулись на ослабевшее и незащищенное место – они ударились в фашистов с необычайно внезапностью и устрашающей силой.
В этом батальоне и состоял Гусаков – тот отчаянный русский, смелый и отважный, и обладающий еще большим спектром достоинств, которые еще доведется нам увидеть. Это тот самый солдат, сидевший в густой военной ночи и писавший нежные строки письма. О чем было это письмо? Кому было предназначено пробежаться по нему взглядом? Ждет ли его кто-то в городе или деревне, плачет ли кто-то о нем, или никого на всем свете нет, кто дожидается его сейчас? Никто в мире не знал этого, кроме самого Гусакова и темной ночи, оберегающей его и те заветные строки.
Теперь солдат должен был идти в бой. Решимость и сила характера помогали ему, и он не чувствовал страха перед фашистской гнилью, с которой приходилось теперь сражаться, ставя на одну чашу весов долг, а на другую – свою жизнь. Гусаков волновался лишь за тех, кто остался в городах, селах – кто выживет? Кто погибнет ужасной смертью? Кого удастся спасти?
Грузовики не могли везти их до самого лагеря – это бы сразу же заметили. С определенного момента нужно было пробираться пешком, прячась и скрываясь.
Первая часть пути была спокойной – солдаты сели в пыльный грузовик, разместившись там, кто как мог: кто сидел, свесив ноги вниз, кто на корточках, кто-то полулежал. Грузовик был хороший, настоящий – просторный, накрытый серым презентом. В нем кое-как поместились все, и хотя воздух в нем был наскозь пыльный и немного душный, ехать было удобно. По началу ехали тихо: слышен был стук колес о каменистую дорогу. Вдруг кто-то затянул с хрипотцой куплет бодрой, воинственной, русской песни. И тотчас несколько голос невпопад подхватили известные строки, а через пару минут пел весь грузовик – даже те, кто задремали, опустив нестриженные головы на колени, открыв глаза, запели. И солдатская песня эта казалась еще ярче из-за потряхивания машины.
Через час с лишним она остановилась, завернув в небольшую рощу. Здесь солдаты продолжили путь пешком, украдкой. Так продолжалось еще минут 10. Наконец они подошли к фашистскому пристанищу. Оно было похоже на логово диких волков – страшное, темное и жестокое, таящее в себе черную смерть. Для Гусаков это было привычно, но внутри что-то как всегда зашевелилось, и он поспешил отбросить это «что-то» подальше.
Сейчас они стояли в самом начале рощи, укрывшись молодыми деревцами. Артиллерия была подготовлена: прозвучала команда капитана.
Гусаков вскинул на плечо автомат, прицелился в часового, стоящего у колючих проволочных стен. Он помедлил мгновенье – как сложно было убить. Убить навсегда, а не так, как всего несколько лет назад, понарошку «подстрелить» товарища по двору. Убить – лишить незнакомую, немецкую, но все-таки женщину на другом конце света мужа, сына, а может быть брата. Но наконец солдат решился – он защищает Родину и своих земляков, борется за честь своей страны и бьется за каждого из ее граждан. Привычным, но каждый раз таким тяжелым движением, он спустил курок. Но опоздал – человек на посту отпрянул назад от звука выстрела, пропустив патрон в каких-то парах сантиметров от себя. Он крикнул что-то грубое, жесткое, «немецкое», наверняка предупреждая своих о внезапной атаке. Но сразу в след за этим фашист упал, пораженный новым выстрелом в сердце.
К колючим стенам подбежали другие немцы – все были с ружьями и автоматами. Фашистов было не очень много, но при хорошем состоянии их вооружения они все еще могли быть опасны. Началась агрессивная битва: выстрелы разрывали воздух, резали слух, перед глазами мелькали смутные силуэты русских, немцев. Последние боролись с чрезвычайной жестокостью, ведь заметная их доля ушла на оборону той части, куда по хитрому плану был направлен ложный отряд русских солдат.
Гусаков был умелым стрелком: в короткий промежуток времени он уложил двоих фашистов и сейчас готовился к третьему залпу. Он зажмурил один глаз, сконцентрировал все внимание на прицеле – сейчас мушка искала сердце немецкого командира, только что пристрелившего русского храбреца – хорошего товарища Гусакова. И вот сейчас он держал на прицеле эту жизнь, а вместе с ней десятки других душ, которые непосредственно зависят от этого хладнокровного человека, и одновременно оберегал те жизни, которые тот еще не успел забрать. Палец солдата коснулся курка. Еще миг… Курок спустился, звук выстрела зазвенел в ушах у солдата.
Промахнулся? Нет, он попал. Жестокий фашист упал, на лице его так и осталось выражение надменности и холодности. Но тут сквозь сплошную стену людей Гусаков различил дуло, направленное прямо на него. Его жизнь теперь могла прерваться также, как только что обрубилась судьба немецкого командира. Все решало только время. Пользуясь тем, что немец только что направил на него автомат, Гусаков тоже прицелился, мгновенно соорентировавшись. Сейчас все зависело только от скорости соперника – успеет ли он прицелиться и выстрелить раньше, чем это сделает русский солдат? Это была дуэль без правил, хладнокровное соперничество двоих на меткость. Гусаков не медлил, но не медлил и немец. На войне судьба человека решается быстро – два выстрела сорвались навстречу друг другу. После оглушительного шума вдруг наступила тишина – или так показалось Гусакову? 
                .                .                .
Серые стены, железные койки, маленькое, все испещренное крестиками скотча окошко. Провал.
Все те же ровные стены, но уже имеющие невнятный желтоватый оттенок из-за света, кое-как попадающего из окна. Те же железные койки, играющие мелкими бликами. Тяжелая боль в боку. Снова провал.
В следующий раз русский солдат Гусаков открыл глаза через два часа. Над ним тотчас склонилась медсестра, приложив ко лбу руку. Медсестра ровным голосом, в котором имелась, однако доля сочувствия, сообщила, что солдат был ранен в бок, что у него большая потеря крови и пуля угодила довольно глубоко.
- Я не хочу Вас огорчать, - опустив глаза с короткими светлыми ресницами добавила она, - мы делаем все, что можем, но… ранение серьезное, и к тому же потеря крови… - она замялась, с сомнением посмотрела на солдата, а тот все сразу понял. Его время уже сочтено. Стрелки его часов идут назад.
Нет нужды описывать, какого было Гусакову на больничной койке. Госпиталь был пропитан смертью – везде чувствовалось ее скованное дыхание. Все соседи Гусакова были знакомы с ней, почти все были смертельно ранены, те кто еще цеплялись за жизнь были теми самыми редкими исключениями. Медсестры были здесь посланниками с того света – они помогали бравым воинам снять боль, облегчить их отход.
Но и здесь, в предсмертной обстановке, и предчувствуя собственную гибель, Гусаков получил радостное известие от своих – в той самой битве, где был ранен солдат, они, храбрые русские, его товарищи и он сам, одержали победу. Немцы, потеряв командира, ослабли и отступили, а ведь никто иной, как он – Иван Гусаков, убил этого жесткого фашиста. Счастье наполнило грудь солдата, оно заглушило боль от ранения, оно на мгновение исцелило его. Чувство выполненного долга захлестнуло его с головой – теперь и умереть можно.
Но тут солдат опомнился: он забыл самое главное. Он забыл то, что обязательно нужно успеть перед смертью. Он должен попросить самого капитана исполнить его просьбу. Гусаков обратился к медсестре – уж не сможет ли она связаться с капитаном Новоселовым, пригласить его. Он знал, что это будет для простой медсестры сложно, он знал также, что не в праве просить чего-либо у самого капитана, но надеялся и молился.
И его мольбы были услышаны. На следующий день солдат проснулся от негромкого, но монотонного говора. Открыв глаза, он увидел капитана, в полголоса разговаривавшего с медсестрой. Ей удалось!
Заметив, что Гусаков проснулся. Капитан подошел к нему и сел на край его койки. Его честные карие глаза смотрели с добротой и сочувствием, и на этот раз в них не было строгости командующего – он как будто смотрел на собственного сына.
- Что, Ваня? Ты поправляешься?
- Никак нет, товарищ капитан, никак нет, - покачал головой солдат, - потому-то я осмелился попросить пригласить Вас и счастлив, что вы пришли.
- Да, вырвался, ведь кажется у тебя что-то важное?
- Да, это очень необходимо мне. Я знаю, что вы человек честный, самый добросовестный, какого только можно встретить. Не отрицайте. А потому я осмелюсь попросить послать Вас одно письмо.
- Что за письмо, Ваня? И почему ты не попросишь медсестер послать его? – Новоселов посмотрел на больного непонимающе,
- Это письмо я написал своей возлюбленной еще три дня назад, товарищ капитан, - пустился в объяснения солдат, - но не успел его отправить. Да и честно говоря, не очень я доверяю медсестрам. Здесь все, включая и меня, скоро умрут, никто не проверит и не удостоверится в том, что письмо не забыли отправить, а это очень важно для меня. Мы никогда с ней больше не увидимся… - голос его дрогнул, - разве что на том свете…
Капитан долго молчал. Молчал и Гусаков, мысленно находясь с той, что была в многих километрах от нее, но одновременно так близко.
- Ну, давай свое письмо, - вымолвил наконец Новоселов, - я благодарен тебе за то, что ты помог нам победить и атаковать фашистов. Один из наших. Ромашин, сказал, что видел, как ты пристрел ту немецкую тварь, - капитан подразумевал фашистского командира.
Все внутри Гусакова перевернулось от счастья. Он впопыхав пошарил под рубахой, и нащупав что-то достал Его. Это был треугольник сложенного письма, весь испещренный мелкими буквами.
- Адрес здесь есть? – уточнил капитан,
- Есть, вот тут, - ткнул пальцем в одну из строк солдат. Он последний раз глянул на письмо, которое вскоре должна будет прочесть Она, оставшаяся в городе, ждущая его и любых вестей от него. Капитан аккуратно убрал письмо за пазуху.
- Спасибо Вам. Товарищ капитан,
- Прими мой поступок, как благодарность за твою отвагу, - широко, по-семейному улыбнулся тот.
На прощание мужчины обменялись рукопожатиями. Это были такие крепкие рукопожатия, какие бывают, когда люди знают, что прощаются в последний раз – в них есть отголосок увядающей жизни, приближающейся смерти и доля сильной благодарности за все, что было до этого страшного финала.
                .                .                .
Через день храбрый солдат Советского Союза Иван Гусаков скончался. Смерть его была спокойной – лекарства заглушили боль, оставив тяжело бьющееся сердце постепенно замедлять темп. Умер он не один – погибли вскоре и некоторые его соседи по госпиталю, один с осколком в легких, один от заражения крови через рану в ноге.
О смерти солдата сообщили и капитану Новоселову, и на следующий день он, человек для которого понятие чести и долга было незыблемым, отправил столь драгоценное для Гусакова письмо, и почтовый поезд повез его в город, где ждала весточки одинокая девушка.
                .                .                .
Пять дней спустя в одной тесной квартире, бывшей когда-то роскошно обставленной, но сейчас хранящей лишь воспоминание о былом великолепии, стоял оперевшись одной рукой о стену, пожилой мужчина. Его седая грива была растрепана, как у старого, но грозного льва, которого до сих пор обходят стороной молодые шакалы, на лице был отпечаток подвижности.
Старик бормотал что-то нечленораздельное, лишь иногда можно было разлечить какие-то обрывки фраз: «вот я бы посмотрел на них», «не то, что наши», «раньше такого бы не допустили, Черт возьми». Иногда он выкрикивал что-то вроде: «Задушил бы, будь моя воля!».
Он был ужасно пьян, но шатаясь, продолжал путь в прихожую. Из маленькой комнатушки вышла женщина лет сорока, со светлым пучком на затылке. Она попыталась остановить старика:
- Николай Василич, ну куда же Вы, может Вам чаю? Ну остановитесь, ради Бога, Николай Василич, ну куда же вы в таком состоянии?
- Не трогать! – заорал хозяин дома, отнимая у нее руку, - вон, Нина, убирайся! Я иду куда шел!
Нина Павловна, домработница, приглядывавшая за старым деспотом, стояла теперь в стороне, и прижав руку к груди, лепетала:
- Ну Николай Василич, ну давайте лучше ляжете спать? А я чаю сделаю… Ну родненький, куда же вы?
Но Николай Васильевич был пьян, и потому непреклонен. Что-то твердя, словно в бреду, он торопливо застегивал дрожащими пальцами старое пальто. Кое-как натянув его, он вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Нина Павловна устало села на пол.
А старик, выйдя из дома, шатаясь шел куда-то. Дом его располагался на самом краю города, так что через полчаса он вышел в небольшую деревеньку, которая располагалась совсем рядом. Вскоре началось поле. Николай Васильевич шел ковылял хоть и шатаясь, но все же быстро. Он не знал и даже не думал, куда направляется. На своей квартире он чувствовал себя запертым, подневольным, вот почему он так порывался уйти, а куда и сам не ведал. Наконец, устав, он приостановился.
Он был у железной дороги, рельсы окружали его. Мутным взглядом оглядев эту сплошную нить дороги, он вдруг заметил невдалеке какие-то мощные развалины. Все еще оставаясь не в своем уме, он направился туда.
- И главное, какого оставаться в стороне! Смотреть на этот беспредел! Чем я Черт возьми не гожусь скажем в лейтенанты? Цветом волос? Это благородная седина, а я все еще полон сил! Чем сидеть и наблюдать, как немецкие дряни терзают наших, я лучше бы воевал!
Приближаясь к развалинам, он различил, что это остатки поезда: кривые, полуразрушенные вагоны лежали, развалившись в разные стороны, словно останки огромного великана, а вокруг, будто кровь. Валялись рассыпанные тысячи писем. Они лежали в вагонах, на рельсах, застряли между колес, вывали на землю, где грудами и валялись.
Это был почтовый поезд, в который угодила бомба: от первых нескольких вагонов почти ничего не осталось. Пьяный старик устремился сюда.
- Я жду вестей, словно женщина, а все мужчины давно воюют. Почему Черт подери я в стороне от всего? Я в таком же положении, как и все эти письма, - он схватил одно из десятков свернутых в треугольники писем.
- Чем я сейчас лучше вот этой проклятой бумажки? – кричал он самому себе, размахивая письмом, - я ведь тоже вынужден просто бездействовать: я не могу выполнить свой долг из-за какой-то чуши, которая зовется возрастом, подобно тому, как это послание никогда не доберется до адресата, благодаря бомбе, которая угодила в поезд. Чушь! Бред! О горе мне! – взвыл он наконец и сел на землю, машинально запихнув письмо в карман.
Домой он вернулся поздно.
                .                .                .
Этой же ночью Николай Васильевич, старик с седой гривой и боевым характером, скончался от сердечного приступа. Перебирая вещи покойника, домработница Нина Павловна нашла в просторном кармане потертого пальто письмо, сложенное аккуратным треугольником. Ни адрес, ни имя отправителя и получателя ничего ей не сказали, но женщина была благородной и решила, что чтобы это не было, надо послать это письмо по адресу. Она знала о страсти бывшего хозяина дома к алкоголю, и понимала, что в беспамятстве пьянства, туманящего глаза и разум, он мог сотворить что угодно. Сама Нина Павловна назавтра уезжала в Оренбург к родственникам, и потому справедливо решила послать послание со своим братом, приехавшим сегодня мельком увидеться с сестрой.
Вечером мужчина явился. Мужчина 35-ти лет, с загорелой от солнца кожей, но светлой макушкой и водянистыми глазами, высокий и крепкий, настоящий великан с широкой улыбкой и такой же душой. Нина Павловна тепло встретила Геннадия, прижав к груди этого великана, как собственное дитя.
После чаепития и угощения его всеми доступными в военное время кушаньями, женщина рассказала брату про письмо, которое нашла у покойного хозяина, и поручила отправить его:
- Сама я не могу, уезжаю, а ты ведь наверняка кому-нибудь весточку будешь слать, вот и это пошлешь, а?
- Хорошо, Нина, пошлю я твое письмо, - добродушно ухмыльнулся белобрысый великан.
Уходя под утро, Геннадий убрал треугольник письма за пазуху. Нина Павловна, простая в нравах, но добрая женщина войны, поцеловала щетинистую щеку брата и вскоре, и сама навсегда покинула дом старого льва Николая Васильевича Пискунова.
                .                .                .
Спустя 2 дня солнце осветило новое поле битвы: тела мертвых и раненных устилали землю, точно густая трава. Трупы лежали везде – холодные, пожелтевшие, с застывшими гримасами боли, ужаса, злобы. Смерть железной хваткой сковывала их тела: они казались куклами, восковыми фигурами, никогда не чувствовавши огонь жизни. Среди трупов чуть заметно шевелились раненные – это были последние попытки схватиться за жизнь, удержаться в мире боли и тысяч других чувств.
Но тут вдали, среди этого мертвого массива, нагромождения тел, показались четыре рослой фигуры в зеленой военной форме. Четыре русских солдата, пришедших на помощь своим братьям – кого вытащить из когтистых лап смерти, а над кем склониться со слезами, застилающими взор, и помянуть его имя, чтобы оно вознеслось ввысь, как имя героя. Глаза молодых солдат всматривались в море лежащих людей, пытаясь увидеть своих. Сплошная смерть, среди которой затаилась жизнь.
Легкое движение чьей-то руки среди окаменелых трупов привлекло внимание мужчин – четыре взгляда метнулись в одном направлениии, напряженная пауза…
- Лужников! Это он! Геннадий! – крикнул вдруг один. Это был сигнал. Остальные бросились за ним, спотыкаясь о трупы, разрезая пространство смерти, сгущенный ею воздух.
Геннадий. Это лежал он – брат той доброй женщины со светлым пучком, что недавно прижимала его к себе. Он лежал, раненный в плечо, истекший кровью и уже готовый вскоре отойти в другой мир. Солдаты подбежали к нему.
- Геннадий, ты как? Сейчас мы отнесем тебя в госпиталь. Куда ты ранен? – спросил низкий, темноволосый,
- В плечо, - мрачно заключил плотный, повыше, - рана-то несерьезная, но вот кровопотеря большая…
- Ты не волнуйся, мы…
- Ст…стойте, - молвил вдруг умирающий, - подождите, - Геннадий перевел дыхание, - пошлите эти два письма, - он холодной дрожащей рукой с трудом вынул из-за пазухи два бумажных треугольника, - это моей возлюбленной, а это… попросила передать моя сестра, - он краткими фразами описал историю послания. Четверо русских солдат удивленно слушали, никто не знал лично даже исходного отправителя, но каждый почувствовал уважение к Геннадию, выполнявшему долг, соединяющий посланника и адресата, и сами прониклись этим делом.
- Не волнуйся, Гена, - после долгого молчания вымолвил высокий, темноволосый солдат Петр, - давай письма, - он принял из холодной руки товарища, трепещущей перед близкой смертью, два конверта, - это я пошлю почтой, - сказал он о письме возлюбленной Геннадия, - а это, - добавил он вдруг, - я постараюсь передать лично. Я скоро отлучусь в этот город, как раз куда письмо нужно отправить. Я найду этот дом и передам хозяйке, какой ценой письмо дошло. Ручаюсь тебе, я передам его.
Но Геннадий уже умер – с каждым мгновением он леденел и желтел, и товарищи горестно вздохнув, отпустили его. Петр убрал письма за пазуху, одно из которых он действительно вскоре послал за почтой. А добрая женщина Нина, получив сообщение о смерти брата, долго безутешно плакала, повторяя на все лады драгоценное имя.
                .                .                .
Петр скоро отлучился в город, где жила получательница письма. Первым делом он отправился по указанному на письме мелким почерком адресу и постучал в нужную дверь. Но там он не нашел никого, кто назывался тем именем, что было написано на конверте. Открыла ему пожилая женщина, которая назвалась Людмилой. Не та.
Еще какое-то время Петр искал адресата – искал везде, с необъяснимым рвением и чувством выполняемого долга. В своем дневнике, среди других коротких записей, он упоминал о своей миссии. Но время шло, и он вынужден был вновь уйти воевать. Письмо осталось у него между желтых страниц дневника. Еще несколько попыток напасть на след были напрасны.                Ничего.
                .                .                .
Еще три бесконечных года тяжелой войны. Еще три года холодных смертей, тяжелых ранений, адской боли и всепоглащающего горя. Казалось, это не закончится никогда.
Но все имеет свой конец. Тучи рассеялись, принеся победу над фашизмом. Война, построенная на трупах и костях, закончилась. Петр, вышедший из нее живым, еще помнил о письме, но больше не получил никаких известий об адресате. Завертелась послевоенная жизнь – ужасы послевоенного времени, заботы. Через пять лет он женился на очень красивой и милой девушке и прожил с ней долгую жизнь. История войны была завершена. Казалось бы, книга закрыта.
                .                .                .
Годы летели быстро, точно перелистываемые ветром страницы книги Тридцать восемь лет, точно сон. 9 мая 1988 года.
Под гром салютов в гостиной одной из советских квартир сидели в креслах 65-летний пожилой мужчина Петр и женщина чуть моложе Наталия Шороховы. Сердечная беседа супругов велась, как всегда 9 мая, о прошедших годах и страшной войне. До сих пор эта тема оставалась такой страшной, что от нее сжималось сердце и слезы подступали к горлу, душа болела и ныла.
- Недавно я нашел кое-что, - сказал низким голосом старик.
Он встал и вскоре пришел с небольшой тетрадью с желтыми, ветхими листами в руке.
- Это мой дневник военных лет, - заметил он, раскрывая его на одной из страниц. Вдруг на пол выпал ветхий, потемневший бумажный треугольник. Петр Александрович, крехтя, наклонился и поднял его. Это было письмо. Старое, нераскрытое никем, никем не прочитанное старое письмо, мелко подписанное на внешней стороне.
- Что это? – удивилась старушка Наталия, широко распахнув глаза,
- Сейчас я расскажу тебе историю этого письма, - начал ее муж, бережно взяв письмо и облокотившись поудобнее в кресле. После одного из сражений я с товарищами пошел искать среди трупов живых наших.
Вся земля была в мертвецах, у них были такие перекошенные лица, у меня и сейчас бегут мурашки по коже. И там, среди сотен покойников, лежал мой раненный товарищ, который тоже был уже почти труп. Погибая, он попросил нас послать почтой два письма – одно из них он написал своей возлюбленной, а о другом… он рассказал подробнее. Это письмо, которое ему поручила отправить его сестра попало к ней самой от человека, который завладел им случайно. Сколько еще людей передавали это письмо из рук в руки неизвестно. Многие приложили усилия, чтобы оно дошло до адресата, н никто не знает, что оно содержит. Я тоже ходил по адресу, указанному на нем. Но никого не нашел там. После войны я еще искал, но все было напрасно – ни следа, - он горько усмехнулся, - Жаль, что оно так и не найдет ту, которой было адресовано.
Слушая рассказ мужа, Наталия взяла в руки бумажный треугольник.
- Давай раскроем его, - почему-то шепотом предложила она,
- Ты думаешь? – Петр Александрович замялся, - ну что же, открывай, - вздохнул он наконец.
Взгляд Наталии скользнул по еще не раскрытому письму. Глаза сощурились, пытаясь различить мелкий почерк. Старушка включила лампу, поднесла старое послание к свету.
- От… Ивана Гу… Гусакова! – воскликнула вдруг она, отстраняясь, но продолжая читать, - Наталии В…Воскресенской, - простонала она, все шире раскрывая глаза. Муж склонился над ней и увидел, что взгляд ее мутнеет от набегающих слез.
- Ты что, Наташенька? – ласково спросил он, вопросительно глядя на письмо, в такую минуту позабыв девичью фамилию своей любимой супруги,
- Так это же мне письмо, Петя, - тихо отвечала она ему, - от Ванечки, - добавила она глухим шепотом, - давай раскроем письмо, милый, - возбужденно глядя на мужа, - открой его!
Петр Александрович вдруг понял, что что-то происходит в его жизни. Что-то удивительное. Сильно волнуясь, он развернул треугольное письмо и начал читать: жена всем телом подалась вперед, и прижав руки к груди, с полными слез глазами, слушала каждое слово:
- «Моя любовь, дорогая моя Наташенька. Я сильно скучаю, так сильно, что в боях вся моя любовь к тебе обращается в ненависть к фашистам. Я стремлюсь к тебе всей душой, жду встречи. Как ты? Здорова? За меня не бойся, я приеду после войны, и мы обручимся без всей этой суеты. У нас будет сын, мы назовем его Феденькой, как тебе это имя? Сейчас только эти мысли меня и поддерживают… - старики переглянулись – 40-летний сын Федор, приехавший сегодня к родителям, уже ушел спать, уставший с дороги, - Не грусти и не плачь за меня, - сглотнув, продолжал Петр, - я приеду, я вернусь ради нашего счастья. Жди, Всегда твой Иван Гусаков….
Еще долгую секунду царила абсолютная тишина, слышно было лишь легкое гудение лампы. В следующий миг Наталия, помолодевшая как будто лет на десять, посвежевшая и зарумневшаяся, схватила письмо и разрыдалась. Она что-то говорила, лепетала что-то. Петр Александрович прижал ее к груди, пока она наконец не затихла и устало не положила свою седую голову ему на все еще могучее плечо. Письмо, выпавшее из ее старых рук, лежало теперь на полу. Вновь наступила тишина, которая длилась целую вечность. Все это время Петр Александрович нежно гладил жену по руке, после чего вдруг сказал:
- Видно, моя роль в жизни – быть защитником Родины, и истинное мое предназначение – стать не твоим мужем, Наташенька, а связью между двумя влюбленными, разлученными войной, Иваном Гусаковым и Наталией Воскресенской.
Жена, слушавшая его, вздохнула, и в этот момент где-то вдалеке на улице грянул салют.