Моя история Москвы

Перечитав роман Вирджинии Вулф «Орландо»   ( Virginia Woolf “Orlando”. Wordsworth Classics. 1995) , я был совершенно очарован живописной картиной странствий вечной души поэта по истории Лондона – места обитания английской литературы. Красота авторской идеи оказались настолько соблазнительной, что я покусился на то, чтобы  ее применить к моей личной жизни, описав, как на ее протяжении в моем сознании менялся образ Москвы и ее истории. Конечно же, я и Орландо по масштабу - несовместимы, но нас с нею объединяет то, что на протяжении  наших жизней произошли огромные изменения в наших родных городах: у Орландо – из-за того, что она прожила мафусаиловы 350 лет, у меня – из-за колоссальной, поистине взрывной, скорости изменений, происходивших с Москвой за мой вполне  ординарный жизненный срок.
Представляю читателю краткое изложение нашей общей истории – моей и Москвы, разбив их на периоды.

1942 – 1945 г.г.
Хотя наша комната находилась на шестом этаже («доходного дома» постройки 1914 года номер 12 по Малому Козихинскому переулку), тогда  я был еще слишком мал ростом, чтобы посмотреть на Москву через окно, а влезать на подоконник мне  запрещалось категорически. Поэтому я мог видеть город только во время прогулок, совершавшихся в сопровождении взрослых, которые всегда держали меня за руку. Место нашего обитания представало предо мной весьма неровными булыжными мостовыми, по которым хрупали шинами редкие автомобили. Временами раздавалось дребезжание телеги, сопровождавшееся цоканьем лошадиных копыт. На границе мостовой и узкого тротуара, покрытого растрескавшимся асфальтом, время от времени встречались парные каменные тумбы в форме сахарных голов, примерно моего тогдашнего роста. Ими обозначались въезды в подворотни; повернув голову,  в амбразуре туннеля, проходившего сквозь дом, я разглядывал  внутренний двор, в котором виднелись сарайчики, сколоченные из разнокалиберного материала: - старых шпал, необрезанных досок, фанеры, ржавых кровельных листов,  - на дверях которых были водружены большие висячие замки. Я всегда с любопытством заглядывал в подворотни, так как в них иногда попадалось что-нибудь интересное, например, голубятня, или чугунная уличная водопроводная колонка. Сами переулки были однообразны: в поле моего зрения попадали только  окна подвальных и полуподвальных этажей – они обреченно глядели в узкие колодца, перегороженные  металлическими решетками на уровне тротуара. Поскольку все дома были пяти-, шестиэтажные; чтобы осмотреть какой-нибудь из них до верха, нужно было задрать голову, что я делал неохотно из-за лени, а, также, потому, что там, как правило, не было ничего интересного: ну, стены, ну, окна.
В нашем районе можно было долго ходить по сети узких переулков, пересекающих друг друга под самыми разными углами, и немного искривленных, так, что перспектива была всегда ограничена, а, чтобы увидеть небо, надо было смотреть вертикально вверх.
Но иногда переулок  выходил на открытое место, ближайшим из них были Патриаршие пруды – парк, засаженный липами, посреди которого располагается пруд прямоугольной формы с ровными крутыми откосами, покрытыми травой.  Здесь Москва, в отличие от переулков, представала предо мной в преображенном виде: во-первых, над ней раскинулось небо, опрокинутое в пруд; во-вторых, здесь была трава и росли деревья, и, в-третьих, - при виде не снизу, а со стороны, дома оказывались не одинаковыми. Первым выделялся павильон на берегу пруда, так как он удваивался, отражаясь в воде, потом я заметил дом с белыми стенами, колоннами, и двумя львами при входе (в нем жили офицеры - авиаконструкторы); затем мое внимание привлек высокий дом с двумя симметричными башенками, и я понял, что есть дома «красивые», как этот, и просто дома. В дальнейшем обнаружились и другие «открытые пространства»: Тверской бульвар, в конце которого стоял  «любезный народу» Пушкин; площадь Пушкина на другой стороне улицы Горького, где зимой устраивался елочный базар; Большая Садовая, окруженная высокими домами, - такая широкая, что ее было нелегко перейти по дороге на Тишинский рынок - за дровами для нашей «печки-буржуйки». Пешие маршруты складывались из обхода мест отоваривания продуктовых карточек, охватывая значительную часть центра Москвы. От тех походов мне запомнились: четкий, как бы прорисованный  тушью, силуэт колокольни Высоко-Петровского  монастыря, как он виден с Кузнецкого Моста; тяжеловатая громада церкви – под куполом и с кирпичными стенами, потемневшими почти до черноты, стоящей в начале Большой Грузинской улицы; двухэтажный дом, находящийся на пересечении Солянки и Солянского проезда, через  который сделан сквозной проход, позволяющий пешеходам срезать угол.
Но не только сеть  ущелий - переулков, образованных вплотную друг к другу поставленными высоким домами, и каньоны улиц и бульваров, окружавших Пушкинскую площадь, носил имя «Москва»; к ней же относилась и Красноармейская улица, на которой стояли двухэтажные деревянные дома, - в одном из них жили дед и бабушка; она упиралась в Петровский парк в районе трамвайного круга, где по Нарышкинской аллее один за другим шли трамваи, скрежеща колесами по рельсам, и натужно звеня.
Москва, также, представала в облике Ленинградского шоссе, где жила мамина старшая сестра тетя Сима, и я понимал, что это уже совсем другая Москва, чем в центре, - город с прямой, очень широкой магистралью, заполненной быстро бегущими машинами; здесь и  дома выглядели по-другому, чем в наших краях – у них были гладкие желтые стены, лишенные украшений, на которых зияли маленькие квадратные окна без наличников; у этих зданий  были недобрые, равнодушные лица; здесь и вообще было неуютно по сравнению с Патриаршими прудами.

1946 – 1947
В эти годы я занимался в кружке рисования в Доме архитектора, расстояние до которого было – километр, и я туда ходил уже один, без взрослых. Поскольку мне теперь приходилось отыскивать дорогу самостоятельно, мое внимание к тому, что меня окружало, значительно возросло, и облик города предстал во всем богатстве деталей, и в многообразии его ракурсов; вскоре я научился видеть его не в плоских проекциях, как в раннем детстве, а трехмерным. В результате искривленные московские улицы и переулки, пересекавшие мой путь, притягивали мое внимание, увлекая тайной, сокрытой в их глубине,  тем самым мистифицируя Москву. И только строгость моей мамы, велевшей не отступать от указанного мне маршрута, удерживала меня от  того, чтобы пуститься в странствие по лабиринтам улиц и переулков старого города.
И тут вдруг грянул юбилей – 800-летие Москвы. Оказалось, что наша история начиналась не с 1917 года, как вполне можно было подумать до этого, а в древности, и внимание публики было приковано к Кремлю. Хотя от нашего дома до Красной площади было всего двадцать минут ходьбы, до юбилея Кремль по какой-то причине находился на периферии моего сознания; видимо, родители избегали посещения Красной площади. И вот теперь положение было исправлено: вечером в день торжества мы всей семьей пришли на Манежную площадь, чтобы посмотреть на Кремль, обведенный по всему его контуру лампочками иллюминации, и с суеверным страхом вглядеться в портрет Сталина, высоко в небе подвешенный на аэростате, и освещенный с земли прожекторами.
Символом юбилея стал чугунный Юрий Долгорукий, с тех пор сидящий на кобыле на Советской (Тверской) площади, указуя место постройки нового города. Теперь при взгляде на городской ландшафт я мог при определенном – назовем его историческим - душевном настрое, мысленного от него перейти к образам картин и рисунков Аполлинария Васнецова с видами древней Москвы, репродукции которых были в изобилии выставлены в витринах во время юбилея. Такой настрой поддерживался широко цитируемой поэмой Натальи Кончаловской «Наша древняя столица» и шеститомным изданием - «История Москвы», купленным дедом, (я в него  временами заглядывал).
Кроме того, именно с этого времени Москва, как центр мирового притяжения, стала связана с образами Красной площади и Кремля.

1948 – 1953
Этот период характеризуется важнейшим этапом  в моем восприятии города, ибо я определил пространственный объем этого понятия. Началось это с того, что однажды мы с моим другом и соучеником Юрой Сорокиным за один день пешком обошли Садовое кольцо. Этим дело не ограничилось, и мы продолжали исследовать Москву вдоль основных радиальных направлений, доходя до границ города. До интереса к архитектуре я тогда еще не дорос; целью этих экскурсий было знакомство с городскими ландшафтами, раскрывавшимися по мере передвижения; в них я замечал лишь самые высокие здания, мосты, и речные русла; можно было, также, отметить смену «городской» застройки индустриальными пригородами, с их цехами, брандмауэрами, и железнодорожными ветками, по которым шастали маневровые паровозы. А потом город заканчивался: иногда он резко обрывался, когда улица вдруг выходила в поля, превращаясь в шоссе, или пригородная зона долго тянулась вдоль железнодорожных путей, и экскурсию приходилось обрывать насильно.
Оценив увиденное мною тогда - с нынешних позиций, можно сказать, что Москва начала 50-х по своим размерам еще  мало отличалась  от Москвы дореволюционной.
Что же касается внешнего облика, в описанное время Москва испытывала оно из самых сильных его изменений: тогда вырастали Сталинские высотки. Мимо трех из них мы с Юрой прошли при обходе Садового кольца. До этого москвичи ничего подобного не видели, а только читали о небоскребах «города желтого дьявола» - Нью-Йорка в произведениях Горького и Маяковского, которые отзывались о них негативно. Конечно же, они производили шоковое впечатление. Действительно, когда ты стоял рядом с высотным зданием, оно тебя подавляло, демонстрируя и символизируя мощь государства по отношению к тебе – маленькому винтику. Особенно тягостное впечатление произвела стройка здания МГУ. Я шел по Воробьевскому шоссе, когда на город уже спустились сумерки; верх высотного здания, окруженного лесами, терялся в темноте зимнего неба; мне было неуютно и страшновато.
Но самое значительное изменение произошло с силуэтом города, который  до этого имел ровную линию горизонта, из которой выступали лишь самые крупные храмы и множество .колоколен. Революция, изрядно проредив сорок сороков московских церквей, все же не смогла сильно изменить  внешний контур города, и вот теперь его очертания совершенно преобразились. Ничего подобного в мире тогда не было; в американских даунтаунах небоскребы стоят близко друг к другу, образуя как бы острова; здесь же высотки были расставлены по разным районам города, охватывая, если находиться в центре, весь горизонт. Кроме того, в отличие от нью-йоркских небоскребов, имевших форму башен, сталинские высотки представляли собой зиккураты – ступенчато возвышавшиеся пирамиды, завершавшиеся высокими шпилями. Наконец, их небольшое количество – всего семь – делало их особенно заметными, привлекая к ним основное внимание. Короче: облик города стал столь же фантастичным, как и идея, лежавшая в основе  государства, которого он был столицей.
При постройке высоток окончательно сложился «сталинский» стиль архитектурного декора – избыточно-помпезный и эклектичный; при послевоенном развитии метро, которое тогда становилось градообразующим видом транспорта вместо трамвая, он был перенесен под землю (на станциях, сооруженных до войны, еще сохранялся благородный отблеск архитектурного модернизма). Особенно в этом отношении отличалась кольцевая линия, завершенная в 1952 году. Помню, как, после открытия станции «Комсомольская - кольцевая», мы с Юрой Сорокиным поехали на нее посмотреть, задирая головы вверх, чтобы полюбоваться аляповатыми мозаиками.
Итак, Москва  стала для меня городом Сталинского ампира, особенно после посещения его апофеоза - перестроенной Всесоюзной Сельскохозяйственной выставки (ВСХВ).
И вот тут-то эпоха сталинизма вдруг закончилась, поставив в Москве жирную черную точку в виде миллионных толп, выстроившихся в очередь для прощания с вождем в Колонном зале Дома Союзов.

1954 – 1963
После смерти Сталина не прошло и года, как в Москве повеяло духом свободы. Интеллигенция читала повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», вышедшую в 1954 году, а еще через год в нашей школе прямо в классах мы танцевали буги-вуги под музыку, записанную на рентгеновской пленке – как тогда говорили – «на костях». На улице Горького открылся Коктейль-холл, который посещался «стилягами» - молодыми людьми, одевавшимися в костюмы голубого цвета, носившими галстуки «с обезьянами», заграничные штиблеты на толстой подошве, отращивавшими себе длинные волосы, и смазывавшие их бриолином для блеска. При Сталине ничего из этого себе представить было невозможно.
Как раз в это время наша семья переселилась в Замоскворечье, на Болвановку. В отличие от гулких ущелий - переулков района Патриарших, застроенного шестиэтажными «доходными» домами, в которых до революции жили чиновники и интеллигенция, здесь преобладала малоэтажная застройка старой Москвы, отчасти дворянской, отчасти купеческой. Не было здесь, за редкими исключениями, и  зданий советской постройки. Фигурально выражаясь, из Москвы, построенной в начале XX века, я переселился в Москву XIX века, и до сих пор храню в душе ее очарование.
Между тем, переходный период закончился XX съездом КПСС, на котором культ личности Сталина был осужден, и в Москве началась эра Хрущева. Внешне эта эпоха обозначилась сменой стилистики; архитектурные излишества Сталинского ампира с целью экономии были отвергнуты; использование индивидуальных архитектурных решений для каждого здания уступило место применению типовых проектов.
Нахождение на стыке двух эпох можно было почувствовать на себе: поступив в Московский Университет, я мог пользоваться роскошью Сталинского ампира: с гордостью взирать на экстерьер высотного здания на Ленинских (Воробьевых) горах, ходить по его дворцовым фойе, слушать лекции в огромных аудиториях, заниматься в помещениях, отделанных дубовыми лакированными панелями; вместе с тем, когда нас посылали в рабочие общежития агитаторами, мы оказывались в районе массовой типовой застройки – Новых Черемушках, воспетых в одноименной оперетте Дмитрия Шостаковича.
Другими студенческими общественными повинностями стала работа на  новостройках, росших около Университета, как грибы. С каждым годом места нашей летней каникулярной строительной деятельности перемещалось все дальше на Юг, и  высотное здание, отодвигаясь, становилось все меньших размеров: Москва рвалась наружу, стремительно расширяя свои пределы. То же я наблюдал и на северном направлении по дороге на дачу: над сарайчиками и заводиками повсюду вырастали кварталы «хрущевок», увеличивая площадь Москвы многократно. Чтобы этот процесс как-то обуздать, размер Москвы ограничили, построив кольцевую дорогу (МКАД), и столица приобрела  круглую форму, как яйцо, из которого должно было вылупиться наше утопическое будущее.  Параллельно менялся образ жизни: расселялись коммуналки, но индивидуализм от этого не выигрывал, так как хрущевские гуманизация и демократизация режима шли по-социалистически – путем унификации всего и вся.

1964 – 1984
Когда Хрущева сняли, интеллигенция заволновалась, опасаясь десталинизации, но новое старое руководство продолжило хрущевскую линию, лишь слегка «подморозив» общество.
Территория внутри МКАД продолжала стремительно застраиваться. Закончив учебу, я поступил на работу в «ящик» - на «Цикламен». Только что построенное предприятие находилось в чистом поле, на опушке леса; у него располагалась конечная остановка единственного автобусного маршрута. Но когда мой стаж перешел через пять лет, «Цикламен» уже стоял на опушке леса из двенадцатиэтажных башен. А еще через пять лет все территории, лежащие к Югу от предприятия, были застроены типовыми башнями вплоть до МКАД; дежуря в ДНД  (добровольной народной дружине) в микрорайоне Ясенево, я постоянно терял ориентацию, заблудившись среди  неотличимых друг от друга домов. За несколько часов, что я там находился, я погружался в состояние депрессии, так как взгляду было не за что зацепиться; упираясь в белую стену с окнами, он соскальзывал в сторону в поисках пищи для зрения, но, сколько он ни блуждал, кругом было то же самое. Типовые здания не только заняли все площади между Камер-коллежским валом и кольцевой дорогой; они бесцеремонно внедрялись и в историческую часть Москвы – иногда как бетонные коробки, а иногда – как кирпичные постройки, облицованные «кремлевкой». Такой участи не избежал даже Кремль – там вырос чудовищный Дворец Съездов.
В этот период я несколько лет прожил в Измайлово, переместившись из Замоскворечья, согретого историей, на Щербаковскую улицу, где все здания были унылой послевоенной постройки. Но здесь была отдушина: Измайловский парк – настоящее зеленое чудо со своими богатыми флорой и фауной, и все это тоже было Москвой.
Но Щербаковской улицей дело не кончилось: траектория моей жизни вынесла меня на самую окраину – в Новогиреево, сплошь застроенное панельными девятиэтажками и блочными двенадцатиэтажками – настоящие бетонные джунгли. Так я стал жителем совсем другого города, нежели тот, в котором родился, и с этим смирился, потому, что все же это тоже была Москва.
В эпоху брежневского застоя я, как и многие, мог бы погрузиться в сгущавшуюся серость тотального советского усреднения, когда со мной, вдруг, произошел перелом: после поездки в Питер я вдруг «заболел» архитектурой, к которой был раньше равнодушен. Так для меня стала открываться новая ипостась родного города. Вооружившись картами, путеводителями, монографиями, я стал систематически, улица за улицей, переулок за переулком обходить старую Москву, чтобы новыми глазами посмотреть на церкви, особняки и дворцы, по которым раньше скользил равнодушным взглядом; заходил во дворы и тупички, в которые раньше никогда не заглядывал, чтобы увидеть полуразрушенную часовенку, ездил по районам, в которых до этого не доводилось бывать, чтобы кинуть взгляд на единственное здание в стиле Модерн, испытав катарсис. Более того, оказалось, что бетонные джунгли окраин взяли в плен десятки бывших подмосковных деревень и усадеб, содержащих, подчас, шедевры мирового уровня. Теперь они были замаскированы жилыми башнями, как ширмами, и я их разыскивал в азарте. Времени всегда было в обрез, и к вожделенному архитектурному памятнику я, подчас, выходил уже в глубокие сумерки; тем радостнее была первая встреча с шедевром.
 Великое богатство московской архитектуры потребовало для полного знакомство  с ней примерно полтора десятилетия, сопровождаясь  усилением интереса к культуре, и я стал, используя выражение художника Вадима Захарова, ее наркоманом. Мировая (не советская) культура стала отдушиной, где я мог скрыться от душного морока «реального социализма», заслониться от черной беспросветной тучи грядущего коммунизма, и моя Москва мне в том помогала. Ведь где еще можно найти столь полный список каменной летописи нашей истории? Москва средневековая, сохранившаяся по берегам московских рек, с Кремлем и несколькими крупными монастырями; храмы рубежа XVII – XVIII веков, разбросанные по обширной территории, построенные в стиле «Московского Барокко» («восьмерик на четверике»); дворцы и усадьбы эпох классицизма, ампира и Неоготики; вкрапления «ложной Византии», Москва Серебряного века, в которой прошло мое детство, следы эпохи конструктивизма, и, наконец, Сталинский ампир. Теперь, присвоив себе архитектурную Москву, я бросил гордый взгляд на окружающие ее бетонные джунгли массовой советской застройки, чтобы выразить им свое презрение, и вдруг заметил, что за прошедшие годы они изменились. Все пространства между однообразными зданиями заросли густым лиственным лесом, так что дома из него выступают, как белые архипелаги из зеленого моря. Этот лес, простирающийся на десятки километров, пересекают широкие прямые магистрали, создающие ощущение простора и порождающие иллюзию безграничности города. И мне стало ясно, что, разбавив их лесом, Москва приняла в себя  бетонные джунгли, присвоив все преимущества, вытекающие из ее многократно увеличившегося масштаба. Теперь она уже перестала быть городом, став  самостоятельным географическим понятием.

1985 – 1990
За это пятилетие в Москву (и Россию) быстро возвращалась общечеловеческая норма. Вновь зазвонили колокола московских церквей, хотя до «малинового звона» было далеко. Газеты и телевидение занялись, наконец, сообщением новостей; вместо «безальтернативных выборов» стали проводиться нормальные, - альтернативные. Вся Москва (и Россия), не веря своим ушам, слушала заседания Съезда Народных депутатов, на которых на всю страну впервые вслух произносилось то, что все давно знали, но никогда бы не решились произнести, разве, что шепотом на кухне. Вся ложь, нагроможденная за годы советской власти, тая на глазах, бесследно улетучивалась.

1991 – 2013
Двадцатого августа 1991 года вечером я вышел на площадь перед московским Белым домом; лишь только увидев заполнившую ее многотысячную толпу, я понял, что стал свидетелем роковой минуты Российской истории; мне показалось, что я ощутил подземный толчок, вызванный сдвигом тектонических плит. Это ощущение меня не обмануло: в Москве свершилась Великая Российская Буржуазная революция.
Сразу последовали изменения внешнего облика города - Москву оседлала рыночная стихия: на огромных территориях закипели базары, как грибы, повырастали торговые павильоны, на каждом шагу появились палатки,  первые этажи почти всех домов заняли магазинчики, запестревшие вывесками, а стены и биллборды украсились яркой рекламой. Изменение внешности города мне импонировало, так как вызывало ассоциации с обликом Москвы начала XX века, знакомым по фотографиям на старых открытках: там тоже на всех домах не оставалось живого места от бесчисленных вывесок, являвшихся свидетельством процветающего капитализма, который теперь триумфально вернулся в Москву. Особенно я радовался ироническим диспозициям, когда, например, скульптурный Ленин призывно указывал на гигантский шит, рекламировавший прокладки “OBI”. Посещая центральные районы города, я неизменно радовался возрастанию количества и броскости рекламы, мечтая об их превращении в московские Таймс Сквер, Пиккадили и даже, - чем черт не шутит – в Гиндзу, Синдзюку и Сибую.
Новая эпоха тотчас отразилась на характере нового строительства: тут и там вырастали здания, спроектированные по канонам Модерна и Постмодернизма. Свидетельством  высокого качества новой московской архитектуры явился район Москва – Сити – аналог района Дефанс в Париже, или даунтаунов больших американских городов. Он выполнил важную идеологическую роль - манифеста московского капитализма, подавив своими масштабами социалистические сталинские высотки, - последние теперь окончательно превратились в памятники ушедшей эпохи. Однако всякое время, наряду с семенами, сеет и плевелы, к которым относится  эклектический и аляповатый «лужковский» стиль. Да, таких построек было возведено удручающе много, но я не отчаиваюсь: Москва не боится эклектики, и все, что бы в ней ни понастроили, она переваривает и  усваивает; в конечном итоге, оно идет ей на пользу.


2014 – 2020
По мере погружение в историю, у некоторых москвичей возникает ностальгия по советскому времени. Уловив эти настроения, мэр Москвы Сергей Собянин решил вернуть Москве ее советский облик, изгнав с ее улиц торговцев, как Христос из храма, и окоротив рекламу. И город поскучнел и подурнел, приняв постную мину; мне, например, очень не хватает символа «Мерседес», - трехлучевой звездочки в круге, некогда вращавшейся над Домом на набережной, и, вообще, всего этого озорного рекламного бурлеска лужковской Москвы. Тем не менее, я благодарен Собянину  - за то, что, расширив тротуары, он вернул Москву пешеходу…
А Москва – она живая; она будет вечно меняться, без конца расширяясь. Ощупав окружающее ее пространство посредством щупалец – протуберанцев, выброшенных за пределы Кольцевой дороги, Москва сделала мощный рывок на Юго-запад – в теплые края, тем самым начав новую эру своей истории, которая уже лежит за пределами моей личной истории.
 Я же счастлив, что вся моя жизнь прошла в Москве; мне себя трудно представить  жителем какого-нибудь другого места – это тогда уже не был бы я.
                Февраль 2020