Можжевеловая ложка

Славку отчислили.
Ветерок из окна легкой струйкой ложился прямо на славкину щеку, обожженную, сгоревшую от слезы, фрамуга поскрипывала, принимая его неохотно, а приклееная изолентой на стене Марыля, в шляпе и с голубями, смотрела на Славку, свернувшегося в позе зародыша, по-матерински нежно.
 
Отчисление отдавало тошнотой, в животе как-будто сидела рыба, неповоротливая и холодная, и дыхание не могло ее вытолкнуть, но самое главное, Славка понимал, что рыба встала намертво, заглотила его, устроившись в его же, славкином, животе.

- Ты, козел, где мой червонец, он в тумбочке лежал? - говорил, бубнил  где-то далеко, Востроногов.

- Я отдам, - отвечала рыба, не Славка.

Со славкиного глаза текла слеза, ползла сама по себе, равнодушно, он чувствовал ее траекторию, сейчас она завернет в ноздрю, и будет щекотно..

- Мама, - сказал Славка, хлюпнул носом, приняв слезинку.

- Будет тебе мама, - тупо повторил Востроногов.

Уже зашла Скороходова, они скинули джинсы, бросили на кровать, прямо на славкину спину. Джинсы, тяжелые, напитанные запахами общаги и столовки, наспех простиранные в душе на девятом этаже, раскрыли зубы зарубежных зиперов и кривляющихся лейблов...

- Ооо, - застонала Скороходова, с бледной, тонкой спиной, усеянной родинками, и Славку затошнило еще больше.

Он, и вправду взял червонец, и держал под подушкой, он еще не решил, что с ним делать. Он вообще, ничего не решил. Идти на почту, звонить домой?
Марыля с картинки смотрела водянистыми, свободными глазами, будто говорила, парень, все фигня, все фуфло, одевайся, и иди. - "Сядь в чужой поезд!"

- Ууу, - застонал теперь Славка.

- Чирик готовь, козел, - где то далеко говорил Востроногов, уже надевая штаны.

На Скороходовой серые, до пупа трусы, у нее вобще нет попы, одна спина, то ли дело Марыля, большая, все на месте, и умеет пожалеть.

- Пока, - О, это Скороходова открыла рот и хлопнула дверью. Голос у нее такой  же бледный, скучный. Интересно, какой кайф она может получать от "траха"??

                2

Славик шел по рельсам, гремя водкой и портвейном в сетке.
Было даже хорошо, какая-то радость неведомая его подгоняла, он даже подпрыгивал и считал шпалы, понимая, что скоро все кончится. Он не знал, как это будет, но, думал, что само собой все получится, как-будто кто ему поможет, подскажет. Стук бутылок хороший аккомпанемент. "Будь ты как ветер",- еще подпевала Марыля.
Красивый спуск к речке, выстеленный ивами, кузнечики-одуванчики, сладкий запах травы из детства, все это было невыносимо.
Бутылку он выпил почти залпом.

Был дождь, потом ливень, потом радуга укрыла его, подтыкнула, поправила подушку, даже погладила по голове.

Голые Скороходова и Востроногов плескались, и брызги долетали до славкиных щек, и он плакал, смеялся, или рвал траву. Они даже уселись на радуге, и болтали ногами, неотчисленные, счастливые, бледнотелые, вечно слипающиеся, как кролики.

- Марыыыль, - выл Славка,- Марыыля!

Марылька, в модном джинсовом батнике, гладила его, и говорила, что счас споет, настраивала гитару, голуби разлетались и возвращались, садились Марыле на плечо.

- Про Ярманку, - прижимался к ней Славка.

- Про Ярманку, "мивый", - соглашалась Марыля, смешно картавила, как все польки, дышала горячими духами, прижималась большой, мягкой грудью.

Славик слушал, закрывал глаза, улетал.


                3

-  Ты прекрасна, - сказал мужской голос.

Ему ответил легкий хохоток, так смеется счастливая птица, перепархивающая с ветки на ветку.

- Ты - красивая, - повторил голос, - стой.

Славик открыл глаз. Мокрая трава касалась лица, он видел одним глазом крупную землянику, она покачивалась, красная с белыми точками-зернышками.

- Ты - особенная, - сказал мужской голос, - стой там.

Женщина, абсолютно голая, высокая, с широкими бедрами, узкой грудью, с русыми, раскинувшимися, кудрями, стояла раскинув руки, как птица, меж двух берез, касаясь кончиками пальцев белых стволов, и улыбалась.

- Стой там, - опять сказал мужчина, и что-то щелкнуло.

- Фотографирует, - отозвалось в голове очень больно.

- Стой, - я иду, - сказал мужчина, громко завозил сапогами, что было слышно как ломается трава.

- Не надо, он услышит.

- Он спит, - мужчина уже накрыл ее своим телом в горчичной энцифалитке.

Славка замер, звуки природы и звуки соединившихся мужчины и женщины, отозвались сладким стоном, и новой, другой болью.
Тело его вдруг освободилось, стало мягким, почти женственным, приняло на себя небо, качающиеся ветки, травинки, влагу, и благодарно выдохнуло.



Она вышла, все так же, абсолютно голая, укутавшись в вязяную, дырчатую шаль с бахромой.

- У нас две ложки, - сказала женщина, улыбнувшись.

- Я сделаю, - сказал мужчина и пошел в лес.

Женщина сидела на корточках, и смотрела на Славика.
От нее пахло женщиной.

- Жив? -  заглянула ему в глаза. - Давай, попробуем, надо
покушать.


Мужчина принес выструганную белую ложку, от нее шел изумительный запах можжевельника, Славке стало хорошо, на мгновенье.
Женщина подвинула небольшой котелок, запах рыбы проник в ноздри, во рту собралась слюна.

- Стой! - сказал мужчина, отошел, вернулся.

- Пей, - почти приказал, и Славка понял, выпил, как микстуру, покорно, сморщившись, крякнув.

- Дурачок, - опять улыбнулась женщина, и погладила по голове.

- Сук-то ненадежный нашел себе, - весело сказал мужчина.

- Не надо, - женщина размотала шаль, накрыла ею Славку.

Сколько проспал - Славка не помнит, проснулся, запутавшись в шали, сидел, смотрел на реку, и почему-то видел не Марылю, а женщину эту, с крутыми бедрами и маленькой грудью, она плескалась, и брызги долетали до него.
На пеньке  стояла железная кружечка. Славка заглянул, там лежал червонец, свернутый трубочкой, и мелочь.

- На электричку, - подумал Славка.

Он развесил шаль на молодой, невысокой елке. Два запаха - женский и молодой хвои - соединились.

Вечером он был на маленькой станции, надо в общагу, отдать чирик, и вообще, что-то думать, пересдавать,  звонить маме.

                3

Славка сдал сессию, и сдавал еще много раз, закончил университет, женился, жена у него красивая, с широкими бедрами, маленькой грудью, и волосы  русые-кудрявые.

Стал Славка писателем, отрастил бороду, хороший кожаный портфель, подарок жены, легко и приятно открывался, ручка "золотого пера" легко скользила по чистому, готовому принять новую мысль писателя, листу бумаги. Но и сентиментальным стал - до сих пор хранит старую выструганную  ложку, не выбрасывает, иногда извлекает из писательского бардачка, и смотрит-рассматривает.

-  Ну, кто ж с  нее кушал твою знаменитую уху? - спрашивала жена, усаживаясь Вячеславу Владимировичу на колени.

-  Марылька Родович, - шутил Вячеслав Владимирович.

- Ах, ты мой рыбак, - чмокала его в макушку жена, крутя в руках, потемневшую, не очень ровную, и совсем неудобную для еды можжевеловую ложку и даже легко ударяла Вячеслава Владимировича ею по лбу.

 - Вот тебе, Марылька, вот тебе Родович...

Часто Вячеслав Владимирович садился за свой писательский стол, приготовив, "перо-бумагу", как полагается, и ложку  и смотрел на нее, нюхал, раз даже намешал водки с портвейном - но не получалось, нет, не то. Измучился. Четыре романа, эссе, сборник новелл, успех и признание, а про ложку - никак. Фальш. Фальшак.
Забил Вячеслав Владимирович. Забыл.
Иногда, правда, снилось все, лес, женщина, мужчина, уха из рук обнаженной незнакомки, взгляд бородача, красный "чирик", оставленный ими в кружке...
Тут Вячеслав Владимирович всегда краснел, и начинал ворочаться - чего он там понарассказывал, дурень, наболтал...
Тогда натягивал одеяло, поправлял подушку, еще немного  ворочался, потом пододвигался к жене, чмокал тихонько в голову, и - засыпал.