Во дворе грянул выстрел

Было чудесное утро 23 мая 1957 года. Cтояла замечательно теплая погода, и, игриво, переливаясь звоном, как маленькие колокольчики, шелестели во дворе первые листочки тополей.

Было даже не утро, уже полдень. Мы все дома. В квартире беспорядок, но каждый что-то убирает. И я тоже. Жарко, и я скинула блузку, оставшись в юбке и бюстгальтере. И знай себе шуровала по комнате: то положу на место, это уберу. Спокойный такой, ничем, кроме яркой весны, не примечательный день.

И вдруг стучат в дверь. Как-то не по-нашему – всех своих я безошибочно определяла по стуку (звонка на двери не было). Пошли открывать, а я даже не обернулась, делала что-то важное в эту минуту. Но, услышав чужие мужские голоса, поневоле взвизгнула, как сделала бы в такой ситуации любая девчонка: я же не одета! «Даю тридцать секунд, одевайтесь!» - сухо скомандовал незнакомый мужчина и вышел в коридор. Но через полминуты снова появился на пороге комнаты.

Я и сейчас помню его – высокий, молодой, лет тридцати, статный, очень киношный. Самоуверенно-нагловатый. В комнату вслед за ним (а вовсе не он за всеми, как следовало бы гостю) уже входили все наши, оторвавшись каждый от своего дела. Мужчины, а их оказалось двое, настырно рассматривали всех нас острыми, пристальными глазами, полными настороженной подозрительности. Хотелось возмутиться: мы что, по-вашему, преступники? А вы кто такие? Мы, особенно я и старшая сестра, хорошо помнили не очень еще давние тогда аресты в доме, черные «воронки» во дворе и все те события, которые так страшно разворачивались в нашей стране. На какую-то секунду в голове пронеслась жуткая мысль: они приехали забирать нас? И тут же – другая мысль: всех сразу? То есть всю многодетную семью из одиннадцати человек?

Впрочем, настырность быстро уходила из глаз гостей. Очевидно, их профессиональная  подозрительность и сверхбдительность именно в эти секунды претерпевали разочарование: перед ними, похоже, были люди совсем не того «сорта», каких они искали, ждали, за кем пришли.

Но личные чувства это одно, а рабочий долг – совсем другое. Мы еще с любопытством разглядывали пришельцев, а высокий уже протягивал маме и папе какую-то бумагу. «Ордер на обыск! – коротко сказал он. – Ваши сыновья, близнецы Исаак и Алексей подозреваются в изготовлении и хранении огнестрельного оружия!»

Помню наши ощущения. В обморок никто не упал, хотя слово «обыск» на всех произвело шокирующее впечатление. Другое слово, «огнестрельное», показалось устаревшим, киношно-детективным. Зато слово «оружие» никого не удивило, поскольку было для нас привычным. Правда, мы говорили: «пистолетики», но это ведь и есть оружие…

Нашим близнецам в том 57-м году было по четырнадцать лет. 

 

В 1958-59 годах, уже в возрасте далеко за сорок, наша мама, родившая и вырастившая девятерых детей, стала писать, в основном о воспитании детей в семье, печаталась в некоторых газетах и журналах под своей девичьей фвмилией Мария Володяева, выступала на радио в передаче «Взрослым о детях». Автор двух книг: «Записки многодетной матери» и «Снова я вижу родную околицу». Близнецы Исаак и Алексей (в семье его называли Лёней) были названы так в честь двух своих дедушек, то есть в честь отцов наших папы и мамы. Они родились в семье пятым и шестым детьми. Вот мамин рассказ об их рождении, она назвала его «В честь взятия Вязьмы».

 

«1943 год. Война в разгаре. Зима подходит к концу. Март обещает измученным людям весеннее тепло. Но зима не отступает. Она подобно Гитлеру окопалась возле наших нетопленных квартир. Весна журчит ручьями где-то под землей, но льдом скованы ручьи, нет им движения, не пускает зима.

Двенадцатого марта я встала очень рано. Обошла всех своих детей, спавших под ватными одеялами, укрыла потеплее маленьких, а сама быстро оделась и вышла на кухню. На столе лежит батон, белый, вкусный батон, на который в то время тяжело было даже смотреть. Голод, есть хочется нестерпимо, а нельзя. Ну что мне даст этот батон в четыреста граммов, когда досыта давно не ели.

И я беру батон со стола, прячу его в шкаф. От детей, чтобы чуть позже пойти с ним на рынок.

Колхозницы на рынке с удовольствием выменяли мне батон на хорошую картошку, и счастью моему не было конца. Тороплюсь домой. Утром еще горит газ, и надо успеть сварить суп, о котором вся семья мечтала с вечера. Четверо моих ребят сидят за столом. Миски расставлены, но мне есть не придется. Успеть бы накормить детей, а самой не до еды. Тороплюсь. Ждать мне нельзя...

Уже вечерело. Патрули занимали посты, аэростаты заграждения, эти сторожа Москвы, плыли по небу. Муж в отъезде. Детей оставила на бабушку, свою маму.

Вот и родильный дом. Сестра помогает мне раздеться. Я лежу на больничной койке, а народ собрался вокруг радио-«тарелки». Ждали важного сообщения.

Звучным голосом Левитан произнес:

- Наши войска взяли Вязьму.

Наши войска взяли Вязьму! Никогда не забыть мне этой знаменательной даты. В родильном доме № 24 было необыкновенно торжественно и радостно. Все ликовали. Поздравляли друг друга с новой военной победой, а меня некоторое время спустя еще и с рождением близнецов.

Рядом лежали два мальчика с широко открытыми глазами, будто очень довольные тем, что вовремя пришли жить.

Мне было грустно: такое тяжелое время, как же мы со всем справимся? В квартире холодно и голодно. Пропаду, думала я, со своей шестеркой ребят.

А няня стоит и вслух ликует:

- Богатыри-то какие! Ай да молодцы! Глаза большущие! Мальчики сильные. Видно, Бог наши слезы увидел: на войне люди гибнут, и другие должны прийти им на смену.

Я смотрю на мальчиков, сердце колотится от сильных чувств. Прижимаю сыновей к груди и тихо плачу.

Скоро погасли в родильном доме огни, только ночные лампы горят под матовыми колпаками. Где-то на фронтах бойцы бьются за нашу жизнь, за мир, за счастье детей. Под окнами родильного дома ходят патрули. Плывут по небу аэростаты. А мне не спится. Вижу - в палату входит мужчина в белом халате. Это главврач нашего роддома. Подходит ко мне, берёт мою руку, слушает пульс. Долго молчит. А потом, присев возле моей кровати, тихо спрашивает:

- Почему вы не спите? Что вас беспокоит?

- Ничего, - скупо ответила я.

- Что-нибудь болит?

- Нет.

- Может быть, снотворного дать?

- Спасибо, доктор, мне уже давали, и все равно не спится. Страшно очень... Теперь у меня шестеро детей - что я буду с ними делать? Вы видели моих близнецов?

- Конечно. А кто же их не видел? Даже из Горздравотдела приезжали порадоваться на них.

- Но как я прокормлю их?

И я горько заплакала.

- Успокойтесь, - сказал доктор. - Не плачьте. Пусть враги наши плачут оттого, что у нас такая могучая жизнь. Вам не плакать надо, а ликовать. На коленях стоять и молиться той силе природной, которая есть у вас, женщин. Неужели вы не понимаете, какая вы счастливая мать?

- Доктор, - говорю я ему, - у меня дома четверо ребят, спят в холодной квартире и еды им не хватает. А теперь еще мы вернемся втроем... Я хочу только одного: чтобы мои дети были живы.

- Они будут живы! - твердо сказал врач. - А вот мои сыновья...

Я поняла: передо мной сидел пожилой отец, получивший с фронта похоронную...

- Доктор, ваш сын...

- Их было двое, - тихо ответил он. - Один старше другого только на год. Выросли, выучились. Оба врачи. Оба пошли на фронт. И вот... похоронная сразу на обоих...

Он развернул листок и долго вглядывался в него, будто хотел в этой бумажке найти хотя бы одно живое слово о своих сыновьях.

- Вы счастливая мать, - повторял он снова и снова. - Вам надо радоваться, только радоваться. И я очень рад, что силы нашей родины приумножаются. Не беспокойтесь, вы не пропадете. Свет не без добрых людей. Государство вам поможет, не сомневайтесь.

Быстро пролетели денечки в родильном доме. Спасибо за хлеб, за соль, за помощь. Пора и домой, к своим заботам, к детям, к своему юному племени.

Я никак не могла понять, в чем же понесу домой новорожденных. Старое обносилось, новые вещи картошка съела; дома почти ничего не было. Но все-таки нашлись какие-то старые простыни, которые превратили в пелёнки. Едва хватило, чтобы завернуть обоих сыновей.

И вот мы на улице. У мужа на руках один сын, у моей сестры Клаши другой, и оба в самодельных ватных одеялах. Идем по нашему двору, и все, кто встретится, поздравляют нас, желают всего хорошего, а главное - чтобы скорее кончилась война. Проходит еще минут десять, и мы на пороге дома».

.

Помню ли я сама их появление в нашей жизни? Ну, конечно, я ведь на четыре года старше! Много  помогала маме, а став чуть старше, возилась с ними постоянно, как настоящая няня, хотя сама еще  посещала детский сад!

Вижу широкую железную синюю кровать с сеткой, точнее – с брусьями, как на балконе. Подарил кто-то из знакомых, собственные близнецы из нее выросли. Мама торжественно вымыла ее, положила самодельный матрасик, застелила. Такое счастье! Они оба спали в ней, их часто клали головами в разные стороны. В то время было принято туго пеленать грудничков, они и лежали в кровати, как два «столбика».

Помню, что мама была очень измучена – ведь еще шла война, почти середина ее, денег было крайне мало, жили впроголодь, и она тоже, а ей надо было кормить грудью сразу двоих. В детской консультации сразу выписали прикорм: донорское грудное молочко, кефирчики, они назывались: Б-кефир, В-кефир; и какой-то рисовый отвар, называвшийся так же: В-рис.

Но едва малыши стали старше, их кормили уже коровьим молоком, тоже приносимым из детской консультации (тогда не существовало названия «детская кухня»). Всё принесенное молоко мама кипятила и сливала в большую бутыль, которая всегда стояла на окне: холодильника, конечно, не было. Кто-то из подросших и уже говоривших малышей назвал ее Кулёва. То есть – корова, которая дает молоко. Так и осталось это словечко в нашей семье навсегда. Едва они проголодаются, как сразу смотрят на Кулёву, напоминая о том, что ее долг – кормить их. Мама тут же бросалась варить кашку, разогревала молоко, и начинался пир.

Когда их кормили, возникали разные забавные ситуации. У них явно было сильно соревновательное начало, каждый спешил поскорее расправиться с едой. А папа весело подначивал их, называя Обгонировым и Отставалкиным. Слово Отставалкин вызывало много огорчений, и тогда папа быстро сменил его на Догонялкина. Догонять совсем не стыдно, даже наоборот, не то что отставать…

В папиных богатых архивах я однажды нашла такую его записку:

«Пожалуй, я первый увидел, как Изя и Лёня пошли. Мы сидели с Клашей за столом, говорили о каких-то делах. И тут я вижу, как Изя, только что игравший на полу,  поднялся и прошагал через всю комнату. А потом дверь приоткрывается, а там стоит Лёня. Посмотрел на Изю и точно так же прошел через всю комнату. Мы с Клашей были просто потрясены».

Изю мы совершенно серьезно называли старшим: он родился на полчаса раньше Лёни. Он в этой парочке был заводилой.

Они очень любили свою синюю кровать, и даже когда уже пошли и очень стремились гулять по квартире, все-таки нет-нет да просили посадить их в кровать, где  у них было свое царство-государство. Едва усевшись там, сразу начинали играть. Игрушек фактически не было, но у них в ход шло всё: любая найденная палочка, какой-нибудь старый кубик, колесико от машины, которая давным-давно уехала в невиданное царство-государство. Словом, годилось всё. Что они делали? Иногда мы по очереди заглядывали в их святая-святых, и сразу становилось понятно, что они там что-то мастерят.

Папа очень весело играл с ними. Если кто-то делал глупости, он говорил: «Ты дуляка». Протест виноватый выражал бурно. Папа тут же отмечал, что он уже исправился. И говорил: «Вот теперь ты – умничка». Иногда смешно поддразнивал их, напевая: «Ты – дуляка, ты – умничка». Произносил эти слова быстро-быстро. Малыши весело смеялись, но, услышав слово «умничка», каждый стремился как бы подвинуться к папе поближе и доказать, что именно он – умничка.

Папа очень любил укладывать их спать. Озорные мальчишечки, они, даже к вечеру, вовсе не хотели утихать. Пока были совсем маленькими, мама, невзирая на их бурное  сопротивление, пеленала и заворачивала в одеяльце каждого, укладывала в синюю кровать. И вот тут наступала папина очередь. Он садился возле них на стул, сначала говорил, говорил им разные ласковые слова, убеждал, что ночью все спят: и зверята, и мышата, и птички, и лисички. Они  не то чтобы затихали, но бунтовали уже меньше. Неужели понимали то, что он говорил? Или его ласковый, очень любящий голос так на них действовал? Увидев, что дело пошло, папа принимался за самую главную часть  своего дела - начинал им петь колыбельную песню:

                Спи, младенец, мой прекрасный,

                Баюшки-баю.

                Тихо светит месяц ясный

                В колыбель твою.

 

Пел он на своем изначально родном языке идиш. К сожалению, я не могу это воспроизвести. А малышам, видно, очень нравилась и эта песня, и как поет ее им папа, слегка раскачиваясь, будто передавая привет из своего бесконечно далекого детства…

Их устроили в ясли, едва исполнился год. Они никак не возражали, не бунтовали, очень любили других ребятишек и ходили в ясли, как на праздник.

Вот еще папина архивная записочка:

«Иди, иди ясли, -  подбадривают они меня: оба у меня на руках, и я несу их в ясли. Или обоих держу на плечах, и они как бы едут верхом на мне. Совершенно незабываема эта дорога в ясли и обратно. Нас знали все и приветствовали каждую минуту. Но однажды милиционер потащил меня в отделение, заподозрив, что я несу ворованную одежду. А это я возвращался из яслей с одеждой близнецов».

Там не было детских шкафчиков. Малышей переодевали в казенное; свою одежду утром забирали домой, а вечером снова приносили. Ясли находились совсем близко, фактически напротив нашего дома, через дорогу.

С близнецами связаны самые забавные происшествия и события в нашей семье.

Я хорошо помню, как однажды они забрались в папины рабочие шкафы и решили, что все находящиеся  там бумаги – мусор, их надо выкинуть вон. И придумали, куда. Мы жили на последнем этаже, но прямо над нашей квартирой располагался загадочный чердак, куда любым мальчишкам всегда очень хотелось забраться, посмотреть, что там за чудеса, спрятать свои секретики, поиграть. К нашей квартире чердак (всегда открытый) был куда ближе, чем к любой другой. И вот как-то наши близнецы в возрасте лет четырех стали быстро-быстро оттаскивать туда папины бесценные рукописи. Дело было днем, все остальные находились в школе, дома только мама, занятая стиркой или обедом. Видимо, тот, кто уходил последним, оставил входную дверь незапертой. Мама не видела, как мальчишки начали свою рабочую деятельность. Но вдруг услышала папин голос, крик и смех, всё сразу: «Что же вы делаете?!» Выскочила в коридор, а там папа, вернувшийся домой, громко смеется, потом идет с ними на чердак, собирает свои рукописи и строго-настрого наказывает малышам, чтобы никогда больше этого не делали. Близнецы испугались не на шутку, но наш папа был настолько добрым, что всерьез его бояться было невозможно. Он вернул все рукописи на места, перебрал их, а потом вставил замочки в нижнее отделение большого книжного шкафа, так что теперь они проникнуть туда не могли.

Изя и Лёня были потрясающе дружными. Всегда и во всем вместе. Ни один человек не мог спокойно пройти мимо них, обязательно ласково приветствовали их, расспрашивали, а отойдя на шаг-другой, непременно говорили о них что-то очень хорошее. Две половинки одного человека. Внешне они были настолько похожи, что чужие – но не мы! – их вечно путали.

С малых лет они были очень мастеровитыми, многое умели делать. Мама всегда вспоминала поговорку, которая была кем-то создана будто специально для них: «Родился сыночек, взял в руки гвоздочек и молоточек». Быстро научились от папы и старшего брата работать с инструментами и, едва  подросли, очень многое дома делали сами. Табуретку сбить? Нет проблем. Шкаф починить? Пожалуйста. Полки построить – это тоже их дело. Они были не просто трудолюбивы и мастеровиты, но и очень изобретательны. В инструментах разбирались, как хорошие мастера.

 

Но вернусь к тому визиту следователей УГРО в наш дом в мае 57-го года.

Длинный и его подручный уже принялись шарить по комнате. Наверное, нам бы следовало возмущаться, кричать: «Вы не туда пришли! Вы оскорбляете нас уже одним своим подозрением!» Но мы молча взирали на происходящее. Мальчишки, испуганно переглянувшись – помню, как удивил меня недолгий, но неожиданный страх в их глазах, - тут же принялись помогать гостям. Мужики пошарили под кроватями, заглянули в гардероб, куда-то под стол. Изя и Лёня смотрели на них чуточку высокомерно, как на людей, ничего не понимающих в их высоком ремесле, а вместе с тем уже доверчиво, с открытым сердцем, даже детективно-заинтересованно спешили им на помощь: «Тут у нас ничего нет, всё наверху». И тотчас приволокли лестницу-стремянку. Длинный в два счета взобрался наверх. И, не считаясь с искрящейся чистотой и светлым цветом своего костюма, сразу начал шарить в тамбурном надшкафии, то есть на антресоли. Оттуда он извлек – один из близнецов помогал ему спускать всё на пол – много винтиков, гаечек, всякой другой муры. Он внимательно, но в недоумении рассматривал то, что извлекал, испытывая явное разочарование: видимо, находки совершенно не соответствовали тому, чего он ожидал и что искал.

А тем временем в комнате мальчишек, где все они жили и спали, пятеро сыновей нашей семьи, орудовал второй оперативник, и ему тоже помогали – второй близнец. Там тоже из дыр и закромов, щелей, ящиков извлекалось наружу всякое старье. Второй оперативник с не менее пристальным интересом рассматривал железяки, гвозди, инструменты. И с той же миной разочарования, будто не верил самому себе: всё извлекаемое было явно не тем, что он искал. Из всех дыр вытаскивал лишь какой-то мусор. А ведь пришедшие собирались найти у нас склад огнестрельного оружия!

…Я не помню, когда именно у наших мальчишек пробудилось желание делать  пистолетики, как они говорили. В 1957 году они заканчивали седьмой класс, им исполнилось по четырнадцать лет. Мне кажется, что к тому времени они мастерили свои пистолетики, как сами говорили, уже года два. Никакого осуждения в нашей семье это не находило. Разве что у мамы: во-первых, она ненавидела оружие в принципе, и когда кто-то покупал или дарил игрушечные винтовки и пистолеты мальчикам из нашей семьи, она всегда возмущалась, считая: тем самым в детскую душу засеивается культ насилия и жестокости. Во-вторых, ей не нравилось, что дома всегда много грязи. Иногда она ругала ребят всерьез. Но в целом не препятствовала им заниматься любимым делом. Папа же искусством наших ребят восторгался. Ведь совсем юные, подростки, и никто никогда этому их не учил, они всё делали черт знает из чего, обладая особым даром оружейников. По-прежнему что-то мастерили дома, всё умели починить, ни от чего не отказывались, но как-то неожиданно больше всего стали увлекаться именно пистолетами.

Впоследствии Изя объяснял, что постепенно им стало скучно заниматься только домашним мастерством, захотелось чего-то нового, острого, трудного. И, наверное, здесь их способности наложились на естественнейшее желание каждого мальчишки иметь свой пистолетик. Однажды у кого-то из них родилась оружейная идея. Сказано – сделано. Стали думать, из чего делать пистолеты и винтовки. Я и сейчас помню те их первые поделки – сначала деревянные, очень кустарные и грубые. Конечно, такое оружие не стреляло! Но это был очень короткий период – наверное, ребята учились таким образом делать стволы и дула. Потом пошли в ход все их знания. Железяк любых сортов и калибров, гвоздей, шурупов, гаечек у них было полно – хватило бы, наверное, на целый подростковый клуб. Изначально это было техническое хозяйство старшего брата, тоже многое умевшего, которое он передал им, поступив в университет: стало не до всякой ерунды, а потом близнецы значительно пополнили запас всем, что сумели где-то найти. Ребята пробовали делать что угодно. У них не было двух одинаковых пистолетов – каждый лучше предыдущего.

Конечно, нам, девчонкам, всё это было абсолютно неинтересно и почти безразлично. Вот только сердились, что вечно они тащат в дом всякую грязь. Не успеешь подмести квартиру, как надо снова браться за веник. Может быть, в глубине души мы и гордились тем, что у нас такие искусные братья, но не выказывали этого. «Снаружи» было безразличие. Мы воспринимали их желание мастерить как нечто само собой разумеющееся. Если же мы начинали шуметь по поводу грязи в квартире, ребята яростно доказывали, что сделали очень ценную штуковину, а мы ничего тут не понимаем. Пожалуй, нам никогда не удалось добиться победы на этом поприще – победа оставалась за ними. Они продолжали нести и нести в дом всевозможные железяки.

А однажды их инженерно-поисковая и снабженчески-хозяйственно-конструкторская мысль повернулась в неожиданном направлении. Они открыли на Щипке помойку поликлиники, куда медики выбрасывали старые шприцы, иголки, прочие инструменты. Никакие соображения осторожности наших «конструкторов» не остановили. Они были так счастливы – обнаружили неисчерпаемый склад, где было всё, что им нужно. Выше всего они ценили старые шприцы. Говорили, что пистолет работает по тому же принципу. И несли, несли к себе новые «ценности».

Дома никто не знал, что за «склад» обнаружили ребята, - это выяснилось позднее. Если бы стало известно тогда, поднялся бы невиданный скандал. Взрослые отчетливо понимали, что такое мусор поликлиники: там можно было  подцепить и принести домой любую инфекцию. Никто бы не позволил им продолжать такую деятельность. Но они и тогда мастерили бы – во дворе, на улице, где угодно, это была главная и пламенная их страсть: мастерить, изобретать, все больше усложняя свои конструкции. 

Они проводили на Щипке много времени, но дома их не особенно расспрашивали, где бывают, что поделывают; им полностью доверяли. Раз нет дома – значит, либо занимаются с мотоциклом старшего брата на заднем дворе, они и в этом быстро научились разбираться, либо где-то возятся со своими пистолетиками. Никто в настоящую серьезность их деятельности тут не верил, считали, что это просто удовлетворение своих интересов, ерунда, игрушки: ну любят они мастерить, и хорошо. Женщины, то есть мама и мы, девчонки, даже радовались тому, что они всё делают не дома – меньше грязи. Их отсутствие, даже долгое, было чем-то само собой разумеющимся.

 

Но не все вокруг были столь же головотяпыми, как мы. Нашлись люди, которые куда более внимательно отнеслись и к тому, где ребята пропадают, и к тому, чем там занимаются.

Постепенно именно благодаря «деталям», которые ребята в изобилии находили на помойке поликлиники, они научились делать столь серьезные пистолеты, что те уже и стреляли по-настоящему, даже очень метко, и вид имели вполне «товарный» - во всяком случае, настолько «настоящий» и «пистолетный», что если бы, скажем, кто-то подошел с таким пистолетом к прохожему темной ночью и сказал ему: «Жизнь или кошелек!», тот испугался бы не на шутку и тут же вытряхнул бы перед «предъявителем сего оружия» всё, чем был богат.

             Среди их приятелей-одноклассников был один мальчишка, назову его здесь Николаем Барановым. Я и сейчас помню его. Красивое лицо,  продолговатое, худощавое, очень приятное, с высоким лбом и русыми волосами. Глаза у Коли были серо-голубые, очень внимательные и, как мне казалось, добрые. Рослый, стройный, всегда аккуратно одетый мальчик, уже почти юноша, очень подтянутый. Весь как бы устремленный вверх. Чуть ли не царственно прекрасный. Волосы у него были совершенно гладкие, но не короткие, не под бокс или полубокс постриженные, как тогда носило большинство мальчишек и мужчин, а весьма длинные, откинутые назад, что придавало ему в сочетании с внимательными, задумчивыми, неторопливыми глазами вид романтичного юноши, который, однако, если будет нужно, сумеет, как герои Дюма, взять шпагу в руки, защитить честь друга, девушку, собственное достоинство.

Может быть, из-за этой взрослости Николай всем очень нравился. Однако учился он неважно. И вообще тут было немало  проблем, вовсе не из-за его плохих способностей, по иным причинам. Ведь сначала он учился с нашим Вовой, который на два года старше близнецов, и они с Вовой были приятелями. Он нередко захаживал к нам, подолгу сидел, что-то спрашивал, пил чай. У нас его любили и уважали. Тогда Коля учился неплохо. Но главное – был таким воспитанным и уважительным человеком, что  просто невозможно было  плохо относиться к нему.

Но, пожалуй, уже тогда мы заметили, какой у Николая пристальный взгляд и какое отчужденно-взрослое выражение лица. Впрочем, никаких вопросов мы ни ему, ни друг другу на сей счет не задавали, видимо, считая, что каждый человек имеет право быть таким, какой есть.

Теперь, вспоминая те визиты Коли к нам, пройдя большой путь педагога, узнав очень много детей, я, пожалуй, понимаю почему Коля так любил заходить к нам, неторопливо «гонял чаи», болтал о том о сем, почему все время был так пристально внимателен. Да он просто добирал в нашей семье то, чего не было в его собственной: домашнего уюта и доброты. Это наше многодетное, многотрудное, но в общем-то счастливое житье таило в себе так много душевного тепла и взаимной поддержки! Здесь чувствовалось: нужен – каждый, любят – каждого, всех – одинаково. Люди вообще воспринимали нашу семью как монолит счастья.

Мы немножко знали Колину маму и кого-то младшего – сестренку или братишку: мать нередко гуляла с этим крепко закутанным малышом по двору, возила его на санках, он смешно плюхался в сугробы. Коля никогда не гулял с малышом, как мы со всеми своими. Помню, что лишь пару раз я видела его идущим рядом с матерью и малышом; было видно, что он этим томится и все порывается куда-то уйти и мать с трудом удерживает его.

Она развелась с Колиным отцом, и где он был, мы не знали; развелась не по каким-то «идейным соображениям», что мы, возможно, могли бы понять, но по самой, на наш взгляд, недостойной, презренной причине – полюбила другого. Об этом много говорили во дворе, так что все были в курсе. Коля воспринял этот развод как большую беду, он много рассказывал о своих переживаниях и чувствах нашему Вове. Мать свою он не простил, считая ее главной виновницей всех своих несчастий. У них с отчимом родился ребенок, которого мы потом часто видели во дворе. Встречался ли Коля со своим отцом, я не знаю, но дома он чувствовал себя плохо, отчужденно.

Позднее не раз говорили, да это было и абсолютно ясно, что именно семейная драма послужила первопричиной большой Колиной беды. Он возненавидел свою мать и дом – удивительно ли, что так охотно заходил к нам погреться душой? Но вот эта острота в глазах, обостренная наблюдательность… Теперь мне кажется, что Коля был из тех людей, кто всегда держит сердце в жесткой оболочке и при всем желании, если бы таковое появилось, не сможет ее разбить, стать мягче, как-то приблизиться к людям, даже… снизойти до них. Думаю, мы казались Николаю простофилями и слишком наивными людьми. Чувствовалось, что сам он живет по совсем иным законам, ощущает себя выше окружающих, его настоящее место – в каких-то иных, более высоких сферах. Холодноватое, бледное, благородное, но отчужденное лицо, пристальный взгляд, стальной отлив в глазах… А мальчишке-то всего четырнадцать, потом пятнадцать лет… И уже такая взрослость. И – такое поведение среди людей…

Думаю, именно с домашних неприятностей, ощущения своей второсортности в семье, неприязни к отчиму, даже если тот хорошо к нему относился, у Николая и возникла глубокая обида на мать и на жизнь. Переживания ударили и по его учебе, потому что хороший ученик Коля Баранов вдруг стал резко отставать от своих товарищей, уроки не делал, школу часто прогуливал. Где «шатался»? Да этого никто толком и не знал. В пятом классе он остался на второй год, его хотели проучить. Ладно, посидел, скучая, там еще год. Перешел в шестой. И снова валял дурака, бил баклуши, учился хуже и хуже. Был бы он постарше или помоложе, возможно, не так остро переживал бы свои семейные обстоятельства. В подростковом возрасте всё слишком обострено, и его реакция на свои обстоятельства, пожалуй, была классической. Учился настолько скверно, что его снова оставили на второй год. Вот так он и «догнал» наших близнецов, стал их одноклассником.

Отца своего он, думаю, не видел совсем, тот мог уехать куда-то подальше от разрушившей его жизнь супруги. Возможно, Коля был ущемлен и в материальном отношении, но не потому, что семья нуждалась, нет, просто не хотел унижаться перед старшими и просить у них денег. Не исключаю, что он считал: только имея много денег, можно стать независимым от этой проклятой семьи, осуществить какие-то большие планы. И уж, конечно, очень важным было его суперменское самоощущение: доказать себе и миру, что он силен, он сильнее других, он может то, что они, пигмеи и негодяи, не могут. 

Эта холодность в глазах… Отстраненность… Уход в какие-то собственные, очень далекие, заоблачные выси… Жёсткость, если не жестокость в глазах уже тогда…

«Новый Коля», одноклассник наших близнецов, почти отталкивал. Возможно, именно из-за его душевных изменений их дружба с Вовой распалась. А дружба с «сопляками», с «малышней», то есть с нашими близнецами воспринималась странно. Не мог он питать к нашим ребятам теплых чувств, слишком уж они отличались от него. Холодному и чужому Николаю, обозленному на жизнь и ненавидящему всех и вся, наши добрые, теплые душой мальчишки, сосредоточенные на своем мастерстве, наверняка казались глуповатыми тюфяками. Однако еще сохранялись прежние чувства, со времен его дружбы с Вовой и частых заходов к нам. Это с нашей стороны. А с его… Наши мальчишки были очень талантливы и умели делать то, к чему Николай никогда бы в жизни и подступиться не смог, у него просто не хватало на это мозгов.. Они его интересовали, и очень! Он, при всем своем высокомерии, просто не мог не уважать их.

 

Я немножко преувеличиваю, когда говорю, что мы были равнодушны к тому, что к нам пришли оперативники с ордером на обыск. Просто это не совсем доходило. Слово «обыск» рождало тяжкие ассоциации, скорее книжно-киношные, чем реальные. Вспоминался какой-нибудь Жан-Вальжан, исторические личности. Вспоминались и кинофильмы, которые мы уже смотрели по первому телевизору. На какое-то мгновение остро кольнула душу еще одна ассоциация – в памяти слишком остро жили совсем недавние времена, когда ни с того ни с сего посадили честнейшего соседа с четвертого этажа, а потом и его жену. Другие события и реалии тех дней. Например, черные «воронки», которые мы неоднократно видели во дворе… Правда, уже прошел 1956 год,  пронесся свежий ветер обновления, пооткрывались ворота тюрем и лагерей и были освобождены многие невинно сидевшие люди. Уже было громко и внушительно сказано, что осужденные по политическим мотивам «враги народа» никакими врагами не были, а вот любимый народом вождь товарищ Сталин как раз и оказался злейшим врагом своего народа. Многое было сказано совершенно иначе, чем звучало до тех пор. И, тем не менее, сердце и память еще крепко хранили в своих тайниках недалекие и очень страшные времена и события. Более того: пока мы жили в том времени и очень мало знали о нем, мы не очень боялись – потому, что многого не понимали. А вот теперь, когда разоблачили страшные деяния сталинской эпохи, становилось жутко – задним числом. Все эти разоблачения доказывали, что практически ни один человек не был защищен от дикого произвола, что любого в те годы могла постичь та же участь, как и тысячи, сотни тысяч (а теперь известно – миллионы) ни в чем не повинных наших соотечественников, истребленных страшной машиной ГУЛАГа.

…Мы долго стояли перед пришельцами из УГРО чуть ли не с открытыми ртами. Но все-таки до конца не верили в смысл тех слов, которые слышали своими ушами. Наверное, нас хранило и спасало ощущение полной своей (и братьев, конечно!) невиновности. И на минуту не поверили в то, что наши ребята способны натворить что-то дурное, они на это просто не были способны.

А причина обыска, между тем, звучала более чем грозно: поймана воровская шайка, которая грабила квартиры с Изиным и Лениным пистолетом. На допросе члены шайки назвали наших ребят – как изготовителей и хранителей огнестрельного оружия. Только наивность спасала нас от отчаяния: мы до конца не понимали, какие страшные слова звучат в устах оперативников, какая жуткая угроза нависла над братьями и над всем нашим домом.

Руководителем шайки, как сообщили оперативники, был Николай Баранов…

В тот период ему было шестнадцать лет. Шайка, как рассказали нам люди из УГРО, состояла из четырех человек. Воровская. Поймали ее на квартирной краже. Главарь был вооружен пистолетом. Значит, это уже разбой. По Уголовному кодексу – грозная статья.  «Никого не убили?» - дрожащим голосом спросил кто-то из близнецов. «Если бы кого-то стукнули, мы бы сейчас с вами разговаривали совсем в другом месте!» - холодновато сказал оперативник. Значит, Николай носил с собой пистолет для храбрости? Или на всякий случай? «Какое счастье, что не убили!» - сказал кто-то из девочек, но подумали так одновременно все, потому что ужас, только что сковавший каждого из нас, вдруг чуть-чуть «ослабил вожжи».

А поиски «огнестрельного оружия», которое «изготавливали и хранили» наши ребята в своем доме и о котором, следовательно, а по логике УГРО – десять раз следовательно, знали мы все, тоже, выходит, соучастники преступления, продолжались. Но вместо арсенала пистолетов и винтовок обыскивающие находили лишь все новые и новые винтики, гаечки, шайбочки, всякую такую муру. И, похоже, они не на шутку опечалились! Ведь если бы нашли склад оружия, да еще огнестрельного, тем более самодельного, они бы мгновенно скрутили наших ребят по рукам и ногам и на машине, которая ждала внизу, тотчас доставили бы куда следует. А тут получалось всё как-то нестандартно, непонятно, неожиданно…

Они так и ушли – ни с чем. Точнее – ни с чем из того, что искали, но прихватив с собой множество винтиков, гаечек, сломанных шприцев с помойки, шурупчиков разного размера. Наши дурачки очень жалели: мужики отобрали у них так много ценного сырья! Они, да и все мы, похоже, в ту минуту все еще не до конца понимали, насколько серьезным был этот визит инспекторов Уголовного розыска. Уходя, длинный сказал: «Еще придется повозиться! Пока вы проходите по делу как подозреваемые в соучастии. Я, конечно, думаю, что все это мура – я вас, кажется, понял. Но мои предположения надо доказать!» Наверное, только когда душа абсолютно чиста, человек может испытывать то состояние внутренней незамутненности, каким в основном оно было у наших парней и у всех нас в тот день.

 

О том, что Коля Баранов был хитрым и расчетливым человеком, говорит хотя бы тот метод, который он применил, чтобы получить у наших ребят столь нужный ему пистолет. Все яснее становилось, что приходил он к нам в гости не просто так, и не только для того, чтобы хоть немного погреться душой, хотя этого никак нельзя отнять. Он еще и изучал, как ребята работают, прикидывал, что у них есть. А они, наивные, хвастали перед ним, что вот уже и то сделали, и этому выучились, и скоро-скоро их пистолетик начнет по-настоящему стрелять. Николай улыбался, кивал, давая им понять, что они очень хорошие мастера. И – снова приходил. Видимо, делал новые наблюдения и выводы.

Иногда он встречался с ними и на нашем заднем дворе, на черном ходу, как это все называли: туда выходили запасные, а не парадные двери всех подъездов дома. Там же автомобилисты и мотоциклисты возились со своим транспортом, разбирали, чинили поломки, красили. Это было своего рода мужское царство жителей дома. Старший брат держал свой мотоцикл там же, на цепи с мощным замком – Изя и Лёня нередко помогали ему, устраняли поломки, меняли детали, научились делать гораздо больше, чем он сам. Туда же они приходили и апробировать свои пистолеты. Поначалу ни один не стрелял. Они продолжали работу. И вот уже какой-то выстрелил в землю, но плохонько. Они изобретали дальше, пока не добились  полного успеха. Такой пистолет, по их оценке – замечательный и почти настоящий, был у них только один. Они даже не решились стрелять из него во дворе, ушли на пустырь неподалеку, и за ними двинулась целая толпа  пацанов. Если бы кто-то спросил наших мастеров, почему эти ребята следуют за ними, они бы нисколько не удивились и сказали, что всем мальчишкам интереснее всего на свете – стрелять, так что для каждого огромное удовольствие посмотреть, как стреляет их пистолетик.

Среди толпы любопытных, как потом стало ясно, стояли и Колька Баранов, и его дружки, будущие подельники, члены воровской шайки…

Но одно дело – позевать, посмотреть, позавидовать, помечтать, и совсем другое – получить такой пистолетик. Как? Отозвать наших ребят в сторону и силой отобрать? Возникла бы драка. Физически они были очень сильными и сопротивлялись бы по полной программе. А тут еще пацанва кругом или случайные прохожие… Это сейчас нередко бывает, что если люди видят драку или какой-то конфликт на улице, они спешат скорее уйти прочь. Тогда было иначе: вступились бы, позвали милицию, и она, делавшая в те времена свое дело, как положено, скрутила бы в момент всех драчунов. Возможно, это было бы лучше и история, называющаяся в нашей семье «пистолетной», развивалась бы совершенно иначе. Но – как уж вышло.

Изя и Леня что-то объясняли, мне тот их рассказ не запомнился. Но потом  через десятки лет Изя, никогда не забывавший «пистолетную историю», рассказал, что же случилось на самом деле. Однажды они с Лёней сидели дома, кто-то еще тоже был, все заняты своими делами. Зашел Колька Баранов, привычное дело. И тут же говорит ребятам: «Пошли на черный ход или на  пустырь, постреляем! Небось получится еще лучше, чем в прошлый раз». Изя, «вожак» в нашей «стайке» из двух птиц, был тверже характером, чем Лёня, а тут еще что-то почувствовал, поэтому отказался наотрез. А Лёню что-то задело, может быть, захотелось поступить по-своему, он взял пистолет и, сказав: «Скоро вернусь!», пошел с Николаем во двор. Шаг, другой, метр за метром, они снова пришли на пустырь, где никого не было, кроме нескольких пацанов, наверняка барановских сподвижников. И только Лёня собрался прицелиться и выстрелить, как вся компашка напала на него. Одному против пятерых или шестерых – трудно. Они отобрали у него пистолет, надавали тумаков и быстро ушли. Лёне ничего не оставалось, как побитой собачкой вернуться домой. Может быть, и скрыл бы, что произошло, но от Изи ничего скрыть было невозможно.

Потом они несколько дней пытались «найти Барана», но он исчез. Мать не знала, куда он мог деться. Или Колька  припугнул ее, чтобы  никому не говорила, где он? Так или иначе, но она ничего им не сказала. Не знали, где Колька, и пацаны во дворе. Может быть, действительно не знали, потому что всем сговориться невозможно, их там было человек двадцать и совсем не каждый Колькин приятель.

Всё это произошло недели за две до того, как шайку схватили. Колька нашелся! И развернулась драма. Оперативники продолжали следственные работы. К нам больше не заходили, но звонили, говорили с родителями и ребятами, приглашали зайти в милицию, в домоуправление, куда-то еще. И хотя каждый раз, когда папа и старший брат уходили вместе с близнецами туда, куда их вызвали, мы переживали, все-таки настоящего волнения не было. По причине неопытности, конечно. Мы ни секунды не сомневались в том, что ни в чем не повинных мальчишек посадить не могут, сталинские времена прошли, да и вообще как можно арестовать и посадить ребят за то, что они талантливы?

Любопытно вспомнить, как повели себя тогда школьные работники. «Англичанка» считала их тупыми и серыми, никогда не питала симпатии к нашим ребятам, теперь на каждом шагу кудахтала: «Я так и знала! Чего еще можно от них ожидать? Их надо посадить! Бандиты!» Она даже фамилию нашу произносила так, будто это самое ругательное слово. Если родители приходили в школу и видели ее, она встречала их резкой фразой, без тени сомнения: «Мне с вами говорить не о чем!» Они реагировали очень интересно: возмущались, конечно, но и очень смеялись над ней, а то еще и добавляли, что не ребята наши серые, а она серая. Немножко иначе вела себя «географичка», красивая, женщина, классный руководитель у Изи и Лёни, и Коли Баранова, конечно. Она всегда была совершенно равнодушна к нашим ребятам, но сейчас разыгрывала из себя саму добродетель. Доказывала, что Изя и Лёня хорошие мальчики, всё обойдется, хотя, конечно, родители должны лучше смотреть за ними. Но вот кого действительно жалко, говорила она, так это Коленьку Баранова, замечательного мальчика, - и как это он мог оказаться втянутым в такую историю? Конечно, его было жалко абсолютно всем. Но вот что любопытно: Колину семью она ни в чем не обвиняла, всем и вся доказывала, что мама и отчим ничего плохого ему не сделали, он просто их не понял. Однажды я пошла в школу вместе с ребятами и родителями, так что собственными ушами слышала «выступление географички». И показалось мне, что она говорит очень фальшиво, рисуясь, и потому не верилось в ее переживания. А когда наш папа спросил ее, выступит ли она на суде, сказала, что да, конечно, это ее долг, но наших мальчишек защищать не собирается. Уточнила: даже будет настаивать на том, что они растут запущенными, за ними в семье никто не смотрит… Помню наши чувства: мы уходили возмущенные, понимая, что она всё врет и просто готовит какую-то нужную ей платформу для судебного процесса. Ведь как раз ее могли во многом обвинить, если она, классный руководитель, как получалось, ничего и ни о ком из этих трех ребят не знает: в нашем доме никогда не бывала, относилась к нашим мальчишкам пренебрежительно, а Колю Баранова, которого, вроде бы, любила, упустила дальше некуда, потому что тоже ничего о нем не знала.

Коля совсем разжалобил ее сердце, написав ей из камеры предварительного заключения письмо, которым она, как всем рассказывала, «просто потрясена». Он писал, что осознал все свои ошибки. Что отбудет заключение, вернется, искупит вину и будет самым честным и надежным человеком на земле. «Географичка» рассказывала об этом с мягкой улыбкой: «Я же говорила, что это прекрасный ребенок, он ни за что попал в беду. И еще неизвестно, кто тут больше виноват: он или эти… оружейники». Она искренне презирала нас, считала плебеями, от которых нечего ждать, кроме таких вот бед…

Почему-то не верилось в искренность раскаяния Кольки Баранова. Содержание его письма с подачи «классручки» - она читала его везде – знали все. Он переживал, боялся. Но письмо было явно позерским: он вообще очень любил рисоваться. У него была огромная потребность нравиться всем, быть на виду, как на троне. Лично я не верила ни одному слову его письма и считала, немножко разобравшись в этой истории, что всё произошло не случайно. На мой взгляд, в письме именно раскаяния и не было, как не было и чувства заблуждения, когда он шел грабить квартиры; было хладнокровное, осознанное действие; важная цель, которую он поставил себе и решил осуществить во что бы то ни стало. Было полнейшее равнодушие к Изе и Лёне, которых он своими действиями  подвергал огромной опасности, - ему на это было просто наплевать. И в покаянном письме «к любимой учительнице», как я это чувствовала он просто искал защитника для себя на суде, который поможет ему получить меньший срок. А она-то распевала на всех углах о том, какой он «хороший, благородный мальчик», как сильно раскаивается в своей глупости и каким чудесным вернется домой, отбыв заключение…

Конечно, для Николая Баранова это была большая беда, но мне все больше и больше казалось, что одной из важнейших ее причин стали не только домашние переживания, но и его суперменские наклонности. Он хотел быть над всеми и выбрал тот путь, который ему показался самым точным. Своих подельников с нашего двора он презирал ничуть не меньше, чем моих братьев.

Не знаю, с чьей уж подачи, но по двору и школе поползло и совсем отвратительное объяснение этой истории: стали поговаривать, что именно наши ребята втянули Кольку в  преступление – тем, что дразнили его своими пистолетиками, и он, как всякий мальчишка, поддался их преступному соблазну,  размечтался о том, чтобы и пострелять всласть, и даже пустить пистолеты в дело. Это была такая чудовищная клевета, что мы совершенно растерялись. И лишь когда услышали от кого-то: «А что взять с этих жидов!», мы, евреи по папе, часто слышавшие всякие гнусности в свой адрес, почти сразу успокоились. 

А суд все приближался. Уже началось лето, но мы не могли никуда уехать – какое там! По-настоящему бояться суда у нас оснований не было, но понимали: на судебном процессе всякое возможно, и такая вещь, как лжесвидетельство, была нам хорошо известна, кому-то из книг, кому-то из своего школьного или дворового опыта, и всем нам – по клеветническому фельетону 1953 года на папу; в дальнейшем ложь была раскрыта, в журнале «Новый мир» дали опровержение, а в более  поздних расследованиях однозначно доказали, что в сталинские годы  каждому назначался «свой ГУЛАГ».

Вместе с ребятами на процесс пошли мама, папа и старший брат. А мы, оставшиеся дома, с трепетом ждали их возвращения, буквально считая сначала часы, а потом и минуты. Отчетливо помню: иногда казалось, что произойдет самое страшное и наших мальчишек тоже посадят. Становилось так страшно, что я спешила скорее уткнуться в  какие-то дела, лишь бы не думать о возможных ужасных последствиях. Немножко помогало, но потом снова накатывала волна страха. 

Надо ли говорить, что, услышав стук в дверь, мы помчались открывать в немыслимом напряжении, но и с надеждой: может, всё в порядке? На пороге вместе с мамой, папой и старшим братом стояли оба наших близнеца. Боже, какое счастье! Потому что, если бы их осудили, взяли бы прямо в зале. Нет, они оба вернулись домой, но очень подавленные.

Все впятером долго рассказывали, что было на суде и как. Николай, отсидев уже какой-то срок в камере предварительного заключения, сильно изменился: осунулся, грустил, его нагловатая холодность и самоуверенность исчезли. Его мать горько плакала в зале, но когда судья упрекнула ее, что она сама виновата в трагедии сына, женщина раскричалась: «Ни в чем я не виновата!»

Николая осудили на семь лет и отправили в колонию для несовершеннолетних, откуда по достижении восемнадцати лет он должен был перейти в обычную колонию. Матери он оттуда никогда не писал, а вот «классручке» прислал еще одно письмо. И опять – клятвы, клятвы, что он всё понял и никогда больше ничего подобного не совершит.

Потом мы надолго потеряли ниточку связи с ним – нашим ребятам он никогда не писал. А через семь лет Николай вернулся и где-то однажды виделся с Изей и Лёней. Просил у них прощения… Свидание было коротким и отчужденным. Да и откуда было взяться душевной близости и симпатии? Они говорили, что для него остались теми же «добрыми тюфяками», хотя теперь он охотно добавил: «Но вы очень талантливые». Может быть, не переживи они и все мы тогда этой драмы, не пришли бы опыт и какая-то осторожность.

Нет худа без добра. Нет счастья – несчастье помогает. Избитые истины, но только если они не коснулись тебя лично, да еще в острой, драматичной ситуации. Вот тогда понимаешь их глубокий смысл!

До барановской истории наши ребята учились в школе средне, совсем не всё их интересовало. Читали маловато, в кино ходили редко. Вот только телевизор, тогда явление еще новое и очень хорошее, отнюдь не «зомбоящик», как говорят теперь, смотрели часто. Больше всего любили остросюжетные фильмы и спектакли. И еще – музыку, классическую, очень серьезную, разбираться в ней их научил старший брат, сделавший проигрыватель собственными руками и собравший большую коллекцию пластинок. Из школьных  предметов больше всего любили физику и математику.

В нашей семье был настолько высок ценз высшего образования, что никто не сомневался: Изя и Лёня, закончив десять классов школы, тоже поступят в институт, важно точно понять, куда именно. Барановская история повернула их жизнь вспять.

Правильно говорят, что свет не без добрых людей. Следователи УГРО, надо отдать им должное, хорошо изучившие наших мальчишек, подсказали: седьмой класс вы закончили, обязательное среднее образование получили, любите техническое творчество, отличные мастера – чего же лучше, чем продолжить учебу в техникуме? Там и учеба целенаправленная, и свои способности сумеете реализовать наилучшим образом, и матери с отцом помочь – будете получать стипендию.

Узнав о столь неожиданном, непривычном предложении, мы долго обмозговывали его. Пришлось задуматься о том, чего мы не знали. Это предложение переворачивало наше представление о жизни и своем месте в ней. Казалось, мы делаем уступку нашим главным принципам – культу высшего образования. Но вместе с тем мы, как выходило, должны применить к судьбе ребят какие-то новые критерии, пересмотреть то, к чему давно привыкли. Вопрос обсуждали всей семьей, понимая, что решение нам подсказали правильное и очень толковое.

К экзаменам мальчишки готовились тщательно, но как-то легко. Летом мы уехали на снятую в Звенигороде дачу. Они много купались, ходили, как и все остальные, по ягоды и грибы, без конца вспоминали Николая Баранова и всю эту историю, ругали себя за головотяпство и доверчивость. Но в глубине души они были довольны новым поворотом в своей жизни, да и возвращаться в свой класс, в школу, где их так мало уважали и ценили, они не очень хотели. То ли предметы пришлось сдавать самые для них подходящие, то ли помог их общий энтузиазм, но они сдали все вступительные экзамены на пятерки. Очень грела их мысль о том, что теперь смогут приносить домой свои деньги, тем более что в Радиомеханическом техникуме, куда решили поступать, совсем недалеко от нашего дома, платили хорошую стипендию. Их очень привлекала перспектива стать настоящими радиотехниками. Получив окончательное подтверждение, что они зачислены в техникум, ребята сходили к оперативникам УГРО, занимавшимся их «пистолетной историей» и так точно во всем разобравшимся. Одних их папа не пустил, пошел – на всякий случай! – вместе с ними… Оперативники от души поздравили их и очень радовались тому, что подсказали нашим талантливым ребятам правильный путь. А первого сентября они шли в техникум с чувством огромной гордости. Их провожали  мама и папа: сначала отвели в первый класс самую младшую сестренку Олечку, а потом направились в техникум, где занятия начинались на полчаса позже.

Они стали одними из лучших студентов техникума и за все четыре года обучения там не получили ни единой четверки. Радиоспециалистами сделались классными. Их важнейшая отличительная черта: они всё и всегда делали вместе. Что не мог один – тут же решал другой. В учебе и позднее в работе любую научную проблему они решали именно вместе. Будто действительно две половинки одного мозга и единой души. Все отмечали их талантливость.

 

Мне бы поставить здесь радостную точку. Или еще более радостный восклицательный знак. Так бы оно, наверное, и было, если бы братья-близнецы Изя и Лёня сидели сейчас рядом со мной, уже состарившиеся, но еще бодрые, и мы обсуждали бы какие-то жизненные вопросы, они бы спрашивали моего совета – я все-таки на четыре года старше них. Или хотя бы если бы я могла позвонить им и поговорить «за жизнь» по телефону. Но – увы! – такой возможности у меня нет…

После техникума они пошли учиться на физический факультет МГУ. Там были свои большие сложности. Не учебные – они и тут оказались очень талантливыми, учились так же хорошо, как в техникуме, - житейские, точнее, жизненные. Об этом как-нибудь в другой раз. Скажу только, что на дневной факультет дорога в 1961 году оказалась для них закрыта. Пошли работать и учились на вечернем отделении. Было очень трудно, но их спасало то, что они всегда и во всем были вместе. 

А 5 ноября 1967 года, то есть через несколько месяцев  после их окончания физфака МГУ, произошла страшная трагедия: в дорожной аварии погиб наш Лёнечка, двадцати четырех лет от роду. Каким ужасом это обернулось для всех нас, я здесь тоже рассказывать не буду. За весь оставшийся ему срок Изя не то что никогда, но ни на час не забывал о Лёнечке, тот всегда жил в его душе. Он умер тоже сравнительно молодым, всего лишь пятидесяти шести лет от роду. От инфаркта, как было написано в его Свидетельстве о смерти. А на самом деле, как я думаю, из-за того, что так и не сумел изжить свое горе.

На поминках кто-то сказал: «Они вместе прожили восемьдесят лет, хороший срок для одной жизни». Они и были двумя половинками одного человека…

Лёнечкина смерть перевернула всю нашу жизнь и мировоззрение. По сей день 5 ноября мы, кто еще остался от семьи, отмечаем очередную годовщину того ужасного события.

Одно только могу сказать в утешение всем нам: мы, кто еще есть, и наши дети по-прежнему дружны, очень любим друг друга и помогаем всем, когда требуется. Эта общесемейная любовь каждому из нас дает силы жить дальше.