Мелодия

Уже две недели я живу одна. Последние четыре дня никто не стучит в мою дверь, а мобильный не разрывается от надоедливых звонков. Одиночество и тишина не угнетали меня, напротив, дарили ощущение некоего спокойствия и умиротворения.
Сегодня я решила лечь пораньше, так как на завтра у меня были большие планы, но я даже подумать не могла, какой судьба уже приготовила мне сюрприз.
Проснувшись необыкновенно рано, я почувствовала какое-то необъяснимое легкое волнение, как будто в предвкушении чего–то необычного (это ощущение было непонятным, но очень сильным) я собрала сумку, положив туда книгу, пару сотен рублей и бутылку воды, на шею надела камеру и пошла на железнодорожную станцию, благо билет до Петербурга уже лежал в кармане. Сегодня я надеялась наконец – то сделать кадры, которые не стыдно будет положить в творческую папку для поступления в ВУЗ и, возможно, найти интересную беседу.
Город еще только просыпался и лениво потягивался в преддверии нового дня. Скоро его улицы наполнятся суетливым шумом людей и машин. А пока я ,не торопясь, шла по мостикам Адмиралтейской и наблюдала, как солнце только начинает играть лучами на куполе Исаакия.
Уже несколько часов я тщетно бродила по улицам города. Расстроенная, больше от разочарования, чем от усталости, села на скамейку и открыла книгу. Пытаясь сосредоточиться на сюжете, я в то же время прислушивалась к какой-то мелодии, которая назойливо лезла в уши. Оказалось, что я села рядом с уличным музыкантом, в этот ранний час что-то игравшим на своей скрипке. Поддавшись внезапному порыву, я встала и подошла к нему.
На маленьком складном стульчике сидел очень худой, весь какой- то высохший старик и задумчиво, ни на кого не обращая внимания, водил смычком по струнам. У него было ничем не примечательное, морщинистое, сморщенное лицо долго живущего на свете человека. Но глаза… Удивительно живые, обрамленные трещинками морщин, они посмотрели на меня из глубоко запавших глазниц и улыбнулись. Казалось, время не властно над ними, так они были молоды и жизнерадостны. Наконец-то я нашла, что искала. Я обязательно должна сохранить его в объективе моей фотокамеры. В поисках подходящего ракурса, я крутилась возле него, стараясь делать это как можно незаметнее, и от неожиданности чуть не выронила камеру, услышав:
- Для репортажа снимаете?
Неуверенными боязливыми шагами я подошла к нему, запинаясь от стеснения, сказала:
- Я портфолио собираю…
Сделав продолжительную паузу, которую можно было объяснить только боязнью услышать отказ, спросила:
- Можно я вас сфотографирую? Мне очень хочется.
- Ну раз хочется, - он улыбнулся и одобрительно махнул рукой.
Нащелкавшись всласть, я уже собиралась было бежать дальше, как вдруг вспомнила свое утреннее ощущение и решила его проверить.
Старые люди разговорчивы, и скоро я уже знала, что старика зовут Петром Ивановичем, он музыкант и играет на нескольких инструментах.
Слушать Петра Ивановича было интересно, его негромкий старческий голос успокаивал, и мне стало как-то хорошо и безмятежно, как бывает, наверно, только в детстве.
- Скрипка – не инструмент королей. Скрипка – инструмент шутов. Смотри, похожа на девочку, причёска, шея (в этот момент он показал на гриф), тонкая талия. А вот эти отверстия (он коснулся пальцами каких-то завиточков), никто не понимает, зачем они. А ведь это ямочки от улыбки. Вот ты сейчас улыбнулась, и у губ твоих образовались ямочки (он провёл своим шершавым пальцем по моей щеке) и ты похожа на мою скрипку.
Он бережно коснулся смычком струн, и полилась такая нежная мелодия, от которой защемило в груди и по телу волной прошла дрожь, как бывает, когда после теплого помещения сразу выходишь на уличный холод.
Старик играл, а в перерывах мы разговаривали, обсуждая музыку, кино, картины. Но вдруг, как это нередко бывает в Петербурге, солнце скрылось и пошёл сильный дождь. Глядя на то, как он собирает свои вещи, я искала предлог, чтобы задержать его, и очень обрадовалась, когда он сам предложил прогуляться до его дома. Дождь кончился так же внезапно, как и начался, и Петр Иванович настоял, чтобы мы шли пешком, хотя, как выяснилось позже, путь предстоял неблизкий.
Мы шли долго: мой нечаянный спутник часто останавливался, но всячески старался скрыть свою усталость. Каждая остановка сопровождалась забавной историей, которая всякий раз заставляла меня улыбнуться или даже засмеяться. Его смех, хриплый от усталости и дождя, смешивался с моим и растворялся в густом и влажном воздухе.
Наконец мы подошли к дому. Предложение Петра Ивановича подняться показалось мне естественным. Он распахнул широкие створки парадного, пропуская меня вперед, и я шагнула в пахнущий холодной сыростью и кошками подъезд. Перед простенькой, обитой дерматином дверью с незатейливой кнопочкой звонка я остановилась, но Петр Иванович легонько подтолкнул меня вперёд, вошёл за мной и включил свет. Откуда-то из глубин комнаты вышел большущий рыжий кот и стал тереться о мои ноги. Старик смеялся и называл пушистого зверя разговорчивым подлизой. По- видимому, это было единственное близкое ему существо.
Мы прошли на кухню, и под громкие звуки закипающего чайника Пётр Иванович достал две железные кружки и положил рядом с ними четыре смятые конфетки. Судя по обертке, они лежали у него давно, видимо, ожидая дорогого гостя.
Мы сели за стол друг против друга возле окна с облупленной краской, которое пропускало свет в эту маленькую комнату. Здесь уже много лет всё стояло на своём месте. Только я не вписывалась в этот застывший уют.
Мы сидели молча уже несколько минут. Я осматривала комнату, но больше всего старалась заглянуть в опущенные глаза Петра Ивановича, в них было столько невысказанной любви. А эта игра на скрипке утром? Только человек, сохранивший в себе чистоту и непосредственность ребенка, может так тонко чувствовать мир. Есть такие люди, в которых, как ни старайся, не возбудишь духа вражды, мщения, Петр Иванович был одним из таких. Я уже собиралась как-нибудь прервать молчание, как вдруг свист вскипевшего чайника заставил хозяина квартиры очнуться и начать разливать чай.
На подоконнике я увидела старую тетрадочку в необыкновенно красивом переплёте, а подле неё несколько уже пожелтевших конвертов. Он, видимо, перехватил мой взгляд и, предупреждая готовый слететь с губ вопрос, как-то сгорбившись, тихо и просто произнес:
- Дневник.
Мне стало ужасно интересно прикоснуться к этим страницам. Вероятно, он понял это. Подойдя к столу, он, с гримасой боли, исказившей его лицо, отодвинул свою кружку, из которой от резкого движения несколько капель выплеснулось на затертую клеенку. Затем рассмеялся от своей небрежности, взял с батареи старое застиранное полотенце с несколькими дырочками посередине и насухо вытер стол.
Пётр Иванович аккуратно взял старую тетрадку и начал листать. Эти старые, помятые временем листы были похожи на его морщинистые руки, которыми он переворачивал страницы. Наконец он остановился и начал читать.
 
“Завтра мне исполняется 16 лет, а три дня назад убили мою мать и сестру.
Теперь я сирота на оккупированной немцами территории. С этим местом меня больше ничего не связывало, и я решил пробираться к своим, на фронт.
Бежать решил ночью: немцы, как всегда, напьются, и это сильно упростит мою задачу.
Я шёл всю ночь, большую часть болотами. Когда забрезжил рассвет, я так устал, что еле передвигал ногами. Глаза слипались, во рту уже несколько часов было сухо, от голода сводило живот. Изнемогая, я сел, прислонившись к шершавому стволу ели, и уже через мгновение спал. Во сне я бежал по полю за бабочкой. Рядом со мной была мама, она смеялась, щурясь от солнца, и протягивала мне ковш с водой. Я будто парил над всем этим миром и громко смеялся.
Хруст палки вырвал меня из объятий сна, и я, с трудом разлепив глаза, увидел перед собой парня. Он мирно сидел рядом со мной и курил. Увидев изображение орла с распростертыми крыльями и свастикой, я рванулся было бежать, но понял, что далеко мне не уйти, он, конечно, догонит меня в два счета. Несколько минут прошли в молчании, потом он достал из сумки два ломтя хлеба и один протянул мне. Дрожащими грязными руками я осторожно взял этот кусок и жадно съел его. Он сидел рядом со мной, молчал и не спеша откусывал от своего ломтя. Потом достал флягу и предложил мне, я всё с той же осторожностью взял её, сделал несколько торопливых глотков и почувствовал в горле обжигающую струю холодной воды.
Наша совместная трапеза продолжалась недолго. Я понимал, что тоже должен ему что-то предложить, но у меня ничего не было, кроме тетрадки и карандаша. Я хорошенько вытер руки о штаны, стараясь очистить их от болотной грязи, чтобы не измазать тетрадку, которая хранила воспоминания о маме и сестре. На чистой странице я нарисовал пистолет и показал ему. Он произнёс что-то на немецком, а затем вытащил из кармана оружие. Я всё понял. Пистолет, нарисованный на бумаге, был моим вопросом к нему: «Ты убьёшь меня?» Я указал на немца, потом на себя, поднёс два пальца к голове и произвёл губами звук, похожий на выстрел. Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел, что в глазах его нет ненависти. Он повторил за мной жесты и рассмеялся, а потом выхватил у меня тетрадь с карандашом и постарался исправить мой злой рисунок. Он пририсовал пистолету ножки, ручки так, что теперь тот вовсе не напоминал орудие для убийства, а походил на весьма доброго и смешного человечка. Мы рассмеялись и вдруг услышали грубую немецкую речь. Я целиком был во власти этого немца, и он, конечно, тоже понимал это: если меня заметят, участь моя будет незавидна… Через секунду мы уже бежали, продираясь через какие-то колючки и кустарники. Когда добежали до оврага, он сунул мне в руку кусок хлеба, знаком велел молчать и пошел навстречу голосам.
Лежа на животе на дне оврага, я вслушивался в удаляющиеся голоса, боясь услышать звуки выстрелов или ругань, но не слышал ничего, кроме смеха.
Вероятно, об общении со мной никто не узнал. Незаметно для себя я уснул и проснулся только когда почувствовал, что меня трясут за плечо. Раскрыв глаза, я увидел склонившегося надо мной какого-то лейтенанта, нашего, советского... “
Здесь Пётр Иванович замолчал. Вдруг он подошёл к фортепиано, сильно, почти касаясь грудью, склонился над инструментом, закрыл глаза и положил пальцы на клавиши. Мелодия, заполнившая все пространство комнаты, ничуть не походила на ту, что так привлекла меня в парке. Это была не просто музыка, на меня изливалась душевная боль этого одинокого человека с удивительной судьбой.
Слова тут были бессильны. Я просто сидела и слушала, а потом тихо выскользнула из квартиры. Мой уход был похож на бегство, но я была уверена, что Петр Иванович все поймет. Отныне этот человек станет частью моей жизни, мы еще обязательно встретимся…
На город тихо и неотвратимо надвигалась ночь. По дороге в метро я вспоминала сгорбленные плечи маленького старика, оставленного мной в пустой квартире, и думала о том, как, должно быть, беспросветно одинока была его жизнь, если он доверился случайному прохожему в парке. Я шла и думала о неожиданных поворотах судьбы, познакомившей меня сегодня с этим человеком, до сих пор не оставившим события тех страшных лет в прошлом. А сколько их еще, таких нерассказанных историй, записанных в такие вот простенькие тетрадки? Наконец я добралась до дома. В памяти калейдоскопом мелькали события прошедшего дня, в ушах звучала музыка, перемешиваясь с обрывками разговоров, а грудь сдавливало от боли. В конце концов я не выдержала и заплакала. Мое вынужденное творческое уединение, которое я так берегла, сейчас показалось мне напыщенным и лицемерным.
Видимо, я все-таки уснула, обнимая мокрую от слез подушку, потому что телефонный звонок донесся до меня как будто сквозь вату. Это был отец, которого я сознательно, оберегая свою творческую независимость, боясь вспугнуть вдохновение, вынесла за скобки своей жизни. Никогда еще телефонный звонок не звучал столь обнадеживающе, ведь он означал любовь.