Рубиконы - Книга Вторая

                Михаил  Нордштейн


                Рубиконы

                Очерки одной жизни. И не только.



               Книга вторая

На обложку:
Азимут нашего жития на этой беспокойной планете с пёстрым и далеко не всегда уживчивым людом давным-давно определён Библией. Шагай и не сбивайся с курса. А злые ветры на пути, а то и ураганы, крутые спуски и подъёмы — в общем-то дело обычное. Не в раю живём. Гармония — только в природе, а в людских отношениях испокон веков то и дело вспучивалась.
Так чего  тут злиться и паниковать! Ничего другого нам не остаётся, как приложить  усилия  к тому, чтобы мир людей стал хоть чуточку добрее, чище. Работа не на день, не на год. На всю жизнь, отпущенную Всевышним. И делать её сподручнее без стиснутых зубов, надрыва и хмурости на челе. Зануды здесь много не наработают.

Рубиконы... Это слово, ставшее символом, вынесенное в заголовок, снова и снова напоминает о вечном нравственном выборе, который вставал и встаёт перед автором и теми, о ком он пишет. Стержневая мысль книги: честь, порядочность, достоинство должны  оставаться неразменными в любые времена, при любых обстоятельствах. Разумеется, у тех, кто стремится их сохранить.
Повествование охватывает период от начала 80-х годов до 2008-го, года издания книги.

             Родителям, сестре и брату посвящаю.
                               
            Моя сердечная признательность:
Аркадию Бржозовскому — литературному редактору, оказавшему неоценимую помощь в подготовке рукописи к изданию.
Вере Юркиной за помощь компьютерную.
Георгу Нордштейну, Евгению Нордштейну, Абраму Нахимовскому, Борису Альтшулеру, Геннадию Розенгаузу, Михкаилу Шуриму — за помощь финансовую.
За конструктивные советы — Роланду Букенгольцу, Александру Дракохрусту, Леониду Смиловицкому, Науму Ципису.
                К моему читателю
Признаюсь, нелегко далось решение — рассказать о «времени и о себе» в двух книгах. Рискнул вовсе не потому, что захотелось «увековечить» свою жизнь, в общем-то вполне обыкновенную Мне интересно другое: в меру возможностей процедить через себя и осмыслить время, в котором выпало жить, показать путь от наивно-восторженного, воспитанного в духе преданности «делу Ленина» пионера, комсомольца, коммуниста к себе нынешнему, для кого библейские заповеди и есть единственная идеология на все времена. А коли так, то как жить в этом мире, где столько зависти, злобы, жестокости, лицемерия? Как сохранить свою душу?
Вопросы не новые, но вовсе не утратившие свою остроту. Нравственный выбор — тема вечная. Она и стала сквозной в «Рубиконах».
Ты, наверное, уже заметил, мой читатель: в книге первой автор часто отходит на второй план, рассказывая о тех, с кем сводила судьба. Отсюда и подзаголовок: «Очерки одной жизни. И не только». В этом «не только» — тоже срез эпохи, её дыхание. Пусть не смущает тебя множество документов, цитат, страничек из дневника. Достоверность, точность для меня куда важнее сюжетной занимательности.
Итак, перед тобой книга вторая, охватывающая период с начала 80-х годов ХХ века до 2008-го. Надеюсь, и она вызовет у тебя определённые мысли и чувства.

                Всё так и было. До боли похожи
               И светлые лики, и гнусные рожи.
               Всё так и было — отлично и плохо,
               Как наша страна и как наша эпоха.
                Григорий Норштейн
                (отзыв о книге первой «Рубиконов»).


                Часть первая


                Шабашка
После многих лет интенсивной работы, а именно такой была военная служба, на меня вдруг свалилась уйма свободного времени. Не нужно куда-то мчаться с очередным редакционным занятием, колесить по полигонам, добывая ударный материал, спать в палатках и штабных автобусах, а то и вовсе не спать, встречая рассветы на дорогах в кабине артиллерийского тягача, и корпеть, корпеть над рукописями, своими и чужими.
Теперь свободен, так сказать, на заслуженном отдыхе. Уволен со всеми положенными ветерану Вооружённых Сил льготами, с правом ношения военной формы. Хочешь – снова работай, хочешь – отдыхай. Вольному – воля.
Но бурной радости от свалившейся свободы не ощутил. Скорее, наоборот: был несколько растерян. Куда теперь себя деть, к чему приложить накопленный опыт, энергию, темперамент? Хотя пенсия – 195 рублей – значительно выше, чем у обычных гражданских пенсионеров, но по меркам того времени весьма скромна. Надо искать какой-то дополнительный заработок.
Знакомый отставник посоветовал: «Давай к нам. Работа – не бей лежачего. В конторе в основном наша братия – отставники».
Контора (не помню уже название) ведала открытыми и закрытыми водоёмами в городе и близ него. Это служба спасения, регистрация моторных лодок и яхт, контроль над состоянием всего этого хозяйства.
К водоёмам, где можно поплавать, покататься на лодке, всегда был неравнодушен. А тут эта благодать – по долгу службы. Оформили меня без всяких проволочек. Моя обязанность – заполнять анкеты на владельцев моторных лодок и яхт и время от времени проверять правильность содержания плавсредств.
Уселся за стол и стал ждать посетителей. Прошёл час, другой – никого! У соседей – та же картина. Действительно, работа «не бей лежачего». Ещё крепкие мужики, отставные майоры и подполковники, изнывали от безделья. Впрочем, изнывал я. Они уже привыкли. Рассказывали анекдоты, куда-то отлучались – на час и даже больше.
С тоской смотрел на часы. Скорей бы кончился «рабочий день», это наказание бездельем! Нет, братцы-отставники, вы как хотите, а я с этой конторой распрощаюсь.
На следующее утро, извинившись, подал заявление об уходе. Кадровик удивился:
- Чем вам не понравилась наша работа?
Объяснять ему? Вряд ли поймёт. Сказал, что работа не по мне.
А какая по мне? Полковник Трихманенко предлагал остаться в редакции литсотрудником. Отказался. Кроме сугубо военной тематики, другая не интересовала. Штатные должности литсотрудников – только в отделах информации, культуры и пропаганды. «На культуре» уже давно Аркадий Капилов. Отдел информации меня не привлекал: таскать заметушки – этот этап давно прошёл. А пропаганда… При одном этом слове возникало ощущение, что сейчас придётся жевать что-то очень тягучее с неприятным запахом. За 15 лет работы в окружной газете хорошо разобрался, в какую сторону крутятся маховики и шестерёнки пропагандистского механизма. Быть там клерком, значит, делать, что велят. А велеть могут то, что душе противно. Ну, скажем, вести раздел «Наш советский образ жизни»: писать, как распрекрасно жить в СССР и как плохо – «за бугром». Могут кинуть и на тематику под общей рубрикой «Лицо врага»: клеймить «американских империалистов», «боннских реваншистов» и «сионистских агрессоров» – хрен редьки не слаще. К тому же начальником мог стать человек амбициозный, недалёкий, вроде Коваля или Холодкова. А начальники в военной редакции меняются
часто. И к каждому снова привыкать, приспосабливаться… Нет уж, с меня хватит!
Узнал, что на водных станциях нужны спасатели-водолазы. Вот это по мне! Дело благородное и, наверное, смог бы его освоить. Плаваю-ныряю неплохо. 25-метровый бассейн не раз проплывал под водой от стенки до стенки. Предположив, что при  приёме на работу могут проверить эти мои качества, ходил в бассейн и тренировал себя уже в нырянии на дальность и в глубину.
Но никаких плавательно-нырятельных доблестей от меня не потребовалось. Позвонил на одну спасательную станцию, на другую… Меня вежливо выслушивали, но, осведомившись о моём возрасте, отказывали. 50 лет – возраст уже не водолазный.
Куда ещё? Опять в какую-нибудь контору? Не хотелось.
После недолгих раздумий решил пойти в школьные военруки. Военное дело люблю, к нему приспособлен. К принятию этого решения подстегнула статья в «Литературной газете». Там рассказывалось, как некий журналист сменил профессию и стал чем-то заведовать. Раньше критиковал направо и налево, а тут сам столкнулся с проблемами, которые не хотел замечать, когда писал свои критические статьи. Работник из него на новом поприще оказался неважный.
Я тоже журналист и тоже написал немало статей – как надо проводить занятия и как не надо. Вот и докажи, когда будешь военруком, – подзадоривал  себя, – что сможешь проводить занятия, как надо. Докажи на практике, что кое-что смыслишь в педагогике и психологии, что способен чему-то научить ребят и что-то воспитать в них. Докажи!
Желающих стать военруками в столичном городе немало. Неплохие, как я слышал, оклады, причём, над ними нет пресловутого «потолка», когда за его превышение вычитают половину пенсии. Естественно, в военруки – отбор.
После короткой беседы в райвоенкомате мне ответили: «Будем вас иметь в виду». Следующая ступень отбора – отставной полковник Гвоздик в городском отделе народного образования – ключевая фигура в этом деле: даёт рекомендации в военкоматы и районо, кого брать, кого не брать.
Направился к нему. Он был в военной форме: сразу видно, начальник! Задал мне несколько вопросов о прохождении службы, выслуге лет.
- Получать вы будете всего 105 рублей – в полтора раза меньше других военруков, у которых педагогический стаж свыше 25 лет. А у вас – 23. В стаж, – просвещал полковник, – идут только годы офицерской службы. Курсантские не в счёт.
Был весьма удивлён, что разница в два года может так много значить. Как будто 23 лет недостаточно для приобретения знаний и навыков, необходимых военруку. И какой умник это придумал? Впрочем, постигнуть чиновную логику с точки зрения здравого       смысла – пустое дело.
А полковник продолжал отговаривать.
- Получать вы будете мало, а требовать с вас будут много. Зачем вам это надо?
- И всё-таки я согласен.
Он развёл руками, посмотрев на меня с укоризной: старался просветить, да человек попался туповатый. Однако не сказал «нет», и я, посчитав, что выполнил формальность, ушёл.
До начала учебного года – полтора месяца. А тут – проблема. Для новой трехкомнатной квартиры нужна мебель, а где добыть для неё деньги? Моей пенсии вместе с зарплатой жены, тогда администратора Дома культуры железнодорожников, на это бы не хватило.
Спасибо Толе Терёхину, мужу моей племянницы Лены. Кандидат физико-математических наук, он приехал на заработки в Белоруссию. Вместе с другими интеллектуалами-технарями строил в одном из колхозов Могилёвской области какое-то сооружение. Будучи проездом в Минске, свёл меня с Аликом Фридманом, тоже кандидатом тех же наук. Алик сколотил бригаду шабашников, то бишь строительных рабочих, и по Толиной протекции включил туда и меня.
Шабашка – знаковое явление советской действительности 70 – 80-х годов. Вот уж где наиболее близко подошли к лозунгу социализма «каждому по труду». Поскольку в СССР лозунги подменяли реальность, по труду не платили. Платили за должность, причём, для большинства работающих это были по, мировым стандартам, крохи. Потому-то кандидаты наук, как и прочие жаждущие подработать, брались за любой труд, пусть зачастую и неквалифицированный, однако с более высокой оплатой. Почему в колхозе на шабашке она была более высокой? Отток сельского населения в города обострил хроническую нехватку в деревне рабочей силы. А строить надо. Молочные фермы, телятники, гаражи, жилые дома, да мало ли что ещё! Вот и вынуждены были колхозы нанимать бригады шабашников. Платили сдельно. Сдадите объект – получите деньги. А сколько часов в сутки  работать – дело ваше. Для колхозной отчётности число шабашников обычно завышалось. Привозили паспорта «мёртвых душ». Скажем, числились в бригаде десять человек, а работало пятеро. Отсюда и относительно высокие заработки.
Строили мы в Гродненской области на границе с Литвой здание для агрегата витаминной муки (АВМ). Это сооружение в конце 70-х тоже было знаковым явлением. Низкие надои молока в республике заставили учёных мужей придумывать что-то радикальное. Вот и придумали: добавлять в корм животным «витаминную муку»… из древесины. Сучьев в Белоруссии хоть пруд пруди – чего ж пропадать добру! «Сверху» поступило указание: построить АВМ в каждом колхозе, где есть скот. И начались «великие стройки коммунизма».Эта кампания напоминала кукурузную при Хрущёве, когда «могучим злаком» повсеместно засевались тысячи и тысячи гектаров. Какой из этого вышел прок, известно. Нечто подобное произошло и с АВМ. Но мы, шабашники, в научные и экономические проблемы не вдавались. Наше дело строить.
Было нас с полдюжины городских интеллигентов, приехавших, как и я, на шабашку впервые. Руководил стройкой Гена Хинич, лет тридцати пяти, разносторонний умелец, весёлый, смекалистый, спортивный. Он же отвозил нас на тракторе с прицепом в поселковую столовую.
Работали по 12 часов в сутки. К физическому труду я привычен. В юности приходилось много работать в саду лопатой, таскать воду из колонки, пилить и колоть дрова… Да и в курсантские годы белоручкой не станешь. Не говорю уже о спортивной закалке. Но, пожалуй, давно не испытывал такого физического напряжения. В первые дни бетономешалка была на каком-то другом объекте. Месили раствор лопатой. Работа адская. Руки, спина наливались неимоверной тяжестью. К концу рабочего дня хотелось лишь одного: растянуться на своём неприхотливом ложе, закрыть глаза и ни о чём не думать. Но утром после крепкого сна мышцы, хотя и побаливали, снова были готовы к работе. Втянулся. С улыбкой вспомнил контору, из которой сбежал. Как здесь ни тяжело, но видишь результаты своего труда, да и заплатить должны хорошо. За каждый 12-часовый рабочий день – 25 рублей. Это вдохновляло.
Наконец, появилась бетономешалка, стало полегче. Работа уже увлекла. Научился орудовать мастерком, словно всю жизнь только тем  и занимался, что клал бетон.
Поздними вечерами слушали по портативному радиоприёмнику «забугорные голоса», обсуждали содержание передач, гуляли по посёлку, ведя разговоры на «запретные темы».
- И что ты так принимаешь всё близко к сердцу? – вразумлял меня Гена Жиц, учитель географии. – Это их страна, а мы в ней чужие. Если бы свободно выпускали в Израиль, я бы ни дня здесь не остался.
- Как ты можешь так говорить! – возмущался я. – Ты же учитель! Советская власть дала тебе высшее образование. Ты учишь детей, чтобы не только знали географию, но и выросли порядочными людьми. Ведь так? Не понимаю, как с таким настроением можно работать в школе?
Он ответил не сразу. Пнул ногой подвернувшуюся консервную банку. Остановился.
- Ты говоришь, советская власть дала мне образование… Не дала, а позволила его получить, заведомо зная, что платить мне будут мизер. Ты можешь себе представить дореволюционного учителя, чтобы он подрабатывал на какой-то шабашке? Но если бы всё упиралось только в низкую зарплату! Ты не хуже меня знаешь: здесь евреи – люди второго сорта. Так какого хрена мне жить в такой стране! А детей стараюсь учить добросовестно… Только что из того! Мой голос в этой системе как комариный писк…
- Всё это так, – уже мягче сказал я. – Но зачем уезжать куда-то за тридевять земель? Не лучше ли приложить усилия к тому, чтобы в стране, где мы родились и выросли, изменить жизнь к лучшему?
- Ну, во-первых, хочу уехать не куда-нибудь, а в Израиль, в страну, где мне не будут тыкать «пятой графой». А во-вторых, не верю, что в ближайшие десятилетия в Советском Союзе наступят лучшие времена. Хватит с меня сказок о сияющих вершинах коммунизма!
Спорить с ним не стал, да и поздно было спорить: завтра, как всегда, подъём в 7 утра. Но подспудно сознавал: в словах Жица – своя правда, которую мне не поколебать. И вообще, – ругнул я себя, – к  чему эти споры-разговоры! Зачем я сюда приехал: деньги зарабатывать или душу травить?
Строение наше стало принимать контуры будущего здания. Уже высился каркас, забетонированный у основания. Теперь предстояло вбить в металлические пазы деревянные брусья. На первый взгляд, это довольно просто. Тюкнуть раз, другой топором и брус плотно войдёт в уготованное ему место. Но просто – это у земли, где никакого риска. А на высоте…
Хинич выделил на эту работу меня, а в помощь дал напарника.
Перед этим внимательно оглядел мой торс.
- Ты гимнастикой занимался?
- Одно время занимался. Но при чём  тут гимнастика?
- Погоди спрашивать. Сначала ответь ещё на один вопрос: а по одной рельсе ходил?
- Ну, ходил. Вырос на подмосковной станции.
- Вот и хорошо. Ставлю тебя на рабочее место, где нужны и хорошая координация движений, и сила, и умение ходить по узкой опоре.
Через полчаса я и сам убедился: для такой работы эти качества необходимы.
… Вгоняю в пазы первый брус, напарник подаёт второй. Вбиваю его, уже стоя в метре от земли. Не выпуская топора, влезаю на новую опору и принимаю третий брус… С каждым разом высота увеличивается. Вот она уже  шесть метров, семь, восемь… Стараюсь не глядеть вниз. Не дай Бог уронить топор или тяжёлый брус на голову напарника. Одно неловкое движение, и можно сорваться самому. Рассчитывать можно только на себя, на свою сноровку,  чувство равновесия.
С каким облегчением, закончив работу, спустился на землю! С парашютом никогда не прыгал, но, думаю, после первого прыжка сходное чувство. Земля показалась такой ласковой, такой надёжной… И почему мы не замечаем этого, не ценим, когда просто ходим по ней?
Не скрою, моему самолюбию польстило, когда Хинич сказал мне:
- Мы теперь набираем новую бригаду. Одно дело – бетон заливать и гайки на земле крутить, и совсем другое – обшивать стены шифером и делать крышу. Сам понимаешь, работа на высоте. Не каждому её можно доверить. Тебя в бригаду беру.
Как ни хотелось остаться до полного завершения стройки, но август  уже на исходе. Пора в школу. А я ещё не знал, в какую именно школу определят меня военруком.
- Спасибо, Гена, за доверие, но мне пора уже на основную работу…
И объяснил ситуацию.
- Ну, смотри, как тебе лучше. Сколько будут платить в школе?
- 105 рублей.
- А сколько здесь заработал за месяц?
- Получается 750.
- И ты меняешь наши заработки на эти крохи?
- Меняю. Гена.
- Чудак ты. И всё-таки подумай…
Через день я уехал в Минск.

Полковник Гвоздик и генерал Николюк
Позвонил в районный отдел народного образования:
- Есть ли приказ о моём назначении военруком? Если есть, то в какую школу?
Ответ ошеломил.
- Приказа нет. Против вашей кандидатуры – полковник Гвоздик.
Это ещё больше удивило.
- Что он имеет против меня?
- Спросите у него.
Припомнил короткую беседу с Гвоздиком. Кроме нескольких анкетных вопросов, ни о чём больше не спрашивал. Не пытался выяснить, какие у меня данные, чтобы стать школьным военруком, что смыслю в педагогике и психологии, что думаю о роли военрука в школе и так далее. Иными словами, профессионального собеседования не было. Полковник лишь отговаривал от этой должности, ссылаясь на невысокую зарплату. А теперь он, видите ли, против… Да что этот чиновник знает обо мне!
Позвонил ему, представился.
- …В районо мне сказали, что вы против моего назначения военруком. Почему?
Несколько секунд – пауза. Очевидно, мой звонок для него – неожиданность.
- Вы – журналист. Мало были в строю.
Но я уже принял боевую стойку.
- В строю был достаточно. Окончил артиллерийское училище, и прежде чем стать военным журналистом, пять лет служил на командных должностях. А в запас ушёл с должности начальника отдела боевой и физической подготовки газеты «Во славу Родины». Должность эта имеет прямое отношение к боевой учёбе. Но дело не в том, какие должности занимал. Важно, что знаю и умею сегодня. Готов сдать зачёт и по физической подготовке, и по строевой, и по огневой. Готов также побеседовать с вами на темы тактики и военной психологии. Для наглядности могу принести номера журнала «Военный вестник», где опубликованы на эти темы мои статьи. Какие ещё нужны доказательства моей пригодности к работе военруком?
В трубке – молчание. Представляю, с каким неудовольствием он переваривал мой монолог.
- … Вы меня слышите, товарищ полковник?
- Слышу…
- Тогда жду ваши аргументы.
И снова пауза. Наконец, резюме:
- Ну хорошо, пусть берут вас, если в Минске брать уже некого.
И бросил трубку.
Давно уже моё самолюбие не было задето так глубоко, как в ту минуту.
Но ведь он не дурак, этот полковник. Должен же понимать: мои доводы кладут его вздорное «вы мало были в строю» на обе лопатки. Казалось бы, в служебных интересах подбирать в военруки не случайных, а, действительно, подходящих людей. Так почему, не зная меня, вернее, не желая знать, ополчился против моей кандидатуры?
Ответ мог быть только один: его не устраивала моя национальность. Не утверждаю, что полковник Гвоздик был ярым антисемитом. Но он был советским чиновником и хорошо знал: при подборе кадров на более или менее престижные должности их надо «тормозить». Кашу маслом не испортишь. А поскольку эту кашу заварили уже давно и на самом «верху», плевал он на чьи-то навыки, опыт, если их обладатель из «этих». Как исполнительный чиновник, бдил. А вдруг я уеду в Израиль? Куда проще перестраховаться.
Телефонный разговор с Гвоздиком ясности так и не внёс: берут меня в военруки или не берут? А если позвонить генералу Николюку? Уж он-то меня знает…
С упомянутым уже в первой книге заместителем начальника ракетных войск и артиллерии округа Александром Ивановичем Николюком у меня сложились крепкие деловые отношения. Не раз встречались на учениях, артиллерийско-стрелковых состязаниях, а то и беседовали в его кабинете на артиллерийские темы. Собеседник он был интересный. Фронтовой офицер-артиллерист, многоопытный практик, став генералом, не закостенел в служебной рутине. Бывая на стрельбах, создавал такую тактическую обстановку, что офицерам, управляющим огнём, приходилось находить нестандартные решения, проявлять смётку, решительность и прочие качества, так необходимые в бою.
Мои статьи по артиллерии и военной психологии, как он сам сказал, читал внимательно. По его сдержанным, но весьма ёмким комментариям можно было судить: читатель вдумчивый.
Очевидно, и ему со мной было интересно. Иначе вряд ли тратил бы время на профессиональные разговоры со мной.
Как-то спросил его:
- Почему на учениях не применяется испытанный фронтовой метод для дезинформации противника – кочующие орудия?
Он на несколько секунд задумался.
- Хороший вопрос. Отвечаю: по недоразумению. Кстати, вам, человеку пишущему, и карты в руки. Ставьте в газете такие вот вопросы, не давайте нашим офицерам обрастать мхом.
И я в своих публикациях их ставил.
Словом, генерал-майор артиллерии Николюк был тем человеком, к которому в данном случае вполне можно обратиться за поддержкой.
И всё-таки я колебался. Одно дело – просить за кого-то, что нередко и делал, и совсем другое – просить за себя. Но снова в памяти встала уничижительная фраза полковника Гвоздика, и мои колебания сошли на нет. Чего ж тут стесняться! Не о сугубо личном пекусь. О деле, которое касается не только меня. Александр Иванович поймёт.
Позвонил. Генерал сразу же успокоил:
- Не волнуйтесь. Думаю, завтра приказ на вас будет.
Завтра — 1 сентября, начало учебного года. В 9 утра пришёл в районо. Принял меня сам заведующий. Поздравил с назначением на должность военрука в 39-ю среднюю школу и минут десять говорил о моих служебных обязанностях и задачах военно-патриотического воспитания в школе. Я понятливо кивал…
Начиналась новая полоса жизни, пока ещё для меня неведомая, но всё-таки не отделённая глухой стеной от прежней. С армией не разлучён, изменилась лишь точка приложения сил. Работать с подростками, убеждал я себя, готовить их к армейской службе не менее важно, чем быть артиллерийским командиром или военным журналистом.
Выйдя из районо, снова позвонил Николюку, поблагодарил за поддержку.
- Благодарить меня не надо, — ответил он. – Больших усилий я не затратил. Всего лишь один звонок вашему райвоенкому. А если говорить точнее, всего лишь одна фраза.
Интригующе замолчал.
- Какая, товарищ генерал?
- Сказал ему: «Школе повезёт, если этот человек (и назвал вас) будет работать военруком». Вот и всё.
- Вы такой мне дали аванс… Мне, право, неловко…
- Сказал то, что думаю. А если это вас так смутило, тогда вам остаётся всего лишь доказать, что я не ошибся.
- Товарищ генерал!.. Александр Иванович… – Дышал в трубку, словно после трехкилометрового кросса. – Я постараюсь.
      «У вас слабая наполняемость оценками…»
Работа в школе началась для меня лишь месяц спустя. Всех вновь назначенных военруков направили в Гродно на месячные сборы. Нам читали лекции по тактике, оружию массового поражения, знакомили с нормативами, которые будем отрабатывать со школьниками. Свозили и на стрельбище. Из автомата отстрелялся на «отлично».
Но странное дело, нам почти ничего  не говорили о психологии подростков, о методике проведения тех или иных занятий и прочих особенностях нашей будущей работы. Будто предстояло работать с некими абстрактными существами, а не с детьми переходного «трудного» возраста. Но у меня на этот счёт уже были кое-какие собственные мысли.
И вот он, первый день работы в школе. Давно уже отвык от гама на переменах, суматошной ребячьей беготни. Словно сквозь толщу времени приоткрылась форточка в полузабытое детство.
Вошёл в кабинет директора. Иван Архипович (фамилия уже позабылась) отчитывал за какую-то провинность белобрысого парнишку. Тот, набычившись, переминался с ноги на ногу. Монотонный голос директора, как гудение автомобильного мотора на ровной дороге. Парнишка, изобразив на лице презрительную гримасу, махнул рукой:
- А-а, надоело!
И, круто повернувшись, вышел из кабинета.
Оторопевший директор растеряно смотрел ему вслед.
Я нагнал ослушника в коридоре. Жёстко положил ладонь на его плечо, развернул к себе.
- Ты что? Или директор школы для тебя уже не директор? Но пока школа остаётся школой, подчиняться её правилам ты будешь.
Передо мной в сущности ещё мальчишка, хотя и ростом с меня. Острое его плечо покорно застыло под моей ладонью. В глазах – уже неуверенность. Как-никак перед ним – военный, настроенный весьма решительно.
- Разговор с тобой ещё не окончен, – не ослаблял я натиск. – Сам вернёшься в кабинет директора или помочь?
- Сам.
- Вот и хорошо. Пошли.
Так состоялось моё знакомство с Геннадием Сушей, тогда девятиклассником. В скором будущем он станет одним из лучших моих учеников и лучших стрелков школы. А ещё лет через семь, когда мы с женой и друзьями встречали Новый год в кафе, к нашему столику подошёл молодой мужчина.
- Не узнаёте, Михаил Соломонович?
Узнал с трудом. Из щуплого парнишки Геннадий вымахал в здоровущего детину на полголовы выше меня. Вспомнили школу и тот эпизод в кабинете директора, а затем в коридоре. Посмеялись.
Но тогда, на первом моём уроке, мне было не до смеха. 9-й «А» встретил таким шумом, что на этот раз растерялся я. Попробовал напрячь голос – куда там! Он тонул в этой непрерывной разноголосице. Видимо, моя военная форма и подполковничьи звёздочки особого впечатления на ребят не произвели. Военрук для них – всего лишь очередной учитель и не более того.
Первым желанием было гаркнуть по-армейски «Смирно!» Но этот лобовой приём вряд ли сейчас бы сработал. Передо мной не солдаты. Подростки. С ними надо как-то иначе. Но как? Все мои домашние заготовки для данной ситуации не подходили. Упустил одну из главных учительских проблем: как заставить себя слушать, как преодолеть этот ор?
Растерянность длилась недолго. Я замолчал. Подперев рукой подбородок, стал рассматривать класс. Секундная стрелка на моих часах пробежала круг, пошла на второй… Постарался придать лицу полную невозмутимость. Шумите себе сколько вздумается. Мне-то что?
Шум постепенно  стихал. Теперь уже с любопытством смотрели на меня. Ждали, когда снова заговорю. А я не спешил, всем своим видом показывая: могу помолчать и дальше. Торопиться мне некуда.
Наконец, установилась именно та тишина, которой добивался. Сказал спокойно:
- Ну что, наговорились? Теперь давайте знакомиться.
Коротко рассказал о себе, задачах начальной военной подготовки (НВП).
… - Чего хочу от вас? Если уж придётся защищать Родину, то чтобы делали это умело и мужественно. Хочу, чтобы потом сказали мне спасибо за науку. В крутых ситуациях она поможет сберечь ваши жизни…
Взглянул на часы. Десять минут урока прошли. Самое время переходить к основной его части: боевые свойства и общее устройство автомата Калашникова. Тут уже сугубая проза: цифры, названия частей и деталей. Как облечь всё это в занимательную форму? Ведь как нас учили в школе на уроках военного дела, да и в училище? «Винтовка (автомат) состоит из следующих основных частей…» А потом называли более мелкие детали. Масса названий, а для чего эти части и детали, как они взаимодействуют, словом, что и к чему – понять было трудно. Загружалась память и только, а вот аналитической работы не было. «Что и к чему» обучаемые вынуждены были постигать позднее в ходе дальнейшего изучения оружия. Методика, по моему разумению, малопродуктивная.
Начал не с технических деталей.
- … В один из госпиталей поступил раненый командир танка по фамилии Калашников. Госпитальное житьё, известное дело, невесёлое. Перевязки, уколы, стоны, а для кого-то и бессонные ночи. Когда раненый сержант немного оклемался, соседи по палате заметили: он на тетрадных листках что-то чертит. Его спросили: «Над чем колдуешь?» «Да вот автомат хочу изобрести.» « Ты что, спятил? Автомат уже изобрели.» Калашников невозмутимо ответил: «Мой будет лучше.»
Прошло несколько лет. Дерзкая отвага раненого сержанта была вознаграждена. Автомат, сконструированный Михаилом Тимофеевичем Калашниковым, оказался одним из лучших в мире…
В классе тишина. Чувствую, нащупал нужную педаль: вместо сухого изложения каких-то сведений – занимательный рассказ. Это из домашних заготовок. Теперь главное – не опустить планку.
- … Вот мы и подошли к устройству автомата Калашникова или сокращённо АК. Но сначала определим: что это за машина такая – автомат для стрельбы? Почему, кроме одиночных выстрелов, он может стрелять очередями, то есть автоматически? Какой принцип его работы? Кто скажет?
Несмело поднялась одна рука.
- Газы пороховые действуют…
- Правильно. Из физики знаете: в замкнутом сосуде газы давят во все стороны с одинаковой силой. Они выталкивают из ствола пулю, они же и производят всю автоматику, почему оружие и называется автоматическим.
Нарисовал на доске схему, рассказал, в какой последовательности действуют пороховые газы.
- Всем понятен принцип действия автомата? Кто не понял, не стесняйтесь: объясню снова.
Вроде бы поняли все.
- А сейчас представьте, что каждый из вас – конструктор АК. Какие основные части понадобятся для него?
- Труба, из которой будут вылетать пули.
- Верно. Это называется ствол. – Написал название на доске.
- Деревяшка, на которую надо положить ствол.
- Тоже верно. Это называется ложе. От слова «положить.» И снова застучал мелом на доске. – Кстати, почему ложе сделали из дерева, а не из металла?
- Чтобы автомат был легче и не обжигало руки при стрельбе.
- Ну, ребята, хорошо соображаете. Трясите и дальше извилинами. Что предложит следующий конструктор?
- Ну, это самое… Такая штуковина, что под действием пороховых газов будет ходить туда-сюда, подхватывать патрон и толкать его в ствол…
- И гильзу выбрасывать, — дополнил кто-то.
Я снова взялся за мел.
- Записываю название ещё одной части: затворная рама. Вот она  — показал в автомате.
- Ствол надо с одной стороны закрывать, а то пуля вперёд не вылетит.
- Так точно! Это называется затвором. От слова «затворять». Показываю…
Ребята назвали все основные части автомата! Мне оставалось лишь показать их и записать названия на доске.
Ещё раз убедился: главное в обучении – вызвать интерес к предмету, пробудить творческую мысль. Тогда учителю не придётся напрягать голосовые связки и прибегать ко всякого рода репрессиям.
Истина-то простоя. Но как вызвать этот интерес? В том-то и вся штука… Много думал над этим применительно к своему предмету, придумывая всё новые методические «ходы».
В учебной программе – разборка-сборка автомата и снаряжение магазина  тридцатью патронами. Уединившись в своей подвальной каптёрке, основательно потренировался. Личный пример, как же без него!
Перед тем как приступить к практической работе, снова «лирическое отступление».
- Представьте, что пехотинцы, добираясь до переднего края, проползли под дождём несколько десятков метров. Автоматы в грязи и, добравшись до траншеи, солдаты первым делом стали их чистить. Благо, в вещмешке у каждого для этого есть ветошь. Только начали разборку оружия, противник атаковал. Всё решали секунды. Успеют или не успеют собрать автоматы? Успели. Завязался бой… Во взвод прибыли старшина с помощником: доставили сухой паёк и в мешке – патроны россыпью. С сухим пайком можно и подождать, но патроны ждать не могут. У многих солдат магазины уже пусты. Снаряжать их патронами взводный приказал одному из бойцов. Парень старается, а ему уже кричат: «Быстрее!»
Противник снова атакует. Цена каждой секунды – жизнь или смерть. Теперь понятно, – завершаю свой монолог, – что значат нормативы, которые мы сегодня начнём отрабатывать?
Для начала разборку-сборку автомата выполнил сам, уложившись в оценку «отлично». И снова – к классу:
- Мои секунды для вас далеко не предел. У вас, молодых, более гибкие и проворные пальцы. Уверен: мой результат превзойдёте. А поэтому забудьте про оценки «посредственно» и даже «хорошо». Только «отлично» – вот ваша планка! Но пока спешить не будем: надо овладеть правильными движениями. Показываю ещё раз медленно…
На два девятых и два десятых класса – всего лишь один разболтанный автомат. Пока кто-то тренируется на нём, чем занять остальных? Иными словами, как быть с отработкой нормативов? Урока не хватит на каждого. А добиться отличной оценки можно только после многократных тренировок.
Выход нашёл. В частях Минского гарнизона у меня немало знакомых командиров. Предварительно договорившись, стал возить ребят после обеда то в одну часть, то в другую. Никакой принудиловки: ребята едут со мной охотно. Тут и новые впечатления и азарт соревнования. В ружейной комнате 5 – 6 автоматов. Возле них – инструкторы-сержанты.
Но выполнение нормативов – только часть обучения. Кроме них, надо освоить и многое другое. На первых порах оценки в журнал не ставил. Если ответ ученика меня не устраивал, говорил ему:
- Пока слабовато. На следующем уроке вызову снова. Готовься.
Поставить двойку или тройку – дело нехитрое. Но что это даст? Подпорченное настроение, упрёки родителей… «Работать будем весело!» – это ведь и для школы годится. «Весело» – значит, с хорошим настроением. Когда человек что-то освоит, чего-то добьётся, у него словно крылья вырастают. И, наоборот: частые упрёки, бесконечные нотации, на которые сейчас щедра и постсоветская школа, гасит искру творчества, стремление к познанию.
Добрую службу в отработке нормативов сослужил испытанный армейский метод – соревнование. К каждому уроку вывешивал «боевой листок» – кто и чего добился, кто на сегодняшний день рекордсмен по разборке-сборке автомата, снаряжению магазина. Это уже спорт. А где спорт, там и азарт.
… В конце урока ко мне обратился девятиклассник Сергей Азарко:
- Михаил Соломонович, разрешите ещё раз разобрать и собрать автомат. Постараюсь побить рекорд.
Советуюсь с классом:
- Дадим Сергею попытку вне очереди? Уж очень серьёзное заявление сделал.
После короткого спора большинство согласилось.
Щелчок секундомера одновременно с моей командой «Хоп!»
Как проворно замелькали детали в его руках! Ни одного лишнего движения, каждое выверено. Кажется, быстрее уже нельзя.
- Готово! – выдохнул он..
Я остановил секундомер. Ого! Рекорд превышен почти на две секунды!
- Азарко, дневник!
Поставил ему пятёрку. Графу для записи учителя, комментирующую оценку или поведение ученика, дневник не предусматривал. Внизу, где значилось «Пропущено уроков…», написал: «На занятии по НВП проявил упорство, установил рекорд школы. Военрук такой-то». Пятёрку занёс и в классный журнал.
В соревнование активно включились и девочки. На перемене автомат попросили три подружек. Одна из них, Марина Романко, через несколько дней побьёт рекорд Азарко.
Сборка и разборка автомата стала для старшеклассников своего рода спортивным увлечением. И как только старенький АК выдерживал такое напряжение! Его просили на переменах, после уроков и даже домой. Домой я не дал: хотя и учебное, но всё-таки оружие.
Результаты каждого ученика по выполнению нормативов заносил в рабочую тетрадь, а классным журналом пока пользовался редко. Это и стало поводом для разговора со мной завуча.
- К вам серьёзные претензии, — сказала  в учительской.
- В чём я провинился?
- У вас слабая наполняемость оценками.
- Что значит слабая?
- Я подсчитала: за последнюю неделю вы занесли в классный журнал только три оценки. И все три – пятёрки. У вас что, нет троечников и двоечников?
- Тройки и двойки  не ставлю.
- То есть как это –  «не ставлю»? Хотите представить картину успеваемости по вашему предмету в розовом свете? Но ведь это – очковтирательство! – задохнулась она в благородном негодовании. И я уже представил, как будет крыть меня на педсовете и на партийном собрании.
- Валентина Григорьевна, погодите рубить голову, дайте слово молвить. Вы совершенно правы: я люблю светлые тона и не жалую тусклые. А поэтому у меня такое методическое правило: с оценками не спешить…
- Я вас не понимаю, — перебила она. – Ваши методические эксперименты оставьте при себе и будьте добры следовать тем правилам, которые разработаны ещё задолго до вас в Академии педагогических наук. И одно из них – ставить ученикам оценки. Не дутые, — многозначительно подчеркнула, — а те, которые каждый заслужил.
Мне стоило немалых усилий сдержаться.
- Дутых оценок не ставлю. И вообще считаю, что оценки и тем более их количество – вещь весьма относительная. Цель у меня другая: научить, помочь овладеть знаниями и навыками. Что же касается наполняемости классного журнала, то послезавтра – экзамен по выполнению нормативов в разборке и сборке автомата. Уверяю вас: журнал сразу же наполнится оценками. А чтобы не было никаких сомнений в их объективности, приглашаю на экзамен.
Несколько секунд она оторопела молчала.
- Ну, ну, — выдавила, наконец. – Посмотрим.
Смотреть пришёл директор. Признаться, я волновался. На весах – моя учительская репутация. Ну, драгоценные мои, мысленно обратился к ребятам, не подведите!
Назвал директору нормативы, дал секундомер. Попросил включать его по привычной для учеников команде «Хоп!». Иван Архипович раскрыл журнал.
- Азарко! – выкликнул по алфавиту первую фамилию.
- Есть! – браво ответил Сергей и строевым шагом направился к столу, где лежал автомат. Я незаметно для директору показал ему большой палец: мол, покажи класс.
И он показал, улучшив свой рекорд на полсекунды.
- Бекетов!
Снова пятёрка.
Ребята были в ударе. Присутствие директора только подстегнуло их. Троек, не говоря уже о двойках, не было. На весь класс только две четвёрки. Остальные пятёрки.
- Что и требовалось доказать, — сказал директору, принимая у него секундомер.
- Они у вас, — кивнул он на ребят, — не только прекрасно управляются с автоматом, но и хорошие строевики.
- Стараемся, — ответил я скромно.
Директор объявил всему классу благодарность. И был окончательно сражён дружным ответом, который для таких случаев был уже нами отработан:
- Служим Советскому Союзу!
Больше упрёков о слабой наполняемости классного журнала я не слышал.
                Поход
Без романтики душа никнет, как парус без ветра. У меня уже в первые дни работы в школе вызрело решение пойти с ребятами на несколько дней в лыжный поход. Здесь не только романтика. Обкатка многих качеств, необходимых будущим воинам.
Понимать-то это многие понимают. Но от понимания до  исполнения – всегда дистанция, преодолеть которую не так-то просто. Сразу же масса вопросов: маршрут, экипировка, питание, ночлег и прочее и прочее. И, конечно же, кому этот поход возглавить, взяв на себя нелёгкое бремя ответственности. Наверное, из-за всех этих трудностей и пресловутого «как бы чего не вышло», многодневные походы в школьных программах не значатся, а, стало быть, нет на этот счёт методических разработок.
Ну что ж, — размышлял я, — все необходимое к нашему походу разработаю сам. Благо, некоторый опыт уже есть: и армейский, и туристский.
На одном из уроков обрисовал контуры будущего похода в зимние каникулы.
Ого, как загорелись ребячьи глаза!
Решение принято, отступать нельзя. Маршрут выбрал Жлобин – Рогачёв – Бобруйск – по местам боёв 120-й гвардейской Рогачёвской трижды орденоносной мотострелковой дивизии. К замыслу похода примкнул ещё один замысел: создать в школе музей этой же дивизии. Таким образом, цель похода – не только пройти на лыжах свыше сотни километров (морально-волевая и физическая закалка), но и военно-патриотическое воспитание – как же без этого в советской школе! В газетах того времени то и дело мелькал стандартный заголовок «Растить патриотов!» Разумеется, «растить» таковых – прямая обязанность военрука.
На меня обрушилась уйма хлопот. Договориться по телефону о ночёвках, концерте, который мы должны дать, посещении музея в Рогачёве. И ещё подобрать лыжи и ботинки, обеспечить рюкзаками, собрать деньги на продукты и билеты на поезд до Жлобина.
С продуктами не так просто. Всё-таки пять суток – лишь бы что не годится. Пришлось с двумя помощниками часа два потолкаться по магазинам, постоять в очередях.
Снова и снова проверял длинный список: что взять с собой. Вроде бы всё продумано. Нож? Есть. Фонарик? Есть. Компас и карта? Есть… Приготовлены молоток, отвёртка, шурупы – на случай, если у кого-то на лыже полетит крепление. Не забыты лыжная мазь, аптечка…
Наконец, всё готово. Директор школы дал на наш поход «добро», но при этом потребовал  расписку. Что я такой-то, уходя со школьниками в поход на пять суток по такому-то маршруту, полностью отвечаю за их здоровье и жизнь.
Расписку я дал. Да и что мне эта бумажка, если и без неё прекрасно понимал: случись какая беда, с меня и прежде всего с меня спросят по самому большому счёту.
В поход записались 15 человек, а к месту сбора пришли 9: восемь юношей и девушка – школьная лаборантка Марина Сторожева. Вот он, естественный отбор, подумал я, — о т восторженно-бездумного «Пойдём!» до выхода в назначенное время на маршрут. Но, как говорится, лучше меньше, да лучше. Тем более, что поход первый, можно сказать, опытный.
К поезду нас пришёл проводить секретарь Московского райкома комсомола Геннадий Хухлындин. Нужно отдать должное райкому: там помогли практически: связали с Рогачёвским райкомом комсомола. Немало было высказано и советов.
В Жлобине сошли с поезда, встали на лыжи. Первая трудность – малоснежье и гололёд. Но не возвращаться же из-за этого! Прошли сотню метров, другую… И надо же так случиться: совершенно на ровном месте упала, идущая за мной Марина, наш внештатный медик. Помог ей подняться.
- Не ушиблась?
- Немного есть…
- Идти сможешь?
- Смогу.
И заскользила дальше.
Через несколько минут остановился – подтянуть растянувшуюся цепочку. По лицу Марины понял: падение не прошло для неё бесследно.
- Где болит?
- Лодыжка…
Осмотрел ушибленное место. Небольшая опухоль. Подумал: обычное растяжение. Лодыжку туго перевязал.
- Говори честно: сможешь идти?
- Я же сказала: смогу.
- Ну, смотри, в случае чего не стесняйся, дай знать. А мы пока сбавим темп.
И пошли наши километры… У обочины дороги идти полегче: снег там держится. Зато, пересекая вспаханное поле, намучились. Лыжи уже не скользят. Переступаем на них, как облачённые в скафандры водолазы. Только вместо скафандров — тяжеленные рюкзаки. С Марины рюкзак снят, его взвалил на себя Лёня Хмуров, кандидат в мастера спорта по борьбе. По очереди несём гитару: груз не тяжёлый, но довольно громоздкий.
До ночлега в селе Лучин оставалось километра два, когда Марина вконец изнемогла. На щеках слёзы. С ногой, видимо, что-то серьёзное. Сняли с неё лыжи. Девушку понесли на руках, сцепленных в замок.
Накануне похода некоторые ребята говорили мне: не стоит брать девчонок. Возись там с ними…
Вышло именно так. Но теперь никто не упрекал меня («Вот видите, мы же говорили!..») Вчерашние ворчуны проявили себя рыцарями. Оценили мужество и благородство Марины: не хотела, чтобы из-за неё сорвался поход. Превозмогая боль, шла, сколько хватило сил.
За лесом, который, казалось, был бесконечным, показался Лучин. Это село с таким светлым названием для нас, как земля обетованная. Скинуть рюкзаки, рассупониться, утолить за ужином зверский аппетит, а затем, разомлев в тепле и сытости, вытянуть натруженные ноги на каком-нибудь ложе, да пусть себе и на полу – это ли не блаженство!
В местной восьмилетней школе нас встретила завуч Нина Ивановна Матвейчикова, пригласила к себе домой. Начала было хлопотать у плиты.
- Не беспокойтесь, Нина Ивановна, остановил её. – Ужин будут готовить дежурные. Правда, назначить их ещё не успел. – Выразительно посмотрел на ребят. – Добровольцы!
Тягостное молчание.
Приподнялась было Сторожева, но я запрещающе выставил ладонь.
- Сиди, Марина! С твоей ногой ещё не хватало работать на кухне… Ну что, есть тут мужчины?
Нина Ивановна понимающе улыбнулась.
- Мы пойдём…
Это братья Борисовы – Игорь и Валик. Я и раньше приметил: безотказные ребята.
- На кухню пойдёт и Андрей, — задержал  на нём многозначительный взгляд. – Не вижу на лице энтузиазма.
Андрей – мой сын, десятиклассник нашей 39-й школы. Быть сыном военрука – для него дополнительные трудности. Если на какого-нибудь любителя вольностей на уроке я ещё мог посмотреть снисходительно, то никак не на Андрея. Но слава Богу, особых проблем в 10-м классе у него не возникло. Учился вполне сносно, по моему предмету успевал отлично, неплохо стрелял из малокалиберки. Обнаружились у него и журналистские способности, и мы с ним решили: будет готовиться к поступлению на факультет журналистики Львовского военно-политического училища. Уровнем тамошнего образования я не обольщался, однако рассудил: получит диплом, а это прямой путь в военную газету.
… Пока ребята готовили ужин, Нина Ивановна рассказывала о военном лихолетье. Она из моего поколения. Отец её погиб на фронте в 41-м. В феврале 44-го гитлеровцы, отступая, угнали население деревни в полесские болота. Голод, холод, массовые расстрелы… Как она выжила, сама до сих пор удивляется. После прихода советских войск вернулись в Лучин, а там только трубы закопчённые торчат.
Что мои десятиклассники знали о войне? Для них это уже далёкая история – книги, кинофильмы. А тут живой рассказ очевидца.
- … До войны в Лучине было свыше трехсот дворов, осталось только семь. Стали рыть землянки…
Да, всё познаётся в сравнении. Полагаю, ребята осознали: все наши походные трудности на фоне того, что выпало на долю жителей этого села, сущая ерунда. А вывод из услышанного от Нины Ивановны только один: как бы тяжко ни складывались жизненные обстоятельства, — не пищать!
На ночлег разместились в школе. Марина ночевала у хозяйки. Утром её доставили в поликлинику. Врач определил: закрытый перелом. И она шла с ним на лыжах почти 20 километров! Теперь надо отправлять Марину в Минск. Разумеется, с сопровождающим.
Выбор пал на Вадима Тарасевича.
- Вадим, парень ты серьёзный. Крепко надеюсь на тебя. А походы в твоей жизни ещё будут.
Забегая вперёд скажу: поручение он выполнил добросовестно. Нога у Марины быстро зажила.
Утром снова в путь. Вскоре перед нами открылся Днепр. Скованный льдом, он, казалось отдыхал от тяжкой работы. На правом крутом берегу – Рогачёв.
Махнул рукой: остановиться.
- Все ко мне!.. В феврале 44-го года здесь наступали советские войска. Смотрите, какой крутой правый берег. Штурмовать его склоны, где укрепились немцы, было нелегко. О подробностях освобождения Рогачёва узнаем в музее…
Музей народной славы (так он назывался) не обманул моих ожиданий. Живя в Белоруссии, побывал во многих районных музеях, но этот по богатству экспонатов лучший. Ему отведен деревянный одноэтажный дом.
Нас уже ждали. Пояснения давала директор музея Анна Михайловна Иванова.
- …  В штурме города видную роль сыграл батальон, которым командовал бывший житель Рогачёва Аркадий Александрович Осипов. Батальон был штрафным. В нём перед штурмом насчитывалось около шестисот человек.
- Так это же по численности два батальона! – воскликнул Ваня Башун, уже поднаторевший на моих уроках в азах пехотной тактики.
- Батальон наступал на главном направлении, потому и был таким многочисленным. Он понёс большие потери…
- А командир батальона тоже был штрафником? – спросил кто-то из ребят.
- Нет, офицеры в батальоне штрафниками не были. Осипов и поныне живёт в Рогачёве. Кавалер семи боевых орденов…
Во мне мгновенно вспыхнул журналистский огонёк. Надо же… Человек жил в этом городе до войны, освобождал его и живёт здесь поныне!
У Анны Михайловны узнал адрес Осипова. Отозвал Андрея в сторону.
- Ты хоть понимаешь, какая журналистская удача привалила к тебе? Пока мы будем в музее, жми к Осипову и расспроси его хорошенько. На всё тебе два часа. Должен получиться интересный материал.
Андрей ушёл.
И снова, забегая вперёд, помечу: зарисовка Андрея «И с победой сюда вернулся» вышла в «Знамени юности» 23 февраля – в день освобождения Рогачёва.
Вторым нашим экскурсоводом стала бывшая подпольщица и партизанка Татьяна Фёдоровна Корниенко. В её рассказе поразил эпизод…
Ночью партизаны, сняв охранение, проникли в село (название не запомнил). Там был полицейский гарнизон. Бесшумно вошли в дом, где спали полицаи.
- …Мы кололи их сонными, — не  без гордости повествовала Корниенко. – Ни один не пикнул!
На её худощавом лице, обильно перепаханном морщинами, и сейчас была какая-то одержимость. И я представил, как она, совсем ещё юная, с остервенением орудовала в ту ночь кинжалом.
«Ах, война, что ж ты, подлая, сделала!»
В самую точку попал поэт этой песенной строкой.
Из Рогачёва вышли во второй половине дня. Следующая ночёвка – в селе Дворец. Там в спортзале школы запланирован наш самодеятельный концерт. Чтобы отмахать километров 30 и придти во время, пришлось усилить темп. Но ребята уже втянулись. На коротких привалах учу, как ориентироваться по компасу, солнцу и часам, местным предметам, рассказываю о Великой Отечественной.
В село пришли за полчаса до концерта. Ночлег нам определили в одном из классов школы. Парты вынесены в коридор. Вместо них –
 уже заправленные кровати. И где их только раздобыли наши заботливые хозяева?
Наскоро умылись и, как были в лыжных костюмах и ботинках, поспешили в спортзал. А там уже полно молодёжи. Хотя репертуар продуман, репетиций никаких. Как говорится, с ходу в бой.
Во вступительном слове я говорил о нашем походе, о боевых делах 120-й гвардейской Рогачёвской дивизии. А потом стихи и песни – серьёзные и шуточные. Наши гитаристы Серёжа Репенко и Андрей поочерёдно аккомпанировали. Игорь Миклошевич и Лёня Хмуров провели показательную схватку по борьбе…
Концерт удался. Может быть потому, что наши скромные сценические возможности с лихвой перекрывались бесшабашной раскованностью, душевным подъёмом.
В Минск вернулись с загорелыми, обветренными лицами, с ворохом впечатлений. И я почувствовал: что-то новое, ещё до конца неосознанное, но безусловно хорошее, отложилось в ребячьих характерах. Ради этого стоило пройти свыше сотни километров лесных и просёлочных дорог.
       Полковник Гвоздик уже не сомневается.
После лыжного похода взялся за создание музея боевой славы гвардейской Рогачёвской. Помог с материалами бывший редактор дивизионки  и бывший фронтовик Борис Хаимович Гриншпун, человек очень доброжелательный, можно сказать, сердечный. Политотдел дивизии тоже не остался в стороне. Там же я взял десятки адресов ветеранов дивизии. Выступив во всех классах школы, начиная с шестого, попросил ребят написать письма бывшим воинам.
Вскоре стали приходить ответы-воспоминания. В некоторых конвертах – фронтовые фотографии – бесценные экспонаты для музея.
Весной 1980-го он был создан. Оформлять стенды мне помогали братья Борисовы. На открытие музея пришли представители райкома партии, районо… Что ни говорите, событие не только для школы, но и в какой-то степени и для района.
И ещё одно событие той же весной и того же масштаба: военно-спортивная игра «Орлёнок». Участники – девятые классы. В программе – разборка-сборка автомата, стрельба из него, строевая подготовка, кросс. Для районных соревнований отобрал, как и требовалось, десять мальчиков и девочек. Накануне несколько раз привозил их в артиллерийский полк 120-й. В этом полку у меня особенно крепкие связи: будучи корреспондентом «Во славу Родины», много писал о людях этого полка.
К просьбе моей – помочь в подготовке к «Орлёнку» — отнеслись  участливо. Меня с моими ребятами отвозили на стрельбище, где нас уже ждал прапорщик. На исходном рубеже – пять автоматов. Рядом – стол. Пока одни стреляют, другие тренируются в разборке-сборке. В других школах о такой помощи могли только мечтать. Не удивительно, что по всем видам будущих состязаний мои «орлята» чувствовали себя уверенно.
Провёл несколько кроссовых тренировок, хотя это уже сфера школьного физрука. Ну, и, разумеется, психологическая подготовка. Ребята мои были настроены  на победу и среди шести школ района заняли первое место.
Следующий этап – городские соревнования. Прибыл в штаб их проведения на инструктаж. А там начальником штаба – полковник Гвоздик. Тот самый… Вот и прекрасно. Строевым шагом вошёл в комнату, где он сидел за столом, приложил руку к фуражке, представился. Выдержав небольшую паузу, добавил: —  «... который мало был в строю».
Он в первые мгновенья удивлённо смотрел на меня, но быстро нашёлся. Встал из-за стола и, улыбаясь, шагнул навстречу.
- Ну ладно, ладно…  Признаю: раньше сомневался в вас, теперь нет. Разве я не знаю, что на городской «Орлёнок» приехали лучшие? — И пожал мне руку.
Ладно, принимаю это как извинение. Как говорится, инцидент исчерпан.
В программу городских соревнований добавлены полоса препятствий и плаванье. Почти по всем видам программы мои мальчишки и девчонки выступили неплохо. Марина Романко в стрельбе из автомата заняла среди всех участников второе место – 46 очков из 50! Отличилась и в разборке-сборке автомата и на строевой.
В боевом листке я написал:
       В её руках детали замелькали,
       Секунды ахнули и бег свой оборвали.
       А как рубила шаг на строевой!
       И тут пятёрка, и тут она — герой.
Саша Шут блеснул на кроссе. А вот в плавании – завал: две девятиклассницы из нашей команды так и не смогли одолеть 25 метров. Это нас отбросило на последнее место. Обидно. Кто-то из моих мальчишек ещё до старта посоветовал привести в бассейн подставных пловцов, как это сделали в командах некоторых школ. Тогда по сумме очков мы бы заняли хорошее место. Но я так посмотрел на «рационализатора», что он смутился.
- Мы приехали сюда для того, чтобы показать, что умеем, а не втирать очки. Лучше последнее место, но честное, чем первое, но жульническое.
Повлиять на результат в плавании  никак не мог. Не моё это дело – учить школьников плавать. И школьного физрука не упрекнёшь. Бассейна в школе нет, а уроки плаванья школьной программой не предусмотрены. Да и в армии, если не считать каких-то особых подразделений, плаванью тоже не учат. Опять же срабатывает «как бы чего не вышло». К тому же обучение трудоёмкое. А думать о превратностях реального боя, где умение плавать может стать вопросом жизни или смерти многие руководящие умы просто не хотят.
Неудача в бассейне не убавила желание работать не по-казённому. Музей был значительно расширен, оформлены новые стенды. В музее побывали ветераны гвардейской Рогачёвской и солдаты срочной службы. Я предложил учредить памятные призы для лучших специалистов ракетного дивизиона дивизии. Для этой цели купил три книги «Навечно в сердце народном» – о Героях Советского Союза и полных кавалерах ордена Славы, уроженцах Белоруссии. Возглавив делегацию школьников, приехавших в подразделение, вручил призы.
В мае 1981-го договорился с командованием учебной дивизии принять на сутки 20 десятиклассников. Пусть проведут эти сутки среди солдат, окунутся в армейские будни и таким образом получат более полное представление об армии.
До Печей, где стояла дивизия, свыше 60 километров. Часть пути прошли пешком. Какой-никакой, а всё-таки поход. И на этот раз учил ориентированию на местности, рассказывал о фронтовых делах уже 6-й гвардейской. Пели песни. Как и было договорено, прибыли ровно в 7 вечера на КПП. Нас уже ждали. Разместили в казарме в двух комнатах: отдельно юноши и девушки. Вечерний чай, потом ужин…
Утром после зарядки – построение полка. Нас пригласили на трибуну. Чеканя шаг, проходила рота за ротой. Головы солдат повёрнуты в нашу сторону, офицеры приложили ладони к фуражкам. Понятно, отдавали честь командиру полка и офицерам штаба. Но получилось, что и нам, гостям. Присутствие на трибуне девушек придало служивым лихости. Приосанились и десятиклассники. А когда роты прошли мимо трибун вторично, но уже с песней, на лицах ребят – восторг. Такого приёма они не ожидали.
Мы побывали на вождении танков, в спортгородке, в парке боевой техники, в полковой комнате боевой славы, познакомились с бытом танковой роты. Уже завязались знакомства, обменивались адресами… Во второй половине дня – кино и концерт дивизионного вокально-инструментального ансамбля «Тачанка».
Нас обильно кормили в солдатской столовой.
Признаться, был тронут. «Моя» дивизия не обманула надежд и, более того, превзошла их. Что тут больше преобладало? Государственный подход в подготовке молодёжи к службе в армии или мои старые, добрые связи? Скорее всего, и то, и другое. Но как бы там ни было, равнодушные службисты ребятам такой бы праздник не устроили.
Он шёл на Одессу, но вышел к Херсону.  Почему?
Школьный урок в моём понятии – своего рода спектакль, где учитель – драматург, режиссёр и он же главный исполнитель. Ученики – его партнёры. Чем больше творческой выдумки, тем интереснее, а, значит, продуктивнее урок.
В программу начальной военной подготовки входила и военная топография. В артиллерийском училище она была в числе моих любимых предметов. Вспомнился её преподаватель подполковник Краевой, как он после знакомства с дирекционным углом, посвятил нас в артиллеристы. А какой методический «ход» придумать мне? Как-никак первый урок по этому предмету. Сухое изложение материала может погасить интерес к нему и наоборот… И я продумывал один вариант за другим. Вышагивая дома по комнате тихонько напевал. Под песенные мелодии легче думается. Из каких-то закоулков памяти выплыла довоенная песня «В степи под Херсоном…» Она давно уже не в моде, а вот прилепилась. И вдруг осенило: да вот же он, методический «ход», над которым ломал голову! Эта песня словно специально написана для урока по военной топографии. И, как нередко бывает в таких случаях, за одной находкой приходит другая. Вспомнилось, что у Саши Дракохруста есть стихи на эту тему. Взял Сашин сборник… Ага, вот они. Пробежал глазами. Снова вчитался. Да это же то, что надо! Восемь строчек выучить наизусть – дело нескольких минут. А вся прочая подготовка к уроку уже, без проблем
Урок начался, как обычно. На моём столе – топографические карты. Спустя десяток минут раздам их по столам. А сейчас…
- Сейчас мы приступим к изучению увлекательнейшего предмета – военной топографии. Без неё военный человек – ни шагу. Но сначала спою вам пару куплетов довоенной, уже полузабытой песни. Она имеет к нашему занятию самое прямое отношение.
Класс оживился.
 - Может, за гитарой сбегать? – предложил Валерий Калеко.
- Не надо гитары, Валера. Концерта не будет, потому как солист из меня неважный. Но вас попрошу вдуматься в смысл этих двух куплетов.
Глотнув воздуха, начал:
                В степи под Херсоном высокие травы,
                В степи под Херсоном курган…
Покосился на дверь. Не дай Бог, заглянет ненароком завуч, поди потом объясняйся, что пою для дела. А в классе тишина. На лицах ни одной усмешки.
                Он шёл на Одессу, но вышел к Херсону.
                В засаду попался отряд….
Ради этих строк и затеял всё представление.
Перевёл дух. Сделал паузу.
- У вас не возникли вопросы по содержанию этой песни?
Ребята молчали, не сразу врубившись, куда я клоню.
- А у меня возникли. Как это так: «Шёл на Одессу, но вышел к Херсону…» Значит, заблудился. Согласны?
- Согласны, — отозвался класс.
- И вот он, плачевный итог: «в засаду попался  отряд». Но командир (надо отдать ему должное) в этой тяжёлой ситуации не растерялся и вдохновил подчинённых:
                Штыком и гранатой пробьёмся, ребята,
                Ведь десять гранат – не пустяк!
Они в конце концов пробились, но «остался в степи Железняк».
Вполне резонен вопрос: почему заблудился командир, выйдя вместо Одессы к Херсону?
Снова сделал паузу. На этот раз уже посыпались ответы:
- Компаса не было.
- И карты.
- Не изучал военную топографию…
Всё шло, как и задумал.
- Правильно, други мои, не изучал. Да и где ему, вчерашнему матросу, изучать военную топографию? В школе, где окончил несколько классов, НВП не было (снова всеобщее оживление). В военном училище не учился. Как видите, в том, что завёл отряд не туда, куда надо, не столько его вина, сколько беда. И за свою ошибку заплатил собственной жизнью…
Взглянул на часы. Время ещё терпит. Теперь в самый раз пустить и вторую заготовку.
- …Матрос Железняк воевал в гражданскую войну. А поэт Александр Дракохруст – в Великую Отечественную. Он прошёл её почти всю и закончил в Берлине. Есть у него одно небольшое стихотворение…
                Я был в топографии слаб.
                И как ни потел когда-то,
                Брал вечно не тот масштаб
                И путал координаты.
                Стоял возле сонных сёл,
                На карту смотрел с тревогой,
                А после смущённо шёл
                У баб узнавать дорогу.
Да, лирическому герою этого стихотворения, - продолжал я, - не позавидуешь. Хорошо ещё, если выручали местные жители. А если кругом безлюдье, если ночь, а пользоваться картой он не умеет? Представляете, какие неприятности могут обрушиться на него!
Так вот, чтобы вам никогда не попадать в такую незавидную ситуацию, когда разве что у баб можно узнать дорогу, начнём усердно изучать, я повторяю, этот увлекательнейший предмет – военную топографию.
И стал раздавать карты.
          «Вы изучаете меня, а я – вас…»
Да, так и сказал однажды ребятам. И добавил при этом: «…кто чего стоит».
- С кем бы вы пошли в разведку? – последовало чьё-то ироничное дополнение.
- Насчёт разведки спешить не будем. Как бы не сделать скороспелых выводов. Однако присматриваюсь к вам. Как и вы ко мне. Наверное, уже получил у вас какую-нибудь кличку вроде «Бармалея» или ещё похлеще. А ну, признавайтесь!
- Ну что вы, Михаил Соломонович, никаких кличек на вас пока не придумали.
- Только пока? – улыбнулся я. – Но если и придумаете, не обижусь. С кличкой или без клички всё равно буду требовать с вас на всю катушку.
В круговороте школьных будней подобные нюансы подчас незаметны. Но разве не из них складывается педагогический почерк учителя, его манера поведения с ребятами?
Был случай… Даже не случай, а так, эпизодик.
По расписанию мой урок последний. Сквозь окна  уже во всю припекало весеннее солнце. А это не могло не сказаться на настроении ребят.
Объясняю по схеме устройство дозиметрического прибора. Вдруг на доске, где висела схема, заскользил зайчик от зеркальца. Выписывал то круги, то треугольники, то пускался в какой-то замысловатый танец, вызывая смешки. Это мне явно мешало, отвлекая ребят от схемы. Первый порыв – осадить шутника. Уже «засёк» его и готов был обрушить суровое внушение  на тему: дисциплина на уроке. Однако сдержался. А через несколько секунд пришло другое решение. Не повышая голоса, как бы между прочим сказал:
- У меня появился добровольный ассистент. От его помощи не откажусь. А ну-ка наведи свой прожектор вот сюда... – И ткнул указкой, куда именно.
Зайчик, скакнув в указанное место, замер.
Объясняя, дал новое «целеуказание»:
- А теперь вот сюда…
И опять светлячок послушно устремился к указке. Урок продолжался, словно ничего и не произошло. А в конце его поблагодарил «ассистента» за помощь.
Если бы меня привлекли к составлению кодекса поведения учителя, среди прочих заповедей непременно бы записал: «Не брюзжи!» Учитель-зануда – это бедствие.
Однажды в учительскую пришла мама Володи Мирончика – узнать. как там сын успевает и ведёт себя. И тут наперебой посыпалось:
- Ваш Вова вчера не приготовил домашнее задание по физике.
- А у меня пытался сорвать урок…
- Дерзкий он на язык…
Бедная мама! Как ей сочувствовал в ту минуту. Два моих сына в школьные годы тоже не были пай-мальчиками и, бывая в школе, приходилось выслушивать нечто подобное и мне.
Отозвал женщину в сторону.
- А я Володей доволен. По начальной военной подготовке успевает отлично, товарищам помогает. Любознателен, прямодушен. Чувствуется в парне добротный стержень.
Я не лукавил. Володя действительно мне нравился. Был удивлён, что мои коллеги не заметили в нём ничего хорошего.
Нужно было видеть, как просияло лицо Володиной мамы. Говорила мне о его увлечениях, добрых поступках…
- И всё-таки вы с ним построже, — сказала, прощаясь.
Построже? Да вроде бы к Мирончику и ко всем остальным ребятам строгости хватало. Кроме знаний и умений, требовал от них строевой подтянутости, аккуратности, исполнительности. Если задача военрука – готовить старшеклассников к защите Отечества, то почему бы не воспользоваться некоторыми испытанными армейскими ритуалами?
Перед очередным уроком строил класс, который теперь назывался взводом. Взвод разбит на отделения мальчиков и девочек – со своими командирами. Команда «Смирно!» – доклад командира взвода о готовности к уроку, а потом – осмотр внешнего вида: отглажены ли брюки, рубашки, начищены ли ботинки, коротко ли острижены ногти, аккуратны ли причёски… Если замечал у кого-то непорядок, разнос не устраивал. Учитывая ребячье самолюбие (рядом девочки!) молча останавливался и устремлял многозначительный взгляд на не вычищенные ботинки или, скажем, мятые брюки. Действовало.
Девочек не осматривал, ограничиваясь общим взглядом на их строй.
- Девочки, как всегда, аккуратны.
Осмотр внешнего вида для меня не просто формальная дань военной традиции. Способ привить опрятность.
- Неряшливый человек, — говорил я ребятам, — сразу же вызывает неприятное чувство. Невольно думаешь: если он не следит за собой, то можно ли такому доверить дело, требующее аккуратности и чёткости?
Из армейского постулата «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим» ко второй его части старался прибегать как можно реже. Не заставить, а побудить к полезному действию – вот чего добивался.
Не раз вспоминал своего первого училищного сержанта Володю Быкова («Есть одно азартное дело…»). Метод выкликать добровольцев у меня не завалялся.
Однажды позвонили из военкомата: надо срочно получить для школы два ящика противогазов.
Машины в школе нет. Как доставить это хозяйство в школу? Звонок был после уроков, старшеклассники уже расходились по домам. Окликнул трёх подвернувшихся. Объяснил ситуацию. И напрямую:
- Поможете?
Энтузиазма в их ответе не прозвучало, однако согласились.
Как мы намучились с этими ящиками, громоздкими и тяжёлыми! От военкомата тащили их с полкилометра до автобусной остановки. Автобус переполнен. Кое-как втянули свой груз в салон, выслушивая ругань. А потом волокли ящики к школе. Сколько потов сошло с нас при этом, сколько раз мысленно ругал себя за то, что так легко купился на звонок из военкомата, не настоял на предоставлении транспорта! И всё-таки дело сделали.
За давностью лет имена моих добровольных помощников позабылись. Но не позабылся их поступок.
И надо же тому случиться: один из них во время летних каникул «подзалетел»: подобрал с приятелем на стройке трубу, которую они решили приспособить под гимнастическую перекладину. Труба оказалась «социалистической собственностью». Подростков по горячим следам задержали, поставили на учёт в милиции.
И вот первый день после каникул. Вчерашние девятиклассники стали десятиклассниками. Начиная урок, обратился к классу:
- Вот и стали мы на год взрослей. Давайте подведём некоторые итоги. Чем вам запомнился минувший учебный год?
- В воинской части стреляли из автомата.
- На районном «Орлёнке» заняли первое место…
И пошли прочие воспоминания, так или иначе связанные с начальной военной подготовкой.
- А мне этот год, — сказал я, — помимо того, что услышал от вас, запомнился ещё одним событием. Вернее, поступком, над которым стоит задуматься....
Устремил взор к экспроприатору трубы. Он насторожился. По его напряжённому лицу понял: ждёт очередной выволочки. Пару часов ему уже досталось от директора. Подросток, состоящий на учёте в милиции, для школы – головная боль. Он уже вошёл  статистику, и ещё долго этот факт будут поминать на всякого рода заседаниях.
- Так вот, — продолжал я, — всего лишь один поступок, на первый взгляд, не столь значительный, но может весьма основательно высветить, кто есть кто. – И, назвав фамилии моих помощников-добровольцев, рассказал про эпизод с ящиками. – По большому счёту никто из вас не обязан таскать эти ящики, втискивать их в переполненный автобус. Но я попросил, и ребята согласились помочь. И заметьте: на протяжении всей этой операции никакого ворчания, что тяжело, что пришлось на пару часов отложить обед, что такой груз они вынуждены доставлять в школу вручную. Знаете, был поражён их выдержкой,  мужественным терпением. А про себя отметил: надёжные парни. В трудной ситуации на таких можно положиться. Помните, как-то сказал вам: вы изучаете меня, а я – вас… Так что считайте, за этот год наши сведения друг о друге ого, как пополнились! Так будем и дальше их пополнять?
- Будем! – последовал дружный ответ.
- Только чур, такими сведениями, — уточнил я, — чтобы не стыдно было их огласить. Идёт?
- Идёт! – снова вторил мне класс.
Наедине с собой тоже подвёл итоги за учебный год. Отметил все свои промахи и удачи. Но самый главный итог был, пожалуй, в сфере, не подвластной никаким цифрам и прочим казённым параметрам: установилась душевная близость с ребятами. Значит, не зря пришёл в школу.
                Уроки для души
Многое из того, что удалось сделать, работая в школе, вполне укладывалось в какую-то отчётность. Походы, музей, первое место в районном «Орлёнке», поездки в воинские части и прочее и прочее – всё это было на виду. И всё-таки одну из главных своих задач видел в повседневной, внешне мало приметной работе, к которой подошло бы не мной придуманное название: воспитание чувств. Кому их воспитывать? Какому учителю? Да, есть классный руководитель, есть уроки литературы, а уж у классиков по части чувств дефицита не было. Но сама по себе литература – лишь материал для высекания искры, способной зажечь костёр добра. Не сможет учитель её высечь, и все его правильные слова, трактующие тот или иной литературный образ, останутся всего лишь холодными поленьями. А другие учителя, скажем, математики, физики, биологи или, скажем, тот же военрук, обогащают ли они ребячьи души? Тогда кто же воспитывает в школе и как? Об этом много думал ещё до того, как стал военруком. И благородные люди, и подлецы – все родом из школы. И коль стал работать с подростками, мало лишь научить их метко стрелять, рубить шаг на строевой, сноровисто разбирать и собирать автомат и прочим умениям, предусмотренным программой  НВП
. Мне надо, чтобы они стали порядочными людьми. А иначе как? Себялюбец, хорошо стреляющий из автомата,— отнюдь не подарок для Вооружённых Сил.
Однажды, закончив опрос по теме «Элементы траектории» минут за десять до конца урока, обратился к десятиклассникам:
- Устали? Давайте немного передохнём. Поговорим за жизнь…
- Давайте! – оживился класс.
- Так вот, если отталкиваться от темы, которую вы неплохо усвоили, у каждого человека своя жизненная траектория со своей дальностью и высотой полёта. И влияют на этот полёт самые разные обстоятельства. Одни могут сбить в сторону, придавить к земле, другие, наоборот, поднять ещё выше. Если пуля, выпущенная из ствола, повинуется лишь направлению, которое ей придано, да внешним силам, действующим на неё, то выбор человека куда богаче. Поговорим о выборе.
Ребята притихли. Видимо, впервые столкнулись с такой концовкой урока.
-… Вот конкретная ситуация. Вы спешите на свидание ( Снова оживление в классе). Ваш автобус запаздывает, вы нервничаете: свидание первое, притом на улице, от него многое зависит. И тут к остановке подходит старушка и просит помочь ей перейти улицу. Люди на остановке мнутся, делают вид, будто не слышат просьбу: в любую секунду из-за поворота может показаться автобус, а ходит он редко. Вы тоже колеблетесь: как поступить? Итак, ваше решение?
- Помочь старушке и бегом к остановке.
- А если в это время автобус уйдёт? – прозорливо напоминает другой.
- Вот именно! – нагнетаю я проблему.
- Михаил Соломонович, а как бы вы поступили?
- Не скажу. Ситуацию предложил вам, вам и решать. Она не Бог весть какой сложности. А ведь жизнь порой заставляет делать выбор куда мучительнее. Бывает, что от него зависит ваше материальное положение, а, может быть, жизнь. Но при этом учтите: существуют такие понятия, как совесть, долг или просто порядочность. Переступить через них – значит, себе изменить. Вот отсюда, от этих извечных понятий и начинается точка отсчёта всех ваших поступков – больших и малых. Отсюда, ребята. Вот и решайте, как поступить в каждом конкретном случае.
А сейчас несколько простых вопросов. Рук можете не поднимать: ответите на них сами себе. Итак… Кто из вас, приходя в школу, вытирает ноги у порога, открывая дверь, придерживает её, чтобы не глушила сидящую рядом вахтёршу? Кто никогда, подчёркиваю, никогда не бросит бумажку или  ещё какой-нибудь мусор куда попало, а непременно донесёт до урны или на пикнике закопает в землю? Вопрос юношам: кто перед тем, как войти в класс, пропускает вперёд девушек? И последний вопрос: какое понятие вы вкладываете в слово «рыцарь»? Подумайте над моими вопросами, а в конце следующего урока мы к ним вернёмся. Договорились?
Так начался цикл моих мини-бесед, которые для себя назвал «Уроки для души». Ни в каких школьных программах они не значились. Так сказать, чистейшая отсебятина.
Может, можно было потихоньку спустить тот полуподпольный экспромт на тормозах, пока начальство не дозналось, да ребята не дали. Стоило ущемить хоть немного те десять обещанных минут, как мне тут же напоминали:
- А когда будем говорить за жизнь?
И мы говорили и нередко спорили. Но я поставил условие: разговор этот уместен только в том случае, если учебная тема будет усвоена.
В одну из таких десятиминуток читал очерк в «Комсомольской правде», – как спасали заваленных в забое после взрыва метана шахтёров. Драматизм ситуации состоял в том, что их спасение было чревато большим риском для спасателей. Один из них, кстати «ударник коммунистического труда», отказался спуститься в шахту…
Прозвенел звонок. Отложил газету, однако никто не тронулся с места.
- Читайте!
И я дочитал до конца. Девятиклассники сидели необычно притихшие, взволнованные, будто только что постигли что-то очень важное для себя. Я ничего не комментировал. Не было надобности.
Помнится ещё урок… До звонка минут пятнадцать. Один из десятиклассников поднял руку.
- Разрешите вопросик?
Так и сказал «вопросик» и при этом ехидно, как мне показалось, улыбнулся. «Теперь жди какой-нибудь подначки», — подумал я, глядя на его притворно добродушное лицо. Задать внешне безобидный вопрос, спровоцировав учителя на какое-нибудь «лирическое отступление», — старая школярская уловка.
«Насквозь вас вижу, хитрецы, — гасил я ответным строгим взглядом этот демарш. – Со мной однако ваш номер не пройдёт».
Хотя у меня с моими мальчишками и девчонками сложились вполне доверительные отношения, решил проявить характер.
- Какой ещё вопросик? Если не по теме, не разрешаю.
- Да как вам сказать… Я, может, и не по теме, хотя…
- Что «хотя»? Говори прямо!
- Вот вы нам тут рассказывали, как должен вести себя военнослужащий, о взысканиях и поощрениях и всё такое… А у вас в молодые годы были залёты?
Сказать по правде, я растерялся.
- Это какие ещё залёты?
- Ну, проступки такие… Солидные что ли…
Всё-таки попался на удочку! Лихорадочно соображая, как ответить на этот щекотливый вопрос, решил для начала оттянуть время.
- Мы же договорились: все разговоры «за жизнь» – за десять минут до конца урока. А сейчас пока рановато. Давайте так… Поработаем ещё минут пять, а потом поговорим о «залётах».
Пока текли эти минуты, припоминал свои грехи, большие и малые. А, может, не стоит отвечать? Отшутиться как-нибудь. Ишь, правдоискатели! О «залётах» им расскажи…
М-да… Ситуация. По необычному затишью чувствовал: класс напряжённо ждёт.
Ровно за десять минут до звонка сказал:
- А теперь о «залётах». Расскажу одну историю. Как хотел быть добрым за чужой счёт…
Ну и тишина! Ребята буравят меня глазами, будто хотят проникнуть в самое сокровенное. И я рассказываю… Впрочем, нет. Иду босиком по битому стеклу. Больно, но другой дороги нет.
История в общем-то банальная. Аэропорт Домодедово. Из-за нелётной погоды народу в зале тьма. Наконец, объявили посадку и на мой самолёт.
- Вам повезло. А я здесь уже третьи сутки маюсь. – Сидящая рядом молодая женщина тяжело вздохнула. – В гостинице, как всегда, мест нет. Ничего бы сейчас так не хотела, как поспать в нормальных условиях.
Предложил ей переночевать у моих московских друзей. Ребята только поженились, детей ещё не завели. Две комнаты…
Был я в военной форме, и вряд ли женщина заподозрила во мне какого-нибудь мазурика. Но она заколебалась
- Да вы не сомневайтесь, ребята надёжные. Скажете, что от майора по имени Миша, и вас примут по первому классу.
В ту молодую пору с её романтическим максимализмом считал вполне естественным, что люди должны исповедывать законы туристского братства. Словом, вручил соседке бумажку с телефоном и адресом, а сам улетел.
Спустя несколько лет рассказал об этом старшему брату.
- И ты считаешь, что поступил порядочно? Ну дал бы ключ от собственной квартиры, тогда никаких претензий. Ах, её у тебя в Москве нет! Но какое имел моральное право предложить чужую квартиру? Ты подумал, в какое положение мог поставить своих друзей? А если бы в этот день у них были гости? Или, скажем, затеяли ремонт, генеральную уборку. А, может, хозяин или хозяйка были больны. Понимаю, хотел сделать доброе дело. Только за чужой счёт. До тебя дошло, какого дурака свалял?
До меня дошло.
- … Хотя, как выяснилось, незнакомка предложенным ей адресом не воспользовалась, тот мой поступок, увы, уже не вернёшь. Мне и сейчас за него стыдно, — закончил я свой рассказ.
Прозвенел звонок, а ребята, притихшие, задумчивые, продолжали сидеть. И я тогда понял: пусть он и стихийно получился этот урок стыда, но ведь получился!
После того исповедального монолога отношение ребят ко мне не изменилось к худшему, а, пожалуй, наоборот. Ещё раз убедился: искренность дорогого стоит.
   «Если вы подполковник, то я для вас генерал»
Органически не приемлю хамства. Может, ещё и потому, что нахлебался его с детства среди заводских и совхозных бараков, где ругань, мат были обычным явлением. Добавила этого «аромата» и армия. В хамстве мне видится попытка утвердить себя весьма низменным, примитивным способом.. И непременно унизить другого.
Откуда оно?  От недостатка культуры? Убогости души? А, может, от слабости моральных тормозов? Сдерживать себя, свои выбросы желчи – всегда работа. Куда проще изрыгать её на того, кто послабее, беззащитнее, пониже на служебной лестнице.
Казалось бы где, где, а в школе самое место постигать азы такта, деликатности, уважительного отношения друг к другу. Конечно, и в семье тоже. Но ведь разные бывают семьи. Иная таковой только числится, и сколько там хамства, злобы – никакая статистика не подсчитает. А школа – учреждение государственное. Туда можно подобрать именно тех, кто будет сеять и взращивать «разумное, доброе, вечное», причём, умело, по всем правилам педагогики. Уже само слово «учитель» возвышает профессию, как особую, которая далеко не каждому по плечу. А посему в педагоги надо тщательно отбирать. Так мне думалось, когда шёл работать в школу.
Велико же было разочарование после знакомства со школьными реалиями. Мало, слишком мало оказалось тех, кто отвечал бы этим моим представлениям об учителе. Да и откуда было взяться современным Макаренко, если советские педвузы считались самыми непрестижными? Зарплата учителей не выдерживала никакой критики. Затюканные методическими планами, педсоветами, проверками из районо, гороно, Министерства просвещения, обременённые классным руководством и неизбежными в школе общественными нагрузками, учителя в своей массе превращались в рутинных исполнителей, но никак не в творцов.
Хамство в 39-й школе процветало. Орали на учеников учителя, огрызались ученики. Тон задавал новый директор Геннадий Иванович Гавриков. Пришёл он в 39-ю на втором году моего пребывания в ней. Ещё молодой человек – 32 года – уже усвоил стиль напористого, хамоватого руководителя, не привыкшего обременять себя «интеллигентскими тонкостями». Окончил иняз, работал переводчиком в Сирии, чем весьма гордился. В школе преподавал английский. Мне как-то сказал, что в 39-ю директором его направили «на усиление».
Как он усиливал школу, вскоре увидел собственными глазами. Директор орал в коридоре на шестиклассницу, да так, что слышно было на улице. В чём она провинилась, уже не помню, зато запомнились его «перлы»: «Ты дурочку из себя не строй!» «Сопли подбери!»
Не стеснялся и с учителями. За глаза его называли «Фельдфебелем». В его лексике напрочь отсутствовали выражения «будьте добры» или «будьте любезны». Вместо них – отрывистое: «Позовите мне такую-то!» «Вам что, неясно?» «Всё, идите!» Уборщицу, которой уже перевалило за пятьдесят, называл на «ты». Она же его, как начальника, – на «вы».
Однажды я не выдержал:
- Геннадий Иванович, она же вам в матери годится, а вы ей тыкаете…
- Я с ней по-простецки.
- Тогда почему бы вам так же по-простецки не обращаться с деятелями из райкома партии или районо? Но вы ведь с ними держитесь весьма почтительно.
Посмотрел на меня с недоумением.
- Ну вы уж скажете…
Со мной  подчёркнуто вежлив. Однако в этой его вежливости сквозит неприязнь. Я для него – досадная помеха. Но придраться ко мне ему трудно. Нормативы по начальной военной подготовке мои ребята в своём подавляющем большинстве научились выполнять на «отлично». Не сбросить со счетов и прочие результаты, о которых уже писал. В музей гвардейской Рогачёвской дивизии, который я создал с ребятами, он любил приводить начальство. При этом подчёркивал: «Мы создали».
Меня терпел, а я, по возможности, старался меньше с ним  общаться. Но школа – слишком маленькая территория, чтобы не сталкиваться с Гавриковым чаще, чем этого бы хотелось. Педсоветы, партийные собрания, вызовы в его кабинет по поводу очередного мероприятия, наконец, школьные линейки…
Ох, уж эти линейки! Они мало чем отличались от армейских построений. Те же ЦУ (ценные указания), разносы и назидания. Мне, как военруку, вменялось в обязанность строить в спортзале школу, начиная с пятого класса, и докладывать директору: «Школа построена!»
Появлялся он в сопровождении завуча. Я зычно командовал: «Школа, смирно! Равнение на средину!» И строевым шагом шёл навстречу.
Для меня это вроде игры. В лейтенантскую пору уже накричался всякого рода команд и на строевом плацу, и на огневой позиции. А для Гаврикова – это звёздный час, где  мог дать выход накопившейся властной энергии. Строй, команды, да ещё докладывает ему, молодому человеку, подполковник. Не очень-то ошибусь, утверждая: всё это наполняло его чувством собственной значимости.
… На очередной линейке он распекал провинившихся мальчишек, грозя отправить их в спецколонию. Придрался к восьмикласснику за длинные волосы («Если завтра не пострижёшься, собственоручно срежу эти дурацкие космы»). Медленно обходя строй, остановился перед десятиклассницей Леной Сосновской.
- Что это у тебя за юбка! Ты бы ещё укоротила её до самой задницы!
Кто-то хихикнул, но десятиклассники угрюмо молчали. Лицо Лены стало пунцовым. Моё тоже запылало.
Впервые военная форма на мне показалась каким-то шутовским нарядом. Ведь волей-неволей был участником этого мерзкого спектакля.
Как его прекратить? Осадить зарвавшегося хама перед всей школой? Подать команду «Разойдись!»? Больших усилий стоило не сделать ни того, ни другого. В противном случае – скандал. Гавриков, конечно же, настрочит «докладную»: военрук вместо помощи ему в наведении дисциплины, своей хулиганской выходкой пытался скомпрометировать директора перед школьниками. А понадобилась военруку эта выходка для того, чтобы в пику директору и партийной организации школы создать себе дешёвый авторитет у наиболее разболтанных, несознательных учащихся.
Как составляются подобные бумаги, я уже знал. Предусмотрительный Гавриков приложил бы к своей «докладной» коллективное письмо «возмущённых учителей».
Годы армейской службы выработали у меня уважение к дисциплине. Словесная перепалка учителя и директора перед десятками учеников? Ни в коем случае! Это, и прежде всего это, заставило сдержаться. Но едва линейка закончилась, отозвал его в сторону. Всё во мне клокотало.
- Геннадий Иванович! Если вам так хотелось сделать Сосновской замечание за короткую юбку, могли бы сказать ей об этом наедине. А вы унизили перед школой почти взрослую девушку. Причём, грязно, по-хамски. Удивляюсь, как она не влепила вам пощёчину.
Он тупо смотрел на меня, словно услышал нечто такое, что выходит за рамки его понимания. С лица слетела маска властного, уверенного в себе вельможи. Но растерянность его длилось недолго.
- Вы что?.. Что вы себе позволяете? И по какому праву читаете мне мораль? Если вы – подполковник, то я для вас – генерал!
Картинно вскинул голову. Она смешно дёрнулась, и от этой натужности мне вдруг стало весело.
- Да какой вы, Геннадий Иванович, в педагогике генерал! Здесь звания «ефрейтор» и то для вас слишком много.
Одарив его насмешливым взглядом, повернулся к нему спиной и, не торопясь, зашагал к выходу.

С одной стороны и с другой стороны…А в итоге – «по собственному желанию»
После того случая отношения с Гавриковым и без того прохладные, окончательно испортились. Обращался к нему только при крайней необходимости. Он же не упускал возможности уколоть меня на педсовете какой-нибудь мелочной придиркой. Но это уже не волновало. Всё чаще задумывался: а стоит ли продолжать работу военруком?
Раздумья мучительные. С одной стороны – подростки, с которыми, как убедился, получилось. В День Вооружённых Сил десятиклассники вручили мне поздравительную открытку: «Дорогой (имя-отчество) наш любимый учитель и друг…»
Вот уж не ожидал. В школе сравнительно недавно, в педагогике, можно сказать, самоучка, и сам-то знаю: невидимых синяков и шишек на этом новом для меня поприще набил изрядно. А тут такое признание… Незатейливая открытка глубоко тронула. Испытал такое же чувство, как и в лейтенантскую пору, когда солдаты моего взвода вручили мне подарок: набор парафюмерии с трогательной надписью на коробке.
Аттестация «снизу» для меня куда весомее, чем «сверху». «Сверху» – это мнение одного или нескольких начальников в рамках привычных стереотипов. «Морально устойчив, делу Коммунистической партии предан…» В аттестации «снизу» число авторов куда больше. И самое главное, она всегда искренна.
Работать с подростками было интересно, и я уже подумывал: может, это и есть моё главное призвание?
К осени 1981-го истекал двухлетний срок моей работы в школе, что вместе с годами офицерской службы составляло уже 25 лет  педагогического стажа. Стало быть, моя зарплата возрастала почти в полтора раза. Ну, и само собой – подполковничья пенсия без всякого «потолка». Заманчиво.
Но с другой стороны… Чем пристальнее всматривался в школьную жизнь, глубже вникал в систему школьного образования, тем больше убеждался: идёт милитаризация школы. Она вполне вписывалась в общую идеологическую направленность. Страной -казармой легче управлять, к тому же все многочисленные прорехи в экономике можно списать на необходимость «держать порох  сухим». Враг не дремлет!
В этой системе военруку отводилась не такая уж скромная роль. Если воспитание, то военно-патриотическое, если игры, то непременно военно-спортивные, если приглашать в школу заслуженных людей, то, как правило, ветеранов войны. Вот и музей я создал опять же боевой славы. Ничего, конечно, плохого здесь нет. И по сей день считаю: память о героях войны – это свято. Но почему школа должна пропитываться милитаристским духом? Даже школьный двор стал напоминать военный учебный городок: макет автомашины (отрабатывать посадку-высадку), постовой грибок – для изучения обязанностей часового…
Сколько мороки было с этими сооружениями! Несколько раз ездил к школьным шефам на небольшой в нашем Московском районе завод – просил, чтобы побыстрее сделали. А там тоже проблемы: где взять металл, как выкроить время на сооружение этих железных цацек? И, наконец, как привезти? С автомобилями на заводе тоже напряжёнка…
Не раз поминал недобрым словом умников из штаба округа, а, может, и Министерства обороны, подкинувших в школы эту затею. Практически пользы от неё никакой. Тренировать в посадке в кузов автомобиля и высадке из неё куда эффективнее на реальной машине, тем более, что в армии машины разные. И постовой грибок в школе – такая же учебная пустышка.
Школьному военруку приходили указания из райвоенкомата, районо, райкома комсомола, ДОСААФа (Добровольное общество содействия армии, авиации, флоту). И все эти «заинтересованные» учреждения, помимо всего прочего, требовали отчётности.
В одной из бумаг была графа: сколько за такой-то период проведено в школе бесед на темы военно-патриотического воспитания? Я призадумался. Такие беседы проводились, но учёт их не вел. Ну, хорошо, впишу какую-нибудь цифру. И что она даст? Можно провести дюжину занудливых бесед и одну такую, что запомнится ребятам надолго. Так в каком же случае польза, а в каком вред? Или составители подобных вопросников не понимают, что своими формальными вопросами побуждают к таким же формальным ответам? Всё ради «галочки».
Если бы можно было изолировать себя и ребят от этой системы формализма, идеологической тягомотины, создав внутри её оазис известных человеческих ценностей и побуждать к ним во всю силу своего умельства, своего понимания, какими должны придти во взрослую жизнь доверенные тебе мальчики и девочки! Но так не бывает. Система навязывала свои правила, и военрук, хотел он этого или не хотел, обязан был их принимать или… Или уходить. «Золотой середины» не было. Но что-то не припомню случая, чтобы какой-нибудь военрук ушёл из школы или техникума «по идейным соображениям». Привлекал сравнительно высокий оклад – 
существенная прибавка к офицерской пенсии. К тому же не нужно было резко менять профессию, снимать погоны.
Уже во всю шла война в Афганистане, хотя официально войной её не называли. Неоднократно подчёркивалось: если бы не своевременный ввод в страну «ограниченного контингента советских войск», американские империалисты разместили бы там
 свои ракеты, нацеленные на СССР.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы уразуметь: насчёт ракет – очередная пропагандистская байка. У США достаточно военных баз, не говоря уже о подводных лодках, чтобы поразить любой район Советского Союза. Надо же  как-то оправдать вооружённое вмешательство в дела соседнего государства. Сделать его своим вассалом – экая новость в цепи подобных событий за годы существования СССР!
Центральные газеты публиковали бодрые репортажи: советские «воины-интернационалисты» сажают сады, помогают крестьянам в полевых работах и только изредка вступают в бой с бандами душманов. Не война, а профилактическая операция, содействующая ускоренному построению социализма в отдельно взятой азиатской стране. Так сказать, рывок от феодализма к сияющим социалистическим вершинам, за которыми, как известно, ещё более сияющие.
На эту благостную картинку бросали зловещую тень «похоронки», поступающие во все края и веси гигантской державы. Не миновали и Белоруссию. В Минске на Чижовском кладбище стали появляться памятники с фотографиями парней в военной форме. «Погиб при выполнении интернационального долга»… Знакомые офицеры, побывавшие в Афганистане, рассказывали… Нередко колонны наших машин, попадая на узких дорогах в засаду, подвергались полному разгрому. Танки, боевые машины пехоты были беспомощны в горных теснинах. Армия оказалась неготовой к ведению войны в горах. Ни технически, ни тактически, ни морально. Доходили вести о мародёрстве советских солдат и офицеров, об уничтожении целых кишлаков вместе с населением.
Чистых войн не бывает, но эта вот уж поистине была одной из самых грязных среди тех, в которых участвовало советское воинство. Разве для неё учил я своих мальчишек азам военного дела, разве для неё воспитывал их в духе воинского долга, чтобы они, не задумываясь, участвовали в подобных авантюрах и возвращались инвалидами или «грузом 200»!
По сравнению с афганской трагедией, закамуфлированной государственной ложью, выходки Гаврикова с его хамством и тщеславием – всего лишь мелкая неприятность. Как-нибудь с нею я бы справился. Но терпеть всю эту фальшь, которая обволакивала и школу, выхолащивая из неё семена доброты, честности, справедливости, мне уже было невмоготу.
Отработав с ребятами летом 1981-го два месяца в колхозе, подал заявление об уходе из школы.
                Снова Холодков
Итак, опять свободен. С плеч слетел груз многочисленных школьных забот. Но чем заниматься дальше? Быть просто пенсионером – не по мне. Конечно, журналистику никто от меня не отнимал. Ещё когда уходил в запас, пообещал редактору изредка писать на темы боевой подготовки. Как внештатный корреспондент.
Поскольку был уволен с правом ношения военной формы, каких либо проблем на КПП войсковых частей не возникало. В «Во славу Родины» снова стали появляться мои материалы – в том числе о боевой учёбе артиллеристов.
Между тем в редакции сменилось руководство. Некоторое время была свободна должность зама. Офицеры редакции гадали: откуда пришлют? Прошёл слух, что из Группы войск в Германии. По другому предположению – с Дальнего Востока. Кто-то из редакционных остряков изрёк:
- Всё решит единоборство: победит ли немецкий фарфор дальневосточную икру?
Эти едкие слова отражали реалии кадровых перестановок. Взятки за продвижение по службе, «тёплые места» не были редкостью. Подчас вручались вершителю карьеры под видом «сувениров». Ассортимент подношений зависел от возможностей и «творческого подхода» подносящего. Давно перестал удивляться тому, что зачастую на высокие должности попадали люди бесталанные, низкой профессиональной пригодности, но с энергичными локотками. Пускать их в ход они умели.
Именно таким и был Холодков, прибывший на должность зама из «Суворовского натиска». Да, тот самый, бывший мой сослуживец по дивизионке в Печах, о котором уже писал в книге первой. Тогда капитан, теперь полковник, располневший, самодовольный, напустивший на себя неимоверную важность. Хотя и зам, но для офицеров редакции – прямой начальник.
Его появление в редакции ничего хорошего мне не сулило. Будет мстить за то, что восемнадцать лет назад меня взяли в «Во славу Родины», а его нет…
В своём предположении не ошибся. Мелкая мстительность Холодкова сразу же проявилась после публикации в окружной газете моей критической корреспонденции «Зачем же дожидаться понедельника?»
Я побывал на занятии по управлению огнём дивизиона и обнаружил немало упрощенчеств, послаблений, а попросту говоря, халтуры. Обо всём этом сказал напрямую командиру дивизиона. Тот вынужден был со мной согласиться. В своём материале, описав увиденное, проанализировал его. Остановился и на возможностях, которые не были использованы.
Велико же было моё удивление, когда после выхода статьи пришёл в редакцию и услышал: «Звонили из Штаба ракетных войск и артиллерии округа. Там возмущены. В корреспонденции всё искажено и перепутано».
Подобного за годы моей работы в «Во славу Родины» не бывало. Напротив, после очередной критической публикации из части приходил ответ: факты подтвердились, приняты такие-то меры… А тут всё перечёркнуто.
Любой журналист, какой бы высокой квалификацией не обладал, от ошибок не застрахован. Могут подвести те, кто снабжал его информацией. Но меня-то никто ею не снабжал. Видел сам. И написал о том, что хорошо знаю, в чём никаких сомнений. Так почему же такой странный звонок из штаба РВиА? С его офицерами
был в добрых отношениях, и мою компетентность как артиллериста, они признавали.
Позвонил генералу Николюку. Он сразу же заказал пропуск и принял без проволочек. На мой недоуменный вопрос загадочно ответил:
- Вам надо к начальнику штаба генералу Михайлову.
С новым начальником Штаба РВиА я незнаком. Но это роли не играет. Решительно постучал в дверь его кабинета.
- Войдите!
Вошёл. На мне свитер. Генерал с удивлением смотрел на штатского человека.
Представился.
- А-а, вот вы кто…
Встал из-за стола, протянул руку. Ответив на приветствие, я сказал о странном звонке из штаба РВиА.
-… Товарищ генерал! Пришёл выслушать, что именно я напутал?
- Садитесь, — показал он на стул. – Как вас по имени-отчеству?.. Очень приятно. Хорошо, что пришли. В статье вашей, Михаил Соломонович, ничего не напутано. Скажу больше: написано со знанием дела.
- А звонок в редакцию из вашего штаба?
- Какой звонок? Впервые слышу. Тут какое-то недоразумение… Вы артиллерист?
- Имел отношение к ствольной артиллерии.
- Какое?
Пришлось рассказать.
- Понятно: вы – человек не со стороны. А по вашей статье будьте уверены, меры примем. Прикажу, чтобы изучили во всех артиллерийских частях. Единственный вам упрёк: почему не
позвонили мне после того, как побывали в том дивизионе? Что так, мол, и так… Тогда для меня ваша статья не была бы неожиданностью. А что получилось? Звонит мне командующий войсками округа. В твоём хозяйстве, говорит, такие безобразия происходят! И ссылается на вашу статью. Слушаю его и ничего конкретного сказать не могу. Газету ещё не успел просмотреть. В незавидном положении оказался. Словом, вы меня понимаете.
- Товарищ генерал… В бытность мою штатным работником редакции никогда не звонил в штаб соответствующим начальникам, что будет материал о том-то и о том-то. Мне доверяли, зная, что зря писать не стану. Да и беспокоить начальников вашего уровня подобными звонками считал неудобным. А сейчас я всего лишь внештатный корреспондент, лицо так сказать, неофициальное…
- Так вот, — перебил он, — давайте договоримся: впредь, когда надумаете писать какую-нибудь критику по нашему ведомству, беспокойте меня. Тогда и грома не будет посреди ясного неба. Договорились? А статьи по артиллерии, квалифицированные, злободневные, пусть и критические, нам ещё как нужны! Так что пишите. Всегда поддержим.
Из штаба округа поспешил в редакцию. Кто же всё-таки пустил сплетню о том, что я «всё исказил и напутал»? В отделе боевой подготовки прояснили: Холодков.
Нет, не стал он лучше, добравшись до полковничьих погон. Был завистником, интриганом, им и остался. Только теперь у него появилось больше возможностей пакостить.
Вскоре очередного редактора полковника Косаренко по выслуге лет спровадили в запас, и редакторство перешло к Холодкову. Его мстительную руку почувствовал буквально через несколько дней после этого назначения. Придя получать гонорар, увидел в ведомости издевательскую сумму: три рубля с копейками. В 10 – 15 раз меньше положенного. Признаться, такой мелочности не ожидал. Но это же Холодков!
Сказал кассиру:
- Передайте эти деньги Холодкову. Подарок от меня.
Мелкость натуры особенно отчётливо проявляется, когда властолюбец возносится на ту или иную начальственную ступеньку. Работавшие в ту пору в редакции офицеры рассказывали мне… Совершенно бездарный в творческом отношении, новоявленный редактор поменял расположение отделов, как в комедийном фильме «Фанфан Тюльпан»: правый фланг – на левый, левый – на правый. Стал выживать неугодных. Обильно публиковал свои «фотоэтюды» (гонорар!) – серые, невыразительные фотографии. Наличие на снимке берёзок или скажем, полевой дороги с кустарником должно было убедить читателей, что это и есть фотоэтюд.
Тем не менее Холодков был в фаворе у начальника политуправления генерала Дебалюка. На 50-летие Холодкова Дебалюк приехал в редакцию и произнёс пышную речь, превознося «исключительные деловые качества» юбиляра, его «энергию и организаторские способности» и прочее и прочее. С чего бы это? Хорошо зная бывшего сослуживца, весьма и весьма сомневаюсь в том, что расположение начальника политуправления он снискал на деловой почве.
Его правление было отмечено пикниками. На них приглашал избранных. За обильными возлияниями решались «кадровые вопросы»: кого из редакции убрать, кого повысить.
Пикники устраивались в то время, когда жена его Люда, в мою бытность в дивизионке молодая, красивая женщина, лежала в больнице, уже безнадёжно больная. Холодков её не навещал.
Карьера его завершилась с началом «перестройки». На него посыпались жалобы подчинённых. Букет обвинений был обширный. Говорилось и о взятках. И хотя он, как полковник, мог служить ещё несколько лет, его с должности редактора убрали с партийным взысканием. Естественно, без пышных речей.
Признаться, писать об этом человеке, да ещё в двух главах, не очень-то хотелось. Когда кто-нибудь из бывших сослуживцев заводил о нём разговор, я брезгливо морщился. Да пошёл он!.. Мало ли встречал на своём веку интриганов и себялюбцев! Но теперь, размышляя о минувшем, всё-таки решил его «вставить в книжку». Что поделаешь, он ведь тоже частица эпохи.
  Лекции – та же журналистика. Только устная
Мой замысел, одобренный генералом Михайловым, – вести в окружной газете раздел «Ракеты и артиллерия» не осуществился. И дело было не только в Холодкове. Ещё до его назначения редактором обнаружилось и другое противодействие.
Помня просьбу Михайлова, – звонить ему, если надумаю выступить с критическим материалом, — так и поступил. В ответ – длинная пауза, а затем с подчёркнутой сухостью:
- Я советовался с генерал-полковником Дебалюком и он сказал: поскольку вы теперь в запасе, нет необходимости в ваших услугах. –
И отсекая все мои вопросы, сразу положил трубку.
Но я-то знал: в «Во славу Родины» нет офицера, глубоко разбирающегося в данной теме. В прощальном адресе, вручённом мне при увольнении в запас, среди многочисленных подписей и дружеских приписок была и такая: «Кто теперь будет писать об артиллеристах?»
Состою в запасе… Ну так что? Мозги и годами накопленный опыт от этого не оскудели. В «Военном вестнике», всеармейском военном журнале, продолжают печатать мои статьи. А в газете, где проработал 15 лет, «нет необходимости»… Впрочем, газета здесь ни при чём. Просто товарищ Дебалюк не мог простить моё хождение в партком завода «Шарикоподшипник». К тому же, очевидно, был раздосадован и тем, что при разборе моего «персонального дела» никакого взыскания мне не вынесли и отпустили с миром. Не исключаю, что ему доложили: я там бросил дерзкую фразу в его адрес. Вот и «перекрыл кислород». Что же касается интересов дела, то что ему до этого! Свои амбиции важнее. Не таких, как я, а куда более ценных специалистов, Система в лице подобных чиновников в погонах и без погон, равнодушно отторгала. «У нас незаменимых нет!»
Ладно, переживём. В конце концов свет клином на моём дальнейшем сотрудничестве с родимой газетой не сошёлся. А, может, и в самом деле пора «завязать» с артиллерией? И без того вдоволь настрелялся и наездился по полигонам и артиллерийским гарнизонам. Всему своё время.
Слышал, что в Минске есть республиканское общество «Знание», и по его путёвкам можно читать лекции на разные темы. Просвещать людей, сея «разумное, доброе, вечное», – почему бы нет? Разумеется, понимал: это просветительское общество идеологизировано, и далеко не каждая тема по истории мне подойдёт. А, может быть, всё-таки что-то придётся по душе? Надо попробовать.
Один из отделов республиканского общества «Знание» возглавлял бывший начальник отдела пропаганды политуправления округа, теперь уже полковник запаса Владимир Андреевич Захаров. В главе «В тени дубовой рощи» я писал, как на учениях он хотел посадить меня в танк, но я принял другое решение. Теперь Захаров снова для меня как бы начальство. Ну, положим, весьма относительное, но именно от него зависит,  возьмут ли в лекторы.
Владимир Андреевич встретил приветливо, предложил несколько тем. Одна из них заинтересовала — «Маоизм: идеология и политика». После вооружённого конфликта на острове Даманском в 1969-м отношения с Китаем ещё более ухудшились. В советской печати периодически появлялись статьи, обличающие маоизм. Вышло и немало литературы на эту тему.
А давно ли у нас распевали песню со словами: «Русский с китайцем – братья навек», «Слышен на Волге голос Янцзы», «Сталин и Мао слушают нас»! Теперь мы – враги. Советско-китайская граница ощетинилась десятками дивизий, сотнями орудий и ракет, нацеленных друг на друга. Два медведя в одной социалистической берлоге не ужились. Явление не столь уж исключительное. Режимы сходные, а дружба врозь. Нечто подобное уже было с Югославией.
Симпатий к Мао, разумеется, не испытывал: как и Сталин, диктатор - душегуб, тот же культ личности, тот же террор против собственного народа и та же демагогия. Так что, говоря о Китае, можно иметь в виду и Советский Союз со всеми его «прелестями». Критиковать политику КПСС, понятное дело, мне не дадут, а маоистское руководство – пожалуйста! Но ведь проницательные слушатели поймут, что камушек и в наш огород, давно поросший ядовитой травой. Разве не перекликается китайская «культурная революция» в 60-х годах с массовыми репрессиями 30-х – 40-х годов в СССР, разве диктатура одной партии и задавленность элементарных свобод в Китае – не повторили во многом то, что было и в нашей стране? Словом, тема захватила. Засел за доступную мне литературу разных годов – до и после ухудшения отношений с Китаем, черпая из него фактический материал. А уж размышлять над ним – моё дело. Примерно через месяц текст лекции написал. Рецензия на неё была положительной, и я приступил…
Говорил без бумажек, считая, что лекция должна быть живым, доверительным разговором, переходящим в диалог со слушателями. Трудно поначалу было с китайскими именами – в лекции их набралось до двух десятков. Однако запомнил.
Выступал на заводах, в различных учреждениях, научно-исследовательских институтах, выезжал в колхозы и совхозы.
Лекция пользовалась спросом. Задавали немало вопросов. Мне и самому было интересно узнать о Китае как можно больше: о его истории, культуре, экономике, армии, событиях последних месяцев. Немало сведений черпал из закрытых информационных сборников, поступавших в обкомы и райкомы партии и другие элитные учреждения. По одному экземпляру получало их и республиканское общество «Знание».
От года к году расширялась и тематика моих лекций. Некоторые темы предложил сам. Одна из них – «Белые пятна нашей истории» – вызвала у референта Людмилы Ивановны Сулиновой настороженность.
- Какие же «белые пятна» вы собираетесь выявлять?
- Их немало, — ответил я. – Взять, скажем, Великую Отечественную. Много ли знают у нас о её начальном периоде? А между тем, я располагаю материалом о подвиге 41-й стрелковой дивизии. Её командир, генерал майор Микушев, получив накануне войны тревожные сообщения от пограничников, вопреки строжайшему запрету вернул артиллерию с полигона, поднял дивизию по боевой тревоге. И когда началась война, дивизия трое суток держала государственную границу.
- Да, это интересно.
- Что касается «белых пятен» нашей истории, есть и другие, не менее интересные факты, о которых многие не знают или имеют о них искажённое представление. Например, «дело Тухачевского». Хрущёв в своём докладе сказал, что якобы маршала и группу его товарищей по несчастью сгубило подмётное досье, сработанное фашистской службой безопасности. Было это досье или его не было, пока неизвестно. Даже если оно и было, то никакой роли в трагической судьбе этих людей не сыграло. Погубил военачальников Сталин…
- Вы, насколько я знаю, по образованию историк, – проявила осведомлённость Сулинова. – Вам и карты в руки. Пусть эта тема остаётся за вами. Предлагаю вам и другую, более актуальную: «Идеологическая борьба и молодёжь». Тема боевая и очень нужна в молодёжных аудиториях.
Теперь насторожился я. Идеологическая борьба… Одно только название вызывало такое чувство, словно перед тобой монотонно бьют в барабан. «Маркс писал», «Ленин указывал», «Съезд партии подчеркнул…» Скучно, девушки. Поначалу сказал Сулиновой:
- Подумаю.
Но, поразмыслив, взглянул на эту тему несколько по - другому. Понятие «идеология» само по себе нейтрально. Всё дело в содержании, которое в него вкладывается. Так чего ж бояться этого слова! Выступать на эту тему – вовсе не значит талдычить уже набившие оскомину штампы про козни коварных империалистов, которые не жалеют средств и усилий, чтобы растлить нашу молодёжь. Был убеждён в другом: если уж всерьёз говорить о нравственных болезнях нашей молодёжи, то причина их не столько в «тлетворном влиянии Запада», сколько в самой советской системе. Обесцененный труд, отсутствие демократических свобод, зажатость во всех сферах жизни, разве что кроме спиртного и футбола, – всё это порождает у молодых людей зависть к «красивой жизни за бугром» и зачастую желание подражать отнюдь не лучшим образцам западной моды. А если добавить сюда цинизм партийной, комсомольской и прочей чиновной элиты, разглагольствующей о «классовых битвах», «пролетарском интернационализме» и других высоких материях и в то же время бесстыдно умножающей свои привилегии, то не так уж сложно определить, откуда он идёт, этот тлетворный дух.
Открыто обличать Систему никакому советскому лектору не позволят. Отправляться в ГУЛАГ в мои планы не входило. Но ведь в лекции можно говорить и о том, что исповедую сам. О доброте, порядочности, ответственности, патриотизме, но не парадно-показном, а глубинном. Тема действительно боевая, есть о чём говорить в молодёжных аудиториях. Опыт работы с молодёжью – армейской и школьной – у меня есть, о многих её проблемах знаю хорошо.
На следующий день, зайдя к Сулиновой, согласился читать лекции и на эту тему.
- Вот и прекрасно, — одобрила Людмила Ивановна. – Пару недель на подготовку хватит?
- Вполне.
- Тогда посылаю вас в Кареличи Гродненской области. Запишите дату…
Представлять на утверждение текст новой лекции уже не требовалось. Лектор и без того проверен. После каждого выступления в путёвку записывался отзыв слушателей. Были отзывы стандартные: «Лекция содержательная, прослушана с большим вниманием». Но были и, что называется, от души, а таковых в моих путёвках уже накопилось изрядно.
О чём говорил в лекции «Идеологическая борьба и молодёжь»? О жизненных ориентирах. О новомодных течениях-увлечениях (панки, «металлисты»), о футбольных фанатах. О том, что значит быть современным. О достоинстве молодого человека. О патриотизме истинном и мнимом… Монолог переходил в диалог. Я задавал вопросы и задавали их мне.
После лекции в спецкомендатуре, где собрались условно осуждённые, ко мне подошли двое молодых людей.
- Вы тут говорили о достоинстве… А как его сохранить, если в газетах пишут одно, а в жизни – другое? Начальники гребут к себе…
- Да, трудно, — согласился я. – А кто сказал, что жить с достоинством легко? Но выбор есть у каждого.
Неожиданно для меня в унисон с молодыми людьми стал говорить майор-воспитатель. Наболело у людей!
- Приходите к нам ещё, — сказал он, вручая мне путёвку с отзывом. Значит не зря накануне выхаживал сотни метров, размышляя над содержанием будущей лекции, выстраивая её композицию, подбирая примеры.
За месяц набиралось 20 - 25 выступлений. Это уже была работа – живая, творческая и… дающая приработок к пенсии. Как члену Союза журналистов платили мне наравне с кандидатами наук.
Такой подход удивил. Ну, член творческого союза, так что из того? Качество лекции зависит вовсе не от наличия «корочек».У Холодкова они тоже есть, но представить его лектором, даже напрягая воображение, никак не мог. Лекторское искусство, –  полагал я, – та же журналистика, только устная и требует от лектора ряд качеств. Если, конечно, говорить о лекции для ума и души. Но как и всюду в советской системе, на этом поприще подвизалось немало народу бесталанного, малокультурного, с узким догматическим мышлением.
Значительную часть республиканских лекторов составляли отставники, в основном полковники и подполковники. Были и два генерала: Григорий Григорьевич Коберниченко и Алексей Николаевич Быков. Кобирниченко в прошлом командовал дивизией. Будучи в отставке, продолжал носить генеральскую форму. На его лекции о Вооружённых Силах и боевых традициях я побывал –
журналистское и теперь уже лекторское любопытство. То, что услышал, – сплошной гимн армии. Трескучие фразы, дежурные примеры о Николае Гастелло, Александре Матросове, героях Брестской крепости и Малой земли… И ещё прославление «военного гения» Сталина.
- … И тогда товарищ Сталин издал свой знаменитый приказ номер 227. Мы, фронтовики, называли его «Ни шагу назад!» Он вдохновил личный состав на стойкость и героизм. И мы под Сталинградом сломали хребет фашистскому зверю…
И далее в таком же духе. Говорил без бумажки, часто повышал голос, много жестикулировал. Но по скучающим лицам слушателей чувствовалось: его пламенность не вызывает ответных эмоций.
Быков, бывший начальник отдела пропаганды политуправления округа, а затем начальник курсов политсостава, как лектор «подкован» покрепче, но тоже держался идеологических догм в духе незабвенного «Краткого курса истории КПСС». Оба этих генерала, как я убедился, намертво впитали эти догмы ещё со сталинских времён.
Лекторская командировка свела нас в гостинице. Не помню уже, по какому поводу зашёл разговор о Сталине. Оба его боготворили, по-прежнему считая «организатором и вдохновителем всех наших побед».
- Но теперь-то известно, – возразил я, – что Сталин загубил народу значительно больше, чем Гитлер и все диктаторы ХХ века вместе взятые.
- Вы поёте с чужого голоса в духе буржуазной пропаганды! – взвился Кобирниченко. – Не будь Сталина с его прозорливостью и железной волей, мы бы не выиграли войну!.. – На его лице – одержимость. Таким оно было, когда распалялся на лекторской трибуне.
- Погоди, Григорий, не горячись, – остановил его Быков. – Тут нужен взвешенный подход. Были у Сталина и ошибки. Были. И перегибы в 37-м году имели место. Партия их осудила. Но в целом искоренение «пятой колонны» в стране накануне войны было правильным.
- И коллективизация?
- Конечно.
- А как же голод в начале 30-х годов, вызванный коллективизацией? – начал уже заводиться я. – Ведь тогда погибли миллионы…
Быков наставительно поднял палец.
-Ну, во-первых, насчёт миллионов ты явно преувеличиваешь. А во-вторых, и это давно известно, голод организовали кулаки: прятали и гноили хлеб. И правильно поступила партия, ликвидировав кулачество как класс. Иначе бы мы остались без хлеба…
Смотрел то на одного генерала, то на другого и мысленно ругал себя: и чего вступил в спор с этими динозаврами! Их мышление так и застыло в бетонной своей непоколебимости, и никакие доводы-аргументы уже не выведут из этого состояния.
В памяти остался ещё один лектор, но уже другого толка.
В Клецк Минской области я приехал вместе с Героем Советского Союза Борисом Ивановичем Ковзаном. Его фронтовая биография впечатляла. В Великую Отечественную провёл 127 воздушных боёв, сбил 28 вражеских самолётов. Единственный в мире лётчик, он совершил четыре победных тарана.
Но, видимо, слава вскружила голову асу. Его лекцию я тоже слышал. Она была … о его таранах и больше ни о чём. Ни одной фамилии однополчан, ни одного примера доблести других. Только он, герой Ковзан, и только его подвиги. И вся его лекторская деятельность, как мне уже неоднократно говорили, об этом и только об этом.
Когда-то я писал, не очень-то вдумываясь в достоверность этой фразы: «Истинные герои всегда скромны». Ковзан на войне был истинным героем. Но скромности явно не добрал.
После очередного выступления он «расслаблялся» весьма нехитрым способом.
Вечером дежурная окликнула меня.
- Ваш лектор лежит возле гостиницы пьяный…
Поспешил за ним. С трудом поднял, дотащил до нашего номера, уложил на кровать. Он бормотал что-то несвязное, пока не уснул.
И стыдно, и больно было за этого, когда-то действительно незаурядного человека. Увы, слабые моральные тормоза проделывают порой и не такие штуки.
      «Мне удалось вас разубедить?»
Национальные отношения меня всегда занимали. Ещё в детстве, столкнувшись с антисемитизмом, уже не мог не задумываться: почему так происходит? Почему многие люди неприязненно относятся к «чужакам», к тем, кто чем-то не похож на них, выделяется из общей среды? Где они, истоки антисемитизма, как и любой ксенофобии? Ответы на эти вопросы хотелось найти в книгах, в периодической печати. Но в доступной мне советской литературе почти сплошь – о «нерушимой дружбе народов СССР», о «буржуазном национализме» и особенно – о «сионизме – ударном отряде империализма». Светлым лучиком на этом фоне была статья Игоря Кона «Психология предрассудка», («Новый мир 1966). Но под прессом цензуры автор многого не договаривал и в своих умозаключениях был скован.
Отважным откровением стала для меня глава об антисемитизме в книге «Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». В середине 80-х, когда во всю я уже читал лекции, книга была подпольной, хотя писатель задумывал её как издание вполне легальное. Читая эту книгу, думал: есть, есть бесстрашные умы! Так почему лектор общества «Знание» должен умалчивать о явлении, которое привело к убийству миллионов людей?
В перечне тем для лекторов тема антисемитизма не значилась. Но к концу 80-х в связи с «перестройкой» уже дозволялось читать лекции по национальным отношениям. Это был явный шаг вперёд. Столь общую тему можно было наполнить содержанием, которое бы отвечало моим убеждениям и мыслям.
Первое моё публичное выступление об антисемитизме состоялось ещё в 1967-м, задолго до того, как стал лектором общества «Знание». Однажды сын Серёжа, тогда ученик 4-го класса, пришёл из школы подавленный.
- Что случилось? – спросил его.
- В классе меня обзывают «жидом», «жидовской мордой»…
На следующий день к последнему часу занятий я пришёл в школу. В военной форме. Коротко сообщил учительнице о случившемся и в заключение:
- Хочу выступить перед детьми.
Она согласилась.
Память не сохранила все детали той импровизированной речи. Но хорошо помню: говорил о том, что в разные времена жестокие и коварные властители, пытаясь разобщить людей, натравливали их друг на друга. Что еврейский народ, один из древнейших на земле, дал миру выдающихся учёных, мыслителей, писателей, художников, музыкантов. Что в годы Великой Отечественной войны немало евреев стали Героями Советского Союза. Рассказал и о нескольких подвигах, совершённых воинами-евреями.
По сгустившейся в классе тишине, по глазам моих юных слушателей понял: дошло! В этом окончательно убедил один из мальчишек. Когда я закончил, он поднял руку.
- Ты хочешь что-то сказать?
- Да…
Запинаясь от волнения, произнёс потрясшую меня фразу:
- Серёжа, я больше никогда не буду так тебя обзывать.
Как всё-таки мало понадобилось для того, чтобы заронить в детские души добрые семена! Уходя из класса, сказал учительнице:
- Галина Николаевна, а ведь я проделал вашу работу.
Она покраснела. Значит, и до неё что-то дошло.
Тот мой первый просветительский опыт вспомнился, когда готовил лекцию о национальных отношениях. Научность научностью, но непременно и доходчивость, эмоциональность и, конечно же, интересные примеры! Один из них подсказал случай на минском пустыре.
Спешил по каким-то своим делам, а навстречу – чернокожий молодой человек. Наверное, студент. Рослый, плечистый. Поравнялся со мной и вдруг гаркнул во всю мочь в ухо:
- Ам!
Я оторопел от неожиданности, а он захохотал и пошёл дальше. Шутником оказался. Правда, от таких шуточек человеку с нежной психикой можно, если не получить инфаркт, то стать заикой. Выступая в молодёжной аудитории, привёл этот пример и обратился к слушателям с провокационным вопросом:
- Как после этого я должен относиться к чернокожим?
- Конечно, плохо.
- Почему плохо?
- Ну как же… Он ведь вас обидел.
- Спасибо, ваше мнение принимаю к сведению. А теперь усложним ситуацию. Предположим, на том пустыре мне встретились уже десять африканцев, и они не только хором крикнули «Ам!», но ещё избили. Вопрос тот же: как после этого я должен относиться к чернокожим?
- Тем более плохо.
- Негры, они наглые…
- А других мнений нет?
Других мнений не было.
Про себя отметил: вот он, обыкновенный расизм. Взращённый не на злобной пропаганде, а так, утробный. А ведь спроси ещё несколько минут назад «Кто из вас расист?», вряд ли поднялась хотя бы одна рука.
Разумеется, ярлыков не навешивал. Но минут десять пришлось говорить о об иммунитете к расизму, ксенофобии.
Каждая лекция – маленькое психологическое исследование. Прощупывая своих слушателей хотя бы на том же примере с африканцем-шутником – насколько у них прочен этот иммунитет, – с горечью убеждался: у большинства увы, слаб. Это не вина, а беда. Видимо, ни в детстве, ни в юности соответствующих прививок не делали. Но как отрадно стало на душе, когда на мой, уже обкатанный на других выступлениях вопрос «Как я должен относиться к чернокожим после случая на пустыре?» одна девушка ответила:
- Хорошо.
- Почему хорошо?
- А почему плохо? – парировала она.
С большим удовольствием прокомментировал её ответ.
Выступая перед молодыми рабочими уже на другой лекции, задал ещё один, тоже провокационный вопрос:
- Есть ли на земле народы со знаком минус? И если есть, то назовите такой, о котором можно сказать: плохой народ.
После раздумчивой паузы парень в рабочей спецовке поднял руку.
- Такой народ есть: евреи.
- Обоснуйте ваше умозаключение.
- А чего тут обосновывать? И так ясно.
- И всё-таки, — настаивал я, — что именно не нравится вам в евреях?
- Хитрые они и очень прыткие. Всё норовят придти к цели кривыми дорожками. Не любят работать физически. Трусливые. Во время войны всё больше в Ташкенте и других тыловых городах прятались…
Я про себя усмехнулся: набор известный. Почти по Игорю Кону: психология предрассудка. Ладно, попробую развеять эту тьму.
- Сначала справка. При существующем во время войны жесточайшем контроле за каждым военнообязанном уклонение от фронта,  дезертирство каралось расстрелом. Военные трибуналы своё дело знали. Миллионы людей, получивших повестки из военкоматов, в том числе и сотни тысяч евреев, никак не могли спрятаться ни в Ташкенте, ни в Москве или ещё где либо. А теперь обратимся к фактам…
Вынул из портфеля увесистый том.
- … Эта книга (показал её) называется «Навечно в сердце народном». Издана Белорусской Академией наук. В ней – краткие сведения о всех Героях Советского Союза – наших земляках, а также людей из других республик, сражавшихся на территории Белоруссии. Читаю…
«Катунин Илья Борисович… Из рабочих. Еврей… Окончил Ейскую школу военных лётчиков. С 1927 года работал слесарем на заводе в Гомеле… В Отечественную войну с марта 1943 года на Северном флоте. Заместитель командира эскадрильи капитан Катунин отличился 23 апреля 1944 года. На подходе к цели был подбит огнём зенитной артиллерии, горящим самолётом таранил транспорт противника водоизмещением 5000 тонн и потопил его… Навечно зачислен в списки 1-й эскадрильи минно-торпедного авиационного полка.»
«Спивак Моисей Лейвикович. Из ремесленников. Еврей…Адъютант командира стрелкового полка лейтенант Спивак отличился 23 июля 1943 года юго-восточнее Орла. Поднял батальон в атаку, пробился к реке Неручь и с ходу форсировал её. На противоположном берегу реки с группой бойцов ворвался в траншеи противника, захватил ручной пулемёт, огнём из которого отразил три вражеских контратаки, уничтожил около 20 гитлеровцев. Погиб в этом бою.»
«Бумагин Иосиф Романович… из рабочих. Еврей. Командир пулемётного взвода лейтенант Бумагин отличился при штурме города Бреслау. 24 апреля 1945 года под шквальным огнём его взвод атаковал врага. Одну огневую точку Бумагин забросал гранатами, вторую закрыл своим телом, что обеспечило успех наступления…
Его именем названа улица в Витебске…»
- … Ну что, ещё читать? У меня тут, — показал на книгу, — много закладок.
В ответ – молчание.
- Так как всё-таки насчёт хитрости, трусости, кривых дорожек и Ташкента? – возвысил я голос – Или лётчик Илья Катунин, направляя свой горящий торпедоносец на корабль врага, хитрил? Или Иосиф Бумагин, закрывая собой амбразуру, шёл к этому кривой дорожкой?.
Разная бывает тишина. Иногда равнодушия, иногда страха. Но эта – я чувствовал — была тишиной открытия. Что они знали, эти молодые люди, о моём народе? По каким источникам могли судить о нём? По юдофобским анекдотам, злобным наветам? По антисионистской лапше, которую так усердно вешала на уши совковому люду советская пропаганда? Других дозволенных источников, если не считать собственный жизненный опыт, собственное понимание людских отношений, просто не было.
- … А ведь из этой книги, — продолжал я, — взял лишь несколько примеров. Мог бы рассказать и о других Героях Советского Союза – евреях: танкистах братьях Евсее и Матвее Вайнрубах, лётчиках Евеле Белявине, Полине Гельман, командирах стрелковых рот Юрии Шандалове и Зиновии Горелике, командире подводной лодки Самуиле Богораде… Могу продолжать и продолжать. По численности евреи – народ сравнительно небольшой: по довоенной переписи их насчитывалось не более трёх процентов ко всему населению страны, а Героями Советского Союза стали свыше 130 человек. В процентном отношении это много, очень много. И есть ещё евреи – полные кавалеры ордена Славы. Многие десятки тысяч евреев награждены несколькими боевыми орденами и почётной солдатской медалью «За отвагу»…
Надеюсь, вы обратили внимание, когда я зачитывал выдержки из книги «Навечно в сердце народном»: большинство названных героев из рабочих. Вот вам ещё один аргумент против утверждения, что евреи чураются физического труда. Кстати, одно из вековых традиционных занятий евреев – ремесленичество, когда человек своими руками создаёт какую-то продукцию. Это были портные, кузнецы, сапожники, скорняки, словом, мастеровые люди. Например, мой дед был столяром-краснодеревщиком. А когда в стране стала бурно развиваться промышленность, многие евреи пошли в рабочие. Но это вовсе не значит, что быть токарем или слесарем более почётно, чем, скажем, бухгалтером или доцентом. Главное, не кем быть, а каким. Быть мастером своего дела – вот что почётно. Разве это не так?
- Так! – поддержали из зала.
- Ну вот, я и ответил на вопрос: есть ли народы со знаком минус и, в частности, можно ли евреев назвать «плохим народом». Подведя итог сказанному, со всей ответственностью утверждаю: делить народы на плохие и хорошие, мягко говоря, — заблуждение. В каждом народе есть люди благородные и негодяи, мудрецы и дураки, мастера и неумехи – вся мозаика человеческих качеств и способностей… А теперь у меня вопрос к вам, — обратился  к парню, давшему столь нелестную характеристику евреям. – Как вас зовут?
На его лице – удивление: зачем мне понадобилось его имя?
- Ну, Сергей… А что?
- Да ничего, — улыбнулся я, — просто так удобнее вести с вами диалог. Скажите, Сергей, только честно: мне удалось вас разубедить?
Он смутился и не сразу ответил, теребил кепку.
- Вообще-то да… Но я ведь не знал, что среди евреев столько героев…
                *   *   *
Спустя несколько лет прочитал у Ирины Климашевской:
«Тот, у кого есть свеча, должен зажечь её и поднять выше, чтобы светила другим. Но выше долгие, долгие годы было нельзя: задувало цензурой. Приходилось заслонять рукой, полой – иносказанием. Не так ярко, но всё же хоть что-то. Лучше, чем ничего, лучше, чем потёмки. Когда ничего, — совсем плохо: в темноте чувства человеческие слепнут, глохнут и дичают. И если мы на сегодняшний день ещё не поголовно одичали душами, за это спасибо тем, кто светил, как мог, как позволяла окаянная наша жизнь.»
Не мне судить, насколько исправно горела моя свеча. Но если она помогла развеять хоть немного тьмы, значит, стоило её зажигать.
         «Учиться здесь вы больше не будете!»
Сыновья… Часть моей жизни, мои надежды и тревоги. Время оставило и на них свои отметины.
Старший сын Сергей в 1980-м заканчивал в Ленинграде Военный институт физической культуры. Андрея, как уже писал, я нацелил на факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища. Признаться, моё отцовское самолюбие грело, что сыновья, как и я, станут военными.
В конце 70-х по экранам страны прошёл художественный фильм «Офицеры» – о мужчинах трёх поколений. Дед, отец и сын посвятили себя военной службе. Особого впечатления фильм на меня не произвёл. Картина в духе некогда популярной песни «Броня крепка и танки наши быстры». Но прозвучала там одна фраза, к смыслу которой всегда относился серьёзно: «Есть такая профессия – Родину защищать». Фраза эффектная, её часто цитировали. Дополняла её и другая, не менее эффектная, пущенная в оборот в те же годы: «Офицер – профессия героическая».
Ну что ж, — размышлял я, — если по большому счёту, то сколько бы мерзостей не налипло на всё, чему мы поклонялись с детства, Отечество остаётся Отечеством. И хотя по личному опыту знал о многих теневых сторонах службы в армии, она в моём восприятии продолжала оставаться делом нелёгким и мужественным. Возможность того, что супостат в лице американских империалистов нападёт на моё Отечество, вовсе не исключал. И тогда… Тогда тыл – не для моих ребят. И я воображал себя этаким генералом Раевским, стоящим с сыновьями под пулями на Бородинском редуте.
Видно, мои погоны основательно вросли в плечи, если то, что называлось военно-патриотическим воспитанием, меня основательно захватило. Разумеется, понимал, что оно не должно подменять и другие виды воспитания. Всему своё место. Но покуда существует армия, полагал я, подготовка к ней – дело серьёзное, и тут есть куда приложить волю, энергию, творчество. В молодёжной республиканской газете «Знамя юности» появились мои статьи «Время делать характеры», «Откуда берутся нулевые мальчики», «Утверди себя в поступке!», «Крепнут ли крылья у орлят?»… В этих статьях ставил вопросы, размышлял, предлагал…
Работая над ними, снова и снова возвращался к мысли, — что есть патриотизм? Не барабанно-крикливый, а истинный, без показного пафоса. И каждый раз приходил к неизменному выводу: это понимание  гражданского долга, а, стало быть, голос совести. «Если не я, то кто же?» Это порядочность и в помыслах, и в поступках. Это готовность подставить свое плечо в правом деле.
Но неправедная власть давно уже научилась использовать высокие чувства в своих целях.
Весной 1980-го незадолго до выпуска Сергея из Военного института приехал к нему. И тут он сообщил: хочет направиться в Афганистан добровольцем.
- Зачем?
- Как зачем? Ты же сам мне говорил: если начнётся война, за чужие спины не прятаться. Многие из нашего курса уже записались. Между прочим, двойной оклад, тройная выслуга…
- Ну и задурили же вам мозги! – Меня разбирала злость. – Ты, видно, не соображаешь, в какое не только опасное, но и грязное дело суешь свою голову…
Высказал ему всё, что думал по поводу «интернационального долга»
в Афганистане.
- … Да пойми ты, наконец: война войне рознь. Грянула бы такая, как Великая Отечественная, благословил бы тебя: иди, сражайся. И сам бы пошёл вместе с тобой. А ради чьих-то корыстных интересов ставить на кон свою жизнь и отнимать ее у других – это зачем?
Сергей задумался.
- Пожалуй, ты прав.
Если бы только он один поддался общему гипнозу!
Слава Богу в Афганистан не попал.
Место его назначения связано с одним эпизодом, о котором мне рассказал спустя 26 лет.
- Это было в июне 80-го года. Выпускные экзамены. Сдаём «научный коммунизм». В течение года по этому предмету я получал четвёрки и пятёрки. На первый вопрос билета ответил довольно бойко, Члены комиссии согласно кивают. Начал отвечать на второй…Все шло хорошо, пока не произнес фразу: «Национальный вопрос у нас до конца не решён».Тут же меня одернули: «Что вы сказали? Как это «не решён»?
Я говорю: «Ну…национальный вопрос решён пока не совсем. Есть тут еще шероховатости…»
В комиссии возмутились.
«Да вы что себе позволяете! Вы должны знать, что на последнем съезде Коммунистической партии сказано ясно: национальный вопрос у нас решён окончательно и бесповоротно!»
Я понял, что сказал не то, что требовалось, и попытался смягчить ту злополучную фразу. Но не тут-то было!
«Постойте, постойте, товарищ курсант. Вы только что заявили, что национальный вопрос в нашей стране не решён. Как это понимать? Вы что, не верите политике партии?»
Я им отвечаю, что политике партии верю, но меня, очевидно неправильно поняли.
Не помогло. Продолжают припирать к стенке.
«Фамилия у вас какая-то нерусская… Вас что, ущемляли этой фамилией?»
«Как вам сказать…»
« У вас что, факты есть какие-то?»
О себе говорить опасно. Но и отступать уже некуда.
«Были факты… В прошлом году на стажировке в Риге нам кричали: «Русские сволочи, убирайтесь отсюда!» Я считаю, что это тоже проявление национализма. А как же это можно ещё объяснить?»
Мои слова снова встречены в штыки.
«Что вы нам тут бабушкины сказки рассказываете, товарищ курсант! Такого быть не может!»
«Говорю то, что сам видел и слышал».
Тут члены комиссии взвились не на шутку. Вот уж не думал, что мое объяснение вызовет такую бурную реакцию. Один полковник говорит:
«Так, так… Мальчонка заблуждается. Не понимает политику партии. Вы член партии?»
«Нет. Я – комсомолец».
«А могли бы в партию уже вступить Вам 21 год, вы – без пяти минут офицер. Значит, не хотите…Ну что ж, все ясно, куда вы клоните».
Вызвали начальника курса подполковника Ковалькова. Он сразу же сделал страшные глаза. Говорит:
«Вы, товарищ курсант, понимаете, что глупость сморозили? Вас могут отчислить из института... — И тут же покатил на меня бочки. – Этот курсант не очень дисциплинированный, от него всякое можно ожидать».
В итоге мне поставили тройку. И хотя учился я хорошо и в спорте был далеко не последним, начальник курса решил меня унизить.
«Ты как самый плохой курсант, пойдёшь на распределение последним».
Но меня это не очень-то огорчило. Я был молод, энергичен, и офицерское будущее виделось в радужных тонах.
«Не беспокойтесь, — говорю. – Буду служить Родине там, куда пошлют. И не пропаду нигде».
Мне досталось место с незнакомым для меня названием «Тюратам». Уже потом узнал, что эта железнодорожная станция в Казахстане обозначала космодром на Байконуре.
Ну, а дальнейшее ты знаешь. Спустя много лет в Питере была встреча нашего курса. Я приехал на неё подполковником, старшим преподавателем военной академии. А у некоторых ребят служба «не пошла»: ушли из армии капитанами и даже старшими лейтенантами…
То, что рассказал Сергей, перекликается и с моим распределением после окончания института. Как ты помнишь, мой читатель, по книге первой, получил  назначение  в сибирский районный городок Минусинск с мизерным окладом. А ведь и я на своем курсе был в учебе далеко не последним. Но у вершителей наших назначений были совсем другие параметры, о которых уже достаточно писал.
Может, оно и к лучшему, что так сложилось. Прошли хорошую жизненную школу.
А теперь об Андрее той поры – начала 80-х годов.
Несмотря на афганскую войну, я не отказался от мысли пустить и его на офицерскую стезю. Годился ли он для поприща военного журналиста? Мне казалось, что вполне. 10-й класс закончил сравнительно неплохо, по начальной военной подготовке успевал отлично. Метко стрелял, здоровье без проблем. Туристские походы, увлечение охотой закалили его. И самое главное, способности к журналистике подтвердились в новых его материалах, опубликованных в «Знамени юности». Андрей и сам загорелся желанием поступить во Львовское высшее военно-политическое училище (ЛВВПУ).
На кафедре журналистики училища меня знали. Сын начальника кафедры Сережа Хамов проходил у меня стажировку. Значит, рассуждал я, на кафедре не будут чинить препятствий, а наоборот… В ту пору это значило немало. Факультет журналистики считался элитным учебным заведением. Для поступления туда решающую роль играл не столько конкурс на вступительных экзаменах, сколько служебный вес отцов.
Мое социальное положение довольно скромное. Кто я? Отставной подполковник, теперь уже бывший начальник отдела окружной газеты. А в ЛВВПУ на означенном факультете училось немало сыновей действующих генералов, дипломатов и прочей чиновной элиты. Так что шансов у Андрея было в обрез. Рассчитывать приходилось прежде всего на свои силы. И я гонял его по истории, задавал темы сочинений, устраивал диктанты.
Мысленно подготовил себя к неудаче. Однако дело нужно было довести до конца. Пусть попробует.
Но вопреки моим сомнениям Андрей поступил. Среди других абитуриентов оказался далеко не худшим. Как выяснилось позднее, к его поступлению приложил усилия начальник кафедры журналистики полковник Виктор Иванович Хамов. Иначе с такой «неудобной» фамилией Андрей вряд ли попал бы сюда.
Меня переполняла радость. Мой сын – курсант вуза, который даёт прямую  путевку в военную журналистику. Да, я был наслышан о «дубовой роще», и об училищном солдафонстве. Знал, конечно, что хорошо писать не научит никакой вуз и уж тем более тот, что «под крылом» Главпура. Но, главное, полагал я, зависит от самого парня, его журналистских способностей, трудолюбия, воли. Только бы не сорвался на чем-нибудь, выдержал эти четыре года! А там никто уже
не отнимет у него выбранное поприще – военную журналистику. И уж я постараюсь передать Андрюшке свой и военный, и корреспондентский опыт. Словом, был преисполнен самых радужных надежд.
Однако радость длилась недолго. Андрей писал регулярно, и сквозь описание неброских событий курсантской жизни просачивалась необычная для его общительной, жизнелюбивой натуры грусть. Поначалу подумалось: Это всего лишь типичные издержки вхождения в атмосферу жесткой воинской дисциплины. К тому же – оторванность от дома, привычной среды. Все-таки 17 лет, еще мальчишка. Ничего, пообвыкнет, войдет в курсантскую колею.
Но все оказалось гораздо серьезнее, чем я думал. Приехав зимой в каникулярный отпуск, Андрей рассказал: на их курсе процветает антисемитизм. В чем проявляется? В разном. В разговорах о том, какие евреи хитрые и пронырливые. В анекдотах, где опять же изображаются в самом неприглядном виде. В нарочито картавом произношении его фамилии. И все это в присутствии Андрея с явным желанием унизить. Сержанты все это слышат, но не пресекают. В их числе и командир отделения Зимовский, как ни странно, земляк. Отец его служил в Печах, в той дивизии, где когда-то и я. Но, видимо, юдофобия взяла верх над тягой к землячеству. Назначая в наряд, частенько выбирал для Андрея самый «непопулярный» объект – мыть туалет. Дошло и до прямых издевательств. Утром во время подъема Андрей обнаруживал в сапогах зубную пасту или сапожную ваксу, а то и срезанные погоны на кителе. Мелкие пакости шли чередой, отравляя  жизнь.
Записав в блокнот все эти факты, я поехал в Печи к Зимовскому. Застал его дома, причем, одного. По его растерянному лицу понял: мое появление – полная для него неожиданность.
Без всяких предисловий перешёл к делу. Старался говорить спокойно, хотя в душе клокотало. Приводил факт за фактом.
- … Было такое?
Зимовский:
-  Андрей не так понял разговор в казарме.
- Но ведь оскорбительные эпитеты в адрес евреев касались непосредственно и Андрея. Я – его отец, еврей. Как же здесь не понять, что это унижение и его достоинства!
- Ну, я не оскорблял…
- Предположим, хотя у меня другие сведения. Но почему вы тогда не вмешались как командир отделения, не пресекли эту гнусь? Другого слова подобрать не могу.
Он снова пытался оправдываться. Дескать, Андрей не так понял разговор в курилке, зря обиделся.
- Но ведь оскорбительные эпитеты в адрес евреев касались непосредственно и Андрея.
Пришлось Зимовскому признать: «допустил ошибку».
- А зубная паста и сапожная вакса в сапогах, срезанные погоны, это что, тоже Андрей что-то не понял? И почему при назначении в наряд, кроме туалета, другой работы для него нет? – И в заключение разговора: — Пока беседую только с вами. Надеюсь, у вас хватит ума сделать надлежащие выводы. А не сделаете – на полпути не остановлюсь. Но мне хочется верить: наша беседа – не просто сотрясение воздуха. Вопросы ко мне есть?
Вопросов не было.
Разговор с Зимовским все-таки дал какой-то результат. Когда Андрей вернулся после каникул в училище, юдофобские реплики и шуточки в его присутствии поутихли, не было уже и явных пакостей.
В одном из писем сын прислал вырезку из училищной газеты «Политработник» со своим репортажем. Прочитав его придирчивым глазом, я отметил: может!
Он тянулся к военной технике, проявлял интерес к тактике. Из автомата выбил 26 очков из 30. Казалось бы, дело пошло на лад. Но, приехав к Андрею в очередной раз, понял: настроение у него далеко не мажорное. И причина тому – гораздо глубже, чем антисемитские всплески в его взводе. Я и сам уже многое здесь подметил, что шло вразрез с моими представлениями о военном училище и факультете, готовящем военных журналистов. Солдафонство, показуха, доносительство, заискивание офицеров перед начальством – всё это на виду у курсантов. Андрей рассказывал… На их факультете только и разговоров – у кого и какой блат должен сработать после выпуска.
Вспомнил свое Хабаровское артиллерийское. Мечтаний о «тепленьком местечке» в нашем взводе никто не вынашивал. «Куда Родина прикажет». Недавно отполыхала война. Командирами и преподавателями у нас были в основном бывшие фронтовики, носители совсем других моральных ценностей. Конечно, не обошлось без солдафонства и в славном ХАУ. Но в целом обстановка была куда здоровее, чем во Львовском высшем военно-политическом. Всё-таки за четверть века с той поры Система заметно подгнила. Подчинённое Главпуру, училище впитало и все его пороки, в том числе интриганство, лицемерие, антисемитизм. Понятия о воинском долге, офицерской чести для многих здешних политчиновников и командиров давно уже стали пустым звуком.
… В тот мой приезд Андрей был в наряде. Командир курсантской роты капитан Поцеловкин многозначительно сказал мне:
- Я бы мог освободить вашего сына от наряда, но сами понимаете, надо мной – начальство. Однако в порядке исключения можно и заменить его и даже более того… Сутки отпуска – вас это устроит?
Сутки отпуска… Заманчиво. Во Львове живёт двоюродная сестра Марины Алла, так что было где ночевать.
Но уж очень изучающе смотрел на меня Поцеловкин. Он явно что-то хотел. Что? Поскольку ничего мне прямо не говорил, оставалось только догадываться.
- Краткосрочный отпуск Андрей ещё не заслужил. Пусть несёт службу.
- Дело ваше, — холодно бросил ротный и, потеряв ко мне всякий интерес, тут же ушёл.
Андрея отыскал на кухне курсантской столовой. Пообщались минут десять. Чтобы скоротать время до окончания наряда, я побродил немного по училищной территории и вернулся в казарму. Поговорил с командиром взвода, дневальным. Вопросов у меня было много.
В казарму вошёл какой-то подполковник.
- Кто вы такой? – хлестнул меня начальственной интонацией.
Я объяснил.
- Ну и что? Почему вы в казарме? Кто вас сюда пустил?
- А разве это секретный объект?
Тупо уставился на меня. Тучный, рыхлое, мясистое лицо с красноватыми прожилками любителя выпить. Наверное, из училищного штаба, — вычислил я. А иначе чего так орёт?
- Сейчас сюда должна придти комиссия. А здесь посторонние!
Меня уже стала выводить из себя эта истерика.
Я не посторонний. Военный журналист. Кстати, через мои руки на стажировке прошёл десяток ваших курсантов. Комиссии, о которой вы говорите, никак не помешаю. Приехал к сыну и ничего предосудительного в этом не вижу.
- Ну, хорошо, — смягчился подполковник. – Но я вас прошу: пока здесь будет комиссия, погуляйте где-нибудь на улице.
Я не стал возражать. Всё равно времени до вечера, пока вернётся из наряда Андрей, с избытком. Но какой страх у этого служаки перед начальством!
Нет, не нравилась мне атмосфера в хвалёной «кузнице армейских политработников». Рыба гниет с головы. И штабной подполковник, и ротный Поцеловкин, и командир отделения Зимовский – порождение все той же Системы, пропитанной фальшью и корыстолюбием.
В тот день от курсантов узнал: капитан Поцеловкин вымогает у приехавших родителей взятки. Он установил даже таксу: сутки отпуска – бутылка коньяка, двое суток – две бутылки.
Хорош воспитатель будущих офицеров, ничего не скажешь.
Тогда я ещё   не знал (Андрей не хотел огорчать), что за какую-то незначительную провинность его вызвал в свой кабинет заместитель начальника училища. Нет, полковник не орал. Но то, что Андрей услышал, повергло его в шок.
- … Я вообще не понимаю, как вы попали в наше училище с такой фамилией!
- Как все, через приёмную комиссию.
Полковник хмыкнул:
- И кто же там за вас постарался?
Андрей молчал.
- Учиться здесь вы не будете.
Вот так. Без обиняков. Свидетелей того разговора-приговора не было.
Андрей вышел из кабинета удрученный. Кому жаловаться, где искать защиту, если казарменный антисемитизм так цинично подпитывают начальники вроде этого зама?
Угрозу свою зам осуществил при первом же удобном случае. Случилось это, когда сын учился уже на втором курсе. Как и в любом училище, самовольные отлучки не были здесь чем-то исключительным. Областной город, соблазнов для молодых людей много. Неподалеку студенческое общежитие, девушки… Самоволки на час-два в состав ЧП не входили.
Пай-мальчиком в этом отношении Андрей не был. По курсантскому опыту знал: ну, отругают на построении, дадут один, другой наряд вне очереди. Не учёл одного: то, что сойдет другим, для него может кончиться плохо.
Так и вышло, хотя за училищным забором был недолго и «на месте преступления» не попался. Но кто-то «стукнул». Этого было достаточно, чтобы отчислить из училища.
Направили его рядовым в саперный батальон, стоявший в городе с веселеньким названием Острог. Процедуру отчисления зам, оставшийся за начальника, провернул стремительно. Сколько-нибудь серьезного разбирательства не было, на училищный совет, обязательный при исключении из училища, Андрея не вызывали. Через сутки был уже в Остроге.
Узнав о происшедшем, я приехал в училище. Первым делом – к начальнику политотдела. Мы знали друг друга по службе в Белорусском военном округе.
Он выслушал меня сочувственно и даже выразил возмущение самоуправством зама.
- … Я был в отпуске и ничего об этом не знал. Иначе  воспрепятствовал бы  такому произволу. За час самоволки из училища не отчисляют. Тем более, со второго курса и без вызова на училищный совет. Но как вы знаете, приказ обратной силы не имеет.
Что же делать?
Начпо вздохнул, задумался.
- С ходу и не ответишь. Но думаю, восстановить парня может Главпур.
Уехал из училища с тяжёлым сердцем. Главпур… Эта организация для меня недоступна. Если по воле главпуровских чиновников меня не взяли ни в один печатный орган в Москве, куда пытался пробиться, то что уж говорить о каком-то курсанте с такой фамилией! Кто там будет разбираться в степени его провинности и соответствии наказания!
Шансов восстановления Андрея в училище почти не было. Почти… Но чтобы потом не мучили сожаления, решил попытаться. Перебрал в памяти знакомых генералов - политработников. Остановился на Геннадии Громове, который будучи в конце 60-х начальником политотдела 30-й Иркутско-Пинской дивизии, предлагал пойти к нему замполитом артполка ( Об этом – в книге первой в главе «Соблазны»). В 1968-м он со своей дивизией отправился выполнять «интернациональный долг» в Чехословакию, и с тех пор мы не виделись. За эти годы Громов стал генерал - лейтенантом, заместителем начальника политуправления Группы советских войск в Германии. Но чем он может помочь? Власти над Львовским училищем у него нет. Но, может, у Геннадия есть связи в Главпуре? Предположим, что есть, рассуждал я. – А захочет ли помочь? И теперь он для меня, наверное, уже не Гена и даже не Геннадий Александрович, а «товарищ генерал-лейтенант».
Сел за письмо к нему. После некоторых колебаний вывел: «Здравствуй, Геннадий!» Если когда-то были в дружеских отношениях, то чего уж тут «выкать» и почтительно называть его по генеральскому званию! Примет прежнее обращение – хорошо, а не примет – значит, забронзовел на своей высокой должности. Тогда нечего и огород городить. Несколько строк о своем житье-бытье, а потом – к делу. Коротко изложил ситуацию с Андреем и ещё короче просьбу: «Если можешь, помоги». Письмо получилось на пол странички.
Отправил его без особой надежды. Ну, прочтёт, посочувствует. А дальше? Андрей служит в Прикарпатском военном округе, Геннадий – в Германии. А решить вопрос могут только в Москве. Сработает ли этот треугольник? Ничего не оставалось, как ждать.
Побывал у Андрея в саперном батальоне. Мне показалось, что он не очень-то переживает отчисление из училища. А, может, просто не показывает вида, щадя мое отцовское чувство?
Прошло еще пару недель. И вдруг телеграмма от Громова: «Говорил с Агафоновым. Вопрос будет решен положительно».
Я глазам своим не верил. Это ж надо, «пробить» из Германии такое дело!
Агафонова немного знал. Это его сменил Громов в должности начальника политотдела Иркутско-Пинской. Тогда Агафонов был полковником, теперь – генерал-полковник, начальник отдела кадров Главпура. Видимо, у него с Громовым сохранились добрые отношения. Для начальника отдела кадров столь могущественного ведомства принять решение о восстановлении в училище курсанта, отчисленного с явным нарушением установленного порядка, особого труда не составило. Решающую роль тут сыграл, конечно, Громов. Полагаю, что именно его информация решила исход дела. Возможно, дал характеристику и мне, ибо по главпуровским канонам бывший курсант не просто сам по себе, а сын такого-то военного журналиста. Впрочем, чего ж тут гадать о невидимых для меня пружинах в означенном действе! Главное, они сработали. Теперь дело за приказом.
О нем мы узнали из телеграммы Андрея. Восстановлен! А из письма – о том, что его вернули на второй курс, с которого был отчислен. Представляю вытянутое лицо училищного зама, изумление однокурсников. Случай в истории училища беспрецедентный.
Поступок Геннадия глубоко тронул. Значит, был и остался настоящим другом и никакие высокие должности и генеральские звезды не пошатнули это его качество. Я всегда чтил товарищество как одно из высоких человеческих ценностей, но не думал, что оно пробьет стены Главпура. Чудеса на этом свете иногда все же случаются.
Наконец-то я успокоился. Худшее, казалось, позади. Теперь, выражаясь военным языком, закрепить завоеванные рубежи и двигаться дальше. Но через несколько месяцев – телеграмма Аллы: Андрей в госпитале.
Что случилось? Снова поехал к нему. Нашёл его в госпитальном дворике. Почему он оказался в психиатрическом отделении?
- Не волнуйся, папа, — успокоил он. – Я совершенно здоров.
- Тогда почему ты здесь?
- Почему, почему? – Андрей помрачнел. – Не хочу я здесь учиться! Мне в этом училище тяжело и противно… А в госпиталь сам попросился. Стал жаловаться на голову…
Такого оборота я не ожидал. Столько усилий было затрачено для поступления и восстановления и теперь всё коту под хвост?
- Папа, постарайся меня понять…
То, что услышал, поубавило  мой гнев. Оказывается, травля Андрея продолжалась. Только приняла более изощрённые формы. Малейший его промах, и сразу командирский окрик, а то и наряд вне очереди. Были и новые юдофобские штучки. Офицеры это видели, но никаких мер не принимали. В караул его демонстративно не ставили, а вместо этого назначали убирать всё тот же туалет.
Нетрудно было понять: боятся, что, получив оружие, может в карауле расправиться с обидчиками. Такая мысль в голову Андрею не приходила, но подобные случаи в Вооружённых Силах бывали.
Пытался убедить Андрея: все эти мелкие пакости – явление временное, самое трудное – первые два курса, а с третьего пойдут стажировки, меньше будет казарменного солдафонства. Надо перетерпеть.
- А во имя чего? Пойми, папа, здесь мне противно. Да, пока я здоров. Но за два года в такой обстановке меня могут сделать психом. Мне это надо? Ты только не обижайся… Я теперь совсем по-другому смотрю на армию. Это не мое.
Для меня это был удар что называется поддых. Вместе с тем не считаться с доводами Андрея не мог. Решил для начала посоветоваться с врачом. Прежде всего спросил: что объективно обнаружено у Андрея?
- Ничего, — ответил врач. – Поначалу была легкая возбудимость, но после беседы с ним стало понятно, откуда она. Попотчевали его каплями. Сейчас всё в норме. Завтра выписываем.
- Доктор, буду говорить с вами предельно откровенно. Вот какая ситуация…
Когда я закончил, он задумчиво провёл ладонью по лицу и застыл, подперев ею щеку.
- Я вас понимаю. У самого с сыном проблемы. Человеческая психика – такая тонкая штука, что можно раскрутить любой нюанс, любую зацепку. Тех, кто жалуется на голову, держать в училище не станут. А поэтому скажите мне как отец: хотите, чтобы ваш сын учился здесь?
- Хочу. И постараюсь убедить сына в том, что его угнетённое состояние вполне можно преодолеть.
- Тогда больше никаких вопросов ни к вам, ни к нему.
Настроение мое скакнуло вверх. Вернувшись к Андрею, сказал ему о заключении врача.
- Завтра тебя выписывают. Хорошенько поразмысли надо всем, о чём я говорил. Не поддавайся сиюминутным эмоциям.
- Хорошо, папа, я ещё раз подумаю. А так как мне в этом заведении кантоваться ещё сутки, то не посчитай за труд: принеси сюда мою гитару. Она у тети Аллы.
Гитара – это хорошо. Значит, Андрей отошёл от мрачных мыслей. И я направился к Алле…
Через пару часов он уже сотрясал госпитальный коридор аккордами и песней Высоцкого про… психов. Длилось это ёрничанье недолго. Прибежала медсестра.
- Вы соображаете, где находитесь? Немедленно прекратите!
Тот эпизод потом Андрей изобразил в лицах. У него и по сей день осталась способность пародировать.
Возвращался в Минск со смешанным чувством надежды и тревоги. Вроде бы с Андрюшкой утряслось. Вроде бы… Но теперь уже мучили сомнения. В училище ему стало противно. Нет, пожалуй, это не каприз мятущегося юнца, а гораздо серьёзнее. Будь во Львовском училище строгая, но справедливая дисциплина, без издевательств и унижений, уверен: он втянулся бы в курсантскую жизнь и на армию смотрел совсем другими глазами. Но то, с чем столкнулся в училище, как раз и было в его понимании визитной карточкой армии. Так стоит ли после того, что с ним произошло, в ней служить? Его ли это поприще? И прав ли я, настойчиво убеждая сына перетерпеть? Вопрос его резонен: во имя чего? Отец был офицером, брат – офицер… Так сказать, уже династия. Красиво звучит. Нарядная рамочка в биографии. Только нужно ли подгонять под неё Андрюшкину жизнь? Натура творческая и очень ранимая, надо ли ей барахтаться во всей этой грязи, в которую все глубже погружалась армия?
Чем больше думал обо всём этом, тем сильнее утверждался в мысли: не надо давить на парня. Ему жить – ему и выбирать. Пусть решает сам.
И он решил. Настоял, чтобы снова его направили в госпиталь, в то же отделение. Другого «законного» способа уйти из училища у него просто не было.
Он ещё находился в госпитале, но я уже понял: это последняя точка в его училищной эпопее. Врач был, конечно прав: не будут держать там курсанта, если есть хотя бы малейшее подозрение, что с головой у него что-то не в порядке.
Вскоре Андрей вернулся домой. Повеселевший, словно скинул с плеч тяжкую опостылевшую ношу.
Опуская подробности, скажу: перевелся в Белорусский госуниверситет и заочно окончил его. А дальнейшую свою жизнь строил по собственным чертежам. И никогда не жалел о том  своем решительном шаге.
          Юрик и Франциска
Какая удивительная цепочка новых знакомств, прикосновений к незаурядным судьбам протянулась ко мне от моих друзей! Когда Ира Климашевская училась в энерготехникуме, математику у них преподавал Азриель Абрамович Шер. Студенты почему-то называли его Юриком.
Он пережил Каунасcкое гетто, Освенцим. Семья погибла. После войны женился на преподавателе пединститута Франциске Яковлевне Злоткиной. (В последующем буду для краткости называть его и её так, как впервые о них услышал: Юрик и Франциска). От Иры и ее подруги Нины Нисневич узнал…
Франциска по происхождению – польская еврейка. В середине 30-х приехала в Минск. Во время фашистской оккупации участвовала в антифашистском подполье. Недавно в гололёд упала и сломала шейку бедра. Теперь в больнице скорой помощи. Юрику уже далеко за восемьдесят, и он сам еле ходит. Ухаживать за Франциской некому. А ей уже за семьдесят.
Информация не только к размышлению, но и к действию.
Поехал в больницу. Франциска – в общей палате. Представился, спросил, что бы ей хотелось из еды или питья. В ответ лишь еле внятное «спасибо». Соседка пояснила: у Злоткиной давно уже нет аппетита. Спит плохо: мучаю боли.
Спросил у дежурного врача: чем помочь в такой ситуации? Он ответил:
- Вряд ли ей теперь поможете. У неё вдобавок к перелому началась пневмония. Мы, конечно, даём ей препараты. Но скажу откровенно: шансов выкарабкаться у неё маловато. Ей нужен специальный уход, но сиделок у нас нет. – Немного подумав, добавил: — Впрочем, одну помощь можете оказать. Злоткину надо почаще переворачивать. На спине и ягодицах – пролежни…
Вернувшись в палату, я тут же стал это делать.  Ёе стоны раздирали душу.
- Потерпите, Франциска Яковлевна. Ну ещё чуточку…
Сколько же она натерпелась за свою жизнь! И на её склоне – такое испытание…
В мужской палате попросил одного ходячего больного переворачивать её хотя бы два-три раза в день. Но это тоже не выход. Нужен постоянный уход, точнее сказать, дежурства.
Но кто этим будет заниматься изо дня в день? Мне предстояла очередная командировка с лекциями. И у меня родился план… Во исполнение его направился к Юрику. Коль Франциска – бывшая подпольщица, он должен знать некоторые подробности ее участия в Сопротивлении.
Увидел измождённого старика. Но к моему удивлению, в скромной двухкомнатной квартире – чистота и порядок. Он выбрит, опрятно одет. Познакомились.
- Кто за вами ухаживает?
- Сам. Вот только хожу с трудом.
Как и предполагал, Юрик рассказал о Франциске немало интересного.
Родилась в 1913-м в Варшаве. Рано лишилась отца и с 13 лет, еще школьницей, подрабатывала частными уроками, чтобы содержать себя и больную мать. Затем учеба на историческом факультете Варшавского университета. Вступила в Союз коммунистической молодёжи. Из антисемитской Польши Советский  Союз казался ей страной весьма привлекательной. Долго добивалась права на выезд в СССР. В конце 1933-го удалось получить заграничный паспорт, и она переехала в Минск. Поступила в пединститут имени Горького на литературно-лингвистическое отделение польской секции. Одновременно работала стиль-редактором и корректором в редакции польской газеты «Орка» («Пахота»), выходящей в Минске, преподавала польскую грамматику в Институте национальных меньшинств, делала переводы с русского языка на польский.
В 1937-м польскую секцию пединститута ликвидировали, ее студентов перевели на русское отделение. Ей разрешили продолжить образование на немецком отделении факультета иностранных языков. Параллельно работала корректором в редакции польской газеты «Штандар вольности» («Знамя свободы»), консультировала по немецкому языку студентов своего курса. Перед самой войной преподавала немецкий в штабе 100-й стрелковой дивизии, стоявшей под Минском в Уручье.
Грянула война. Минск в огне. Злоткина попала в эшелон, в котором эвакуировались железнодорожники. В переполненном вагоне запротестовали: она – не железнодорожница. Выбросили ее чемодан. Выскочила, чтобы подобрать его, и тут поезд тронулся. Сесть на ходу ей не дали…
Так она оказалась в оккупированном Минске. В гетто не пошла – выдавала себя за польку. С помощью друзей удалось выправить соответствующую метрику. Ее знакомая свела с Марией Осиповой, руководителем подпольной антифашистской группы по кличке «Чёрная» Позднее Осипова сыграла значительную роль в убийстве гаулейтора Белоруссии Вильгельма Кубе, за что получила звание Героя Советского Союза.
По её заданию Франциска устроилась переводчицей в железнодорожную больницу. Хорошо владея немецким и войдя в доверие к шефу, снабжала Осипову разведывательной информацией. Удавалось ей добывать и бланки удостоверений личности для передвижения по железной дороге, в том числе и с гербовой печатью, и медикаменты. Все это было очень ценным для подпольщиков и партизан.
Действовала дерзко и расчетливо. Но кто-то донес: она – еврейка. В СД двое суток ее терзали допросами, избивали. Она твердо стояла на своем: полька!
Спасло знание католических молитв. На третий день отпустили. Вернулась в железнодорожную больницу и снова – за опасную работу.
Однажды к ней на квартиру прибежала взволнованная соседка Осиповой: дома у Марии гестаповцы оставили засаду. Предупредить ее не может, сама еле выскользнула из под надзора, а, главное, не знает, где сейчас Осипова.
Франциска нашла верное решение. К ней должен придти связной. Через нее и предупредит Марию.
Связной Кречетович хорошо знал, по какому маршруту Осипова возвращается домой. Ждал её у Бетонного моста и не ошибся.
На одной из встреч с Франциской Мария сообщила: по заданию Центрального партизанского штаба готовится ликвидация Кубе. Подобраться к этому обер-палачу очень трудно. Занимаемый им особняк в центре города усиленно охраняется. Надо найти человека, который имеет туда доступ.
Злоткина такого человека назвала: бывшая официантка столовой ЦК КПБ Елена Мазаник.
Дальнейшее известно.
После освобождения Минска как только возобновилась деятельность педагогического института, Франциска стала преподавать немецкий на факультете иностранных языков.
В 1948-м в разгар «борьбы с безродными космополитами» её арестовали. Обвинение дикое: сотрудничество с оккупантами. Напрасно доказывала обратное, напрасно в ее пользу свидетельствовала Мария Осипова, теперь уже Герой Советского Союза. Как следователи, так и судьи были непреклонны: фашистская пособница. Наверное, они и сами понимали: невиновна. Но от них требовали «сверху»: осудить! Еврейка – подпольщица? Ещё чего! Чтоб и духу её не было в истории минского подполья!
Ей «дали» 10 лет.
Доброхоты советовали Юрику: ты ещё мужчина не старый, женись! Франциска вряд ли вернется из лагеря.
А он в ответ:
- Как вы можете говорить такое! Жену буду ждать столько, сколько понадобится.
Добился разрешения встретиться с ней. Собрал посылку и приехал в каторжный лагерь на Урал. Увидел ее и чуть не разрыдался. – так она была измождена. Вместе с другими женщинами-заключёнными грузила мешки с цементом… А кормили впроголодь.
- И вы знаете, рассказывал мне Юрик, – Франя  ещё меня  подбадривала: ничего, мы с тобой и не такое видали. Переживем.
Это свидание спасло обоих от отчаяния и безысходности.
Освободили её в 1955-м, а в 56-м полностью реабилитировали. Вернулась к преподавательской работе, на этот раз в Белорусском университете…
Рассказ Юрика потряс меня. Какая судьба, какая героическая натура! И почему до этого ничего о ней не слышал? В Белоруссии столько книг уже вышло о минском подполье, столько публикаций в газетах и журналах… Неоднократно бывал в музее истории Великой Отечественной войны, но и там о ней – ничего. А ведь минских подпольщиков, оставшихся в живых, по пальцам можно пересчитать. Странно…
Своим недоумением поделился с Юриком. Он печально посмотрел на меня.
- Вы же знаете.
Ах, вот оно что… И как же я сразу не сообразил! Или забыл, как замредактора «Во славу Родины» Акшевский вычёркивал из моего репортажа фамилию участника войны подполковника Ойфе? Да разве он один такой был! Потому и не слышал до сей поры о минской подпольщице Франциске Злоткиной.
- И все-таки есть две книги, где кое-что рассказано и о Фране. – Он подошёл к книжной полке. – Вот посмотрите…
«Пароль Брусника», — прочитал я на обложке. Автор Н. Матвеев. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1972 год. Перевернул несколько страниц. И на одной из них – большой портрет Франциски Злоткиной. Молодая, красивая… 1942-й год, как раз в ту пору, когда была подпольщицей.
А это сборник воспоминаний «Сквозь огонь и смерть» – о подпольщиках Минска. Издательство «Беларусь», 1970-й год. Один из авторов сборника – Мария Осипова. И здесь есть строки о Франциске.
Ну что ж, отрадно. Выходит, не такая уж глухая завеса молчания вокруг ее имени. Пусть рассказано о ней не в той мере, как она заслуживает, но подвиг её не остался безвестным.
Эти книги как раз то, что мне надо. Попросил их на несколько дней. Юрик завернул каждую в газету. Понимаю, как они ему дороги.
- А награды за войну у Франциски Яковлевны есть?
Он молча протянул мне удостоверения её медалей «За боевые заслуги» и двух юбилейных – «20 лет Победы в Великой Отечественной войне» и «50 лет Вооруженных Сил СССР».
Могли бы наградить за работу в подполье и не так уж скупо, но, как говорится, спасибо и на том. А медаль «За боевые заслуги» даёт прямое основание сказать: «Человек заслуженный».
Это сказал в комитете комсомола мединститута. Выложил обе книги.
- Здесь об участии Злоткиной в  минском подполье. И вот такой человек сейчас в беде. Нужна ваша помощь…
Предложил организовать дежурства у её постели. Часа по два.
Мое предложение было принято, и со следующего дня больничная вахта первокурсников началась. Переписал график дежурств с фамилиями.
Студенты готовились к зимней, первой для них сессии, вырвать каждому даже раз в неделю 3 – 4 часа было непросто. Трястись в переполненном автобусе туда и обратно и безотлучно находиться у постели больной, кормить и поить ее с ложечки, смазывать пролежни, перевязывать, подкладывать утку, переворачивать с боку на бок и при этом находить ласковые слова – здесь нужны щедрые души.
Когда снова приехал к Франциске, увидел очередную дежурную пару – парня и девушку. Мне бы сказать им что-то очень сердечное, но, как нередко со мной бывает в подобных случаях, лишь крепко сжал ладонь парня…
Хочу верить: вот уж из кого получатся хорошие врачи. Один из главных своих экзаменов – на доброту – эти ребята выдержали. Делали все, что могли, находились у постели Франциски до самой её последней минуты.
Хоронили её морозным январским днем 1985-го на аллее ветеранов Северного кладбища. Юрик лежал дома с высокой температурой. Проститься с ней пришло несколько сослуживцев. У открытой могилы – неловкая пауза. То ли мороз помешал, то ли провожающие Франциску в последний путь не были готовы сказать свои прощальные слова. А кладбищенские рабочие с лопатами уже нетерпеливо посматривали на нас.
- Разрешите мне…
Не помню уже, что я говорил, но было такое чувство, словно от меня безвозвратно отходило что-то очень дорогое и близкое. Одна из героинь Великой Отечественной завершила свои земные дела, как и жила: с тихим и мужественным достоинством.
Еще не раз приходил к Юрику. Гуляли с ним, говорили о начавшихся в государстве переменах, названных перестройкой, и на вечные философские темы. Хотелось как-то смягчить его одиночество, развеять грустные мысли. Мне, жившему многие годы в напряжённом деловом ритме, наши медленные прогулки были не в тягость. Уже испытывал потребность в общении с этим умным, деликатным и так много пережившим человеком, ровесником моего отца.
Он дал мне отпечатанную на машинке рукопись – воспоминания о самой черной полосе своей жизни, когда был узником 9-го форта под Каунасом, а затем и Освенцима. Их посвятил сгоревшим в огне Холокоста сыну и жене. Из всего повествования о тех страшных его месяцах мне, пожалуй, больше всего запомнился эпизод… Заключённые разгружали ящики с продуктами для офицерской столовой. За малейшую кражу – расстрел на месте, но он спрятал за пазухой пирожное для голодного сына. Узников обыскивали.  Каким-то чудом ему удалось пронести лакомство.
Это тоже было Сопротивление. Нелюди прежде чем убить свои жертвы, пытались вытравить из них благородство, семейные привязанности, низвести до уровня скота. Сохранить душу в этом кошмаре – для этого требовалось поистине великое мужество.
У Юрика не было никаких медалей. Но разве нравственной своей силой уступал носителям многих наград?
Он поделился со мной замыслом: написать о жизни Франциски. Я поддержал его в этом.
- Кто же больше знает о ней, как не вы? Теперь это просто ваш долг.
Работа над рукописью захватила его. Назвал написанное без затей: «Биография Франциски Яковлевны Злоткиной». 25 страниц на машинке. И к ним приложения – копии документов.
- Возьмите, протянул мне зелёную тетрадь в клеенчатой обложке. – Выдвинул ящик письменного стола, достал коробочку. – Возьмите и это… Тут Франины медали и удостоверения к ним. Детей у нас с Франей нет, а жить мне осталось недолго. Вам я доверяю. И давайте попрощаемся. Завтра за мной приезжает двоюродный племянник, увезёт в Россию…
Вскоре пришла горестная весть: Юрик умер. Он, как и Франциска, прожил свою жизнь честно и мужественно, а две его рукописи – эстафета нам, живым: помните!
Медали Франциски, удостоверения к ним, я передал в открывшийся в 2002-м году в Минске музей истории и культуры евреев Беларуси. Там же теперь и тетрадь о ней. А рукопись о Каунасском гетто и Освенциме, через которые прошел Юрик, пока у меня. Надеюсь тоже передать ее в надежные руки.
            Лида Куликова
Это жена моего институтского друга Игоря. Училась в нашем Историко-архивном курсом старше. Бывшая фронтовичка. Когда впервые увидел ее, была она Дмитриевой, худенькой, светловолосой, похожей хрупкой фигурой на школьницу.
В те первые послевоенные годы ещё не в ходу было слово «ветераны». Называли их «фронтовики», «фронтовички». Мы, вчерашние десятиклассники, и тогда уважали этих ребят, не намного старше нас годами. Понимали, чувствовали: разница между нами не только в годах. Наше поколение, родившееся в конце 20-х – начале 30-х, война только обожгла. Одних больше, других меньше. Эти же в поношенных офицерских кителях, солдатских гимнастерках и матросских форменках шагнули в мирные будни из самого её пекла. Для нас война – полуголодные продовольственные карточки, «похоронки», убогая одежонка, тревожные, а затем победные сводки с фронта, нетопленные классы… Для них война – не только тяжкая фронтовая работа, но и совсем другие, куда более жесткие измерения товарищества, подлости и порядочности. И ещё ежедневный, ежечасный риск быть убитыми или искалеченными.
Студенческое товарищество уравняло оба поколения. Мы по-свойски называли бывших фронтовиков «Борька», «Лёшка»… Да и какой тут мог быть табель о рангах! Такие же студенты, как и мы.
Такие же? Учились они в своём большинстве лучше нас. Не памятью брали. Упорством. Была в них какая-то одержимость во всём, что касалось учёбы, неуёмное любопытство, будто эти ребята, успевшие столько повидать и пережить, теперь заново открывали для себя мир. На лекциях без устали строчили конспекты, допоздна засиживались в читальном зале, отказываясь от многих столичных соблазнов. Спешили наверстать упущенное на войне.
Нам, послевоенной молодеёжи, эти студенческие аудитории достались как бы сами собой. Ну, сдали более или менее прилично вступительные экзамены – экая доблесть! – благо конкурс был тогда сравнительно небольшим. А для наших сокурсников-фронтовиков конкурсом для поступления в институт была война. Они его прошли, потому что остались живы.
Что-то не припомню в те времена тематических вечеров с их выступлениями о пережитом на фронте. То ли скромничали, то ли их так обожгла война, что не хотелось к ней возвращаться даже в воспоминаниях.
И вот где-то в середине 80-х Лида прислала мне свой фронтовой дневник вместе с переписанными ею письмами однополчан. («Посмотри, может, это интересно не только для участников тех событий»). Очевидно, считала их не только важным источником для истории родного полка, но и живым, очень искренним документом, помогающим понять, осмыслить, как жили на той войне девчонки, большинству из которых не было и двадцати. Сюда же приложила старательно вычерченную схему боевого пути полка и свои рисунки: «Землянка начальника клуба», «Наше жилье в 1942 – 44 гг», «Сожжённый Новгород»…
Отдельной стопкой — свыше ста листов – Лидины стихи. Они ни на что не претендуют. В них можно найти немало уязвимых мест. Но в одном им нельзя отказать – в искренности. Это тоже документ эпохи. Здесь и рифмованная летопись событий с их неповторимыми деталями, колоритом того времени, и взволнованные репортажи глазами солдат, и размышления о войне, о памяти, о долге живых перед мертвыми, и стихотворные портреты боевых друзей.
          «Я вспоминаю… И рвутся снаряды,
          Рвутся внутри меня.
          К земле припадаю, в неё вжимаюсь –
          Спаси, родная земля!
          И так всё время послевоенное
          Гибну и снова живу.
          К поколению серошинельному
          В снах на свиданья хожу…»
Прочитав присланное ею, уже не сомневался: это для печати! Привлекла и тема: женщины на войне.
Спустя 30 лет после Победы Константин Симонов опросил бывалых солдат – полных кавалеров ордена Славы: «Вспомните, что для каждого из вас было самое трудное на войне». И услышал ответы:
- Самое трудное на войне – это труд, подчас физически изнуряющий труд.
- Самое трудное – перенести было всю тяжесть этой войны. Это ночь, грязь, дожди, морозы – всё это трудно было нашему солдату.
- Самое трудное – как сказать? Самое трудное – это война, война… Представляете себе этот ежедневный тяжёлый труд от начала до конца…
Так говорили мужчины. А каково же на фронте было женщинам!
У меня родилась мысль: не просто опубликовать Лидин дневник (пока ещё смутно представлял – где?), а снабдить его своими комментариями уже с высоты прожитых десятилетий. И, наезжая в Москву, приходил к Куликовым. Их взрослые дочери жили отдельно, сын – с ними. Мы чаёвничали, вспоминали институт, а потом расспрашивал Лиду, как оказалась на фронте, о деталях фронтового бытия, о послевоенных годах…
Когда грянула война, Лиде Дмитриевой было 17 лет. 21 июня – выпускной вечер. Вчерашние десятиклассники гуляли по тихим улицам районного чувашского городка Шумерля, и не знали, что в эти рассветные часы на западные города страны уже обрушились бомбы и снаряды.
В тот день Лида  вместе с одноклассниками пришла в военкомат. Военком критическим взглядом окинул девушку, очень уж смахивающую на подростка.
- Сколько классов окончила?
- Десять.
- А я думал семь. – И снова схватив телефонную трубку и с кем-то сердито переговорив, совсем по-домашнему добавил: – Иди-ка ты, девочка, домой. Видишь, не до тебя теперь…
Выходя из военкомата, Лида проклинала свой маленький рост, несолидный вид. Ее активная натура не могла смириться с этой осечкой. Оставаться в тылу? Ни за что! Все равно добьётся своего: уйдёт на фронт.
В школе стала работать старшей пионервожатой. После работы вместе с допризывниками изучала винтовку, пулемёт. И ещё умудрялась ходить на курсы сандружинниц. Хирург госпиталя, где они проходили практику, сказал: с её эмоциональностью вряд ли станет хорошим медиком. Но Лида и не очень-то рвалась в медики. Эти курсы нужны ей были для того, чтобы побыстрее попасть на фронт. А уж там докажет: неплохо владеет винтовкой и пулемётом.
Всеё что имело отношение к военному делу, постигала старательно. И когда школьный военрук, он же физрук, ушёл на фронт, стала вести его предмет. Через много лет рассказывая о той поре, с улыбкой вспомнит, как поставила жирный «неуд» по санитарии своей сестре, ученице 9 класса.
Была одновременно и нештатным инструктором райкома комсомола. Приходилось не только дежурить в райкоме по ночам, но и ходить в деревни, проводить там различные мероприятия. Порой исхаживала за сутки десятки километров.
Время от времени наведывалась в военкомат, напоминая о себе. Там уже не могли отмахнуться от настырной девчонки. 23 марта 1942-го ей исполнилось 18 лет, а 29 апреля она и её одноклассницы Зина Кукушкина, Катя Лебедева, Галя Королева, Оля Лукина, Лиза Романова, а также другие девчата под звуки оркестра садились в воинский эшелон. До свиданья, милая Шумерля! Из вагона они кричали: скоро вернутся с победой. Тогда ещё Лида не знала, что военная судьба уготовила ей и её подругам скромное и такое нелёгкое поприще – связисток.
Впрочем, можно и не пересказывать. Передо мной Лидин дневник.
«В небе – воздушный бой: наш самолет и два немецких. Про себя, а потом вслух кричим: «Сбей их, сбей!» Не заметили, как рассыпался строй, и на дороге остались только мы с Ольгой. Кто-то с бранью расшвыривает нас в разные стороны и толкает в кювет.
-Черт бы вас драл! Детский сад!
Хотим приподнять головы, но этот кто-то прижал нас к земле и не дал пошевелиться, пока не кончился воздушный бой.
37 девчат принимает представитель полка, рыжеватый и надменный лейтенант с невеселой фамилией Гробов. Он полупрезрительно оглядывает неказистый строй и велит «следовать» за ним. Идем молча, стараясь держать равнение...
Не все подружки попали вместе. И я уже глотаю горький комок. Уселись в машину, поехали в неизвестность. Машина громыхает по бревенчатым настилам Кругом болота и тучи комаров…
Вот и полк в дремучем лесу среди болот. Девчат разводят по подразделениям. Устраиваемся на ночлег. Вместо постели – шинель: одна пола простынь, другая – одеяло. Вместо подушки – тощий вещевой мешок…
А вот и узел связи. Здесь тепло и горит электрический свет, не то, что в землянке какой-то худосочный фитиль. В аппаратной треск. Он сразу оглушает и не исчезает после смены. Каждая телеграфистка держит связь с фронтом или корпусом и еще Бог знает с кем. Я пока не успела разобраться.
Устаю от напряжения, от треска. После ночных смен никто не ложится спать. Главная забота – заготовка дров для вечно горящей печурки. Эта огнедышащая утроба поглощает массу дров. Но она же – богиня тепла и сушит промокшую обувь. Правда, просыхать обувь не успевает. В самом видном месте – пирамида с оружием. С ним ходим на смены и на посты. О нем заботимся больше, чем о ногах. В этом болотистом краю оно быстро ржавеет».
«Выдали обмундирование: первые юбки, гимнастерки и, наконец-то, сапоги. Спели прощальный гимн ботинкам и обмоткам, хотя в один сапог уместятся обе моих ноги.
Холод сделал свое дело: все поголовно свалились с высокой температурой и сильными болями: цистит. Полковой врач Саша Коршунов захлопотал. Работать некому, а девчата валятся, хоть убей. Добился таки Коршунов своего: выдали девчатам стеганные брюки. И связистки воскресли. Только у Ани Даниловой отказали ноги: не может встать на них. В госпиталь ехать отказалась, ходит на костылях. Ей каждый готов помочь, а Ира Князева взяла на себя тройную нагрузку».
«Погибаем без бани и решили сами ее устроить. Натаскали еловых лап и огородили ими небольшой круг. Сверху прикрывают широкие ветви елей. В центре круга поставили два котла, набили их снегом и разожгли огонь. Чем не баня! А мороз под сорок градусов. Натопили снегу в достатке, стоим, и никто не решается раздеваться первым. Но храбрецы везде есть, и Шура Чаянова, громко крякнув, шагнула на ковер, расстеленный на снегу. Ковер пушистый, еловый, колется. Пришлось мыться быстро, а то превратишься в сосульку. Но сколько радости, шума! И какое облегчение!..»
«Запомнятся нам ели и сосны. Сегодня после ночной смены опять обдирали хвою для приготовления настоя от цинги. Хвоя варится с клюквой, и медики строго следят за выполнением приказа. Каждый должен выпить кружку напитка в день. Не очень приятное это пойло, как мы называем напиток между собой. Пьем, что поделаешь. Заменить его нечем.
Но сбор хвои, увы, не проходит бесследно. Пальцы, исколотые даже сквозь рукавицы, плохо слушаются. Падает скорость передачи, особенно шифровок со смешанными знаками – цифр и слов. Девчонки огорчаются, но помалкивают.
Решила пойти к парторгу Баляеву. Постучала, вхожу и с ходу, чтобы не передумать, выпаливаю целую речь, что, мол, руки связисток надо беречь, как руки пианистов, что сбор хвои тормозит работу и что вообще это преступление – не беречь девчат.
Слушал он, слушал, и говорит:
- Сиди, жди здесь.
И ушел. Сижу и думаю: ну, пропала моя головушка, попадет мне. Еще скажут: развожу здесь телячьи нежности. А парторг, оказывается, ходил к командиру полка, поддержал меня.
Вызывает меня полковник Максимкин, смотрит, как будто изучает, и вдруг гладит по голове.
- А ты молодец.
Я даже икнула от этих слов
- Ладно, ладно, иди, заступница.
Вылетела из землянки, а парторг Баляев стоит и смеется. А я и не знала, что он умеет смеяться. Сняли- таки девчат со сбора хвои.
«Почти два года полк дислоцировался в болотах. О, эти ленинградские болота – объект мучений и проклятий, наградивший нас впоследствии болезнями ног и гортани! Болотная вода разъедала полы шинелей. От нее расползались сапоги. Ноги всегда были холодные и мокрые. От сырости нельзя было спастись. Зиму 1942 –43 годов прожили в маленьких бревенчатых домиках. Бойцы, наскоро строившие их, ничем не проложили бревна. А зима выдалась лютая. Спали в шинелях по двое. Сходил снег, и под полом месяцами сочилась вода.
Кирзачи, как мы называли сапоги, не были рассчитаны на девчонок. Они оказались на 2 – 3 размера больше. Для тепла мы совали в них еловые ветки, но это почти не спасало от холода».
Читая дневник Лиды, поймал себя на мысли: как часто мы, журналисты, встречаясь с героизмом на войне, не задумываемся: а почему этот героизм требовался там, где фронтовую работу можно было делать в более благоприятных условиях?
18-летних девчонок, прибывших работать в гиблом, болотистом месте, не снабдили подходящим для этого обмундированием, не построили для них более или менее сносное жилье, не обеспечили походной баней… Ведь всё это вполне можно было сделать и во фронтовых условиях. Полк связи был не на передовой.
Обо всём этом сказал Лиде во время очередной нашей встречи. Она мрачно усмехнулась.
- О чем ты говоришь! Высокому начальству было наплевать на все эти нюансы. Обеспечить связью любой ценой, а всё прочее – до фонаря. Кто тогда думал о том, что мы, молоденькие девчонки, – будущие жены, матери, что гробим в этих распроклятых болотах здоровье, и после войны те, кто выживут, станут инвалидами! Ты возмущаешься: на фронте нас не обеспечили тем или этим. Но кого из больших чинов это занимало! Мы в сущности тоже были пушечным мясом. Ну, подохнем – пригонят новый эшелон комсомолок-патриоток. Людей в стране много. Когда наш фронт перешёл в наступление, мы шли за наступающими войсками пешком. После танков и автомашин вместо дороги – сплошное снежное месиво. Впрочем, какое там «шли»! Брели, измученные не только дорогой, но и бессонными ночами. Машин на нас не хватило. Кабель от Новгорода тянули несколько километров радистки Шура Муханцева и Люся Зуева. Представляешь, что это такое – тащить по снежной целине катушки с кабелем?
Представляю ли я? В курсантские годы натаскался. До сих пор помню, как зимой на занятиях по тактике мы ёжились под выборочным взглядом подполковника Матвеева: кого назначит на эту незавидную работёнку?
… - У Шуры Муханцевой, – продолжала Лида, – вконец расползлись сапоги, и она шла почти разутая. Хорошо, что параллельно с ней двигался лыжный батальон. Лыжники где-то добыли сапоги и вручили Шуре. Один из бойцов растёр ей ноги, другой достал из вещмешка портянки. «Держи, сестрёнка!»
На войне, как и всюду, люди были всякие. Взять, например, наш полк связи. И офицеры, и солдаты очень уж не любили, если не сказать больше, заместителя командира полка. Фамилию называть не буду, она тебе ни о чём не скажет. Перед начальством заискивал, на подчинённых орал по любому поводу. Трусливый, мстительный… Начпрод таскал ему сверх пайка тушёнку и водку. Сапог у него было пар пять, если не больше. О своем драгоценном здоровье пёкся, о личном же составе – заботы никакой. Недолюбливали  мы и замполита. Сыпал высокими словами, а за всей его трепотнёй – та же шкурная натура. К девушкам приставал, но мы-то знали: у него семья. Зато души не чаяли в парторге Иване Петровиче Баляеве. Это был человек! К солдатам и особенно к нам, девчонкам, относился по-отцовски, всем, чем только мог, помогал.
А как мы были благодарны младшему политруку Шутихину! Почитай письмо от бывшей радистки Кати Калачиковой (Достала его из стопки писем, адресованных ей). Я ведь в своих письмах обратилась ко всем однополчанам, кого удалось разыскать после войны: вспомните о нашей фронтовой жизни! Любая деталь тех лет, что сохранила память, – это же история нашего полка. Многие откликнулись и Катя в том числе. Да ты читай, читай!..
Развернул мелко исписанный листок.
«Весна…Снег тает, и нашу норку стало заливать. Мы вычерпывали воду в свободное время, а потом оказалось – не вычерпать. Ютились в аппаратной. Как нам было трудно! Неумытые, белье давным-давно не меняли. Просто ужасно. И вот приехал младший политрук Шутихин Миша. Некоторые девчонки его так и звали «Миша». Но он и был таким: близким, каким-то родным, добрым. Со всеми наболевшими вопросами шли к нему. И на этот раз мы поделились с ним своими горестями. И, помню, приходим со смены, а нам уже поставили маленькую палаточку. Ведёт он нас и показывает: это, девочки, ваш дворец».
В Лидиных записках и её письмах ко мне – россыпь имён, и я бы сказал, не просто имён, а  золотая россыпь поступков, где люди их творящие, поднимаются к крутым высотам человеческого духа.
Во время дежурства на коммутаторе Аси Астафьевой начался огневой налёт. Маленькая, с детским наивным лицом Ася, Асенька, «Чижик», как любовно звали её в батальоне, не побежала в укрытие,
 не бросилась наземь. Продолжала работу. Не покинула коммутатор и после того, как в помещении разорвался снаряд. К счастью, осколки в тот раз её не задели.
Не повезло Асе позднее. Шла на смену и вдруг из-за кромки леса вынырнул немецкий самолет и с бреющего полета открыл пулемётный огонь. Асю тяжело ранило в бедро. Когда очнулась, тихо сказала: «В госпиталь не поеду».
Лечилась в полку. И работала, как и все, только передвигалась на костылях.
На войне героическое и трагическое соседствовали с курьёзным. Веселая подначка, шутливая история, рассказанная в лицах, помогали снять нервное напряжение их однообразной работы. Лида рассказывала, что в полку не  упускали случая вдоволь посмеяться над каким-нибудь забавным эпизодом. Поводом для этого служили и места ночлегов, зачастую самые невероятные.
Однажды ночью выгрузились около какого-то приземистого длинного здания. Усталые и продрогшие связисты вошли в него и повалились спать. А рано утром кто-то проснувшись, осмотрелся. Оказывается, спали… в стойлах. Над каждым стойлом – надпись: кличка лошади. Проснувшийся сосед толкнул соседа, назвав его соответствующей кличкой. Тот, сообразив, в чем дело, растолкал другого – и пошло! А вскоре конюшню сотрясал хохот.
Ночевали в крольчатнике. Нужно было видеть, как забирались в него по-пластунски. Ожирением тогда никто не страдал, но втиснуться в узкую дверцу – задачка. И в тот раз насмеялись вдоволь.
Лидин неуёмный общественный темперамент, организаторские способности были замечены командованием. Летом 1943-го её назначили начальником клуба, а через год – комсоргом батальона.
Дневниковые записи Лиды обрываются февралём 1944-го, когда начались бои за Новгород. Видимо, было уже не до них. Остальную свою фронтовую эпопею передала в своих письмах и рассказах, которые я усердно записывал.
Однажды сказал своему другу:
- Игорь, ты же историк-архивист. Мог бы над воспоминаниями Лиды поработать более основательно, чем я. В Москве бываю только наездами.
- Что мне делать больше нечего? – отмахнулся он. – Нашла на Лидку блажь: ударилась в мемуары, в переписку с однополчанами. Вспоминают какие-то эпизоды, подробности своей жизни на фронте… А кому это сейчас нужно, кроме них самих? И потом ты же знаешь: я и без того зашиваюсь со своей диссертацией.
Игорь работал научным сотрудником в архиве Генерального штаба. Тема его кандидатской – «Офицеры Генштаба в Курской битве».
Курская битва, Генштаб – это, конечно, солидно. А Лидины воспоминания… Как работали на телеграфных аппаратах, хвою собирали, устроили баню на снегу, какая обувка у них была и прочие подробности их фронтовой жизни – в какую диссертацию это уложишь?
Игорь снисходительно смотрел на меня: дескать, тоже блажь накатила – расспрашивать Лиду, записывать… Будто без этого я исчерпал все свои журналистские темы.
«Кому это нужно»? На какие-то секунды во мне колыхнулось сомнение. В самом деле, кому? Для далёких потомков, историков грядущих поколений? А для нынешних? Просто для читателей, если то, что получится из Лидиных рассказов, устных и письменных, где-нибудь будет опубликовано.
И снова возвращался к извечному вопросу, что есть История? Только лишь политический, экономический, военный и всякий другой опыт людской деятельности? А опыт нравственный, эмоциональный?  Где и как его зафиксировать? В каких кладовых общественной памяти найти ему место? Ну, например, такую, казалось бы, «несобытийность», как переживания людей, возвращающихся с войны. Лидин рассказ об этом взволновал меня не меньше, чем её фронтовые воспоминания. Приведу его в своей записи.
К миру тоже нужно было привыкнуть. Это привыкание было радостным и шумным. Обменивались адресами, звали друг друга в родные края погостить и отдохнуть от войны, обещали никогда не забывать свой полк и фронтовую дружбу. И снова вернусь к записям Лиды.
«Первый эшелон с демобилизованными связистами был обстрелян бандеровцами. Многие так и не доехали до дома. Вагон товарняка, в котором находилась я, тоже был обстрелян. Дневальный крикнул: «В ружьё!» Мы привычно вскочили, руки заметались в темноте, ища оружие. Но его не было. И, ощутив свою беспомощность, сжимали в ярости кулаки. Ехали в мирную жизнь под треск выстрелов, и было страшно, как никогда, погибнуть именно сейчас, за чертой, навечно, как нам думалось, отделявшей нас от войны.
Несколько человек было ранено. Мне казалось, что поезд ползёт черепахой, хотя составы с демобилизованными получили «зелёную улицу.
В Шумерлю прибыли глубокой ночью. Всплакнули, расцеловались, и поезд ушёл. А я, растерянная от волнения, смотрела ему вслед, словно навсегда прощалась со своим военным прошлым. И, наверное, долго бы так стояла, если бы не подошёл какой-то капитан и не спросил, не местная ли я, и не посоветую ли, где можно остановиться до утра.
Пригласила его к себе, и мы пошли по улице. Шли и молчали, даже имени его не спросила.
И вот он, мой дом! Взошли на крыльцо. Я постучала. В окне блеснул огонёк. И вдруг громкий голос сестрёнки:
- Это Лида, это Лида! Открывайте скорее дверь! – и босая, в одной рубашке повисла на шее моя сестрёнка, а мама стоит рядом и плачет. А сзади папа вытирает слёзы полотенцем, которое от волнения рванул с гвоздя. А мой незнакомый спутник вдруг громко зарыдал, и я вспомнила, что не одна…
А мама всё не могла успокоиться и приглядывалась, приглядывалась, будто не верила, что дочь вернулась живой и невредимой. Теперь будем все вместе ждать брата. Когда-то вернется?
Ура! Я дома! Здравствуй, мой милый дом! Здравствуй, шумерлинское небо, самое ясное на земле!
А через два дня я села писать письма в полк. Как там они, боевые друзья мои?»
Очерк «Ушли девчонки на войну» – плод фронтового дневника Лиды, писем к ней однополчан, устных её рассказов и своих размышлений – принёс в журнал «Знамя». Там видел публикации и на военные темы, и мне казалось, редакцию мой очерк должен заинтересовать. Но, поразмыслив, засомневался. Это столичный журнал, и редакционный интерес к материалу, поступившему «самотёком», определяется не только его литературными достоинствами. Как и всюду, у редактора свои привязанности, личные отношения с авторами, в большинстве своём известными писателями. Масса материалов, ожидающих своей очереди, уже утверждённые тематические планы… А тут какой-то безвестный журналист из Белоруссии принёс рукопись о войне. Что ещё о ней можно сказать после блистательных повестей Виктора Некрасова, Василя Быкова, Григория Бакланова, Вячеслава Кондратьева, Бориса Васильева, многочисленных военных мемуаров? Прикинув всё это, уже не обольщал себя перспективой увидеть в скором будущем свой очерк в журнале.
Завотделом очерка и публицистики, полистав страницы рукописи, её не отверг, но ничего обнадеживающего не сказал.
- Оставьте, будем смотреть.
С тем я и ушёл, вернее, уехал в Минск.
Во время следующего приезда в столицу снова зашёл в редакцию. Завотделом сообщил: рукопись моя передана на просмотр писателю Вячеславу Кондратьеву.
Позвонил ему. Кондратьев огорошил: рукопись потерялась, и если у меня есть отпечатанный второй экземпляр, то он без промедления прочитает.
Второй экземпляр в Москву я не взял: по небрежности вложил старую копирку, и текст получился слишком блеклым. А заново перепечатывать очерк на сорок страниц без уверенности, что он увидит свет пусть даже через год или два не хотелось.
Рассказал о ситуации Лиде. Она предложила:
- А что, если твой очерк послать в Шумерлю – в районную газету? Это моя родина, меня там знают…
Задумался. Отдать рукопись в «районку»? Да, пожалуй, там его напечатают. Но масштаб… Дальше района газета не уходит А где ещё можно напечатать? В Белоруссии? Вряд ли: не та география. Ходить по московским редакциям? На это нет времени: приезды мои в Москву – всего лишь на несколько дней, и в каждый из них надо провернуть уйму дел. Итак, журавль в небе или синица в руке? Так хотелось, чтобы опубликованный очерк прочитали и Лидины однополчане! Конечно же, она разошлёт его фронтовым друзьям. Затягивать публикацию на годы рискованно. И я принял предложение Лиды.
Районная газета «Вперёд» напечатала мой очерк в феврале – апреле 1991-го в одиннадцати номерах. Прочитать его Лида успела. Но жить ей оставалось уже считанные месяцы. Годом раньше умер Игорь. Болезни, заложенные в голодном военном детстве, в конце концов сделали своё дело. Догнала война и Лиду. Рак горла… Сырые землянки, хронический недосып, нечеловеческое напряжение фронтовых лет – это от них чёрные метки сквозь десятилетия.
Что остаётся после людей, души которых созвучны нашим? Память? Да, конечно. Но что-то из их душ переливается и в наши, делая их чище и мудрее.
Человек исполнил свой долг на земле и ушёл в вечность… Как там в песне? «И что положено кому, пусть каждый совершит».
Лида совершила. Всё, что могла.
   Над братской могилой – громкоговорители
Впервые приехал в Хатынь погожим сентябрьским днем 1966-го. Солнце, зависнув над сосновым лесом, нежилось в сонном мареве. Прянные запахи осени, безлюдье, тишина. Среди этой предзакатной умиротворенности хочется отрешиться от суетности и думать о вечном, чувствуя себя неделимой частицей дивного мироздания. Но приглушённый стон колоколов над печами-обелисками властно напоминает: это Хатынь, и в самом этом слове уже вечная боль.
Медленно иду от одного печного остова к другому, читаю на табличках имена когда-то живших здесь людей. Расщепленный у основания ствол липы до сих пор хранит дыхание огня: молодая кора так и не затянула обугленные проплешины. Как ни гоню воображение, оно безжалостно вонзается в мозг снова и снова.
На этом месте, где сейчас мемориальный амбар, стоял амбар деревянный. Нелюди согнали сюда жителей деревеньки, чтобы сжечь заживо. Словно наяву слышу, как из огня доносятся отчаянные крики…
В ту пору в газетах писали, что злодейство в Хатыни – дело рук оккупантов. Вот, дескать, страшный оскал фашизма. Пришли чужеземцы на нашу землю пытались огнём и мечом поставить народ на колени. Писать о том, что творили полицаи, было не принято. Это не укладывалось в официальную схему «морально-политического единства советского народа». Коль столько в нём оказалось предателей, то какое же тогда единство! И только спустя два десятка лет на волне гласности, порождённой горбачёвской «перестройкой», узнал: Хатынь сожгли каратели из украинского полицейского батальона, того самого, что лютовал в Бабьем Яру.
Глубины человеческой низости не знают национальных заборов. Полицаи в своем большинстве тоже были селянами, многие из них работали в колхозах, состояли в свое время в пионерах и комсомольцах. А потом – в душегубы… Как, почему это произошло?
Тогда, в 1966-м, ещё не очень над этим задумывался. Стереотипы, вбитые партийной пропагандой, давали простой, не оставляющий никаких сомнений ответ: фашисты они и есть фашисты. На «Майн Кампф» воспитанные, идеей «жизненного пространства на востоке» одурманенные.
В то первое мое посещение Хатыни смысл одной из надписей на «Стене Памяти» стал для меня загадкой. Там, среди выбитых надписей – где и сколько в Белоруссии оккупанты убили мирных жителей, – упоминались минские улицы: Республиканская, Шорная, Колхозная и Немига. Почему выделены именно они? Ведь во время фашистской оккупации в Минске убивали безвинных людей на многих улицах.
Смысл той надписи стал понятен после того, когда прочитал книгу в тонкой картонной обложке «Мстители гетто». Издана в Москве издательством «Дер Эмес» («Правда») в 1947 году. Автор – Г.Смоляр, один из руководителей еврейского антифашистского подполья в Минске.
Что я знал о еврейском Сопротивлении в годы оккупации? Да почти ничего. И откуда знать, если в книгах о минском подполье евреи почти не упоминались? А в книге Смоляра, написанной по горячим следам событий, рассказано не только об истории Минского гетто, но и о деятельности созданной там подпольной организации. Какие героические люди жили и боролись в этом загоне для массовых убийств! Им было гораздо труднее, чем подпольщикам неевреям. Тех тоже подстерегало немало опасностей, но провалы, как правило, были из-за того, что кто-то предал или из-за собственной оплошности.
Жизнь евреев-подпольщиков могла оборваться в любую минуту: во время очередного погрома, попытки выбраться за колючую проволоку гетто. Мог по пустяшному поводу пристрелить немецкий жандарм или полицай, а то и просто без повода. Но в этих диких условиях работала широко разветвлённая подпольная организация. Её люди, рискуя жизнью, собирали оружие, медикаменты, теплые вещи и переправляли их в лес, устанавливали связи с городским подпольем, формировали группы будущих партизан и уводили их из гетто, совершали диверсии и акты саботажа и как могли, старались облегчить участь узников гетто. Десятки доселе неизвестных мне фактов, десятки имён. Михель Гебелев, Нина Лис, Эмма Родова,  Давид Герциг («Женька»), Исай Казинец («Славек»), Илья Мушкин, Циля Ботвинник, Роза Липская… Эти и многие другие имена из книги Смоляра запали мне в память. Я уже не мог спокойно проходить по улицам, где было гетто. Ещё оставались старые здания – немые свидетели еврейской трагедии. Передо мной словно воочию разворачивались события тех страшных лет. Вот здесь это было. И здесь… Из этих домов выгоняли людей, чтобы увезти в Тучинку или Тростянец на расстрел. По этим улицам ездили душегубки. А здесь, вдоль Немиги, была колючая проволока, через которую ночью пробирались уходящие в партизаны…
Упоминание на Стене Памяти в Хатыни четырёх минских улиц после прочтения книги Смоляра уже не оставляло никаких сомнений: имелось в виду Минское гетто. Назвать его идеологические начальники не хотели, но чтобы соблюсти приличие, замаскировали. Прием не лишён хитрости. «Простой народ» не поймёт, и, скользнув взглядом по названиям этих улиц, пройдёт дальше. А попадётся дотошный посетитель и начнёт расспрашивать, экскурсовод может ему объяснить что и к чему.
Таким дотошным во время следующего посещения Хатыни оказался я. На мой вопрос, почему бы на Стене Памяти не назвать вместо четырех улиц Минское гетто, экскурсовод ответила:
- Не я же утверждала тексты на этой стене.
Понятное дело, не она, а какой-нибудь чиновник из ЦК. Для меня уже не составляло тайны, почему ни одна из улиц бывшего гетто не названа именем Гебелева или других героев Сопротивления, почему нет мемориальной доски с указанием, что в гетто отважно действовала антифашистская подпольная организация, почему к братской могиле «Яма», запечатлевшей память об убитых 2 марта 1942-го свыше 5 тысяч евреев, не водят экскурсий, а вплотную над ней нависла серая громада многоэтажного дома… Почему? Да всё по той же причине, по какой евреев из «Во славу Родины» не пускали по замене за границу, а меня не взяли ни в «Красную Звезду», ни в «Советское военное обозрение», ни в «Военный вестник». Множество подобных фактов, о которых уже доподлинно знал, выстроились в одну чётко обозначенную линию под названием: государственный антисемитизм.
В начале 70-х (не помню точно год) снесли еврейское кладбище в районе улицы Сухой. Снесли варварски. Ещё долго после этого на том месте валялись кости и черепа. Местные мальчишки играли ими в футбол, притаскивали ради забавы в школу, домой. Притащил череп и малолетний тогда Андрюшка.
- Смотрите, что я нашёл…
Пришлось объяснить ему, какое это святотатство и отправить со своей находкой обратно.
Теперь в Минске оставалось лишь одно-единственное место, отмеченное надписью о массовом уничтожении евреев – «Яма». Удивительно, как сохранился этот черный обелиск с шестиконечной звездой Давида, с текстом, помимо русского языка, на идиш. Я уже слышал, что создатели памятника преследовались властью, что автор надписи поэт Хаим Мальтинский был репрессирован. Правда, подробностей ещё не знал. И ещё слышал, что в середине 70-х в День Победы «на Яме» были митинги, но их запретили.
«На Яму» приходил изредка в будние дни, когда здесь никого не было. Стоял у обелиска, и мысли уносились к погибшим в тот страшный день 2 марта 42-го. Мог и я тогда погибнуть, если бы наша семья встретила бы войну в Минске и не смогла выбраться отсюда.
Накануне 9 мая 1985-го спросил у знакомого журналиста Володи Левина:
- Как там насчет митингов «на Яме»? Верно, что их запретили?
Володя к тому времени перебрался из «Знамени юности» в Белорусское телеграфное агентство (БелТА) и был в курсе многих республиканских и минских новостей. Сохранил прежние связи с ЦК комсомола и с некоторыми функционерами из ЦК КПБ.
Он посмотрел на меня как на лунатика.
- Митинги тебе нужны? Отвечаю: «на Яме» их давно прихлопнули. Разве можно лить воду на мельницу злых сионистов? – И, сделав менторское выражение лица, наставительно поднял указательный палец. – Мировой сионизм – это не как либо что и не что либо как, а ударный отряд империализма. Читать надо документы партии!
Умница и циник, он давно уже не верил в идеологические заклинания, которые усердно пропагандировал «по службе». В узком кругу, особенно в застолье с возлияниями, его коронный номер – две строчки из известной песни о Ленине, с которой обычно начинались концерты по торжественным датам. Володя заменил фамилию вождя на свою и с пафосом пел:
                Левин всегда живой,
                Левин всегда с тобой.
Я резко сжал ладонь у его рта.
- Ценю твое остроумие. А если серьезно? Я ведь говорю о «Яме».
- Если серьёзно… – Он согнал с лица клоунскую маску. – 9 мая приходят туда в основном евреи. Цветы кладут к памятнику. А захотели бы провести митинг – песни не дадут.
- Причём тут песни?
- А при том… Перед Днем Победы над «Ямой» устанавливают два мощных динамика и начинается трансляция. Час за часом без передыху. Пока люди не разойдутся.
- Ты не преувеличиваешь? Это же братская могила, а не танцплощадка.
- Потому и поставили громкоговорители. Чтобы митинга не было.
- Спасибо за информацию. 9 мая приду туда. Хочу всё увидеть своими глазами.
- Не вздумай. Ты – журналист, член партии, лектор общества «Знание». Твое появление там могут расценить как участие в сионистской демонстрации. Сфотографируют, возьмут на заметку. Тебе это надо? Мой тебе совет: не дразни гусей.
- Плевал я на этих гусей, если «на Яме» такое кощунство!
- Ну, как знаешь. Я тебя предупредил.
Поздним утром 9 мая 1985-го в 40-летие Победы направился к «Яме». Еще не доходя до неё, донеслось:
             Эх, встречай, да крепче обнимай,
             Чарочку хмельную полнее наливай…
Да, это из динамиков, что нависли над «Ямой». А всё её пространство густо заполнено людьми. Некоторые с орденами и медалями на пиджаках. Протолкнулся к памятнику. Туда несли и несли цветы. В общую горку положил и я свой букетик. Пожилая женщина, приложив лицо к чёрному мрамору, беззвучно плакала. А, может, и не беззвучно – глушила песня, гремящая над «Ямой».
Всё было именно так, как рассказывал Левин. Между песнями – ни малейшей паузы. Какой уж там митинг! Даже на расстоянии двух – трёх метров люди не слышали друг друга. Нужно отдать должное подбору репертуара: все песни – о Великой Отечественной. Так сказать, соответствующие празднику. Но здесь они звучали издёвкой.
Я ещё надеялся: а, может, эта песенная канонада погремит, погремит и через десяток, другой минут стихнет? Сколько же можно насиловать уши пришедших сюда!
Тщетная надежда. Одна песня сменяла другую, как медленно громыхающие вагоны бесконечного поезда. В толпе – милицейские офицеры и мужчины в штатском с рыскающими во все стороны глазами. Фотоаппаратов, правда, не заметил, что, впрочем, вовсе не исключало их наличие.
Пробыл «на Яме» около трех часов, пока люди не стали расходиться. А песни все гремели…
Решение вызрело там же «на Яме»: буду писать в ЦК. Только надо малость поостыть: гнев – плохой помощник.
Никогда ещё не приходилось писать бумаги в столь высокие инстанции. Черновик того письма у меня сохранился.
«… Сами по себе эти песни любимы. Кто ж против того, чтобы они звучали 9 мая? Но где? Место этих песен – на площадях, улицах, в парках, – всюду, где празднует народ, но никак не у братских могил, куда идут люди со слезами. Вы можете представить, чтобы 9 мая такие же мощные динамики были установлены в Хатыни и так же час за часом беспрерывно звучали песни, заглушая траурный звон колоколов? Я такого представить не могу. Думаю, что любой нормальный человек – тоже.
Так что же получается? Там нельзя, а здесь можно?
И там, и там погибли советские люди. Почему же такое неуважение к памяти жертв Минского гетто и к тем, кто пришёл 9 мая к памятнику погибшим? И почему надо бояться митингов на этом святом месте? Кстати, хорошо бы, чтобы на этих митингах выступали не только евреи, но и люди других национальностей. И Хатынь, и Минское гетто – наша общая боль…»
В письме предложил: там, где было гетто, установить мемориальную доску с надписью, что здесь отважно действовала подпольная антифашистская организация. Предложил также одну из улиц в районе Минского гетто назвать именем одного из героев еврейского Сопротивления Михеля Гебелева ( Тогда не знал, что по паспорту он – Михаил).
К письму приложил небольшую препроводиловку на имя секретаря ЦК по идеологии А.Т.Кузьмина. Подписался. Как и шесть лет назад, когда написал в партком завода «Шарикоподшипник» письмо в защиту сослуживца по редакции «Во славу Родины» Марка Эвентова, под своей фамилией указал: ветеран Вооруженных Сил, член партии, номер партийного билета такой-то.
Через несколько месяцев получил письмо из ЦК в фирменном конверте. Меня приглашали на беседу в цековскую приёмную.
В день получения письма встретил бывшего сослуживца по «Во славу Родины».
- Михаил, у нас в редакции говорят, что ты связался с сионистами. Деньги собираешь на какой-то памятник, сионистскую агитацию проводишь, и тебя по поводу всего этого вызывают в ЦК. Это правда?
- В ЦК действительно вызывают, а всё остальное, что ты слышал, вздор.
- Тогда зачем вызывают?
- Вот когда беседа состоится, готов придти в редакцию, если будет по этому поводу пресс-конференция. Так и передай вашему редактору. А сейчас извини, мне некогда.
Он недоверчиво уставился на меня, видимо, ещё не зная, как реагировать на мои слова. Но я уже понял: слух о моей «сионистской агитации» – от Холодкова. Значит, кто-то из партийных чиновников звонил в редакцию, наводил справки обо мне. Ну, а Холодков, конечно, тут как тут…
Но что мне теперь до этого! Оправдываться перед кем либо не собирался.
В указанный час пришёл в приемную ЦК. Меня провели в одну из комнат. Ждать пришлось недолго. Вошёл седеющий мужчина средних лет в тёмном костюме, светлой рубашке при галстуке. Униформа у них, наверное, такая, – подумал я. – До войны партработники носили френчи – «сталинки». А нынешние, видимо, не хотят внешне выделяться из общей массы управленцев. Тёмный костюм – это элегантно, скромно и без подчёркивания, что его носитель принадлежит к чиновной элите. Ах, какие вы скромники, товарищи цекисты! Скромно одеваетесь, скромно помалкиваете о своих зарплатах, дачах, домах отдыха, санаториях, лечкомиссии и прочих привилегиях. Зато горазды говорить о высоких идеях, партийности, заботе о «простом человеке»…. Что же ты, партийный начальник, скажешь сейчас мне, рядовому коммунисту?
Скованности у меня никакой. Только любопытство.
- Павлюкевич Сергей Сергеевич, – протянул руку вошедший, – инструктор идеологического отдела.
Я тоже представился.
- Извините за некоторую задержку с ответом. Вы же написали письмо на имя секретаря ЦК товарища Кузьмина. Александр Трифонович был в длительной командировке в Югославии. Он поручил мне побеседовать с вами.
- Спасибо за внимание, – сдержанно ответил я.
- Вы в своём письме писали о громкоговорителях. И что, они и сейчас там?
- Сейчас их там нет. Но вы же знаете: их устанавливают над «Ямой» к 9 мая. То, что это кощунство, – я и написал. Написал также о митингах на этом месте, вернее, о том, что власти препятствуют их проведению.
- У нас уже был печальный опыт. – Павлюкевич сделал скорбную паузу. – Советской демократией воспользовались сионисты.  Есть такой в Минске Овсищер.* Через 6 лет судьба сведет меня с этим замечательным человеком, и я напишу о нем очерк «Мятежный полковник» Он и ему подобные антисоветчики ораторствовали на этой «Яме». Зачем же давать им трибуну? Вы же коммунист, подполковник, и должны понимать этот вопрос правильно.
- Сергей Сергеевич, я не знаю, что говорили Овсищер и другие ораторы. Но знаю другое, видел сам: «на Яму» в День Победы пришли сотни людей, в том числе и ветераны войны. Пришли, чтобы отдать долг памяти погибшим. Почему же надо лишать их возможности сказать то, что они думают о фашизме, об антисемитизме?
- Нет у нас антисемитизма. То есть бытовой ещё имеет место, –  поправился Павлюкевич. – А то, что «на Яме» пока нет митингов… А нужно ли там митинговать? Я не советую вам возмущаться по этому поводу.
Это что же, даёт мне понять: умерь свой пыл, не суйся туда, куда тебя не просят? Похоже на то.
Вошла какая-то партийная дама и уселась напротив. Представиться не посчитала нужным. В дальнейшей беседе участия не приняла, лишь сверлила меня глазами. Наверное пришла посмотреть, что за фрукт я такой?
Демонстративно отвернулся от неё вполоборота, обращаясь только к Павлюкевичу. Напомнил о мемориальной доске.
Он поморщился.
- То, что в гетто была подпольная организация, надо ещё доказать.
- Уже не надо доказывать. Можете позвонить в музей истории Великой Отечественной войны, и вам дадут справку: такая организация не только была, но и активно действовала. Есть в Минске и живые свидетели этого. Есть и другое убедительное подтверждение: книга Смоляра «Мстители гетто»…
- Но можно ли верить Смоляру? – перебил меня Павлюкевич. – Он же уехал в Израиль.
- Ну и что? Насколько я знаю, уехал из Польши и, очевидно, на то была причина. Я, например, слышал, что в Польше в последние годы усилился антисемитизм.
- Порядочные люди Родину не предают. Смоляр – откровенный сионист.
- Но какое отношение имеет его отъезд из Польши в Израиль к подпольной антифашистской организации в гетто? Книга Смоляра вышла ещё в 47-м году. Там множество фактов, фамилий… Я не слышал, чтобы кто-то опроверг написанное им. Кстати, кроме книги Смоляра, есть и другие, где рассказывается о подполье в гетто. Например, Ивана Новикова «Руины стреляют в упор». Значит, была там подпольная организация. Так почему же это не отметить мемориальной доской?
- Ну, знаете. Такие вещи с ходу не делаются. Есть у нас Институт истории партии, ему и карты в руки. Надо всё тщательно проверить и перепроверить…
Вести дальнейшую дискуссию с цековским чиновником по этому поводу, как я понял, – дело зряшное. Полагаю, он прекрасно понимал: опровергнуть непреложные факты уже невозможно, однако, следуя установкам «свыше», продолжал лукавить.Я ещё писал в письме о присвоении одной из улиц имени Гебелева…Против Гебелева ничего не имеем.* Именем Михаила Гебелева, руководителя антифашистского подполья в гетто, назовут улицу в Минске лишь через 20 лет в 2005 году благодаря настойчивым усилиям его дочери Светланы при содействии посольства США.
Но опять-таки начинать надо не с ЦК. Обратитесь в Институт истории партии. Пусть сначала там рассмотрят ваш вопрос. А то ведь у нас чуть что – сразу в ЦК.
- Но я написал не о пустяках. И вопрос этот не мой личный. Это наше общее дело.
- Понимаю. Потому и беседуем с вами.
«Беседуем»… Партдама по-прежнему молчала, а Павлюкевич уходил от конкретных ответов. Зачем меня вызвал? По всей видимости, чтобы иметь какое-то личное представление об авторе письма. Не сомневаюсь, в каком свете представил меня Холодков.
Разговор явно шел «на разных языках».
Павлюкевич посмотрел на часы, давая понять: не пора ли мне выкатываться?
- Сергей Сергеевич, ко мне вопросы есть?
Он развел ладони.
- Да нет.
- Тогда у меня вопрос к вам.
В глазах его – настороженность.
- Слушаю вас.
- Я написал доверительное письмо на имя товарища Кузьмина и, с чем вы согласились, о серьёзных вещах. Но почему мое письмо вышло за стены ЦК и обернулось по принципу испорченного телефона домыслами в редакции «Во славу Родины»?
Коротко изложил услышанное от бывшего сослуживца.
Пвлюкевич несколько смутился.
- Видите ли… (Опять пауза. Явно искал подходящий «довод»). Вы же писали о «Яме», о гетто. А это теперь территория Фрунзенского района. Вот мы и познакомили с вашим письмом Фрунзенский райком партии.
- Понятно. А кривотолки вокруг письма? Откуда они?
Он снова развел ладони.
- Этого я не знаю. Мы в ЦК здесь ни при чём. – И, видимо, желая смягчить неловкость, добавил: – А письмо  вы написали интересное. Изложенное вами будем иметь в виду.
Тем наш разговор и закончился.
Не уверен, что именно моё письмо сыграло решающую роль в том, что через год или два (точно не помню) в День Победы глушилок над «Ямой» уже не было. Скорее всего тут повлияли новые веяния, связанные с началом «перестройки». Но, думаю, и мое письмо было не лишней капелькой в забурлившем, пока еще слабом ручейке, размывающим устои державной лжи.
                Квартира для Тамары Пахомовой
Продолжал читать лекции и параллельно сотрудничал с республиканскими газетами. После увольнения Холодкова изредка писал и в «Во славу Родины». Но постепенно армейская тема теряла для меня прежний интерес. Жил уже в другой жизни, и она выдвигала свои темы, в том числе и «вечные»: о доброте, внимании к «простому человеку», о государственном подходе в различных сферах нашего бытия… Материал обильно поставляли лекционные командировки и просто жизненные наблюдения. Столько людей проходило перед моими глазами, столько явлений, что темы толпились, толкая друг друга: «Меня возьми!» «Меня!»
… В райцентре Сморгонь поселился в недавно построенной 9-этажной гостинице. Строили четыре года, вбухали уйму средств. И что в итоге? Нелепая планировка, масса неудобств для проживания там, недоделки…
… Возле торгового центра «Юго-Запад» по соседству с нашим домом с утра до позднего вечера – много автомобилей. Не только личные «Жигули» и «Москвичи», но и МАЗы, КРАЗы. С прицепами и без, с грузами и порожняком, с выключенными двигателями и монотонно тарахтящие. Зачем они здесь? Ответ искать не надо, стоит лишь понаблюдать, как в кабины, багажники, кузова и салоны волокут ящики с водкой, продукты и прочие покупки. Но машины-то в массе своей государственные! Значит, используют их в личных целях.
После моего визита в Комитет народного контроля Московского района был организован рейд. Принял в нём участие и я. Вскрылось вопиющее расточительство А вскоре в «Советской Белоруссии» под рубрикой «Размышления публициста» появилась моя статья «Широкие натуры». В основу её легли оба факта: в Сморгони и возле торгового центра «Юго-Запад».
- Какой новый роман принесли? – поднимал голову от многочисленных рукописей зав. отделом советского строительства Давид Соломонович Пинхасик.
От Иры Климашевской, проработавшей в «Советской Белоруссии» немало лет, слышал: Пинхасик – прекрасный редактор. Тонко чувствует слово. В справедливости этой оценки убедился и сам. Но дело не только в чисто профессиональных качествах зав. отделом. Не менее важны и человеческие. У Давида Соломоновича здесь полная гармония. Доброжелательный, остроумный – работать
с ним было приятно.
- Тут о народных дружинах, – протягивал я рукопись. – Кое-какие мысли.
- Ну, если мысли, тогда давайте. Много мыслей? Стол не проломится?
В один из моих приходов Давид Соломонович показал письмо.
- Думаю, оно вас заинтересует.
Я его тут же прочитал. Писала из Клецка женщина-инвалид. С детства парализованы ноги. Живёт с матерью и ребёнком. Балкона нет, под полом – трубы парового отопления. Из щелей в полу проникает пар. Хотя и первый этаж, но ступени на улицу крутые. Спуститься, а потом подняться на костылях – для неё мука. Не всегда хватает сил выйти на улицу, подышать свежим воздухом. У десятилетней дочери – слабые бронхи, хронический тонзилит. Ей в этой квартире тоже несладко. О пожилой матери и говорить нечего… Словом, смена квартиры для них – вопрос, можно сказать, жизни и смерти, потому что та, где они сейчас живут, медленно их убивает.
И я поехал в Клецк. Перво-наперво – к автору письма Тамаре Пахомовой. Всё оказалось так, как она написала. Даже ещё хуже. Незатейливые строки её письма не могли в полной мере передать ощущение безысходности, в которой жила эта семья.
А вот и ступени, действительно крутые. Считал их не моими здоровыми ногами, а её костылями. Девять туда, девять обратно… Каждая для Тамары – преодоление.
Ей под сорок. Личная жизнь не сложилась. Муж, тоже инвалид, но ходячий, её бросил.
- Зачем я ему такая?
Пьём чай в одной из двух комнатёнок, заставленных изрядно обветшавшей мебелью. Стол колченогий, стулья поскрипывают от старости, полы давно уже пора перестилать…
Тамара спешит выговориться. И уже не о квартире – о своей жизни. Первые послевоенные годы, с которых начался отсчёт ее памяти, запомнились голодом и разрухой. Отец, бывший командир орудия, пришёл с войны с орденом, двумя медалями «За отвагу» и осколком в лёгких. Был председателем сельсовета, мотался по району, воюя с бандитами. Через несколько лет фронтовое ранение свело его в могилу.
Зловещим эхом достала война и  малолетнюю Тамару. Вакцины от полиомелита в деревенской глухомани не было, и вот результат: инфекция, болезнь и костыли на всю жизнь. Как тонкий стебелёк, пробившийся к свету сквозь каменья, Тамара тянулась к радости, которой обделила её жизнь. Натура упорная, активная, она выучилась играть на баяне, стала душой кружка художественной самодеятельности. На сцене пела, читала стихи. После окончания школы работала библиотекарем.
Были, были в её жизни благородные, милосердные люди. Директор школы Александр Адамович Литвинов выделил лошадь – привозить Тамару в школу и отвозить домой. Из недели в неделю, из года в год… Добиваясь квартиры в городе, она с матерью пришла на приём к тогдашнему министру соцобеспечения республики Василию Ивановичу Лузгину. Он тут же позвонил в Клецк, навел справки, отдал необходимые распоряжения…
Тамара рассказывала, а её мать Софья Петровна, наклонив голову над блюдцем, украдкой снимала платком слёзы.
- Дитятко ты моё!..
Подумал: какой же он громадной высоты этот тихий материнский подвиг, это многолетнее, каждодневное мужество – быть до глубокой старости опорой своему ребёнку! Почему-то привычное для нас сочетание «мать-героиня» связываем только с многодетностью. Но не меньший героизм – вырастить даже одного-единственного ребёнка, если каждый его шаг на костылях – это и шаг матери. Это и её боль, её отчаяние, её, не знающее усталости, упорство. Но силы матери не беспредельны. Теперь сама часто болеет, нужна и ей помощь.
У меня было такое чувство, словно за эти полчаса, слушая рассказ Тамары, прожил целую жизнь. Её жизнь. И уже твердо знал: в чиновных кабинетах сражаться буду до последнего.
Начал с горисполкома. Секретарша в приёмной поначалу не хотела допустить к «самому», но мои журналистские «корочки» сделали своё дело. Председатель горисполкома, выслушав меня, вздохнул:
- Нет у меня свободных квартир. Город наш небольшой, с жилищным строительством туго…
- А новый 40-квартирный дом, что вот-вот будет заселяться? – пустил я в ход информацию, полученную от Тамары.
- Но это же не наш, не городской фонд. Дом ведомственный, построила его Сельхозтехника. Туда и обращайтесь.
- Спасибо за совет, непременно обращусь. Однако мне известно: какую-то часть квартир из этого дома забирает горисполком. Разве это не так?
Председатель слегка смутился, но тут же перешел в контратаку.
- Послушайте, товарищ корреспондент… Вы меня за горло не берите. Те квартиры, которые имеете в виду, давно уже распределены и ломать мы ничего не будем.
В  голосе его уже прорезалась властность. Демонстративно посмотрел на часы. Отрывают его драгоценное время всякие тут…
На вид меньше сорока. Значит, послевоенный. Холеное лицо, уже начавшая грузнеть фигура, привыкшая к кабинетам.
Что ещё ему говорить, как достучаться до него через эту броню чиновного равнодушия?
- Теперь вы меня послушайте. Вас ещё на свете не было, когда отец Тамары Пахомовой пришёл с фронта израненный. Если бы не он и такие, как он, заслонившие страну от фашистов в Великую Отечественную, не сидеть бы вам в этом кабинете. Тамара Викторова Пахомова – не просто инвалид первой группы. Она – дочь фронтовика. Так неужели её отец заслужил, чтобы дочь его, спустя сорок с лишним лет, и без того обделённая судьбой, обивала на костылях пороги казённых домов, доказывая то, что доказательств не требует? Вы же представляете в городе советскую власть, а нам ещё в школе внушали, что она самая справедливая.
Он зло посмотрел на меня.
- Советскую власть оставьте в покое. А что касается меня, то я – не Иисус Христос и одним хлебом всех страждущих накормить не могу. Извините, меня дела ждут.
Сдержался, чтобы не сказать ему всё, что о нем думаю, и направился к двери. Всё. Здесь глухо. Но рядом – райисполком. Попробую там. Правда, к городским делам райисполком прямого отношения не имеет, но Сельхозтехника – это район. И если в райисполкоме очень сильно захотят помочь Тамаре Пахомовой, Сельхозтехника не устоит…
С таким раскладом и вошёл в очередной начальственный кабинет. Председатель райисполкома даже не дослушал до конца.
- Извините, но вы не по адресу. Жила бы ваша Пахомова в сельской местности…
- Но вы же можете повлиять на начальника Сельхозтехники. Случай исключительный.
- Как я на него повлияю? У него свое начальство. В Минске. А какое отношение имеет райисполком к ведомственному дому? Никакого. Извините, но ничем помочь не могу.
Так, понятно… Этот тоже занял глухую оборону. Что ему какая-то Пахомова с парализованными ногами! Принял бы близко к сердцу её беду, – не говорил бы, что «не по адресу», ссылаясь на другое ведомство. Если человек по-настоящему сострадает и хоть чем-нибудь может помочь, обращаться к нему за помощью всегда «по адресу».
Итак, в двух инстанциях отказ. Третья будет Сельхозтехника. Но перед этим зашёл в отдел социального обеспечения узнать: много ли в городе безногих людей, хлопочущих насчёт квартиры?
Справку мне выдали быстро, назвав… Тамару Пахомову.
- А есть ли у вас на учёте еще инвалиды первой группы с таким же заболеванием?
- Нет. Пахомова единственная.
Недостающее звёнышко в нужной мне информации восполнено.
Разыскал Сельхозтехнику, поднялся на второй этаж к начальнику. Дверь заперта. Толкнулся во вторую, третью, четвертую… Та же картина. Наконец в одном из незакрытых кабинетов выяснил: начальник проводит совещание. Началось минут десять назад.
Да, невезуха. Управлюсь ли за один световой день? Если нет, тогда надо думать о ночлеге. Стеснять Пахомовых не хотелось. А в гостинице мест может и не быть. Пока в Сельхозтехнике совещание, прямой резон забронировать место.
Дежурная, повертев мое командировочное удостоверение, вздохнула:
- Сейчас проходит двухдневный семинар учителей района. Места все заняты.
- А раскладушка у вас найдётся? Поставить где-нибудь в холле на ночь… Я – человек неприхотливый.
Задержала на  мне изучающий взгляд.
- Извините за любопытство: а по какому поводу к нам?
- По квартирному. Хочу помочь одному человеку.
- Вот оно что… – Полистала тетрадь, задумалась. – Свободных номеров у нас, действительно, нет. Зато есть люкс. Одноместный. Если до шести часов указания на него не поступят, отдаю его вам.
На душе посветлело. Спасибо тебе, добрая женщина! Мне ли, старому командировочному, не знать, как берегут в гостиницах этот люкс для внезапного визита какого-нибудь начальства! А тут дежурная выразила готовность поселить в нём меня, простого смертного.
Только сейчас почувствовал, как устал. И не столько от самих хождений, сколько от бесплодных разговоров. Сейчас бы растянуться в постели и вздремнуть пару часиков…
Но расслабляться не время. Снова потопал в Сельхозтехнику. Дождался конца совещания и вошёл вслед за начальником в его кабинет.
Старался говорить без напора, скорее убеждал, чем просил. Не забыл и про те девять ступенек: каково Пахомовой по ним на костылях! Всё, всё вроде сказано. И что она – дочь заслуженного фронтовика, и про слабые лёгкие десятилетней Оленьки, и про Софью Петровну…
- … Поймите, Виктор Петрович… Речь идёт всего лишь об обмене. В доме, что вы построили – сорок квартир. Неужели из этих сорока нельзя выделить одну инвалиду первой группы?
Он слушал, не перебивая. Но когда я закончил, как отрезал:
- Квартиру в том доме дать не могу.
- Почему?
- Поймите и вы меня… Во-первых, Пахомова к нашему ведомству никакого отношения не имеет. А во-вторых, и это главное, дать ей квартиру, значит, ущемить другую семью, семью механизатора, которая эту квартиру ждала годами. Нужно ли мне говорить вам, журналисту, о роли механизаторов в сельском районе?
- И что же, среди сорока обладателей квартир в новом доме все сплошные механизаторы?
- Все – не все, но имеют прямое отношение к Сельхозтехнике.
- Допустим, – не стал я спорить. – Но представьте, Виктор Петрович, себя капитаном пассажирского судна, терпящего бедствие. На борту – и ценные специалисты, и начальники разных рангов, и вообще заслуженные люди. И наряду с ними – женщины, дети и несколько инвалидов. А шлюпок на всех не хватает. Кого в первую очередь будете спасать?
Несколько секунд он молчал.
- Но я же не капитан, а начальник Сельхозтехники…
- Виктор Петрович, вы уходите от ответа. Все мы становимся капитанами в чрезвычайных обстоятельствах.
- Всё понимаю, что вы тут говорили, и сочувствую. Но квартиры в доме, о котором говорите, уже распределены, а поэтому в данном вопросе помочь не могу.
Вышел из его кабинета в какой-то отупляющей одеревенелости, словно только что молотил кулаками в ватную стену. Всё впустую: и мои «железные» доводы, и попытки пробудить в душе моего прагматичного собеседника милосердие.
Куда теперь? Есть еще райком партии. Но по личному опыту знал: вряд ли там помогут. В тихих кабинетах райкомов страждущие не толпятся. Партийные чиновники не любят, когда к ним обращаются по бытовым и прочим житейским вопросам. Технология отфутболивания в ту или иную контору здесь доведена до совершенства.
И всё-таки решил отработать и этот вариант. Чтобы потом не мучила совесть: упущен какой-то шанс. Если не считать собеса, в Клецке это уже четвёртая инстанция в моих хождениях. И последняя. Потому как выше власти в городе и районе уже нет.
И снова центральная площадь с типовым памятником Ленину. Вождь мирового пролетариата простёр руку, призывая массы к классовым битвам  за светлое будущее. За каким оно горизонтом, сколько световых лет надо пройти нашей планете в своём кружении, чтобы люди стали сердечнее, справедливее, милосерднее? Если у нас уже развитой социализм, то почему в нём так тяжко живется-дышится «маленькому человеку» Тамаре Пахомовой?
С такими грустными мыслями поднимался по мраморным ступеням райкома. Коль уж притопал сюда, то надо только к первому секретарю. Второй вряд ли возьмёт на себя ответственность за конструктивное решение проблемы. Но как попасть к первому? Сказать в приёмной, что по «квартирному вопросу», – секретарша тут же перекроет оставшиеся несколько метров в «главный» кабинет. Секретарши в райкомах-горкомах вышколены – не чета той добросердечной дежурной в гостинице.
Пришлось пойти на хитрость. Протянул своё журналистское удостоверение.
- Вопрос у меня чрезвычайной важности, иначе бы не приехал сюда из Минска. Не обижайтесь, но в суть вопроса посвятить вас пока не могу. Мне нужен разговор с первым секретарем товарищем Ярощуком с глазу на глаз.
Секретарша подозрительно разглядывала мои «корочки», переводя взгляд с фотографии на меня и снова – на фотографию.
- А паспорт у вас с собой?
- Пожалуйста.
Возвращая документы, спросила:
И всё-таки как доложить Александру Ильичу?
- Так и доложите: журналист по вопросу чрезвычайной важности.
- Хорошо. Подождите минутку.
Ждал меньше.
- Что случилось? – встретил меня на середине кабинета первый.
- Случилось… Поверьте, по незначительному поводу не стал бы вас беспокоить.
- Прошу, указал он на стул возле длинного стола. – Я весь внимание.
Молодой. Спортивная , подтянутая фигура. Как ни всматривался в его лицо, не уловил начальственной властности, обычно отличавшей хозяев подобных кабинетов. Лицо добродушное, в глазах – живой интерес к собеседнику, снимающий у него напряжение первых минут.
Я начал издалека.
- В одной деревеньке Клецкого района жила-была девочка…
И дальше про отца-фронтовика, неустроенные послевоенные годы… Ждал: сейчас перебьёт: «Давайте-ка ближе к делу!» Не перебил. Поощрённый его вниманием, продолжал рассказывать, стараясь не упустить важные, на мой взгляд, детали. Вкратце сказал и о бесплодных визитах в горисполком, райисполком, Сельхозтехнику.
Когда закончил, Ярощук, сцепив на столе ладони, наклонил к ним голову, задумался. Несколько секунд тугой тишины.
- То, что вы рассказали, серьёзно. Очень серьёзно. – Поднял голову и теперь смотрел мне прямо в глаза. – Я здесь недавно и не успел ещё как следует разобраться в ряде вопросов. Спасибо за информацию. Сказать сейчас что либо определенное пока не могу. Но буду над рассказанным вами думать… – Снова помолчал. – Знаете, место, на которое я посажен, оказалось для меня чересчур уж горячим. Люди идут со своими проблемами, бедами, жалобами. А много ли я могу? Столько ещё несуразностей в этом мире, что всё это расчистить – никакого Геракла не хватит.
Его доверительный тон, отступление от бюрократических канонов, которых держатся руководящие чиновники, принимая посетителей, меня удивили. Какой-то нестандартный секретарь… Не успел испортиться? И я позволил себе процитировать:
                А люди все роптали и роптали,
                А люди справедливости хотят…
- Любите Высоцкого?
- Люблю, — признался я. – А вы?
- Тоже.
И он стал говорить о Высоцком, какой это уникальный талант и как несправедливо, что до сих пор он не получил официального признания.
Стоял  апрель 1987-го. Еще только-только стало входить в газетную лексику слово «перестройка», ещё слишком грузна была инерция застарелых идеологических подходов. А тут в кабинете первого секретаря райкома шёл увлеченный диалог о песенном бунтаре, к которому власть, естественно, пламенной любви не питала.
- Дай вам Бог здоровья, – сказал я, прощаясь, ту же фразу, что когда-то услышал в свой адрес от Василя Быкова. Для меня она – высокая степень душевного расположения.
Странное чувство испытал, покидая его кабинет. Он ничего не обещал. «Буду думать…» Хотя эти ни к чему не обязывающие слова и вселяли какую-то надежду, но старался не брать их близко к сердцу. Да, на должности первого секретаря райкома партии мне встретился человек не ординарный. Но скорее всего через какое-то время  придёт отрицательный ответ. Очаровал же меня в «Красной Звезде» в ходе продолжительной беседы генерал Лощиц, а потом – отписка. Нет уж лучше не распахивать душу навстречу надежде. Иначе – горечь разочарования. А уж если надежда, пусть крошечная, ей самое место в каком-нибудь закуточке.
Так настраивал себя, ожидая весть о результате своих усилий. Сколько надо ждать? Несколько месяцев, полгода, год?
Через две недели от Тамары – телеграмма. Квартиру дали! Именно в том новом 40-квартирном доме. На первом этаже с лоджией, о чем мечталось многие годы.
Я понял: это Ярощук. Его решительное вмешательство. «Буду думать…» Многое же стояло за этой короткой фразой!
Давно не испытывал такой радости, как в день получения телеграммы. И не только за Тамару. За человека, который вопреки моему невеселому прогнозу не ушёл в сторону, прикрываясь трудностями.
Позвонил ему, говорил всякие добрые слов. И ещё сказал: в «Советской Белоруссии» будет статья. Он возразил:
- Это что, подвиг? Выполнили свой долг. Человеческий, служебный. Случай-то исключительный, значит, из правила может быть исключение. Все нормально, и не надо нам славы на всю республику.
Исполнить его просьбу не обещал. Статья в «Советской Белоруссии» появилась. В соавторстве с Ириной Климашевской – на два «подвала». Заголовок «По долгу и по должности» точно обозначил тему наших раздумий.
А спустя почти 15 лет в сентябре 2001-го накануне президентских выборов в Беларуси увидел в демократической газете «Народная воля» на первой полосе крупное фото: кандидат в президенты Александр Ильич Ярощук. Внимательно прочитал его предвыборную программу. Под ней я бы тоже подписался. Так хорошо стало на душе, что не обманулся в этом человеке. И нисколько не удивило, что он в демократическом стане, что вскоре снял свою кандидатуру в пользу кандидата от объединённых демократических сил Владимира Гончарика.
«Не надо нам славы на всю республику…» Хотя демократы тогда выборы проиграли, (в оппозиционной печати утверждалось, что выборы были сфальсифицированы), наличие среди политических деятелей таких людей, как Ярощук, вселяет надежду.
Сколько уже читано о бывших партработниках, объявивших себя демократами! Стоило им снова придти к власти, и они остались такими же властолюбцами, гребущими к себе и только к себе. Смею думать: Ярощук не из тех. Уж я-то знаю: его демократизм вызрел отнюдь не на пустом месте.

Из дневника
15 января 1986. Минск.
Разговор с референтом общества «Знание» Алексеем Ивановичем Королем. Общительный и добрый человек, я ему немало обязан как лектор. По многим вопросам жизни сходимся во взглядах. Но, видимо, длительная работа инспектором политуправления округа не прошла для него бесследно. К Василю Быкову относится отрицательно («Принижает героизм на войне»). Завотделом Василий Ильич Жерихов поддержал Короля: «Книги Быкова – пища для наших врагов».
Ну и ну! Это ж надо, чтобы настолько были законопачены мозги! Жерихов – это понятно: ярый сталинист. А вот Алексей Иванович удивил. Похоже, творчество Василя Быкова толком не знает, черпает суждения о нем из разгромных статей и высказываний своих бывших начальников вроде генерала Грекова.
Старался его разубедить. Но у меня это не очень-то получилось. Человек просто не понимает, что есть такое понятие, как художественный образ. Он может быть и отрицательным, но нести положительный заряд. Все зависит от мастерства. Раскрывая анатомию зла, писатель одновременно борется с ним.
Алексей Иванович, к сожалению, мыслит чересчур прямолинейно. Коль Быков столько места уделил отрицательному герою, считает он, значит… «протаскивает через него чуждую нам идеологию».
Грустно.
28 февраля 1987. Минск.
Тревожная весть из Москвы: папе плохо. 17 февраля потерял сознание. Отвезли в больницу. Пробыл там неделю. Практически лечения не было, да и обстановка в больнице тяжёлая. Поэтому его привезли домой.
Ещё до того, как всё это случилось, Гера уехал в военный санаторий «Трускавец». Все заботы о папе легли на маму и Галю.
Чего ж тут раздумывать! Мне надо срочно в Москву.
Марина отнеслась к этому с пониманием. Но опять в же вечные мои журналистские долги. Уже на вокзале написал письмо председателю сельсовета в Колодищах В.И.Зенчику. Двумя неделями раньше ездил туда по письму участника войны, инвалида второй группы В.В.Климовича. Он написал в «Советскую Белоруссию»: его сестра Мария Власовна Климович (78 лет) жила в доме, который от ветхости пришёл в негодность. Жить в нём опасно. Ютится у соседей. У неё нет ноги и пальцев на правой руке.            Одинока. После изнурительных хлопот райисполком выделил ей однокомнатную квартиру, но вселить туда эту горемыку не спешит. Сельсовет поставил условие: сначала снести старое строение, а уж потом выдадут ордер на новое жилье. Но как пожилому человеку осилить такую работу! Нанять людей – не по карману: пенсия всего 55 рублей.
Я приехал в Колодищи. Все подтвердилось. Председатель сельсовета заверил: вопрос решим. Подсказал ему: надо женщину-инвалида свезти к новому жилью. Пусть убедится, что оно благоустроено. Зенчик пообещал: сделаем.
Накануне отъезда звонил брату Марии Власовны. Он сказал: всё пока по-старому. Сестре никто новую квартиру не показал, и она продолжает жить у соседей.
В письме к Зенчику выразил недоумение и без обиняков предупредил: могу снова приехать в Колодищи, но тогда в «Советской Белоруссии» появится соответствующая статья.*
Так бы оно и было, если бы не эта срочная поездка в Москву

 
                *  Писать статью не пришлось. После моего очередного письма сельсовет, наконец-то, выдал ордер, и Мария Власовна вселилась в новую квартиру.
               
8 марта. Москва.
27 февраля приехал к родителям. Папа в плохом состоянии. За неделю неподвижного лежания в больнице образовались пролежни. И как только мама с Галей справлялись с ним до моего приезда!
Папу опекаю ночью. Сплю на кухне в кресле-кровати. Но какой там сон! Раза 3-4, а то и больше поднимаюсь, иду в комнату к папе. Он часто сбрасывает с себя одеяло, стонет, иногда кричит.
По несколько раз за ночь переворачиваю его. Даю пить. Утром делаю ему массаж. А потом на вахту заступает мама. Периодически приходит Галя…
Позвонил Гера. Мама в то время ушла в магазин. Трубку снял я. Брат поздравил маму и Галю с Женским днем, Конечно же, спросил: «Как родители?» О папе я сказал уклончиво: «Как всегда». Ни к чему портить Гере настроение. Пусть плодотворно полечится в санатории и наберётся силенок.
Писал свою часть статьи «В день суда и после» – в защиту рабочего Давида Хасина. (О нём — в одноимённой главе).
 Завтра отошлю рукопись  соавтору  Ирине Климашевской.
В связи с Женским днем обзвонил знакомых женщин в Москве. Поздравил и Раю Слободчикову, жену Илюши Черняка. Потом трубку взял Илюша. Сообщил: год назад умер Саша Лобзов. Один из ярких умов нашего класса, поэт, композитор, юрист, полковник милиции…
Сашка, Сашка! Сколько раз собирался созвониться с ним, встретиться, но всё было некогда, всё дела, дела… Не хочу себя оправдывать. Не прощу себе. Опоздал. Опоздал навсегда.
9 марта
На лыжной базе взял лыжи напрокат и час походил по ясеневскому лесу. Солнце, берёзы, ели, весна. В 1946-м в 9-м  классе с другим моим одноклассником Игорем Князевым ходил на лыжах в этом же лесу. Я ещё тогда стихи написал о той прогулке. Запомнилось, как пили воду из родника…
Сколько воды утекло с тех пор! А родник нашего детства всё тот же, только вода в нем уже другая. 
В сегодняшнем номере «Правды» – статья «Неизвестные известны».
…Во время войны вражеской бомбой был тяжело ранен молоденький рабочий Владимир Волкодавов. Ему выжгло глаза, оторвало руку. И вот этот человек стал доктором физико-математических наук, подготовил десятки аспирантов. Дом, в котором живёт, – в аварийном состоянии. Учёный обратился в исполком города Куйбышева, а затем в облисполком с просьбой выделить квартиру. (До этого хлопоты о ремонте дома оказались безуспешными). Зам. председателя горисполкома П.Аистов ответил отпиской: «Не представляется возможным».
Мама, прочитав статью, была потрясена. («Бюрократы! Сволота!»). Я тут же написал в редакцию «Правды», а также исполкомовскому чиновнику П.Аистову всё, что думаю по этому факту.
О, чиновная черствость! И когда же переведутся такие люди?
Заглянул в комнату папы, а он свалился с кровати. С большим трудом уложил его обратно.
Бедная мама, как она всё это выдерживает!
14 марта.
Встретил Геру на Киевском вокзале. После Трускавца выглядит неплохо. Конечно же, в первые минуты встречи он спросил: как родители? Накануне мы с мамой твердо решили не омрачать день встречи Геры со своей семьей вестью о тяжёлой папиной болезни. Но мой бодрый тон успеха не имел. Геру не так-то легко провести. Сказал: «Беспокоит меня папа». Больше расспрашивать не стал. Завтра приедет к родителям и всё узнает.
15 марта
Ночью почти не спал. Разве что чуть под утро. Днем приехал Гера, пришли Галя с Олей (Дочь сестры). Сознание у папы прояснилось: всех узнал. Мама накрыла стол. Будто оазис в унылой пустыне.
Обсуждали ситуацию. Гера: «Брошу работу, буду дежурить возле папы». Галя тоже готова ночами нести вахту. Пришлось мне их убеждать: а я - то на что? Человек свободный. Ну, подежурю ночь, днем отосплюсь. Гере бросать работу не надо: найти потом другую, по душе, не так-то просто. А у Гали и без того семейных забот - хлопот хватает. И потом как мы втроём да плюс мама с папой будем ночевать в небольшой двухкомнатной квартирке? Словом, убедил.
Гера с Галей, живя в Москве, столько уже сделали для родителей, что мои дежурства в сравнении с этим – всего лишь  малая толика. Вот только надо как - то исхитриться наладить сон.
19 марта
Несколько дней назад Галя принесла для папы успокаивающую микстуру. Он стал спать значительно лучше. Улучшился и мой сон. Возобновил зарядку в парке. Вчера днём походил час на лыжах. А сегодня был на вечере памяти Саши Лобзова в помещении Московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории (у Покровских ворот).
Пришёл за полчаса до начала. В скромном зальчике – большой портрет: лобастый, полуседой человек в милицейской форме. Улыбка по-молодому задорная. Вот ты какой, Саша, через три десятка лет, как видел тебя в последний раз на собственной свадьбе.
Вышел во двор. Первым появился Марк Самойлов с женой (он и нацелил меня на этот вечер). Мы с Марком сразу узнали друг друга. А через несколько минут он «представил» меня одноклассникам: Мише Поспелову, Леше Олейнику, Вове Каревскому, Гале Лоим, Рите Ниловской… Господи, как же мы все изменились! Впрочем, что ж удивительного: 40 лет, как окончили школу.
Вечер открыл Миша Поспелов.
- Александр Сергеевич был человеком высокой культуры, музыкантом высокого профессионализма…
Как-то необычно слышать о нашем Сашке Лобзове «Александр Сергеевич» и это горькое «был».
Затем с коротким словом выступил Вова Каревский.
- Я беру на себя смелость начать именно с этого ( показал на аудикассету). Здесь музыка и слова Александра Сергеевича… (Включил магнитофон).
Сашин голос:
- Русский романс люблю с детства… (Поет и аккомпанирует на гитаре).
                Может, лучше, чтоб ты оставалась загадкой
                Нераскрытою книгой, нерассказанной сказкой…

                Надоело мне жить на пределе.
                Мне б пожить просто так…
- …У Александра Сергеевича, – продолжал Каревский, – свыше  двухсот песен – и на свои слова, и на слова других поэтов. «Я буду скакать» на слова Николая Рубцова – одна из лучших его песен. Послушайте… (Снова включил магнитофон).
Все-таки голос – самая сильная память о человеке, самое верное отражение его неповторимости. Казалось, Сашка – здесь, в этом зальчике, и сейчас мы его увидим. А песня действительно хороша. Столько в ней русской разудалости и затаённой грусти, что невольно начинаешь чувствовать себя этим всадником на деревенских просторах, растоптавшим в безудержном галопе все мелкое и суетное..
Выступали и незнакомые мне люди, знавшие Сашу, и я узнавал о нём все новые подробности. Оказывается, фирма «Мелодия» выпустила пластинку с его романсами. Звучали они и по радио, но авторы передачи почему-то «забыли» назвать композитора.
После вечера какая-то дама объяснила это происками «сионов», т.е. сионистов. Возразил ей:
- Причём здесь сионисты? Высоцкий вон какой талантище, а до сих пор не издали ни одной книги его песен.
Дама поморщилась.
- У Высоцкого отец — еврей, а Лобзов – наш, русский человек.
Тьфу ты! Аж противно стало. Как я ненавижу этот вонючий национализм!
27 марта.
У папы сегодня день рождения. Были Галя и Гера. Обедали, говорили о папиной жизни, нелегкой и самоотверженной.
Светлый лучик в этом грустном застолье – рассказ Геры, как его чествовали в Морской школе в связи с 60-летием. Московский комитет ДОСААФ наградил Почётной грамотой. Вручили юбилейный адрес.
Гера – человек очень скромный, но, видимо, хотел сделать приятное нам и в первую голову маме: показал грамоту и адрес. И еще – журнал «Военные знания» №1 1987, где опубликован фоторепортаж «От мальчишки до адмирала». Есть там и про Геру.
«… - Как вам удалось втиснуть в дом настоящие корабельные отсеки? – спрашивают непосвященные у другого преподавателя – автора проекта полигона за живучесть надводного корабля, старшего инженера Морской школы, председателя комиссии по изобретательству и рационализации капитана 2-го ранга запаса Г.Нордштейна.
И он не без удовольствия расскажет об этом и покажет технику в действии. Здесь все, как на настоящем корабле. Не примерно, а точно так же…»
Читая эти строки, снова и снова убеждаюсь в простой истине: человек оставляет о себе то мнение знавших его, которое заслуживает.
30 марта.
Папе всё хуже. Не говорит. Почти не реагирует на окружающее. Только еле слышно стонет, когда его поворачивают. Наследие больницы – пролежни…
Пришла Галя. Во время обеда говорили о служебном неравнодушии. Сестра рассказывала, как они в 13-й больницы Уфы поставили дело с медицинским обслуживанием населения. И хотя о себе говорила очень сдержанно, чувствовалось, что она была не только организатором, но и душой всей этой работы. Вот уж где счастливое сочетание: знания, ум, сердце.
Все-таки тоскует по главному делу своей жизни. Но снова идти на врачебную работу мы ей решительно отсоветовали. Хватает и домашних забот. Да и о своем здоровье надо позаботиться, что Галя частенько забывает.
2 апреля.
Утро как утро. Зарядка, пробежка… Сегодня, ещё раз поразмыслив, посоветовавшись с мамой Галей и Герой, пришёл к выводу: Марине и Андрею приезжать в Москву не надо. Помочь уже ничем не смогут, а трудностей для них будет немало. Я здесь представляю нашу семью и всё, что делаю в родительском доме – это от имени всех нас.
Вечером пришли Галя с Геней. Папа хрипит. Это уже агония. Галя едва сдерживает слезы. Хотела остаться ночевать, но мы с мамой решительно сказали: надо идти домой, хотя бы немного поспать.
Перед сном вышел погулять. Яркий месяц, звезды… В 23.30 вернулся. Мама ещё не спит. Посмотрел на папу. Лицо необычно бледное. И тишина. Приложил ухо ко рту. Не дышит. Позвал маму…  Мама говорит, что ещё минут пять папа дышал. Значит, смерть наступила вот-вот.
Мама держится мужественно. Поразительная у неё сила духа.
Завтра будет горький и тяжёлый день. Поставил будильник на 7.30. Буду звонить Гале и Гере.
3 – 4 апреля.
Печальные хлопоты. Приехали наши родные.  Кладбище в Щербинке – близко от родных мест. Рядом березы… Лицо у папы спокойное. 88 лет. Честно прожитая жизнь, поросль внуков плюс правнук…
В голове моей – отрывок из романса Саши Лобзова:
                Мне б дождаться хорошего, вечного,
                И закончить работу свою…
Папа закончил. Достойно закончил.
К вечеру все разошлись и разъехались. Остались мы с мамой. Пьём чай. Говорю ей: надо жить, приспособиться к новым условиям. Другого не дано.
23 апреля. Гродно.
Снова в этом городе. Тема моих выступлений «Идеологическая борьба и молодёжь». Слушают хорошо. Задают много вопросов.
Встретил гродненскую знакомую Машу Мищенко. У неё проблема с сыном. Груб. Обрюхатил девушку. Жениться на ней отказался. Ходит к другой. Помогать дома не хочет. Потребительские настроения.
Маша недоумевает:
- Откуда это? Хотя и растила его без отца, но учила только хорошему. А получился пустоцвет…
Что ей сказать? О том, что у хороших родителей порой вырастают подобные пустоцветы, таких примеров хоть пруд пруди.
Как было бы просто всё свалить на «тлетворное влияние Запада»! Но Машин недоросль «вражеских голосов» не слушает, литературу «из-за бугра» не читает. Так всё-таки откуда такая дремучесть души? Вечный вопрос и вечная «информация к размышлению».
Перед моим приездом в Гродно город был взбудоражен недавним ЧП. Некий Олег Коржилов 26 лет, раннее дважды судимый, был задержан милицией по подозрению в угоне машины. При доставлении его в отдел милиции нанёс милиционерам ножевые ранения. Пользуясь беспомощностью жертв, завладел пистолетом и скрылся. По горячим следам был обнаружен в одной из квартир, где захватил заложницу. Дом окружила оперативная группа. Нервы у Коржилова сдали, и он открыл огонь по ней, ранив милиционера. В завязавшейся перестрелке был убит.
У местных жителей удалось выяснить: сотни юнцов пытались устроить этому бандиту пышные похороны. Приехали «металлисты» из Литвы. Было остановлено движение транспорта, ибо колонны юнцов шли по улицам, ведущим к кладбищу.
Оказывается, Коржилов был кумиром многих подростков. «Металлист», культурист. Какое-то время работал спасателем-водолазом на водной станции и свою мускулатуру демонстрировал на пляже. Грудь у него настолько была выпуклой, что на неё ставили стакан, и он удерживал его в вертикальном положении.
Этот «супермен» втягивал подростков в уголовные дела.
Историю с Коржиловым использовал в лекциях. Однако, выступая на металлообрабатывающем заводе, не сказал о нём ни слова. Среди слушателей был его отец. Жаль несчастных родителей.
                х  х  х
Разговор о фильме «Покаяние» с водителем лекторской машины Юрой (25 лет).
- Понравился фильм?
- Не-е… Какой-то сумбур. Рыцари в доспехах, современные автомобили, всадники скачут…
- А про что этот фильм?
- Ну, мэр там один появился. Художника арестовал, его жену…
- Почему?
- А кто его знает? Потом этого мэра, когда он умер, выкапывали из могилы… Что тут интересного? Не досидел до конца, ушёл.
Каким же надо быть невеждой в знании нашей истории, каким примитивным художественным вкусом обладать, чтобы остаться равнодушным к одному из самых замечательных фильмов современности! Ну что ж, пожинай плоды своей работы, наша школа! Если бы такой Юра был исключением!
19 июня 1987. Хойники Гомельской области.
В Чернобыльскую радиационную зону лекторы ездить избегают, ссылаясь на разные причины. Но мне отказываться как-то неудобно. Живут же там люди! Так что ж, теперь относиться к ним как к прокажённым? На предложение срочно выехать на пять дней в Хойники коротко ответил: «Еду». Как обычно, вместе с путёвкой получил листок, где всё расписано по дням, часам и даже минутам.
День выдался трудный. С утра с Верой и Надей (Невестка и внучка) – на дачу. Нагружен, как мул (сумка с продуктами, рюкзак, коляска с Надюшкой). Доставил их, умылся, нарвал на огороде зелени – и к поезду. Счёт на минуты. Дома наскоро поел, покидал в портфель и чемодан самое необходимое и снова в путь.
Взмыленный подошёл к окошку кассы на автовокзале «Минск Восточный». Кассирша огорошила: билеты все проданы. Я оторопел: то есть как это «все проданы»? Мне же рано утром надо быть на месте. Спросил, есть ли билет на какой-нибудь автобус с пересадкой? В ответ – истеричный крик: «Вы мешаете мне работать!»
Конечно, можно уйти и назавтра в обществе «Знание» объяснить: не смог уехать – не было билета на автобус. Но тогда сорвется тщательно согласованное расписание выступлений. Мне ли не знать, как трудно в сельской местности собрать людей на лекцию!
Пробился к другому окошку. Коротко изложил ситуацию. А до отхода автобуса минут пять. Кассирша позвонила диспетчеру, но ответ тот же: билеты проданы. Тогда она вышла куда-то и принесла  билет… без места.
Автобусы в Хойники ходят редко, так что раздумывать не стал. Народу набилось в салон «по завязку». Духота. А тут ещё автобус почему-то простоял полчаса. Ничего другого не оставалось, как терпеть. Наконец, поехали. Хоть тесно и душно, да и ноги уже устали, но я успокоился. Главное, приеду вовремя.
Ехать до Хойников почти шесть часов. Сначала стоял в проходе, потом сел на чемодан. Однако долго на нем не усидишь:  прогнулся, вот-вот развалится. Пришлось периодически вставать. Отдыхал на остановках.
Разговорился с попутчиком - майором. Работает в Хойницком райвоенкомате.
- Не повезло в конце службы, – посетовал он. – Для таких невезучих, вроде меня, назначение туда как штрафбат. Штрафников на войне часто бросали на пулемёты и минные поля, а меня бросили на радиацию… Разница небольшая. Разве что подохнешь не сразу. А куда деваться? До пенсии еще тянуть три года… Ну, а вы зачем в эти края?
- Лекции читать.
- Ну-ну… Как говорится, каждому своё. – И надолго замолчал.
Признаюсь, перед ним стало неловко. Человеку в этих радиоактивных Хойниках жить и работать, а я там всего лишь гость. Приехал и уехал. Вот уж действительно, все познаётся в сравнении.
В Хойники прибыли в двенадцатом ночи. Поселился в двухместном номере. Там уже другой лектор – кандидат юридических наук полковник в отставке, бывший преподаватель школы МВД Леонид Тимофеевич Печкуренко. У него, естественно, правовая тема. В юные годы был партизаном, попал в гестаповский застенок, чудом остался жив. Интересный собеседник. Мыслит широко, высказывает «крамольные» мысли о засилье партийной верхушки, о тупиковой политике СССР в Афганистане. Проговорили до часу ночи.
С раннего утра – лекции: «Китай на современном этапе». Лесхоз, милиция, райбольница, совхозы «Стрелищево» и «Хойницкий», колхоз «Шлях Ленина»…В совхозе «Стрелищево» парторг Владимир Владимирович Германович показал Дом культуры, сауну. Совхоз – один из лучших в области, есть что показать. Скот выкармливают, а будет ли пригодно мясо в пищу, пока никто не знает. Идёт эксперимент.
- На людях? – спросил я.
- А что мы можем сделать? – вздохнул Валерий Владимирович. – План спускают «сверху». Попробуй не выполни!
После очередной лекции расспрашиваю о ситуации в районе. Картина невесёлая. Из одних деревень жителей выселили, другие пока функционируют. Местное молоко пить нельзя. Идёт на масло. А куда же попадает это масло? Ответ найти затруднительно. Сложности с кормами. Привозить «чистые» корма накладно, а местные уже «нечистые». Люди не знают, что из местных овощей можно есть, а что нельзя. С огорода едят все: жить-то надо. Благо платят здесь двойную зарплату.
В колхозе «Шлях Ленина» выступал в трех бригадах. В деревне Рашев – под открытом небом. Слушатели, в основном пожилые колхозники, закидали вопросами. Но не о Китае. Что им сейчас Китай! Возмущались… В сельмаг привозят скисшее молоко. Дорогу в деревню,  делают уже несколько лет, но так и не сделали.  Милиция творит произвол. У них редко бывают лекторы…
Побывал в местном клубе. Дом сам по себе еще пристойный, но если считать его очагом культуры, то очаг этот еле теплится. Гармонь неисправна, проигрыватель не работает. В кино ходят за четыре километра в центральную усадьбу.
Вернувшись в Хойники, зашёл ко второму секретарю райкома партии и рассказал об увиденном и услышанном. Ответ стереотипный:
- Будем принимать меры.
Возили меня в закрытую 30-километровую зону в деревню Бабчин. Жители оттуда выселены свыше года назад. Выступал перед милиционерами, несущими здесь охрану. Деревня мертва. Огороды буйно заросли сорняками. Многие окна – без стёкол, на печных трубах – вороньи гнезда…
Замполит угостил обедом. Перед входом в столовую надо окунуть подошвы в воду — против радиоактивной пыли.
 На заводе «Салют» выступал перед молодыми инженерами и конструкторами («Идеологическая борьба и молодежь»). Они  собрались после работы. Задавали вопросы. О Солженицине, Сталине, почему нельзя свободно, без отбора в райкоме и горкоме поехать за границу и посмотреть, как там люди живут. Были и другие вопросы. Ответы на них молодые специалисты скорее всего знали, но, видимо, хотели услышать, а что скажет лектор из Минска?
Говорил то, что думаю.
Встал один инженер.
- Я институт окончил с отличием, работаю здесь третий год. Внёс несколько рацпредложений. А мой оклад всего 140 рэ. И как бы ни старался, он не изменится. Значит, у нас платят не за труд, а за должность. А как же тогда принцип социализма «каждому по труду»? Какой же это развитой социализм? Выходит, всего лишь фикция.
В зале мгновенно установилась стерильная тишина. Подумал: возможно, и здесь есть «стукачи». Но всё равно скажу.
- Вы правы. До развитого социализма нам ещё как до звезд. И ваш неизменный оклад в 140 рублей – одно из подтверждений того.
Разговор получился острый и доверительный. Мне написали отзыв, не поскупившись на добрые слова. Что ж, приятно. Но не столько я такой уж замечательный лектор, сколько люди устали от казённого вранья. Потому и ценят свежее, искреннее слово.
                Давид Хасин
О нём впервые услышал от моих друзей – Иры Климашевской, Рема Гольдберга и его жены Нины Нисневич. Работал в филиале № 3 Минского объединения «Мир» по выпуску игрушек токарь-расточник Давид Хасин. Мастер своего дела, очень порядочный человек, он отказался участвовать в денежных махинациях при оплате его труда, которые пытался навязать ему главный инженер. От строптивца, не принявшего сложившиеся на филиале «правила», решили избавиться. Уволили «по сокращению штатов». Суд восстановил его на работе. Но началась травля...
- Хорошо бы по этому поводу выступить в газете. Додика знаю давно. Чистая душа…
Если это говорит Рем, значит, так оно и есть. Он из той же породы. Отец его погиб в 1942-м на фронте. 14-летний Рем заменил трём младшим братьям отца. С отроческих лет работал на производстве, учился в вечерней школе, энерготехникуме, потом в институте, отказывая себе в соблазнах молодости. Братья выросли, получили образование. Все, как на подбор, рослые, плечистые, красивые – ими нельзя было не любоваться, когда собирались вместе. Рем и по прошествии многих лет оставался для них непререкаемым авторитетом. Понятия «товарищество», «долг» для него были святы. Когда на филиале «Горизонта» в футлярном цехе произошел мощный взрыв, Рем, инженер-электрик этого производственного объединения, сутками не уходил из разбитых помещений: вытаскивал пострадавших, разбирал завалы…
- …Так ты поможешь?
Чего ж тут думать! Надо действовать.
Рем дал мне телефон Хасина, и мы встретились. Передо мной предстал невысокий человек лет под пятьдесят. Во взгляде – доверчивость и какая-то беззащитность. Рассказывая о своих злоключениях, возмущался несправедливостью, мелкой местью по отношению к нему, будто впервые столкнулся с подобным явлением.
- Ну как это можно сводить счёты, прикрываясь своим начальственным положением?!
- Ещё как можно! Что поделаешь, мир несовершенен, – философски  изрёк я, доставая блокнот. – Итак, главный инженер Жариков вручил вам 70 рублей за выполненную работу и предупредил: если кто спросит, сказать, что получил 170. Так началась эта история?
- Так.
Тогда поехали дальше. Как соизмеряете эти 70 рублей с затратами вашего труда? Это много, мало?
- Прилично. За такое же количество обработанных мною деталей обычно получал от силы полсотни.
- Так чего же вы взбрыкнули? – подкинул я провокационный вопрос.
- То есть как «чего»? Это «левые» деньги. Жариков сказал, что в колхозе «Заря» есть цех по производству игрушек, и у нас с ними производственные отношения. Работу свою я сделал для этого колхоза и поэтому, мол, все законно. Отвечаю ему: почему же в таком случае деньги даете вы, да ещё предупреждаете о двойной арифметике? Два пишем, три в уме – в эти игры не играю.
Чем глубже я вникал в перипетии этой истории, тем сильнее проникался расположением к Давиду. Не часто встретишь столь бескомпромиссный подход там, где дело касается «левых» денег. Он был уже интересен мне не просто как потерпевший, нуждающийся в моральной защите, (ему оплатили вынужденный прогул), но и как личность.
Впечатлениями о нашей встрече поделился с Ирой Климашевской. Она была на суде по иску Давида, и мы решили объединить наши усилия – написать статью в «Советскую Белоруссию».
Шёл сентябрь 1987-го, набирала обороты  «перестройка», так что статья наша попала «в струю». Однако у руководства производственного объединения «Мир» и особенно филиала № 3, где работал Хасин, она вызвала резко негативную реакцию. Прилюдное выметание «сора из избы» ещё больше распалило гневливость начальства. Тем более, что работники ОБХСС ( отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности) управления МВД Гродненской области вскрыли по письму Хасина целый ряд подлогов и приписок в совместном производстве филиала и двух колхозов, куда поступали из Минска детали и сырье.
Рабочий бросил вызов начальству! Из-за него в республиканской газете появилась критическая статья! Этого простить ему не могли. В редакцию пожаловала «делегация» в составе двух человек. Так и не назвав свои фамилии, оба «делегата» в весьма эмоциональной форме выразили «от имени общественности производственного объединения» резкий протест по поводу статьи, многозначительно добавив: «На этом общественность не остановится». А примерно через неделю в редакцию поступило заявление, подписанное главным инженером объединения Заховаевым. В нём он начисто опровергал статью. Дескать, на суде не было ни слова о расправе, и «причина восстановления на работе тов, Хасина – неправильное оформление увольнения». «Прежде чем писать статью, –   выговаривал авторам Заховаев, – следовало выяснить, как о нём отзываются на предприятиях, где он работал, в том числе на заводе «Ударник». По имеющимся сведениям, он ушёл оттуда с большим скандалом – об этом в статье ни слова…»
Что именно в статье искажено, какие конкретные факты не соответствуют действительности, Заховаев предпочел промолчать. Все содержание его письма сводилось к одному: Хасин – плохой, а вы его защищаете.
Защищать от беззакония надо любого человека, будь он трижды заслуженный или, наоборот, трижды судимый. Мы защищали не просто Хасина, а прежде всего справедливость, право каждого искать защиту от административного произвола.
Берясь за статью, знали: есть в биографии Давида чёрная полоса: был осужден… «за изнасилование». Зная уже этого человека, не верилось, что он мог совершить столь тяжкое преступление. Что-то тут было не так…
Попросил его рассказать об этом подробнее.
По лицу Давида видел: возвращаться к пережитому ему тяжело. Но мне хотелось знать правду.
… Он тогда работал на заводе, неплохо зарабатывал. Увлекался боксом, стал чемпионом Белоруссии в наилегчайшем весе. В тот злополучный вечер ехал в трамвае и встретил двух приятелей с девушками. У кого-то из них был то ли день рождения, то ли ещё какой-то повод, чтобы «вспрыснуть». Давид предложил поехать к нему…
За давностью лет уже не помню подробностей: почему квартира, где он жил с матерью, в те сутки осталась свободной и куда заторопился после шумного застолья с вином, оставив там приятелей с подругами. А наутро одна из девиц, явившись домой, сказала разгневанной матери, что её изнасиловали. Закрутилось уголовное дело. Что и как там произошло в действительности, знали только участники ночёвки. Но показания потерпевшей в кавычках или без легли в основу уголовного дела. Давид дома не ночевал, алиби его было доказано. И тем не менее, главным виновником сделали именно его. «Организатор преступления»! «Заранее сговорился с приятелями!»
Родители незадачливых кавалеров предприняли немалые усилия, чтобы вывести свои чада из под удара, и в некоторой степени это им удалось.
- А за меня заступиться было некому. – Давид горестно вздохнул. – Мать работала уборщицей, что она понимала в судебных делах! Дать взятку? Не было у нас таких денег. Да это и в голову мне тогда не приходило. Верил: суд во всём разберётся.
Насколько же я был тогда наивен! Когда прокурор зачитал свою обвинительную речугу и потребовал дать мне двенадцать лет, я понял: ждать справедливости в этом суде – пустое дело. Ничего не помогло: ни мое алиби, ни моё последнее слово. Услышав приговор – 10 лет строгого режима, – я в исступлении крикнул прокурору: «Ты будешь жить столько, сколько я буду сидеть!»
Выйдя через 10 лет на свободу, он не убил прокурора, не озлобился на весь белый свет. Сохранил доброжелательность к людям, не пил, не курил, не ругался матом.
Как смог сохранить себя, пройдя в зоне через такое, от чего ломались многие? Очевидно, в нём заложен нравственный и одновременно волевой стержень такой силы, что не позволил опуститься, вобрать в себя чернуху устоявшихся лагерных нравов. Да, это личность, это характер!
А как же утверждение Заховаева, что Хасин – человек конфликтный, даже склочный и ушёл из «Ударника» «с большим скандалом»?
На заводе я разыскал людей, знавших Давида. Слесарь-инструментальщик Беганский свидетельствовал:
- Как специалист, он полностью нас устраивал. Работу делал качественно. Очень аккуратный, дисциплинированный. К товарищам доброжелательный. Никакими склоками не занимался.
Такого же мнения о Хасине и другие рабочие, с кем я беседовал. Дал справку и заместитель начальника инструментального цеха Портной: никакого скандала у Давида Петровича на заводе не было. Покинул «Ударник» по собственному желанию (и как выяснилось, после длительных уговоров тогдашнего главного инженера филиала № 3 Жарикова).
Пришёл я и на «Дормаш», где одно время работал Хасин. Его непосредственный начальник мастер Пронин был немногословен.
- Что бы я не поручал Давиду Петровичу, работу его можно не проверять. Человек надёжный, культурный. Его у нас уважали.
Здесь же я выяснил: токарю Хасину были присвоены звания «Ударник коммунистического труда» и «Лучший наставник молодёжи».
Со всей этой информацией направился на головное предприятие к Заховаеву.
Главный инженер принял меня неохотно, но уклониться от встречи не мог.
- Владимир Константинович, вы в своем письме в редакцию написали неправду. – И стал зачитывать отзывы о Хасине на «Ударнике» и «Дормаше».
Такой дотошности он, видимо, не ожидал. Нервно постукивал пальцами по столу.
- …Нехорошо лжесвидетельствовать, –  дожимал я его на лопатки.
Есть ли у таких людей стыд? Сомневаюсь. Слушал меня с каменным лицом.
- Значит, меня ввели в заблуждение. В письме в редакцию я изложил те сведения, которыми располагал. – И тут же перешел в контратаку: - То, что вы узнали о Хасине, далеко ещё не вся правда. Вы взялись защищать человека глубоко аморального…
- Аморального? Это что-то новое. Давайте, Владимир Константинович, выкладывайте. На этот раз факты у вас достоверные?
- Да уж куда достовернее: мы навели о нём справки в республиканской прокуратуре.
- И что же выяснили? – Я уже догадался, о чём речь.
- То, что ваш Хасин был осужден на 10 лет. – Победоносно посмотрел на меня.
- Я это знаю.
- А по какой статье, вам известно?
- Известно. Обвинили в изнасиловании.
Заховаев явно упивался пущенным в ход козырем. Взгляд приобрел начальственную уверенность.
- И вы после этого считаете его моральным человеком?
- Считаю.
- Ну знаете ли…
Вести с Заховаевым дискуссию на предложенную им тему не хотелось: пустая трата времени. И всё-таки, завершая нашу беседу, сказал:
- Давайте внесём ясность. Во-первых, Хасин не мой, а ваш. Вы – его начальник. А во-вторых, я не адвокат, а журналист. Свою задачу вижу в установлении истины. И если в ходе её поиска приходится кого-то защищать, это входит в мою профессию. И в третьих… В справедливости приговора, о котором вы говорили, не верю. Увы, у нас могут осудить и безвинного. Или вы считаете, что все наши суды – сплошной кладезь справедливости? Но как бы там ни было, справедливо ли был осуждён Хасин или несправедливо, это не имеет ни малейшего отношения к содержанию статьи, которую вы пытались опровергнуть. Если у вас нет других аргументов, то предлагаю на этом нашу беседу закончить… Нет других аргументов? Тогда всего доброго!
Теперь — к Жарикову. Я знал, что он «протеже» Заховаева. Именно Заховаев здесь сыграл ключевую роль.
В отличие от своего шефа Жариков держался со мной миролюбиво, будто не причастен ко всей этой истории. Теперь он работал на головном предприятии и для Хасина был уже бывшим начальником. Какой же компромат на него накопал и он?
- Да ничего я против Хасина не имею, – заверил Жариков. – Ну, произошёл у нас с ним небольшой конфликт. Так ведь разобрались. – И без всякого перехода:
- У вас машина есть?
- Машины нет. А к чему ваш вопрос?
- Спросил к тому, что мог достать бы некоторые дефицитные запчасти. А дача у вас есть?
- Есть.
Он придвинулся ко мне, понизил голос.
- Могу и стройматериалы достать, саженцы…
Ловкий парень. Улыбчивая физиономия, на лице сама покладистость. Быстро же смекнул: с журналистом, пишущим в одну из центральных газет республики, лучше не ссориться.
Господи, до чего же устойчивы людские отношения со всеми слабостями, соблазнами, пороками! Наверное, и тысячи лет назад давали взятки. А мне после неожиданного предложения Жарикова вспомнился сентябрь 1960-го на целине. Ночь, откинутый полог палатки и доверительный шепот рядового Вершинина: «Товарищ старший лейтенант, я вам бабу привёл…» (Об этом эпизоде — в первой книге «Рубиконов»).
Не удержался от усмешки. Жариков оценил её по-своему.
- Да вы не сомневайтесь. Если что надо, сделаю У меня связи…
- Спасибо. Но от ваших услуг воздержусь.
С лица его слетело добродушие, в глазах уже злой блеск. Будь у него власть надо мной, уж он бы воспользовался ею сполна.
Что почерпнул из беседы с Жариковым? Для статьи, которую уже задумал, немного. Но зато хорошо понял, с кем имею дело.
Хасину продолжали мстить. Однажды в раздевалке к нему подошёл бригадир комплексной бригады Курач, лишившийся после письма Хасина в ОБХСС «левых» заработков в колхозе. Здоровущий мужик, он взял его за грудки, притянул к себе.
- Жидовская гнида, сейчас ты у меня получишь…
Но не не успел договорить, как сам получил удар по корпусу. Все-таки Хасин был чемпионом республики по боксу, и удар его оказался, что надо.  И новая серия ударов… Вот уж поистине, это был бой Давида с Голиафом. Такого отпора Курач явно не ожидал и тут же сник.
- … Мы были без свидетелей, – рассказывал Давид. – Пожалуйся на меня Курач, что я его избил, вряд ли кто бы ему поверил. Уж слишком в разных мы весовых категориях.
Пытались мстить ему и по-другому. Исподтишка. Заховаев стал оказывать давление на администрацию филиала: нельзя ли снизить Хасину разряд? Одновременно затребовал его наряды на выполненные работы, хотя и на филиале вполне бы могли разобраться с расценками. Эти маневры преследовали одну цель: ущемить строптивца в заработке. По головному предприятию поползли слухи: Хасин подкупил суд, журналистов и вот-вот в газете появится опровержение статьи. Нетрудно догадаться, кто эти слухи распускал.
Но шло время, опровержения не было и более того, из редакции последовал звонок: собирается ли партком объединения дать официальный ответ на выступление газеты? И если собирается, то когда?
В то время критические публикации в центральной для республики печати значили немало, и соответствующие административные, а нередко и партийные органы обязаны были на них «реагировать».
После звонка из редакции партком объединения назначил открытое партийное собрание по обсуждению нашей с Ирой статьи «Судный день». О том, где и когда оно состоится, меня не известили. О нём узнал от беспартийного Хасина. Ира болела, и я отправился на собрание один. Без приглашения.
Представившись секретарю парткома Самсонову, ощутил с его стороны явное неудовольствие моим появлением.
- О вашем присутствии на собрании должен посоветоваться…
- Зачем? – вопросил я. – Перед вами – один из авторов статьи, которую сейчас будут обсуждать. Собрание открытое. Какие тайны  хотите скрыть от газеты?
- И все-таки я должен выслушать мнение руководящих товарищей.
И ушёл в кабинет напротив, где уже собрались Заховаев, представители министерства легкой промышленности и руководства филиала.
Совещались минут десять. Наконец, Самсонов вышел и направился ко мне.
- Вы член партии?
Ответил утвердительно, добавив при этом: партийный ли я или беспартийный, в данном случае это не имеет никакого значения. Собрание-то открытое!
Секретарю ничего не оставалось, как меня пустить.
На собрании Заховаев выступил в числе первых. В моём присутствии не решился повторить свои измышления, изложенные в письме в редакцию. И тем не менее пытался оправдать незаконное увольнение Хасина. Внушал присутствующим: ничего особенно на предприятии не произошло и стоит ли поднимать столько шума из-за этого эпизода?
Но задать тон собранию ему не удалось. Выступили многие рабочие. Говорили о том, что этот случай произвола администрации далеко не единичный, что факты, изложенные в статье «Судный день» надо признать.
Выступил и я. Сказал всё, что думаю по поводу происшедшего.
Собрание постановило статью признать правильной. Не обошлось без привычного: «усилить», «указать» и т.п. Но постановление
так отредактировали, что ни Жариков, ни Заховаев – те, кто травил рабочего, – не упоминались. Будто речь шла всего лишь о незначительном эпизоде, а не о моральном климате в коллективе. В новой статье на ту же тему я рассказал о нравах, царящих в производственном объединении «Мир», интригах и вранье конкретных его руководителей, методах воздействия на строптивых.
«Самые правильные фразы о гласности, демократии, — писал я, —  так и останутся всего лишь фразами, если за ними не стоят порядочность, совестливость, стремление к справедливости, если в потоке лозунгов и массовых мероприятий забыт главный объект  перестройки – человек. Начальственные амбиции, привычка в любом конфликте прибегать к грубому нажиму, выдавливания  с работы «неудобных» и, напротив, закрывать глаза на серьёзные проступки  тех, кто «удобен» ( для начальства, разумеется,) – этот стиль руководства в производственном объединении до сих пор не изжит».
Словом, неизбывная проблема: «маленький человек» в противостоянии с «сильными мира сего». Его права, его достоинство и произвол власти.
- Ну и чего ты добился своей статьей? – скептически сказала жена. – Перевоспитал начальство, зажимавшее Хасина? Неисправимый ты Дон-Кихот… На голове уже седина, а все ещё сражаешься с ветряными мельницами.
Что ответить? Понимал, конечно: мир после моей статьи в лучшую сторону не сдвинется, так было и ещё долго, долго будет. Но если можно помочь хотя бы одному человеку, если есть возможность щелкнуть по носу хотя бы одного производителя зла, то игра, как говорится, стоит свеч. А иначе как? В вечном борении добра со злом одна лишь голая математика – критерий ненадёжный. Тут действуют иные категории, ведомые разве что Господу Богу.
Как и следовало ожидать, после двух выступлений в «Советской Белоруссии» гонители Хасина поутихли. Но был и другой, не менее отрадный результат: я приобрел друга.
В 1991-м он с женой уехал в Израиль. Увы, и там не раз сталкивался с подлостью, но продолжал оставаться самим собой, таким, каким я его знал. Ему бы родиться на много веков позже, когда люди станут душевно совершеннее. Однако Всевышний не дал такого выбора. Своё время мы носим в себе. А это значит, что в самые тёмные, гнусные времена у каждого из нас всегда есть возможность быть порядочным человеком.
                Дурак ли Дон-Кихот?
Как уже признался тебе, мой читатель, в детстве рос рохлей, был очень впечатлителен и застенчив. Комплекс застенчивости не смог преодолеть до конца и в зрелые годы. Так и угнездилось во мне и, наверное, будет до конца дней моих это чувство неловкости. Его можно назвать одним емким словом «неудобно». Множество этих «неудобно» ходят вокруг меня хороводом, и порой я, как под гипнозом, не могу раздвинуть их и шагнуть, куда мне надо. Потом кляну себя за робость, вернее, за излишнюю, как мне тогда начинает казаться, деликатность. Надо бы решительнее, нахальнее. Да не получается вот так с ходу… Приходится делать над собой усилие.
Но всякая застенчивость напрочь отлетала, когда сталкивался с агрессивным хамством, стремлением поглумиться над беззащитными, утвердить право кулака. И тогда вместо робости – ярость. Опять же усилием воли её можно на время скрыть под внешним спокойствием. Но только на время. Она уже клокочет и требует немедленного действия.
Давно заметил: наглецы до тех пор остаются наглецами, пока не получают решительный отпор.
… Было около полуночи, когда вышел перед сном на короткую прогулку. Большинство окон в пятиэтажках нашего микрорайона затемнено. Пустырь между домами безлюден. И вдруг в тишине – матерщина. Да не три – четыре слова, а целая рулада. Нараспев, со сладострастием. После небольшой паузы все повторяется. «Солист» явно в ударе. Изрыгаемое им резонирует от домов, усиливая звук, и я представил, как многие обитатели пятиэтажек корчатся сейчас в постелях, проклиная любителя матерной арии.
Пошел на голос. У единственного на пустыре фонаря – молодой человек средней комплекции. Увидев меня, замолчал. Бессмысленный пьяный взгляд.
- Слушай, парень, – я старался говорить как можно спокойнее, – ты  же видишь: окна тёмные, люди спят. Зачем шумишь? Иди отдыхай.
Глаза его приобрели некое осмысленное выражение. Но в них уже злоба и ничего другого. Для него я – всего лишь какой-то немолодой мужичонка, отнюдь не внушительных габаритов, внезапная помеха для столь приятного ему самовыражения.
- Ты чё? – дыхнул на меня перегаром.
- Я сказал: иди отдыхай. Имей уважение к людям…
Сдерживаться мне все труднее. Но стопор отпустил не я. Без замаха он ударил по лицу. В последний момент я успел чуть отклониться, но полностью удара не избежал.
Ответил незамедлительно. Через какие-то мгновенья он рухнул на землю.
Протянул ему руку.
- Вставай, нечего валяться.
Руку он взял, поднялся. И… ударил снова.
Такой подлости я не ожидал.
- Ах ты, подонок!
Навыки бокса еще не утратил: кое-что из прошлого арсенала включил в утреннюю зарядку. Да и силой не был обижен: двухпудовая гиря частенько взлетала над головой…
Говорят, лежачего не бьют. Я бил. Ярость была столь велика, что наносил удары по ненавистному лицу сверху вниз до тех пор, пока оно не залилось кровью.
Встал и, не оглядываясь, пошёл к своему дому. Домашние еще не спали. Прошёл в ванную, сполоснул лицо холодной водой. Пора бы и на боковую, но слишком велико было возбуждение. Марина уже заметила его.
- Что случилось?
Ответить не успел. С грохотом распахнулась незапертая мною дверь, и на пороге возник окровавленный человек. Тот самый. Пошатываясь, шагнул в прихожую.
- Прячешься за бабью юбку? – И снова каскад матерщины.
Андрюшка, тогда подросток, сорвал с дверных кронштейнов  перекладину, на которой мы подтягивались.
- На, папа…
Жена метнулась к телефону – вызывать милицию. Я отстранил протянутую мне железяку.
- Не надо. Обойдусь.
Пара ударов по корпусу, и он на полу. А когда поднялся, мне оставалось лишь вытолкнуть его из прихожей и придать некоторое ускорение, чтобы переместился по лестнице на несколько ступеней вниз…
Сын потом рассказывал: из окна нашего четвёртого этажа видел, как незадачливый дебошир выходил из подъезда. Вернее, выползал. Сначала на четвереньках, а потом, согнувшись, брёл как лунатик. Марина была в тревоге.
- Что ты наделал! Ведь он теперь знает, где мы живем. Привёдет банду…
Не привёл. Ни на следующий день, ни в последующий. Никогда. Видимо, страх оказался сильнее всех прочих его чувств. Страх, что снова может нарваться на жестокий отпор, что есть сила покрепче его силы.
Ну что ж, будем считать: воспитательный момент состоялся.
Но не всегда подобные истории, в которые был вовлечен, заканчивались столь просто. Однажды оказался свидетелем того, как в троллейбусе некий верзила, тоже подвыпивший, орал:
- Бей жидов и коммунистов!
Я был в военной форме. Она обязывала избегать всякого рода скандалов. От греха подальше. Пьяная декламация антисемита какой либо противодействующей реакции у пассажиров переполненного троллейбуса не вызвала. Поощряемый молчанием, он продолжал выкрикивать то же самое, добавляя для разнообразия мат.
Протиснулся к нему. И тихо, почти шепотом:
- Немедленно заткнись. А иначе тебе будет очень плохо.
Он оторопело посмотрел на меня, на несколько секунд замолчал. И опять мат на весь троллейбус, правда, уже без «жидов».
Я тоже на весь троллейбус:
- Мужчины, а ну помогите унять хулигана!
На мой призыв откликнулся только один – в очках, лет под пятьдесят.
- Товарищ майор, я вам помогу.
Взяли дебошира за руки. На остановке вытолкнули его из троллейбуса, скрутили назад руки. А дальше что? Сколько можно держать этого хмельного бугая? Где-то поблизости – отделение милиции, но где именно, не знали. Верчу головой по сторонам в поисках прохожего, у которого можно спросить. Видимо, Всевышний, прочитав наши мысли, послал нам... старшего лейтенанта милиции. Он вынырнул из-за угла и хотел пройти мимо, явно не пылая желанием выяснить, почему двое мужчин, один из которых в военной форме, держат третьего. Я остановил его, объяснил ситуацию.
- Извините, сильно тороплюсь.
- Товарищ старший лейтенант! – повысил я голос.  – Помогите доставить в отделение милиции преступника!
Мои майорские звезды и решительный тон, кажется, произвели впечатление. Майор взял задержанного за кисть.
- А ну, пошли!
В милиции составили протокол, и любителя декламации в общественном транспорте быстро «оформили».
Вскоре нас вызвал следователь. От него узнали: задержанный нами оказался рецидивистом В пьяной драке получил травму. Когда медсестра делала ему перевязку, матерился. Она ему – замечание, он ей – кулаком по лицу. Получил срок.
Потом меня вызвали в суд как свидетеля. Ожидая вызов в зал судебного заседания, дописывал очередной материал в газету. Ко мне подошли двое парней.
- Ну что, майор, хочешь засудить нашего кореша?
Не поднимаясь со стула, ответил:
- Хочу. И даже очень. Хотя бы на несколько лет земля будет чище.
Они молча отошли.
За повторное злостное хулиганство он получил три года. Антисемитские выкрики, о которых я дал свидетельские показания, из обвинения, конечно, выпали.
«Не проходите мимо!» Этот расхожий в газетах и милицейских уличных стендах призыв я не раз воспринимал буквально. Не проходил. Вмешивался. Одно из таких вмешательств закончилось для меня печально.
Жили мы в длиннющем, на 20 подъездов, 9-этажном доме. Заселили его десяток лет назад, но подъезды уже обшарпаны, многие почтовые ящики искорежены, у некоторых вырваны замки, стекло на входной двери разбито, лампочки под плафонами вывинчены. На стенах – непристойные надписи… Лифт – тоже сплошной памятник вандализму: и здесь на стенах – непристойности, пластмассовые кнопки закопчены: кто-то резвился, поджигая их. В кабине – застоявшийся запах мочи…
С горечью подумал: этим пакостникам впору бы жить в каменном веке. Поймать бы хоть одного!
… Возвращаясь под вечер домой, у подъезда увидел троих. Один из них оправлялся о стену дома.
Я не стерпел.
- Ты что пакостишь!
Обхватил наглеца за туловище. Возле подъезда – арка, метрах в сорока от неё – опорный пункт милиции. В голове одна мысль: задержать! Во что бы то ни стало задержать!
Парень пытался вырваться, но держал его крепко. Как мне сейчас нужна помощь соседей! Но как назло – никого. Приятели парня, оценив обстановку, разжали мои кисти, Вырвавшись, он вскочил на пару ступенек выше и ударил меня ногой в шею.
Боль пришла позднее. А тогда… Бросился на него. Он – бежать. Я – за ним. Он юркнул в соседний подъезд и побежал вверх по лестнице. Я неотступно преследовал. Но ему примерно 25, а мне уже перевалило за 60. На девятом, последнем этаже, – ступени к люку на крышу. Ладно, на крышу – так на крышу. Только бы догнать, схватиться лицом к лицу! О соотношении сил и возможных последствиях схватки, если бы она состоялась на крыше, не думал. Но именно здесь пришла боль, а, главное, перехватило дыхание. Очевидно, удар в шею что-то повредил в горле. Начал задыхаться. Преследование пришлось прекратить. Спустился вниз. Жгло горькое чувство беспомощности. Правда еще тлела надежда задержать подонка. Опорный пункт милиции рядом.
Дежурный, выслушав меня, стал задавать вопросы.
- Товарищ лейтенант, интервью потом! Надо немедленно действовать, пока он не спустился с крыши.
- Сейчас буду вызывать по рации патрульную машину…
Он долго не мог войти в связь. Мое терпение иссякло. Тут секунды решают, а он… Не будет же тот парень сидеть на крыше и ждать, пока подъедет милиция! Там 20 люков на лестничные площадки. Ищи теперь иголку в стоге сена!
Махнул с досады рукой и пошел прочь. Дома пока никого. Ещё в опорном пункте обнаружил, что голос  мой «сел». Теперь говорить могу только шёпотом.
Пришла Вера, невестка. Услышав мой шёпот, встревожилась.
- Что с вами?
В нескольких словах объяснил. Пощупала горло.
- Да у вас отёк! Надо немедленно скорую!
- Тогда звони в госпиталь.
Была суббота. В двенадцатом ночи меня доставили в окружной военный госпиталь. Дежурный врач, осмотрев повреждённое место, вызвал начальника отделения. Тот, примчавшись из дома, тут же стал делать уколы…
В госпитале пролежал свыше недели.
- Ваше счастье, что начальник отделения оказался дома, а не где-нибудь в гостях, – сказал мне врач. – Он у нас главный специалист по уху-горлу-носу. Не прими он срочные меры, дело было бы худо…
Голос вернулся дней через пять. Выписали в хорошем состоянии.
- Ну что, Дон-Кихот, — выговаривала мне Марина, – получил урок?
Понимал: в сущности, она права. Ещё в госпитале  «по косточкам» разобрал свои действия. Порыв был правильный, а расчёта –  никакого.  Училищный преподаватель подполковник Матвеев поставил бы мне по тактике двойку. Ринулся наводить порядок, не оценив толком обстановку. Что в данном случае мог сделать я, 60-летний, против трёх молодых мужиков? Рассчитывал на помощь соседей, но не учёл обывательскую психологию. Вот и нарвался на удар ногой. Мог стать инвалидом, если не покойником.
Не раз слышал и читал о том, что человек, пережив сильный стресс, потом  панически боится повторной ситуации. Испугавшись один раз, переносит испуг на всю оставшуюся жизнь. Иными словами, полная капитуляция. О таких говорят: сломался.
Для меня такой вариант неприемлем. Перестанешь себя уважать – лишишься какой-то внутренней опоры.
Противостоять злу – путь верный. Другое дело как по нему двигаться в каждом конкретном случае.
Прошло ещё лет пять и снова пришлось поднимать перчатку, брошенную в лицо с такой же циничной наглостью. И опять произошло это в нашем подъезде – на лестничной площадке этажом ниже, где мы жили.
Часов в десять вечера оттуда послышались возбуждённые мужские и женские голоса. Оделся, спустился на эту площадку. Сосед, живущий под нами, майор МВД, сметал осколки стекла от разбитой двери, закрывающей тамбур. С полдюжины соседей из разных квартир горячо обсуждали происшедшее.
- Что случилось?
Мне объяснили: пьяный хулиган разбил дверь и теперь катается в лифте. Я посмотрел на копку вызова: действительно лифт занят.
- Он что, один там катается?
- Один,– подтвердили соседи. – Но верзила. Кто его знает, что у него в мозгах и что в кармане. Может нож…
Ладно, пусть верзила и что-то там у него в кармане. Но ведь на площадке – несколько мужчин вполне ещё цветущего возраста. И всего лишь один хулиган терроризовал весь подъезд.
Обратился к плечистому парню, участнику этой лестничной тусовки:
- Вы мне поможете разобраться с хулиганом?
- Помогу, – согласился он, обретая в моих глазах статус мужчины.
- Тогда пошли вниз. Подождём, пока он выйдет.
Спустились на первый этаж. Сколько же можно кататься в лифте! Ну, ещё пять минут, ну, десять… В конце концов должен же оттуда выйти!
Ждём. Минуты через три кабина остановилась на первом этаже. Открылась дверь. В кабине – верзила не верзила, но мужик не хлипкий, лет под 30, изрядно подвыпивший. Загородив ему дорогу к выходу, я шагнул к кабине.
- Ты что над людьми измываешься? – И не давая опомниться, провёл два удара: по лицу и по корпусу.
В глазах его – испуг. Внезапная атака – само собой. Да за моей спиной – внушительная фигура, не сулящая ему ничего хорошего. Покорно вышел из кабины, прикрывая лицо рукой. Мой союзник взял его за грудки, но я остановил.
- Хватит с него. Уже получил своё.
Ограничились пинком, чтобы резвее одолел несколько ступенек на улицу. Напоследок я сказал дебоширу:
- Запомни этот дом и этот подъезд. Появишься здесь снова – так легко тебе уже не отделаться. Ты всё понял?
Он, видимо, понял. Во всяком случае возле нашего дома его больше не видел.
Марина и на сей раз мой поступок не одобрила.
- Опять донкихотствуешь? Мало тебе было госпиталя? Ну, давай, давай, геройствуй и дальше. Дуракам закон не писан…
В последующем старался не рассказывать домашним о подобных инцидентах. Ни к чему, чтобы каждый раз переживали за меня. А случаи, когда приходилось активно вмешиваться, бывали и после этого.
Образ рыцаря из Ламанчи витает надо мной и по сей день. Не для того же Сервантес написал свою знаменитую книгу, чтобы посмеяться над наивным и непрактичным идальго! Хотя иногда и приходится слышать, что Дон-Кихот – в общем-то набитый дурак, коль с копьем наперевес бросался на ветряную мельницу.
Я этот взгляд не разделяю. Дураки в рыцарях не ходят. У них хватает ума сообразить, когда рисковое дело может им пойти в убыток. А у Дон-Кихота на уме другое: если зло поднимает голову, надо немедленно седлать Росинанта и скакать туда, где нужна его помощь.
Все-таки славный малый этот Дон-Кихот. Ему бы тактике подучиться. Кстати, мне тоже. Не артиллерийской и прочей по части общевойскового боя, о которой написал немало статей, а совсем, совсем другой: как сподручнее одолевать зло. Тут одними кулаками не обойдёшься. Хотя иной раз и кулаки чего-то стоят.


Была такая деревенька – Гута…
 Володя Левин многие годы заведовал в «Знамени юности» отделом военно-патриотического воспитания. Уйдя в БЕЛТА (Белорусское телеграфное агентство), предложил мне зимой 1988-го вести в республиканской молодёжной газете «Знамя юности» армейскую тему.
- Да я уже отошел от неё, Володя.
- А тебе и не надо писать о том, кто стрелял и куда попал. Диапазон твой будет куда шире. Тут и армейские проблемы, и подготовка к службе в армии, и Великая Отечественная… В «Знамёнке» тебя знают, с редактором я уже говорил. Он не возражает, чтобы ты работал по договору. Зарплата, правда, тебе как внештатнику не полагается. Оплатят лишь двухнедельный отпуск. Ну, и, разумеется, гонорар… Если захочешь, можешь ездить в командировки даже за пределы Белоруссии. Рабочий день ненормированный.  Когда пришёл, когда ушёл – твоё дело. Соглашайся!
Подумал и согласился. Привлекали прежде всего два обстоятельства. Во-первых, командировки по собственному выбору. В таком случае и в Москву можно махнуть. А во-вторых, буду в редакционном коллективе. «Знамёнка» в конце 80-х стала в республике самой популярной газетой. Тираж перевалил за полмиллиона экземпляров. Ребята там молодые, с «искрой Божьей». Иначе бы не сделали газету такой интересной. Но впишусь ли в молодёжный коллектив? Ведь далеко уже не юноша.
Встретили меня в редакции хорошо. Начальник отдела военно-патриотического воспитания бородатый увалень гренадерской комплекции Паша Владимиров выделил мне стол.
- Располагайтесь, Михаил Соломонович. Вот вам для начала несколько писем наших авторов. Принимайте по ним решение. Для разминки. Словом, включайтесь в работу.
На первых порах делал обзоры писем, тексты под снимками, отвечал читателям… Съездил на полигон под Борисовом – на состязания команд из военно-патриотических клубов Москвы, Московской области, Минска и… Магадана. Написал об увиденном, а заодно и поразмышлял. Словом, окунулся в привычные газетные будни, изредка прерываемыми лекционными поездками.
… В один из мартовских дней в кабинете, где работал, раздался междугородний звонок. Слышимость была не ахти, но всё же разобрал: молодой рабочий из Бобруйска просит о помощи. Если надо, приедет в Минск и обо всём подробно расскажет. Да, дело очень важное, иначе бы не звонил.
Договорились о встрече.
В Минск он приехал не один.
- Знакомьтесь, – представил путников. – Это Егор Михайлович Хомченко, бывший партизанский связной. Живёт в Минске. А это мой дядя Андрей Андреевич Лавров. Как и я, из Бобруйска. Меня зовут Володя. Владимир Алексеевич Лавров. Нет только четвёртого: Анатолий Никитович Рафеенко остался в Хотимске. Он – инвалид войны. Все мы – инициативная группа.
Так началась эта история, о которой расскажу подробно. Она стоит того.
В моей журналистской практике такое уже бывало: казалось бы, будничный звонок, деловая встреча, каких уйма, но ты уже с головой окунаешься в новую для тебя проблему, и чужие дела-заботы становятся и твоими, а люди, с которыми начинаешь работать, – друзьями.
… Через четверть часа уже знал главное в этой истории.
Была деревенька Гута в Хотимском районе Могилевской области – вместе с хутором 17 дворов. Оттуда Лавров-старший и Рафеенко. Неподалёку в деревне Липаки жил Хомченко. Окруженная со всех сторон лесом и болотами, Гута во время фашистской оккупации стала надёжной партизанской базой. 7 июля 1943 года каратели сожгли её до тла.
В феврале 1985-го «Советская Белоруссия» опубликовала записанный со слов 79-летней Афанасии Дмитриевны Лавровой, матери Андрея Андреевича, рассказ о судьбе Гуты. Публикация заканчивалась предложением установить на месте сожжённой деревни памятник.
… Володя открыл толстую папку.
- Тут наши письма в разные инстанции. Ответы. А из райкома партии отписки. Понимаете, увековечить память о Гуте не хотят. Дескать, не заслужила ваша Гута такой чести. И сгорела не полностью, и не такая уж она партизанская база, чтобы выпячивать её роль. Словом, с памятником отказ. Не сказать, чтобы категоричный, но фактически явное сопротивление райкома… Чего мы добиваемся? Памятника на месте сожжённой Гуте само собой. Но ведь в Гуте фашисты расстреляли партизан Якубовского и Собакина. До сих пор их могила безымянная. Заросла травой, края её обвалились – тяжело смотреть…
- Погоди, Володя, – перебил его Лавров-старший. – Надо  рассказать все по порядку…
И я услышал, как эти люди, преодолевая сопротивление чиновников, упорно добивались намеченного, добывали необходимые свидетельства-документы. То, что они предъявили в райкоме партии, было куда как убедительно.
Это ходатайство бывших партизан и местных жителей об установлении памятника на месте сожжённой Гуты – 44 подписи.
Справка из партархива Института истории партии при ЦК КПБ о том, что Степан Якубовский и Николай Собакин действительно были партизанами и погибли в деревне Гута.
Ходатайство Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Пилипенко, бывшего жителя Хотимского района («… В марте 1944 года я посетил родные места и убедился, видел сам лично, что в деревне Гута было две землянки, даже не было ни одного сарая, не говоря уже о домах»).
Хомченко написал письмо первому секретарю райкома партии Прудникову. В нём обстоятельно говорилось о вкладе в общенародную борьбу с оккупантами партизанских деревень Гута, Липаки, Дубровка, Князевка и других. Партизанские деревни были опорными пунктами для разведывательных и диверсионных групп. Партизаны уходили из этих деревень на задания – в разведку, на подрыв железной дороги и вражеских эшелонов, возвращались сюда на отдых.
Егор Михайлович назвал в райкоме многих селян, помогавших партизанам.
Однако шёл месяц за месяцем, а вразумительного ответа партчиновники не давали. Вот тогда Володя и позвонил в редакцию.
Передо мной сидели двое, которым было уже за 60, и один совсем ещё молодой – Володе 27. Перебивая друг друга, спешили рассказать о наболевшем. С подкупающей пунктуальностью излагали факты, подтверждая их ссылками на достоверные источники. Это были в полном смысле слова исследователи. Обстоятельные, упорные, дотошные. Теперь, когда знаю о них гораздо больше, чем в ту нашу первую встречу, расскажу хотя бы коротко об этих людях.
Егор Михайлович Хомченко. 
Война застала его учащимся фельдшерской школы в Бобруйске. Бойцом истребительного батальона охранял аэродром, участвовал в поимке диверсантов. После ухода советских войск из города 16-летний Егор вернулся в родную деревню Липаки  Отец ушёл на фронт, мать осталась с восьмерыми детьми. На его плечи легли заботы о младших. Их семья активно помогала партизанам, Он добывал разведданные, резал телефонные линии, сжёг мост… Выполнял и другие задания. Рвался в партизанский отряд, но командир сказал: «Ты нам нужен в Липаках, да и матери с её оравой ребятишек будешь опорой».
После освобождения Хотимщины в армию его не взяли из-за травмы голеностопного сустава, полученной ещё в малолетстве. Работал в колхозе счетоводом, принимал участие в борьбе с бандитизмом. Переехал в Минск. Был агентом госстраха, ревизором, заочно окончил Минский финансовый техникум. У него это прошло через годы: днём работа, вечером учеба. Закончил университет марксизма-ленинизма (тогда это считалось тоже образованием), вечернее отделение института народного хозяйства. В 80-е годы работал на моторном заводе начальником отдела снабжения. Несмотря на пенсионный возраст и инвалидность второй группы, трудился на этом заводе инженером-технологом несколько лет. Но там мало кто знал о его подвижничестве энтузиаста-историка. Аплодисментов он не ждал. На здоровье не ссылался. На нехватку времени тоже. Для него долг – естественно, как дыхание.
Андрей Андреевич Лавров.
Весной 1988-го, когда мы познакомились, ему было 62 года. Образование – 6 классов. В 13 лет уже работал колхозным почтальоном. В годы оккупации чем только мог, помогал партизанам. После войны стал шофером. За рулём – свыше сорока лет. Работал на Бобруйском автокомбинате № 2. Награждён орденом Трудового Красного Знамени и медалью «Ветеран труда». Мне он оставил десятка два листов, исписанных крупным неровным почерком, – история Гуты. Многое из этой истории записал со слов родителей, односельчан, многому был свидетелем сам. В рукописи – наиболее памятные даты и статистика: сколько в Гуте было жителей, лошадей, коров, овец в 1932 году и сколько насчитывалось перед началом войны. И тут же имена, имена… Первые хуторяне, первый председатель колхоза, кто из деревенских и когда шёл на фронт, кто из женщин выпекал партизанам хлеб, командиры партизанских групп и отрядов, действовавших в районе Гуты, список гутлян, согнанных карателями на площадь в тот трагический день 7 июля 1943-го…
Сколько же нужно любви к родному краю, чтобы спустя годы и годы скрупулезно, по лоскуткам, собирать сведения о его истории! Какую высокую душу надо иметь, чтобы в сутолоке повседневных житейских забот находить время и писать эту историю-летопись, не рассчитывая ни на её публикацию, ни на чью либо похвалу!
Творил свой уникальный труд обычно на стоянках во время междугородних рейсов. Приедет в пункт назначения, достанет тетрадку и тут же в кабине начинает работать. Столом служит крышка багажника.
Если бы в каждом городе, селе или поселке нашлись бы такие подвижники, какие золотые россыпи народной памяти удалось бы собрать, какое духовное богатство дать людям!
Володя Лавров
 Сын фронтовика, родного брата Андрея Андреевича. Отслужил в армии, был в стройбате комсоргом. Ко времени нашей встречи работал сливщиком битума на Бобруйском заводе резино-технических изделий. В инициативной группе – секретарь. Ведет переписку с различными инстанциями, хранит все материалы «дела», некоторые перепечатывает на машинке. Разрабатывает новые «ходы» в этой самодеятельной операции.
В том же 1988-м поступил на истфак Белорусского университета, но не добрал баллов.
Ох, уж эти баллы! Разве всегда они верно отражают истинные способности человека, его призвание? Кому же, как не таким как Володя, с его неуёмной энергией, упорством, целеустремлённой любознательностью прирождённого историка, с его бескомпромиссным максимализмом в отстаивании истины, кому же, как не таким как он, учиться на истфаке!
Что только ни говорили о них в стенах райкома и в глаза, и за глаза! Были тут и упреки в иждивенчестве («Хотят поставить памятник за счёт района»), и в попытке с помощью газеты «нажить политический капитал». Слышали они и удивленно-раздражённое: «Ну что вам далась эта Гута!» И даже заметка в областной газете о том, что престарелый отец Андрея Андреевича сдал в Фонд мира тысячу рублей, кое у кого вызвала кривотолки («Ишь, популярности захотелось!»)
Поистине неистребима обывательская  неприязнь к тем, кто «высовывается», кто своим непонятным «чудачеством» бросает вызов им, умненьким, но бескрылым.
Тогда, весной 1988-го, я не мог взять в толк: почему местные власти и прежде всего Хотимский райком партии саботируют не просто доброе, а чрезвычайно необходимое дело? Казалось, инициативная группа, начавшая его, должна была стать для них счастливой находкой. Тут была какая-то загадка. И я решил встретиться с работниками райкома. Договорился с Андреем Андреевичем ехать вместе. Благо, у него оставались сутки по больничному листу.
                х  х  х
Хотимск оказался глубинкой не только  на географической карте. Кругом леса и болота. Скромная гравийка, ведущая к городу, отнюдь не кишела автотранспортом. Поскольку автобус из Бобруйска прибывает поздним вечером, Андрей Андреевич предложил сойти у деревни Тупичино и заночевать у своего давнего знакомого Константина Антоновича Мартынова, бывшего командира отдельного батальона 5-й Клетнянской партизанской бригады.
Константин Антонович принял нас радушно. Рассказал немало интересного о партизанском движении в этом краю, тепло отозвался о большой помощи, которую оказывали партизанам жители окрестных деревень, в том числе Гуты.
- Увековечивать ли память о ней? Что за вопрос! – Мартынов пристукнул кулаком по столу. – Да на таких деревушках, как Гута, мы и держались. В лесу хлебозавод не откроешь, раненых по землянкам не разместишь. Селяне для нас были и разведчиками, и кормильцами, и лекарями, и резервом для пополнения. Да кем они только ни были! Не понимаю, почему хотимское начальство противится такой благородной идее.
- Вот и мы хотим понять. – Я спросил Мартынова: – Ну а к вам, бывшему партизанскому командиру, обращался кто-нибудь из хотимского райкома партии, райисполкома, редакции районной газеты: оставьте нам свои воспоминания о действиях партизан на Хотимщине, выступите перед молодежью…
- Не помню такого. – Константин Антонович горько усмехнулся. Можно подумать, что всё это нужно лишь нам, ветеранам, а молодёжь проживет и без сколько-нибудь углубленного познания своей страны, своего района, своей деревни, наконец. Прожить-то проживёт. Только вот как?
Да, много вопросов накопилось для беседы в Хотимском райкоме партии. Первый, с кем мы там встретились, председатель парткомиссии Чубаков держался с нами, как бы это сказать поточнее, дипломатично, что ли. Ни «да», ни «нет» не говорил.
- Ну так как, вопрос с Гутой завяз? – спросил без обиняков Андрей Андреевич.
- Он в процессе.
- Сколько же будет длиться этот процесс?
Но Чубаков ничего не прояснил.
Это было тихое, но достаточно упорное сопротивление, прикрытое ссылками на «проведенные исследования». Дескать, не сидим, сложа руки, изучаем. Вот ведь и комиссию специальную создали, возглавить которую поручили ему, Чубакову. Сам он побывал в архиве при Институте истории КПБ, но не обнаружил никаких документов о том, что Гута была центром партизанского движения на Хотимщине.
- Петр Сергеевич, при чем тут «была» или «не была центром»? Речь-то не об этом.
- Раза два Гута в документах упоминается, – продолжал бесстрастно Чубаков. Но ни слова о том, что неподалеку был партизанский аэродром. По документальным данным, грузы партизанам сбрасывали на парашютах.
- Ну и что? – возразил я. –  Садились там самолеты или не садились, какое это имеет теперь значение? Если сбрасывались грузы, значит, было кому.
Странная получилась беседа. Мы пытались убедить Чубакова аргументами, логикой. Он их не оспаривал. Однако все наши доводы уходили словно в вату. Чувствовалось, что вместо поиска истины руководствуется заранее спущенной установкой: памятник Гуте не ставить.
Вскоре нас пригласили в кабинет первого секретаря райкома Василия Антоновича Прудникова. Вместе с Чубаковым. к идее увековечить Гуту он отнёсся более чем прохладно. Чубаков его тут же поддержал.
- Если мы возвеличим Гуту, обидятся Дубровка, Ельня, Липаки…
- Но ведь эти деревни уцелели, а Гуту сожгли.
- Ну, это ещё надо доказать.
- Доказано. – Андрей Андреевич достал письмо. – Вот тут подписи десятков людей – жителей Гуты и окрестных деревень.
Прудников: – Мало ли кто согласен поставить подписи за бутылку.
Андрей Андреевич побагровел, но сдержался.
- Мне бы тогда пришлось открывать собственный спиртзавод.
Я показал ходатайство об увековечении Гуты, подписанное Героем Советского Союза генерал-лейтенантом Пилипенко.
- Это тоже за бутылку?
Прудников набычился.
- Не надо козырять чинами и рангами.
В таком вот залихватском духе этот первый в районе партчиновник реагировал на серьезнейшие документы – свидетельства ветеранов и местных жителей.
- А если без риторики, а по существу? – не выдержал я. – Какие у вас основания не верить тому, что подтверждают десятки людей? Извините, но ваша реплика насчет бутылки оскорбительна.
- Ну хорошо, –  смягчился Прудников после некоторой паузы. – Давайте соберем людей из окрестных деревень. Выслушаем их принародно и спросим: ставить на Гуте памятник или не ставить?
- Это что же, митинг по этому поводу созывать? – усмехнулся Андрей Андреевич. – И кто будут эти люди? Случайно собранные или кого вы назначите? Нет, такие вопросы на митинге не решаются.
В конце беседы Прудников уже не был так категоричен. Сказал, что надо выяснить у местных старожилов – действительно ли Гута была сожжена до тла.
- Так уже выяснили, – пожал плечами Андрей Андреевич. – Теперь опять всё сначала, по второму кругу?
- В таком серьезном деле, – назидательно поднял палец «первый» –    чем больше свидетелей, тем лучше.
- Ладно, пусть будет так, –  согласился Лавров. – Если мне, жителю Гуты, на глазах которого её сожгли, вы не верите, найдём и другие подтверждения. Но для поездки по соседним деревням нужна машина.
- Машину дадим.
Ну что ж, как говорится, и на том спасибо.
В оставшееся до поездки время Лавров привёл меня к четвёртому члену инициативной группы, своему земляку Анатолию Никитовичу Рафеенко. После освобождения Хотимщины Анатолий, не достигший еще призывного возраста прибавил себе год (документы сгорели вместе с Гутой) и ушёл добровольцем на фронт. На Одере был тяжело ранен.
- Хорошо помню, – рассказывал он, – как осенью 41-го года партизаны брали картошку в колхозных буртах. Их группы располагались возле самой Гуты. Приходили к нам за хлебом. Хлеб для партизан пекли почти во всех дворах. Например, моей матери давалось задание: выпечь столько-то буханок хлеба. Снабжали мы партизан и молоком, пока были коровы. Партизаны иногда жили у нас по месяцу и больше, особенно в весенний разлив. Обогревались, мылись в бане…
У нас в Гуте жил дед Пилипенко Василь Семенович. До войны был председателем колхоза, и немцы назначили его старостой. Однажды приехали в Гуту каратели и – к Пилипенко: веди к партизанам! Он приводит их к пустому месту. Немцы грозятся его расстрелять, а он руками разводит: ушли партизаны. Через своих людей успел их предупредить.
Когда наши пришли, его забрали: мол, старостой был при немцах. Пилипенко назвал людей, которые хорошо знали, какой он был староста. Партизаны Левертов и Сыромятников сказали на очной ставке: этот дед только числился старостой, а на самом деле всячески помогал партизанам. Он нашёл возле Гуты и передал в отряд два ручных пулемёта.
Мы с партизанами жили, можно сказать, как одна семья. Нам они сообщали, видимо, по своим агентурным данным, когда начинается блокада. Мы тогда уходили в болота. Брали сумки с хлебом и другой едой, какая была, строили шалаши и пережидали там, пока немцы не уйдут.
Летом 42-го Гуту обстреливали из орудий, а потом шли уже каратели. Только все равно не удавалось им партизан разгромить.
Крепко, очень крепко насолила Гута фашистам. И вот 7 июля 43-го года… Накануне возле Гуты партизаны сделали засаду. Тогда, очевидно, немцы и решили расправиться с деревней. Мы, в основном дети и подростки, скрывались в лесу на болоте. Каратели переночевали в Гуте и вроде ушли. Во всяком случае в деревне их не было видно. Ну, мы и подались туда. Только вошли в Гуту, а там немцы и полицаи. Специально спрятались, чтобы выманить нас из леса. Согнали всех на скотный двор…
- Погоди, Толя, — тронул его за плечо Лавров. – Тут я расскажу. Гута уже была оцеплена со всех сторон. На нас пулемёт навели. Страх такой, что словами не выразишь. Детишки жмутся к матерям. Офицер стоит возле пулемёта, расставив ноги. Солдаты ждут его команду. А возле офицера какой-то полицай крутится. Говорит: « Да что с этой кучкой бандитов церемониться! Давайте я их всех постреляю!» Переводчик перевел…
Я вот думаю, что и среди карателей разные по степени злодейства были. Может, этот офицер вспомнил про свою семью. Строго так посмотрел на полицая и сказал: «Найн!» Холуй отошёл в сторону. Немец через переводчика – речь: «Ваша деревня – партизанская база. Мы её сейчас сожжём. А бандиты подохнут с голоду. Вы им хлеб печёте, бани для них топите. Так вот, вас мы отсюда переселим…»
А Гута уже пылала. Все плакали…
Анатолий Рафеенко:
 - Под конвоем нас погнали в Дубровку. Это в пяти километрах от Гуты. Там переночевали. Оттуда гонят в Клинцы. Говорю маме: «Я убегу». А как убежать? Немцы и спереди, и сзади. И всё-таки на крутом повороте я побежал. Со мной бежало ещё несколько человек. Добрались до нашего пепелища, набрали немного картошки и побрели к шалашам…
В сентябре пришли наши. Гутляне зимовали в соседних деревнях. В Гуте стали строить землянки. Потом и дома появились. Как-никак лесу хватало. К концу 45-го года в деревне уже стояло 11 домов. Колхоз «Червоная Гута» опять возродился. В 57-м его укрупнили, соединив с хозяйствами других деревень. Тогдашний председатель колхоза Прудников почему-то гутлян не взлюбил. Забрал в Дубровку лошадей. Осталась Гута словно неприкаянная. Тогда и стали жители продавать дома на снос и разъезжаться, кто куда. Нашей Гуты опять не стало…
То, что я услышал от Рафеенко и Лаврова, меня глубоко взволновало. Сколько же пережили жители этой многострадальной деревушки! Теперь понятно, почему появилась версия о том, что Гута не была сожжена. Все-таки какая злая гримаса судьбы! Сожгли её каратели – она возродилась. Но ретивые советские администраторы доконали её.
Собственно, не было уже острой необходимости ездить по соседним деревням и выяснять, сожгли Гуту каратели до тла или что-то оставили. Но поскольку в райкоме всё ещё упорствовали, не лишне собрать дополнительные сведения. А, главное, хотелось  побывать на месте самой Гуты. Я понимал волнение Андрея Андреевича, да и сам испытывал такое же чувство, словно пережил с его земляками тот страшный день. С нами поехали Чубаков, районный краевед Лосовский и секретарь райкома комсомола Антоненко. Объехали деревни Дубровку, Князевку, Липаки. Нашли бывших гутлян. Их свидетельства…
Мария Рафеенко:
 - Сколько буду жить, тот день не забуду. Согнали немцы нас на скотный двор и стали дома палить. Намотали на палки тряпки, потом их – в бензин и в каждую постройку торкали. Страшно было, как горело. Попалили всё до единого двора.
Полина Крайнева:
 -… Ни одного дома не осталось. Як в чистом поле. Только трубы торчат. Помогали ли мы партизанам? А як же! Хлеб им пекли. Бывало и два раза в день пекли. И баню им топили, и жили они у нас. У Харитона партизанский штаб стоял…
Я спросил: проходило ли через Гуту партизанское соединение Фёдорова? Полина Константиновна, не задумываясь подтвердила:
- Всю ночь фёдоровцы проходили. И конные, и пешие. Воду в колодцах всю вычерпали.
И вот, наконец, мы там, где Гута была. На поле, стиснутом со всех сторон лесом, сеяли ячмень. День угасал. Мерное рокотание тракторов подчеркивало дремотную сельскую тишину. Андрей Андреевич вёл нас по просёлочной дороге.
- Вот здесь была хата Анатолия Рафеенко. – Пройдя ещё несколько десятков метров, остановился. – А здесь стояла наша хата… –  Поднял кусочек кирпича. – От нашей печки. – Задумчиво смотрел на него, словно  в этом крохотном осколке прошлого виделся ему целый мир детства и юности, между которыми пролегла чёрная полоса – война.
- Партизан расстреляли вон там… Оба были поморожены, мать им перевязки делала. Когда их немцы схватили, а потом допрашивали, никого они не выдали. Сказали, что сами пришли в деревню, и местные жители, дескать, тут ни при чём. И про перевязки молчали, а то бы нашей семье, да и всей деревне не сдобровать. Вывели их на расстрел полураздетыми, босиком. Один из них, высокий такой, сказал офицеру: «Немец, дай закурить!» Властно так сказал, с достоинством.
Не уважили его последнюю просьбу. Я хотел было за ними пойти, да немец меня – за шкирку и с силой толкнул… А рядом – трах, трах! Немец-переводчик приказал деревенским: «Затяните трупы в кусты, пускай их волки растерзают». И, приложив палец к виску: – За ослушание – расстрел»
В тот же день немцы уехали. К месту расстрела подошли дед Пилипенко Дмитрий Карпович, дядя Харитон и другие. Подогнали сани. Партизан похоронили возле гумна, на опушке леса. Я покажу это место.
Могилу он нашёл не сразу. С виду это была небольшая ложбинка – от времени осела земля. Ни столбика, ни камня.
С тяжёлым сердцем садились в машину. Я спросил Чубакова:
- Нужны ещё доказательства?
- Все ясно.
Наша поездка заняла не более трёх часов. Их с лихвой хватило, чтобы воочию убедиться: все, о чём говорили и писали о Гуте Хомченко, Рафеенко, оба Лаврова и десятки других очевидцев тех событий, – всё, всё правда. Эту правду не захотели увидеть и осмыслить в Хотимском райкоме партии. То, что можно было сделать за три часа, районные руководители растянули на три года.
Через две недели после нашей поездки получил письмо от Андрея Лаврова. Памятник Гуте установлен! Мемориальная доска гласит, что на этом месте были расстреляны партизаны С.Якубовский и Н.Собакин, а деревня сожжена гитлеровцами за связь с партизанами. Памятник изготовлен в колхозе «Прогресс».
«…То, что на Гуте поставлен памятник сожженной деревне и погибшим в ней партизанам, – писал мне Андрей Андреевич, – это уже хорошо. Но сделано ещё не всё. Вношу дальнейшие планы нашей группы.
1. На Гуте и за нею должна быть  обозначена партизанская тропа, по которой дважды прошло партизанское соединение А.Ф.Федорова. Это исторический факт, и наше поколение и грядущие поколения должны знать о нём.
2. Жители д. Гута, которые не вернулись с Великой Отечественной войны, должны быть отражены на мемориале.
3. На месте захоронения партизан Якубовского и Собакина поставить памятник…»
Прочитал это письмо и подумал: с какими людьми свела меня судьба! Нет, не перевелись бескорыстные, совестливые люди, для которых патриотизм и подвижничество – единое целое, естественное, как дыхание. Как беден был бы мир без них!
В Хотимском райкоме партии пытаются   спасти «честь мундира»
Осенью того же 1988-го Хомченко и Лавров-старший снова приехали в Хотимск. Теперь уже Чубаков назвал инициативную группу «первооткрывателями Гуты». Им бы, этим не от мира сего, после установки памятника и официальной похвалы угомониться и больше не теребить районные власти. Так, очевидно, считали в райкоме. Однако в тихой хотимской заводи, потревоженной «инициативщиками», снова пошли круги.
Инициативная группа, назвавшая себя группой «Поиск», обратилась в райком со своими предложениями, о которых мне написал Андрей Андреевич. И снова райком занял глухую оборону.
28 и 29 июня 1989-го в «Знамени юности» (в двух номерах) появилась моя статья «У памяти в долгу». В ней говорилось о волоките и бюрократизме Хотимского райкома партии, равнодушии его работников к истории партизанского движения на Хотимщине. Были там и раздумья о душевной привязанности к малой родине – к своему городу, посёлку, к своей деревне, будь она хоть с десяток домов.
«Крошечная белорусская деревушка Гута в Великой Отечественной войне, – писал я, – всё равно, что песчинка в величественном кургане Славы. Но и она должна занять в народной памяти подобающее ей место. Когда мы говорим о подвиге народа в той страшной и великой войне, то имеем в виду не только подвиги фронтовиков и партизан. Колхозная девушка Поля Лаврова и её несовершеннолетние подруги, угнавшие колхозный скот из Гуты на Тамбовщину, гутлянский Сусанин Василь Семенович Пилипенко, Афанасия Дмитриевна Лаврова, с риском для своей семьи делавшая перевязки обмороженным партизанам, как и другие жители этой деревушки, которые снабжали партизан продовольствием, обстирывали их, обшивали, лечили, обогревали, помогали всем, чем только могли, – это тоже вошло в подвиг народа, легло на весы Победы».
В то время ещё было принято: на критические выступления в печати официальные инстанции должны были отвечать. Но, видимо, в Хотимском райкоме КПБ не рискнули выйти на республиканскую трибуну. Предпочли оправдываться в подчинённой райкому районной газете «Шлях Кастрычнiка». В августе 1989-го там появилась статья «История и объективность» за подписью председателя районного совета ветеранов войны и труда Н.Федосеенко. «На наш взгляд, – говорилось там, – юридическая  и историческая неправомерность (?) автора статьи фальсифицирует историю партизанского движения на Хотимщине, дискредитирует роль партийных и советских органов по увековечению памяти погибших…»
До чего же знакомая лексика казённой демагогии! А что по существу? В статье выражалось сомнение, что Гута была партизанской базой, что её полностью сожгли каратели (и это после установления обелиска!). Я обвинялся в том (страшно подумать!), что осмелился не только критиковать райком партии, но и ещё и утверждал вопреки мнению райкома, что на Хотимщине было мощное партизанское движение.
«Но нам, – сетовал «Шлях Кастрычнiка», – как ни жаль, пока не удалось выявить ни в одном авторитетном или просто историческом издании хоть какое-то подтверждение этим словам».
Если верить написанному в районной газете, партизаны в здешней округе ни в чём существенном себя не проявили, не было сожжённой Гуты, не стояли под прицелом пулемёта её жители, не бомбили деревни Липаки, Князевку, Дубровку, не лежат в безымянных могилах партизаны… И вообще нечего, как выразился один из райкомовских работников, «разводить фурор на пустом месте».
Вот так! Зловредный корреспондент «Знамени юности» только «фальсифицирует» и «дискредитирует», а вместе с ним «мутит воду» «так называемая», как говорилось в районной газете, инициативная группа.
Когда прочитал всё это, признаться, был в недоумении. Как же так? Ведь в апреле 1989-го мы вместе с председателем парткомиссии Хотимского райкома КПБ побывали на месте сожженной Гуты, опросили старожилов. И они единодушно подтвердили: да, Гута действительно была партизанской базой, и каратели сожгли её полностью. Побывали и на могиле партизан Степана Якубовского и Николая Собакина, и Чубаков убедился, в каком она запущенном состоянии. Тогда же Андрей Андреевич рассказал, как его мать перевязывала обмороженных партизан и с каким мужеством они приняли смерть.
Еще два года назад Чубакову были переданы собранные инициативной группой документы и воспоминания о большой помощи жителей Гуты и других окрестных деревень партизанам. Я побывал в музее Хотимской средней школы № 1, где усилиями учителя истории Валентины Ивановны Бауриной собран богатый материал о партизанском движении на Хотимщине. Изданы мемуары Героя Советского Союза Николая Михайлашева «Буря гнева», в которых немало место отведено действиям партизан в Хотимском районе. Ведь тот же Чубаков назвал инициативную группу «первооткрывателями Гуты». В райкоме вынуждены были согласиться: памятник на месте сожженной Гуты поставить надо. И ведь поставили! И вдруг эта статья в районной газете…
Мое недоумение длилось недолго. Ничего не «вдруг». Райком спасал «честь мундира». Партия у нас безгрешна, потому как она «наш рулевой» и вообще «ум, честь и совесть». Можно критиковать председателя колхоза или райисполкомовского чиновника, но ни в коем случае не партийного работника. А тут какой-то Нордштейн критикует целый райком. А раз критикует, значит «дискредитирует».
Районка пыталась спасти уже изрядно подмоченную репутацию своих хозяев, конечно же, по их указке, но уж очень неуклюже, если не сказать, топорно.
Возмущенный столь явной ложью в районной газете, Хомченко написал её редактору хорошо аргументированное письмо с опровержением. И вот ответ из газеты. Стиль его сохраняю полностью.
«Опубликовать Ваше письмо или выдержку из него, как это просите Вы, считаем нецелесообразным, так как и статья в газете «Знамя юности», и Ваше письмо полны односторонней целенаправленности, мелочных недоказуемых фактов (?) – сколько было и каких бомб, что такое немецкая «рама», ходили в разведку, поддерживали связь, многие могут подтвердить и т.д. Кому и зачем нужны эти подтверждения, коль имеются архивные документы и нет надобности вовлекать в затеянную Вами переписку архивные органы и государственные учреждения и дополнять их собранными Вами однотипными, порой списком «свидетельскими подтверждениями».
Поднимая периодически вопрос о дер. Гута, вовлекая в это большое количество людей, материальные средства, мы лишь несём моральные издержки, подвергаем сомнению действия старшего поколения в годы войны (?)».
О профессиональном уровне журналистских кадров в районках был наслышан, но таких «перлов» читать давно уже не приходилось.
Между тем после публикации моей статьи «У памяти в долгу» в редакцию пошли отклики. Откликнулся и бывший комбриг 5-й Клетнянской партизанской бригады Александр Михайлович Ерёмин. Копию своего письма послал в Хотимский райком партии.
«Ознакомившись со статьей «У памяти в долгу». – писал он, — я  крайне удивлен, что многие ответственные работники руководящих органов Хотимского района не знают действительной истории партизанского движения на Хотимщине в 1941 –1943 гг., сомневаются и даже отрицают его большой вклад в освобождение района. Не случайно поэтому, как отмечает т. Нордштейн, на Хотимщине организовалась инициативная группа, поставившая своей целью исправление ошибок и упущений, ранее допущенных районными властями в вопросах увековечения памяти о партизанском движении… Ни у кого не было сомнений в полном уничтожении немецкими оккупантами д. Гуты и расстреле в ней партизан. Однако для решения вопроса увековечения памяти о них понадобилось более трёх лет настойчивых ходатайств перед районными властями.
Ссылка автора статьи т. Нордштейна на наличие на Хотимщине крупного партизанского движения соответствует действительности, и я как бывший командир 5-й Клетнянской партизанской бригады подтверждаю это. Только в лесной зоне Хотимщины и особенно в Батаевских лесах дислоцировались и действовали несколько партизанских отрядов…
Партизанской бригадой было проведено 165 крупных боёв с гитлеровцами… Только отряд «За Советскую Белоруссию» пустил под откос 36 воинских эшелонов противника. Нами постоянно контролировались шоссейные дороги Хотимск – Костюковичи, Хотимск – Сураж… (Ерёмин перечисляет и другие боевые дела бригады – М.Н.)
И в  заключительной части письма:
«Я благодарен инициативной группе и корреспонденту тов. Нордштейну за их мужество и стойкость, проявленные уже многие годы в борьбе за справедливое отражение истории всенародного партизанского движения на Хотимщине».
Спасибо, конечно, партизанскому комбригу Ерёмину за добрые слова. Но «многие годы» – это не я, это Хомченко, оба Лаврова, Рафеенко. Это их упорство, их подвижничество.
Пришли отклики на статью «У памяти в долгу» и от других участников и свидетелей событий военных лет, подтверждая её достоверность.
А вскоре в редакцию «Знамени юности» позвонил секретарь  Хотимского  РК КПБ Н.Н.Гердий. Уже не помню, кто из работников редакции снял трубку, но знаю доподлинно: секретарь райкома отчитал редакцию за… «вмешательство в районные дела» и дал указание: письму бывшего комбрига не доверять.
Очевидно полагал: стоит цыкнуть из райкома партии на молодёжную газету, и её редактор вытянет руки по швам. Но он малость спутал время: на дворе стоял 1990-й, а не 1980-й год.
Сообщив мне об этом звонке, редактор Саша Класковский спросил:
- Михаил Соломонович, как будем реагировать?
- Саша, надо снова ехать в Хотимск.
- Только так! Оформляйте командировку.
И вот я вместе с Хомченко и Лавровым-старшим снова в Хотимске. Перво-наперво – к редактору районной газеты Д.Е.Лаптевскому.
- Дмитрий Егорович, опубликовав статью за подписью Федосеенко, по сути клеветническую, вы отказали руководителю группы «Поиск» Хомченко в публикации опровержения. Из чего вы исходили?
- Я выполнял указание райкома партии.
- А ваша позиция?
- Какая моя позиция…
Что правда, то правда. Позиция редактора этой районной газеты столь далека от истинной гражданственности, что её с полным основанием можно обозначить лаконичной фразой «Чего изволите?»
Ну а что скажет товарищ Федосеенко, обвинивший корреспондента «Знамени юности», а заодно и членов группы «Поиск» в «фальсификации истории», «мелких подтасовках», «домыслах», «дискредитации партийных и советских органов»?
Федосенко был явно смущён.
- Статья только подписана моей фамилией. Там же сказано: «по поручению президиума совета ветеранов»…
- Ну хорошо, по поручению президиума… Но был ли на том заседании хотя бы один участник партизанского движения на Хотимщине? А ведь только в Хотимске живут Василий Иванович Курзенков, Семен Степанович Тимошенко, Иван Иванович Крупеня, Александр Гаврилович Широков, Михаил Киреевич Козлов… Почему же их не пригласили, не поинтересовались их мнением?
Председатель районного совета ветеранов (он же инструктор райисполкома) и здесь не ответил по существу. Да и что он мог ответить? Мнение бывших партизан его, похоже, не очень-то интересовало, а сам он здесь не партизанил и военное прошлое района знает весьма слабо.
Как и два года назад, мы побывали на могиле расстрелянных карателями партизан Степана Якубовского и Николая Собакина. Только на этот раз вместо председателя парткомиссии П.С.Чубакова был заведующий идеологическим отделом райкома Н.В.Кудрявцев. Снова та же заросшая бурьяном яма, по которой, судя по рубчатому следу, уже прошёлся трактор. Кудрявцев усомнился: да могила ли это?  Ведь ему сказали, что партизан давно перезахоронили в Хотимске.
Лавров покачал головой.
- Не было этого! А проверить очень просто: взять лопату. Будете копать – обнаружите разбитые черепа. Стреляли разрывными… –    Показал на ель возле ямы. – Видите зарубку? – На потемневшей крестовине застыли капли смолы. – 48 лет эта ель плачет над такой неблагодарностью.
Тяжко было смотреть на эту яму. Невольно подумалось: насколько черствые, равнодушные сердца надо иметь, чтобы зная об этой могиле, (письма бывших жителей Гуты, неоднократные напоминания группы «Поиск», выступления «Советской Белоруссии», «Знамени юности»), зная, кто там лежит, так и оставить её заброшенной и обезличенной!
Но только ли эта могила заброшена? Лавров показал примерное место, где похоронены погибшие партизаны из проходившего через Хотимщину соединения А.Ф.Федорова, позднее дважды Героя Советского Союза. И здесь ни памятника, ни бугорка – ничего!
Когда приехали в деревню Ботаево, Хомченко привёл нас на кладбище.
- Где-то здесь, где мы стоим, похоронены советские лётчики со сбитого бомбардировщика. Их хоронили при мне. Одного в тяжёлом состоянии увезли. Из всех фамилий запомнил только одну: Бельков, потому что она похожа на фамилию знаменитого лётчика из чкаловского экипажа – Белякова.
- А, может, расспросим деревенских старожилов? – предложил я.
Нам повезло. У жителя этой деревни Ивана Петровича Куратенко оказалась прекрасная память.
- Хоронили лётчиков у нас, –  подтвердил он. – Только не все из того самолета погибли. Командир остался жив.
- А вы фамилии лётчиков не помните?
- Помню. Громов – командир, Бельков – стрелок-радист, Петрушкевич – штурман. Бомбардировщик был из 12-й авиадивизии. Прах Белькова и Петрушкевича в 64-м году перевезли в Хотимск и перезахоронили в братской могиле. Но они там так и остались безымянными.
Итак, группа «Поиск» взяла на заметку фамилии ещё двух воинов, павших за Родину.
Но почему именно эта группа, в основном уже немолодых людей, приезжая сюда за сотни километров, открывает новые имена, почему именно эти люди делают запросы в архивы, будоражат местные власти? Командировочных им не платят, ездят на свои кровные. Неужто Хотимский райком партии не располагает возможностями организовать подобный поиск местными силами? Неужто тот же Федосеенко и возглавляемый им совет ветеранов, как и журналисты из «Шляха Кастрiчника» не могли проделать ту же работу, что проделали минский инженер-экономист Егор Михайлович Хомченко, бобруйский шофер Андрей Андреевич Лавров и Володя, простите, Владимир Алексеевич Лавров, рабочий, он же заочник подготовительного отделения истфака Белорусского университета?
На все эти вопросы во время беседы с секретарём райкома партии Гердием вразумительных ответов я так и не получил.
- Скажите, Николай Николаевич, в чём же конкретно статья «У памяти в долгу» фальсифицировала историю военного прошлого Хотимщины? Какие факты исказила? Что именно не соответствует действительности?
И здесь он не ответил по существу. Зато попытался хоть в чём-нибудь обнаружить «криминал».
- Вот вы тут пишите, что Хомченко – связной партизанского отряда. А документ у него есть?
Такого документа не было. За все послевоенные годы Егор Михайлович не хлопотал об этом, никаких льгот для себя не добивался.
Секретарь райкома, видимо, никак не мог взять в толк: как это так – немолодой уже человек без всяких мандатов бескорыстно занимается нелёгким делом – восстановлением истории района. Что-то подозрительно… И тут же стал выкладывать «компромат». Вот пожалуйста… Местный житель (назвал фамилию) не подтверждает, что Хомченко был партизанским связным. И соседка его по Липакам такая-то – тоже.
Егор Михайлович, услышав это «разоблачение», усмехнулся.
- Откуда этому местному жителю, как и соседке, знать, что я выполнял задания партизанских командиров? О своей подпольной работе односельчанам, разумеется, не докладывал.
- Вам нужны подтверждения? – Я раскрыл папку. – Читайте… – И  протянул копию письма партизанского комбрига Ерёмина в редакцию «Знамени юности», которое  уже частично цитировал. Были там и такие строки:
«Прочитав статью «У памяти в долгу», я со своей женой-партизанкой вспомнил много граждан, в том числе нашего связного в д. Липаки Хомченко Егорку, хромого мальчишку, который всё время просился в отряд, но я его не брал, так как он нам нужен был здесь, в деревне – выполнять задания по разведке ходить в Хотимск».
- Так кому, Николай Николаевич, будем верить: соседке Хомченко или партизанскому комбригу? А вот письменные свидетельства и других партизан: Козлова из Хотимска, Микрюкова из Костюковичей. Как видите, подтверждают: был Егор Хомченко партизанским связным. Был!
Гердий, разглядывая бумаги, нервно теребил пальцами подбородок.
- Ну знаете, – выдавил наконец, – написать можно что угодно.
- Нет уж извините, – сказал я жёстко. – Это серьёзные документы, и вам с ними придётся считаться.
Видя, что с «разоблачением» Хомченко не получилось, секретарь райкома переключился на Гуту. А была ли она партизанской базой? И если её сожгли каратели, то почему жители остались живы.?
Андрей Андреевич гневно рубанул:
- Я смотрю, вас бы больше устроило, если бы нас тогда расстреляли. А мы вот живём!
 Если бы Гердий хотя бы немного знал историю района, куда его направили осуществлять партийное руководство, мне бы не пришлось ему популярно объяснять, что каратели действовали по-разному. Одни сжигали деревни вместе с жителями, другие – расстреливали, а для третьих достаточно было только сжечь дома, а жителей угнать из родных мест: авось, сами умрут с голоду.
В конце нашей беседы он всё-таки «признал» инициативную группу и даже предложил командировать кого-то из её членов в партархив при ЦК КПБ. Но я не верил в его искренность. Ведь примерно то же самое говорил года два назад и Чубаков. И он же, спустя несколько месяцев, солидаризировался с постыдной статьей в районной газете.
А теперь похожий финт сделал и Гердий. Прощаясь с нами, сказал: «Спасибо за науку».
Это что же, «прозрел»? Скорее всего, боялся: как бы журналист в очередной статье не написал о нём нелестные строки. А это ведь на всю республику. Для карьеры удар.
Районная газета поместила, наконец, (через восемь месяцев!) опровержение Хомченко. Признала все-таки свою ошибку. Но уже после приезда в Хотимск группы «Поиск» и корреспондента «Знамени юности». Однако в опровержении вымараны многие «неудобные» для редакции (и райкома) абзацы с острой критикой фальсификаций в статье»История и объективность».
Вот такая история и такая объективность.
В апреле 1990-го вышла очередная моя статья «И плачет старая ель…», тоже в двух номерах – итог поездки в Хотимск. В ней то, что увидел и услышал, о чем размышлял, вникая в эту хотимскую историю. Не обошел стороной и явный саботаж работников райкома партии.
После выступления газеты под давлением группы «Поиск» в райкоме уже не посмели отмахнуться от настойчивых требований – решить, наконец, вопрос с безымянной могилой расстрелянных в Гуте партизан. Накануне 45-летия Победы 5 мая 1990-го останки Степана Якубовского и Николая Собакина были перезахоронены в братской могиле в Хотимске.
Членов группы «Поиск» на траурное торжество не пригласили. В райкоме по-прежнему смотрели на них с недобрым прищуром. Начальственные амбиции взяли верх над здравым смыслом.
На сей раз редакция «Знамени юности» удостоилась официального ответа из Хотимского РК КПБ за подписью первого секретаря, теперь уже А.Титова. Высказывалась (сквозь зубы) «благодарность членам группы «Поиск» и автору статьи за сбор информации, связанной с деятельностью партизан и воинов Советской Армии, что вносит определенный вклад в работу по написанию книги «Память». И тут же… опровергалось содержание моей публикации. Снова та же песня: не была Гута партизанской базой, не был Хомченко партизанским связным и вообще «размах партизанского движения у автора статьи и членов группы «Поиск» значительно преувеличен.» И это вопреки свидетельствам бывшего комбрига Еремина, многих других партизан, командира отдельного батальона 5-й Клетнянской партизанской бригады П.Мартынова, местных жителей-старожилов, архивным документам, мемуарам Героя Советского Союза Н.Михайлашева.
Сначала в райкоме напрочь отрицали, что на Хотимщине было партизанское движение, потом под нашим давлением вынуждены были его признать, а теперь придумали спасительную для своей репутации фразу о том, что размах его «значительно преувеличен».
Тупое, бессовестное вранье.
Здесь не только амбиции. Одновременно и равнодушие к тому делу, которое взвалила на себя группа «Поиск». Зачем райкомовским работникам лишние для них заботы-хлопоты? Запросы в архивы, изучение документов, памятники, мемориальные доски, установление имен тех, кто лежит в безымянных могилах – это им до фонаря. О морали этих руководящих представителей «ума, чести и совести» неплохо знал и до этого. А теперь еще раз убедился…
Хомченко дал мне письмо своего знакомого из Хотимска – И.И.Терещенка. Тот писал, что письма Егора Михайловича, адресованные ему, сначала попадают в райком партии, и он их получает уже вскрытыми. Есть там несколько строк и о первом секретаре РК КПБ Титове.
«В нем секретарского ничего нет, кроме как хабарника, толстосума, только думающего о себе, а работа, дела районные и жизнь народа ему безразличны. Он хватает всё, что попадает под руки, так что, когда будет выезжать из района, то его добро будут тащить на многих тяжеловесных машинах».
Если бы он один был такой! Какие уж там у этой руководящей номенклатурной братии «души высокие порывы»! Вместо них – бесстыдство, прикрытое казённой фразеологией. Не потому ли до сих пор числятся «пропавшими без вести» сотни тысяч солдат и офицеров, а в лесах и урочищах, на полях земля снова и снова исторгает незахороненные человеческие останки?
Я не к тому, что в райкомах сплошь и рядом  были люди с низкими душами. Встретился же на моей журналистской стезе первый секретарь райкома, Александр Ильич Ярощук, о котором писал в главе «Квартира для Тамары Пахомовой». Но из моего опыта общения со штатными партработниками он весьма и весьма «не типичен».Сидя то в кабинете Гердия, то Титова, с тоской думал: окажись на их месте Ярощук, не было бы всей этой позорной канители, растянувшейся на годы, райкомовского вранья, устного и письменного, мелкой мстительности вроде «разоблачения» Хомченко как мнимого партизанского связного. Но где ж набраться Ярощуков на все райкомы! Система, в которой мы выросли, их не взращивала, напротив, такие люди появлялись вопреки ей. Она могла их поначалу продвигать по карьерной лестнице как способных, энергичных, трудолюбивых, но унюхав чужую породу, в конце концов отторгала. Чубаковы, гердии, прудниковы, титовы сидели не только в Хотимском райкоме, но и в горкомах, обкомах, в ЦК. Потом сменят свои кресла на другие, тоже начальственные, и отдавая дань новым веяниям, станут называть себя демократами, национал-патриотами, государственниками или как там еще, но суть их нисколько не изменится. Все те же властные амбиции, все то же стремление урвать для себя побольше и равнодушие к нуждам «простых людей». И как прежде, будут гробить все благородные начинания вроде тех, с которыми горстка «чудаков» – группа «Поиск» – обивала райкомовские пороги.
Ну а как быть при таком неравенстве сил журналисту, если он не хочет причислить себя ко «второй древнейшей профессии»? Уйти в тень до лучших времен, «не дразнить гусей»? Но если журналистика для него один из способов воздействия на общество, чтобы оно стало человечнее и справедливее, если он может поддержать то или иное благородное дело, помочь хотя бы одному конкретному человеку, тогда что ж… Тогда ничего другого не остается, как продолжать.
И я, насколько хватало моих возможностей, продолжал.
                Партизанская медаль
Вернувшись с обеда в редакцию, увидел сидящего возле моего стола человека примерно моих лет.
- Михаил Соломонович? – Незнакомец поднялся навстречу.
- Он самый. Чем могу быть полезен?
- Можете. Очень даже можете. – И протянул руку. – Анишкевич Николай Николаевич. Кандидат технических наук. Работаю в Институте электроники Академии наук. Прочитал обе ваши статьи о группе «Поиск» и бюрократах из Хотимского райкома партии. Там вы писали и о партизанском связном, которого не хотят признавать местные власти. У меня похожая ситуация. – Раскрыл папку. – Тут все документы по этому делу…
Я убрал в стол пачку писем и незаконченную рукопись, освобождая место для бумаг Анишкевича.
Он понимающе вздохнул.
- Вижу, что и без меня у вас дел невпроворот. Но, думаю, за четверть часа мы управимся.
- Вы спешите?
- Да нет, имею в виду ваше время. Не беспокойтесь, Николай Николаевич. Торопиться не будем. Какой документ читать первым?- - Лучше начать с моего заявления в Червеньский райком партии.
И я углубился в чтение.
«В период Великой Отечественной войны я проживал в деревне Юхновка Колодищанского сельсовета Минского района Минской области. С июня 1943 г. по июль 1944 г. выполнял функции связного партизанского отряда им. Комсомола партизанской бригады «За Советскую Белоруссию»…» И в заключение просьба: «Прошу рассмотреть и выдать мне документы установленного образца о моём участии в партизанском движении».
- Теперь читайте эти две справки. Их выдал командир партизанского отряда имени Комсомола Винокуров.
Обе выданы в сентябре 1944-го Евдокие Герасимовне Анюшкевич. В первой говорится: ее сын Константин Николаевич Анюшкевич был в партизанском отряде и погиб в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками 4 июля 1944 года. Вторая справка: муж и сын Евдокии Герасимовны были схвачены оккупантами за помощь партизанам и расстреляны. На каждой справке – штамп: «Курсы резерва при ЦК КП(б) Белоруссии» и приписка: «Подпись руки т. Винокурова удостоверяет секретарь курсов» (подпись). 
- Но в обеих этих справках фамилия  «Анюшкевич. А вы – Анишкевич.
- Ага, заметили. В этом-то и вся заковыка… Командир партизанского отряда, когда писал эти справки, ошибочно вместо буквы «и» поставил «ю». Звучание-то фамилий сходное: Анишкевич, Анюшкевич… А мне эта буква «ю» много крови попортила. Ошибку Винокуров исправил через… 41 год. Всё-таки я разыскал его. Вот, читайте…
«Настоящим подтверждаю, что мною были выданы справки, датированные 6.09. 44 г. гражданке Анюшкевич Евдокие Герасимовне. Как следует из пенсионного удостоверения № 476, справки военкома и других документов, правильно считается «Анишкевич». В одной из справок мною подтверждено, что её сын Анишкевич Константин Николаевич героически погиб в борьбе с немецкими захватчиками. Этот факт  тоже подтверждается справкой Минского райвоенкомата. Во второй справке указано, что её муж и сын расстреляны немцами за помощь партизанам. Как стало известно позже, её сын Анишкевич Николай Николаевич остался жив, ему удалось скрыться от фашистов, которые пытались его поймать.
Настоящим подтверждаю, что тов. Анишкевич Н.Н. действительно работал связным и оказывал помощь партизанам…»
- А вот подтверждения бывших партизан. – Николай Николаевич положил на стол еще несколько листков.
В них не только подтверждения: да, был партизанским связным, но и некоторые подробности. Бывший партизан К.И. Петрашкевич припомнил такой факт. При  операции по уничтожению  вражеской охраны на мельнице одному из полицаев удалось бежать. В деревне Юхновка он опознал партизанских связных – братьев Ивана и Антона Петрашкевичей. Обоих подростков бросили в машину. Затем каратели направились к дому Николая Анишкевича. Но дверь оказалась на замке. Обыскали все постройки. Семье Анишкевичей в тот раз удалось скрыться. А двух схваченных подростков фашисты расстреляли.
Только один этот случай из подтверждения К.И.Петрашкевича свидетельствовал, с каким риском была связана работа юных подпольщиков.
Я сложил в стопку прочитанные документы.
- Николай Николаевич, по-моему, здесь все ясно. Свидетельские показания дали люди, живущие в разных городах, и все факты сходятся. Есть печати, заверяющие подписи. У меня нет никаких сомнений в том, что вы были партизанским связным. Так в чём, собственно, проблема?
- А проблема в том, что в Червеньском райкоме партии и в партархиве Минского обкома эти документы не хотят принимать во внимание.
- То есть как это «не хотят»? Документы убедительные.
- А вот так: Не хотят – и всё! Признать, что я был партизанским связным, всё равно, что после «а» сказать «б». Тогда мне положена медаль «Партизану Великой Отечественной войны». А это уже какие - никакие, а льготы. Не мне вам говорить: наше государство идёт на это неохотно. «Никто не забыт, ничто не забыто» – это у партийных чиновников больше на публику. А как доходит до дела, — уйма препятствий. И вот вам пример… Заверенные нотариально документы, которые вы только что прочитали, я послал в Червеньский райком партии. И вот что мне в письме ответила заведующая общим отделом Буцевицкая. Читайте…
«В соответствии с разъяснением Института истории партии при ЦК КПБ, малолетние граждане, к которым относитесь и Вы, могут быть признаны участниками партизанского движения лишь при наличии подтверждающего документа военных лет. Такого документа в материалах нет.
Кроме того, изучив представленные документы, вызывает сомнение, что Вы, будучи несовершеннолетним, могли выполнять ответственные задания».
Я возмутился:
- Эта Буцевицкая не только отъявленная бюрократка, но и набитая дура. Или она не знает, что в годы войны среди партизан и подпольщиков были тысячи подростков? А Герои Советского Союза Марат Казей и Валентин Котик, о которых теперь знает каждый пионер, они что, не выполняли «ответственные задания»?
- Увы, Михаил Соломонович, логику этой мадам действительно постигнуть трудновато. В партизанском отряде метрик не спрашивали. Если убеждались, что пацан не робкого десятка, сообразителен, находчив, наблюдателен, ему давали задания, где как раз нужны эти качества. Мальчишка-разведчик или связной пробирался туда, куда взрослому проникнуть было гораздо труднее.
- Но и смерть за таким мальчишкой ходила по пятам…
- Именно так. Скидок на малолетство фашисты и полицаи нам не давали. Вы же читали свидетельство Петрашкевича. А насчёт отсутствия подтверждающего документа военных лет… Ну, ладно, Буцевицкая зацепилась на спутанную в фамилии букву. Но последующее разъяснение того же человека, который выдал справку в 44-м году, все ставит на свои места. Но в райкоме в упор не хотят видеть очевидное.
- Решая столь важный вопрос, вас туда пригласили?
- Не посчитали нужным. Сочинили отписку и – привет! Как видите, в райкоме просто отмахнулись от меня.
- И как дальше развивались события?
Анишкевич рассказал… Отписка из райкома возмутила участников войны их института. В конце 1989-го за подписью председателя совета ветеранов народного депутата СССР В.С.Больбасова и секретаря совета Н.П.Егорова на имя первого секретаря Червеньского РК КПБ было направлено обстоятельное письмо. Оно пункт за пунктом опровергало решение отказать Анишкевичу в праве считаться участником партизанского движения в Белоруссии.
И снова из Червеньского райкома за подписью той же Буцевицкой – отказ. Аргументы? А никаких аргументов. Их заменила хорошо обкатанная фраза «Нет достаточных оснований для пересмотра постановления бюро райкома».
Вот так. Нет – и баста!
Такую же позицию занял и заведующий партархивом Минского обкома КПБ Ю.Капица.(«Данных по вам нет»). Стало быть, и нечего загружать серьезное учреждение заявлениями.
- Я ему говорю: но ведь есть справка, выданная командиром партизанского отряда. Она могла попасть в партийный архив, но была выдана матери. Так какая же в конце концов разница! Подтверждающий документ военных лет есть. Да к нему ещё четыре свидетельских показания, в том числе бывшего командира партизанского отряда, выдавшего справки. Если у вас возникли какие-то сомнения, запросите бывших партизан из отряда имени Комсомола – был я связным или не был.
А он мне талдычит: «Раз в архиве нет документов, что вы были связным, ничем помочь не могу». Словом, наш разговор, как слепого с глухим. Потом Капица ответил мне письменно: «Мотивы отказа Вам изложены в устной беседе».
Слушал Анишкевича и думал: как всё это похоже на Хотимскую историю! И там и здесь – безразличие партчиновников к людским судьбам, к тем, кто вынес на своих плечах войну.
- … В какую теперь дверь стучаться? – продолжал Николай Николаевич. – Писать в ЦК? Так опять же отфутболят письмо в Червеньский райком партии или в партархив к тому же Капице. Уже потерял всякую надежду, что дело мое решится справедливо. Пришёл к вам лишь с одной просьбой: хочу, чтобы в «Знамени юности» появилась статья о всей этой казуистике. Пусть таким людям, как Буцевицкая и Капица станет стыдно, если, конечно, какой-то стыд у них ещё сохранился. К тому же я – не единственный бывший партизанский связной, кто вынужден писать письма и обивать казённые пороги, добиваясь справедливости. «Знамя юности» – газета авторитетная, какая – никакая, а польза от публикации, полагаю, всё же будет.
Я пообещал: такую статью непременно напишу.
- Но, Николай Николаевич… Статья статьей, однако и помимо неё можно кое-что сделать. Давайте договоримся: вы мне оставляете документы, ну, скажем, недели на две, а дальше – моя забота. Возможно, что-то и получится.
Он благодарно пожал мне руку.
У меня уже родился план. Нет, в ЦК не пойду. Довольно с меня и беседы с Павлюкевичем. А вот с председателем Комиссии по делам бывших партизан и подпольщиков Анатолием Евгеньевичем Андреевым надо встретиться. О нем уже слышал: мужик толковый, к посетителям внимателен. Герой Соцтруда, бывший партизан. Начну с него, а там посмотрим.
Андреев принял меня без проволочек. Внимательно прочитал документы. На несколько секунд задумался.
- Лично меня эти документы убеждают: Анишкевич был партизанским связным. Но видите ли, в чём сложность… По существующему положению, вернее, по сложившейся практике, участие в партизанском движении или антифашистском подполье могут подтвердить лишь данные партархива.
- Анатолий Евгеньевич, насколько я знаю, партизанские канцелярии не всегда и не везде работали исправно.
- Это верно. Но, как правило, после освобождения Белоруссии составлялись списки партизанских связных. Они в конечном итоге попадали в партархив. Не знаю, почему Анишкевич в таком списке не оказался.
- А вы не допускаете, что командир партизанского отряда в круговерти тех дней мог просто об этом забыть? Да и кто тогда думал о справках и будущих льготах!
- Да, конечно. Но порядок есть порядок.
- Но кому он на пользу такой порядок? Почему надо верить только бумагам, а живым людям, свидетелям того, что человек участвовал в партизанском движении, верить нельзя?
- Людям тоже надо верить, – согласился Андреев, – если их свидетельства убедительны и, тем более, проверены. Скажу вам откровенно: существующее положение по этому вопросу нуждается в совершенствовании. Тут я с вами полностью согласен. А с Анишкевичем, думаю, проблему решить можно. И я этим займусь сегодня же. За визит спасибо. Считаю, что в ходе нашей беседы мы сверили свои мысли и думаем в одном направлении. Ну, всех благ!
Я улыбнулся.
- Всех, Анатолий Евгеньевич, для меня, пожалуй, многовато. А вот одно из них – партизанская медаль Анишкевичу, – тут было бы в самый раз.
- Будем надеяться, что он её получит.
Такая мощная поддержка вдохновила, и я принялся за статью. Вышла она 1 июля 1990-го . Рассказав в ней про бездушие партчиновников, к которым обращался ветеран, подчеркнул: (в газете это было выделено шрифтом: «Архивные документы – только одно из средств установления истины. Но есть и другие, не менее серьёзные. К ним, несомненно, следует отнести и свидетельские показания». А статью закончил так:
«Огульная подозрительность тянется в наше сегодня от сталинщины. Вспомним про «без вести пропавших», закопанных безымянными в бесчисленные братские могилы от Волги до Эльбы, и тех, чьи кости до сих пор не преданы земле. А ведь их не десятки, не сотни и даже не тысячи. Миллионы!
Да, кто-то из «без вести пропавших» стал предателем, кто-то из бывших полицаев или просто проходимцев пытается заполучить заветное удостоверение, дающее право на льготы. Так что, из-за одного или нескольких негодяев оскорблять недоверием сотни и сотни тех, кто не жалел в трудный для Родины час ни здоровья, ни жизни?
Пока останется хотя бы один непризнанный из-за бюрократических вывертов участник Великой Отечественной, мы не вправе считать свою совесть успокоенной».
Через несколько дней после выхода статьи мне в редакцию позвонил Анишкевич: медаль «Партизану Великой Отечественной войны» получил!
Итак, при поддержке «тяжелой артиллерии» (А.Е.Андреев) выигран ещё один бой «местного значения». Вроде безымянной высотки, отбитой у противника. Но ведь и в генеральных сражениях победы складываются из множества будничных и порой не очень приметных успехов отдельных солдат.
               А как было на самом деле?
Объявленная «сверху» гласность приоткрыла архивные фонды, над которыми десятилетиями висел гриф «секретно». Появились первые публикации с ошеломляющими фактами из советской истории. То, что касалось незыблемым, стало приобретать совсем иной, зачастую противоположный смысл.
И раньше знал, что в истории, которую нам преподавали в школе, есть натяжки и подтасовки. Но где же их нет, ошибок! – думал я в 60-х. Историю пишут люди, а им свойственно что-то изобразить «красивше», подогнать факты под своё мировоззрение. Уж мне ли, журналисту с немалым опытом, не знать, как приукрашивались события, тщательно фильтровалась «фактура», как цензор вымарывал всё, что запрещал перечень генштаба. Но при всем моём критическом отношении ко многим постулатам, насаждаемым «сверху», не предполагал, что столь велики масштабы искажений и подтасовок в советской истории. Словно вошёл в дом, которым любовался, проходя мимо многие годы, а внутри — обветшалые стены, прогнившие полы со щелями, облезлый потолок. Как пел Высоцкий:
                Нет, ребята, всё не так,
                Всё не так, ребята.
А когда в нашем советском прошлом было «так»? Где правда, а где вымысел? Это меня занимало всё больше и больше.
Предложил редактору «Знамени юности»  опубликовать серию очерков о репрессированных Сталиным полководцах. Саша Класковский подписал командировку в Москву в Центральный архив Советской Армии.
В Москве удалось разыскать бывшего адьютанта Тухачевского (начало 20-х годов) Андрея Евстигнеевича Грамовича и записать его воспоминания. И плюс к этому работа в архиве…
Очерк мой о маршале Тухачевском, названный его словами перед казнью «Вы стреляете в Красную Армию», вышел в ноябре 1988-го. Прочитав его отстранённым взглядом, посчитал удачным. Всё вроде на месте: малоизвестные факты, размышления, эмоции… Герой очерка у меня получился мужественным и обаятельным. И только спустя несколько месяцев понял: с оценкой этого безусловно яркого, одарённого человека явно поторопился. Нет, все факты, содержавшиеся там, были верны. Недостаток в другом: работая над очерком, просто не знал о некоторых весьма непривлекательных страницах из жизни маршала.
Среди выданных мне архивных документов не было теперь уже печально известного приказа Тухачевского о методах подавления Тамбовского крестьянского восстания в 1921 году не только огнём и железом, но и газами. А чего стоила практика брать заложников, которую он усердно внедрял, – с конфискацией имущества и расстрелами, сжиганием домов и целых деревень! Фашистским карателям было у кого учиться.
Не знал я тогда, что Тухачевский с «классовых позиций» громил талантливого военного теоретика А.А.Свечина. Хороша же была «дискуссия»: находясь в концлагере, ответить Свечин не мог.
В начале 30-х стали арестовывать военачальников, служивших еще в царской армии, в гражданскую войну «военспецов». Тухачевский, не в пример командарму Якиру, ни за одного из них не вступился, хотя в то время был заместителем председателя Реввоенсовета СССР и многих из них хорошо знал.
Под напором всех этих фактов образ рыцаря «без страха и упрёка» весьма потускнел. Пришлось внести в осмысление этой, повторяю, незаурядной личности существенные изменения. Как говорят юристы, «по вновь открывшимся обстоятельствам».
В любой ошибке есть только один плюс: урок профессиональный или нравственный, который можно из неё извлечь. Упорствовать в своих заблуждениях, значит, нагнетать тьму, против которой, собственно, я и выступал.
Как было на самом деле? Этот вечный для историка вопрос подсказал решение взять интервью у Юрия Геллера. Вот кто настоящий знаток истории гражданской войны и Советской Армии!
Для меня он – Юра. Окончил Историко-архивный годом раньше – в 1951-м. При выпуске написал шуточный гимн архивистов, за который едва не вылетел из комсомола. «Распределён» был, как и все выпускники-евреи, за Урал. Ему достался Якутск.
Встретились мы в его московской квартире на Красной Пресне  спустя тридцать с лишним лет. Увидел высокого, худого, сутулого человека. Проблемы со здоровьем, инвалид первой группы. Но о своих болячках говорить не горазд. Говорили мы о пережитом, и, конечно же, об Истории. Меня поразило, что в этом немощном, скрюченном теле – такая мощная энергия и воля. А уж отвага мысли и поступков – об этом особый разговор. В Якутске зимой 1953-го с ним приключилась история, которая едва не кончилась для него печально. В газетах – сообщение о «врачах-отравителях». Его вызвали в обком партии и предложили сказать в областной газете своё гневное патриотическое слово по поводу «извергов в белых халатах». («Это прежде всего должны сделать именно вы, еврей-комсомолец, москвич»).
Он отказался.
Над ним сгустились тучи на этот раз более зловещие, чем при выпуске из института. К счастью, после смерти тирана «дело врачей» лопнуло, а, стало быть, лопнуло и его «дело».
Юра – человек общительный, знакомых в Якутске у него было много. Один из гебистов доверительно сказал ему: «А знаешь, уже готовился твой арест. Ещё бы несколько дней и ты бы загремел…»
Отработав в Якутске свои три года, он вернулся в Москву, стал аспирантом Московского университета. Написал диссертацию об истории Красной Армии с ярко выраженной антисталинской направленностью. В ней развенчал многие мифы, сотворенные при «великом корифее». Но защитить диссертацию не успел: хрущёвская «оттепель» кончилась. По команде «сверху» в средствах массовой информации и со всякого рода трибун заговорили о «заслугах Сталина», о том, что положительного в нем гораздо больше, чем отрицательного, что именно под его руководством был построен социализм и мы победили в Великой Отечественной войне. Юрин руководитель профессор, генерал-майор С.Ф.Найда сказал ему: «Ты же видишь, какие ветры подули. Работу придется доворачивать».
«Доворачивать» Юра не захотел. Так и остался «не остепенённым» Трудился старшим научным сотрудником в Центральном архиве Советской Армии. Там основательно углубил свои знания по истории гражданской войны и Красной Армии. Черпал их, не только изучая документы. В конце 50-х подружился с Петром Якиром, сыном расстрелянного командарма. Петр тогда учился в Историко-архивном, а до этого прошел круги гулаговского ада. Он собирал сведения о расправе над отцом и его товарищами по несчастью. У него сохранились некоторые старые связи. С его помощью Геллер познакомился  со многими уцелевшими родственниками и знакомыми погибших военачальников и отставными военными. Потянув за одну ниточку, появлялась другая. То, что он слышал от свидетелей и очевидцев событий, дополнялось документами. В журналах печатали  статьи и очерки Геллера об истории Красной Армии, ее военачальниках. При его активном участии вышли сборники воспоминаний о М.Н.Тухачевском, И.П.Уборевиче, И.Э.Якире.
Проработав в архиве десять лет, он стал школьным учителем истории. Его уроки были отнюдь не по учебнику. Конечно же, ребята рассказывали дома о необычном учителе. Один из родителей донёс на него «куда следует». Не обошлось без вызова в райком партии.
Он выстоял.
Одновременно много работал как исследователь.
Где-то в 80-х (год не помню) я прочитал в «Неделе» – приложении к газете «Известия» – стенограмму «круглого стола» по вопросам советской истории. Его участники – академик А.М.Самсонов, доктор исторических наук, генерал - лейтенант Н.Г.Павленко и «военный историк» Ю.А.Геллер (так он был представлен). Наверное, не только я, но и другие читатели обратили внимание: рядом с титулованными историками – просто «военный историк». Как он попал в столь солидную компанию? В Москве, кроме академиков, – уйма  докторов исторических наук, не говоря уже о кандидатах. Ответ мог быть только один: усадили Геллера за «круглый стол» как одного из крупнейших знатоков военной истории.
В 1985-м в США вышла написанная им в соавторстве с Виталием Раппопортом книга «Измена Родине» на английском языке. В ней на документальной основе прослеживалось, как вызревал и осуществлялся заговор Сталина против руководящих кадров Красной Армии и к каким губительным для страны последствиям это привело. Книга написана с глубокой болью. Авторы не просто сообщали те или иные сведения о трагедии, захлестнувшую великую державу, а пытались осмыслить, как могло случиться, что бывший семинарист-недоучка, оттягощённый параноей, вознесенный на вершину власти, за несколько лет обезглавил Красную Армию, к середине 30-х одну из сильнейших в мире.
Написать такую книгу было небезопасно, издать в СССР невозможно. С большим риском рукопись переправили в США, где к тому времени уже жил Раппопорт. На обложке он значится под своей фамилией, а вот Геллеру пришлось взять псевдоним – «Юрий Алексеев».
В 1988-м и 1989-м книга вышла двумя тиражами в Лондоне уже на русском языке, а в 1996-м – в Москве, на этот раз с указанием фамилии Юры. Эту книгу он подарил мне с надписью «…Коллеге по направлению».
Что верно, то верно: направление у нас одно – демократическое, отвергающее всякую государственную ложь.
Начиная с конца 80-х, ни одна моя поездка в Москву не обходится без встречи с Юрой. С ним сверяю мысли о прошлом и настоящем страны, где оба мы выросли, впитали ее культуру, с которой, как бы в дальнейшем ни складывались наши судьбы, связаны крепкими корнями.
Но я в своем повествовании опять забежал вперед. Вернусь к зиме 1989-го, когда брал у Юры интервью о гражданской войне. Первый вопрос, казалось, самый банальный: почему 23 февраля в стране празднуется как День Вооружённых Сил?
Суть ответа была примерно та же, что и в статье В.Кардина «Легенды и факты»: никаких «побед молодых отрядов Красной Армии под Псковом и Нарвой» в февральские дни 1918 года не было. А 23 февраля, как День Вооруженных Сил празднуется потому, что в двадцатых числах февраля 1918-го в связи с немецким   наступлением стали создаваться отряды Красной Армии. Спустя год, в воскресенье, выпавшее на 23 февраля, Реввоенсовет республики и исполком Петрокоммуны решили отметить День Красной Армии в память о создании первых её отрядов.
Ответ Геллера вовсе не претендовал на какую-то сенсацию. Не был здесь первооткрывателем, как историк, и Кардин. За два года до появления в «Новом мире» статьи «Легенды и факты» уже упомянутый мной профессор  Найда в Военно-историческом журнале  (1964, № 4) констатировал: «23 февраля 1918 года боёв под Псковом и Нарвой не происходило».
Миф о победах Красной Армии под этими городами получил хождение после первого выпуска «Краткого курса истории ВКП(б) (1938), где Сталин решил «дать отпор», а в последующих выпусках и «наголову разбить немецких захватчиков» под Псковом и Нарвой. Сталинский миф, растиражированный во всякого рода изданиях миллионами экземпляров, многократно повторялся в художественных произведениях, популярных статьях об истории Красной Армии. Да что далеко ходить, в феврале 1998-го Минская областная организация общества «Знание» и республиканский Дом ДОСААФ издали «в помощь пропагандистам» брошюру. В ней говорилось: «Первые боевые испытания молодая Красная Армия получила в тяжёлых боях с кадровыми германскими войсками в феврале 1918 года. Проявив огромный революционный энтузиазм, она нанесла ощутимые удары по врагу в районах Пскова и Нарвы, Гдова и Таллина».
В обществе «Знание» я сказал: это вранье, брошюра дезинформирует лекторов. И начал приводить доводы. Один из лекторов, отставной полковник, оказавшийся свидетелем разговора, упрекнул:
- Вы же ветеран Вооруженных Сил, а замахнулись на святой для нашего народа праздник. Зачем подвергаете ревизии наше славное боевой прошлое?
Зачем? Хороший вопрос. Он подсказал мне заголовок для интервью с Геллером – слова Александра Твардовского: «Одна неправда нам в убыток».
А вступать в дискуссию с моим оппонентом не стал. Бесполезно.

В герои Щорса назначил Сталин
В том интервью был и такой вопрос: «Кто из красных командиров в годы гражданской войны пользовался наибольшей популярностью?» Ответ: «Трудно выделить «самых-самых». Но среди них, безусловно, В.И.Чапаев, Г.И.Котовский, В.М.Думенко, С.М.Буденный, В.М.Примаков, М.Н.Тухачевский, И.П.Уборевич, И.Э.Якир, В.К.Блюхер, Я.Ф.Фабрициус, И.Ф.Федько, Ф.К.Миронов (популярности которого даже способствовала тенденциозно-клеветническая статья Троцкого «Мироновщина»), Д.Ф. Блинов, Д.П.Жлоба, Д.А.Шмидт, И.С.Кутяков… Этот список можно продолжать и продолжать…»
Я спросил Геллера: среди перечисленных имен нет Щорса. Забыл упомянуть или тут какая-то другая причина? Его ответ заслуживает того, чтобы привести его полностью таким, каким он появился в газете.
«Н.А.Щорс был героем гражданской войны только как её участник, как тысячи других красноармейцев и командиров. Бывший офицер, беспартийный. В январе – феврале 1919 года как, командир Богунского полка 1-й Украинской дивизии, участвовал в Киевской операции, закончившейся поражением и бегством петлюровцев после того как восставшие под руководством А.С.Бубнова и С.В.Косиора киевские рабочие выгнали их из города. Никаким «героическим штурмом Киева» не руководил, поскольку штурма не было. Начальником гарнизона города был назначен руководивший операцией начдив 1-й Украинской И.С.Локатош, в свою очередь назначивший Щорса комендантом Киева. К сожалению, имени Ивана Семеновича Локатоша в «Энциклопедии гражданской войны» нет.
С мая по август 1919 года Шорс командовал 1-й Украинской, а затем 44-й стрелковой дивизией, с которой 1-я Украинская была слита. 30 августа 24 лет от роду при невыясненных обстоятельствах был убит у деревни Могильно под Коростенем.
За всё время службы в РККА (Рабоче – крестьянская Красная Армия) никакими особыми героическими делами не выделялся, к награждению орденом Красного Знамени не представлялся. Героем он стал неожиданно в 1935 году, когда Сталин вдруг объявил его «украинским Чапаевым». Николай Александрович Щорс, конечно, не виноват в своем «вознесении». Но когда были уничтожены все настоящие герои гражданской войны на Украине, такие как И.Э.Якир,  И.П.Уборевич, Р.П.Эйдеман, И.П.Дубовой, К.Ф.Квятек, Н.Н.Криворучко, И.С.Локатош, В.М.Примаков, С.А.Туровский, Д.А.Шмидт и другие ( им несть числа), имя Щорса осталось в одиночестве, как это и предвидел «великий вождь и учитель». Не удивительно, что скоро в обильном количестве появились книги и песни о Щорсе, вышел кинофильм. Изложение подлинной истории гражданской войны на Украине пока еще идёт с большим скрипом, а старые штампы незыблемы, как памятник Щорсу в Киеве – «освободителю и коменданту».
То, что услышал от Геллера о Щорсе, стало для меня открытием. Скажу больше: было грустно расставаться с героической легендой. Она вросла в моё поколение с юных лет, превратившись в данность, не вызывающую сомнений. Как же гражданская война на Украине без Щорса! Герой из героев, сравниться с ним по славе мог разве Чапаев.
Ах, как трогательно звучала песня о нем!
                Шёл отряд по бережку,
                Шёл издалека,
                Шёл под красным знаменем
                Командир полка.
                Голова обвязана, кровь на рукаве,
                След кровавый стелется по сырой траве.
                Чьи вы, хлопцы, будете,
                Кто вас в бой ведет?
                Кто под красным знаменем
                Раненый идет?
                Мы – сыны батрацкие,
                Мы за новый мир.
                Щорс идет под знаменем
                Красный командир.
И перед глазами вставало красивое, мужественное лицо – фотография в школьном учебнике истории. А фильм «Щорс», который мы, довоенная пацанва, смотрели по несколько раз!  А улицы Щорса чуть ли не в каждом городе и посёлке, партизанские отряды его имени в годы Великой Отечественной, стихи о нём, книга из серии «Жизнь замечательных людей»! И вдруг «никакими особыми героическими делами не выделялся»…
Сказал бы так кто-нибудь другой, пусть себе даже и учёный историк, я бы ещё усомнился. Но это же Юра, один из крупнейших в стране знатоков истории гражданской войны, научная дотошность и основательность которого вне всякого сомнения.
От него узнал: в серьёзных боях Щорс фактически не участвовал, ранений не имел, так что жалостливые строки про «обвязанную голову», «кровь на рукаве» и «след кровавый по сырой траве», который тянется за красным командиром, к Щорсу ни малейшего отношения не имеют.
Жалко было песню, такую душевную, романтическую, с запоминающейся мелодией. Но что поделаешь: у правды, хотя и грубый голос, но зато абсолютный слух, отвергающий любую фальшивую ноту.
Интервью с Геллером вышло в «Знамени юности» 21 февраля 1998-го – к годовщине советских Вооруженных Сил, а уже 3 марта в «Во славу Родины» под заголовком « Не приукрашивая, но и не черня» появилась «отповедь». Досталось «Знамёнке», но больше всего мне, а заодно и Геллеру.
«Трудно предположить, – говорилось там, – какую цель преследовала газета, опубликовав 21 февраля с.г. материал специального корреспондента «Знамени юности» М.Нордштейна «Одна неправда нам в убыток». Оказывается, одна из главных забот, которая гложет автора публикации, это переосмыслить наше прошлое, подвергнуть сомнению День рождения Советских Вооруженных Сил 23 февраля. Вместе с интервьюируемым московским историком Ю.Геллером, М.Нордштейн пытается бросить тень на святую для каждого советского человека дату. Критические стрелы летят в адрес известных военачальников, героев гражданской войны П.Дыбенко и Н.Щорса. Хотя в заключение авторы ратуют за честных исследователей, так будем же честными перед собой и нашей героической историей!»
Прочитав это, я пришел к исполняющему обязанности главного редактора «Во славу Родины» подполковнику Григорию Соколовскому.
- Григорий Васильевич, какими убедительными историческими данными вы располагаете, столь безаппеляционно отвергая всё, что содержится в интервью с историком Геллером?
- Ну знаете… Так очернить прошлое наших Вооруженных Сил, даже саму дату их рождения…
- А если конкретно? Есть у вас аргументы, доказывающие, что в интервью – неправда?
Соколовский растерянно молчал.
- Значит, нет у вас аргументов. А у меня есть. Я был в Центральном архиве Советской Армии и своими глазами видел документы о сдаче Нарвы и предании за это суду военного трибунала Дыбенко. Историк Геллер, у которого брал интервью, работал в том же архиве 10 лет и знает историю гражданской войны отнюдь не по Краткому курсу истории ВКП(б). В этой области он один из авторитетнейших специалистов не только в Москве, но и в стране. Кстати, трактовка истории праздника 23 февраля не противоречит Большой Советской Энциклопедии. Советую прочитать.
Бедный зам. редактора! Ну что он мог мне возразить, если, кроме застарелых парадных мифов не был обремёнен сколько-нибудь серьёзными знаниями по истории «несокрушимой и легендарной»!
Наконец он сказал:
- Допустим, что всё это так. Но зачем же интервью с негативными моментами публиковать за два дня до праздника?
- У вас, Григорий Васильевич, на этот счёт есть нормативы? За два дня публиковать нельзя. А за три дня можно? А за четыре? Или непременно надо выдержать неделю? Вот уж не думал, что правда перед тем как попасть на свет Божий, должна непременно топтаться в передней?
- Вы высказали свое мнение, а наша газета – своё. И за ним стоят весьма авторитетные люди.
Понятно, кого он имел в виду. Начальство! Знакомые офицеры из «Во славу Родины» мне уже рассказали… Член Военного совета, он же начальник политуправления округа, прочитав интервью, изволил гневаться. Приказал доложить ему: кто такие эти Нордштейн и Геллер? Не знаю, какую справку ему выдали, но в том, что последовала команда в окружную газету «дать отпор идеологической вылазке» – сомнений никаких. Мог ли ревностный служака Гриша Соколовский ослушаться?
В редакцию «Знамени юности» поступило несколько ругательных писем на интервью. Как и в редакционной статье «Во славу Родины», – аргументов никаких. Логика чеховского героя: «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Своим оппонентам, если так можно назвать авторов злобных писем, я ответил в августе того же 1989-го статьей «Тоска по барабанному бою».
Нежданно-негаданно в редакцию «Знаменки» пришло письмо из Днепропетровска от незнакомого мне Александра Фесенко. Он писал, что занимается историей гражданской войны на Украине и полностью согласен с тезисами Геллера. Вскоре прислал мне ещё несколько писем. В одном из них рассказал историю возвеличивания Щорса.
В 1935 году при вручении кинорежиссеру Александру Довженко ордена Ленина Сталин сказал ему: «За вами долг: украинский Чапаев» Довженко не сразу понял, о каком «украинском Чапаеве» идёт речь, но вождь уточнил вопросом: «Вы о Щорсе слышали?» Пришлось сознаться: слышал, что был такой командир, но о его делах имеет весьма смутное представление. Да и откуда было знать, если в ту пору о Щорсе в газетах не писали, а в Большой Советской энциклопедии он не упоминался? Сталин, слегка пожурив режиссера за неведение, сказал, что Щорс – герой гражданской войны, и страна ждёт фильм о нём.
Это был приказ. Довженко тогда не знал: команду – поднять на пьедестал мало кому известного Щорса – получил не только он. Через неделю в «Правде» появился очерк Всеволода Вишневского об «украинском Чапаеве».
И пошло-поехало! Срочно стали разыскивать «очевидцев». Таковые, как и следовало ожидать, быстренько нашлись, «вспомнив» всё, что от них требовалось. Именем Щорса назвали два города и несчётное количество улиц и площадей, в Киеве ему соорудили помпезный памятник, поэты, композиторы, писатели, скульпторы, художники тоже внесли свою лепту. Не остались в стороне историки. Словом, обычное явление в «стране чудес».
И хотя в конце 80-х на Украине уже появились первые публикации о легенде по имени Щорс, сила инерции все ещё давала о себе знать. Один из начальников республиканского общества «Знание» зам. зампреда Г.И.Граков сказал мне:
- До меня дошло, что в своих лекциях на тему «Белые пятна нашей истории» вы утверждаете, что Щорс ничего такого героического не совершил. Я правильную получил информацию?
- Абсолютно правильную, Генрих Иванович. Но в лекциях говорю не только о Щорсе. Есть и другие мифы.
- А не кажется ли вам, что ополчившись на то, что вы называете мифами, тем самым черните нашу историю, наших героев? Вы ведь не человек с улицы. Вы – лектор республиканской категории и по нашим путевкам разъезжаете по всей республике, вас слушает множество людей. У меня стало складываться мнение, что вы  злоупотребляете нашим доверием.
- Генрих Иванович, как называется общество, по путёвкам которого я выступаю с лекциями?
Он удивленно посмотрел на меня.
- То есть что значит «как называется?» Вы прекрасно знаете: общество «Знание».
- Вот именно! «Знание», Генрих Иванович, а не общество мифов и сказок. Насколько я понимаю, задача лектора – просвещать, а не затемнять мозги. Если весьма заурядного командира полка, а затем дивизии превратили за неизвестно какие заслуги в национального героя, то почему я должен придерживаться этой сказки?
- А вы уверены, что это сказка?
- Уверен. Но коль у вас появились сомнения в моей лекторской добросовестности, вношу конкретное предложение: пошлите меня в Центральный архив Советской Армии. Постараюсь привезти документальные доказательства своей правоты. После этого смогу выступить перед лекторами и рассказать о своих архивных изысканиях.
- Ваше предложение интересно, но нет денег на командировку в Москву.
- В таком случае надеюсь поехать в центральный архив от газеты «Знамя юности».
- Дело ваше.
В тот же день пришёл к редактору.
- Саша, нужна командировка в Москву… – Стал было излагать, что именно хочу найти в архиве, но он меня перебил:
- Михаил Соломонович, не надо подробностей. Знаю и без того: привезте что-то интересное.
С Сашей Класковским работалось легко. Это был скорее редактор-соратник, нежели начальник. Тактичный, интеллигентный, он не давил своим редакторским положением, а, напротив, создавал вокруг себя непринужденную товарищескую обстановку. Вместе с тем, когда надо, хватало у него и твердости. В редакции знали: у редактора – сложности в ЦК комсомола, которому подчинялась газета. Цековские чиновники стали косо посматривать на редактора-демократа. Ходили упорные слухи, что Класковского собираются «снимать» за «идейные вывихи». Но он на попятную не шёл.
Весной 1991-го его всё-таки «снимут», назначив вместо него Павла Воробьёва. Однако на курс газеты это практически не повлияло. Против редакционного коллектива Воробьёв не пошёл. И не только потому, что человеком оказался незлобивым, спокойным. Сказалось и время. КПСС, а заодно и комсомол стремительно теряли свое влияние. Творческим генератором редакции был ответственный секретарь Юра Вельтнер. Скромный, деликатный и вместе с тем – упругая внутренняя сила, а уж «искры Божьей» ему не занимать. Его кабинет стал редакционным штабом. Здесь обсуждались новые идеи, кипели споры, здесь зачинался очередной номер. В редакции витал дух творческой раскованности, жажды демократических перемен в обществе и государстве.
Работа в «Знамёнке» – счастливая для меня журналистская  пора. В ней обрёл «второе дыхание» и, отправляясь в очередную командировку, в глубине души гордился, что являюсь спецкором самой популярной газеты в республике.
… В Центральном архиве Советской Армии запросил документы из фондов 44-й стрелковой дивизии, которой в общей сложности четыре месяца командовал Щорс, и 12-й армии, куда она входила. День за днём изучал архивные тома, делал выписки. Просмотрел сотни страниц, пытаясь найти хоть какие-нибудь свидетельства героических дел Щорса. Увы, ни-че-го! Да и боёв-то серьёзных в его бытность командиром  полка и дивизии почти не было. После вспыхнувшей в Германии в ноябре 1918-го революции, немцы сами уходили из Украины, а петлюровцы не представляли внушительной военной силы, способной противостоять наступающим советским войскам. Тяжёлые бои на Украине начались в конце лета 1919-го, когда Деникин перешёл в наступление и командовать дивизией Щорсу оставались считанные дни. В этих боях молодой начдив военной славы не добыл.
Так что же представлял он из себя как командир? Из документов видно: тяготел к строевой подготовке. Любил строевые смотры. Много внимания уделял дивизионной школе младших командиров. Ну, а как насчёт его оперативно-тактического мастерства, без которого немыслим сколько-нибудь состоятельный в военном отношении командир полка и, тем более, дивизии? С некоторой надеждой открыл папку приказов Щорса по 44-й стрелковой.
Незадолго до этого, работая над очерком о командарме И.П.Уборевиче, просматривал его приказы. Почти каждый  – краткий, но очень ёмкий урок тактики и оперативного искусства. Там виден военачальник не только решительный, но и думающий, искусный. Это подтверждено и его блистательными боевыми операциями.
А приказы Щорса? Кроме рутинного перечисления тех или иных гарнизонных упущений ( гуляют лошади по железнодорожным путям – нехорошо, в такой-то роте – слабая строевая подтянутость и т.п.) – никаких проблесков оперативно-тактической прозорливости, умелого планирования боя, в частности, организации взаимодействия.
Уборевич и Щорс – почти ровесники, оба пришли в Красную Армию из царской армии младшими офицерами. Но один – действительно военный талант, а другой – заурядный службист. В боевых действиях Щорса как командира, если таковыми называть продвижение дивизии по пятам удирающих петлюровцев, не прослеживается какой-то особой доблести. Петлюровцы оставили город, красные в него вошли… Не удивительно, что к награждению орденом Красного Знамени Щорс не представлялся. Не за что было представлять.
В отчете о деятельности Высшей военной инспекции Украины с 29 января по 23 августа 1919 года говорится:
«Начдив тов.Щорс, бывший поручик ( тут неточность: его последнее воинское звание в царской армии – подпоручик – М.Н.) никакой подготовки и опыта к нынешней своей должности не имел. Болезненно самолюбив, мало дисциплинирован, в обращении с подчиненными он иногда льстиво заискивает, а иногда строг».
Нет, никак не получался монументальный образ «прославленного героя гражданской войны». Всё, что сообщил о нём в интервью Геллер, полностью соответствовала моим документальным изысканиям.
Рассказал Юре о них.
- Раз уж ты так основательно занялся Щорсом, дам тебе телефон Жоры Крапивянского. Он уже многие годы собирает материалы об истории гражданской войне на Украине и особенно на Полтавщине и Черниговщине. Живёт в Звенигороде. Вот его телефон… Созвонись и поезжай к нему. Уверен: не пожалеешь.
Так я и сделал.
Георгий Николаевич Крапивянский оказался явно нетипичным историком. Никаких научных званий. В Великую Отечественную воевал сначала солдатом, а с 1942-го – офицером. После увольнения из армии в 1946-м работал главным инженером, начальником геологоразведочных партий, затем в Министерстве геологии СССР. В 1955-м в числе «тридцатитысячников» (эксперименты Хрущева) был направлен в сельское хозяйство. Пять лет возглавлял колхоз «Рассвет», который за это время стал одним из лучших в Калужской области. В последующие годы перед выходом на пенсию – старший инженер в одном из министерств ( при знакомстве я не записал, в каком).
Но это чисто служебная его стезя. Есть и другая. Исследовательская. На ней – свыше 30 лет. Началось с того, что захотел побольше узнать о своём отце.
Николай Григорьевич Крапивянский, бывший подполковник царской армии, в 1917-м примкнул к большевикам. В 1918-м возглавил повстанческое движение в Черниговской и Полтавской губерниях, а затем стал начальником штаба 2-й Революционной армии Украины.
Георгий Николаевич показал мне объявление немецкой комендатуры:
«За поимку предводителя банд Крапивянского назначена награда в размере 50000 руб.» И помельче шрифтом: «Награда в размере 5000 руб., назначенная 13 сего августа, в силу этого отпадает.» Подписал майор Гот.
- Неужели будущий гитлеровский генерал-полковник?
- Он самый, Герман Гот.
- И как в дальнейшем сложилась жизнь вашего отца?
- В те бурные годы назначений-перемещений было много. Чтобы перечислить его должности понадобится слишком много времени. Поэтому перейду сразу к 30-м годам. В 33-м с приходом к власти Гитлера и его воинственной программой отцу поручили разработку вопросов ведения «малых войн», то есть партизанского движения на случай временной оккупации нашей территории. У него был в этом деле большой опыт, и отец с головой ушел в работу. Но в связи с заявлением Ворошилова, что в случае войны мы будем воевать на территории противника и разобьём его «малой кровью, могучим ударом», работа Крапивянского была признана ненужной.
В мае 38-го года его арестовали. В декабре 42-го я написал письмо на имя Сталина: просил освободить отца и использовать его богатый боевой опыт. Освободили его в 43-м.
- Повлияло ваше письмо?
- Не знаю. Скорее всего решающую роль сыграла его стойкость. Несмотря на все истязания, виновным себя не признал. После освобождения прожил недолго. В 48-м умер. В застенках его страшно били – вот и сказалось…
Теперь давайте перейдем к Щорсу. Отец его знал. Мнения о нём был невысокого. Много амбиций, а как командир полка и дивизии слабоват. Когда началось безудержное возвеличивание Щорса, отец был удивлён, если не сказать больше. Особенно его возмутило, что Щорсу, помимо всего прочего, приписали руководство повстанческим движением в Черниговской губернии, к которому он никакого отношения не имел. Мне понятны чувства отца: героями-то были другие. Об отце уже не говорю. Среди его сподвижников и друзей могу назвать Виталия Примакова, Дмитрия Шмидта, Семена Аралова, Андрея Бубнова, Николая Куйбышева… Они не раз бывали в нашем доме, и я их хорошо помню. Все, за исключением Аралова, в 37-м – 38-м были расстреляны.
Когда я начал работать в архивах, расспрашивать людей, знавших и отца, и Щорса, все больше убеждался в фальсификациях по созданию «героического образа украинского Чапаева».
- Ну, например, что вы считаете фальсификацией?
- Если не повторять то, что я прочитал в вашем интервью с Геллером, могу кое-что добавить. Начну с того, что многие факты биографии Щорса грубо подтасованы. Фельдшерское училище окончил не он, как писалось в энциклопедиях после  35-го года, а его брат Константин, впоследствии служивший в колчаковской армии. Николай Щорс учился в Черниговской, а затем в Полтавской духовной семинариях. Окончил краткосрочные курсы Виленского военного училища, во время 1-й мировой войны эвакуированного в Полтаву. В боях не участвововал, служил в тыловых частях.
Человек он был неуравновешенный, капризный, вплоть до истерии…
И далее Крапивянский рассказал… Отец его был дружен с членом Реввоенсовета 12-й армии Араловым. Тот передал ему копию своего письма сестре Щорса. Ольга Александровна попросила поделиться воспоминаниями о брате. В своем письме, кстати, очень корректном, Аралов старался вспомнить о привлекательных чертах молодого командира, как-то смягчить его недостатки. И вместе с тем не считал себя вправе искажать истину. В частности, писал: после телеграммы Щорса с отказом выполнять приказы командования 12-й армии он, Аралов, вынужден был приехать в Житомир, где находился штаб дивизии Щорса. В ходе этого разговора Щорс сорвал с себя портупею с револьвером и, бросив на стол, заявил: «Командовать дивизией не буду!» Пришлось члену Реввоенсовета напомнить начдиву о «революционной дисциплине» и обязать его к безусловному подчинению командарму Семёнову, назначенному на этот пост с ведома Ленина.
И ещё узнал от Крапивянского: Командование 12-й армии предложило Щорсу для защиты Киева ввести в бой курсантов дивизионной школы. Щорс ответил: «Даже если буду отступать до Москвы, курсантов не дам!»
Он самовольно сдал Житомир, не выполнив боевой приказ.
В какой армии потерпели бы такую анархию? Кто знает, не погибни Щорс 30 августа под деревней Могильно, его вполне могли бы предать суду военного трибунала.
Болезненное самолюбие Щорса порой толкало его на беспардонное вранье. Предлагая свои услуги «военспеца», представился Антонову – Овсеенко, подбиравшему кадры для двух Украинских армий, как штабс-капитан, хотя был только подпоручиком. В конце 1918-го распустил слух, что Ленин дал ему особые полномочия в организации освобождения Украины. В Брянском совете это вызвало недоумение. Почему «полномочия» даны именно Щорсу через голову более крупных работников? Брянский совет запросил по этому поводу Ленина. 1 декабря 1918 года в 13 часов 10 минут Ленин телеграфировал в Брянск: никаких полномочий Щорсу не давал.
Георгий Николаевич показал мне немало выписок из архивных документов, газетных вырезок, записей его бесед с участниками гражданской войны, фотографии…
- Как вам удалось все это собрать? Ведь вы, как геолог, вели кочевую жизнь, работали председателем колхоза, в министерстве… Где же находили время для исторических исследований?
- Тут важно захотеть. Писал письма уцелевшим от репрессий сослуживцам отца, отпуска зачастую проводил в архивах…
Передо мной был подвижник, настоящий историк, один из тех, благодаря которым лучики её Величества Правды пробиваются сквозь завалы казённой лжи.
В Минск я приехал с таким фактическим материалом о Щорсе, что впору писать диссертацию. Нет, не о Щорсе как командире. Этот молодой, весьма заурядный командир сколько-нибудь значительного интереса для Истории не представляет. А вот легенда о Щорсе – это уже творение времени, это История. Однако писать какие либо диссертации я не собирался. Ограничился публикацией в «Знамени юности» интервью с Георгием Крапивянским под заголовком «Реабилитация истины».
Встретившись с Граковым, коротко рассказал об итогах своей творческой командировки и напомнил:
- Так как насчёт моего выступления о Щорсе перед лекторами?
Генрих Иванович замялся.
- Боюсь, что ваше сообщение многие встретят в штыки. Надо ли нам сейчас накалять страсти?
Осторожный Граков всё ещё не смел перечить спущенным «сверху» идеологическим установкам.
                х  х  х
Не раз мысленно возвращался к судьбе Щорса, красивого молодого человека, так рано ушедшего из жизни. Красивого внешне, а как профессионала, увы, не состоявшегося. Незаслуженная им гигантская посмертная слава в течение нескольких десятилетий – всего лишь один из причудливых зигзагов Истории. Доживи он до 37-го – 38-го годов, скорее всего, как и тысячи военачальников, и талантливых, и бесталанных, был бы объявлен «врагом народа» и сложил голову на гигантской сталинской плахе. Но судьба распорядилась иначе…
Приходилось слышать: ну, хорошо, Щорс не герой или вовсе не тот герой, чтобы так его возносить. Но стоит ли разрушать легенды, так глубоко вросшие в нашу жизнь? Кому они мешают?
Неправда всегда мешает. В том числе неправда в Истории. Это крадёт у нас исторический опыт, обрекая на беспамятство, подменяя духовные ценности суррогатами. Если не пробиваться к правде, История нас ничему не научит.
                Донос
Работа в молодёжной газете поставляла для моих лекций массу фактического материала. В редакцию приходило много читательских писем на самые разные темы. В одном из них отец 13-летнего школьника писал… Он – еврей, жена – татарка. Еврейская фамилия мальчика стала поводом для издевательств сверстников. Они не ограничились лишь словесными оскорблениями.
… Школьники возвращались в автобусе с полевых работ в колхозе. Трое «озорников» схватили его за руки и спустили штаны,  Девочки хихикали, мальчишки гоготали. А что же учитель? Сделал вид, что ничего особенного не происходит. Ну, веселятся ребята, подшучивают друг над другом – экая невидаль!
Дома с мальчиком была истерика. На следующий день в школу он не пришёл.
Об этом случае я рассказал в очередной лекции по национальным отношениям. Выступал перед сотрудниками Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны.
Шел 1990-й. Полыхал войной Карабах, сочились кровью и другие окраины агонизирующей советской империи. В Москве кликушествовали на своих сборищах горлопаны из юдофобской организации «Память». Разумеется, я не обошел вниманием и эти события. Когда закончил лекцию, попросил задавать вопросы. Поднялась одна из сотрудниц.
- Вы тут очень трогательно говорили, как издевались над еврейским мальчиком. Но ни слова о том, как издеваются над русскими мальчиками. – И, обдав меня уничижительным взглядом, села.
Такая, мягко говоря, недоброжелательная реакция меня озадачила. Что ей не понравилось в примере, который я привёл? Спокойно сказал ей:
- Как я понял, у вас не вопрос, а реплика. О том, как в Белоруссии и, в частности, в Минске, издеваются над русскими мальчиками только потому, что они русские, – такими фактами не располагаю. Если они у вас есть, сообщите, пожалуйста, мне. Я – журналист, откликнусь на них. А вот случаи издевательств в наших школах и не только в школах, над еврейскими мальчиками и девочками, увы, не столь уж редки. Так что пример, который привел здесь, взят не на пустом месте. Еще реплики или вопросы есть?
Ни реплик, ни вопросов больше не было. Ответственная за лекционно-просветительную работу в музее произнесла бесцветным голосом дежурную фразу:
- От имени нашего коллектива спасибо за содержательную лекцию.
Жидкие хлопки, шум отодвигаемых стульев.
Вместе с другими отправился к выходу. Среди моих слушателей был давний знакомый, председатель городской секции ветеранов войны, Герой Советского Союза Александр Иванович Барданов. Его комната – в помещении музея. Поэтому он, очевидно, и пришел на лекцию. Мы поздоровались.
- Как лекция? – спросил у него.
- Мне понравилась.
Не успели мы обменяться несколькими фразами, как рядом возник грузный, немолодой мужчина. Его приметил еще в зале. Слушая меня, что-то заносил в записную книжку. Уже тогда предположил: проверяющий? Так и оказалось.
- Я из городского общества «Знание», Канарёв моя фамилия. Зайдите завтра ко мне в кабинет в десять утра.
Тон начальственный.
- У вас есть замечания? Так выскажете их сейчас, по свежим следам. Зачем же откладывать на завтра?
Он сдвинул брови.
- Я сказал: завтра в десять. Неужели непонятно?
На этом наш короткий диалог закончился.
В назначенное время постучал в дверь его кабинета. Уже не помню, какую руководящую должность он занимал в городской организации общества «Знание», но я уже узнал: бывший работник горкома партии.
- Садитесь, – скользнул по мне хмурым взглядом. Я сел, достал ручку, блокнот и приготовился записывать его замечания.
- В своей лекции вы сказали, – начал он, – что планета наша маленькая и на ней живут около двух тысяч народов. Затем вы сказали, что главная проблема человечества – читаю дословно –  «как этому пёстрому, разноплемённому, разноязычному люду ужиться на этой маленькой планете».
- Да, я так начал свою лекцию.
- Вы сказали, – продолжал он монотонно, – что уживаться в этом мире люди не научились.  Вы также сказали…
И ешё минуты две, перебирая странички записной книжки, нудно цитировал меня.
Я уже начал терять терпение.
- Что я сказал, помню хорошо. Но ведь вы пригласили меня не для того, чтобы излагать тезисы моей лекции. Готов выслушать ваши замечания: насколько лекция научна, доходчива, эмоциональна, удачно ли её построение, какие методические приемы использованы…Так что давайте перейдем к делу.
Очевидно, к разбору лекции по таким параметрам Канарёв был не готов. Сурово посмотрел на меня и закрыл записную книжку.
- Хорошо, я скажу… Не надо про антисемитизм – вот мои замечания! И, пожалуй, пока этим ограничусь.
Итак, внушение состоялось, понятливый да поймёт. В своём отчёте начальству поставит ещё одну галочку: проверил такого-то лектора, провёл с ним беседу, указал на существенный недостаток, пояснив, какой именно. Антисемитизм, видите ли, привиделся лектору в нашей общественной жизни. Вот он и раздул этот вопрос. После профилактической беседы свою ошибку признал.
Но я – не из «понятливых».
- Не понял, почему не надо про антисемитизм. Поясните.
Его щёки стали багроветь.
- Что вам непонятно? Вы в вашей лекции раздули этот ваш анисемитизм, на что вам указано. Заниматься сионистской пропагандой, да ещё по путёвкам общества «Знание» мы вам не позволим.
Он уже кричал. Я вложил блокнот в карман. Поднялся.
- Во-первых, антисемитизм не мой, а тех, кто им отравляет людей, так что сионистская пропаганда здесь совершенно ни при чём. А во-во-вторых, продолжать беседу в таком тоне не считаю для себя возможным. Всего доброго!
Уже в коридоре донеслось из его кабинета:
- Какой умный тут выискался! Мы ещё разберёмся, куда направлено ваше умничанье и с какой целью!
В мстительности Канарёва убедился через несколько дней. Опять меня вызвал Граков.
- На вас из музея истории Отечественной войны пришла очень неприятная бумага… Читайте.
На фирменном бланке музея – машинописный текст. Под ним – подписи: парторг музея, научный сотрудник ( фамилий уже не помню) и… Герой Советского Союза Барданов. Начиналось письмо весьма энергично: «Мы возмущены…».  И далее: лектор такой-то «свёл свою лекцию к так называемому еврейскому вопросу, которого в нашей стране не существует». И ещё запомнилось обвинение в «подыгрывании сионистской пропаганде».
Донос примитивный, вонючий, во всяком случае такое у меня было ощущение. По стилю чувствовалась направляющая рука Канарёва.
- Но это же неправда! – сказал я, возвращая письмо.
- Не знаю, – ответил он уклончиво. – Письмо официальное, подписали его солидные люди. Мы обязаны реагировать.
- Каким образом?
- Соберём учёный совет, пригласим вас, а также авторов письма. Будем разбираться.
Про себя усмехнулся: везёт же на подобные разбирательства! В Енисейске – за «потерю политической бдительности», в «Во славу Родины» – аж целый букет : за то, что писал о воинах-евреях, мастерах своего дела, за то, что съездил вопреки запрету редактора и его зама на золотую свадьбу родителей, за то, что защитил бывшего сослуживца… Теперь опять надо что-то доказывать. Ладно отобьёмся. Не впервой.
Учёный совет – несколько отставных полковников и кандидат, уже не помню каких наук, то ли философских, то ли исторических, Козляков. Пришли на заседание Граков и авторы письма. Граков зачитал его, потом слово дал мне.
Разбить выдвинутые против меня обвинения было нетрудно, что я и сделал. А в заключение сказал:
- Общество «Знание», если я верно понимаю его назначение, должно нести людям свет, а не нагнетать тьму. И коли так, предлагаю внести в тематику лекций тему об антисемитизме. Почему мы должны замалчивать это постыдное явление?
Граков переглянулся с Козляковым: каков фрукт!
Затем слово – Козлякову. Он долго говорил о том, что буржуазная идеология отравляет сознание трудящихся, и в этом особенно изощряется сионистская пропаганда, которая под видом борьбы с антисемитизмом пытается опорочить нашу Родину – оплот дружбы народов – и тем самым нанести удар по пролетарскому интернационализму. Что же касается лекции, после которой пришло письмо товарищей из музея, то руководству общества «Знание» необходимо усилить контроль за лекционной пропагандой, чтобы подобные печальные случаи, как это произошло с товарищем Нордштейном, больше не повторялись. А товарищу Нордштейну надо сделать серьёзные выводы, если он хочет остаться в числе лекторов республиканского общества «Знание»…
Его монотонный голос усыплял, и только упоминание моей фамилии несколько взбодрило. Мне уже стало безразлично, последуют ли за выступлением Козлякова предложения об «оргвыводах» или же дело кончится этой говорильней.
Граков всё-таки решил ситуацию не обострять. Возможно, опасался: а вдруг по поводу всего происшедшего выступлю в «Знамени юности»? Газета очень популярная. Зачем подставлять себя под удар? Генрих Иванович рисковать не любил.
Словом, поговорили и разошлись. Но перед тем, как уйти, я подошёл к Барданову.
- Александр Иванович, у меня вопрос к вам. Сразу же после лекции я спросил у вас: как лекция? И вы ответили, что вам понравилась. А после этого поставили свою подпись под письмом, которое начинается словами «мы возмущены». Так когда же вы были искренни?
Он смутился.
- Я сказал тогда, что лекция мне понравилась… в основном.
- Нет, Александр Иванович, слово «в основном» вы не произносили. Но если бы даже оно и было сказано, то и в этом случае доносы не подписывают.
Ничего он мне в ответ не сказал. Да и сказать было нечего. Я не стал затягивать неприятную паузу и направился к входу.
Думаю, стыд он до конца не потерял.
Года три назад в «Знамени юности» был напечатан мой очерк о его подвиге на войне. Со своей батареей отбил несколько вражеских атак. Раненым не покинул поля боя…
Да, на войне был героем. А тут смалодушничал, стоило лишь на него посильнее надавить. Видимо, быстренько прикинул: у Канарёва – связи в горкоме - обкоме, возможно, и в ЦК. А кто я для него? Ну, написал когда-то о нём… Так что из того? Канарёв, а, может кто и «повыше», сказал: «надо», а он ослушиваться не привык.
Отвага на войне и малодушие в мирной жизни… Увы, с таким сочетанием не раз встречался. Бесчестью Золотые Звезды – не заслон. Тут лишь одна защита: высота души.
                Генералы и маршалы гневаются
В конце января 1990-го референт республиканского общества «Знание» Таня Евдокимова сообщила мне: с 31 января по 2 февраля в Москве состоится всесоюзное совещание по вопросам военно-патриотического воспитания. В нём примут участие представители ЦК комсомола, высший начальствующий состав армии, флота, КГБ и МВД, работники военкоматов, ДОСААФ, лекторы общества «Знание», журналисты. Туда едет она и подбирает ещё одного человека. Хорошо бы, чтобы поехал и я. Активный лектор по молодёжной тематике, журналист республиканской молодёжной газеты, ветеран Вооруженных Сил, бывший военрук… Словом, будет просить начальство, чтобы меня туда послали.
- Давай, Таня, действуй, – приободрился я.
С Таней у меня сложились добрые отношения. Несколько раз мы ездили в общие командировки. Она доверительно рассказывала о своих дочерях, делилась тревогами, как уберечь их от соблазнов большого города. А я, как бывший школьный учитель и отец двух сыновей, излагал ей свои взгляды на воспитание. От Тани узнавал новости в республиканском обществе «Знание».
Назавтра зашёл в комнату, где она работала. Таня была одна.
- Ну и как с поездкой в Москву?
- Ты знаешь, есть осложнения… Начальство противится, особенно Граков.
- Почему?
- Говорит, что в своих лекциях о «белых пятнах в истории» ты чернишь наши Вооружённые Силы.
- Да чушь это! – вскипел я. – Просто говорю о том, что было на самом деле.
- Я знаю. К тому же кое-кто из нашего руководства недоволен твоими статьями в «Знамени юности».
- Если я такой уж очернитель, то почему меня продолжают посылать с лекциями по всей республике?
- Ну видишь ли… Официально придраться к тебе трудно. На твои лекции много хороших отзывов. С этим не может не считаться и Граков. Но тебя (понизила голос) он не любит. Можешь мне в этом поверить. И сейчас сделает всё, чтобы в Москву ты не поехал. Всё-таки ещё попробую тебя пробить…
- Не надрывайся, Таня. Как говорил Владимир Ильич, мы пойдём другим путём.
Меня озарила конструктивная мысль. И чего ломлюсь в наглухо закрытую для меня дверь! А не пойти ли к Саше Класковскому? Командировку в Москву он выпишет. Как спецкору «Знамени юности».
Так оно и было, и я на следующее утро прибыл в Центральный Дом Советской Армии, где началось совещание. Правда, совещанием это мероприятие назвать было трудно. Выступали руководящие деятели, а мы, рядовые его участники, слушали.
Первым выступил начальник Главпура генерал армии Лизичев. Доклад читал по бумажкам. Ладно, пусть так. Послушаем, что скажет дельного.
Начал, как говорится, во здравие.
- Армия, несмотря на усилия деконструктивных сил, сохраняет верность коммунистической партии и не качнулась ни влево, ни вправо. Средства массовой информации, – обвёл взглядом зал, где сидели и журналисты, – подбрасывают мысль, что якобы армия не перестраивается. Это клевета, товарищи. Армия идёт в ногу со временем, и в ней происходят позитивные перемены…
Какие именно, Лизичев не сказал.
«Горазды врать, батенька, –  отметил я про себя. Сколько уже писем перечитал из редакционной почты «Знамёнки» о дедовщине, хамстве офицеров и сержантов, однообразии, а зачастую и скудности солдатского рациона, очковтирательстве, показухе, казнокрадстве… По нескольким письмам выезжал в войска, и факты подтверждались. Старший сын Сергей, служивший в Байконуре на космодроме, рассказывал, что расхищение государственных средств там достигло поистине астрономических размеров. Об этом знали многие, но генералам-казнокрадам все сходило с рук. Армия, как и вся тоталитарная или, как в те годы стали ее называть, командно-административная система, была тяжело больна, а начальник Главпура бодро вещал о «позитивных переменах». Вот уж поистине, как из серии «Нарочно не придумаешь»: «Мы и впредь будем перевыполнять план, который недовыполнили в прошлом году».
В докладе Лизичева – явная нестыковка между фактами, которые он приводил, и выводами. Я записал с его слов в блокнот о составе молодого пополнения армии: у 25% – приводы в милицию, 15% (о ужас!) состоят в «неформальных объединениях», 10% не имеют одного родителя, 2,1%  – обоих… В армию, – сокрушался генерал, –  попадает всякого рода нелегальная литература. Возросло уклонение от воинской службы, особенно в Прибалтике. До 90 процентов армян и азербайджанцев заявляют, что воинскую службу надо проходить только в своих республиках. Около 160 тысяч семей военнослужащих – без квартир. Около 12 тысяч молодых офицеров уволены за низкие морально-профессиональные качества. Еще 16 тысяч подали рапорта об увольнении…
Ничего себе «позитивные перемены»! Все эти данные из доклада, даже не учитывая остального «негатива», о котором Лизичев умолчал, свидетельствовали: никакого «морально-политического единства» в армии, как и в стране, давно уже нет.
Начальник Главпура снова и снова обрушивался на средства массовой информации, которые «очерняют», «дискредитируют», «разлагают» армию, «навязывают молодым людям в погонах чуждые нам взгляды». Ругнул кинофильм «Штрафники», назвав его пасквилем. С кликушеской одержимостью утверждал: «нападки на политорганы – удар в спину Вооружённых Сил.» «Без политорганов армия пропадёт. Партия через них будет осуществлять свою мудрую политику».
До чего же убогий доклад! Видимо, писали его клерки, которых никак не назовешь светильниками разума. Ни одной сколько-нибудь свежей мысли, ни одного конструктивного предложения. И это Главпур – главный идеологический центр армии!
Лизичеву стали поступать записки. Развернул первую, стал читать. Запнулся, хотел было отложить записку в сторону.
- Читайте! – потребовал кто-то из зала, возможно, автор записки.
- Тут неразборчиво… – пробормотал Лизичев. – Так, секундочку… Сейчас… Записка, скажу вам, не очень корректна, но всё-таки прочитаю её вслух. «Ваш доклад неинтересен и к тому же по бумажке, как в застойные времена». Ну, знаете ли… Я – не массовик-затейник, чтобы веселить вас. А если автору записки не интересно то, о чём я говорил, то непонятно, зачем он прибыл на это совещание. Вот так, товарищи, – перешёл на доверительный тон, –  нападают на армию. Там кольнут, здесь кольнут, а то и ушат грязи вывалят. Нам не привыкать. Ещё записка… «Почему не прекращается очернительство армии в журнале «Огонёк», газетах «Московский комсомолец», «Комсомольская правда»?
Но этот вопрос не ко мне, а к господам, окопавшимся в этих печатных органах.
С места поднялся генерал. Ба, да это же Кобирниченко, лектор республиканского общества «Знание», ретивый почитатель Сталина. Граков знал, кого послать вместо меня.
- Почему бы редактора «Огонька» Коротича не пригласить на это совещание? Мы бы тут с ним поговорили без дипломатических тонкостей.
Сосед, капитан первого ранга:
- На переподготовку бы его! Ведь состоит же он на военном учете!
Ещё один в погонах:
- Да что с ним разговаривать! Его надо изъять из журнала и арестовать!
Лизичев, приободрившись:
- Все мы хочем этого.
Так и сказал: «хочем». Большой грамотей.
Выкрик из зала:
- Есть предложение: повесить Коротича! (Жидкие аплодисменты).
Да, аудиторию подобрали соответствующую. Хотя, наверное, в зале есть и здравомыслящие люди, но их, судя по общей атмосфере, меньшинство.
На трибуне – первый секретарь ЦК ВЛКСМ Мироненко. Говорит не по бумажке. Торопливо записываю:
«Положение в комсомоле, мягко говоря, сложное. Молодёжь поддержала обновление общества». «Структуру комсомола скопировали с партийной. Демократический централизм подменили бюрократическим централизмом». «Важнейшая задача комсомола – всестороннее развитие личности». «Молодежь не принимает парадность ложного патриотизма». «Численность комсомола уменьшилась на 12 миллионов человек». И в заключение: «Комсомол, конечно, не может быть таким, каким был в 60-е – 70-е годы».
Подобных речей с самого комсомольского «верха» слышать ещё не приходилось. Куда девались былые заклинания о верности комсомола партии, её руководящей роли в молодёжном движении и ставшая хрестоматийной, бездумно-бодрая фраза: «Партия говорит «надо» – комсомол отвечает «есть!»
Записок Мироненко получил куда больше, чем Лизичев.  «Комсомольская правда стала пропагандировать буржуазную идеологию. Согласны ли вы с этим?»
- Нет, не согласен.
«Удовлетворены ли вы деятельностью «Комсомольской правды»?
- Нет, не удовлетворен. Но рот затыкать газете мы не собираемся.
«Почему «Комсомольская правда» чернит комсомол, продолжает смаковать прошлое (Так в записке – М.Н.) вместе с «Огоньком»?
- Я уже ответил на подобный вопрос.
«Нападки на армию, на КПСС – Вот цель вашей газеты».
- Газета должна говорить правду.
 «Почему ЦК комсомола не оказывает своего влияния на телепрограмму «Взгляд»?
- «Взгляд» не подчиняется ЦК ВЛКСМ.
«Почему театр Ленинского комсомола потерял комсомольскую направленность?»
- Что за постановка вопроса? Разве можно делить культуру на комсомольскую и некомсомольскую?
Цитировать дальше записки и ответы на них вряд ли стоит. Уж очень они похожи.
Перед тем как покинуть трибуну, Мироненко в сердцах сказал:
- Товарищи, у нас с вами непонимание, что за этими вот окнами (жест в их сторону) – январь 90-го, а не 70-го года. ЦК комсомола – это не министерство по делам молодёжи.
Следующим выступил заместитель председателя КГБ генерал армии Бобков. Этот нагнетал страсти по поводу «подрывных действий вражеских разведок» и «деструктивных сил в нашей стране».
… - Средства массовой информации на Западе направлены в первую голову против партии, армии, КГБ, прокуратуры. Существуют определенные органы печати и авторы в СССР, которые ведут целенаправленную кампанию по дискредитации Советской Армии и КГБ. Показывая негативы прошлого, пытаются перебросить мостик к нынешней деятельности КГБ… В ЦРУ большая часть сотрудников занимается анализом информации из СССР. Спецслужбы делают ставку на расшатывание нашего строя. Разного рода эмиссары пытаются напрямую повлиять на ход событий. Выступают на митингах, предлагают финансовую помощь от профсоюзов и так далее. «Голоса» стали более наглыми. Всё время идет науськивание на партию, армию, КГБ и тому подобное. Стараются посеять неверие в способность руководства партии и государства улучшить жизненный уровень трудящихся…
Мог бы и дальше цитировать Бобкова, только стоит ли? Он недалеко ушел от Лизичева. Всё тот же набор сетований на зловредные «деструктивные силы»
В перерыве я подошёл к нему.
- Товарищ генерал, хотелось бы от вас, одного из руководителей компетентных органов получить компетентный ответ на такой вопрос… Молодчики из общества «Память» маршируют в армейских шинелях, сапогах, портупее. С каких складов получены сотни таких комплектов?
- Не знаю, – сухо ответил Бобков. 
- Тогда ещё вопрос. Есть сведения, что «Память» создана в недрах КГБ. Это верно?
- Откуда у вас такие сведения? КГБ здесь ни при чём.
Спустя некоторое время стало известно: очень даже при чём. Заместитель председателя КГБ лгал. Впрочем, разве только он один из высших чинов? Ложь, лицемерие давно уже стали их привычным состоянием.
Ирония судьбы: через несколько лет Филипп Бобков возглавит службу безопасности у олигарха Владимира Гусинского. А как же принципы, борьба с «чуждой нам идеологией», «защита святого дела партии», о чем так много говорил на том совещании? Плевал он на принципы. Деньги не пахнут.
В ту же дуду усердно дудел и министр обороны генерал армии Язов. Рассказывал о вводе войск в Баку, силясь доказать, что иначе Народный фронт Азербайджана устроил бы там большое кровопролитие. О том, сколько мирных бакинцев погибло от рук доблестных советских воинов, министр умолчал.
Остановился на том, какие нам нужны Вооружённые Силы.
- … Нужна массовая армия. Разговоры о профессиональной армии – демагогия. Наёмники служат за деньги, а у нас – за идею, ибо защита Родины – священный долг. По качеству подготовки армия и есть у нас в основном профессиональная. А нужно ли быть автоматчику наёмником? Зачем? Его можно подготовить за десять дней…
И это говорил Министр обороны!
Насколько наша армия профессиональна, я хорошо знал. Столько написал критических статей, что хватило бы на толстенную книгу. Сюда бы для убедительности – статистику: сколько учебных дней, недель, а то и месяцев проводят солдаты на всякого рода хозяйственных работах, сбивают перед казармой одуванчики, пропалывают огороды на генеральских дачах, убирают и возят зерно на «целине», работают на предприятиях, зарабатывая деньги на очередную стройку в гарнизоне… Но, увы, нет такой статистики. Военная тайна.
Лукавил Язов. В армии служат не только автоматчики. Есть ещё десятки армейских специальностей, требующих при постоянном усложнении боевой техники основательной подготовки. Уж мне ли, профессиональному артиллеристу, не знать, сколько усилий надо затратить, чтобы подготовить хорошего наводчика или, скажем, вычислителя. А что тогда говорить об авиации и флоте! Авиационного механика подготовить за десять дней? Моториста на корабле тоже за десять дней?
Понятно, почему маршалы и генералы так цепко держались за «массовую армию».Это маршальские и генеральские должности, утверждение в собственной значимости, огромные государственные средства, часть из которых при «умелой» отчётности можно потихоньку прикарманить.
Выступивший вслед за Язовым начальник Генерального штаба Моисеев признал: генералов в советских Вооружённых Силах намного больше, чем в американских. ( «У нас – 2026, у них – 1500»).
Ему задали вопрос: «Почему Академия Генерального штаба до сих пор носит имя Ворошилова? Он кто, великий стратег?» Ответ:
- Это дело времени. Ворошилов – полководец гражданской войны. Нельзя к истории подходить поспешно.
Подумалось: полководец-то был бездарный. Но дело не только в этом. Это ж надо дойти до такого кощунства, чтобы академия, готовящая высшие военные кадры, носила имя одного из активнейших их губителей в 30-е годы. В Министерстве обороны явно не спешили освободиться от груза сталинских наслоений.
Уклонился начальник Генштаба и от конкретного ответа на вопрос: какие же потери понесла Советская Армия в Великую Отечественную? А ведь ему по должности положено эти цифры знать. Может, и знал, да сказать не решился.
Теперь уже и у меня не было никаких сомнений: в президиуме «совещания», где сидели генералы и маршалы, всё ещё витал дух сталинизма. Это подтвердило и выступление маршала Огаркова, заявившего под аплодисменты, что одна из причин победы в Великой Отечественной войне – «мудрость военно-политического руководства страны».
Куда уж дальше! Слишком страшная цена этой «мудрости». Потому и боялись обладатели больших звёзд назвать, наконец, наши военные потери в ту войну.
Маршал авиации Силантьев обрушился на опубликованный доклад члена Политбюро ЦК КПСС Яковлева о безнравственности секретного протокола августа 1939-го между СССР и нацистской Германией. По оценке Яковлева, протокол преступный. Это делёж чужих территорий, разбойничий сговор, давший зелёный свет Второй мировой войне. Авиационный маршал знать ничего не хотел об этом, любую критику в адрес «мудрого сталинского руководства» считал происками «деконструктивных сил».
Выступали и другие военачальники. Дружно ругали средства массовой информации. Сетовали на «негативные веяния» в обществе. Призывали «сплотить ряды»…
Не было здесь начальника Института военной истории генерал-полковника Волкогонова, выступил лишь его заместитель. Волкогонов поминался недобрым словом неоднократно. Он, мол, в недавно вышедшей книге о Сталине «Триумф и трагедия» «клевещет на Верховного Главнокомандующего, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне», «а говоря о якобы (?) больших потерях советских войск, принижает тем самым заслуги наших полководцев». Были даже выкрики с места: «Из Института военной истории его надо гнать поганой метлой!»
Какие там научные доводы, доказательства! Столько злобы накопилось в этом зале, что в какой-то момент мне почудилось, будто попал на городскую площадь средневекового города, где в ожидании казни еретиков беснуется толпа. Сейчас их привезут на лобное место и начнётся…
Господи, неужто человечество за сотни лет так и не облагородилось, не поумнело? Гигантски шагнули вперед наука, техника, образование, а время от времени все то же тупое и злобное: «Распни!»
          «К Жукову тоже шли как на ужас»
Доктор двух наук – исторических и философских – Дмитрий Антонович Волкогонов был на слуху. Многие его ругали: «Ренегат! Писал за советскую власть, а теперь против неё!» Имелась в виду прежде всего книга «Триумф и трагедия».
С некоторыми работами Волкогонова 80-х годов я знаком. В частности, о Китае, о психологической войне. Они не выходили за рамки официальных идеологических установок тех лет. Да и что удивительного: автор служил в Главпуре и успешно продвигался по служебной лестнице, став заместителем начальника этого ведомства,  генерал-полковником. Если добавить к его должности и воинскому званию звания научные, – карьера блестящая. Перед  ним, занимавшим столь высокий пост, открывались архивные фонды, наглухо закрытые для «простых смертных». И он эту возможность использовал сполна, воплотив в своих книгах сначала о Сталине, а затем о Троцком и Ленине.
Ренегаты не ломают свою карьеру «по идейным соображениям». Волкогонов сломал. Очевидно, та правда, что открылась ему в засекреченных фондах, наложившись на увиденное им за годы политработы, заставила основательно задуматься: что же он исповедовал раньше, каким богам поклонялся? Для человека не только думающего, но и совестливого, подобные вопросы могут перевернуть всю жизнь.
В Главпуре и вообще на военном Олимпе в необычном генерале учуяли чужака. Белых ворон в стае не жалуют. С должности заместителя начальника Главпура его убрали, назначив начальником Института военной истории. Понижение явное. Но и там опальный генерал не проявил смирения.
Мне захотелось встретиться с этим неординарным человеком. Ещё сидя на «совещании» в Центральном Доме Советской Армии, набросал вопросы для будущего интервью. Узнал телефон Института, позвонил. Представился. Об интервью пока не упоминал. Просто сказал, что хотел бы встретиться. В ответ: «Приезжайте».
Дмитрий Антонович встретил приветливо. Предложил раздеться, сесть.
- Как там у вас в Белоруссии?
Я коротко рассказал.
- А в Москве по какому поводу?
Он слушал, подперев подбородок рукой. Когда услышал, что на том «совещании» его ругали, оживился:
- Эту публику хорошо знаю. Мозги у неё забетонированы намертво. А вы, я догадываюсь, тоже не в ногу идете?
- В ногу я уже отходил. Теперь топаю своим, естественным шагом…
Беседа у нас завязалась сама собой, будто давно были знакомы. Он называл меня по имени - отчеству, я его тоже. Самое время перейти к интервью.
- Дмитрий Антонович, я подготовил несколько вопросов…
Он вздохнул.
- С интервью сегодня не получится. У меня осталось всего лишь минут двадцать. Улетаю в Оренбург на встречу с избирателями. Давайте отложим на следующий раз.
Я убрал блокнот. Двадцать минут… О чем же спросить человека, столь сведущего в военной истории? Спрошу-ка, пожалуй, вот о чем…
- В вашем исследовании о Сталине, на мой взгляд, очень убедительно развенчивается миф о «сталинском полководческом таланте». Между тем в мемуарах Жукова Сталин, несмотря на все его просчёты, показан не только волевым, но и мудрым руководителем. Неужели Жуков не видел, что Сталин, как Верховный Главнокомандующий, явно «не тянул» и своим самодурством зачастую губил дело?
- Видел, конечно, не мог не видеть. Но, во-первых, при написании
мемуаров над Жуковым довлела цензура в лице Суслова и ему подобных. Если бы и хотел показать Сталина таким, каким он был на самом деле, ему это просто бы не позволили. Ну, а во-вторых, Жукову импонировал сталинский стиль: напористость и наведение страха. «Любой ценой!» – вот кредо и того, и другого. О Сталине -душегубе тут и говорить нечего – теперь это не тайна. Знал о крайней жестокости Сталина и Жуков…
Я напомнил об интервью Елены Ржевской, взятом у Жукова, когда он был в опале. В нём маршал, осуждая сталинский произвол, сказал: «К Сталину шли как на ужас»…
- Но извините, – перебил Волкогонов, – к Жукову тоже шли, как на ужас. Я располагаю совершенно достоверным фактом. Весной 45-го года он приказал расстрелять без суда и следствия 32-летнего командира танко-самоходного полка, Героя Советского Союза, за опоздание полка на полчаса к переправе. Командир полка в этом не был виноват, но Жуков не стал разбираться. Безвинного человека расстреляли. И таких скоропалительных расправ на совести Жукова немало. Как и Сталин, он не дорожил солдатскими жизнями. Победы, которые ему приписывают, достигались большой, очень большой кровью. Один только штурм Берлина чего стоил!
На меня давят: «Дайте отповедь такому-то писаке, клевещущему на Жукова». А как я «дам», если автор, критикующий его действия в годы войны, по существу прав? Подтасовывать факты или их выдумывать? Свой выбор я уже сделал. Так что, Михаил Соломонович, (грустно улыбнулся) быть мне в этом кабинете, по всей видимости, уже недолго…
Как я жалел, что наша последующая встреча так и не состоялась! Закрутили очередные дела-заботы. Да и вырваться в Москву было непросто. Тешил свою совесть: Волкогонову сейчас не до меня. Народный депутат, видная политическая фигура… Вот схлынут неотложные дела, позвоню ему, договоримся о встрече…
Не вышло. Вскоре Дмитрий Антонович навсегда ушёл из жизни. Но осталась его трилогия о столпах большевизма, честная и мужественная, выстраданная им среди государственной лжи и улюлюканья. Она и по сей день помогает пробиваться к правде.
                Из дневника. 4 февраля 1990.
Моя недельная командировка в Москву совпала с бурными событиями. Сегодня вместе с Геней и Толей (Муж и зять моей сестры)  пошли на демонстрацию московских демократов, первую, многотысячную, организованную «снизу» за многие годы тоталитарного владычества. Говорят, непосредственный повод для неё – недавний погром, учинённый молодчиками из «Памяти» в Центральном Доме литераторов.
Сбор колонн – у Парка культуры и отдыха. Я едва успевал записывать лозунги на транспарантах, а то и просто на листах ватмана. «Фашизм не пройдёт!» «Лучше склероз, чем такая «Память!», « Память – позор Отечества», «Шовинисты и погромщики, вы – не Россия!» «КПСС, мы устали от тебя!» «Агонизирующий тоталитаризм смертельно опасен!» На одном из плакатов – фото Горбачёва, идущего слева направо, и знак, запрещающий правый поворот. Внизу надпись: «Михаил Сергеевич, вы нарушаете правила движения». Метафору плаката понять нетрудно: в последние месяцы Горбачёв сильно «поправел»: видимо, испугался, что демократизация общества, которую открыл «перестройкой», подрывает саму основу КПСС. А он ведь генсек. На многих плакатах – резкая критика партийного аппарата, требование убрать из Конституции 6-ю статью о руководящей роли КПСС.
От Парка культуры и отдыха идём сначала в колонне. Геня с Толей быстро сориентировались, предложив сесть в троллейбус и таким образом прибыть на Манежную площадь, где намечен митинг, раньше, чем подойдут колонны. Так и сделали. Встали в 25 - 30 метрах от грузовика, с которого, по всей видимости, будут выступать ораторы.
Не прогадали. Вскоре вся площадь заполнилась народом. Насколько видел глаз, запружены улица Горького и улицы, примыкающие к ней.
Перед началом митинга кто-то меня окликнул: «Миша!» и протиснулся ко мне. Смотрю и не могу узнать. Лицо вроде знакомое, но кто? Служили на Сахалине? Знакомы были в юности? Мучительно вспоминаю. Наконец, дошло: Сеня Поволоцкий из Красного Строителя. Господи, сколько же лет прошло! Десятки. Знал его мальчиком, больше общался с его старшим братом Марком. Наши дома в родном для меня и, увы, уже не существующем поселке были на одной улице.
Да, мир поистине тесен и как в нём всё сцеплено – и малое, и грандиозное! Это ж надо – среди тысяч и тысяч людей оказаться рядом!
Что называется, затаив дыхание, слушали ораторов – доктора экономических наук Гавриила Попова, ректора Историко-архивного института Юрия Афанасьева, народного депутата Галину Старовойтову, генерал-лейтенанта в отставке, Героя Советского Союза Матвея Шапошникова (в 1962-м отказался пустить танки против вышедших на демонстрацию рабочих)…
Запомнились отдельные фразы выступавших:
Виталий Коротич: «Из нас уходит страх».
Юрий Афанасьев: «Да здравствует мирная, ненасильственная февральская революция!»
Евгений Евтушенко читал стихи:
                Мы все за свободу,
                Но против свободы расизма.
                Мы все за свободу,
                Но против свободы ворья.
Какая все-таки это силища, если люди, объединившись, стряхивают с себя былое холопство!
 «Из нас уходит страх»…
Вернувшись в Минск, под впечатлением увиденного в Москве написал для «Знамёнки» публицистическую статью «Разве ты – маленький человек?»


Забурлила и Беларусь
Революции или то, что похоже на них, начинаются, как известно, в столицах. Почему в Москве зародился смерч, вихри которого вовлекли в свою воронку все республики Союза, приведя к необратимым последствиям? Почему новый, он же последний генсек решил ослабить узду, державшую великую и несчастную страну в безысходном повиновении?
Я – не аналитик, а всего лишь очевидец событий. Однако смею утверждать: любой насильственный зажим естественного хода вещей, какой бы он силы ни был, рано или поздно слабеет. К концу 80-х страна уже не могла жить в режиме, который навязали ей коммунистические правители. Сколько же можно было прикрывать благостным фасадом, постоянной ложью убогость жизни «простых советских людей»! Общественный строй, где платили за должность, но не за результаты труда, где подавлялись элементарные свободы личности, был обречен. Непомерные амбиции осчастливить «прелестями» социализма весь мир подхлестнули гонку вооружений. Армады танков, самолетов, подводных лодок, тысячи ракет и ядерных зарядов, и при этом постоянные денежные вливания «братским коммунистическим партиям» и странам - сателлитам – какая экономика могла все это выдержать!
Нет, не «вдруг» Горбачев заговорил о «социализме с человеческим лицом», о том, чтобы этого «очеловеченного» социализма было больше, о «новом политическом мышлении». Понимал: в Системе многое надо срочно менять, иначе крах её неминуем. Нашлось подходящее для этого слово: «перестройка». А вскоре к нему прилепилось и другое, тоже ставшее популярным: «гласность».
Затюканное многолетней партийной пропагандой понятие «частная собственность», обрело иной, вполне благопристойный смысл. Дозволено было создавать кооперативы – первые кирпичики  в фундаменте нового экономического уклада. Со средств массовой информации стали снимать осточертевшие заглушки. Появились новые газеты: «Московские новости», «Аргументы и факты», ошеломившие читателей каскадом информации, еще недавно упрятанной за семью замками. От них старались не отставать «Комсомольская правда» и «Московский комсомолец». Ещё недавно парадно-казённый журнал «Огонёк» с приходом нового редактора Виталия Коротича стал трибуной передовой демократической мысли. Вместо сонного Верховного Совета с его «единодушным» по любому вопросу голосованием закипел бурными дебатами Съезд народных депутатов СССР. Там – недавно выпущенный из горьковской ссылки академик Андрей Дмитриевич Сахаров – совесть страны. Трансляция заседаний  съезда приковывала к «ящику» посильнее, чем очередной душещипательный сериал. Впервые на весь Союз – речи, не уступающие по накалу страстей сценическим монологам, голосование, за итогами которого следили с замиранием сердца  миллионы: какое примут решение – демократическое или же, наоборот.
Меня, как и многих тогда, поначалу завораживало это слово-пароль «перестройка». Воспринимал перемены как очищение от всего прогнившего, опостылевшего. Наконец-то! И в то же время нарастала тревога: в Москве и других крупных городах на политическую арену вступило антисемитское общество «Память». Армянский погром в Сумгаите, кровавый штурм телецентра в Вильнюсе и опять же десантники разгоняют демонстрацию в Тбилиси. Десятки убитых и раненых, в основном молодых женщин… За всем этим проглядывала центральная власть, не желающая сдавать былых позиций.
Так кто же он, Михаил Горбачёв? Конструктор «перестройки» или хитро лавирующий охранитель тоталитарных устоев? Говорит гладко и есть уже за ним дельные поступки. Но есть и другие, с обратным знаком. Как понять этого человека? С кем он? С демократами или же с партийной «контрой»? Наверное, не один я мучился этими вопросами, не находя чёткого ответа.
Страна выдиралась из холопского смирения с болью, кровью, и было неясно: а дальше куда пойдёт? Половодье митингов, разоблачений, новых партий, новых лозунгов и программ.
Приватизация – ещё одна примета времени. Как и в политике, среди тех, кто ринулся в бизнес, полчища хватких людишек, не обременённых моралью. Но в первых рядах здесь – партийная и прочая номенклатура, как самая близкая к закромам. Хватай, пока есть возможность! Для этого все средства хороши, в том числе и махровый обман. И хватали так, что в считанные месяцы страна оказалась разграбленной, а миллионы её граждан стали нищими.
С телеэкранов и страниц влиятельных газет рекламировался новый банк «МММ», сулящий всем, кто купит его акции, баснословные дивиденды. У филиалов банка – огромные очереди. Пирамида гигантского по масштабам обмана творилась на глазах у власти. Но ей, видно, было уже не до того: удержаться бы на зашатавшейся своей пирамиде – властной – и при тотальном разграблении страны  не упустить свой кусок.
В магазинах стремительно пустели полки, шалели цены. Потом это время назовут смутным. Но тогда, несмотря на все его изъяны, для меня оно продолжало оставаться временем надежд.
Забурлила и Беларусь. Да и как иначе, если от Минска до Москвы – всего лишь одна ночь езды на поезде. С чего началось? С полемики о судьбах белорусского языка? С борьбы партийной номенклатуры с Марком Шагалом? А, может, с опубликованной  3 июня 1988-го в газете «Лiтаратура и мастацтва» статьи Зенона Позняка и Евгения Шмыгалева «Куропаты – дорога смерти» – об обнаруженных под Минском захоронениях тысяч людей, расстрелянных в 30-е годы? Через два дня после публикации была создана правительственная комиссия для «расследования фактов, изложенных в статье». А через три месяца статью уже в расширенном варианте опубликовали «Московские новости». О Куропатах узнал мир.
Мало кому известный археолог Зенон Позняк стал популярным в республике, возглавил в октябре того же года Белорусский народный фронт (БНФ) – «Адраженне» («Возрождение»).
Не сидели, сложа руки и в ЦК КПБ. В партийной прессе, а это «Советская Белоруссия», «Звязда» и целый ряд других изданий, развернулась контрпропаганда против «неформалов» (тоже ходкое словечко того времени). Создан журнал «Политический собеседник», сразу же ставший трибуной противников демократических перемен. От него потянуло юдофобским духом. Неистово «разоблачал» «происки мирового сионизма – виновника всех бед на планете» – Владимир Бегун. Эдуард Скобелев, работник ЦК, утверждал: в революции 1917 года именно евреи рассматривали Россию и её народ, «как полено в мировом пожаре». Не менее категоричным был в обвинениях евреев и младший научный сотрудник Института физики Николай Саскевич («Торгашеское отношение к жизни, слабая привязанность к земле, которая их вскормила, взрастила, отсутствие чувства Родины»).
История повторяется. В переломное время, когда шатается власть, правители хватаются за антисемитизм.
Писатель и публицист Алесь Адамович назвал в «Огоньке» Минск «антиперестроечной Вандеей». В партийной прессе – тут же крики: Как? Минск – город-герой и Вандея? Это оскорбление! Не позволим!
30 октября 1988-го руководство БНФ объявило о митинге-реквиеме памяти предков «Дзяды» у Московского кладбища. Собралось несколько тысяч. Направился туда и я. Шёл к кладбищу по Ленинскому проспекту (так он тогда назывался). Ближайшие станции метро по распоряжению властей были закрыты. Бросилось в глаза необычное скопление милиции. Во дворах притаились автомобили с зарешеченными окнами – «воронки» и машины пока незнакомой мне конфигурации, как пояснили сведущие люди, – водомёты.
- По какому случаю столько блюстителей порядка? – спросил у милицейского подполковника.
- Пену будем снимать. Уж очень много её накопилось за последнее время.
«Пена» в лексике официальной печати тоже стало ходовым словом. 27 октября, за три дня до митинга, в «Советской Белоруссии» появилась статья «Пена на волне перестройки». Статью перепечатал «Вечерний Минск». Её авторы – Владимир Левин (мой старый знакомый) и Борис Тарасевич – негодовали: «Очевидно, что активисты «Талакi»*, «Современника»**, играя в политику, насаждают демагогию, пустословие.
                *Талака» – белорусское культурно-просветительское общество. ** **«Современник» –  политический молодежный клуб.
                Непонятно, почему им предоставляют огромные аудитории для  митингов по первому требованию? Почему тайно распространяются и ходят по рукам их самиздатовские декларации, прокламации и призывы? Кто отдал в руки неформалов, специализирующихся на социальной демагогии, молодую аудиторию, множительную технику?»
По направленности статьи и времени её появления (накануне митинга) чувствовалось: заказана в идеологическом отделе ЦК КПБ, возможно, там и правилась.
Володя, Володя… Бойкий журналист, далеко не бесталанный, но уж очень не хотел портить отношения с цековскими столоначальниками. Что ж, люди познаются в поступках. И раньше замечал в нём это заискивание перед властью, а теперь раскрылся передо мной во всей своей холуйской «красе».
… Народ на подходах к Московскому кладбищу продолжал прибывать, но площадку у центральных ворот, где должен был состояться митинг, уже плотно оцепила милиция. Милицейские чины через мегафоны призывали собравшихся разойтись, «иначе будет применена сила». Плотные цепи милиционеров в касках со щитами и дубинками напоминали древних ратников накануне сражения. Такая же готовность бить и крушить, разве что оснащение другое. Подошёл поближе, всматриваясь в лица под касками. Совсем ещё юные. Понятно: в «дело» брошены курсанты школы милиции. Понимают ли эти ребята, на какую позорную работу их нацелили?
14.00 – объявленное начало митинга. Однако проходит 15 минут, 20, а он не начинается. Да и где теперь его проводить, если  площадку центральных ворот плотно закрыли цепи милиции!
- Митинга не будет, – потянул меня за рукав знакомый журналист.
Терять попусту время не хотелось: дел у меня в «Знамёнке» невпроворот.
И только на следующий день узнал: главные события «Дзядов» развернулись в нескольких километрах от Московского кладбища – у Куропат. Вот что сообщил бюллетень «Белорусская трибуна» в выпуске № 2:
«Часть собравшихся на митинг людей смогла прорваться сквозь милицейское оцепление и выйти на кольцевую дорогу, откуда они направились в Куропаты, чтобы там, за пределами города, провести митинг-реквием. Однако милиция опередила растянувшуюся на километр толпу и цепью в 500 метров перерезала дорогу. Людская масса (около 5 тысяч человек), ударившись о непробиваемую стену «стражей прошлых злодеяний», свернула с дороги на поле и остановилась на косогоре. Начал идти снег, дул сильный ветер, но никто из собравшихся этого не замечал…»
В толпу врезались милиционеры, курсанты школы милиции и офицеры внутренних войск.
«…Они начали бить и хватать людей, — говорилось далее в бюллетене. – Сбивали с ног дубинками, колотили по головам и спинам, заламывали руки, отводя задержанных в сторону. Тех, кто пытался заступиться за избиваемых и арестованных, беспощадно избивали и впоследствии подвергли административному штрафу «за нарушение общественного порядка». Когда кому-либо удавалось вырваться из окружения, вдогонку за ним пускались группы милиционеров…
Отдельные группы людей, прорвавшиеся к городской черте после прекращения побоища, были встречены цепью из милиции и солдат в касках с дубинками и пластиковыми щитами в руках. Избиение продолжалось на улицах города до вечера…»
Скрыть правду о побоище в Куропатах уже невозможно. Пострадали десятки людей и не только от милицейских дубинок, но и от слезоточивого газа. Публикации о происшедшем появились, кроме белорусской прессы, в «Комсомольской правде» и «Литературной газете». Власть неуклюже оправдывалась, прибегая к откровенному вранью: милиция не избивала, рук не заламывала, слезоточивый газ не применяла … Однако под давлением явных улик зам. министра внутренних дел И.Ф.Шилов вынужден был признать: «Мы не исключаем того, что некоторые безответственные работники милиции, а также другие участники митинга (?) могли использовать какой-то (?) аэрозоль… Из рассказов очевидцев очень трудно определить, о каком именно газе идет речь, равно как и о том, кто его конкретно применял»  («Литературная газета 8.3.1989).
Святая простота. Будто те, кому прыскали в лицо газом из баллончиков, должны были знать его марку и спрашивать у своих отравителей фамилии. Зам. министра пытался погасить неприятный для союзного министерства резонанс от милицейской расправы 30 октября.
Вопреки многочисленным письмам и заявлениям пострадавших и очевидцев массового избиения, республиканская прокуратура отказалась возбудить уголовное дело против его организаторов и ревностных исполнителей.
Но сдержать силой нарастающее вольномыслие в республике власть уже не могла. Не прошло и трёх месяцев после кровавого разгона первой за многие годы тоталитарного правления массовой демонстрации, как власть вынуждена была разрешить заявленный БНФ общегородской митинг.
 Он состоялся 18 февраля 1989-го на стадионе «Динамо». Несмотря на мороз и ветер, трибуны заполнили тысячи людей. Впервые за семь десятилетий вместо красных флагов развивались исконно - белорусские – красно-белые – и был поднят исторический герб белорусских земель «Погоня» – скачущий всадник с мечом.
Да, событие историческое: первый в Белоруссии легальный митинг, организованный не «сверху», а «снизу». На коленях у меня блокнот – неистребимая журналистская привычка фиксировать увиденное и услышанное.
Спустя 13 лет участник того митинга писатель, публицист и учёный - литературовед Семен Букчин подарит мне сделанную им книгу «Белорусская трагедия, 1986 – 1999. Страна и народ в зеркале публицистики» Она поможет мне более полно восстановить выступления на том митинге. Не все, всех было много – лишь наиболее характерные. И я дополнил свою память и торопливые записи на февральском ветру фрагментами тех речей.
Зенон Позняк: «Национальные символы – это символы народа, символы нашей истории. И тот, кто уважает символы, уважает народ! Эти факты нашей истории отменить нельзя. Поэтому нашу символику надо беречь и уважать. Французские коллаборационисты (Петен) тоже использовали национальные цвета Франции, но де Голль не отказался от них, потому что это исторические символы народа.»
Александр Журавлев: «Мы должны отчетливо понимать коварство нашего противника. Он так не сдастся. Единственная наша надежда -– демократизация и гласность. Наши цели просты и понятны. Земля – тем, кто ее обрабатывает! Предприятия – тем, кто на них работает! Продукт – тому, кто его производит! Власть – Советам! Свободу слова, печати, мыслям и убеждениям!»
Олег Шадыро: «Мы, свободные граждане своей страны, требуем снятия секретности со всей информации о причинах и возможных последствиях Чернобыльской аварии».
Семен Букчин: «Сталинская психология и тактика выглядывают сегодня из-за неуклюжих попыток административной системы прикрыться фиговым листком плюрализма. Сталинизм жив!.. Свои провалы в разных областях он по-прежнему списывает на счёт «врагов народа». Сегодня, естественно, этот термин не в ходу. Ну так что же? Найдём националистов. Борьбу белорусской интеллигенции против униженного положения белорусского языка преподносят в рабочих коллективах как «наступление национализма».
Вячеслав Дашкевич: «Почему уважаемые деятели «Мартиролога» не обращаются к 20-м и началу 30-х годов, когда репрессивная машина была запущена на полный ход? Материал об этом вы не найдёте ни на страницах «Огонька», ни в «Московских новостях». А ведь народ должен знать правду, должен знать не только о своих жертвах, но и о кровавых палачах… Я назову их имена: Ягода Гирш Григорьевич – нарком внутренних дел, Агранов Яков Саулович – его первый заместитель, Гай, Миронов, Паукер, Слуцкий, Шанин, Иоффе, Шерензон – начальники отделов НКВД, Берман, Нахимсон, Френкель – начальники управлений ГУЛАГа, Раппопорт, Абрамсон – их заместители… Нашу дорогую Белоруссию Алесь Адамович назвал Вандеей. Напомним ему и его чрезмерно горячей компании иностранное выражение: «No pasaran!»
Едва Дашкевич закончил свою речь, как у микрофона снова появился Букчин.
«Предлагаю осудить антисемитское выступление Дашкевича. Он так подобрал фамилии, чтобы возложить вину за сталинские репрессии на евреев. Будто не злодействовали в карательных органах ежовы, берии, абакумовы, цанавы, наседкины и прочие сталинские опричники».
Четыре часа длился митинг. Выступали и представители партийных  и государственных органов, но кроме уже набившей оскомину риторики с обвинениями организаторов митинга в «демагогии» и «спекуляциях на трудностях», ничего убедительного сказать не могли.
Было что-то символичное в робких солнечных лучах, пробившихся сквозь снежные заряды в облаках. Вечное борение в природе, как похоже оно на общественные катаклизмы!
На душе радостно и … тревожно. Первый демократический митинг на стадионе – это, конечно, здорово. Но ведь не приснились же мне и цепи милиции с дубинками у Московского кладбища, журнал «Политический собеседник» с антидемократическими и антисемитскими публикациями, речи номенклатурных чиновников на этом же стадионе! «Тёмные силы метутся…» Они не исчезли. Готовятся к контрнаступлению. Надолго ли эта свобода?
Мы – не «лица еврейской национальности». Мы – народ!
Евреем я был весьма ассимилированным. Еврейского образования не получил, еврейских языков ни идиша, ни иврита не знал. Родители иногда говорили между собой на идиш, но с нами, детьми, только на русском. Детство и юность прошли в сугубо русской среде, и русский язык, русская культура стали для меня навсегда родными. А потом многие годы военной службы – какой уж там идиш!
Как правоверный коммунист, в Бога я не верил. Знал, что синагога в Минске есть, и там молятся пожилые евреи. Только что мне до того! Пусть молятся. У меня своя вера: в светлые идеалы коммунизма, в наступление того блаженного времени, когда люди, независимо от происхождения, построят справедливое общество. О том, что это тоже своего рода религия, как-то не задумывался. Должен же у человека быть стержень – вера в добро и справедливость!
Правда, ещё с «младых ногтей» почувствовал, что дорогу в этот светлый храм таким как я, еврейского происхождения, без конца перекрывают. И как бы ни владел русским языком, какими бы доблестями ни обладал, осточертевшая «пятая графа» стала моей тенью. В книге первой уже достаточно писал о том, как Система постоянно напоминала о ней: знай своё место!
Место своё я знал, но смириться так и не смирился. Чем сильнее меня гнули, тем упорнее старался выпрямиться. Мое еврейство проступало с фотографий родителей и близких, пульсировало в моей исторической памяти, где боль за все притеснения и унижения, за погромы, за шесть миллионов моих соплеменников, убитых фашистскими злодеями, переплеталась с гордостью: евреи дали миру великих мыслителей, ученых и музыкантов, поэтов и писателей, искусных мастеров. Они умели и сражаться. Евреи на фронтах Великой Отечественной, в партизанских отрядах и в подполье, в восставших гетто явили всему миру образцы героизма, как и люди Израиля, отстоявшие в войнах, так густо выпавших на их долю, свое право на жизнь, на свое государство. Всё это мой народ. Да, именно народ, хотя в стране, где я жил, нам в этом звании отказывали, называя нас «лицами еврейской национальности».
Не у меня одного бунтовалось это неистребимое чувство национального достоинства. Когда проклюнулись первые ростки гласности, рождённые «перестройкой», стал всё больше узнавать о том, что и после войны было немало отважных евреев, не побоявшихся отстаивать это достоинство наперекор державной юдофобии. Пока я писал статьи о том, как надо и как не надо проводить занятия по боевой подготовке, усердно конспектировал труды Ленина, ораторствовал на партийных собраниях, борясь с вечными недостатками, и позволял себе изредка набить морду отдельным антисемитам и нарушителям общественного порядка, нашлись в Минске люди, бросившие перчатку власти.
Глухие слухи о них доходили до меня еще в 70-е годы, но гораздо основательнее узнал об этих отважных лишь в начале 90-х. Бывшие фронтовики, офицеры запаса полковники Ефим Давыдович, Лев Овсищер, подполковник Наум Альшанский, капитан Гедали Капнис организовали митинги «на Яме», где говорилось не только о злодеяниях фашизма, но и о современном антисемитизме. Когда власти задумали снести там памятник, по инициативе Льва Овсищера было написано гневное письмо на имя первого секретаря ЦК КПБ Петра Машерова. Памятник отстояли.
На квартирах бунтарей делали тайные и явные обыски, их «пасли» гебисты, им угрожали, травили в газетах. «Вина» всех четверых была усугублена тем, что они подали заявления на выезд в Израиль, а это тогда считалось «изменой  социалистической Родине». На Давидовича и Капниса завели уголовное дело, но на допросы таскали и Овсищера с Альшанским. «Дело» прекратили лишь в связи с тем, что ожидался приезд Брежнева в США. Но травля продолжалась. Давидовича, Овсищера и Альшанского лишили воинских званий и пенсий, но так и не сломили.
И по сей день убежден: эта поистине «могучая кучка» не уступает в значимости совершенного героям на фронте.
Было и другое сопротивление усилиям государства заставить евреев забыть о своей самобытности, своей древней культуре, своих традициях. Сопротивление внешне не броское, но достаточно упорное, чтобы его не заметила власть.
Еще в начале 50-х, когда шла «борьба с безродными космополитами» и нагнеталась антисемитская истерия в связи с «делом врачей», художник Лазарь Ран создал цикл картин «Минское гетто». Это тоже был вызов Системе. Ни о какой выставке этих работ не могло тогда идти и речи. На что рассчитывал художник? На заведомые неприятности, на то, что в лучшем случае его картины будут пылиться в его мастерской. Но продолжал делать своё дело, руководствуясь извечным принципом совестливых людей: «если не я, то кто же?» К счастью, работы Лазаря Рана приобрела Дрезденская галлерея, и теперь они – достояние Истории.
В Минске еврейская жизнь, как её ни давила власть, никогда не прекращалась. Илья Гольдин и его мать Бася устраивали пасхальные седеры. Братья Рошали – посиделки, на которых говорили о еврейской традиции, еврейской культуре. А это в пору «борьбы с ударным отрядом империализма – мировым сионизмом» было небезопасно.
Недюжинное упорство и мужество проявил Леонид Зуборев ( ныне живет в США).Одарённый, образованный человек – окончил    музыкальное училище, институт иностранных языков, занимался литературными переводами с белорусского языка на русский, исследованием творчества  А.М.Горького, играл на нескольких музыкальных инструментах, а впоследствии написал несколько книг. Ещё в 70-х годах создал еврейский музыкальный ансамбль «Блуждающие звезды» (три гитары, орган, скрипка, позднее барабан). Были там и певцы-солисты. После разгона в 1948-м Государственного еврейского театра это был первый в Минске и, пожалуй, в Белоруссии еврейский музыкальный коллектив. В репертуаре – «Идише маме», «Бубличкес», «Хава Нагила» и многие другие песни на идиш и иврите. Хотя ансамбль считался любительским, у зрителей пользовался большим успехом.
В начале 80-х Леонид составил сборник «На еврейской свадьбе», включив в него песни не только из репертуара «Блуждающих звезд», но и белорусские, украинские, русские, польские. Размноженный на ротопринте в сто экземпляров, сборник быстро разошёлся. По этому поводу газета «Вечерний Минск» разразилась фельетоном «Шабашник от музыки». Сказать в открытую о том, что исполнение еврейских песен пусть даже с песнями других народов – крамола, цековские идеологи не могли, но тем не менее дали газете команду «фас!» Повод? Повод придумали: «Грязная (?) антихудожественная подделка».
Не раз Леониду «перекрывали кислород». Но он оказался «крепким орешком».
Такие подвижники были и в других городах, и если написать о всех этих людях хотя бы по полстранички, получилась бы целая книга. Каждая встреча с человеком подобного склада ещё и ещё раз убеждала: нельзя в этой жизни, какой бы окаянной она ни казалась, покоряться обстоятельствам. Есть же люди, сумевшие пойти им наперекор, не потерять себя в болоте лицемерия, трусости, приспособленчества.
Свежие ветры «перестройки» приоткрыли двери духовного гетто, в котором едва теплились очажки еврейской жизни. Демократизация общества, пока ещё робкая, половинчатая, была как живительный дождь после затяжной засухи. Он ещё не пробил корку иссохшей почвы, но среди пожухлой травы уже потянулись к жизни еле заметные травинки. Впервые минским евреям было дозволено собираться, как язвительно говорили острословы, «в количестве более трёх», не опасаясь дежурного обвинения в организации «сионистского сборища».
Под напором «перестроечных» событий власть, наконец-то, решилась ослабить зажимы и в национальной политике. Однако пошла по испытанному бюрократическому пути – инициатива к переменам должна исходить только от «верхов». Так было и с организацией первого еврейского собрания.
Спустя десять лет один из лидеров еврейского общественного движения народный художник Беларуси, профессор Май Данциг в интервью, которое я взял у него, вспомнит:
-… Мне сообщили: идет подготовка к созданию в Минске общества еврейской культуры.
- Когда это было?
- В октябре 88-го года. Тогда впервые услышал, что готовится учредительное собрание, и я должен 11 октября придти в клуб… дай Бог памяти… работников коммунального хозяйства, что на улице Революционной. Организатором собрания стал Белорусский Фонд культуры. Председателем Фонда был народный художник Беларуси Василий Петрович Шарангович. И вот в тот день поднимаюсь на третий этаж в актовый зал. Он переполнен.
- А что там была за публика?
- Евреи Минска разных возрастов и профессий… Можно себе представить, какая эмоциональная атмосфера была в зале. Там я увидел заслуженного архитектора республики Леонида Левина и других известных в Беларуси людей. Хотя организатором нашего собрания был Белорусский Фонд культуры, но курировал этот вопрос Минский горком партии. Его секретарь Петр Кравченко и стал одним из инициаторов собрания. Не каждый желающий мог попасть на него. Думаю, что приглашения рассылались тем, чьи имена были на слуху.
- И тем не менее зал был переполнен…
- Яблоку негде было упасть. Собрание проходило бурно. Вёл его Шарангович. Вёл хорошо. В нужный момент охлаждал страсти. Выбрали правление.
- Кто тебе запомнился из его первого состава?
- В правление вошли Леонид Левин, еврейский писатель Григорий Релес, театральный художник Зиновий Марголин, поэт Феликс Хаймович, бывшая артистка Еврейского театра Юдифь Арончик, кинорежиссер Юрий Хащеватский, литературовед Леонид Зуборев, инженер совхоза под Минском Яков Гутман. Председателем правления выбрали меня, а заместителями – Леонида Левина и Леонида Зуборева…
То, что рассказывал Май, оживило в памяти те первые месяцы еврейского возрождения. Созданная организация называлась Минским обществом любителей еврейской культуры. В этом названии отразилась половинчатость послаблений, на которые вынуждена была пойти власть. Не признать, что есть такая культура, она уже не могла. Но слово «любители» снижало статус организации. Это что-то вроде хобби. Любители – это любители. Одни собирают марки, другие – старинные монеты, а третьи, к примеру, любят еврейскую культуру. Как говорится, на здоровье!
Но тонкости названия мало кого занимали. Первая еврейская организация в Минске, республике – вот что вдохновляло. У неё пока не было ни денег, ни помещения, ни технического аппарата. «Любители еврейской культуры» собирались в чердачном помещении одного из зданий  Троицкого предместья. Потом им стало тесно и в зале Дома культуры строителей на улице Московской. Затем был зал Минскпроекта на улице Берсона. Приходили сотни людей, наиболее предприимчивые занимали места за 20 - 30 минут до начала. Кому не досталось места, стояли вдоль стен, сидели на ступенях. Там знакомились друг с другом, и каждая новая общественная фигура вызывала большой интерес. Ловили каждое слово ораторов…
То был период эйфории. Помню, на очередном собрании его участникам раздали анкеты. Среди прочих вопросов был и такой: «Какую общественную работу вы хотели бы вести в нашем обществе?» Написал: «Любую, какую поручат». Вскоре мне вручили список с двумя десятками фамилий и телефонов – обзвонить всех и передать какую-то информацию (какую, уже не помню). Взялся за телефонную трубку…
Эйфория эйфорией, но былые страхи уходили медленно. Однажды было объявлено: надо составить список всех, кто вошел в нашу организацию. Многие боялись давать свои адреса и телефоны.
На одно из наших собраний прибыла делегация ветеранов войны из Израиля, первая, которую мы увидели. Один из её членов, Яков Гринштейн, поднялся на трибуну.
- Перед вами – сионист, и, как видите, у меня нет хвоста, а в руке –   окровавленного топора...
И стал рассказывать об Израиле. Для нас это было так неожиданно… Ведь со словом «сионизм» в мозгах многих засели мифы, вбиваемые государственной пропагандой: мол, сионизм – это агрессия, презрение к другим народам и чуть ли не фашизм. А тут на трибуне – симпатичный человек, бывший партизан из Белорусии, живое опровержение всей этой пропагандистской чуши.
На следующий день я пришёл к нему в гостиницу «Юбилейная», где обычно останавливались иностранцы. Разговорились.
До Второй мировой войны их семья жила в Польше. Спасаясь от фашистского нашествия в сентябре 1939-го, оказались в местечке Узда Минской области. Яков поступил в Минский автотехникум имени Крупской. Летом 41-го война пришла и сюда. Яков вместе с женой и полугодовалой дочкой попал в Минское гетто. Здесь  наладил связь с антифашистским подпольем.
Одну из рабочих колонн гитлеровцы использовали для работы на оружейном складе. Со смертельным риском Яков с товарищами проносил в гетто оружие в разобранном виде. Потом его собирали и прятали в яме, вырытой в одном из домов по улице Обувной.
В апреле 1943-го он с женой (дочурка погибла в гетто) и группой других узников (там были также женщины и дети), сорвав ненавистные жёлтые латы, ушли в лес. К партизанам их вывели два подростка – связные Давид Клебанский и Бенцион Хамер. В партизанском отряде Яков стал подрывником.
После освобождения Минска ушёл на фронт. Воевал в 8-м танковом корпусе. Войну закончил под Берлином командиром танка. К полученной им в Белоруссии медали «Партизану Отечественной войны» прибавились медали «За отвагу», «За взятие Варшавы», «За взятие Берлина», ордена Славы и Красной Звезды.
Приезд израильтян – ветеранов войны совпал с трагической датой: 2 марта 1942-го фашистские оккупанты и полицаи убили свыше 5 тысяч евреев Минского гетто. У памятника «на Яме» Гринштейна окликнул седой мужчина. Яков Абрамович всмотрелся в него и… стиснул в объятиях.
- Давидка!
Да, это был Давид Клебанский, тот самый, который весной 43-го вывел их из гетто в Налибокскую пущу к партизанам.
Ветераны плакали…
Через несколько дней в «Знамени юности» появился мой материал о Якове Гринштейне и его товарищах по делегации. Тоже, пожалуй, первый о наших земляках – ветеранах войны, живущих теперь в Израиле.
Собрания «любителей еврейской культуры» свели и со многими другими людьми, с которыми потом подружился. После одного из собраний мое внимание привлек невысокий человек лет пятидесяти с газетой в руках. Вокруг него что-то обсуждала группа людей. Подошёл, спросил, что за газета? Человек, державший её, ответил: это еврейская русскоязычная. Называется «Хашахар», выходит в Таллине.
- … В ней опубликована наша статья.
- Разрешите глянуть…
Статья называлась «Антисемитизм ко двору» Бегло пробежал несколько абзацев. Там говорилось об антисемитском курсе, который взял новый в Белоруссии журнал «Политический собеседник» Под статьей подписи: Яков Басин, Юлия Канэ и Семён Ратнер. Басин как раз и был тот, у кого я взял газету. Юлия Канэ – вдова литературного критика Григория Берёзкина, тоже литератор, а Семён Ратнер – инженер, с которым познакомился на предыдущем собрании.
Публикация понравилась: написано дельно и остро. Позавидовал прибалтам: у них уже есть еврейская газета. Одновременно и повздыхал про себя: у нас пока такой газеты нет. Зато по «еврейскому вопросу» во всю резвится «Политический собеседник». И ведь не какой-нибудь полуподпольный. Орган ЦК компартии Белоруссии. На хорошей бумаге, в солидной обложке.
Среди его авторов выделяется антисемитской направленностью работник ЦК, член Союза писателей Эдуард Скобелев. В февральском номере 1990-го – очередная его статья «Что ожидает нас завтра?» Суть ее – «еврейское засилье», «еврейская угроза». Нагнетая страсти, подводит читателей к выводу: что делать? «Протестовать». Как? «Только так, как в Сальвадоре, – берясь за автоматы»
Подстрекательский смысл статьи Скобелева был очевиден.
А между тем по Минску поползли упорные слухи о готовящемся еврейском погроме, о том, что в некоторых заводских цехах изготовляются ножи, заточки и прочие орудия убийства.
Минские евреи встревожились. Мне позвонила двоюродная сестра Таня: может быть, в эти тревожные сутки нам стоит ночевать у них? Как-никак число мужчин увеличится. Мало ли что…
Как мог, успокоил Таню: пока каких-то заметных признаков подготовки погрома не наблюдается. На улицах и в общественном транспорте спокойно, антисемитских разговоров не слышно. Так что не будем суетиться.
Успокоить-то успокоил, но в сердце заполз холодок. А вдруг подготовка к погрому идёт в глубокой тайне? Чтобы обеспечить внезапность. Ждать, как бараны, своей участи? Нет уж! Если дойдёт до этого, то только сопротивление!
Всколыхнулось моё командирское прошлое. Стал перебирать возможные решения. Значит так… Создать в каждом районе города из еврейских парней и мужчин отряды самообороны. Вооружиться палками или чем там ещё… Впрочем, в этих отрядах могут быть и неевреи. Порядочных людей немало. Для мобильности нужны машины. Выяснить, у кого из членов нашей организации они есть…
Мысли роились, сшибались друг с другом, ища верное решение. Наконец, спохватился: да что это я прожектирую в одиночку? У нас уже есть свой еврейский штаб – выбранное нами правление. Прежде всего надо позвонить председателю.
Май Данциг как раз был дома.
- Май Вульфович, (тогда мы были еще на «вы») звоню по поводу слухов о погроме. Вы в курсе?
- Конечно. Я тоже над этим думаю.
- Надо действовать. У меня на этот счёт есть кое-какие соображения. Прежде всего – создать отряды самообороны…
- Погодите, – перебил меня Данциг. – Не будем горячиться. Прежде  чем поднимать волну, надо прояснить ситуацию. Мы, несколько еврейских активистов, идём в ЦК. ЦК – это сегодня реальная власть. Поговорим, сверим наши позиции. А уж, исходя из этого, примем решение.
Довод Данцига показался разумным.
- Хорошо. Тогда и меня возьмите с собой.
- Договорились.
Из пришедших 18 февраля 1990-го в приёмную ЦК, кроме Мая Данцига, запомнились Леонид Левин и Яков Басин. Нескольких других активистов, принявших участие в этом визите, я тогда не знал.
Принял нас сотрудник ЦК КПБ Концевой, курировавший вопросы межнациональных отношений. На встрече присутствовал историк, профессор Михнюк.
Сначала говорил Данциг, выразив тревогу в связи со слухами о погроме. Слухи эти донесли и его дату: 20 февраля, то есть через два дня. Поскольку слухи упорные, даже с некоторыми подробностями, в частности, о ножах и заточках, то что намерена предпринять власть? Или нам рассчитывать только на свои силы?
Концевой заверил: руководство Белоруссии погромов не допустит. А если какие-то экстремисты и попытаются организовать беспорядки, у власти достаточно возможностей дать им по рукам.
Ну что ж, это уже официальное заявление. Но уповать лишь на него, сведя разговор к констатации услышанного, – пришли мы сюда не только ради этого. Кто распускает слухи о погроме? Почему ЦК не делает укорот прежде всего антисемитскому подстрекательству своего собственного органа – «Политического собеседника»?
Отбиваться от наших вопросов Концевому было трудно. С деланным пониманием кивал головой, даже возмущался, словно мы открыли ему глаза на проделки «нехорошего» журнала.
- Но ведь вы – член его редколлегии…
Он смутился.
- За всем не уследишь…
- Ну, хорошо, – вступил в разговор и я. – Вы не уследили. Но автор антисемитской подстрекательской статьи Скобелев работает не где-нибудь, а в аппарате ЦК. Значит, это не его частное мнение, а мнение и Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии? Так ведь получается?
- Ну, зачем же такие обобщения?
Концевой явно уходил от прямых ответов. Что ж, и тут все понятно. Ждать от этого партчиновника искренности – все равно что от хамельона – постоянного окраса.
Профессор Михнюк молчал, видимо, понимая: противопоставить нам какие-то убедительные доводы он не в силах.
Дожал цековского куратора по межнациональным отношениям Яша Басин. Сказал, что призывы к погромам были во 2-м номере «Политического собеседника». Журнал вышел три дня назад.
Показал тот номер и зачитал отрывок из статьи Скобелева, где тот призывал «протестовать, берясь за автоматы».
- … Вы что, не читали это? Вы же член редколлегии журнала.
Крыть Концевому было нечем. Он снова повторил, что никаких погромов не будет. А что ещё ему оставалось сказать?
Выйдя на улицу, обменялись впечатлениями от беседы. Конечно же, Концевой изворачивался, пытаясь снять ответственность ЦК за подстрекательскую статью. Но цель визита достигнута: мы дали понять, что хорошо знаем, откуда растут уши. Пусть знают и в ЦК: с его антисемитским курсом не смиримся.
Размышляя об истоках слухов о погроме, пришёл к выводу: скорее всего они исходили от «верхов». Это был пробный шар: как отзовется население на прозрачную наводку в отыскании виновников нарастающих экономических неурядиц и политической  разноголосицы уже захлестывающей республику? После мощной демонстрации в Москве в начале февраля с требованием отменить  6-ю статью Конституции о руководящей роли КПСС в советском обществе, власть стала уходить из рук партийной верхушки. Потому она так лихорадочно и схватилась за испытанную «палочку-выручалочку» – антисемитизм. В Москве – юдофобское общество «Память» и уже около дюжины антисемитских изданий, в Минске – «Политический собеседник» и слухи о погроме. Но к чести москвичей и минчан, всколыхнуть «массы» на погром не удалось.
Всё-таки сильное это чувство – уже не ощущать себя беспомощной былинкой перед антисемитскими ветрами. Раньше я в одиночку, а потом с Семеном Ратнером писал письма в ЦК и прочие партийные инстанции, что-то пытался втолковать на лекциях, вступал в полемику и на улице, когда слышал оскорбительные слова в адрес моего народа. Теперь за моей спиной – организация. С нами уже нельзя не считаться.
Извечная людская беда – разобщенность. И наоборот: когда люди в добрых своих устремлениях объединяются, они с успехом противостоят злу.
Всегда питал стойкое отвращение к национальному чванству. Но как бы ни сложились жизненные обстоятельства, никогда не отрекусь от своего народа. Для этого вовсе не требуется называть себя патриотом. Просто надо достойно исполнять свои людские обязанности, во всяком случае стремиться к тому.  А это уже само по себе вбирает понятие «патриотизм». Понятие, но не слово. Слова, даже самые яркие, от употребления всуе тускнеют, стираются. Понятия остаются. Как остается у всякого человека в этом неспокойном мире нравственный выбор.
        И ругань, и поддержка.
Вот ведь превратность судьбы: на стыке 80-х и 90-х годов, в переломное для страны время, я. уже далеко не молодой человек, нашёл себя как журналист именно в молодёжной газете. До этого ни в одном печатном органе не публиковался так часто и объёмно, как в республиканской «Знамёнке», самой тиражной и популярной. То были статьи, очерки, интервью на темы нашей недавней истории и публицистические раздумья на текущие события. Некоторые материалы публиковались с продолжением. В трех номерах вышло уже второе интервью с Юрием Геллером, на этот раз о Троцком: «Демон революции»? Назовите ее ангелов». Знаток истории гражданской войны, Геллер рассказал о председателе Реввоенсовета непредвзято, безо всяких идеологических приправ. Из интервью явствовало, что из всех тогдашних вождей советской республики именно Троцкий сыграл ключевую роль в создании Красной Армии, превращении её в хорошо организованную, спаянную твердой воинской дисциплиной вооруженную силу. Сам он как личность был далёк от созданного при Сталине образа злодея-предателя, который только тем и занимался, что вредил советской власти. Рушился ещё один миф, чему способствовала публикация в «Знамени юности».
Но к мифам привыкают, и многие не хотят с ними расставаться. Что касается Троцкого, то это очень удобная фигура для нагнетания антисемитизма. На него можно свалить все беды, все репрессии того недоброго времени. Поэтому я не удивился, когда в редакцию стали поступать ругательные отклики на эту публикацию. Некий Пискунов из Полоцка назвал Троцкого «безрогим дьяволом», утверждая, что он хотел… «распустить армию в угоду Врангелям и другим белогвардейцам». Вот уж поистине, нет предела невежеству и глупости. Впрочем, все закономерно: за 70 с лишним лет советская пропаганда основательно законопатила мозги миллионам.
А это из письма Анатолия Свистунова (Гомельская область):
«Непонятно, гр-н Норденштейн, кому вы служите? Уже во всяком случае не родине и не Советской власти. Но пока есть хоть 0,01 % таких людей, как я, наша Родина живёт и будет жить, и никакой дешёвой бульварной клеветой вам её не сбить с толку. Не позволим!» И далее, обращаясь уже к редакции: «А кончится эта неразбериха, именуемая перестройкой, я сделаю всё возможное, чтобы КГБ разобралось с вами, кому вы вместе с Норденштейном сейчас служите…» (Стиль и орфография автора сохранены).
Бдительный борец с вражескими происками так торопился излить свой гнев, что даже не удосужился правильно прочитать в газете мою фамилию.
В другом письме в редакцию тот же Свистунов сетовал:
«Норденштейны клевещут на Сталина, Солженицин – на лучших людей сталинских лагерей, честно трудившихся (?!) в лагерях… Нам, сталинистам, истинным патриотам Родины, даже негде высказать свое мнение.» (Знаки препинания я все-таки расставил, иначе трудно читать этот крик души). Сей полуграмотный труженик ГУЛАГа, тоскующий по сталинским временам, требовал создать «Союз сталинистов», «где мы могли бы свободно высказывать своё мнение».
Приходили гневливые письма и на другие мои публикации. Их авторы не обременяли себя аргументами. Только злобная риторика и ругань.
В одном из откликов на мою статью «Трудная работа думать» (подпись и адрес неразборчивы) были такие строки:
«Кто много думает, тот сумасшедшим становится. Вам, писакам, нас, сталинских соколов, не убедить в вашей правоте». «Что вы пишете всякую чушь на Сталина, на чью мельницу вы воду льёте? На мельницу классовых врагов».
«Нас сделали нищими критиканы Сталина, — писал М.Правдин из Минска. – Кто это делает Нордштейны и прочие штейны – сионисты…»
Автор одного из писем назвал меня «неотроцкистом». Автор другого (аноним) прислал в редакцию конверт с вложенной в него вырезкой моей статьи «Караул устал. Пора кончать». На ней чернилами было намазано: «Нордштейн – хам». Еще один аноним после проклятий в адрес «жидов» завершил свое писание весьма своеобразно: «Если мне придётся участвовать в погромах, я в первую очередь разгромлю вашу редакцию».
Озверение общества (во всяком случае немалой его части) тоже не новость. Достаточно вспомнить о митингах в середине 30-х годов на предприятиях по поводу процессов над «врагами народа» или в январе-феврале 1953-го – по «делу врачей» с требованием «высшей меры». Психология стадности за минувшие десятилетия не изменилась. Вся та же податливость к официальной демагогии, нежелание, а скорее уже неспособность мыслить самостоятельно, стремление немедленно, без каких-либо разбирательств, найти виноватых и тут же расправиться с ними.
Инстинкт толпы, стаи… Если обнаруживалось, что кто-то думает не так, как велено «сверху», тут же окрик: «На чью мельницу льёшь воду? За сколько продался?»
Меня очень позабавило коллективное письмо военруков из Брестской области – отклик на мои статьи «Нужен ли школе военрук?» и «Если глянем дальше плаца». В них выступал против милитаризации школы, однобокости и казёнщины в «военно-патриотическом воспитании», ратовал за гармоничное развитие личности. Уже сама постановка вопроса, берущая под сомнение целесообразность наличия в школах армии военруков, вызвало гнев моих бывших коллег. О, какие громы-молнии обрушились на мою голову! Я подозревался в принадлежности к агентуре ЦРУ, меня обвиняли в том, что хочу «разложить нашу молодёжь, чтобы в будущем у нас не было Матросовых и Кошевых» Не обошлось и без сионизма.
«Долго же ты скрывал свое сионистское нутро! Мы тут подумали и решили собрать тебе денег на билет – катись-ка ты в свой Израиль!»
От души посмеявшись, написал ответ:
«Ваше предложение – собрать мне деньги на билет в Израиль – меня заинтересовало. В Израиле не был и очень хочу там побывать. Так что деньги на дорогу собирайте. Жду денежный перевод».
Ответного письма из Брестской области не поступило.
Разумеется, в редакционной почте были отклики не только «сталинских соколов» и прочих поборников тоталитарных порядков и державной спеси. Были письма-размышления и письма-вопросы: почему мы столько лет живём в такой убогости, где её корни, если обратиться к нашей истории? Были и письма поддержки, признательности за те или иные материалы.
«Многоуважаемая редакция! С волнением прочитал публикации «Неужели было?» и «Решение, равное подвигу».*
               
*В очерке «Решение, равное подвигу» я писал о командире 41-й стрелковой дивизии генерал-майоре Геннадии Николаевиче Микушеве. В ночь на 22 июня 1941-го вопреки директиве из Москвы он вернул с полигона артиллерию и поднял свою. дивизию по боевой тревоге. Вражеское нашествие не застало её врасплох. Трое суток 41-я сдерживала врага на государственной границе, нанеся ему большие потери.
Г.Н.Микушев геройски погиб в сентябре 41-го, защищая Киев.
               
Все правда! Так и было! Больно читать! – так начал свое письмо А.М.Старохатний из Гомельской области. – …От всей души благодарю автора публикации Михаила Нордштейна. Спасибо и Алесю Липаю за объективный обзор сессии по вопросу учреждения президентства в республике. Радио-то молчало, а телевизионная трансляция шла, когда добрые люди спали. Хоть с газеты узнал правду: кому и зачем нужен президент.
С низким поклоном. Пенсионер (подпись). Ниже приписка: «Так держать! Не бойтесь партократов! Пусть они вас боятся!»
Созвучно этому письму и другое – М.Корнеева из Витебской области.
«Прочитал статью «Трудная работа думать». Решил написать. Я 1931 года рождения, белорус, образование высшее, член КПСС. В свое время, видимо, как и многие другие, преклонялся перед личностью Сталина. Работал на руководящих работах, и когда стала падать дисциплина, я зачастую говорил: «необходимо вернуть Сталина». Я долгое время считал: о том страшном, что делалось в стране, Сталин не знал. Но когда прочитал «Триумф и трагедия», «Вы стреляете в Красную Армию» и многие другие источники, пришеёл к убеждению: Сталина и Гитлера надо считать преступниками № 1…»
А вот отклик Екатерины Анатольевны из Бобруйска.
«Нiколi не пiсала у газету i амаль нiколi не выступала з трыбуны… А прачытаушы у газеце «Знамя юнасцi» заметку Михаiла Нардштэйна, не змагла утрымацца. Дзякуй табе, Мiша, што змог ты высказаць i мае думкi з заметцы «Уроки достоинства» за 30 мая (1991 года – М.Н.).
Мне 54 гады, я ужо нагледзелася усяго… Вось я i адазвалася на твой гук. Калi  усе разам як рабiць умеем, так трэба усiм разам i пастаяць за сябе…»
Еще письмо – от выпускницы средней школы Галины Новицкой из Бобруйска.
«Уважаемая редакция любимой газеты! Хочу вас поблагодарить за статьи, которые были недавно напечатаны. Это статьи Михаила Нордштейна  «Караул устал. Пора кончать» – о собрании и разгоне Учредительного собрания и «Война ничего не списала» — о Великой Отечественной. Сейчас мало где можно услышать объективные суждения по поводу различных исторических событий, «белых пятен». Эти статьи много открыли для меня нового. Для меня это очень важно, потому что я хочу поступить в вуз и учу историю СССР. Но учить по учебникам просто невозможно, везде видишь противоречия, подход с позиций интересов компартии. Такую историю учить просто противно. Я лично хочу знать подлинную историю, а не выдуманную.
Пускай ваша газета продолжает печатать статьи М.Нордштейна и других замечательных историков (так в письме – М.Н.). Они помогут всем нам разобраться и понять что и как было. Хочу в этот тяжелый для редакции период поддержать вас всех! Вы молодцы!!! За вами – правда! Так держать! С уважением…(Подпись).
Когда убеждаешься, что твои усилия помогают хотя бы немного разогнать тьму, уже значительно легче переносить улюлюканье. Спустя годы будут не раз и не два полоскать мою фамилию в черносотенных газетах, подавать на меня в суд, демонстративно фотографировать для кагебешного пользования. Сожгут нашу семейную дачу и станут запугивать возможностью фабрикации «дела» и против меня, и против младшего сына…У неправедной власти немало возможностей заставить замолчать или по крайней мере резко убавить активность.
На мою долю выпало не самое тяжелое. Мне не ломали ребра в тёмном подъезде, не бросили за решетку, не убили, как уже десятки моих коллег. Бог миловал. Но профессия журналиста по-прежнему остаётся опасной. Впрочем, дело не в самой профессии, а в позиции, в выборе, который делает журналист.
Свой нравственный выбор я сделал давно. В книге первой «Рубиконов» упомянул о девизе двух капитанов, который начертал в юношеской тетради. Он и поныне со мной.
                В такой партии быть не хочу.
Гласность… Пожалуй, единственное реальное достижение той поры, названной перестройкой. Хлынул поток сенсаций, разоблачений, суждений на темы, ещё недавно считавшиеся запретными. Но если бы всё это касалось только сталинизма и его злодеяний! О том, что Сталин, один из чудовищных преступников, загубивший со своими подручными миллионы людских жизней, создавший деспотический режим, – разновидность фашистского – об этом знал и раньше. Знал, хорошо знал, что так называемый развитой социализм в эпоху Брежнева – всего лишь парадная вывеска. Но ещё не угасла вера в марксистско-ленинкие идеи, на которых выросло моё и последующие поколения. Они, как я верил, направлены на то, чтобы освободить трудовой народ от всякой эксплуатации. «От каждого по способностям, каждому по потребностям!» – разве может быть что-то более привлекательным в устройстве общества! Это Сталин и его клика извратили эти идеи, погубили ленинскую гвардию, извели цвет партии, а после Сталина сменившие его вожди зажирели, переродились и создали совсем не то общество, на которое нацелили классики марксизма-ленинизма. Вот, если бы был жив Ленин, он поганой метлой повыметал бы всех этих Брежневых – Сусловых, всю эту зажравшуюся партийную камарилью.
Так мне думалось ещё в середине 80-х. Вернее, хотелось думать, хотя уже и тогда вера эта стала давать трещины. Сравнительно молодой, энергичный генсек Михаил Горбачёв вселил надежду: а, может, и в самом деле провозглашенная им перестройка – это начало очищения, покаяния, что партия найдёт в себе силы вымести всю накопившуюся грязь.
Увы, с каждым годом «перестройки» надежда эта гасла. Правда, вывели войска из Афганистана, но мера вынужденная: другого способа выбраться из трясины, в которую затянуло страну десять лет назад тогдашнее руководство, просто не было. Наметилось потепление со странами НАТО, рухнула Берлинская стена, олицетворявшая «железный занавес» между капиталистическим Западом и «лагерем социализма». И сразу же из этого «лагеря» кинулись врассыпную бывшие союзники-саттелиты. На Западе Горбачёв получил огромную популярность, а в своей стране авторитет его падал. Пропагандистского звона, связанного с «перестройкой» было много, но реального улучшения жизни «простых людей» не ощущалось. Развернутая в стране кампания по борьбе с пьянством очень уж напоминала хрущёвские благоглупости. В газетах даже публиковались репортажи о показательных свадьбах без спиртного.
Не осталась в стороне от нового поветрия и первичная партийная организация пенсионеров при местной ЖЕС (Жилищно-эксплутационная служба), где я состоял на учете. Её секретарём был Петр Прудников, человек недалёкий и амбициозный. Его переполняла партийная активность. Почти каждое собрание он превращал в разборки с домоуправлением или в очередное «персональное дело».
Одно из них было напрямую связано со «всесоюзной борьбой за трезвость». В роли «подсудимого» оказался отставной полковник, бывший лётчик. Вина его заключалась в том, что в Минском аэропорту ретивые досмотрщики обнаружили у него две бутылки крепкого грузинского напитка – «чачи». Напрасно он доказывал, что это подарок тбилисского друга, что две бутылки – это не цистерна. Аэрофлотовские борцы за трезвость бутылки конфисковали, составили акт и более того, направили соответствующее письмо в райком партии по месту жительства. Из райкома – указание: «разобрать в партийном порядке».
Разбирать «персональные дела» Прудников любил. Они давали выход накопившейся в нём агрессивной энергии. Почти каждый раз он требовал, если не исключения из партии, то «строгий выговор с занесением…» Я заметил: чем выше образование,  должность персональщика до выхода на пенсию, тем непримиримее к нему был Прудников. Видимо, срабатывала плебейская зависть к людям более способным, удачливым, образованным.
…- Товарищи, – гремел парторг, – вы только вдумайтесь, что стоит за этим проступком! Наплевательство на усилия нашей партии по борьбе с пьянством. Этот, с позволения сказать коммунист, опозорил всю нашу партийную организацию. Я настаиваю на вынесении ему строгого партийного взыскания вплоть до рассмотрения вопроса о его пребывании в рядах КПСС.
- Ну, Петя, ты загнул! – не выдержал кто-то.
Прудников всё-таки был примитивным демагогом, и высмеять его обличительный пафос большого труда не составило.
Я попросил слово. Сказал, что не вижу здесь никакого проступка и считаю действия аэрофлотовской администрации по отношению к нашему товарищу явным произволом. Употребление вина в умеренных количествах и пьянство – совершенно разные вещи.
… - Поднимите руки, кто не берёт в рот ни капли спиртного на свадьбах, юбилеях, праздниках, в застольях, когда собираются друзья, и по прочим поводам…
Выждав несколько секунд, повернулся к Прудникову.
- Как видите, абсолютных трезвенников здесь нет ни единого. Думаю, что и вы, Петр Филиппович, к ним не принадлежите.
Собрание загудело, возгласы «Правильно!» «Нечего разводить глупость!»
- Вот и я так считаю, – сказал я в заключение. – Предлагаю  персональное дело с повестки дня снять.
Прудников пытался переломить ситуацию, но его никто не поддержал. «Персоналка» провалилась.
Едва собрание окончилось, «виновник торжества» подошел ко мне и крепко стиснул руку.
Спустя несколько дней Прудников позвонил мне домой и пригласил в комнату, где обычно заседало партбюро. Там, кроме него, сидел незнакомый мне человек глубоко пенсионного возраста. Представившись, пояснил: по поручению горкома партии проверяет правильность уплаты членских взносов. У некоторых товарищей уже проверил. Теперь моя очередь…
Я догадался: проверяющего навел на меня Прудников: нельзя ли накопать компромат? Читаю лекции, печатаюсь в газетах… А не скрываю ли подлинную сумму гонорара?
Старичок пошуршал в своем блокноте и скрипучим голосом:
- А у вас недоплата…
Как просиял парторг! Это не пара бутылок чачи. Тут уж можно бить наверняка. Тому, кто утаил от родимой партии хотя бы рубль, «светило» персональное дело.
Нужно отдать должное партийным боссам: основательно позаботились о том, чтобы механизм пополнения партийной кассы работал бесперебойно. Взносы брались не с суммы, полученной на руки, а с начисленной, из которой государство вычитало налог. Иными словами, – проценты с процентов. Из рублей складывались многие миллионы. Партийный оброк был на уровне священной коровы. На что шли значительные суммы из этих взносов, я уже писал в книге первой (глава «Билет на тридцать с лишним лет»).
- И сколько же я не доплатил?
- По моим подсчётам, 3 рубля 86 копеек. Справки о ваших гонорарах я получил в бухгалтериях республиканского и городского обществ «Знание», в редакциях «Советской Белоруссии», «Знамени юности» и на Белорусском радио…
В его голосе – торжествующие нотки. Не зря старался! Это ж надо – не полениться обойти столько бухгалтерий!
Партийные взносы я платил аккуратно, ничего не утаивая, так что обвинение контролёра удивило.
- Давайте считать вместе.
Посчитали. Недоплаты не было. Прудников помрачнел, а старичку ничего не оставалось, как извиниться.
Я всё больше и больше задумывался: а в какой, собственно, партии состою? Действительно ли это «ум, честь и совесть нашей эпохи»? На исходе лето 1990-го. «Перестройка» выдохлась, но гласность, этот джин, выпущенный Горбачеёвым из бутылки, обратно уже не затолкать. В печати, особенно в «Аргументах и фактах», «Огоньке», «Комсомольской правде» – всё новые материалы об истории советского государства и не только о Сталине и сталинизме, но и о Ленине. Передо мной предстал совершенно иной человек: циничный, лукавый, жестокий. Чего стоят его записочки, извлечённые из спецхрана! Вот только одна из них, Ее запомнил дословно:
«Товарищу Федорову. В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо создать тройку диктаторов и тотчас навести массовый террор. Расстрелять или выслать бывших офицеров, попов, проституток, спаивающих солдат и т.п. Ни минуты промедления!»
Задумался над этим директивным указанием вождя. Восстания ещё нет, посягательство на большевистскую власть Ленину ещё только мерещится, но он уже требует расстреливать и высылать. Куда высылать? Ну, конечно же, в концлагерь. О создании концлагерей, этой предтечи сталинского ГУЛАГа, Ленин пишет в другой записочке. Но кого к стенке, а кого в концлагерь? Это на рассмотрение местной власти.
Что же получается? Школьный учитель или, скажем, конторский служащий во время 1-й мировой войны был мобилизован в армию. Как человека грамотного, его сделали офицером, и теперь за это надо расстрелять или бросить в концлагерь? Вождь не делает различий для виновных и невиновных. Карать всех подряд! А попов за что? За то, что верят в Бога и несут эту веру другим. Но, пожалуй, больше всего меня потрясло причисление к указанному перечню «проституток, спаивающих солдат» Но ведь это женщины! Их тоже под расстрел или в концлагерь… И кого считать проституткой|, если нет времени для разбирательств («Ни минуты промедления!»)? Любой чекист может в расстрельный список внести девушку, отвергшую его притязания. Словом, полный простор для произвола.
Эта директива – не какое-то психическое помрачнение вождя. Подобных записочек-директив у него множество. Даже после окончания гражданской войны он требовал крови.
Нет, не на пустом месте вырос сталинизм. Уголовника Кобу ввёл во власть Ленин. Сталинские расстрелы в Царицине очень даже ему импонировали. Ни словом он не осудил амбициозную жестокость Сталина и ему подобных. И только после того, как «чудесный грузин» ругнул Крупскую, Ленин заговорил о «грубости» Сталина. Всего лишь о грубости, но не более того.
И этому человеку мы поклонялись, возводя его в ранг чуть ли не Бога, книжечку с его профилем я носил у сердца свыше тридцати лет. Понятно теперь, почему его людоедские записочки так тщательно скрывались в спецхране: они портили сказку о «самом человечном на земле». Миллионы таких же доверчивых, как и я, были бесстыдно обмануты. И дело тут не только в личностях. Сама идея – построить счастливое общество с помощью насилия, классового террора, оказалась химерой. Крови пролили реки, а что получилось? Ни в СССР, ни в какой другой стране, объявленной социалистической, трудовому люду так и не удалось вырваться из убогости. Фабрики и заводы рабочим не принадлежат, как и крестьянам земля. У власти – верхушка партии, как и прочей номенклатуры: военной, хозяйственной, административной – по сути эксплуататорский класс. Так за что, спрашивается, боролись?
Горькое это было прозрение. Конечно, проще простого сказать: нас обманывали, и я, рядовой коммунист, пробыв в КПСС три десятка с лишним лет, никакой ответственности за это не несу.
Увы, несу. Человек – не винтик, чтобы позволять манипулировать собой, вставлять в машину, творящую зло. Да, такие, как я, «рядовые партии», не вершили её политику, не пользовались привилегиями, не участвовали в грязных закулисных комбинациях. Но даже своими взносами, своим покорным безмолвием подпирали пирамиду лжи и насилия. Неведение может лишь смягчить вину, но не снять её полностью. Без стыда – нет покаяния, без покаяния – не извлечь нравственных уроков, делающих нас чище и мудрее.
По мере того, как размышлял над всем этим, вызрело решение: с КПСС мне не по пути. Оно ещё больше окрепло, когда в «Правде» стали появляться материалы с антисемитским душком и плюс к тому – юдофобские публикации в «Политическом собеседнике». И после всего это состоять в такой партии?!
Перестал ходить на партийные собрания и платить членские взносы. В августе 1990-го написал заявление (Копия сохранилась). Приведу его полностью.
«В партийную организацию ЖЭС-70. Заявление.
Я вступал в партию молодым офицером 32 года назад, свято веря в коммунистические идеалы. Но прошли годы, и жизнь показала: на этих идеалах бесстыдно спекулировала партийная верхушка, по своим материальным привилегиям и «теневым» благам, далёкая от подлинных интересов народа.
Советским людям постоянно твердили: «Партия – наш рулевой». Но именно этот «рулевой», а точнее, высшие партийные руководители за семьдесят лет своего правления завели страну в тупик. Партия давно перестала быть союзом идейных единомышленников, Да, в ней немало честных людей, но сколько ещё всякого рода и ранга кунаевых, алиевых, медуновых, гришиных и прочих карьеристов и проходимцев!
Я не хочу быть в партии, аппарат которой в тяжелое для страны время значительно увеличил себе денежное довольствие («заработной платой» его назвать не могу) и до сих пор не желает расставаться со своими привилегиями.
Не хочу быть в партии, которая, как показали пять лет перестройки, не способна вывести страну из кризиса.
Не хочу быть в партии (имею в виду в данном случае КПБ), где печатный орган ее ЦК – «Политический собеседник» – из номера в номер ведёт откровенную антисемитскую пропаганду (чего стоят одни только статьи ответственного работника ЦК Эдуарда Скобелева!)
Не хочу быть в партии, которая стала тормозом подлинной, а не косметической перестройки. Больше не намерен подпирать своими взносами её многочисленных чиновников. (Сумму членских взносов за май – июль сдал в Детский фонд).
Подпись. Партийный билет номер такой-то. 24 августа 1990 г.»
Заявление отнёс в Московский райком партии. Вручил его вместе с партийным билетом заму заворготделом. Тот прочитал, но осуждения не высказал. Пауза затянулась.
- Всё? – спросил я.
- Выходит, всё, – сказал аппаратчик. – И неожиданно протянул руку. Его рукопожатие, довольно крепкое, удивило. Это что же, и у него прозрение? А, может, в отличие от меня, веры в партию никогда и не было? Впрочем, чего тут гадать! Каждый делает свой выбор.
Выйдя на улицу, испытал облегчение, сродни физическому. Будто сбросил с себя опостылевшую форменную одежду, в которой тяжело дышалось. А теперь можно ворот нараспашку. Свободен!

    Во время путча в «Знамёнке» не дрогнули
Время бурлило. Рушилась советская империя, а будущее было ещё неясным. Пойдёт ли страна по демократическому пути или всё закончится новой диктатурой? Будет ли необратимым национальное возрождение и еврейского народа среди других «малых народов», наиболее униженного? Все это меня чрезвычайно занимало. Продолжая работать в «Знамени юности», писал публицистические статьи и очерки, делал обзоры писем бывших фронтовиков и партизан, отвечал через газету на ругательные письма почитателей Сталина. И опять же поездки по республике с лекциями о «белых пятнах» нашей истории, национальных отношениях, сталинизме… Идеологический контроль за лекторами был ослаблен и, пользуясь этим, говорил то, что хотелось сказать. Словом, мой общественный темперамент был вполне востребован и другой жизни для себя просто не мыслил.
Изменил эту жизнь телефонный звонок. Потому и запомнилась та дата: 16 июля 1991-го. Глава Ассоциации журналистов-ветеранов Олег Никитович Аврамченко просил зайти в правление.
- Есть важный разговор, – сказал интригующе.
Пришел. В подвальном помещении, где располагался республиканский Союз журналистов, за длинным столом – десятка полтора человек. Из знакомых, кроме Аврамченко, – Леонид Левин – президент недавно созданного Белорусского объединения еврейских организаций и общин, мой давний знакомый, неоднократно уже упомянутый в этой книге, Владимир Левин, писатель Владимир Мехов, один из старейших в республике журналистов Михаил Шибалис.
Первым выступил Аврамченко. Сообщил, что возглавляемая им Ассоциация хочет помочь белорусским евреям создать свою газету. Как смотрят на это собравшиеся товарищи? Раздались голоса: да, конечно, газета очень нужна, но дело это не простое, надо  обмозговать… Аврамченко предложил: давайте для начала определим редактора. Он сразу включится в работу по созданию газеты.
Кто-то назвал Михаила Шибалиса. Опытнейший газетчик, прекрасный человек.
Михаил Израилевич, поблагодарив за доверие, отказался: годы не те и здоровье не то, чтобы тянуть такой воз. Тогда Олег Никитович предложил в редакторы меня, дав мне краткую творческую характеристику. Возражений не последовало.
Возразил я. Редактором никогда не был – только корреспондентом и начальником отдела. В еврейской газете готов работать с большой охотой, но рядовым сотрудником.
Слово попросил представительный с виду, незнакомый мне усач. Потом я узнал: это председатель ревизионной комиссии еврейского объединения Матвей Хинич.
- Соглашайтесь! Мы, то есть объединение, возьмем на себя техническую сторону создания газеты, а вы – творческую.
Я заколебался. Быть редактором – большая ответственность. И хотя обладал немалым журналистским опытом, но редакторского – никакого. Хинич между тем продолжал убеждать:
- Не сомневайтесь. Поможем…
И я согласился. Знать бы тогда, что и техническая сторона затеваемого дела ляжет в основном на мои плечи, вряд ли дал бы согласие на редакторство. Но решение принял, и оно стало точкой отсчета на восемь лет моей дальнейшей жизни.
Голосования как такового не было. Встреча носила неформальный характер. Однако меня, как будущего редактора, на ней утвердили. Во всяком случае так я понял конструктивную часть этой встречи.
Вышел с того совещания в некотором смятении чувств. Ну, хорошо, редактор… А что за газету предстоит редактировать? Еврейскую – это понятно. Но о чем там писать? Об антисемитизме? Эту сторону тогдашних реалий знал более или менее. А еще о чем? Знание истории, традиций моего народа у меня весьма скудные. О еврейской жизни? Какая там еврейская жизнь, если она была практически затоптана еще при Сталине! Еврейское общественное движение делало только первые шаги, и в его активистах я не состоял.
За советом направился к Якову Басину. Он уже играл заметную роль в пробуждающейся еврейской жизни Беларуси. Был членом исполкома Белорусского объединения еврейских организаций и общин и членом Ваада – всесоюзного еврейского объединения. Яков сразу же расширил для меня тематику будущих публикаций, снабдил адресами потенциальных авторов и носителей полезной для газеты информации.
Между тем с ее финансированием полная неясность. У еврейского республиканского объединения, чьим печатным органом она должна стать, средств на нее не было. Но в Минске уже работали израильские представительства: Фонда культуры и просвещения в диаспоре и Сохнута. В том же подвальном помещении Союза журналистов состоялось второе совещание по созданию газеты. На него пригласили и обоих израильских представителей.
- Ты сколько дашь? – спросил один другого.
- А ты?
К сожалению, общего языка они не нашли. Вскоре я с удивлением узнал, что не был решен вопрос и с назначением… редактора. Появилась еще одна кандидатура: Владимир Левин. Я не мог взять в толк: работает в БелТА,* Белорусское телеграфное агентство уходить оттуда не собирается и вместе с тем согласился стать редактором еврейской газеты. А как все это совместит? Газета потребует полной самоотдачи. Здесь, как я полагал, нельзя вполсилы, нельзя по остаточному принципу: что останется от основной работы. Или там или здесь! Об этом сказал Володе. Но он уже загорелся сделанным ему предложением.
Тщеславием я не страдал, в редакторы не рвался. Хотелось одного: ясности. Тем более, что уже во всю трудился на новом для меня поприще. Свое недоумение высказал Леониду Левину. Леонид Менделевич ответил: у нас плюрализм, демократический выбор. На ближайшем совещании будут заслушаны оба кандидата, и тогда состоится окончательное решение.
Совещание было назначено в синагоге на улице Кропоткина, 7. И в этот же день, 19 августа 1991-го, в Москве начался государственный переворот. По радио и телевидению передали: создан новый верховный орган власти – Государственный Комитет по чрезвычайному положению – ГКЧП. От этой труднопроизносимой абревиатуры веяло чем-то зловещим. Участие в новоявленном Комитете министров обороны, МВД, председателя КГБ, ворох декларативных документов, внезапно обрушенных на страну, ввод в столицу войск – все это оглушило и наполнило тревогой. Еще неясными были подробности переворота, однако не оставалось сомнений: реакционная верхушка чиновничества перешла в контрнаступление. Нас, граждан страны, только-только глотнувших воздух свободы, снова хотят затолкать в стойло, построенное еще при Ленине – Сталине.
События в Москве сразу же притупили интерес к будущей еврейской газете. Шел на совещание в синагогу скорее по инерции. Утвердят редактором, не утвердят – теперь это меня мало трогало. Когда горит лес, не до грибов и ягод.
Уже не помню, кто был на том совещании, кроме Леонида Левина, членов исполкома еврейского объединения и меня с Володей – кандидатов в редакторы. Нас попросили изложить свое видение газеты. Володя говорил долго, даже показал макет страницы первого номера. Я рисовать ничего не стал, ограничился несколькими тезисами. Да и к чему тут много говорить! Это все равно, что композитор будет убеждать будущих слушателей, какую замечательную музыку он напишет. Слова, слова…
В комнате было душно, и мне хотелось поскорее на свежий воздух. Совещание шло вяло, наверное, и других разморила жара.
- А, может, утвердим редакторами обоих? – предложил кто-то. – Так сказать, коллективное руководство…
Этот вариант я решительно отверг.
- Вы путаете должность редактора с редколлегией. На капитанском мостике должен быть один и только один человек.
Со мной согласились, но решение на сей раз не приняли.
Возращались из синагоги к вечеру мимо штаба Белорусского военного округа. Возле него полно легковушек. Значит, в штабе – совещание военачальников из гарнизонов. Да, события разворачиваются круто. В Москве уже грохочут танки. Не появятся ли войска и на улицах Минска? На фоне всех этих событий наши прения – кому быть редактором еврейской газеты – показались сущей мелочью. И вообще, – подумал я, – разве сейчас до еврейской газеты? Если придут к власти эти поборники брежневских порядков, быстренько придавят еще хилые ростки демократии и вместе с ними – еврейского возрождения.
И я зашагал в редакцию «Знамени юности». Как там она, самая боевая, самая демократическая газета, в эти тревожные часы?
Ответственный секретарь Юра Вельтнер показал оттиск уже подготовленного номера.ю Вся его первая полоса – о событиях в Москве и комменарии к ним. В то время, когда Гостелерадио республики и почти все газеты покорно передавали-печатали документы ГКЧП и восторженные отклики, создавая видимость всенародной поддержки, «Знаменка» была в Беларуси, пожалуй, единственной газетой, которая прямо и недвусмысленно заявила: в Москве вопреки Конституции – попытка государственного переворота. «Гвоздь» номера – публицистика Семена Букчина «За что боролись…» В небольшой по объему статье схвачена суть происшедшего. Процитирую выдержку из нее. Думается, спустя годы полезно вернуться к осмыслению тех событий.
«… Итак, у нас опять «чрезвычайная» власть. Как не вспомнить о «чрезвычайках», которые командовали жизнью после октября 1917 года. Уже определили, какие газеты нам читать, а какие прикрыть (под видом перерегистрации). Уже в суверенной Белоруссии местная власть запрещает выход периодических изданий (вчера не вышла «Знамя юности»), где делается попытка дать свою оценку событиям.
Ну, а что ждет нас? Гражданская война? Польский вариант 1981 года с интернированием «несогласных»?Сегодня каждому из нас нужно понять: решается судьба демократии в нашей стране. Есть общая наша вина в наглости путчистов. Амбиции национальные, религиозные, политические, личные слишком часто оказывались выше судьбы народной. Сумеем ли преодолеть их в этот роковой час?..»
Впечатляла и фотография на первой странице: Горбачев, прикрыв глаза, заслонил рукой часть лица. Мгновение выхвачено на каком-то заседании (виден микрофон), когда Михаил Сергеевич, притомившись, позволил себе расслабиться. Но сейчас снимок выражал совсем другое: словно президент поражен предательством заговорщиков, которых сам же и ввел во власть.
Я мысленно аплодировал Юре. И где только раздобыл такой снимок? Сейчас он вписался в первую полосу как нельзя лучше.
Просмотрев номер, убедился: ребята в «Знаменке» не дрогнули.  А Букчин какой молодец! Тоже не робкого десятка.
Стало тревожно за этих ребят. Если победят гекачеписты, всем, кто готовил этот номер, не сдобровать. Всматриваюсь в лицо Юры, пытаюсь обнаружить в нем хотя бы тень страха, неуверенности. Лицо, как всегда, спокойно, во всем его облике – деловитость. Худенький, лысенький, он внешне меньше всего походил на героя, но я-то уже знал, какую отвагу надо иметь, чтобы стать душой Сопротивления горстки журналистов, бросивших вызов злобной, нахрапистой силе.
- Юра, а как же ЦК комсомола? Знают ли там о позиции газеты?
- Знают. Грозят всяческими карами.
Рассказал… Днем в редакцию пришел работник ЦК КПБ Эдуард Скобелев и принес статью, где взахлеб приветствовался государственный переворот. Был уверен: ее сразу же дадут в номер.
- И что же вы? – допытывал я Юру.
- Пришлось огорчить товарища Скобелева. Вежливо сказал ему: у редакции другая позиция.
Да, уж позиция куда как полярная. К моменту нашего разговора  Вельтнер еще не знал, что в девятом часу вечера заместитель управляющего делами ЦК КПБ А.А.Мордашов, познакомившись с содержанием номера, отдаст распоряжение в типографию Дома печати, где тиражировалась газета: номер задержать. Причина? Ничего лучшего этот партчиновник не придумал, сославшись на то, что часть материалов … «стилистически плохо подготовлена». Иными словами, номер был арестован. А спустя два дня, 21 августа, представитель ЦК комсомола Белоруссии Л.Жоголь на собрании редакционного коллектива многозначительно объявила: прокуратура республики «изучает деятельность редакции в контексте документов, принятых ГКЧП». В голосе руководящей цековской дамы – зловещие ноты. Однако и после этого в «Знаменке» на попятную не пошли.
Исход противостояния демократических и реакционных сил был еще неясен. Во всяком случае в Белоруссии. Если бы гекачеписты победили, о, как завертелась бы судебно-карательная машина! Но выбор был сделан. А тогда, 19 августа, возвращая оттиск, я сказал ответственному секретарю:
- Юра, дайте задание и мне. Я с вами.
- Пишите публицистику.
- О чем?
- Обращение к солдату. Стержневая мысль: не стреляй!
Кто-то из находившихся в Юрином кабинете, подсказал:
- Об этом уже взялся написать Юра Смирнов.
Вельтнер задумался.
- Тогда на ваше усмотрение. Пишите, что подсказывают ваши мысли и чувства.
Я поспешил домой. По телевидению с неизменной музыкальной заставкой из «Лебединого озера» снова и снова передавались документы ГКЧП. Потом транслировалась пресс-конференция руководителей путча. И только из радиоприемника, прорываясь сквозь треск глушилок, можно было получить информацию о том, что сопротивление путчу нарастает, на пути танков встали тысячи москвичей.
Тема публицистической статьи родилась сама собой: всегда есть выбор! Так и назвал ее. Писал, что называется, на одном дыхании, закончив глубокой ночью. Утром еще раз прочитал написанное и, слушая радио, дополнил статью новыми фактами и размышлениями.
Шагая в редакцию, в такт шагам повторял про себя внезапно ввинтившуюся в голову считалку:
                Раз, два, три, четыре, пять.
                Нас в холопство не загнать!
                Страсти вокруг власти
В первые же часы путча высшая белорусская бюрократия поддержала его. В этом, конечно же, не было ничего неожиданного. Увидела в путче реванш: ликвидацию ненавистных ей демократических перемен, возвращение к брежневским порядкам, сулящим сохранение власти, а, значит, и всех прежних привелегий.
В обращении Президиума Верховного Совета Белорусской ССР к белорусскому народу говорилось:
«По сообщению Государственного Комитета по чрезвычайному положению в СССР, осуществляемые в стране преобразования направлены против анархии, кризиса власти и экономики, развала национальных отношений, ухудшения благосостояния людей, распространения коррупции и преступности».
Привычная ложь со ссылками на благие цели переворота. И далее призывы: «консолидировать усилия на преодоление возникшего кризиса конфронтации в обществе, гражданского неповиновения». Словом, не трепыхайтесь, граждане, принимайте все приказы и директивы новой власти к неуклонному исполнению.
Граждане в большинстве своем и не трепыхались. Правда, на площади Ленина вечером 20 августа собралось несколько тысяч человек. В резолюции митинга – требование созыва чрезвычайной сессии Верховного Совета БССР и объявление бессрочной политической забастовки до тех пор, пока не будет восстановлено конституционное руководство страны. Но что такое несколько тысяч в столичном городе, население которого около двух миллионов? Слишком малая величина для изменения политической погоды. Потом не раз в оппозиционной прессе встречу едкое выражение: «белорусское болото». В вялой реакции на события в Москве все еще сказывалась покорная привычка, выработанная десятилетиями: принимать как должное любые приказы власти. А в том, что ГКЧП – власть, мало кто сомневался. Почти все средства массовой информации были забиты сообщениями, исходящими от заговорщиков.
В троллейбусе спросил сидевшего рядом старшего лейтенанта: как он относится к событиям в Москве?
Офицер ответил:
- Наше дело служивое. Как прикажут. В ГКЧП – министр обороны. Ему с его колокольни виднее.
- А как же Горбачев? Ведь он, как президент страны, – верховный главнокомандующий.
- А что Горбачев? В Обращении ГКЧП ясно сказано: из-за болезни не может выполнять обязанности президента. Со своим плюрализмом, гласностью развел в стране бардак. Так что же, и дальше терпеть анархию?
Разговор наш слышали пассажиры, но никто старлею не возразил. Люди были озабочены своими будничными делами.
Поддержав переворот, номенклатурные чины в Беларуси тем не менее каких либо резких движений не делали. Выжидали. Но по мере того, как нарастало сопротивление путчу, их показная реакция менялась. Кто бы в Москве ни победил, а власть – это власть. Бюрократический инстинкт подсказывал: выступать против нее в открытую опасно. Можно и шею сломать.
После 22 августа, когда уже стало ясно, что путч в Москве выдохся, белорусская партийно-государственная верхушка срочно переориентировалась. В официальной прессе, на радио, телевидении уже во всю клеймили «хунту».
24 августа «Знамя юности» опубликовала репортаж трех ее спецкоров (Роман Рудь, Сергей Орловский, Игорь Макалович) «Три дня в термидоре» Ребята были в гуще московских событий. Их материал представляет теперь несомненный интерес и для историков – как все это происходило. Рядом с репортажем на второй странице – моя публицистика «Всегда есть выбор!», а на первой – Решение собрания редакционного коллектива газеты «Знамя юности». В нем давалась оценка позорного поведения ЦК ЛКСМ Белоруссии в дни путча и отказ от его учредительства. Газета решительно сбросила осточертевшие идеологические вериги
В отличие от «Знамени юности» газета «Во славу юности» до августа 1991-го ругала Ельцина, демократов, прославляла КПСС, а в первые два дня путча усердно печатала документы ГКЧП. О том, что в Москве и других городах нарастает сопротивление путчистам, – ни  слова. Зато после провала попытки переворота – взахлеб о «подлых делах хунты», о доблести десантников, вставших на защиту Белого дома, о «воле народа идти по пути демократии».
На хамельонство окружной газеты я откликнулся статьей в «Знаменке» – «К какой власти примкнуть?»
В день ее выхода мне позвонил исполнявший обязанности редактора «Во славу Родины» полковник Борис Довгаль. Голос раздраженный.
- … Редакционный коллектив возмущен вашей статьей. Там написано, что мы поддержали путч. Для нас это оскорбление. Офицеры редакции требуют, чтобы вы пришли на наше собрание и извинились перед коллективом. А иначе будем подавать на вас в суд…. – Немного помолчал и добавил с укоризной: – Вы же столькое лет работали в нашей газете и должны понимать…
С Довгалем успел немного поработать в «Во славу Родины», помнил его еще майором. Мужик общительный, добродушный и перо неплохое, а тут словно его подменили.
- Погоди, Борис, - остановил я его напор. – Во-первых, мы были с тобой на «ты», так что напускать официальность ни к чему. А во-вторых, руководимая тобой газета, печатая документы ГКЧП и не давая иной объективной информации, действительно поддержала путч. И в третьих… Ты говоришь: офицеры редакции требуют, чтобы я пришел на ваше собрание. Может быть, все-таки «просят»? На требование могу и не откликнуться, но если просят – приду.
- Ну хорошо, - смягчился Довгаль. – Мы просим.
- Это уже другой разговор. Во сколько собрание?
К назначенному времени пришел в редакцию. 12 лет, как покинул эти стены. 15 проработал в них. Изрядный кусок жизни. Всякое здесь испытал: и хорошее, и плохое. Усмехнулся про себя, вспомнив, как в последний день работы в родимой газете здесь умудрились состряпать мое «персональное дело». Теперь снова жаждут моей крови.
Среди собравшихся в клубе знакомых почти нет. Многие лица враждебны. Голоса с требованием «заслушать» меня. Возразил:
- Так не пойдет. Я – не подсудимый, а вы – не судьи. Насколько понимаю, мы собрались здесь для того, чтобы обменяться мнениями. Если у вас есть претензии ко мне, – отвечу.
Претензии посыпались, как горох.
- Вы исказили нашу позицию. Да, мы опубликовали документы ГКЧП. Но для того, чтобы дать представление нашим читателям, что это за зверь такой.
- Вы увидели в газете хотя бы один наш комментарий, что переворот поддерживаем?
- Газета Киевского военного округа «Ленинское знамя» напечатала кучу откликов в поддержку ГКЧП. А мы – нет. А вы так взъелись на нас…
- Вы обвинили «Во славу Родины» еще и в том, что у нас опубликован очерк о Язове. Но ведь это же наш министр обороны! Откуда же нам было знать, что он войдет в ГКЧП?
Обвинили меня и в антипатриотизме по отношению к газете, в которой работал, когда носил погоны.
Страсти накалились. Снова раздались голоса о привлечении меня к суду «за клевету».
Я невозмутимо делал пометки в блокноте. И только когда поток обвинений иссяк, попросил слово.
- Уважаемые коллеги! Давайте оставим эмоции и обратимся к фактам… – Старался говорить как можно спокойнее. Знал за собой: когда чересчур волнуюсь, упускаю что-то важное. – Поддержала ли газета путч? Еще раз утверждаю: поддержала. И дело не только в том, что опубликовала заявления и обращения ГКЧП. Она по существу отрезала своих читателей от всякой другой информации о происходящих в Москве и в стране событиях. В частности, о том, что на защиту Верховного Совета России устремились тысячи москвичей, что у Белого дома строятся баррикады, что реакция мировой общественности по отношению к ГКЧП резко отрицательна. Тиражируя одни лишь документы гекачепистов, отстранивших от президентства Горбачева, газета по сути представила заговорщиков как законную власть. Разве это не поддержка переворота? Вы же офицеры, принимали присягу и должны знать, что значит посягательство на Конституцию, насильственное отстранение от власти президента и к тому же Верховного Главнокомандующего.
У газеты была полная возможность дать правдивую информацию о том, что происходит. Почему же редакция не послала своих спецкоров в Москву, как это сделала «Знаменка»? Одна ночь в поезде, и вы там.
- В бухгалтерии не было денег на командировки, – подал голос Довгаль.
- Не было денег… А снарядить вскладчину пару человек могли? Не разорились бы, двинув в белокаменную и на свои кровные. Потом бухгалтерия бы выплатила. Значит, не очень-то рвались туда. Куда проще и, главное, безопаснее, печатать то, что исходит от сильных мира сего. Кто в данный момент был наверху, тому и подчинились. Вам это неприятно слышать, тем более, читать о себе в другой газете. Но ведь это правда.
- Сейчас все легко раскладывать по полочкам, – бросил реплику  один из моих оппонентов. – А были бы вы на нашем месте…
- На ваше место Господь Бог не сподобил. Я был на своем. И то, что думал о событиях в Москве, написал. Хотя статью мою  опубликовали в «Знамени юности» только 24 августа, но в редакцию принес ее на четыре дня раньше. Кто хочет, может проверить. Но речь сейчас не о моей – о вашей позиции, о вашем поступке. А позиция газеты – это то, что в ней напечатано. Так что оценку себе вы дали сами.
Довгаль: - Михаил Соломонович, ты уж нас тут такими черными бандитами изобразил…
Понимаю, как сейчас ему муторно. Скорее всего, в душе ругает себя за те два злосчастных номера. Вот уж поистине: что написано пером…
- Борис Иванович, да вовсе нет! Просто считаю, что в первые два дня путча позиция газеты была ошибочной. Все мы – не без греха. Но ошибки должны чему-то научить! Думаю, что когда в Москве будет новый переворот, вы непременно пошлете туда спецкоров. Даже если в бухгалтерии не окажется денег.
Всматриваюсь в лица. Недавней агрессивности вроде бы поубавилось.
Один из офицеров поднял руку.
- Давайте заключим с Михаилом Соломоновичем джентльменское соглашение: мы не будем подавать на него в суд, а он не будет писать о нас.
- Снова писать о вас, может быть, и буду. Скажем, о том, какой замечательной газетой стала «Во славу Родины», как она ратует за демократию в стране, за уставной порядок в армии, как борется с дедовщиной, хамством, коррупцией… А судиться со мной не советую. Во-первых, можете проиграть. А во-вторых, зачем вам лишние расходы? Не лучше ли употребить эти деньги на что-нибудь полезное?
Через несколько минут мы с Довгалем и несколькими офицерами мирно беседовали в его кабинете. А спустя десяток с лишним лет в «Во славу Родине» в восьми номерах появился мой документальный очерк о выдающемся войсковом разведчике Михаиле Гриневиче.
Но это уже другая история.
                Рождение «Авива»
К середине сентября 1991-го треволнения, связанные с августовским путчем, поутихли. Теперь можно было вернуться  к еврейской газете. У меня уже были кое-какие наработки, но неопределенность моего положения связывала руки. Кто я, редактор, не редактор?
Встретился с Леонидом Левиным и поставил перед ним вопрос напрямую: решайте! Тянуть больше нельзя. Если по каким либо причинам (по каким?) не подхожу для редактирования газеты, готов без звука отойти в сторону. Сегодня же.
Глава еврейского республиканского объединения заверил: он – «за». Но вопрос должен решить в ближайшие дни исполком.
Заседание исполкома проходило снова в синагоге. Меня на него не пригласили, попросив пожождать. Совещались около часа. Наконец, открылась дверь, и мне объявили: я утвержен редактором. Однако Левин предупредил: берут с трехмесячным испытательным сроком. Если не потяну, «не обижайся».
Сказать по правде, был не в обиде на то, что мою кандидатуру так тщательно обсуждали. Я и сам поставил перед собой довольно высокую планку. Чтобы быть хорошим редактором еврейской газеты, полагал я, надо обладать целым комплексом качеств. Есть ли они у меня? Смогу ли вместе с теми, кто будет со мной работать в редакции, оправдать надежды читателей?
Да и само это слово «читатели» нуждалось в расшифровке. Кого следует иметь в виду, на кого равняться? На евреев? Но ведь это далеко не однородная масса. А если газету возьмут в руки неевреи, будет ли она интересна им?
Сейчас это уже история, а тогда, став редактором пока еще будущей еврейской газеты, опросил десятки людей самых разных возрастов и занятий: какой хотят ее видеть? Какие магистральные направления избрать?
В числе опрошенных – профессиональные журналисты и домохозяйки, писатели и школьники, гуманитарии и «технари», без пяти минут репатрианты и убежденные «домоседы»… Сколько было самых различных мнений, пожеланий, советов! Какое участие в судьбе газеты! А ее название? Долго над ним ломал голову. Самые, самые, как многим казалось, эффектные газетные имена на иврите вроде «Шалом» («Мир»), «Шабат» («Суббота») или, скажем, «Хашадот» («Новости») уже разобрали в других республиках-государствах. Изо дня в день звонили знакомые и незнакомые – предлагали то одно название, то другое. Были звучные и не очень, но я их отвергал: не то, не то…
Яков Басин предложил: «Авив» («Весна»). Это слово я стал пробовать «на вкус». А что? Пойдет! Ну, конечно, «Авив»! В нем слышится пение птиц и звон капели. Разве может другое название быть звонче, светлее? Но это не просто время года, а еврейское возрождение, его весна.
Создание газеты шло параллельно с моей учебой. Поскольку евреем я был отнюдь не продвинутым, налег на литературу по истории иудаизма. Впервые взял в руки главную книгу моего народа, о которой до этого лишь отдаленно слышал – Тору. Принимал участие во всякого рода еврейских семинарах и конференциях, а их в ту пору было немало. Но неизменно мысли возвращались к «Авиву».
Хотя уже был редактором, во всю готовил первый номер и сколачивал авторский актив, дело опять стопорилось: полная неясность с финансированием. Производство газеты, пусть для начала даже 1000 экземпляров, стоит немалых денег. У еврейского объединения бюджет очень бедный, и без газеты оно еле сводит концы с концами. Два израильских представительства – Сохнут и Фонд культуры и просвещения в диаспоре – пока будущей газете так и не помогли. Шел месяц за месяцем, а я все еще не знал, найдет ли Объединение деньги на газету или нет. Наконец, Левин обнадежил:
- На первый номер добудем. А там будет видно. Давай, Михаил, разворачивайся…
Мне позарез нужен был помощник – технический секретарь. Знакомый журналист порекомендовал Леонида Исидоровича Шакинко.
- Берите, не ошибетесь. Работал в журнале «Неман», член Союза художников…
 С первого дня нашего знакомства меня покорила не только добросовестность Леонида Исидоровича, но и какая-то особая деликатность, такая редкая в наше взъерошенное, жестокое время.
Первый номер готовили вдвоем. Впрочем, слово «вдвоем» весьма условно. Чего бы мы стоили одни, без наших авторов! Первую полосу открывал прекрасный динамичный снимок Якова Метелицы: дети из еврейской воскресной школы – будущее еврейского народа. Тут же, на первой полосе – выступление президента Белорусского объединения еврейских организаций и общин Леонида Левина «Мы были и остались народом». Еврейскую газету напутствовала известная писательница Светлана Алексиевич. В публицистической статье «Исход» Семен Букчин размышлял о еврейском возрождении и репатриации в Израиль. Яков Басин тоже в публицистической статье «На обломках самовластья» анализировал политическую ситуацию в Беларуси и ее влияние на развитие еврейского общественного движения. В этот номер я включил очерки – Аркадия Капилова о ветеране войны, метеорологе и художднике-фотографе, уже упомянутом выше Якове Метелице, кандидата исторических наук Леонида Смиловицкого о еврейском поэте Изи Харике. Был здесь и мой очерк «Мятежный полковник» – о бывшем фронтовом штурмане и диссиденте 70-х годов Льве Овсищере. Доктор философских наук Владимир Семенюк выступил со статьей о Минском гетто, писатель и поэт Валентин Тарас – со стихами «Дом на Танковой» – послесловие к фильму «Обыкновенный фашизм». Аркадий Шульман украсил газету литературными миниатюрами «Еврейское счастье». Не забыт был и юмор, для которого мы придумали рубрику «Бекицер» («Короче!») Назвал здесь не все материалы, вошедшие в номер. Каждый из них нес свою смысловую нагрузку.
Мы с Шакинко планировали выпустить первый номер где-то в середине марта 1992-го. Хотелось, чтобы материалы «отлежались» хотя бы несколько дней, и тогда свежим отстраненным взглядом увидеть шероховатости, а, возможно, и ошибки, что-то подкорректировать, что-то заменить. Ведь это же первый  номер! Окажется он сереньким, скучным и тогда… Что будет тогда, думать не хотелось. Поговорка «Первый блин комом» – не для нас.
Однако в наши планы пришлось срочно вносить коррективы. Леонид Левин попросил выпустить газету 2 марта к шести вечера –  открытию в помещении Русского драматического театра траурного вечера, посвященного 50-летию погрома в Минском гетто, когда были убиты свыше 5 тысяч евреев.
- Такой вечер мы проводим впервые, и ты же понимаешь, как важно, чтобы туда поступила газета. Тем более, что в ней, как ты говорил, есть материалы о Минском гетто.
В нашем распоряжении оставалось пять суток, а мы еще не определились с типографией. В тех, где уже побывали, – отказ: всего лишь тысяча экземпляров – прибыль с такого тиража небольшая. Деньги на первый номер выделил представитель Американского распределительного Комитета «Джойнт», так что эта головная боль уже не давила. Но ей на смену пришла другая: где набирать, верстать и печатать газету?
Пошел к Аврамченко.
- Выручайте! Срочно нужна типография. У вас издательский опыт, связи…
Аврамченко выделил своего зама.
- Мужик пробивной, типографию найдет.
В то же утро мы уже вели переговоры с руководством Минского Института типового проектирования, где был печатный цех. Но поначалу нам отказали.
- Пять дней – срок нереальный. У нас много и других заказов. Не успеем.
К переговорам подключился Леонид Левин. Он сумел договориться.
И работа закипела. Я не преувеличиваю. Именно так! Ударный темп с раннего утра и до позднего вечера. Леонид Исидорович работал вместе с компьютерным верстальщиком, я – в паре с корректором Лилей Брандобовской вычитывал оттиски. Обеденного перерыва как такового не было. Благо, Комаровский рынок рядом, и я мчался туда, чтобы подкормить народ. Верстальщик Дима уже шатался от усталости. Пришлось подбадривать его, как на дистанции кросса.
- Дима, дорогой, продержись еще немного! За нами не пропадет.
Газету отпечатали 2 марта вечером в начале шестого. Пока упаковали тираж, погрузили в такси, прошло еще полчаса. До открытия вечера – считанные минуты. Взмыленные, с пачками в руках вошли в фойе и стали раздавать «Авив» всем подряд. Потом в зрительном зале пошли по рядам…
Газету еще не успели прочитать, но сам факт ее рождения стал крупным событием в еврейской жизни республики. Ведь это была первая в Минске еврейская газета за пять с лишним десятилетий духовной немоты. Нам с Шакинко жали руки, кто-то норовил ухватить по два, три экземпляра – для родных, знакомых.
Утром у меня дома не умолкал телефон. Сначала бодро отвечал, благодарил за добрые слова, но вскоре голос почти начисто пропал. Сказалось нервное напряжение последних пяти суток. Неделю проболел, что со мной случалось редко. Но все равно был счастлив. Газета уже жила своей, самостоятельной жизнью, вырвавшись на читательский простор.
… Спустя годы, просматривая тот первый номер придирчивым взглядом, вижу пропущенные нами в спешке опечатки, шероховатости, особенно в верстке, подборе шрифтов. Но он, наш первенец, пожалуй, дороже мне всех последующих номеров, сделанных уже более опытными руками. Это как первая любовь, самая чистая, самая трепетная, а потому, наверное, и самая памятная.
Приехавший в Минск новый представитель Сохнута Дов Шарфштейн, просмотрев газету (там, кстати, было мое интервью с ним) сказал:
- Я буду «Авив» финансировать.
Теперь можно было подумать и о новых сотрудниках. На должность ответственного секретаря и своего заместителя пригласил бывшего сослуживца по «Во славу Родины» Михаила Иосифовича Кругмана, профессинала, в самом высоком смысле этого слова. Внешний облик газеты сразу же улучшился.
Велик был вклад в нее и литературного редактора и одновременно корректора Нины Нисневич. Нина – филолог по образованию, прекрасно чувствует слово. Она, как и Лиля Брандобовская, – в числе  моих близких друзей. Но никакие дружеские отношения не мешали ей без обиняков, не щадя моего редакторского самолюбия, говорить о тех или иных материалах или авторах все, что о них думает. Аргументы ее были основательны. Сказывался хороший вкус, богатый редакторский опыт. Много лет Нина работала в издательстве Академии наук и в журнале «Архитектура и строительство в Белоруссии». Через ее руки прошли сотни статей. И корректор она, как и Лиля Брандобовская, первоклассный.
Словом, с кадрами мне здорово повезло.
Прочитав несколько номеров «Авива», ряд дельных советов по его содержанию и оформлению  дал Владимир Бойко, известный в республике журналист, искусствовед и художник. Их я принял с благодарностью и долго хранил тот тетрадный лист как памятку, сверяя по ней макеты газетных полос.
В сентябре 1992-го в конференц-зале библиотеки имени Янки Купалы состоялась первая читательская конференция «Авива». Мы, несколько человек, непосредственно делавших газету, услышали немало теплых слов. Были интересные мысли. Была и критика.
Давно уже приучил себя внимательно выслушивать любые критические замечания. Даже спорные, а то и явно несправедливые. Принимать их или не принимать, – дело, как говорится, хозяйское. Но задуматься над ними, хотя бы задуматься, – всегда полезно. Уподобиться глухарю, упоенному своими трелями, для творческого человека гибельно. Короче, получился именно тот разговор, который так нужен молодой газете.
Каждый номер рождался непросто, выдираясь из банальностей, мелкотемья. Все, что относится к творчеству, нельзя поставить на поток, подгоняя под некий стандарт. А насколько редакции удалось преодолеть дешевые соблазны, штампы, насытить газету содержательными, злободневными материалами, дающими пищу и уму, и сердцу, судить, разумеется, читателям.
В редакцию пришло немало отзывов. Вот лишь несколько из них.
«Итак, премьера «Авива» состоялась. Первый номер оказался исключительно удачным. Материал весь интересен. Из знакомых, кто читал, всем понравилось. От всей души поздравляю редакцию с творческой удачей.
                Самуил Картожинский. Минск.»
«Газета мне очень нравится. В ней много до боли родного, нужного и своевременного…
                Анна Цирлина. Минск.»
«Ездила в Минск специально на концерт в честь праздника Пурим. Во время антракта купила вашу замечательную газету «Авив». Спасибо всем вам за отличное содержание этой газеты.      
Прошу ответить, будет ли она выходить постоянно?
                Софья Аронова. Орша.»               
«Я восхищен газетой «Авив». Поздравляю вас с большой удачей. В будущем всегда буду искать встречи с ней.
Коротко о себе. Член Совета Гродненского еврейского объединения, кандидат технических наук, доцент.
                Михаил Левин. Гродно.»
«Печататься в «Авиве» для меня честь.
                Матвей Гейзер, писатель. Москва.»
«Мне много лет, я много читал, но давно не имел такого удовольствия от чтения, какое получил от 9-го (1992) номера вашей газеты. Большое спасибо! Не буду называть прекрасные статьи, вы их сами знаете.
                Арон Скир, кандидат философских наук. Минск.»   
«Авив» радует своим высоким уровнем, гуманистической и оптимистической направленностью, публицистическим накалом и литературными достоинствами. По всему чувствуется, что газету делают талантливые, высокообразованные люди, одержимые благородными идеалами национального возрождения нашего народа. Вместе с радиопрограммами «Мост» (вел их Яков Басин – М.Н.) «Авив» является в настоящее время действенным средоточением духовности, культуры евреев Беларуси. А популярность издания распространилась далеко за пределы республики.
Я влюбился в «Авив» уже с первого номера и с нетерпением влюбленного жду выхода каждого последующего. Счастливого тебе творческого пути, «Авив», на долгие годы!
                Самуил Гальперин. Минск.»
Понимаю, что оценка в некоторых письмах завышена, так что беру поправку на великодушие читателей. Но несомненно и другое: люди писали от чистого сердца.
Работа в «Авиве» стала главным моим делом. Очень нелегким, хлопотным, с множеством стрессов. Но никогда не жалел, что волею обстоятельств, а, может быть, и каких-то закономерностей, взвалил на себя эту нелегкую ношу и нес, сколько хватило силы и отпущенных мне для этого лет.


                Часть вторая
   
      Из дневника. 2 апреля 1993. Москва
Никакое по-настоящему глубокое национальное возрождение невозможно без демократизации страны. Там, где соблюдаются права человека, не может быть национальных изгоев. Вот почему так пристально слежу за развитием политических событий и в Минске, и в Москве. Не был и сам в стороне от них.
Ах, как бурлила Москва в эти весенние дни! 28 марта Ельцин в ответ на яростные попытки 9-го съезда народных депутатов лишить его власти в своем Обращении к народу заявил: «Я им не подчинюсь. Я подчинюсь воле народа». После его Обращения и без того политизированная столица взбурлила еще пуще. 
Повсюду, где торопливый московский люд может хоть чуточку перевести дыхание от повседневной городской суеты, вспыхивают жаркие споры.               
… В вестибюле метро «Щукинская» – мини-митинг. Слегка «поддатый» мужик изрекает:
- Гитлера нам надо. Русского Гитлера. Он бы в два счета навел порядок.
Это уже интересно. Обычно со словом «порядок» многие поминают Сталина. Великий был мастер по наведению порядка в стране - концлагере. А тут вдруг «Гитлера нам надо»…
- Вы кто? – спрашиваю оратора. – Фашист?
- Да, – не моргнув глазом, ответил он. – Я – русский фашист.
- И что же вы будете делать, когда возьмете власть?
- Первым делом перестреляем жидов, выгоним всех черномазых. Россия – для русских! Нам бы сейчас автоматов побольше!
Я уже накупил дюжину газет. Заголовки и «шапки» там тоже митингуют.
«Похороны демократии у Кремлевской стены» – это «Московский комсомолец» о 9-м съезде. «Президента выбирал народ, а импичмент готовит парламент» – негодует «Вечерняя Москва». «Крах Ельцина» – аршинным заголовком кликушествует «День». Это издание (главный редактор А.Проханов) называет себя газетой «духовной оппозиции». Но духовностью в привычном для меня понимании там и не пахнет. Со страниц «Дня» так и хлещет патологическая злоба к демократам и «сионистам», к Ельцину, членам его правительства.
Летом прошлого года «День» со свойственной ему беспардонностью предвещал: «Ельцин продержится максимум три месяца», а теперь завопил о его крахе, очевидно, уповая на прокоммунистический съезд. Главарям «Фронта национального спасения», чьим рупором является газета, невтерпеж.
Под заголовком «Враг номер один» – редакционная статья о «происках США и его главного союзника – Израиля», которые, дескать, хотят создать единое мировое правительство и закабалить народы Земли. Знакомая песня – по мотивам сработанных царской охранкой «Протоколов сионских мудрецов».
В «Колонке редактора» резвится Виктор Филатов. Тот самый, который редактируя до августовского путча «Военно-исторический журнал», публиковал там «Майн Кампф» Гитлера. Нацистское нутро отставного журнального генерала дает о себе знать и на сей раз. Вот лишь несколько выдержек из этой колонки:
«Когда вождями России станут не люди ЦРУ, они, заботясь о благе России, выйдут из ООН. Из общественной, как пионерская, организации она ныне превращается в карательный орган международного сионизма…»
«Поезжайте в Нью-Йорк. Это город, в котором полные хозяева – сионисты и японцы.»
«Сегодня американские сионисты наголову разгромили СССР…»
Какое поразительное сходство антисемитских писаний Филатова с содержанием нацистских газет 30-х годов! Все те же клише с бредовым утверждением о «всемирном еврейском заговоре», «еврейской эксплуатации простого народа», «еврейском засилье во всех сферах жизни». Правда, Филатов вместо слова «евреи» употребляет «сионисты».
Просто диву даешься: до чего же нынче вольготно проповедникам мракобесия! Никто не привлекает их к суду, а на очередное «предупреждение» они плюют. Я уже не говорю о десятках черносотенных газет и листовок, наводнивших в дни заседаний съезда Москву. Увы, с законностью в России до сих пор напряженка.
Говорят, кризис власти, конфликт между исполнительной и законодательной ее ветвями. Стоит, мол, найти здоровый компромисс и все образуется.
Да нет, не образуется. Быть ли России демократическим, цивилизованым государством или вернуться к тоталитаризму? Именно так сейчас стоит вопрос. От того, каким курсом пойдет Россия, зависит будущее не только ее, но и всех стран СНГ, а, значит, и политический климат мира.
28 марта вместе с Герой и нашими двоюродными сестрами Таней и Мариной пошли на массовую демонстрацию в поддержку президента Ельцина. По своей мощи она превзошла все предыдущие. Во главе колонн – тракторы с подмосковными фермерами. За ними, взявшись за руки, шли молодые люди в камуфляжной форме – участники «живого кольца» в дни августовского путча.
Вся Тверская, начиная от площади Маяковского, заполнена демонстрантами. Содержание плакатов и транспарантов как нельзя лучше отражает настроение собравшихся.
«Ельцин – надежда России». «Народ за Ельцина, нас миллионы». «Президент, никаких компромиссов с коммунистами!». «Держись, Борис! Хоть тяжек крест, народ не выдаст, съезд не съест». «Мы снова встанем в живое кольцо, защитим Президента». «Съезд под управлением Хазбулатова – позорище России» «Депутаты-коммунисты, вы – предатели Отчизны. Врете вы, что за народ. Вы за собственный живот». «Руцкой – офицер без чести и совести». (Публицист из «Московского комсомольца» Александр Минкин сравнил вице-президента Руцкого с ведомым, который вместо того, чтобы прикрывать своего ведущего, расстреливает его сзади из всех видов бортового оружия).
Привел здесь лишь те надписи, которые оказались в поле моего зрения. А плакатов на той демонстрации были сотни.
Проходим мимо музея Ленина. Возле него – жиденькая цепочка противников Ельцина. В руках у некоторых портреты Ленина и Сталина. Какая-то бабулька истошно кричит: «Сионисты проклятые!»
Ее не удостаивают ответом
К двенадцати дня на Васильевском спуске Красной площади уже людское море.
Ораторов много. Собрался цвет демократической Москвы. Громкие имена. Яркие речи. Приведу несколько выдержек.
Елена Боннер: – Никаких отклонений мы президенту не позволим. Только мы, народ, можем диктовать свою волю Президенту. И больше никто! Конституцию должен формировать небольшой круг людей, пусть человек сто. Назовем это Конституционной Ассамблеей. В нее должны войти самые достойные люди России.
Гавриил Попов: - Когда смотришь на кремлевский зал, где проходит съезд, то невольно думаешь: цирк уехал, клоуны остались… Накануне референдума всем демократам надо объединиться, создать единый демократический блок.
Глеб Якунин: Народ не отдаст Ельцина!
Юрий Черниченко: Выбирали Президента мы, снимают они. В России сейчас три мафии: бандитская, рыночная, а третья мафия – там, на съезде.
Тельман Гдлян: - Здесь не менее трехсот тысяч. Люди пришли сюда не за колбасой. Пришли отстаивать демократию. Тогда, в августе 91-го, мы отдали победу. Сейчас мы им не уступим. Мы победим!
Олег Басилашвили: - Неужели мы позволим вернуться страшному режиму?
Элла Памфилова: - «Нет» красному фашизму!
В разгар митинга, встреченный бурной овацией, появился Борис Ельцин.
- Сейчас, –  сказал он, – идет тайное голосование, чтобы избрать первого всенародно избранного Президента. Меня судят за то, что я обратился к народу. Не им, шестистам депутатам, решать судьбу России. Я им не подчинюсь!
Елена Боннер: – Они разбирают кабины для тайного голосования, как квартиры. Борис Николаевич, вас хотят сбросить, потому что вы пошли с народом. Вы должны нам поклясться, что больше ни в какие компромиссы с Хазбулатовым и ему подобными вступать не будете.
Борис Ельцин: – Пора компромиссов кончилась.
Лидия Федосеева – Шукшина: – Борис Николаевич, мы с вами. Будьте и вы с нами. Дай вам Бог!
Митинг длился до темна. Выступили десятки ораторов. Среди них – защитники Белого дома в августе 91-го, священники, писатели, ветераны Вооруженных Сил, члены правительства, народные депутаты, которые не пошли на поводу съезда. Зачитывались телеграммы в поддержку Президента из многих городов России. Многократное скандирование: «Ель-цин!», «Съезду позор!», «Мы победим!»
               Комментарий автора спустя годы
Ельцин… На той многолюдной демонстрации я нес его портрет. Искренне думал: наконец-то появился достойный лидер, народный заступник, бескорыстный и отважный, не пожелавший хлебать из цековского корыта. В нем особенно подкупало, что будучи кандидатом в члены Политбюро, можно сказать, на партийном олимпе, посмел, как донесла народная молва, выступить на одном из Пленумов против маразма зажравшихся партийных вельмож, за что и был с этого олимпа сброшен. Как там было на самом деле, мы, «простые люди», не знали. Но в массовое сознание впечаталось: бунтарь, современный Радищев! А как простецки вел себя, когда возглавил московский обком! Вникая в нужды «простых людей», заходил в рабочие столовые, магазины, поликлиники без свиты, как частное лицо, частенько ездил на общественном транспорте. А его выступление перед пропагандистами без бумажки, без казенной занудливости – говорил то, о чем думали многие, но не решались высказать вслух. Стенограмма того выступления ходила по рукам. О Ельцине заговорили в «низах» как о партийном руководителе, радеющем за народ.
В противовес Горбачеву с его шараханьем то влево, то вправо, длинными, гладкими и уже скучными речами, Ельцин был естественен, немногословен и уж если выступал, было что послушать. Снятый с высоких партийных постов и назначенный с явным понижением Председателем Государственного Комитета по строительству, он выступил 7 марта 1987-го в Центральном Доме литераторов с программной речью. Ах, как ласкало слух то, что он вещал! Передо мной – стенограмма его речи.
« - … Я убежден: если в стране существует нехватка тех или иных товаров, продуктов, услуг, то это должны в равной мере ощущать все слои населения, в том числе и те, кто стоит на самом верху. Доступность ко всякому роду дефицита должна быть для всех одинаковой.»
Говорил Ельцин и о сокращении государственного аппарата. И снова вернулся к социальной справедливости.
«- … А она должна быть во всем – в распределении продуктов и разных благ, в доступности лекарств… Привилегированное положение руководителей ( прежде всего руководителей партийных органов) в этих и других отношениях приводит к тому, что расширяется трещина между народом и партией
(В зале шум. С места кричат: «Какая там трещина! Давно уже пропасть!»)
Ельцин называет отдельные пункты своей программы:
«Контроль народа за расходованием государственных средств.
Приоритетность решений о молодежи, культуре, искусстве. (Выступает-то перед деятелями литературы и искусства! – М.Н.)
Предоставление матерям хотя бы трехлетнего оплачиваемого отпуска для воспитания ребенка.
Поднять социальную защищенность всех категорий граждан: увеличить стипендию студентам, пенсию довести хотя бы до уровня средней зарплаты…
Укрепить в народе веру, что эпоха коррупции навечно осталась в прошлом. Что корпорациям всякого рода жулья больше никогда не удастся пробраться к власти.»
Записка: «Отвечает ли партия за преступления Сталина и Брежнева?»
Ельцин: - Должна отвечать. Что касается Брежнева, то здесь для полного очищения надо бы и такое сделать: отобрать у его потомков все, что принадлежит народу»
Негодовал Борис Николаевич  по поводу номенклатурных привилегий и роскоши, в которых купались члены и кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС, и в автобиографической книге «Сочинение на избранную тему». «Сочинение» печатала из номера в номер «Комсомолка». Спустя несколько лет я узнал: написал его журналист из «Огонька» и будущий глава ельцинской администрации Валентин Юмашев. То-то книга оказалась такой занимательной. Получилось что-то вроде «Малой земли» с номинальным авторством Леонида Ильича Брежнева. Но эта подробность оставалась, разумеется, для широкой публики «за кадром». Книга ушла «в народ», и популярность Ельцина еще больше возросла.
26 марта 1989-го он был избран народным депутатом СССР, за него проголосовали 89,44 % избирателей – небывалый для того времени успех.
Потом будет августовский путч и его провал – пик популярности Ельцина. Возбужденная толпа низвергла памятник Дзержинскому, видя в нем символ начала кровавых репрессий в огромной стране. В тот победный вечер 23 августа 1991-го раздавались возгласы: «КПСС – под суд!» «Партийных бояр – к ответу!» Казалось, вот он, шанс, данный Историей: приступить к демонтажу одной из самых масштабных экстремистских организаций, разматыванию клубка многочисленных преступлений ее вождей, номенклатурных сановников и опричников, не только ушедших в мир иной, но и здравствующих. Без покаяния, очищения не построить справедливое общество. И кому же, как не Ельцину, ставшему Председателем Верховного Совета России, возглавить реализацию всего того, о чем он так увлекательно говорил в программной речи, выдержки из которой я цитировал? Поддержка миллионов и миллионов ему была бы обеспечена.
На одном из московских митингов я услышал, как отставной полковник в порыве безоглядного восторга декламировал стихи собственного сочинения:
                Борис Николаевич Ельцин,
                Ты нам предназначен судьбой.
                Тебя лишь считаем умельцем.
                Россию веди за собой!
Однако «умелец» вовсе не торопился соединять свое слово с делом. Теперь его занимало совсем другое: как побыстрее выпихнуть из всесоюзной власти недавно отошедшего от партийных дел Горбачева. Подчиняться ему как Президенту СССР? Нет уж, господа-товарищи! Не для того он стал самым главным в России, чтобы быть рангом ниже. А лишить своего недавнего обидчика верховной власти в Союзе наиболее простым способом – упразднить сам Союз. По его республиканским границам уже пролегли глубокие трещины, На окраинах гигантской страны начались кровавые национальные разборки. Во всю витийствовали националистические лидеры на Украине, в Молдавии, Закавказье, Беларуси…
Дальнейшее известно.
А можно ли было сохранить Союз? Нет, не советскую империю, а страну, которую миллионы и миллионы ее граждан считали Родиной и вовсе не хотели ее развала. Можно ли было эту страну демократизировать, привести в пристойное, цивилизованное состояние? Понятно, что не за месяц и не за год, а постепенно. Может, так бы оно и было, появись на политической арене лидер не только с бойцовскими качествами, но и прозорливо мудрый, глубоко честный, способный сплотить вокруг себя все самое здоровое, что было тогда в обществе. Огромнейшая страна могла бы выделить такого человека, как и целую когорту его сотоварищей-единоверцев. Не берусь быть категоричным задним числом, однако полагаю: того хаоса, беспредела, стремительного обнищания миллионов граждан еще недавно могучей страны, внезапно разодранной на части, можно было избежать.
Но история сделала зигзаг совсем в другую сторону. Не появился лидер, о котором мечталось. Появился Ельцин, бывший секретарь обкома, уже вкусивший сладость власти. Человек с весьма средними умственными способностями, однако с большой властолюбивой шишкой, не отягощенный нравственными сомнениями, попал в номенклатурную обойму. Безоговорочно принял предложенные ему карьерные правила. Его обкомовские вольности в Москве оказались всего лишь игрой в популярность и не больше. Но как теперь известно, то нашумевшее его выступление на пленуме ЦК вовсе не подрывало «устои». Так, попытка легкой косметики на одряхлевшем лике партийного руководства. Очень уж хотелось понравиться Михаилу Сергеевичу, провозгласившему переход к «новому политическому мышлению». Да попал не «в струю». Слегка перегнул. Получив от генсека и других партийных «авторитетов» отлуп, жалко каялся. Но поскольку «перестройка» и связанная с ней гласность встряхнули страну, у Ельцина появился шанс, и он его использовал сполна. Стал Президентом не за счет каких-то своих необыкновенных способностей и заслуг перед Отечеством. Наверх вынесла волна народного обожания, а точнее, веры в доброго и справедливого царя, лидера, вождя – называйте как угодно. На Руси такое уже не раз бывало: люди создавали себе кумиров и наделяли их в своем воображении всеми благородными качествами.
Поначалу он, казалось бы, «держал марку». Во время августовского путча взобрался на танк, стал символом сопротивления путчистам. Решительно действовал и в октябре 93-го, когда начался еще один путч – на этот раз коммуно-фашистский. Быстрое его подавление предотвратило гражданскую войну.
Да, было… Но опять же при этом спасал и себя, свою власть, к вершине которой его вынесло то бурное время.
Но это лишь кратковременные эпизоды из жизни человека, в облике которого просматривается авантюрная жилка, но никак не стремление к справедливости. В какой-то исторический миг на виду у восторженных обожателей был героем, а войдя во власть, трусливо ушел от выполнения обещаний, которые столь щедро раздавал доверчивым гражданам.
Новоявленный «царь Борис» не забыл о житейских утехах для себя и своей семьи. Царские апартаменты в Москве и на многочисленных «госдачах», царские охоты и пиры, царское наделение «хлебными» должностями своих близких цинично перечеркнули слова будущего Президента в конце 80-х о недопустимости чиновных привилегий, сокращении чиновного аппарата, социальной справедливости, заботе о благе народа. Или эти слова говорил совсем другой человек? Да нет, все тот же Ельцин.
Вошел во власть с триумфом, ушел из нее бесславно. Приглядев в качестве своего преемника бывшего кэгебиста Путина, Ельцин вовсе не благословил его на демократизацию страны. Занимало его другое: не попасть бы под суд за свои деяния и сохранить для себя и своей семьи весомые и многочисленные льготы. Путин, конечно, заверил: не беспокойтесь, Борис Николаевич, и спите спокойно. А что касается демократии… Если отбросить уже набившие оскомину словесные заклинания о ней, то какая там демократия, если на смену бывшим партаппаратчикам пришли люди из «органов»!
Смута рано или поздно заканчивается. Вволю накричались, настрелялись, поделили награбленное. И что же дальше? А дальше то, что неизбежно при таком развитии событий. Россия, несмотря на демократический антураж, все больше превращается в полицейское государство с царем-президентом. Диктаторские режимы вплоть до феодального образца (Туркмения) и близкие к ним установились в некоторых других бывших республиках бывшего Союза. В прозаподной Прибалтике тоже туговато с подлинной демократией, если русскоязычное население – на положении изгоев, зато в фаворе бывшие эсэсовцы.
Те, кого принято называть простыми людьми, устали от политического горлопанства и сладкоголосых заверений правителей государства и «народных избранников» о том, что высшая их цель – благо народа. Все чаще можно услышать по этому поводу: «А пошли вы все!..» А я ведь помню, как в конце 80-х те же люди замирали у телевизоров, напряженно внимая, что сказал Горбачев и что сказал Сахаров, за какую резолюцию проголосовали народные депутаты.
Как-то спросил свою красностроительскую землячку Галю Токареву, участницу «живого кольца» вокруг Белого дома в дни августовского путча:
- Если бы подобное случилось теперь, пошла бы защищать Белый дом?
- Нет!
Галя – натура честнейшая. И уж если ответила столь категорично, значит, допекло. Уточнять, почему «нет», не стал: и без того ясно. Кого защищать? Политиканов, которые постараются извлечь свою выгоду из народной самоотверженности? Нет уж, с нас хватит. Это мы уже проходили.
Долго ли еще выкарабкиваться из всей этой трясины в цивилизованное общество? Когда же на просторах бывшего Союза появятся высоконравственные, умные, профессионально подготовленные руководители, способные продвигать свой народ к справедливости, взаимному уважению, духовным высотам, достатку? Думаю, что лишь тогда, когда начнет меняться к лучшему сам народ. К этой мысли не раз возвращался еще в первой книге. Прописные истины стары, как мир. Однако не худо бы время от времени вдумываться в них. Да, баре немыслимы без холопов. Но как этот холопский дух заполняет души и как от него очиститься? – есть над чем поразмышлять. Можно придумать очень правильные экономические схемы и законы, но вряд ли они исправно заработают сами по себе, если мы, граждане страны, независимо от профессий и званий, не будем выдавливать из себя убогость духа, комплексы толпы. Здесь нужна долгая, терпеливая, неустанная работа умных и совестливых людей, способных зажженной ими свечой разгонять тьму.
Других путей к очеловечиванию, народному благоденствию просто не вижу.
            Скорбный юбилей
Годы моей работы в «Авиве» отмечены памятными событиями. Поскольку газета находилась в эпицентре еврейской жизни, во многих из их участвовал, о многих писал.
Запомнились двадцатые числа октября 1993-го – 50-летие гибели Минского гетто. Описывать их – значит, снова и снова употреблять слово «впервые». Впервые на государственном уровне во весь голос говорилось о чудовищном преступлении ХХ века – массовом убийстве евреев. Впервые для проведения этого печального юбилея была создана правительственная комиссия, куда вошел и президент Белорусского объединения еврейских организаций и общин Леонид Левин. Впервые республиканские средства массовой информации серьезно обратились к «еврейской теме». Впервые государство взяло на себя определенные расходы на проведение траурных мероприятий.
То, что было сделано, впечатляло. Фотоэкспозиция в Белорусском государственном музее истории Великой Отечественной войны о трагедии и героизме белорусских евреев, выставка на эту же тему картин во Дворце искусств и книг – в Национальной библиотеке, научная конференция, неделя кино в кинотеатре «Беларусь»… И еще торжественно-траурное заседание в Государственном Академическом Большом театре, речи на нем Председателя Верховного Совета Беларуси Станислава Шушкевича, премьер-министра Вячеслава Кебича, министра иностранных дел Петра Кравченко, митрополита Филарета, писателя Василя Быкова и других известных в республике людей и, наконец, концерт-реквием, а затем правительственный прием «удзельнiкау мерапрыемствау» –   все это было добрым знаком того, что республика стала отходить от тоталитарного прошлого с его гнусной политикой государственного антисемитизма. Как тут не выразить признательность всем, всем, кто в те дни разделил боль еврейского народа.
Но прежние стереотипы мышления были еще слишком живучи у значительной части чиновничества.
… Накануне скорбного 50-летия мы с Сашей Гальпериным* Да, с тем самым, о котором писал в книге первой (глава «Гальперин»).Теперь он был полковником запаса. Жили мы в одном районе, подружились. Нас уже связывало и общее дело: национальное возрождение пришли в «Наставнiцкаю газету». По решению правительственной комиссии в школах республики должны были состояться Уроки Памяти – о Катастрофе белорусского еврейства. А поскольку проводить их – тысячам учителей, не очень-то сведущим в знании этой трагедии, то важно, полагали мы, чтобы в «Наставнiцкай газете», читаемой учителями, появилась соответственная публикация с необходимым фактическим материалом.
Статью мы написали. В ней шла речь не только о гибели шести миллионов европейских евреев, но и об истоках юдофобии, причинах возникновения в ХХ веке фашизма, о советском государственном антисемитизме. Говорилось там и о белорусских Праведниках, спасавших евреев в то лютое время с риском для жизни, и о полицаях из «местных», ставших подручными оккупантов в этом массовом душегубстве. Мы называли вещи своими именами, не сглаживали острые углы. прекрасно понимая: не всем чиновным умам это понравится.
В редакции статью встретили настороженно. Нам сказали, что да, тема заслуживает внимания, но… статью надо согласовать с Министерством просвещения.
Зам. министра, к которому мы обратились, решения не принял, сославшись на необходимость консультации с Институтом истории Академии наук.
- Зайдите через недельку, надеюсь, к этому времени рецензия будет готова.
Зашли. Рецензия действительно была уже у зам. министра, но в ней оспаривались многие коренные положения нашей статьи. Подтекст возражений уловить было нетрудно: о массовой расправе с евреями в годы войны, пожалуйста, пишите, но нечего лезть в глубины. В частности, не понравилось то место в статье, где говорилось: в злодеяниях приняли участие тысячи и тысячи не каких-нибудь психопатов-садистов, а на вид, самых обычных людей. Одни выдавали, другие расстреливали… Нам указали, что мы, якобы, преувеличиваем роль местных пособников гитлеровцев. Дескать, были, конечно, отдельные отщепенцы, но зачем же обобщать? Не зря Беларусь назвали республикой-партизанкой.
Словом, статью аккуратненько «зарубили». Переделывать ее в «свете» замечаний профессора, который еще несколько лет назад выступал в газетах и ученых сборниках с «разоблачением происков мирового сионизма», мы не захотели. Вести же дискуссию в кабинете зам. министра – дело пустое. До юбилея оставалось всего несколько дней. Поняли: в министерстве нашу статью не хотят. Шансов у нее быть опубликованной в «Наставнiцкай газете» практически нет.
А как же Уроки Памяти? В министерстве просвещения сделали вид, что о решении Правительственной  комиссии ничего не знают.
Эти Уроки так и не провели
Запланировано было и траурное шествие по центральной магистрали Минска – проспекту Скорины. Оно состоялось, но в нем приняли участие в основном одни лишь евреи. Власть не сочла нужным оповестить накануне жителей столицы, провести хотя бы минимальную организационную работу, чтобы всколыхнуть людей, пробудить чувство солидарности.
Выступая на торжественно-траурном заседании в Большом театре оперы и балета, Василь Быков сказал:
-… Но чтобы проклинать, надо сначала знать и помнить. Писать, вспоминать, рассказывать. Не забывать ни на минуту, что зло совсем не исчезло, а на самом деле только затаилось и набирается сил. И в Европе, и на Ближнем Востоке, и в Беларуси…
Слова его оказались пророческими.
Речь народного писателя не напечатала ни одна республиканская газета! У власти, если не считать главу парламента Станислава Шушкевича, оставалась все та же партийная номенклатура. Она только перекрасила фасад.
Я позвонил Быкову.
- Хочу напечатать вашу речь в еврейской газете «Авив». Не возражаете?
- Почему же я должен возражать?
- Тогда нужен ее текст, подписанный вами. Как его получить?
- Да очень просто. Если вам не трудно, зайдите ко мне…
В назначенное время пришел на улицу Танковую, где он тогда жил. Василь Владимирович принял радушно.
- Проходьте…
Через несколько минут вручил мне отпечатанный на машинке и подписанный текст. Про себя я отметил: вот это обязательность! Писатель с мировым именем отнесся к просьбе редактора скромной еврейской газеты со всей ответственностью.*»Авив» – единственная в республике газета, опубликовавшая яркую речь Василя Быкова на торжественно-траурном заседании, посвященном 50-летию Минского гетто.
И на этот раз, как и в Гродно в 1970-м, захотелось задержаться у него, неспешно поговорить. И ведь было о чем! Но посчитал неудобным воспользоваться его радушием. Время такого писателя, как Василь Быков, – на вес золота. К тому же и у меня, обвешенного редакторскими заботами, со временем было туго. Подумал: ладно, как-нибудь в другой раз…
Другого раза, судьба не выдала.
    В какую сторону смотрит газета?
Сначала «Авив» финансировало представительство Сохнута. Но в условиях бурной инфляции начала 90-х годов стремительно возрастала стоимость типографских услуг. Каждый раз, когда я приносил счет Дову Шарфштейну, он ворчал: Однажды в сердцах воскликнул:
- Я же не дойная корова!
Его уже не совсем устраивало и содержание газеты. Направленность Сохнута – отъезд евреев в Израиль. По мысли нашего спонсора, должна всячески этому содействовать и газета, постоянно внушая своим читателям-евреям: здесь вы – люди временные. Побыстрее собирайте чемоданы и вперед!
Как-то Дов сказал мне:
- Я, как представитель Сохнута, не заинтересован в том, чтобы в Белоруссии были крепкие еврейские общины. Когда евреям в диаспоре хорошо, они не стремятся в Израиль. Возьмите Америку…
Эта «установка» шла вразрез с моими убеждениями. Репатриация в Израиль – дело сугубо добровольное. Дай-то Бог всем отъезжающим удачи на земле обетованной! Но в силу разных обстоятельств на свою историческую родину уедут далеко не все. И те, кто останутся, не должны жить как на чемоданах. Крепкие еврейские общины в диаспоре, – полагал я, – благо не только для них. Это существенная поддержка и самому Израилю. Мы – один народ и где бы ни жили, сам Бог велел помогать друг другу. И еще, в чем твердо убежден и по сей день: евреи не должны обособляться от других народов, среди которых живут, а всячески укреплять с ними дружеские связи.
«Авив» писал о народном писателе Янке Брыле, народном поэте Рыгоре Бородулине, на его страницах выступали Василь Быков, Валентин Тарас и другие деятели белорусской культуры, а когда разобиженные «патриоты» подали в суд на писательницу Светлану Алексеевич за книгу «Цинковые мальчики», газета выступила в ее защиту («За правду под суд?»)
Разумеется, немало публиковалось материалов и о репатриации в Израиль, но, как я понял, Дову хотелось, чтобы они преобладали, а публикаций о неразрывности еврейской и белорусской культур поменьше, поменьше…
Но изменять лицо газеты, у которой уже сложился прочный читательский авторитет, я не хотел. «Авив» шел своим, демократическим курсом. Словом, не внял я «указаниям» и намекам своего спонсора.
Дов оказался человеком амбициозным, держался вальяжно, напуская на себя чиновную важность. Часто понятие «Сохнут» заменял местоимением «я».
- Я плачу деньги и требую, чтобы газета была такой, какой хочу ее видеть. Она же смотрит не в ту сторону.
Мне уже надоело его постоянное подчеркивание своей значимости в существовании газеты.
- Ну, во-первых, платите не вы, а Сохнут. А сохнутовские деньги – это то, что собирают евреи всего мира. И во-вторых… Слово «требую» в ваших отношениях со мной, как с редактором, не подходит. Здесь уместно другое слово: «сотрудничество». Вы – не мой хозяин, а я – не ваш работник. Превратить газету в придаток Сохнута я не вправе. Она была и будет газетой белорусских евреев.
О своем разговоре с Шарфштейном рассказал президенту еврейского республиканского Объединения Леониду Левину. Он меня поддержал.
- Правильно, что не даешь подмять газету. А спонсоров, надеюсь, найдем. Свет клином на Шарфштейне не сошелся.
Видимо, Леонид переговорил с недавно приехавшим в Минск представителем Израильского Фонда культуры и просвещения в диаспоре Ицхаком Шпильманом. Ицхак пригласил меня в офис Фонда (тогда на улице Киселева, 20). Как и Дов, Ицхак свободно говорил по-русски, но в отличие от него амбициозностью не страдал.
- … Я прочитал несколько номеров «Авива». Газета мне нравится. Наш Фонд готов ее финансировать. Вы согласны?
Возражений не было.
Фонд культуры и просвещения в диаспоре был создан в 1991-м для оказания помощи евреям бывшего СССР и возрождения национальной культуры, в частности, еврейского образования и просвещения. Он принял участие в создании воскресных школ, курсов профессиональной и языковой подготовки будущих репатриантов в Израиль, консультативных пунктов для желающих познакомиться с жизнью этой страны. Хотя функции Фонда во многом пересекались с сохнутовскими, они носили более глубинный характер. Израильский культурно-информационный центр в Минске стал своего рода визитной карточкой Израиля и, если угодно, мостом между двумя государствами. Он полностью отвечал своему названию. Здесь начала работать русскоязычная библиотека с сотнями книг о прошлом и настоящем Израиля и просто на «еврейские темы». Тут же – читальный зал со свежими, опять же русскоязычными газетами из Израиля, компьютерный класс…
Центр организовал встречу еврейского Нового года, собравшая в Минске свыше тысячи человек, встречу Хануки, целый ряд семинаров, лекций, вечер поэзии Хаима Нахмана Бялика… Перечислять все, что здесь проводилось, можно долго.
Разумеется, многое в работе Центра зависело от личности  руководителя. Ицхак Шпильман был не просто его формальной главой, а я бы сказал, душой этого учреждения, небольшого по занимаемой площади (всего несколько комнат), но очень емкого по размаху деятельности.
Ицхак никакого давления на газету не оказывал. У меня с ним сложились прекрасные отношения.
В 1993-м ему было 50 лет. Его родители жили в Польше. Спасаясь от фашистского нашествия, семья бежала в Советский Союз. Война занесла ее в Узбекистан. Там и родился Ицхак. В 1946-м Шпильманы вернулись в Польшу. В 1969-м в период оголтелой антисемитской кампании репатриировались в Израиль. В год отъезда Ицхак окончил технологический факультет Варшавского политехнического института. Продолжил учебу в Технионе в Хайфе. Участвовал в войне Судного дня (1973) на Северном и Южном фронтах. В 1974-м окончил Технион, стал инженером-компьютерщиком.
Но биография биографией, а внутренняя интеллигентность, присущая ему, это уже свойство личности. Несмотря на свою вечную занятость, был доступен, приветлив, держался просто. Не раз приходилось общаться с ним по газетным делам. Все возникающие вопросы решал без проволочек. Иногда спрашивал о том или ином человеке: какого я о нем мнения?
- Почему спрашиваю? – пояснил он однажды. – Вы – журналист, часто общаетесь с еврейскими лидерами и вообще людьми из городских общин. А я здесь человек новый, и мне важно знать, на кого могу опереться…
О многих других ярких фигурах 90-х годов расскажу несколько ниже.
Памятным для меня событием стала недельная поездка в мае 1993-го в Израиль – в составе делегации еврейского республиканского объединения, возглавляемой Леонидом Левиным. Вернувшись в Минск, написал для «Авива» путевой очерк «И все-таки беседер!» Это ивритское слово сродни английскому «о-кей» и не нуждается в дословном переводе. Переводите, как угодно: «прекрасно», «превосходно», «нормально», «полный порядок» – смысл един. Его красноречивее всяких слов выразит поднятый кверху большой палец. Конечно, неделя – слишком малый срок, чтобы познать страну, но то, что мы увидели, оставило неизгладимое впечатление. Страна-созидатель, страна-боец, страна-оптимист. Хотя, как и в любой другой, всякого рода мерзостей и здесь, увы, хватает. Что поделаешь, люди – не ангелы. Остается лишь уповать не только на нравственную эволюцию самих людей, но и совершенствование системы, которая не даст разгуляться дурным наклонностям. Присматриваясь к образу жизни израильтян, пришел к выводу: в Израиле эта система работает куда лучше , чем в бывшем СССР.
Поездка в Израиль помогла глубже осмыслить многое, связанное, как с историей моего народа, так и с его настоящим. Эта страна приобрела для меня особый статус – нерасторжимого духовного притяжения. Здесь – истоки моего народа, центр мирового еврейства. Называя то или иное место за пределами своего государства, политики нередко говорят: «Это область наших государственных интересов». Теперь и я с полным основанием могу сказать: Израиль – это область и моих интересов. И не только духовных, но и родственных, дружеских. Там живут моя племянница Оля с мужем Мишей, племянник Женя, двоюродная сестра Мара с мужем Абрамом, троюродные брат и сестра Израиль и Паша, дочь двоюродной сестры Марины  Ася… А уж друзей и просто добрых знакомых – десятки. И поэтому все, что происходит в Израиле, кровно касается и меня.
У «Авива» появился там и собственный корреспондент – Леонид Смиловицкий. С ним познакомился еще до выхода первого номера газеты. Молодой человек, доцент Белорусского Института культуры, кандидат исторических наук, принес свой очерк «Изи Харик – певец и жертва эпохи». Это было первое в Беларуси исследование жизни и творчества расстрелянного в 1937-м еврейского поэта после десятилетий умолчания о нем. Очерк понравился не только глубиной содержания, авторскими раздумьями. Историк по профессии не лишен и литературных способностей. Публикуя этот очерк в первом же номере «Авива», сразу же «положил глаз» на автора. В 1992-м Леонид с семьей репатриировался в Израиль, а вскоре стали приходить его материалы: «Штрихи к портрету моей Алии»,(Алия — иврит – дословно «восхождение». В данном случае – приезд евреев в Израиль на постоянное местожительство), «Дети Израиля», «Женщины в Израиле», «Где, что и как покупают и продают в Израиле?», «Это емкое слово «никайон»…(Никайон —  иврит – уборка, наведение порядка). Присланное им подкупало зоркостью наблюдений, точностью и глубиной анализа. Автор не скрывал и теневых сторон израильской действительности, но его очерки пронизывала любовь к стране, которую выбрал для постоянного проживания.
Присылал Леонид очерки и о евреях Беларуси («Моя Речица», «Покушение на память», «Новая встреча с Городеей», «Не судите, да не судимы будете» (о знаменитом скульпторе З.Азгуре). Я охотно все это публиковал, некоторые материалы с продолжением.
Леонид, пройдя через тернии абсорбции,*** Абсорбция – вживание в страну, приспособление к реалиям ее жизни нашел себя в Израиле как ученый. История евреев Беларуси ХХ века – магистральная тема его исследований. Работает в Институте еврейской диаспоры при Тель- Авивском университете. Его работы были опубликованы в Израиле, США, Англии, России и Беларуси. Издал несколько книг. В рамках программы всемирно известного исследователя Катастрофы европейского еврейства Стивена Спилберга записал десятки рассказов очевидцев и свидетелей тех трагических событий.
Как не раз уже бывало в моей жизни, творческие связи перешли в дружеские, которые поддерживаю с Леонидом и поныне. Когда автор становится другом, газета только выигрывает.
          Бен Цви «заказывает музыку»…
В жизни белорусского еврейства 1993-й год был памятен и появлением в Минске израильского посольства. Для меня стало приятной неожиданностью: послом назначен Элиягу Валк. Тот самый, что в Голицино под Москвой в марте 92-го вместе с Александром Либиным проводил семинар с редакторами еврейских газет.
Валк тогда был начальником отдела информации и публикаций для Восточной Европы МИДа Израиля. До этого 12 лет работал на израильском радио «Коль Исраэль («Голос Израилч») Кроме иврита, свободно говорит на идиш, английском, русском, латышском ( в юные годы жил в Риге). Небольшого роста, подвижный, с динамичной мимикой – этакий живчик. Из под больших окуляров – пытливый доброжелательный взгляд. Не обделен чувством юмора. И вместе с тем эрудиция, деловитость – такого сам Бог послал заниматься делами еврейской прессы в бывшем СССР.
Семинар был хорошо организован. И еще запомнился особой атмосферой журналистского братства. Мы чувствовали себя своими среди своих, и тон всему этому задавал Элиягу Валк, «наш Эли», как мы называли его между собой.
И вот он в Минске, теперь уже Чрезвычайный и Полномочный Посол Израиля в Республике Беларусь. В числе нескольких еврейских лидеров я был приглашен на прием, устроенный посольством по случаю вручения Валком Председателю Верховного Совета Беларуси С.С.Шушкевичу Вверительных грамот. Прием прошел очень сердечно. Подойдя к Валку, я вспомнил семинар в Голицино, договорился об интервью.
Оно появилось в ближайшем номере. Отвечая на мои вопросы, среди всего прочего он рассказал и о том, что в середине 60-х учился в Белорусском университете на химическом факультете. Со своими друзьями-евреями слушал западные «радиоголоса», пластинки с израильскими песнями, учил иврит. Лишь за одно это могли обвинить в «сионистской пропаганде» и дать «срок». Однажды к нему на квартиру (к тому времени женился) пришли с обыском. К счастью, пронесло… Но в покое его не оставили: стали вызывать на допросы.
- Ухожу на очередную беседу, – вспоминал Эли, – и не знаю, вернусь ли домой, увижу ли свою дочку. А ей тогда был год с небольшим. И если меня не посадили (а некоторые мои друзья уже сидели по «самолетному делу»), то это в немалой степени благодаря протестам мировой общественности против преследования в СССР инакомыслящих. Дело против меня было закрыто. Так что я испытал на себе, что такое еврейская солидарность, понял, как это важно.
Вот уж поистине неисповедимы пути Господни. Кто из тогдашних кагебистов, изнурявших молодого лаборанта-химика допросами, мог представить, что спустя 23 года он приедет в Минск из Израиля в ранге Посла?
Его жена Авива работала в консульском отделе. Параллельно вела кропотливую работу по выявлению тех, кто в годы фашистской оккупации, рискуя жизнью, спасал евреев. А вскоре в торжественной обстановке Валк стал вручать этим благороднейшим людям ХХ века медали и Грамоты Мемориального Института трагедии и героизма еврейского народа «Яд Вашем» (Иерусалим).
Конечно же, тема спасения евреев в то лютое время людьми других национальностей заняла в «Авиве» видное место.
Казалось бы, все для газеты складывалось благоприятно: признательность читателей, финансовая стабильность, добрые связи с израильским посольством. Но «Авив» уже ждали испытания, ставшие для меня полной неожиданностью.
В одном из номеров был опубликован небольшой материал «У них в Канаде…» Минский еврей побывал в этой стране у своей сестры и поделился впечатлениями, одновременно размышляя: почему там люди живут значительно лучше, чем в Беларуси? Тема не претендовала на новизну, и материал шел по разряду читательских писем. Велико же было мое удивление, когда мне домой позвонил Валк и выразил недовольство этой публикацией.
- Эли, чем вам не понравилась заметка?
- Ну как же… Прочитают ее те, кто собираются ехать в Израиль и задумаются: а не лучше ли махнуть в Канаду? Понимаете, это не работает на алию.
Такое умозаключение посла меня озадачило. Ничего себе постановка вопроса! Справившись с некоторой растерянностью от его реплики, сказал:
- Что вы предлагаете? Вернуться к практике советских времен и утаивать информацию, для кого-то невыгодную? Но ведь вы знаете: «железного занавеса» уже нет.
Валк не стал спорить и закончил вполне миролюбиво:
- Я всего лишь высказал свое мнение. А что именно публиковать, решать вам, как редактору.
Поначалу я не придал этому звонку особого значения. Ну, сказал человек то, что хотел сказать. Его право. Так что все нормально. Как говорится, спасибо за внимание. Отношения с Валком не испортились, газетная жизнь шла своим чередом.
Ситуация для «Авива» стала меняться к худшему после разговора с первым секретарем посольства Виктором Бен Цви. Было ему уже под шестьдесят. В сухое лицо с резкими складками впечатано надменное, я бы даже сказал, брезгливое выражение. Говорили, что в СССР его фамилия была «Польский», а Беном Цви («Сыном оленя») стал уже в Израиле. Уехал туда, проходив несколько лет в «отказниках», то есть получив отказ власти на свое заявление о выезде в Израиль. Это, очевидно, дало ему основание считать себя человеком «с заслугами» и свысока смотреть на тех, у кого национальное сознание пробудилось значительно позднее.
В Минск он приехал не только заместителем посла, но и куратором еврейского общественного движения. Жена его Роза, по профессии фотограф, возглавила Израильский культурно-информационный центр. Иными словами от этой семейной пары зависело теперь решение многих насущных вопросов еврейского возрождения в Беларуси.
Бен Цви предложил мне представить ему смету расходов на содержание газеты. Смету я составил, причем, довольно скромную. Не просил денег на компьютер, факс, ксерокс и прочую редакционную технику, на помещение для редакции. Материалы для очередного номера печатал на своей старенькой «Эрике». Окончательную «доводку» номера мы с Михаилом Иосифовичем Кругманом и Леонидом Иосифовичем Шакинко делали в комнатушке Минского объединения еврейской культуры имени Изи Харика, служившей одновременно и читальным залом, и местом проведения всякого рода мероприятий и деловых встреч.
Знал, что финансовые возможности посольства весьма ограничены, и потому в смету включил самое насущное: типографские расходы, зарплату, гонорар, немного командировочных и кое-что по мелочам. Полагал: главное, чтобы газета выходила, а когда возможности ее финансирования расширятся, можно рассчитывать и на большее. Не хотелось предстать перед израильским куратором бесцеремонным просителем, действующим по принципу: больше попросишь – больше получишь. Видно, глубоко во мне сидела еще с голодной военной поры привычка экономить. К тому же, став журналистом, немало писал о рачительном отношении к общественным средствам, как к категории нравственной.
Бен Цви, просмотрев смету, заключил:
- О-кей! Все эти расходы мы оплатим. Но к вам, как к главному редактору, три условия: газету с шестнадцати страниц сократить до восьми. 80 процентов всех материалов в каждом номере должны быть об Израиле, репатриации и работе Израильского культурно-информационного центра. И последнее: перед выходом номера в свет приносить его мне на утверждение.
Признаюсь, я оторопел. Такого от меня не требовал и Дов Шарфштейн.
- Да поймите, – пытался  убедить Бен Цви, – «Авив» – газета не израильская, а Белорусского объединения еврейских организаций и общин. Если принять ваши 80 процентов, то что же тогда останется для освещения жизни нашего Объединения?
- Ну хорошо, – в уголках его рта на несколько мгновений застыло что-то похожее на усмешку. – Иду на уступки. Пусть будет не 80 процентов, а 70. Вы согласны?
- Минуточку… – Я вытащил записную книжку. – Небольшая арифметика. Смотрите, что получается… – Показал  расчеты. – Если  70 процентов отдать израильской тематике и близкой к ней – это 5,6 газетных страниц из восьми. Стало быть, на все остальное, включая название газеты и выходные данные, – всего лишь 2,4 страницы. А если учесть, что обычно на первой странице мы даем крупномасштабное фото, а на последней – юмор, объявления и прочее, то на освещение еврейской жизни в республике, на темы истории, еврейских традиций, религии, на все, на все, что составляло основное содержание «Авива», останется… только страница. И вы считаете это нормальным для стотсячного еврейского населения?
- Считаю. Чем скорее это ваше население уедет в Израиль, тем  лучше для него.
Своими куда как р-революционными методами этот бывший боец с «советским режимом» напоминал мне шолоховского Макара Нагульного. Разве что тот бился за стопроцентную коллективизацию, а Бен Цви – за поголовную репатриацию.
Что им двигало? Убеждения? А, может, просто тщеславие? Приехал в Беларусь, осмотрелся, принял меры, и вот вам результат: и газета еврейская стала по-настоящему сионистской, и евреи валом двинули в Израиль. На мои возражения против сокращения объема газеты и практического введения цензуры он ответил:
- Дискуссию вести не будем. Кто платит, тот и заказывает музыку.
- Танцевать под такую музыку не считаю возможным.
- Напрасно упорствуете. Подумайте.
Через несколько дней мы встретились на концерте еврейской песни. Он спросил:
- Ну как? Подумали?
- Подумал. Ваши требования для газеты неприемлемы.
Между тем поступил счет из типографии на очередной номер «Авива». Бен Цви встретил меня холодно. На мое приветствие что-то буркнул и стал кому-то звонить по телефону. Я терпеливо ждал. Наконец, он положил трубку. Не удостоив приглашением сесть, уткнулся в бумаги.
- Вот счет, – передал ему бланк с цифрами.
- Денег сейчас нет.
- И когда же будут? Газету ждут читатели, а тираж лежит на складе.
- Позвоните через неделю.
Позвонил. В ответ новая отсрочка еще на неделю.
Прекрасно понимал: идет психологическая атака. Тяжелое финансовое положение еврейских организаций в республике, видимо, придало ему уверенности: куда они денутся эти белорусские евреи? Где им взять деньги на свою газету? После столь наглядного урока редактор станет сговорчивее.
Я попытался восстановить прежнее положение «Авива» через Валка. Посол ответил, что еврейскими общественными делами занимается Бен Цви, и он, Валк, не вправе вмешиваться. То ли послу не хотелось портить из-за газеты отношения с первым секретарем, то ли условия Бен Цви «Авиву» были выдвинуты не им лично, а дипломатическим начальством в Израиле – не знаю. Но факт остался фактом: на газету оказано явное давление.
Бен Цви промурыжил меня месяц. В конце концов тираж был выкуплен, однако денег на зарплату и гонорар он не дал.
- Но это же не по-людски, – пытался я пробудить в нем хоть какую-нибудь совесть. – Ведь столько труда затрачено на подготовку номера!
- Это ваши проблемы. С моими условиями вы не согласились, так чего ж теперь хотите?
Так в декабре 1993-го был придушен непокорный «Авив». Вместо него в мае 1994-го «при содействии» Израильского культурно-информационного центра вышла газета под названием «Мабат» («Взгляд»). Видимо, дипломату-куратору нужен был карманный печатный орган. Но формального признания – чей он? – не  было. Такое умалчивание было лукавым ходом: читателям предлагалось считать, что новоявленное издание – детище республиканского объединения евреев и должно заменить «Авив».
Странная это была газета. Почти никаких материалов о еврейской жизни в Беларуси, о ее проблемах, о людях из еврейских общин. Зато на первой странице – очерк о госпоже Бен Цви. Название очерка «Имя Розы» было набрано в пять раз крупнее (!), чем заголовок другого первополосного материала – Послания Президента Израиля Эзера Вейцмана к еврейским общинам по случаю Дня Независимости.
Много всякого рода журналистских казусов повидал я на своем веку, но такой концентрации откровенного подхалимства редактора и благосклонного отношения к возвеличиванию собственной супруги его шефа господина Бен Цви не встречал, если, конечно, не считать кликушеских дифирамбов Ленину, Сталину и прочим большевистским вождям.
Бывший советский гражданин Польский, а ныне «Сын оленя», в опубликованном газетой его поздравлении на пасхальном Седере (Седер – семейная или коллективная трапеза с кушаньями, напоминающими о выходе евреев из египетского рабства) намекнул и на свои заслуги. Три четверти его материала – об истории диссидентского движения в СССР, к которому причислил и себя.
Что ж, Песах – всегда повод к размышлениям о выходе из любого рабства. Но ведь газета вышла в канун Дня Победы. У автора пасхального спича не нашлось ни единой строки для доброго слова о тех, кто не дал ввергнуть миллионы и миллионы в фашистское рабство. Этот «просветитель» напрочь «забыл» что если бы не победа сил антигитлеровской каолиции и в первую голову Советской Армии, не было бы и Государства Израиль.
Правильно расставить акценты, проявить уважение к стране, в которую он приехал работать, к ее людям – на это у него не хватило ни ума, ни сердца.
Покорно лицезреть «художества» этого господина – значило смириться с его хамством и дуроломством в еврейских общественных делах. Не для этого нас избирали в Координационный совет Объединения! Четверо его минских членов – Яков Басин, Александр Гальперин, Май Данциг и я попросили израильского посла Элиягу Валка принять нас. Он ответил согласием.
Слушал нас внимательно, изредка задавал вопросы, на которые получал исчерпывающие ответы. О чем шел разговор? Мы обратили внимание посла на грубое вмешательство первого секретаря посольства в дела нашего объединения, натравливание одних членов его руководства на других, его мелкую мстительность, бестактность, доходящую до примитивного хамства.
Дипломат не имеет права быть экстремистом. А если ведет себя как экстремист, как зарвавшийся вельможа, ему не место на таком ответственном посту, как первый секретарь посольства. Мы не просили, а потребовали довести наше мнение до руководства МИДа Израиля с тем, чтобы избавить белорусских евреев от кураторства столь одиозной личности.
Говорили и об «Авиве», который после «санкций» Бен Цви оказался брошенным на произвол судьбы, о ситуации в еврейском общественном движении, о проблемах еврейского образования в Беларуси…
Валк сочувственно кивал, время от времени вставляя: «Да, я понимаю вас», «Да, это действительно серьезно».
Беседа длилась свыше двух часов. Посол обещал, что наше мнение передаст своему начальству, что мы на многое открыли ему глаза.
По взаимной договоренности разговор был доверительный. Но мы тогда не знали: беседа тайно записывается на магнитофон.
Спустя несколько месяцев этой записью воспользуется Бен Цви, огласив на одном из заседаний Координационного совета ее фрагменты. Дескать, как они посмели жаловаться на него, такого заслуженного, такого неутомимого борца за сионистскую идею! И опять-таки не от большого ума разгласил конфиденциальную информацию посольства, совершив тем самым должностной проступок и подставив посла. Очевидно, злоба и мстительность взяли верх над благоразумием.
Что касается милейшего Эли, то нарушение им нашей договоренности, вызвало, мягко говоря, неприятное чувство. Все, что мы говорили послу, не составляло какой-то жгучей тайны. Высказали то, в чем были убеждены, что думали и считали своим  долгом сообщить нашему собеседнику. Но коль уж договорились о доверительности разговора, к чему тогда хитрости!
Может, у Валка, как посла, инструкция была такая: все сколько-нибудь важные беседы записывать на пленку, чтобы потом не упустить при донесении «наверх» какую-то важную деталь? Не знаю, дипломатом не был. Но в людских отношениях всегда ценил и ценю искренность и верность слову. Если у посла и была такая инструкция, мог бы прямо и сказать: «Извините, ребята, должен включить магнитофон. Такой у нас порядок». Мы бы не возражали. Надо, так надо. Но делать это тайно, за нашими спинами – как-то не по-джентельменски.
Хотя эпизод с магнитофонной записью и оставил в душе нехороший осадок, о Валке в целом у меня сохранились добрые воспоминания. Он немало сделал в Беларуси позитивного, как посол, и при этом оставался доступным, приветливым, без каких либо признаков чиновной важности.
А тот наш визит к нему все-таки имел результат. Не прошло и года – Бен Цви был отозван в Израиль, и на этом его дипломатическая карьера завершилась.
Но вот ведь какой парадокс… В Советском Союзе ходил в диссидентах и вполне могу допустить, что вел себя достойно. Но приехав как дипломат в Беларусь, стал душить в еврейском возрождении инакомыслие, насаждать для газеты цензуру, выкорчевывать из подвластных ему структур неугодных, интриговать…
Откуда это у него? Значит, гнездилось в нем и тогда, дожидаясь своего часа. Вот уж поистине: какая высота души, таков и человек.
           Одни спасали «Авив». А другие…
Полгода газета не выходила. Помог выпустить в 1994-м два номера представитель Израильской ассоциации «Гешер Алия» Григорий Трестман. Цель этой просветительской структуры – стать культурным мостом израильских и белорусских евреев.
Гриша – бывший минчанин. Родился в 1947-м. Окончил механико-технологический факультет Белорусского политехнического института, затем редакторские курсы при  Московском полиграфическом институте. Работал редактором в издательстве «Вышейшая школа». Публиковался в журнале «Дружба народов», в газете «Советская культура», в республиканской печати. За вольнодумство, чтение «подрывной» литературы удостоился пристального внимания КГБ. Писал «в стол». Написал пять книг поэзии, в том числе три стихотворных романа. С 1990-го – гражданин Израиля. Там и начали выходить его стихи. Приехав в Минск в 1992-м. договорился с руководством Белорусского телерадио и Министерством культуры о создании еврейской программы в радиоканале «Мост».
Первую передачу вел сам. «Гвоздь ее – диалог с известным правозащитником, узником Сиона, а затем израильским политическим деятелем Натаном Щаранским.
В последующем программу вел Яков Басин. Режиссером ее стал заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии Валерий Анисенко. Он же там мастерски читал стихи.
Каждую среду в 20.15 тысячи белорусских евреев устремлялись к радиоприемникам. После музыкальной заставки – мелодии песни «Эвейну Шолом Алейхем» – Яков начинал очередную передачу. Вот уж кто был прирожденным ведущим! Еще будучи студентом мединститута, в 60-е годы стоял у истоков Клуба Веселых и Находчивых (КВН). Был автором первых сценариев этого ставшего неимоверно популярным действа. Молодого медика называли «папой белорусского КВНа». Потом на телевидении пошли его цикловые передачи о джазе. Он же в конце 70-х – автор и ведущий телевизионного цикла «Автограф». И плюс к этому – четыре книги, в том числе монография, десятки публикаций в газетах и журналах. Вполне естественно, что Яков стал активнейшим автором «Авива».
Эрудит, полемист, прекрасно владеющий и устным словом, в начале 90-х уже один из еврейских лидеров, он наполнил каждую передачу «Моста» оперативной информацией о жизни белорусских евреев, еврейских праздниках и святынях, о проблемах, которые не могли не волновать радиослушателей. Там же звучали радиоочерки о людях, интервью. Одним из радиособеседников Якова стал и я – отвечал на его вопросы о газете «Авив». И все это вперемежку с музыкой. Очень интересным получился цикл «Еврейские мотивы в русской поэзии». Это действительно был мост между культурами русской и белорусской, еврейской и совсем еще молодой – израильской.
Был… В ноябре 1994-го на «Мост» опустился шлагбаум. С приходом к власти Лукашенко поменялось руководство и на радио с телевидением. Новые чиновники от культуры, очевидно, решили, что 25 минут радиоэфира для передач на «еврейскую тему» – это чересчур. Впрочем, сокращать те минуты не стали. Тихо прикрыли всю программу, словно ее и не было. Практика обкатанная еще со сталинских времен. Так что не впервой…
Трестман пытался спасти «Мост», но уже подули другие ветры. Теперь власть скорее обозначала, нежели прикладывала сколько-нибудь серьезные усилия для возрождения загубленной советским государством еврейской культуры.
А с «Авивом» вышло иначе. После выпуска в 1992-м трех номеров Гриша предложил мне в соучредители газеты «Гешер Алию». На каких условиях? «Авив» в каждом номере будет рассказывать об Израиле, систематически обращаться к теме репатриации, а «Гешер Алия» по мере возможности помогать газете материально.
Я охотно согласился. Сотрудничество взаимовыгодное. Израиль и все, что с ним связано, – одна из магистральных тем газеты. Так что агитировать меня и, тем более, оказывать давление, как это потом делали Шарфштейн и особенно Бен Цви, было излишним.
Гриша – прямодушный, общительный, глубоко порядочный человек. Он хорошо понимал, что значит для белорусского еврейства демократическая газета с широким кругом тем. И как мог, старался поддержать ее. Но выбивать в Израиле деньги для «Авива» ему становилось все труднее.
Приехав в очередной раз из Израиля, сказал удручающе:
- Все, хана! На сей раз ничего выбить не удалось.
Я не стал спрашивать, почему не удалось? Однако не исключал, что Бен Цви постарался создать «мнение» у соответствующих израильских чиновников.
Во 2-м номере «Авива» (он же и последний в 1994-м) появилось Обращение к читателям.
«Горький и тревожный факт: полгода не выходила еврейская республиканская газета «Авив». Ее гуманистическая направленность, публицистический накал, нравственные ценности, которые она отстаивает, высокий профессиональный уровень снискали ей читательскую любовь. Безо всякого преувеличения можно сказать, что «Авив» стал голосом белорусского еврейства, нашел благодарных читателей среди людей разных национальностей, причем, не только в нашей республике, но и за ее пределами.
Но теперь само существование газеты под угрозой. В условиях гиперинфляции, резкого подорожания типографских услуг и особенно бумаги, она оказалась в тяжелом финансовом положении.
Так неужели же мы, тысячи и тысячи читателей «Авива», позволим, чтобы голос его умолк? В это трудное время обращаемся ко всем его друзьям: поможем ему материально! Призываем откликнуться и вас, наши соотечественники, живущие за рубежом. Ваша братская помощь будет весьма кстати.
«Авив» должен жить!
НАУМ БАРАН, председатель Минской городской религиозной еврейской общины; РЫГОР БОРОДУЛИН, народный поэт Беларуси; ЕВСЕЙ ВАЙНРУБ, Герой Советского Союза, МАЙ ДАНЦИГ, председатель Минского объединения еврейской культуры имени Изи Харика, профессор; АЛЕКСАНДР ДРАКОХРУСТ, поэт; ЭММАНУИЛ ИОФФЕ, доктор исторических наук, профессор; ГИРШ РЕЛЕС, еврейский писатель; ДИНА ХАРИК, заведующая библиотекой имени Изи Харика.»
Признаюсь, мучительно колебался перед тем как публиковать этот документ. Пускать «шапку по кругу» – крайняя мера. Но что оставалось делать? Созерцать, как умирает газета?
Поддержали друзья: «Авив» – наше общее детище. Брось деликатничать! Публикуй Обращение. Люди поймут».
Словно откликаясь на мои колебания, читательница «Авива» Фаина Гальпер из Могилева написала в редакцию: «Сто тысяч евреев Беларуси могли бы помочь спасти такую нужную и интересную газету».
Был открыт расчетный счет в банке. Кроме того, я поместил в газете объявление: наличные деньги можно передать секретарям Минского городского объединения еврейской культуры имени Изи Харика или председателям еврейских общин в городах, указав: «Для «Авива».
И деньги стали поступать, зачастую из рук в руки. Приехавший из Израиля уроженец Пинска передал в конверте доллары, собранные бывшими пинчанами – материальная благодарность за страницу в «Авиве», посвященную Пинску.
Добрым ангелом для газеты стала Френсис Пешкина – волонтер из «Чикагской акции для советских евреев». Помочь в создании и укреплении еврейской общины – вот одна из главных целей организации, в которой работает Френсис.
Родилась в Германии. В 1940-м в числе последних евреев, которым удалось вырваться из фашистского рейха, вместе с семьей уехала в Америку. Окончила университет. Много лет активно участвовала в женском общественном движении. Работая в «Чикагской акции», снабжала организацию разнообразной информацией о положении евреев в странах бывшего Союза, оказывая помощь на месте. Для этого приходилось много ездить. Трое детей и трое внуков не сковали ее мобильности. У нее прекрасный сплав оптимизма, энергии и обаяния.
В Минске встретилась с руководителями нескольких еврейских организаций. С помощью нашей добровольной переводчицы Аллы Левиной дотошно расспрашивала, как эти организации работают, в чем нуждаются. И не только расспрашивала. Помогла. Не обошла вниманием и «Авив».
- Ваша газета, – сказала Френсис, – должна выходить регулярно. Пусть эта скромная сумма поможет в этом…
Деньги деньгами, но когда знаешь, что за тысячи километров есть люди, которые стремятся помочь всем, чем только могут, хорошо становится на душе. Извечное человеческое стремление, воспетое поэтом, «возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке,» такие люди как Френсис, воплощают в жизнь неброским своим подвижничеством..
В этой связи не могу не рассказать о Марии Самойловне Меерович из Мозыря. Познакомился с ней, как с автором, заочно. Ей к тому времени перевалило за 80. Жила одиноко, все близкие погибли: кто в сталинских застенках, кто в годы войны от рук оккупантов и полицаев. Писала мне письма, в которых делилась мыслями. Были там и добрые слова об «Авиве». Я, по возможности, отвечал. Однажды навестил ее в Мозыре. Она уже с трудом передвигалась по комнате. Из дома не выходила… Теперь и писать не могла: плохо видела, дрожала рука. Записал с ее слов рассказ о пережитом ею после войны.
… В конце 40-х преподавала в Минском пединституте русскую литературу и фольклор. Тогда было ей 40 лет. Семью так и не завела. Собирала фольклор – фронтовой, партизанский, гетто, концлагерей. Собранный ею и ее коллегой Р.И.Цитовичем материал был отмечен всесоюзной премией. Работа стала главным смыслом ее жизни, хоть как-то отвлекала от горестных мыслей, связанных с гибелью близких.
Зловещую роль в ее судьбе сыграл работник ЦК КПБ И.В.Гуторов. Он написал (или ему написали) докторскую диссертацию на ту же тему – о фольклоре. Она попала на рецензию к члену-корреспонденту Академии наук СССР Н.И.Никольскому. Прочитав диссертацию, Никольский без обиняков сказал вельможному соискателю: этот материал украден у аспирантки Меерович, и она, безусловно, подтвердит факт плагиата. Гуторов решил избавиться от опасного свидетеля.
Время было гнусное: в масштабе страны шла «борьба с безродными космополитами», а по сути раскручивалась оголтелая антисемитская кампания. Марию арестовали. Гебисты сказали ей, что она тесно связана с врагами народа такими-то и если хочет спасти свою жизнь, то на очной ставке должна дать на них показания, как на английских шпионов.
Оговаривать безвинных людей отказалась. С матерной бранью ее поволокли в подвал. Больше недели держали в одиночной камере. Сидеть почти не давали, спать тоже: ночью изнуряли допросами.
Вызволил ее оттуда Никольский, побывав предварительно у секретаря ЦК П.К.Пономаренко. Он и его жена приютили несчастную женщину, ибо комната ее была опечатана, вещи выброшены на улицу.
Мария Самойловна не захотела подвергать Никольских опасности и через несколько дней ушла. Жила у знакомой за деньги, но та, узнав, что Меерович под следствием, отказала ей в жилье. Пришлось ночевать на вокзале. Потом уехала в деревню в надежде как-нибудь пережить это страшное время. Но сколько можно жить как затравленный заяц! Написала письмо Сталину. Безответно. Решила поехать в Москву – искать правду. И снова ночевки на вокзале… В редакции газеты «Правда» ее собеседник, услышав, что на съезде КПБ фамилию Меерович называли в числе «безродных космополитов», только развел руками. Поняла: помощи здесь ждать нечего. И вдруг ее озарило: а что если встретиться со всемирно известным писателем и общественным деятелем Ильей Эренбургом?  Через справочную службу узнала его телефон, позвонила.
Эренбург ее принял у себя на квартире. Внимательно выслушал и тут же отстучал на машинке письмо белорусскому поэту Петрусю Бровке, члену ЦК КПБ. То письмо Мария Самойловна запомнила наизусть на всю жизнь.
«Дорогой Петрусь! Ко мне обратилась Меерович, старший преподаватель Минского пединститута. Ее обвинили в космополитизме. Должен честно сказать: никакого космополитизма у нее не нашел. Очень прошу тебя: если сможешь, поговори в ЦК, чтобы восстановить ее доброе имя»
Заступничество таких крупных писательских и общественных величин, как Эренбург и Бровка, сыграло свою роль. Ее перестали травить. Однако в Минском пединституте на прежней должности не восстановили, сославшись на то, что место ее занято и вообще «в Минске мест нет». После скитаний по городам Белорусии осела в Мозыре.
Обо всем этом было рассказано в «Авиве» под заголовком «Мне помог Илья Эренбург». Много чего слышал и читал о нем: и хвалу, и хулу. Но есть факты, которые никто не может опровергнуть. Пусть эта история станет еще одним штрихом к портрету писателя и гражданина Ильи Григорьевича Эренбурга.
Я попросил председателя еврейской общины Мозыря Григория Школьникова оказывать Меерович всяческую помощь и поддержку. Гриша ответил: это уже делается – к Марии Самойловне регулярно приходят из службы милосердия.
Но не думал, что эта старая больная женщина сама подставит свое плечо, когда услышит зов о помощи. Узнав о бедственном положении «Авива», передала ему все свои сбережения за многие годы – 300 тысяч рублей – сумму по тому времени значительную.
Марии Самойловны уже нет в живых. Она навсегда осталась в моем сердце среди благороднейших людей, которых когда либо встречал.
Из той же когорты и Дина Звуловна Харик, о которой уже писал в книге первой (глава «Вечер памяти Изи Харика»). Когда стал выходить «Авив», чуть ли не каждый номер посылала знакомым в Америку и еще куда-то.
- Дина Звуловна, это же очень дорого для вас, – сказал я как-то. – Давайте будем посылать газету, куда вы скажете, от редакции.
- Нет, нет! – замахала она руками. – Деньги у меня есть. Много ли мне надо одной на жизнь?
Любила одаривать конфетами. Мое сопротивление и здесь было бесполезно.
- Это же вашим внукам. Ну, сделайте мне приятное. – И чуть не насильно вкладывала в мою руку кулек.
Когда положила передо мной сто тысяч рублей – компенсацию за 17 лет ГУЛАГа, да плюс к ней то, что сэкономила за последние годы, – теперь уже замахал руками я.
- Дина Звуловна, миленькая, не могу я взять эти деньги. В них – ваши гулаговские слезы…
- Нет, вы возьмете! – В голосе ее прорезалась необычная для нее твердость. – «Авив» должен жить! – отчеканила заголовок Обращения к читателям газеты, опубликованного в последнем номере. И, видя мою растерянность, сказала уже мягче: – Ну я вас прошу... Зачем мне столько денег?
- Как зачем? – пустил я в ход, казалось бы, веский довод: – на  черный день.
- Черный день для меня наступит, когда перестанет выходить «Авив».
Деньги я взял. Пожав ее сухонькую руку, отвернул лицо, чтобы не видела моих повлажневших глаз.
Одни спасали «Авив», а другие… О других писать не очень-то хочется. Но, как говорится, слово из песни не выкинешь.
Кто бы мог реально помочь еврейской газете? Ну, конечно же, прежде всего люди состоятельные. А это в первую голову бизнесмены. К середине 90-х в Минске их уже было немало. Запрятав гордость, стал обходить офисы тех, чьи адреса и телефоны удалось узнать.
Меня сначала выслушивали даже с некоторым интересом. Но когда переходил к конструктивной части своего короткого монолога, лицо очередного кандидата в спонсоры скучнело. Одни ссылались на «финансовые трудности», другие – на своих компаньонов, которых «в настоящее время нет в городе», третьи – на то, что все деньги уже вложены в дело, а свободных денег на счету уже нет.
В чужие карманы заглядывать нехорошо. Нет, так нет. Но чувство после таких визитов было прегадкое.
Кто-то назвал мне «шибко крутого» бизнесмена с еврейской фамилией.
- Для нее отвалить твоей газете сотню - другую баксов, все равно, что угостить горстью семечек.
… В то утро Май Данциг, Саша Гальперин и я были в офисе нашего Объединения, который тогда располагался в гостинице «Минск». Говорили о ситуации с газетой. Сказал им, что раздобыл телефон одного «крутого».
- Так чего медлишь? Звони!
Позвонил. По опыту знал: дозвониться до «крутых» непросто. Обычно трубку снимает секретарша или кто-нибудь из клерков. А тут сразу же ответил «сам».
Я представился. Сказал, что со мной еще два лидера еврейского республиканского объединения и назвал их фамилии.
- … Хотелось бы с вами встретиться. Есть деловой разговор.
- Если деловой, – послышалось в трубке, – тогда не будем откладывать. Где вы находитесь? Гостиница «Минск»? О-кей! Высылаю машину.
Приехали на окраину Минска. Высокий глухой забор. За ним в глубине сада – двухэтажный особняк. Бесшумно раздвинулись створки ворот. Над ними – телекамеры. Просторный гараж. Дверь его открыта. В нем – второй джип. А дом… Иначе как виллой его не назовешь. Не раз бывал в том районе, но до сих пор эту хоромину не видел. Значит, построена недавно.
Хозяин встретил в холле. На полу – медвежья шкура. На ней – огромная овчарка. При нашем появлении басовито заворчала.
- Не бойтесь, моих гостей не тронет.
Усадил нас за журнальный столик у камина. Я еще раз представил моих спутников, на этот раз несколько полнее. Самый речистый из нас Саша начал издалека: говорил о возрождении еврейской культуры, о том, что государство не хочет восстанавливать то, что в советские времена было им же и разрушено. И если состоятельные деловые люди, считающие себя евреями, подставят свои могучие плечи, положение может быстро измениться к лучшему.
Послушав несколько минут, бизнесмен спросил, есть ли у нас связи с израильским посольством, высокопоставленными белорусскими чиновниками.
К культуре это ни малейшего отношения не имело.
Видимо, наши ответы не расположили его к продолжению беседы. Стал кому-то звонить по мобильнику, потом минут на пять вышел в соседнюю комнату, а, вернувшись, снова взялся за мобильник. Дождавшись паузы, я протянул ему последний номер «Авива».
- Полюбопытствуйте. Это газета нашего Объединения.
Он рассеянно перевернул несколько страниц и молча вернул ее.
- Наш «Авив» сейчас в бедственном положении. Поможете?
Скользнул по мне холодным взглядом.
- Меня это не интересует.
Мы переглянулись. Все ясно. Пора уходить.
Отвезти нас обратно в центр города он не предложил. Добирались общественным транспортом.
- Хамло и жлоб,– выразил Май свое впечатление от встречи с «крутым».
- Тогда почему он он послал за нами машину? – недоумевал я. – Ведь сразу ему сказал, кто мы.
- Неужели ты не понял? Он хотел получить от нас полезную для его бизнеса информацию. А мы к нему – с еврейской культурой… Да плевал он на нее!
Прав, конечно, Май. На все сто процентов прав. И чего я так разволновался? – успокаивал  себя. Ну, равнодушен этот преуспевающий делец к тому, что волнует нас. Деньги – вот его бог. И нечего тут возмущаться. Разве впервые встретился с деятелем подобного сорта? Когда жизнь хорошенько стукнет таких, как он, может, и поймут, что есть на этой земле другие ценности? Только успеют ли понять? Век, отпущенный человеку, такой короткий.
  «Авив» продолжен, но уже под новым названием
После попыток Бен Цви удушить непокорный «Авив» и видя полную неспособность руководства еврейского республиканского объединения в 1993-м – 1994-м годах поставить газету на ноги, я со своими друзьями-единомышленниками стал думать о создании независимой еврейской демократической газеты. Главная проблема: где добыть для нее денег?
И снова обход бизнесменов, поиски доброхотов. И таковые находились. По совету моего родственника Семы Гальперина, познакомился в Москве с бизнесменом из США Борисом Потаповским. Показал ему пару номеров «Авива», вкратце обрисовал ситуацию с газетой. Спросил без обиняков:
- Поможете?
Он ответил не сразу. Снова листал газетные страницы. А я терпеливо ждал. Наконец, услышал:
- Помогу. – И вытащил из кармана купюру в сто долларов.
Как я был ему благодарен! А ведь мы с ним познакомились лишь минут десять назад. Живем на разных континентах и вряд ли еще когда-нибудь встретимся. Казалось бы, ну что ему какой-то «Авив» в Беларуси! А вот откликнулся, не пожалел свои кровные…
Помогла и немецкая делегация из города Ниенбурга во главе с Вольфгангом Копфом (семь учителей, медсестра и домохозяйка). Цель поездки: посетить места, связанные с творчеством Марка Шагала, познакомиться с жизнью еврейских общин. Гости уже побывали в Витебске. Как потом говорили, Шагал привлек их не только как художник, но и как гуманист. Его творчество перешагнуло национальные рамки и стало вечным гимном человеческим ценностям, объединяющим все народы на планете.
В Минске немцы посетили мастерскую Мая Данцига. К тому времени ему уже было присвоено звание «народный художник Беларуси». Интерес гостей обусловлен и тем, что Данциг стоял у истоков еврейского возрождения в конце 80-х и возглавил первую в республике еврейскую организацию.
Май показал свои картины, в том числе из цикла «Старый Витебск». С помощью переводчицы из Фонда «Детям Чернобыля» Галины Ковальчук состоялась непринужденная беседа. С «еврейской стороны», кроме Данцига, были его заместители по МОЕКу Алла Левина и Яков Басин, а также я.
Говорили не только о Шагале. О вечном. О том, что в этом мире, переполненном оружием и взаимным недоверием, гуманистическое искусство – как светлый луч в нашей во многом еще сумеречной жизни. Говорили о правах человека, об угрозе фашизма, о том, как это важно, чтобы люди всех стран, в частности, немцы и евреи, протянули друг другу руки дружбы.
- У меня к вам один деликатный вопрос… – Учитель Клаус Динглингер сделал паузу. – Может вам, пережившим немецкую оккупацию, неприятен немецкий язык?
В ответ услышал: язык, на котором писали Гетте и Гейне, создавали свои труды всемирно известные писатели, ученые, философы, напитавший живыми соками идиш, не виноват в том, что на нем говорили Гитлер и его подручные. И вообще нацизм, а по-нашему, фашизм – явление не национальное, а международное. Он, как раковая опухоль: слабеет защитная иммунная система, и болезнь развивается в той или иной части тела. А что касается современной Германии, то она не на словах, а на деле доказала, что несмотря на столь страшное наследие, государство может успешно противостоять нацистской идеологии. И если уж говорить о реальной угрозе фашизма, то она теперь исходит из России, где открыто функционируют фашистские партии и выходят десятки антисоветских изданий.
Немцы понимающе кивали. И снова Клаус:
- Мой отец был нацистом. В детстве я мало задумывался о минувшей войне. Но однажды увидел фильм о нацистских концлагерях в Белоруссии и был потрясен. Этот фильм сделал меня антифашистом. Меня стал мучить стыд за все, что натворили немцы на вашей земле… Наша поездка – это поездка примирения.
Перед нами были немцы средних лет. Не политики, не  общественные деятели, а как у нас говорят, «простые люди». Но именно в них я увидел, почувствовал новую Германию, теперь уже нормальную, цивилизованную страну.
Совестливость – стержень нравственности. Без стыда нет гуманизма. Эти простые истины с особой остротой воспринял на той памятной для меня встрече.
К стыду еще вернусь. А сейчас о первом номере газеты, который вышел в январе 1995-го на смену обескровленному «Авиву» под названием «Авив хадаш» («Новая весна»). К «Авиву» читатели уже привыкли, заменить звучное слово-символ не хотелось. Вместе с тем надо было как-то обозначить, что это уже не печатный орган еврейского республиканского объединения, а независимая газета, газета «сама по себе».
Листая тот номер спустя десяток с лишним лет, когда пишутся эти строки, могу сказать, не кривя душой: от многих материалов, помещенных там, не отказался бы и поныне. Но это заслуга прежде всего их авторов.
Кроме традиционной для «Авива» разнообразной информации о еврейской жизни в республике, были две страницы об Израиле, в том числе, как всегда, интересная статья Леонида Смиловицкого «Транспорт». Еще страница – «О чем рассказал семейный альбом» – история еврейской семьи Каганов, в которой преломилась бурная советская эпоха. Не обошлось и без подборки юмора – на этот раз «Еврейской Сталиниады». Абрам Жениховский в очерке «Два срока за стихи» рассказал о жизни и творчестве еврейского поэта Мойше Тейфа, Яков Басин – об истории Джойнта, а в интервью «Шлагбаум на мосту» – о популярной у белорусских евреев радиопрограмме «Мост», которую власть прикрыла.
В том же номере – острый критический материал «Апломб, за которым пустота» за подписями писателя Григория (Гирша) Релеса, заместителя председателя МОЕКа Аллы Левиной и Абрама Жениховского. А повод для выступления был такой.
В небольшой по формату и объему недавно появившейся газете «Еврейские новости», назвавшей себя «органом еврейской молодежи и студентов» (то ли Минска, то ли всей республики – не указано) ее редактор Олег Магарил обрушился на МОЕК и газету «Авив» за то, что они  «пытаются навязать молодежи свои специфические интересы, привить местечковую культуру и любовь к так называемой родине – Белоруссии».
В ответе на это обвинение говорилось: «Какие «специфические интересы»? Что имеет в виду О.Магарил? Может быть, то, что МОЕК систематически организует и проводит вечера, посвященные жизни и творчеству Менделе Мойхер – Сфорима, Шолом – Алейхема, Изи Харика, Мойше Тейфа и других выдающихся деятелей еврейской культуры? Может быть, не по нраву нашему молодому ниспровергателю, что в библиотеке имени Янки Купалы читаются лекции по еврейской истории, звучат стихи и песни на идиш?
А чем не угодила О.Магарилу газета «Авив»? Своей честной демократической позицией? Тем, что среди ее материалов на самые разные темы, в том числе и о жизни еврейской молодежи, публиковались статьи и очерки о еврейской истории и культуре, об основах иудаизма, о Катастрофе, подвигах евреев на войне, о Праведниках? Или тем, что на страницах газеты выступали писатели и ученые, историки и публицисты? А, может быть, тем, что она помогала воспитывать у своих читателей чувство национального достоинства и вместе с тем уважение к другим народам?
И это О.Магарил называет «навязывать молодежи свои специфические интересы»?
А чего стоят слова этого «прогрессиста» о «так называемой родине – Белоруссии»! Для г-на О.Магарила – «так называемая», а для нас и, полагаем, тысяч и тысяч белорусских евреев она настоящая. Здесь, в Белоруссии, мы родились и выросли, здесь формировались наши понятия о Добре и Зле, наши убеждения… Эта земля обильно полита еврейской кровью и не только в гетто и лагерях уничтожения, но и на фронтах Великой Отечественной, в партизанской борьбе, в подполье. На этой земле мы трудились и дружили, делили с белорусами, русскими и людьми других национальностей и радости, и горести.
Ничего не имеем против Израиля, нашей исторической родины, никогда не относились к нему безразлично. Нас радуют успехи Израиля, и мы тревожимся, когда вокруг него возрастает напряженность. Прекрасно, что эта страна готова принять всех евреев. Но зачем же противопоставлять одну страну другой? А ведь именно так получается у О.Магарила. Если Беларусь – не настоящая родина, то настоящая и единственная – только Израиль? Считаем, что тем самым О.Магарил оскорбил чувства многих израильтян, выходцев из Беларуси.
Его статья – большой подарок антисемитам, ибо вторит их измышлениям: евреи всюду чужаки, им наплевать на страну, в которой живут…
За апломбом новоявленного нигилиста – невежество и духовная пустота.»
Привожу эту довольно большую выдержку из статьи лишь потому, что в ней – кредо газеты, которую редактировал.
Была продолжена начатая еще в «Авиве» публикация «Заметок до востребования» Ирины Климашевской, – литературных миниатюр. Нужно обладать зорким писательским зрением и талантом, чтобы в двух-трех десятках строк, а то и меньше, передать какое-то жизненное наблюдение и свои раздумья над ним, порой ироничные, но всегда по-философски мудрые. По остроте, отточенности слова, публицистической «тяге» их можно сравнить разве что с записками Сергея Довлатова. Но писательский почерк Ирины Климашевской ни с каким другим не спутаешь. Чтобы читающий эту книгу имел о «Заметках» некоторое представление, приведу лишь одну из них.
«Более чем популярная журналистка со страниц более чем прогрессивного журнала увещевает друзей (коллег в особенности) быть максимально осторожными со словом («… в столь взрывоопасной обстановке…»). И тут же, не переводя, как говорится, часовой стрелки, радостно сообщает: «Цвели в небе самые красивые на свете флаги – флаги России».
Когда малое дитя вам объясняет, что его мама на всем свете «самая, самая», тут нет и не может быть претензий. Но даже в более спокойной, чем нынешняя, обстановке, взрослой, пишущей тете не мешало бы помнить о собственных призывах и о флагах других стран».
И еще одна литературная подборка украсила газету – стихи Александра Дракохруста «Долгая боль», посвященные матери – Рахили Александровны Карачунской.
Мне посчастливилось несколько раз общаться с этой замечательной женщиной. У нее был очень мелодичный, совсем не старческий голос, и вся она излучала какой-то особый свет – доброжелательности, мудрости, обаяния. Как в этом отношении Рахиль Александровна была похожа на мою маму! Обе примерно одного возраста и прожили почти век, отличаясь недюжинной жизнестойкостью. Только на долю Сашиной мамы выпали испытания куда круче: гибель мужа в 1937-м, тревога за жизнь сына (почти четыре года на фронте) и, наконец, два десятка лет сталинской каторги.
Всегда восхищался Сашиным умением так много сказать в нескольких поэтических строках. Ну вот, хотя бы это стихотворение – «Исповедь»:
                - Как я верила…
                Если б ты знал,
                Как я верила в Бога!
                Как ходила с матерью в синагогу!
                И молилась искренне.
                и постилась истово,
                и почитала Субботу
                строго…
                Если б ты знал,
                Как я в Ленина
                верила!
                И в то,
                Что наша дорога
                Верная!
                Сначала – всем сердцем,
                Потом – по инерции,
                А дальше -
                Уже ни во что
                Не веруя…
                И, знаешь,
                просит душа отпуска:
                В ней – как в квартире
                После обыска.
Не много ли цитирую? Но разве перескажешь то, что вылилось в приведенные выше строки, такие лаконичные и такие емкие!
Словом, номер получился. И можно было бы считать его очередной удачей (повторяю, спасибо авторам!), если бы не 20-страничный вкладыш по объему больше, чем сама газета, под претециозным заголовком «Кто есть кто?» И по сей день этот вкладыш – мой стыд. Как это произошло, почему?
Огонь из всех бортовых! И чтоб камня на камне!…
Непревзойденный тамада на наших еврейских застольях Борис Хононович Фейгин написал для «Авива» «Пасхальную революционную». Были там строчки:
                Вышли мы все из Египта,
                Вывел нас мудрый Моше.
                И с тех пор без конфликта
                Жить мы не можем уже.
Вещие слова. Конфликт и притом яростный (другое слово трудно подобрать) разгорелся в руководстве нашего еврейского объединения и прежде всего между его президентом Леонидом Левиным и вице-президентом Александром Гальпериным.
… Уйдя из армии в 45 лет, хотя как полковник, мог бы еще служить, Саша что называется, с головой погрузился в круговерть еврейского национального возрождения. На одном из первых многолюдных собраний, еще будучи в погонах, выступил с зажигательной речью о необходимости создания еврейского лицея, чем сразу же обратил на себя внимание. Говорить умел, в уме не откажешь. Да и профессионал – кандидат педагогических наук. Энергия. Эрудиция. Воля. Ицхак Шпильман взял его на работу в Израильский культурно-информационный центр, поручив сферу еврейского образования. Саша подобрал для лицея высококвалифицированных преподавателей, ездил по городам, вникая в детали общинной жизни, в Полоцке помог создать еврейскую общину… Авторитет его стремительно рос.
О том, что он честолюбив и даже очень, я знал, но считал: делу это не помеха. Как говорится, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
Гальперин как раз мечтал стать генералом. Еврейским. А точнее, президентом еврейского республиканского объединения. Иными словами, главным евреем республики. Впрочем, слово «мечтал» здесь не совсем подходит. Гораздо точнее сказать, видел себя президентом уже в ближайшем будущем. Подогрел его честолюбивое стремление очередной съезд белорусских евреев в мае 1993-го, на котором намеревался выдвинуть свою кандидатуру в президенты.
- Погоди, Саша, не горячись, – попытался я охладить его честолюбие. – Парень ты, конечно, дельный, все необходимые качества для президентства при тебе. Но согласись: на сегодняшний день авторитет Левина выше, чем твой. Он – лауреат Ленинской премии, заслуженный архитектор, известный в Беларуси человек. При голосовании предпочтение отдадут ему, а не тебе. Так что не гони кино. Всему свой черед.
С моими доводами он поначалу не согласился: выдвинул свою кандидатуру. Но здравый смысл все же взял верх: призвал тех, кто готов был голосовать за него, отдать свои голоса Левину. Леонид был избран президентом, а Саша – вице-президентом.
Я возрадовался, считая, что эти две одаренные личности будут удачно дополнять друг друга.
Очередной номер «Авива» открыла «шапка»: «Дел невпроворот. Объединим усилия!» На первой полосе рядом с информационным сообщением о работе съезда – фотографии и краткии биографии президента и вице-президента. И то и другое – в одинаковых размерах.
Вскоре собрался Координационный совет Объединения – представители от еврейских общин. Председательствовал Гальперин, ибо Левин был в заграничной поездке. Обсудили десять организационных вопросов. Гальперин выступил с докладом «Проблемы еврейского движения в Беларуси и пути их решения» Это по сути была научная разработка программы еврейского возрождения на годы. В этом документе ярко проявился Сашин аналитический ум.
В ближайшем номере «Авива» под заголовком «От кустарничества к системе» появились тезисы доклада, вызвав одобрительные отклики читателей.
Какая черная кошка перебежала после всего этого дорогу, по которой рука об руку должны были двигаться оба еврейских лидера, теперь можно только домысливать. Леонид обиделся, что первое заседание Координационного совета провели без него. Саша оправдывался тем, что у них была договоренность проводить заседание, не дожидаясь возвращения президента. Но потом, как мне сказал Саша, Леонид передумал и, позвонив в Минск, известил: без него Координационный совет не собирать. И опять же, по словам  Саши, звонок опоздал: у многих членов Совета уже были заказаны или взяты билеты, и он решил ничего не менять. Вернувшись в Минск, Леонид высказал недовольство: важные вопросы решались без него, выбрали не совсем тех директоров программ.
Наверное, обиду можно было погасить, не доводя до конфликта. В конце концов важен результат, а заседание Координационного совета, повторяю, прошло плодотворно. Думается, и Саша поступил не лучшим образом, не уважив просьбу президента объединения и тем самым вольно или невольно проявил неуважение к нему.
С того инцидента и пошло… Я пытался примирить строптивцев. Начал с Леонида. Договорился о встрече, и когда он пришел, взял с места в карьер:
- Леня, какая тебя муха укусила? Ну чего ты взъерепенился из-за какой-то ерунды?
Однако разговора, на который рассчитывал, не получилось. Леонид был сильно раздражен и на мой призыв немедленно вложить клинок в ножны не откликнулся. На сей раз разобиделся я. К нему со всей душой, а он?
О, это сладостное чувство обиды! Словно невидимый искуситель, хватает твои пальцы и подводит к тому месту, где зачесалось.
Саша, как вице-президент, общался с Леонидом куда чаще, чем я. От него то и дело слышал: «Левин тормозит», «Левин все портит», «Левин ищет свою выгоду» и т.п.
- Нет, ты только вдумайся! – возмущенно восклицал он. – Левин подписал официальную бумагу о создании еврейской общеобразовательной школы, но какой? Вместо автономной, полнокровной, каких-то несколько еврейских классов в обычной школе. Разве этого мы добивались? Его позиция понятна: не хочет портить отношений с властью. Ведь он от нее, как архитектор, получает заказы, а это деньги…
И далее продолжал свой монолог о том, что «Левин – парадный, государственный еврей», что пока он во главе Объединения, еврейское возрождение будет топтаться на месте.
- Саш, а, может, в вопросе о еврейской школе Ленин предпочел синицу в руке, чем журавля в небе? Ты же сам мне как-то говорил, что чиновники из министерства просвещения ставят палки в колеса. Все-таки еврейские классы – ступенька наверх, а не вниз. За ней, возможно, будет и вторая…
- Вот именно, «возможно»… На этом свете всякого рода возможностей полным-полно. Хочешь чего-то добиться, действуй, а не довольствуйся крохами. И вот тебе наглядный пример: вместо нормальной еврейской школы мы получили какое-то ее жалкое подобие.
Говорил Саша напористо, убежденно, и этот его максимализм стал передаваться и мне. В самом деле, почему мы такие робкие, когда дело касается возрождения того, что в советские годы было бессовестно отнято, растоптано, ошельмовано? Компромиссы? Но не слишком ли так покорно идем на них? Вот ведь и о возвращении Главной хоральной синагоги в Минске смиренно помалкиваем… Эх, если бы Саша заменил Левина! Тогда бы все пошло по-другому.
Так мне казалось тогда. Конфликтную ситуацию усугубил и Бен Цви, не простив Гальперину выступления на каком-то совещании, где обсуждались вопросы еврейского образования. Саша упрекнул первого секретаря израильского посольства за половинчатую позицию в создании еврейской средней школы.
Из Израильского культурно-информационного центра он был уволен. Мстительный куратор еврейских общественных дел позаботился о том, чтобы Гальперину, кандидату педагогических наук, не нашлось места, как преподавателю, в еврейской воскресной школе. Должность учителя истории предложили мне. Но в знак солидарности с Гальпериным я от нее отказался, хотя после прекращения финансирования «Авива» временно оказался не у дел.
В Гальперине подкупало, что если уж брался за какое-то дело, то делал это основательно. Свежо было в памяти активнейшее его участие в проведении торжественного перезахоронения расстрелянных в 1941-м евреев местечка Лапичи. А его статья в «Народной газете» (октябрь 1994) «Кому мерещатся призраки на Комсомольском озере» – это тоже поступок, решительный и принципиальный. Поводом для статьи послужила небольшая информационная заметка в той же газете без авторской подписи. Приведу ее.
«На днях «свернулся» разбитый на Комсомольском озере лагерь молодежной еврейской организации «Бейтар», ставящей своей целью совершенствование физической подготовки молодых евреев.
По словам очевидцев, участники сборов были одеты в военную форму и головные уборы с шестиконечными звездами. Особое внимание бейтаровцы уделяли рукопашному бою».
Прочитав эту информацию иной доверчивый читатель, мог  подумать: до чего же обнаглели эти сионисты! Уже не где-нибудь, а в столице Беларуси проводят свои военные игрища, готовят банды головорезов. Именно так создавали «лицо внутреннего врага» антисемитские газеты, которых в России расплодилось множество. В них, в частности, утверждалось, что во время октябрьских событий 1993-го в Москве бейтаровцы были «ударным отрядом в подавлении сопротивления русских людей антинародному режиму Ельцина». Сообщались и душераздирающие «подробности» о том, как молодчики с шестиугольными звездами пытали пленных, насиловали девушек и т.д. и т.п. Авторы подобных «разоблачений» действовали в духе Геббельса: чем гуще, масштабнее ложь, тем скорее поверят.
Процитированная выше заметка была еще одной порцией бензина в этот смердящий костер.
Саша направился в редакцию «Народной газеты». Ему назвали автора заметки: Жанна Синицкая, студентка-практикантка факультета журналистики университета. Встретившись с ней, спросил: откуда у нее сведения о военизированном лагере бейтаровцев на Комсомольском озере? Практикантка смутилась и ответила не сразу. Но Саша был настойчив. В конце концов она призналась: о «военизированном лагере» ей сообщил по телефону некий гражданин России, фамилию которого не запомнила.
Вот тогда Саша и выступил со статьей. К чести «Народной газеты» и ее тогдашнего редактора Иосифа Павловича Середича, публикация «сенсационной» заметки была признана редакционной ошибкой, и Сашина статья напечатана без проволочек. Она не только опровергала измышления в той заметке, но и дала бой любителям сеять в Беларуси семена национальной розни. Статья была хорошо аргументирована. К ней подверстали покаянное письмо незадачливой авторши.
Словом, Саша Гальперин виделся мне не только умным, широко эрудированным, но и смелым, решительным, с бойцовскими качествами, которых увы, не хватало многим еврейским лидерам.
Мы немало с ним говорили о том, что в еврейском общественном движении обнаружилось немало негативного: корыстолюбие тех или иных функционеров, стремление к диктаторству, пассивность в выполнении своих обязанностей. О некоторых из этих явлений я писал в «Авиве» в колонке «Дневник редактора». Писал сдержанно, лишь обозначая проблему, нежели ее исследуя. А поводов для критики было более чем достаточно. Некоторые городские общины раскололись на враждебные группировки (в Бобруйске даже дошло до хватания за грудки).
Однажды ко мне обратился прихожанин Минской синагоги, что на улице Кропоткина. Назову его условно Инженер, ибо таковым был до выхода на пенсию. Он рассказал…
Председатель общины Жинков* Фамилия изменена никогда не отчитывается перед ее членами за расходованием общественных денег, в частности, выделенных на ремонт синагоги. Нет учета и в распределении гуманитарной помощи, поступающей в синагогу. Самое лучшее из вещей берет себе и оставляет своим приближенным. Настоящего ремонта синагоги до сих пор нет. Как была развалюхой, так ею и остается. Очевидно, председателю общины выгодно, чтобы здание находилось в столь плачевном состоянии. Увидев эту жалостливую картинку, богатые евреи – американцы и европейцы, приезжающие в Минск, – дают на ремонт деньги и порой немалые. Куда эти деньги деваются? В связи с этим возникает и другой вопрос: на какие средства Жинков, еще пару лет назад рядовой технарь, купил себе новые «Жигули»?
Инженер нелестно отозвался и о равине Вольпине, которого пригрел Жинков. Высокомерный, хамоватый, с развязными манерами, раввин авторитетом у прихожан не пользовался. Боле того, как и Жинков, не чист на руку. ( Инженер стал приводить факты).
Слушал его и думал… Ну, Жинков – это понятно: наш, «совковый» кадр с ярко выраженными хватательными наклонностями. До 90-х годов никто из старожилов в синагоге его не видел. А тут вдруг такой пламенный приверженец иудаизма. Бойкий на язык, относительно молодой, он быстренько сообразил: синагога может стать для него золотой жилой. И уже как заправский ортодокс, раскачивается во время молитвы, носит под пиджаком талит* Талит – накидка с кистями, которую мужчины надевают во время утренней молитвы. Особо ревностные верующие носят малый талит с прорезями для рук  под верхней одеждой постоянно. А потом втихаря обделывает свои денежные делишки. Сколько таких вот бойких, с подбитыми железками локтями, ринулись в еврейское начальство!
С такими, как Жинков, все ясно. Но раввин! Проповедник Торы, с «младых ногтей» впитывающий ее мудрость, он-то как стал корыстолюбцем? Выходит, для него религиозное поприще – тоже всего лишь «хлебное место»?
О своем общении с этим господином я уже писал в главе «Урок человечности» и то, что услышал о нем теперь, подтвердило мои предположения: в Бога вряд ли верит.
А чему я, собственно, удивляюсь? Если есть попы-стяжатели, выпивохи или, скажем, ксендзы-развратники, то почему такие не могут быть и среди раввинов? Или мой народ лучше других? Да нет же! Но почему таких, как Жинков и Вольпин, терпят прихожане?
Инженер невесело усмехнулся.
- Почему? Да потому, что боятся. Понимаете, в синагогу ходят в основном пенсионеры. Народ небогатый. А тут худо-бедно, но какая-то материальная поддержка: 10 долларов в месяц – почти треть их пенсии. Да плюс завтраки после утренней молитвы. Завтраки хилые: кашка, хлеб, чай. Но все-таки… И опять же гуманитарная помощь. Все это они получают, можно сказать, из рук Жинкова. Он для них вроде благодетяля. Потому и терпят. Привыкли, что сильные мира сего всегда гребут к себе. Но если что-то перепадает им с барского стола, то в их понимании роптать против этих сильных не надо. Мол, так устроен мир…
Сказанное Инженером было созвучно и моим мыслям. Да, психология  рабская. Всевышний с помощью Моше (Моисея) сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы не было на Земле обетованной людей с рабским духом. Но в генах этот дух остался и по сей день. Несмотря на все свои блистательные научно-технические свершения человек, как существо духовное, пока слаб. Только неустанный труд души может вывести из рабского состояния. Побуждать к этому и должно печатное слово. Чего ж тут медлить! В моих руках – газета. И если хочу, чтобы она была боевой, мыслящей, непримиримой к Злу, надо действовать!
Вызрело решение: дополнительно к первому номеру новой газеты «Авив хадаш» выпустить вкладыш – критическую подборку материалов о негативных явлениях в еврейском общественном движении нашей республики. Саша Гальперин предложил сделать большой «гвоздевой» материал о кризисе в еврейском республиканском объединении, сползании его с демократического пути. Заголовок будущей Сашиной публицистики «Встанем ли мы с колен?» мне понравился. Яша Басин, как автор, тоже включился в работу…
Вскоре Саша принес рукопись. Я прикинул: ого, почти десять газетных страниц! Под заголовком стояло: «… или уроки левинизма».
Я поначалу возразил:
- Ну, это уж чересчур. Левин – это Левин. Но при чем тут «левинизм»? Он что, основоположник нового учения?
- Не учения, а явления, – поправил Саша. – И стал настаивать: заголовок с подзаголовком непременно оставить именно такими. Так будет острее.
В конце концов убедил меня. Правда, из рукописи пришлось убрать некоторые чересчур хлесткие, если не сказать, оскорбительные выражения.
Для иллюстрации подобрали соответствующие картинки из «Огонька».
Не скрою, снарядив эту «бомбу», испытал некоторые сомнения: не слишком ли она получилась увесистой? Неровен час, разнесет все вокруг себя. Взрывная волна – штука слепая…
Если бы все то, что было собрано в том вкладыше, отлежалось хотя бы неделю - другую, чтобы можно было уже отстраненным читательским глазом трезво оценить написанное! Но все колебания на этот счет посчитал малодушием. В достоверности фактов был уверен, с их трактовкой тоже согласен. Чего ж тогда медлить? Огонь из всех бортовых! И чтоб камня на камне!…
                Услышать и понять друг друга
После выхода газеты с вкладышем читательская реакция не была однозначной. Были письма в поддержку. Но преобладало глухое молчание. Хотя факты, изложенные там, никто не опровергал, но видя, как морщились многие из тех, кто всегда хорошо относились и к «Авиву», и ко мне, понял: лавров новой газете вкладыш не принес, а скорее наоборот.
Ну что ж, думалось тогда, значит, люди еще не созрели для восприятия «неудобной» правды. Но как ни убеждал себя, сомнения в том, правильно ли поступил, опубликовав всю эту критику такой густой концентрации, злую, бескомпромиссную, местами уничижительную, не давали покоя.
Зимой 1995-го – очередной съезд еврейского республиканского объединения. И хотя в отчетном докладе президент Левин вице-президента Гальперина вниманием не удостоил, за него это сделали другие. Ведь Гальперин – лидер оппозиции и к тому же автор самой большой по размеру «убойной» статьи.
В выражениях не стеснялись: «Мелкий провокатор!» «Враг еврейского народа!» «Пинком под зад!» и т.п. Одновременно восхваляли Левина, а некоторые с таким подхалимским усердием, что, полагаю, слушать это Леониду было неловко.
Ругали и «Авив хадаш». При этом не обошлось без пресловутого «от имени и по поручению». Редакционная коллегия съезда даже сочинила резолюцию, в которой газета «Авив хадаш» обвинялась…   в антисемитизме. Обвинение настолько нелепое, что съезд отверг его. Однако среди выступавших трезвых, рассудительных речей было немного. О теневых сторонах в жизни Объединения почти не говорили. Гальперин, пока еще вице-президент, настаивал на том, чтобы ему для содоклада дали хотя бы 15 – 20 минут. Должен же съезд выслушать и другую сторону!
Не дали. Вместо этого – «в порядке прений» всего лишь пять минут. Но едва начал говорить, послышались реплики: «Хватит!» «Нечего воду мутить!» Несколько раз его обрывал председательствующий.
Съезд произвел на меня тягостное впечатление. Слушать и понимать друг друга мы так и не научились.
Решением съезда должность вице-президента была упразднена, оппозиция осуждена, а все недостатки, на которые она замахнулась,   естественно, остались.. Белорусские евреи в массе своей «переварить» такое количество «информации к размышлению», которое на них обрушил вкладыш, были не в состоянии.
И еще один невеселый итог происшедшего: больше, чем на два номера денег на дальнейший выход газеты собрать не удалось.
Размышляя над итогами съезда, пришел к простому выводу, который в силу моих убеждений и не мог быть иным. Если действительно, хотим сделать что-то полезное, надо упрятать подальше гордыню и заняться конкретным созидательным делом. Создать, например, республиканский лекторий, да такой, чтобы слушатели с нетерпением ждали каждое очередное выступление. Поднять людей в общинах и привести в порядок еврейские кладбища. Или, скажем, направить свою творческую энергию в тот же МОЕК. Работы на поприще возрождения еврейской культуры – край непочатый.
Своими мыслями поделился с Сашей Гальпериным.
- … Надо ведь что-то делать конкретное, созидательное. Нельзя же только обличать!
Ответ его удивил.
- Ты же убедился: разве с нашим народом можно сделать то, о чем ты говоришь, да и многое другое? С колен люди еще не встали.
- Но Саша… Другого народа нет. Работать надо с тем народом, который есть.
- Вот ты и работай. А с меня довольно.
И это после его пламенной речи на съезде…
Я понимал: ему горько. Лишился руководящей должности в еврейском общественном движении. Рухнули его честолюбивые планы стать президентом Объединения. А быть рядовым бойцом не хотел.
По мне, если уж решил служить какому-то делу, должность – не самое главное. Вот, например, Зеев Жаботинский, один из столпов сионизма. Блестящий ум, недюжинные организаторские способности. Во время 1-й мировой войны в возрасте 37 лет вступил рядовым солдатом в Еврейский легион, оканчил курсы младших командиров и лишь после этого станал офицером. Храбро воевал, вовсе не претендуя на карьеру.
Одна из моих любимых повестей Василя Быкова «Его батальон». …Командир полка приказывает комбату Волошину бросит батальон в лобовую атаку без достаточной разведки и хорошо организованного взаимодействия. Понимая, что для батальона это верная гибель, Волошин пытается убедить комполка в ошибочности его решения. Но тот, самолюбивый и мстительный, отстраняет Волошина от командования батальоном и назначает вместо него начштаба. Опальный комбат, теперь уже бывший, оставшись не у дел, идет в бой рядовым бойцом, считая, что своим военным опытом может уменьшить неизбежные потери. Быть со своим батальоном даже в гибельный для него час – его нравственный выбор.
… Перед Сашей замаячили иные горизонты. Бизнес – вот что теперь его привлекало. И связующим звенышком к этому новому для него поприщу стал, как ни странно, я.
Бывший муж дочери моего друга Аркадия Боганова Михаил Канторович, недавний прораб на стройке, стал предпринимателем. В поисках спонсоров для газеты я пришел к нему. Канторович дал мизерную, можно сказать, символическую сумму, однако сказал при этом: все свободные деньги  вложил в будущую пекарню, но скоро, очень скоро «развернется» и уж тогда даст на газету столько, сколько нужно. Даже откроет киоск для ее продажи.
Я воспрянул духом, поверив, что все-таки есть бизнесмены, для которых еврейское возрождение так же дорого, как и для меня. Он между тем добавил: его предпринимательский успех сейчас зависит от того, сумеет ли найти денежных людей, которые согласятся вложить свой пай в его дело. Выгода обоюдная: откроет пекарню – они будут получать солидные дивиденды.
То, что Канторович с таким предложением решил действовать через меня, посчитал вполне логичным. Как-никак последние годы я был в эпицентре еврейской жизни, знаю некоторых евреев-бизнесменов и просто состоятельных людей.
Первым, кому рассказал о предложении Канторовича, был Саша. Он не скрывал: деньги у него есть. Откуда – в это я не вдавался. Возможно, оставила его покойная мама.
Предложение Канторовича Сашу заинтересовало. Я их познакомил, и Михаил предложил посмотреть его цех под Минском. Привез нас туда на своей машине. В большом ангаре – станки, работали люди. Что они там производили, сейчас уже не помню. Но сам антураж этого цеха, его размеры произвели и на меня, и на Сашу впечатление. Значит, действительно, деловой мужик.
И Саша вложил свои деньги в предприятие Канторовича. Предпринимательского опыта у него, разумеется, не было, но он считал, что со своим аналитическим умом и хорошей организаторской жилкой быстро его наберет.
А передо мной уже рисовались радужные перспективы возрождения еврейской газеты. Позвонил Канторовичу: может, выделит деньги на ближайший номер? Ведь он уже получил солидное денежное вливание. Но Михаил попросил подождать. Вот-вот закупит итальянское оборудование для пекарни и вот тогда…
- Позвоните мне через месяц.
Позвонил. Но снова оттяжка и снова на месяц.
Саша уже стал компаньоном Канторовича. От него узнал: оборудование закуплено и установлено, пекарня работает, хлеб поступает в магазины. Однако каждый раз, когда я звонил Канторовичу, он назначал новый срок и под всякими предлогами его оттягивал. Пытался воздействовать на него через Сашу. Но к моему удивлению, Саша на мое беспокойство реагировал как-то вяло. И я понял: к газете он уже утратил интерес, Что ему теперь газета! Захватил целиком бизнес.
В конце концов мне надоели эти бесконечные оттяжки. Настоял на встрече с Канторовичем.
- Скажите прямо: намерены ли вложить деньги в газету? Ваши туманные обещания меня не устраивают. Короче, да или нет?
Он отвел глаза. Очевидно понял: нельзя же бесконечно водить меня за нос.
- Я не смогу вам помочь. Есть трудности с прибылью…
Врал и на этот раз. Саша-то не таил своей гордости: пекарня работает успешно, прибыль идет. Он уже купил автомобиль…
В свое время от Марины, бывшей жены Канторовича, я слышал: «Мишке соврать, что сплюнуть». Но тогда не придал ее словам особого значения. Мало ли какие обиды на бывшего мужа может излить женщина! Но теперь-то убедился: Канторович меня обманывал с самого начала. Я ему был нужен для привлечения в его бизнес состоятельных людей.
Нет, не сказал ему всего, что хотел сказать напоследок. Опасался: могу не сдержаться. Разве что усмехнулся и смерил его презрительным взглядом. Жизнь таких сама когда-нибудь накажет.
Как ни досадовал на свою наивность, надо было найти для себя какое-то дело. Будучи в Москве, встретился с Танкредом Голенпольским, учредителем первой в бывшем Союзе еврейской газеты. Она так и называлась: «Еврейская газета». Вскоре к этому названию добавилось: «Международная». А раз международная, рассудил я, значит, должна писать о еврейской жизни не только в России, но и в других странах-республиках бывшего СССР. Предложил стать ее корреспондентом по Беларуси. Голенпольский согласился. Оговорили периодичность моих подборок. Взял на себя и распространение газеты в Беларуси.
Танкред – кандидат наук, публицист. Созданная им газета нравилась уровнем публикаций, боевой демократической позицией в борьбе с наследием сталинизма.
Параллельно с работой собкора учился в филиале Открытого Университета Израиля. Предложила поступить туда Инна Герасимова, возглавлявшая филиал в Беларуси. Это была заочная форма обучения. Я выбрал курс «Катастрофа европейского еврейства». Почему именно этот курс? Хотелось глубже познать корни антисемитизма, осмыслить: как могло случиться, что в просвещенном ХХ веке на виду у всего мира методично, с дьявольской основательностью, уничтожали древнейший народ. Не уяснив социальные, психологические и прочие причины ксенофобии, нельзя разобраться в людском озлоблении, национальной и религиозной нетерпимости, что мешает людям уживаться на этой прекрасной планете.
Слушателей Университета снабдили литературой, мы писали контрольные. Окончив курс, получил сертификат и теперь время от времени проверял работы других слушателей. Нас, окончивших курс, возили на семинары для углубления наших методических навыков. Бывал и на семинарах по иудаизму, восполняя пробелы в своем еврейском образовании. Словом, был «при деле» Но мысли об «Авиве» попрежнему не давали покоя.
Страсти после съезда улеглись, и я все чаще стал задумываться: а во всем ли мы были правы, так яростно обрушившись на Левина? И если бы не эта конфронтация, можно ли было сохранить «Авив»? Ведь Левин принял в его рождении непосредственное участие и всегда был заинтересован в том, чтобы еврейское республиканское объединение имело свою газету.
Как-то встретились с ним в Калинковичах на открытии памятника евреям, расстрелянным во время фашистской оккупации. Леонид был настроен миролюбиво. Признался, что когда увидел в «Международной еврейской газете» первую мою подборку по Беларуси, насторожился: нет ли там критических залпов по нему? А, прочитав, был приятно удивлен. Я сказал, что о трениях в наших внутренних делах вовсе не обязательно возвещать всему белому свету. Хватило пальбы и на съезде.
- Это верно, – согласился Леонид. – Пальбы у нас было много. Но сейчас-то дым рассеялся.
Наверное, наши мысли оказались сходными, хотя к конструктивному разговору еще не были готовы.
Через пару недель позвонил ему.
- Есть ли у тебя желание встретиться и кое-что обсудить?
- Я согласен. Приходи ко мне в мастерскую.
- Когда?
- Сейчас.
Встретил у порога, протянул руку.
- Усаживайся. Кофе, чай?
- Все равно. Так начнем разговор?
Он разлил по чашечкам кофе, придвинул печенье.
- О чем мы будем говорить?
- О том, как нам жить дальше.
- Но вы же в вашем «Авив хадаш» столько грязи на меня выплеснули…
- Погоди, – остановил я его, – не вытаскивай пока свои обиды. У меня они тоже есть. Если сейчас начнем выяснять, кто первый сказал «а» и кто больше виноват, утонем в дискуссии. Я пришел к тебе совсем не ради этого.
- А с чем ты пришел?
- Пришел прежде всего с таким вопросом… У белорусских евреев сейчас газеты нет. Никакой. Ни старого «Авива», ни нового. Ты хочешь возродить «Авив»?
- Хочу.
- Очень хорошо. Тогда будем двигаться дальше…
Леонид сказал, что он тоже думал о газете. Есть и деньги на нее, да вот проблема: редактора пока не нашли. И если я готов снова взяться за редакторство…
Обговорили практические вопросы и, прощаясь, крепко пожали друг другу руки.
А через месяц, в июне 1996-го, вышел первый номер уже восстановленного «Авива». Поскольку средства, отпущенные на газету, были весьма скромны, пришлось сократить ее объем с 16 страниц до 12. Сократился и штат, ибо фонда зарплаты едва хватало на двух человек. Михаил Кругман, мой бывший зам и он же ответственный секретарь, уехал в Чикаго. Насовсем. Его мучила плохая проходимость сосудов. Средств на операцию не было. Надеялся на американскую медицину. Для него это вопрос жизни и смерти.
Лишиться такого работника и прекрасного человека для меня –  большая потеря. Но что поделаешь: жизнь порой вносит такие коррективы, которые предусмотреть невозможно. Мы с Леонидом Шакинко остались вдвоем. Платить корректорам и другим, совсем не лишним в редакции работникам, уже было нечем. Но как бы там ни было, газета стала выходить, обретя «второе дыхание». Года через полтора снова стала 16-страничной.
Присматриваясь к Леониду Левину в разных ситуациях, понял: образ «парадного еврея», нарисованного в том злополучном вкладыше, не соответствует действительности. Нет, не забронзовел он в своем лауреатстве и звании заслуженного архитектора. Кстати, обнаружился у него еще один талант. Прочитал его автобиографическую повесть «Хатынь». Написана сдержанно, но как емко! Сочный язык, неожиданные и всегда точные сравнения, метафоры…
Было отчего и загордиться, подчеркивая свою значимость. Но он никогда не надувал щек. Оставался естественным и доступным. К нему вереницей шли люди и бесконечно звонили: и в мастерскую, и домой. И он обкладывал себя новыми заботами, обязательствами, чужими проблемами…
Не обнаружил у него и трусости перед властью, о которой часто говорил Саша Гальперин. С властью он старался не конфликтовать, шел на компромиссы. Однако различал черту, за которой – сдача принципиальных позиций. Интересы белорусского еврейства отстаивал на любых доступных ему уровнях. Когда требовалась его подпись под публичным протестом против очередного всплеска антисемитизма, без колебаний ставил ее, хотя знал: власти это не понравится. Еще в 1994-м после вандализма на еврейских могилах в Гомеле немедленно выехал туда, побывал в исполкоме, после чего местные управленцы организовали восстановление разрушенного.
Неоднократно бывал у него дома, но какой либо роскоши не заметил. Его рабочий стол завален эскизами, фотографиями проектов, деловыми бумагами… Часть из них на – полу в «худождественном беспорядке». Да, обстановка квартиры тоже может кое-что сказать о ее хозяине. Как у типичного творческого человека, материальное здесь явно не преобладает.
- Порядок надо бы навести, – сетовал Леонид. – Да все времени не хватает.
Это уж точно: загружен он сверх всякой меры.
- Леня, убавь обороты, – не раз говорил ему. – Тебе уже сделали операцию на сердце.* В конце 2002-го Л.Левин перенес вторую операцию на сердце. Слава Богу, и на этот раз была удачной. Зачем же дразнить судьбу?
Он соглашался: «Да, ты прав», но… продолжал жить в прежнем режиме.
… Под Слуцком поставили памятник  расстрелянным во время фашистской оккупации евреям.
Хлестал дождь, но Левин гнал машину, торопясь к открытию памятника. Выступил на митинге, потом полчаса в помещении общины беседовал с ее активистами. Гостеприимные хозяева накрыли стол, предложили переждать непогоду, отдохнуть с дороги. Но куда там! Выпив чашку чая и перехватив бутерброд, заторопился к машине. «Извините, в Минске дела…» И снова сквозь дождь сто с лишним километров… А ведь мог бы и не ехать сюда, прислав кого-нибудь вместо себя. Такой вариант отбросил. Посчитал своим долгом, долгом еврейского президента, непременно быть на открытии памятника.
Столь долго выдерживать этот бешенный ритм он, наверное бы, не смог, если бы не его самоотверженная Наташа. Она изо всех сил старалась смягчить хотя бы дома это каждодневное напряжение, обустраивая его быт, его отдых.
Хотя наши отношения снова стали хорошими, меня продолжала мучить совесть за явный перебор в критических стрелах, направенных в него свыше двух лет назад. Перечитал вкладыш и стало не по себе. Как я мог выпустить его в таком виде! И вообще зачем он? Значит, дала сбой защитная система в моем редакторстве, предназначенная отсеять все лишнее, недостойное. Вот что значит находиться тогда в состоянии злости.
В чем только Левин не обвинялся! И в  бездеятельности, и в трусости перед властью, и в финансовой нечистоплотности, и в мании величия. И даже его лауреатство за всемирно известный мемориал в Хатыни упоминалось с издевкой: «лауреат премии имени великого вождя». И при этом ни словечка о его достоинствах, добрых делах.
Это уже была не критика, разборчивая и рассудительная. Был огонь на поражение. И нечего теперь ссылаться на авторов. Виноват прежде всего я, как редактор. А коли так, ежели есть стыд, надо повиниться. Публично.
И в июньском  (1997) номере «Авива» появились «Заметки редактора» – «Услышать и понять друг друга».
« Как людям научиться ладить между собой, - писал я, - это проблема вечная. Не имею в виду уживчивость с подлостью, трусостью, вероломством и т.п. Не об этом речь. Речь совсем о другом – об умении (и желании) слушать и понимать друг друга, делать упор на то, что нас сближает, а не разъединят, и, если угодно, умении прощать…»
В «Заметках редактора» принес извинения Леониду Левину за несправедливые обвинения в том вкладыше, причем, выделил это шрифтом.
Саша Гальперин встретил «Заметки» в штыки.
- Ты так распластался перед Левиным!
- Не распластался, а повинился в том, в чем был не прав. Это не одно и то же. А ты никакой своей вины не чувствуешь?
- Я? Перед Левиным?! Даже под дулами автоматов не стал бы перед ним извиняться.
- Автоматов никто на тебя не направляет. Вместо них – твоя совесть…
- Совесть моя чиста.
- Ты так думаешь? Скажи, Саша, только честно: в последние два года тебя посещали какие-то сомнения, колебания? Ну, например, правильно ли ты поступил, когда накопав на Левина компромат – статью в «Советской Белоруссии» в 88-м году - стал его шантажировать: «уступи мне место президента объединения, а не уйдешь добровольно, заставим уйти с позором»*. После поездки Л.Левина в составе официальной делегации в Израиль в 1988 г. в газете «Советская Белоруссия» появился материал в записи В.Лобова – о его израильских впечатлениях. В уста Л.Левина был вложен негативный отзыв об Израиле. Л.Левин это категорически опроверг. Как выяснилось, В.Лобов – псевдоним уже неоднократно упомянутого в этой книге журналиста Владимира Левина. Зная этого человека, и как в советские годы готовились подобные выступления «очевидцев», вполне уместно предположить: материал был заказным, и «партийный журналист», используя имя известного архитектора, постарался.  Хорошо ли это?
Он помолчал. Видимо, мой вопрос для него – неожиданность. Но пауза длилась недолго.
- То, что сделал, то сделал. И не раскаиваюсь в этом. А колеблются только слабаки.
- Ну-ну, товарищ супермен… Далеко пойдешь…
                х  х  х



Знать бы мне, что шагать по земле, как и жить, Саше остались считанные месяцы.
Дела в пекарне не заладились. Виновником Саша считал Канторовича. Но как с ним развязаться, как вернуть свои деньги, если они уже вложены в оборудование?
- Знаешь, как я его ненавижу! – как-то сказал мне. – Будь в моих руках автомат, выпустил бы в него весь рожок.
Слов нет, Канторович – не носитель добродетелей. Но работая с ним месяц за месяцем «в одной упряжке», позволить себе так ожесточиться – тут не выдержит даже могучая иммунная система.
У Саши обнаружился рак. Стационарное лечение не помогло.
Он позвонил нам с Мариной, просил, чтобы мы пришли. Тогда и узнали о страшном диагнозе. В популярной литературе о нетрадиционных методах лечения вычитали: при онкологии иногда помогает глина.
Стоял декабрь 1997-го. Мы вырубили ее замерзшие пласты: а вдруг поможет?
Когда увидели его, сердце мое сжалось. Перед нами был старик. Иссохшее лицо, ввалившиеся страдальческие глаза, отросшая седая борода… Его терзали боли, ночами не спал.
Обложили Сашу глиной. Вот уж поистине, в этой бездне отчаяния схватились за соломинку.
Надо отдать ему должное: вел себя мужественно. Знал, что выхода практически нет, но не метался в предсмертной тоске, разговаривал с нами спокойно.
- Давайте попрощаемся…
Можно было истолковать его слова двояко: жена Фаина приняла решение увезти Сашу в Израиль. Там, говорят, сильная медицина.
В израильском посольстве незамедлительно оформили необходимые документы. Но Саша прощался с нами навсегда. Это было видно по его отрешенному взгляду, по слезам в его глазах, которые при всей его воле уже не мог сдержать.
Умер он в Израиле в марте 1998-го. По словам Фаины, перед смертью пришел к Богу. Если бы произошло чудо и ему удалось бы тогда выкарабкаться, полагаю, это был бы уже во многом другой человек. Неординарность его натуры впитала бы и новое: вместо былого ожесточения – способность покаяться, прощать других, подниматься над обидами… Но переписать свою жизнь «начисто» никому не дано.
«Идти путем доброго сердца»… Понял ли он эту главную мудрость в свой смертный час?
Если пришел к Богу, наверное, понял.
                Леонид Шакинко
Работа с ним в «Авиве», переросшая в дружбу, была щедрым подарком судьбы. Есть же люди, от одного общения с которыми становится светлее на душе. Леонид Исидорович был именно таким, воплощая в себе врожденную интеллигентность, столь редкую в наше взъерошенное, недоброе время. Было в нем что-то от Дон – Кихота в его безоглядной порядочности. Только была она не воинственной, а тихой, даже застенчивой. Он и внешностью походил на рыцаря из Ламанчи, каким его изображали художники. Роста повыше среднего, худой, острая бородка, высокий лоб, увеличенный лысиной в обрамлении седых волос. Разве что вместо доспехов – рабочая жилетка. Из под очков – мудрый, проницательный взгляд. Этакий интеллигентный Дон-Кихот.
Казалось, он пришел совсем из другого мира – доброты, благородства, деликатности. Трудно было поверить, что сформировался как личность в среде, отнюдь не распологавшей к производству подобных человеческих качеств.
Его отрочество пришлось на годы фашистской оккупации в белорусской глубинке на Витебщине. Постоянный страх смерти, голод, нищета… Потом шесть лет солдатской службы в войсках МВД с неизменным матом, неистребимой дедовщиной и «промыванием мозгов» на политзанятиях. Но дисциплинированный солдатик не воспылал гневом к «безродным космополитам» и «затаившимся врагам народа». Еще помнились рассказы родителей о раскулачивании, ночных «воронках», увозящих людей в энкаведешный ад. Не стал он комсомольским активистом, бойким на язык, не вступил в партию, хотя анкета и позволяла. Каким-то особым крестьянским чутьем уловил фальшь во всей этой внешне благополучной, но уж очень крикливой и агрессивной системе, именуемой «советским образом жизни». Открывшийся в нем дар художника привел в художественное училище, а после его окончания – в Белорусский театрально-художественный институт. Работал художественным редактором в издательстве «Народная асвета», в журнале «Неман». Стал членом Союза художников.
Когда он пришел в «Авив», я знал о его принадлежности к сфере искусства, знакомстве со многими писателями. Но Леонид Исидорович никогда не подчеркивал свою близость к миру искусства и литературы, как и собственные творческие способности. Редакционный статус технического редактора и художника вовсе не был для него щитом, за которым можно было отгородиться от черновой работы, в избытке свалившейся на его плечи. Делал все, что требовалось для газеты. После отъезда в США Михаила Иосифовича Кругмана стал исполнять и секретарские обязанности. Готовил макеты полос, подсчитывал строки, размечал шрифты, ретушировал фотографии. Часами сидел рядом с верстальщиком у компьютера, вычитывал свежие оттиски, складывал сошедшие с печатной машины полосы в единую газету, таскал вместе со мной тираж из типографии к остановке троллейбуса… Когда обнаруживались опечатки, искусной рукой художника исправлял их в сотнях экземпляров. Был исполнительным директором, выпускающим, казначеем.
Я убедился: Шакинко – это надежность. Коренной белорус, он сердцем прикипел к еврейской газете, отдавая ей все свое умельство.
Вскоре его мастерская в многоэтажном доме на Немиге стала нашей «штаб-квартирой». И только там, увидев его работы, понял: Леонид Шакинко – тонкий график, самобытный портретист, мастер акварели, а его картины о Великой Отечественной – это своеобразные раздумья художника. Война предстала в его работах не батальными сценами, а увиденным и пережитым, осмысленным с высоты прожитых лет.
… Околица деревни. Пожилая женщина, облокотившись на жердь, всматривается в цепочку уходящих солдат. О чем она думает? Может быть, о том, вернутся ли они? А, может, о своих близких, которые тоже где-то шагают по военным дорогам навстречу своей судьбе, и она шепчет молитву во спасение их? Картину он назвал «Мать. 1941 г.»
А эта работа называется «Пути-дороги». Идут на фронт машины с военными грузами. Над ними – виадук. По железной дороге мчится военный эшелон. Видны солдаты в теплушках. Дым от паровоза сливается с низкими облаками. Тревожное небо и этот дым подчеркивают ощущение неизвестности. Наверное, не все, кто едут в теплушках, вернутся с войны.
Понравились мне и его сельские пейзажи с чуткой дозировкой света – сама поэзия. Рядом с ними – пейзажи городские из серии «Мой город» – художественная хроника Минска. Акварель – его «конек», где он предстал тонким архитектором многоцветья красок.
Нельзя было не обратить внимание и на другие его работы, висевшие на стенах: на фоне гор – портреты солдат и офицеров. Тельняшки, кепи, широкополые шляпы…
- Афганистан? – спросил я.
- Он самый.
Леонид Исидорович рассказал, что начал работать над «афганской темой» в конце 80-х. Она тогда уже считалась непопулярной. Война неправедная, жертвы напрасные. Зачем ворошить эти неприятные страницы нашей истории?
Шакинко думал иначе. Разве можно трагедию списать в архив, как отработанные канцелярские бумаги! Он, отец двух уже взрослых детей, представил горе родителей погибших «афганцев». Провожали в армию цветущих парней, а домой они вернулись «грузом 200». Не мог смириться с тем, чтобы ушли в беспамятство эти мальчики, сложившие в Афганистане свои головы, искалеченные на той проклятой войне.
Годы отдал этой теме, создав серию портретов и картин - символов. Работал бесплатно, безо всякой уверенности, что его работы пробьются к широкому зрителю. Расспрашивал родителей о детстве, юности их погибших детей, особенностях характера, всматривался в фотографии, придумывал множество композиций, прежде чем найти единственное верное, на его взгляд, творческое решение. А это десятки эскизов, поиск наиболее выразительных средств – труд поистине титанический.
Среди работ на «афганскую тему» меня особенно поразила картина – женщина в черном платке простирает к небу руки. В глазах – ужас. Это афганская мать – символ трагедии народа этой горной страны, ставшей жертвой прямой агрессии.
В советских и постсоветских средствах массовой информации афганскую трагедию, как правило, замалчивали. Если и шла речь о позорной войне, то больше писали о сломанных судьбах наших ребят, брошенных руководством страны на десятилетнюю бойню. Но ведь «наши ребята» не камушками кидались. Обрушивали на афганские кишлаки бомбы и ракеты, расстреливали их из орудий, проводили «зачистки», после которых ничего живого там не оставалось. Знакомый офицер рассказывал…
- … Поступает приказ: уничтожить бандформирование в таком-то кишлаке. Военную форму «духи» не носят. Поди отличи, кто душман, а кто мирный! И потом сегодня он мирный, а завтра возьмется за автомат. Есть ли «духи» в указанном населенном пункте или это только померещилось начальству, ротный или комбат, на кого эту задачу возложили, знали не всегда. Но приказ есть приказ. По кишлаку – огневой налет: артиллерийский или с вертолетов. Потом в дело вступает наша пехота и начинается «зачистка». Гранату – в дверь или в окно, затем очередь из автомата… Если из подвала крики, –  и туда гранату… Уходим из кишлака, а там – мертвая тишина. Мертвая – в прямом смысле этого слова. Сколько трупов в домах или во дворах, взрослых ли, детских, мужских или женских – кто их считал!
Подсчитали сами афганцы уже в масштабе страны: в итоге гражданской войны и вторжения «ограниченного контингента» советских войск – миллион погибших.
Совестливая натура Шакинко не могла пройти мимо беды, сотворенной злой волей кремлевских старцев и непосредственных исполнителей массовых жестокостей. Его картина «Афганская мать» – голос совести художника. Жертвы с той и другой стороны слились для него в одну боль. Он так и назвал эту серию работ – «Афганистан – боль моя».
В июне 1996-го в Троицком предместье, неподалеку от памятника погибшим «афганцам» на Острове слез, наконец-то была открыта его выставка, выпущен каталог. К нему подходили незнакомые люди, жали руку, говорили добрые слова. Разве могло тогда придти в голову, что эта выставка и эти прочувствованные слова – реквием и ему самому1
Утром 15 сентября я пришел в его мастерскую. Обсудили наши текущие дела, попили чаю, и я ушел. Перед обедом позвонил ему: надо было что-то уточнить. Телефон не отвечал. Тогда позвонил ему домой. Трубку снял сын.
- Будьте добры Леонида Исидоровича.
- Он умер.
- Что?!
- Он умер – повторил сын. – Около часа назад.
Я едва не выронил трубку.
Оказывается, после моего ухода позвонила в мастерскую жена, но в ответ – длинные гудки. Через некоторое время снова позвонила. То же самое. Встревоженные жена и сын приехали в мастерскую и застали его бездыханным. Отказали сосуды мозга…
Я много уже потерял дорогих мне людей, и каждый раз ощущение было такое, словно уходила навсегда часть моего мира, а, значит, и меня самого. Только что мы делали с ним очередной номер «Авива», обсуждали, на какой странице что и как разместить, а теперь пришлось размещать написанный мной некролог «Прощай, друг!»
Его, давно уже сугубо штатского человека, похоронили как солдата, с воинскими почестями, рядом с «афганцами».
А через несколько месяцев в «Авиве» появился очерк о нем Наума Циписа. Они давно были дружны, и Наум, как он это умеет делать, ярким языком писателя создал свой портрет Художника и Человека. Открылись новые детали, о которых я не знал.
«… Лет двадцать назад, –  писал Наум, – отнес я в журнал  «Неман» рассказ, который был принят, но выброшен цензором (бывшим «комиссаром» минской тюрьмы) из второй корректуры уже готового номера. Против цензуры и главный редактор ничего сделать не мог. Леня, работавший тогда (и в общей сложности – четверть века) главным художником журнала, несколько дней спустя подошел ко мне и доверительно сообщил: «Ты не волнуйся, времена меняются, придет и твое, и рассказ напечатают… Тем более, что по-новому не придется набирать: я набор спрятал…» Именно потому, что набор уже был, в один из «удачных» моментов спустя несколько лет крамольный рассказ был напечатан»
И еще…
«Он всегда жил в стесненных материальных условиях. Бывали просветы, когда продавал что-то из своих работ. Иногда покупали иностранцы – поляки, израильтяне… В период афганского «марафона» бывшие «афганцы» сбрасывались на краски, на материалы, на хлеб… Когда серия была готова, нашелся покупатель, да какой! Америка! Хватило бы на несколько лет безбедной жизни.
Не продал. «Почему?» – спросил я. «Это должно остаться здесь. Детей и память не продают».
Долго думал: как иллюстрировать очерк Циписа? Снова дать портрет Шакинко? Прекрасный снимок был уже над некрологом. Леонид Исидорович – в светлой рубашке с белорусским орнаментом, поверх – неизменная жилетка. Руки скрещены на груди, внимательный, раздумчивый взгляд. Кажется, только что оставил кисть и, отойдя на несколько метров от холста, всматривается в творение рук своих.
И вдруг меня осенило. В мастерской Шакинко стояла одна из последних его картин, навеянная образами Марка Шагала. Крупно – сам Мастер. Подперев рукой голову, задумался над Торой. Наморщенный лоб, седые кудри, как облака. А вокруг на земле и на небе – его персонажи…
Леонид Исидорович мне говорил, что работа еще не закончена, хотя мне виделось, что главное уже схвачено. А какие-то недорисованные детали, нюансы – о них, конечно, лучше знать самому художнику. Картина мне нравилась, и еще при его жизни  настоял, чтобы с нее был сделан снимок.
Как в воду глядел! Вспомнил о том снимке, и решение пришло. Эта работа Шакинко как нельзя лучше подойдет к очерку о нем. Два художника. Два земляка. Кстати, в книге «Память» Лиозненского района среди имен на букву «ш» упомянуты только они оба.
По этому поводу Леонид Исидорович смеялся: «Надо же, меня поместили рядом со знаменитостью. Теперь можно надувать щеки».
Щек скромнейший Шакинко, разумеется, не надувал. Не та натура.
Шагал и Шакинко… Еврей и белорус. Разный у них творческий диапазон, разная известность. Главное, что оба в силу отпущенного им таланта сумели сделать то, что сделали.
Очерк Наума Циписа назывался «Предназначение». В этом слове – самая суть написанного. На что потрачена жизнь? Как выполненно вверенное Всевышним творческое умельство? Есть над чем поразмыслить, прочитав о художнике, так и не обросшем почетными титулами.
Да что ему эти титулы! Свое он выполнил. Сполна.
                Редакторский хлеб
Теперь в «Авиве» я остался один. Часто проезжал и прохзодил по Немиге мимо многоэтажной громадины, где была мастерская Леонида Исидоровича. Казалось, стоит лишь подойти к знакомому подъезду, подняться на 12-й этаж, немного попетлять по лестничным лабиринтам, позвонить, и на пороге возникнет он со своим характерным жестом: простертая вглубь комнаты рука с радушно распахнутой ладонью: «Прошу в мои аппартаменты!»
Увы, нет уже аппартаментов, как и его гостепреимного хозяина. Все проходит… Но как сказал советский классик, «надо было жить и исполнять свои обязанности».
Обязанностями я был обвешен сверх всякой нормы. Поскольку корреспондента у меня не было, почти всю текущую информацию приходилось добывать самому. Звонил в городские общины, выезжал туда, если там происходило что-то важное. Входя в лекторскую группу при Израильском культурно-информационном центре, читал в общинах лекции по еврейской истории. Использовал лекторские поездки и для сбора газетной информации.
Значительную ее часть собирал в Минске. Туда время от времени приезжали по различным делам люди из общин, и я, встречаясь с ними, доставал блокнот или диктофон… Но прежде всего стремился быть на месте события. Собрался Координационный совет объединения, в синагогу на Кропоткина доставлен из Израиля свиток Торы, состоялся общинный фестиваль еврейской книги, в Минске – митинг «на Яме», в Израильском культурно-информационном центре – премьера спектакля Могилевского молодежного театра о восстании в Варшавском гетто и т.д. и т.п. – мое место, конечно же, там. Как говорят, быть в нужное время в нужном месте. А это значит – не просто быть, а непременно написать, причем, оперативно и, разумеется, «на уровне». А какой должен быть уровень, пишуший устанавливает себе планку сам. Чтобы не мозолить глаза мельканием своей фамилии, взял себе несколько псевдонимов. Из них наиболее ходовые – Обчугин и Крупский (родился в местечке Обчуге Крупского района). Часто подписывал свои материалы «наш кор», что тоже было сущей правдой.
Кроме привычного своего «амплуа» – репортера, очеркиста, публициста, поневоле приходилось быть и рецензентом книг, и театральным критиком и, увы, писать некрологи… Ну, и само собой – редактирование. Знакомый журналист как-то посетовал:
- Вкалываю, как папа Карла над чужими рукописями. Уже начинаю их тихо ненавидеть. Некоторые написаны от руки, вот и ковыряюсь в этих почерках… Ну, ладно, если бы еще грамотно писали. Но вы же знаете общий языковой уровень после окончания нашей школы.
Еще бы не знать! Уровень среднестатистической грамотности познал за десятки лет журналистской жизни, извините, собственной задницей. Сколько часов провел за приведением авторских рукописей в более или менее пристойный вид, не считал. Наверное, часы эти составили месяцы, если не годы. Однако раздражения при этом не испытывал. Чего раздражаться, если и сам не добрал многое из того, что декларировал  мой «аттестат зрелости»! Велики ли мои познания по ботанике или, скажем, астрономии? А по немецкому языку, на уроках которого частенько лоботрясничал? Так что нечего пенять другим. И если в чем-то разбираюь выше среднего уровня, гордиться этим ни к чему. Делай свое дело с удовольствием и не ропщи на черновую работу.
На это себя и настроил. А поэтому и не делил материалы на «свои» и «чужие». Они все мои, вернее, за каждый из них я в ответе. Если он получился неуклюжим, скучным, с малой «тягой», кого ж винить, если не себя, редактора!
Поверь, читатель, вовсе не рисуюсь перед тобой, когда пишу эти строки. Но что было, то было: работал над авторскими рукописями действительно, с удовольствием. Это тоже творческая работа, да еще какая! Придумать удачный заголовок, убрать многословие, сделать материал логичным и упругим, причем, не искажая авторскую направленность, его стиль – разве это скучная работа!
Пришло письмо.
«Дорогие друзья из редакции «Авив – Весна»! Наконец-то, на 95-м году жизни держу в руках газету, о которой мечтал десятки лет. Стал вашим читателем с некоторым опозданием. Но в этом вины моей нет. В моем возрасте не принято пользоваться таким словом, как «восторг», но это так.
Родом я из местечка Щедрин Бобруйского уезда, где проживал до 1922 года и где погибла вся моя родня. На фронте писал стихи о своих товарищах, которым оказывал первую врачебную помощь, как полковой врач. В стихах я не профессионал. Пишу – душу отвожу, как умею, без претензий..            
                Левин Семен Борисович,
                инвалид Великой Отечественной войны.
                г. Витебск.»
К письму приложены стихи:
                Моя подземная палата –
                Землянка: яма под накатом..
                Войной придумана обитель,
                Войной заказанный ей житель…
И дальше – еще пять четверостиший.
Незамысловатые рифмованные строчки привлекали сюжетом: подземный медпункт, неподалеку от передовой. Да и возраст автора – без малого век!
Проще простого – опубликовать это стихотворное воспоминание фронтового врача как оно есть. Но мне захотелось придать ему какую-то поэтическую окраску, чтобы стихи заслужили увидеть свет не из-за почтенного возраста автора, а потому что сами по себе интересны. И я, набравшись храбрости, принялся за работу. Пишу «набравшись храбрости», потому что поэтом давно уже себя не считал, а если изредка «баловался»  рифмами, то только для дружескоо пользования. Стал придумывать сравнения, метафоры, образы, вгоняя их в текст, но сохраняя содержание, ритм, дыхание стиха.
У автора было:
                Передний край зловеще дышит,
                И гром войны здесь каждый слышит…
Если первая строка несла в себе что-то от образа, то вторая была явно слаба. Во-первых, война – не всегда гром. Это может быть и посвист пуль, и стоны раненых и вообще звуковая палитра войны разнообразна. А во-вторых, обе строки не монтируются. Слово «зловеще» скорее говорит о затаившейся на время тишине, чем о громе. Тут надо сказать как-то иначе. Исчеркал пару листов, пока, наконец, получилось:
                Передний край зловеще дышит,
                Свою он книгу кровью пишет.
                Чтоб разобрать ее страницы,
                Колдуют врач и две сестрицы.
Стихотворение у автора заканчивалось так:
                Моя подземная палата…
                Солдаты в марлевых заплатах,
                Ночная темь, что дар от Бога,
                Людьми обжитая берлога.
Строфа сама по себе возражений не вызывала, но в ней не было концовки. Хорошо бы к ней пару ударных строк, аккумулирующих все выше сказанное.
Сидел до двух часов ночи, пока придумал:
                Здесь доброта, боец бесстрашный,
                Со смертью бьется в рукопашной.
Хочется думать, что Семен Борисович был на меня не в обиде.
Конечно, доводить «до кондиции» авторские стихи – не дело редактора. Но в данном случае повод для такого вмешательства, повторяю, был не стандартный.
Стихов в редакционном портфеле с избытком, однако публиковал их с большим разбором. Некоторые авторы обижались, но что поделаешь, надо думать и о читателях.
Однажды пришел ко мне человек лет около 80.
- Хочу вам показать свои стихи…
Раскрыл папку со множеством листов, исписанных каллиграфическим почерком. Я прочитал один, другой, пятый, десятый… К поэзии это чтиво ни малейшего отношения не имело. Сказал об этом автору напрямую.
- Но ведь с этими стихами я уже выступал, и мне хлопали.
- Не обольщайтесь. Иногда хлопают из-за вежливости, а применительно к вам, возможно, и еще из уважения к вашему возрасту.
Стал объяснять, чем поэзия отличается от не поэзии и почему его стихи относятся к последней.
Он слушал недоверчиво и, перебив, спросил:
- Так что же советуете мне – больше не писать стихов? Не выступать с ними?
- Нет, почему же? Пишите, если вам эт нравится. А выступать со своими стихами или не выступать – опять же ваше личное дело. Но вы попросили меня высказать свое мнение о ваших стихах. Я его высказал.
Складывая в папку листы, непризнанный мною пиит бросил со злостью:
- Да вы… вы мне просто завидуете! Сами, наверное, писать не умеете, вот и учинили мне разнос.
Я рассмеялся. Правда, быстро посерьезнел. Смешного здесь мало. Больше грустного. Передо мной был явный графоман, причем, воинственный. А это – болезнь.
С другим графоманом, приехавшим из городка Старые Дороги, беседовал около часа. Он принес стихи, которые причислил к басням. И опять пришлось устроить ликбез, популярно разъясняя, почему они на басни не тянут. В отличие от первого графомана, этот вел себя вполне миролюбиво.
… Глубокой ночью в моей квартире раздался междугородний звонок. Спросонья не сразу понял, кто это говорит. Оказалось, автор «басен».
- … Вы забраковали у меня вот эти строчки… (Прочитал их). Так я написал другие. Послушайте…
Не помню уже, что ему сказал, прежде чем положил трубку. Правда, от крепких слов удержался.
Каким образом он узнал мой домашний телефон? Впрочем, узнать его большого труда не составляло. Почти каждый вечер мне, как редактору, звонили, иногда в самое неподходящее время. Смирился с этим. Терпеливо выслушивал и отвечал. А куда денешься! Но Марина от такого внимания была не в восторге.
Каждый раз, читая свежий оттиск «Авива», на время забывал о своем редакторстве. Теперь я – просто читатель. Но не наивно-восторженный, а взыскательный, если угодно, желчный, подмечающий каждую опечатку, каждую шероховатость. Читателю вовсе не интересно, в каких условиях выходила газета, как добывались материалы, какие стрессы испытывал редактор. Ему интересно, что в номере и как все это подано. И если вместо четкого снимка, сданного в производство, получилось серое пятно с едва обозначенным силуэтом или в одной из колонок несколько строк так и не «проклюнулись», редакторские вздохи и возмущение по этому поводу читателю до фонаря. Он видит и оценивает то, что получилось, а не то, что могло быть.
Вспоминая типографские и финансовые перепитии многострадального «Авива», иногда и сам себя вопрошаю: неужели через все это приходилось продираться?
Увы, приходилось. За семь лет – четыре типографии, пять верстальщиков, и все в разных местах. К одному из них ездил на окраину города, к другому – за город. И почти каждый раз в переполненном автобусе. Тираж таскал на себе. Полторы тысячи экземпляров – вроде не так уж и много. Но если измерять своей спиной… 30 пачек, в каждой – 50 штук. Все это надо переместить  из типографии в офис еврейского объединения. Часть пути – на автобусе и в метро, остальные его отрезки общей протяженностью в 300 метров – пешком. В рюкзаке – 3 пачки общим весом не меньше пуда. Таким образом 6 рейсов. Перетащить тираж в офис – это еще далеко не все. Изрядную его часть  надо доставить в экспедицию для отправки на продажу в городские киоски, другую – на почту для рассылки в еврейские общины городов. И снова рюкзак за спину… Мои 20 пачек - бандеролей вызывали нервозность у стоящей за мной очереди. Но что поделаешь, другого выхода не было.
К физическим нагрузкам не привыкать. Подбадривал себя: когда-то толкнул штангу в 112,5 килограммов и 10 – 12 раз выжимал двухпудовку одной рукой, а тут в рюкзаке какой-то пуд с гаком. Не такой уж это вес для крепкого парня. Правда «парню» в ту пору было уже за 60, но к своему возрасту относился без напряжения. Так  что из-за необходимости поднимательно-таскательных усилий, связанных с доставкой и рассылкой тиража, страдальцем себя не считал. Даже наоборот, относил это к попутным физическим тренировкам. Ходят же люди в тренажерные залы, чтобы поработать  со всякого рода железяками и еще деньги платят за это удовольствие. А мне оно обходится совершенно бесплатно. И при этом прямая польза общественному делу.
В последний год моего редакторства договорился с Джойнтом: тираж стали привозить на машине. Но опять же перетаскивать его к машине, грузить и выгружать, доставлять в экспедицию и на почту – моя забота.
Все бы хорошо с этими «тренировками», но время! Времени катастрофически не хватало, потому как помимо функций экспедитора и грузчика, были у меня и другие. Одна из них – добывание денег для газеты. Подписав номер в свет и получив счет из типографии, звонил Леониду Левину:
- Леня, номер готов!
- Как он получился?
- На мой взгляд, есть, что почитать.
- Молодец!
Но дальше мажорный тон разговора пропадал.
- Из типографии поступил счет… (Называл сумму, которая с каждым месяцем значительно увеличивалась).
Несколько секунд трубка молчит и, наконец, уже без бодрости в голосе:
- Хорошо, я скажу Маше…
Маша – бухгалтер Объединения, девица довольно хамоватая. На мою просьбу – поскорее перечислить деньги верстальщику и в типографию (иначе е выдадут тираж) – нередко слышал:
- Денег на счету сейчас нет.
- Но ведь Левин сказал…
- Левину легко говорить, но вы же с вашей газетой у нас не одни. Где я сейчас возьму такую сумму? Рожу?
- Да нет, Маша. Вы уж лучше рожайте детей. Так когда все-таки деньги на счету появятся? Когда мне вам позвонить? Дело-то срочное…
Вразумительный ответ получал далеко не всегда. Бывало, что не выдержав моего напора, Маша бросала трубку. Для нее связанные с газетой бухгалтерские действия – дополнительная нагрузка. («У меня ваша газета уже в печенках сидит!») Оплата затягивалась и на недели, а тираж все это время томился на складе.
Понимал: газете нужен свой бухгалтер. Чиновники обставляли ее существование целым рядом всевозможных формальностей. Соблюсти их, когда то и дело меняются постановления, инструкции, параграфы, своевременно производить банковские операции – тут нужен специалист, причем, пунктуальный, добросовестный.
Как только позволили финансовые возможности, ввел в штат бухгалтера. Но «кадр» оказался неудачным. Молодая женщина работала еще где-то, к выполнению бухгалтерских обязанностей в «Авиве» относилась небрежно. Пришлось с ней расстаться. Взял другую, но с ней тоже каши не сварил: вскоре она куда-то надолго уехала.
Изрядно намучившись с этими дамами, пришел к здравой мысли: а почему бы не взять бухгалтером Галю? Это моя невестка, Сережина жена.
Прослужив 15 лет на космодроме (Байконур), Сережа вернулся (теперь уже с семьей) в Минск и стал преподавателем физподготовки в военной акадекмии. За неимением квартиры его семья, как и несколько других офицерских семей, жила в учебном корпусе – одна комната на четверых. Сын и дочь – школьники. Это проживание в столь некомфортных условиях затянулось на годы. Галя, инженер-электронщик, работу по специальности найти не смогла. Окончила экономические курсы. Это обстоятельство и подвигло предложить ей место бухгалтера. Оклад очень скромный – платить больше не было денег.
Галя после некоторых колебаний согласилась. Человек толковый, бухгалтерию в газете освоила быстро. Это был тот случай, когда «семейственность в подборе кадров» принесла прямую пользу делу. На Галю я мог вполне положиться, и она меня никогда не подводила.
Деньги на газету – вечная моя головная боль. Снова и снова давить на Леонида Левина, доказывать, убеждать, настаивать? Он и без того понимал значимость еврейской газеты. Но бюджет Объединения – в сущности то, что выделял Джойнт. И бюджет этот – не одна лишь газета. Расходных статей множество: финансирование общин в городах, проведение еврейских праздников, содержание аппарата Объединения, командировки и прочее и прочее. То, что выделялось «Авиву», едва хватало на типографские расходы. Исполнительный директор Объединения Вика Брумина как-то сказала мне: «Надо по одежке протягивать ножки. У вас газета выходит на 16 страницах, а можно сократить их вдвое – сразу сократятся типографские расходы. И гонорар не обязателен: в газету и без этого будут писать»
Агитировать меня за экономию излишне. И без того поджался. Выпускал газету без какой либо оргтехники, стандартной для самой скромной редакции – компьютера, факса, ксерокса… Вся моя техника – старенькая пишущая машинка, на которой сам же и перепечатывал все материалы. Своего помещения «Авив» никогда не имел, даже крохотной комнатушки. Газета делалась то в помещении МОЕКа, то в мастерской Леонида Шакинко, а после его смерти у меня дома.
О доставке тиража уже писал. Экономил и на другом. Газетные полосы после верстки переводились на кальку, хотя пленка давала лучшее качество печати, особенно снимков. Но пленка была почти вдвое дороже. Скрепя сердце, отказался от нее.
В командировки ездил только с «оказией». Скажем, едет в один из городов Леонид Левин или кто-нибудь из Джойнта – Сохнута, и я за компанию, если есть место в машине.
«Протягивать ножки», как советовала Вика, не хотел. Сократить объем газеты до 8 страниц – значило оставить за бортом половину столь нужной информации. Не платить авторам гонорар – тоже для меня неприемлемо. Журналистский труд нелегок. По себе знаю, как дается каждая строка, если стараешься вложить в нее и мысль, и чувство. Как, например, не заплатить Науму Ципису за прекрасный рассказ «Бабушка и генерал Стецко» или, скажем, Науму Кислику, поэту от Бога, за страницу его стихов! Если газета пользуется популярностью у читателей, то это заслуга прежде всего ее авторов. Именно они – ее главная движущая сила.
Я тоже автор, но зачастую автор поневоле, ибо из-за бедности не могу держать в штате корреспондента. Значительную часть добытой информации приходилось писать самому, не говоря уже о крупных материалах. От гонорара отказался по причине своего редакторства. Выписывать ту или иную сумму самому себе? Опасный соблазн. Твердо решил: подальше от этого. Не будет и повода для разговоров на тему «Своя рука владыка».
Но я немного отвлекся. Речь-то повел о добывании денег. Продолжу. Итак, где их взять на поддержку «Авива»? Снова обходить бизнесменов – пожертвуйте, братцы, на такую нужную для белорусских евреев, такую распрекрасную газету? Нет уж, увольте! Нахлебался.
И все-таки встретился мне предприниматель совсем иного толка. Познакомились на приеме в израильском посольстве. Михаил Абрамович Шурим, специалист по газосетям. Безо всяких предисловий вручил мне деньги.
- Это для «Авива»…
Ведь не просил его, и он никаких условий не ставил. Дал, как говорится, от чистого сердца.
Помог газете и в другой раз.Позднее, когда ближе познакомился с этим человеком, понял: для него еврейское возрождение не пустой звук. Деловая хватка отнюдь не погасила в нем благородства, порядочности, чего так не хватает многим удачливым бизнесменам.
Хорошо, конечно, когда встречаются такие люди. Но сказать «дайте еще» – язык не повернется. Человек и без того помог, и огромное ему спасибо! Но его возможности не беспредельны: не может же он содержать газету!
Размышляя на «денежную тему», пришел к выводу: нужны более или менее стабильные спонсоры. А для этого интерес должен быть взаимным: «вы нам – мы вам».
Именно такой подход и стал срабатывать.
Пришел к представителю Сохнута Баруху Камилу. Человек, по моим наблюдениям, демократичный, не чванливый, мыслит не так узко, как Дов Шарфштейн. Он тут же назвал сумму, которой готов
оплачивать сохнутовскую страницу. Она меня вполне устроила.
Следующий деловой визит в синагогу. В Минске их теперь две: на улицах Кропоткина и Даумана. Их руководство между собой не ладит. Одна называется Главной, другая – Центральной. Какая из них главней, а какая центральней, разобраться трудно. Обе – неподалеку друг от друга, в обеих работают раввины. Та, что на улице Даумана, объединяет несколько религиозных общин в городах, составляющих Иудейское религиозное объединение. Во главе его Юрий Дорн, молодой бизнесмен, хороший организатор. Нужно отдать ему должное: сумел найти спонсоров и на месте бывшей развалюхи возвести привлекательное строение.
Зимой 1997-го пришел я к нему и предложил завести в «Авиве» религиозную страницу. Предложение было принято. Юра платил аккуратно, что существенно улучшило финансовое положение газеты.
Сотрудничали мы около года. Потом обратил свой взор к синагоге на улице Кропоткина. Вокруг нее тоже группировалось несколько релгиозных общин. Заправлял там властный, напористый раввин Исроэл Грузман, приехавший из Израиля. С ним договорился уже о двух религиозных страницах. Соответственно увеличился и спонсорский вклад.
По такому же принципу наладил сотрудичество с Израильским культурно-инфомационным центром, колледжем еврейских знаний «Эш Тора» («Свет Торы»). Центром по изучению Торы «Мерхавим» («Просторы»). Таким образом до 5 страниц из 16 в «Авиве» были платными. Это и помогало газете держаться «на плаву». Не упускал при этом что-то заработать на рекламе. Словом, крутился, как мог.
Конечно, вся эта колготня отнимала массу времени, отрывая от письменного стола. Как я завидовал редакторам, у которых достаточный штат, помещение, современная оргтехника, автомобиль, надежное финансирование! Иногда давала о себе знать усталость, подступала апатия. Сколько же можно вот так крутиться – из месяца в месяц, из года в год! Может, бросить это редакторсство, подыскать себе занятие попроще, поспокойнее? Но это состояние быстро проходило. Продолжать, непременно продолжать, несмотря ни на что! – в этом укрепляли и читательские письма.
«Здравствуйте уважаемый редактор газеты «Авив» г-н Михаил Нордштейн! Пишет Вам Валентин Евгеньевич Пласкович из Борисова.Вот уже год, как я приобщился к прочтению газеты «Авив» благодаря Борисовскому обществу «Свет Меноры». Большое Вам спасибо за газету, которую евреи Беларуси ждали, чуть ли не полвека. Газета очень интересная, я не пропускаю буквально ни одной строчки в ней… Какую замечательную миссию Вы выполняете!…»
Еще письмо… «Газета «Авив» интересна и разнообразна по содержанию. Сам факт существования такой газеты я считаю чрезвычайно полезным, так как газета является средством сплочения и самовыражения еврейского населения. Но не только это. Публикуемые историко-архивные материалы, воспоминания и статьи о вкладе евреев – деятелей культуры, науки, промышленности – в  развитие республики являются очень ценным. Благодаря «Авиву» мы получаем подробную информацию о жизни и делах различных еврейских организаций во всех городах Белоруссии.
                Израиль Мазья, читатель.
                г. Витебск»
Подобных писем приходило немало.
Газета, помимо продажи в киосках «Белсоюзпечати», распространялась за небольшую плату в еврейских общинах. На мое имя поступали из общин денежные переводы. У меня сохранилось несколько почтовых корешков. Там тоже отзывы.
Из Бобруйска: «Большое спасибо за «Авив». Всегда ждем с нетерпением».
Из Верхнедвинска Витебской области: «Ваши газеты очень нам необходимы и прошу Вас при всей сложности пересылки продолжать держать в курсе еврейской жизни».
Из Речицы Гомельской области: «Наши читатели очень ждут «Авив»!»
И так далее…
Добрые слова о газете звучали и на читательских конференциях (самая большая была, естественно, в Минске). Ну как после всего этого бросить дело, которому уже отдано столько сил! И я с одержимостью муравья тащил свою ношу.
Похвальные отзывы вовсе не заслоняли от меня шероховатости в том или ином номере. Большинство из них относилось к внешнему оформлению газеты. Не хватало впечатляющих, технически качественных снимков, особенно на первую полосу. Иногда подводила верстка. Время от времени проскальзовали опечатки – бич всех газет. Мучило и то, что опять не смог из-за нехватки газетной площади опубликовать материалы, которые рвались из папки.
Редакторский хлеб – для меня это прежде всего признание читателей. Нелегко он мне доставался. Но какой бы горечью иногда не отдавал, другого, лучшего для себя, уже не мыслил.
Еще в бытность работы в «Во славу Родины» свой материал об одном мастере артиллерийского огня закончил так: «Это его главное дело, любимое дело. А любимое дело делают хорошо».
Не мне судить, насколько хорошо я делал свое дело, ставшее для меня в 90-е годы главным и любимым. Но могу, не кривя душой, сказать: старался.               
Герои «Авива – люди «с искрой»
Старался, чтобы в каждом номере, кроме текущей информации, целевых страниц, в том числе и молодежной, было что-то, как говорят, сверхинтересное, такое, что не оставит равнодушным любого читателя.
Перечислю только несколько подобных публикаций: рассказ бывшего командира советской подводной лодки о пережитом им во время Шестидневной войны 1967 года на Ближнем Востоке («Я ждал приказ – уничтожить Израиль»), о малоизвестных подробностях участия советских войск в арабо-израильском конфликте («Как СССР наказывал Израиль»), «Никита Хрущев и евреи», «Операция в Энтебе» – об освобождении израильских заложников в 1973 году, «Адмирал Нахимов – сын еврейского народа», «Судился полковник с маршалом» – о воинской чести и бесчестьи в наши дни…
«Авив» не должен быть «местечковой» газетой, напротив, содержание его страниц должно раздвигать горизонты. Из этого исходил.
Но в центре внимания газеты был конкретный человек, живущий среди нас, человек с «искрой». Сколько за время работы в «Авиве» открылось мне ярких биографий, неординарных случаев!
В Израильском культурно-информационном центре узнал от Бориса Зальца, сотрудника, ведавшего спортивной работой: живет в Минске молодой человек с парализовнными ногами – Борис Бачковский. Чемпион СНГ в 1992-м по настольному теннису, полуфиналист Кубка мира по бальным танцам. Захотелось встретиться с ним. Несколько раз был у него дома. Его жена Жанна – тоже колясочница (парализованы ноги). Она, как и муж, бросила вызов судьбе: неоднократная чемпионка республики среди инвалидов по настольному теннису и по легкой атлетике – копье, ядро, диск. Оба водят машину. Всю домашнюю работу выполняют без чьей либо помощи.
Ну как не написать о таких людях! И на первой полосе появился очерк «Наперекор обстоятельствам».
Или такой «сюжет». В январе 1997-го в синагоге на улице Даумана познакомился с молодым человеком Илией Симельгором. Живет в Челябинске. А в Минске оказался потому, что совершает путешествие на велосипеде. Дальнейший маршрут еще не определил: или Прибалтика или Польша. А потом, возможно, Греция. В апреле же намерен быть в Тель-Авиве, где должна состояться во время Песаха его свадьба с любимой девушкой.
То, что услышал, сразу же заставило вытащить блокнот. На собственную свадьбу из Челябинска в Израиль… на велосипеде! Есть же на свете чудаки! Но Илия вовсе не взбалмошный бездельник, жаждущий приключений. Что стоит за этим его путешествием в такое недоброе время? Это у него и выпытывал. И у меня сложилось весьма целостное впечатление о необычном путешественнике.
Мое внимание особенно привлекали подвижники, делающие свое дело изо дня в день без саморекламы и ожидания аплодисментов. С одним из них встретился в Пинске. Семен Федорович Шапиро, 1932 года рождения. Окончил два ленинградских вуза: с отличием финансово-экономический факультет, а затем заочно факультет журналистики. Около 30 лет работал в «Полеской правде», возглавлял местное радио. Первый разряд по шахматам. Самоучкой освоил ноты. Поет романсы, аккомпанируя себе на пианино. Свыше 20 лет выступал в народном хоре полеской песни. Но, пожалуй, наиболее сильное увлечение – история родного города. Сотни часов провел в архивах и Национальных библиотеках Москвы, Петербурга, Минска, Бреста, поднял целые пласты еврейской истории на Пинщине.
Когда мы встретились, он работал над книгой по истории Пинска. До Второй мировой войны в городе преобладало еврейское население. Во время фашистской оккупации там погибло около 200 белорусов, русских, поляков, украинцев, цыган, а евреев – свыше 25 тысяч. И Семен Шапиро стал устанавливать их имена. Это было неимоверно трудно. В городе остались считанные свидетели тех страшных событий. Многие из оставшихся в живых уехали в Израиль, США, Германию и другие страны.
Поиск шел по нескольким направлениям. Приехавшие в гости из Израиля бывшие земляки подарили городскому музею изданный в Израиле трехтомник истории Пинска с 11 тысячами имен евреев, погибших в гетто. Этот скорбный список пополнили данные архивов. После освобождения Белоруссии работали Чрезвычайные комиссии по установлению злодеяний оккупантов.
Тетради с именами погибших, установленных по горячим следам событий, хранились в областном архиве. Но списки, нуждались в уточнении, ибо порой составлялись наспех по расспросам уцелевших местных жителей. Против многих фамилий – только инициалы, а зачастую отсутствовали и они. Нужно было все это уточнить, восполнить пробелы, расположить фамилии по алфавиту.
Семен Федорович просматривал и сохранившиеся довоенные документы, особенно паспортного стола – по прописке и выписке.
На каждого погибшего составил учетную карточку. Кроме фамилии, имени, отчества, там значатся год рождения, профессия, довоенный адрес. Из 25000 имен удалось установить около 24000! Списки, составленные в результате систематизации учетных карточек – это более 300 листов машинописного текста.
Столь гигантский труд потребовал недюжинного упорства, терпения, самоотверженности. Вся небольшая двухкомнатная квартира Шапиро была завалена учетными карточками и списками.
Свой материал об этом незаурядном человеке я назвал «24 тысячи имен, вырванных из безвестия»
Заголовок своей зарисовки о другом таком же подвижнике тоже связал с цифрой: «12 тысяч возвращенных имен».
Публикация сравнительно небольшая. Не буду ее пересказывать, а приведу с незначительными сокращениями.
«Об этих людях долгие годы средства массовой информации хранили глухое молчание. И только с середины 50-х, когда начиналась хрущевская «оттепель», сначала робко, а потом все более открыто, эта тема стала набирать обороты. С середины 60-х и вплоть до агонии коммунистического режима в СССР в конце 80-х ее приглушили. Если время от времени и появлялись статьи и очерки о той или иной жертве сталинского  террора, то писали, как правило, о видных государственных деятелях, военачальниках, дипломатах, разведчиках, ученых, писателях, словом, о людях «с именами». В конце повествования обычно появлялась стыдливо-сдавленная фраза: «пал жертвой необоснованных репрессий». А вскорости исчезла и она. Будто человек, славно потрудившийся на благо родимого государства, умер естественной смертью. Что же касается рядовых жертв этого чудовищного произвола, скажем, колхозного счетовода, инженера спичечной фабрики, школьного учителя, массовика дома отдыха и т.д. и т.п., то кто о них вспомнит, кроме близких! В издаваемых в Беларуси районных краеведческих книгах «Память» их имен не найдешь, да и в каких исторических реестрах они значатся!
Репрессированы миллионы. Расстреляны, умерли от голода и холода, нескончаемых издевательств, надорвались на каторжном труде. Был человек и бесследно сгинул в бескрайних владениях ГУЛАГа.
Непопулярная тема… И вроде есть в этом какой-то резон. Люди устали от жестокости, вернее, привыкли к ней. Народ оправиться не может после Афгана, Чечни и прочих потрясений, а тут опять про ГУЛАГ и всякие там энкаведистско - кегебешные страсти-мордасти. Не до них сейчас, не до них…
Так считают многие, не привыкшие напрягать мозги по поводу трагических зигзагов нашей истории.
Минчанин Григорий Карпилов думает иначе. Мученики злодейских застенков – это целые миры людских душ. Вырвать их из безвестности, сохранить в нашей исторической памяти, значит, напомнить и нынешним поколениям, и грядущим: так было, но так не должно быть!..
Кто он такой, Григорий Карпилов, и какое касательство имеет к этой, все еще кровоточащей теме? 30-летний школьный учитель музыки. Женат. Двое детей. Ему бы подбить покрепче локотки железками, чтобы ловчее добывать дензнаки, а он, как не от мира сего, проводит отпуска в архивах. Собрать деньги на поездку в Москву для него проблема. Однако поднатужившись, поскребя по сусекам, все-таки едет в белокаменную и день за днем корпит над архивными бумагами, пополняя свою картотеку сведениями о репрессированных: фамилия, имя, отчество, когда родился, где и кем работал, когда арестован, перед каким судилищем предстал, в чем обвинялся, когда погиб…
Грустные сведения, похожие друг на друга безысходной чудовищной античеловечностью. На такой работе можно и сердце надорвать. А он все пашет и пашет. Какая ему тут выгода? А никакой. Но ведь кому-то надо рыхлить это закаменевшее поле!.. 
Публикации историка Григория Карпилова появлялись в газетах «Европейское время», «Народная воля», «Культура», а теперь делают честь и «Авиву».
В его картотеке уже 12 тысяч имен. 12 тысяч судеб. 12 тысяч трагедий.
Может, это и не столь уж много в океанище произвола, но без них, этих имен, наша История будет неполной.
Человек делает Дело. Информация к размышлению, что есть человеческая красота»
В том же номере (№ 4, 1996) – статья Григория Карпилова «Расстрельные команды работали с перегрузкой». В ней – выборочные данные его картотеки.
«Альтшулер Григорий Львович – 1903 г. р., уроженец г.Черикова, член ВКП(б), образование высшее, старший инженер Главнефти. Проживал: г. Москва, Смоленский бульвар, д.17, кв. 3.
Арестован 19 января 1938 года. Осужден 19 марта 1938 года Военной коллегией Верховного Суда СССР по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации к высшей мере наказания.
Расстрелян 20 марта 1938 года. Реабилитирован в 1956 году».
Басов Геннадий Александрович – 1887 г. р., уроженец г. Бобруйска, беспартийный, образование низшее, конторский служащий ОГПУ СССР, проживал: г. Москва, М.Козихинский пер., д.4, кв.15.
Арестован 25 февраля 1939 года. Реабилитирован в 1962 году…»
Читал этот скорбный список и думал: мог и я угодить в сталинский застенок. За что? А ни за что. Неосторожное слово в студенческие годы, конфликт в Енисейске с эмгебешным начальником Москаленко, случись он на пару месяцев раньше – до смерти усатого диктатора – да мало ли было поводов растоптать еще одну жизнь!
В страшное время мы жили… Такие подвижники, как Григорий Карпилов, не дают его забыть. Беспамятство – путь к новым трагедиям.
Публикуя материалы о людях мужественных и благородных, газета тем самым побуждала и своих читателей: оглянитесь окрест, да повнимательнее. Возможно, такие люди живут или жили рядом с вами.
Методист отдела образования Житковического райисполкома Гомельской области Василий Никанович написал о жителе поселка Ленин Владимире Владимировиче Бояринове. Бывший партизан, участник двух рейдов под командованием знаменитого партизанского командира С.А.Ковпака, школьный учитель Бояринов вместе со своими учениками устанавливает фамилии земляков, погибших на фронтах, в партизанских отрядах, в гетто. При его активном участии насыпан Священный Курган в память погибшим 1250 воинам Советской Армии и местным жителям, установлено 11 памятников и памятных знаков. Он определил контуры братской могилы узников гетто и наладил постоянный уход за ней. Вместе с учениками выяснил немало фамилий расстрелянных здесь евреев. Списки собирались с помощью местных жителей – очевидцев тех страшных событий.
Много сделал этот неугомонный человек и для благоустройства старого еврейского кладбища, которое ведет свое начало с конца 16 века. Во время войны и в послевоенные годы кладбище было запущенным, ему нанесен значительный урон. Усилиями Владимира Владимировича оно ограждено, досматривается и теперь считается в поселке историческим памятником. Русский человек, христианин,  показал достойный пример, как надо относиться к памяти своих земляков-евреев, живших здесь на протяжении веков.
В.В.Бояринов вместе с женой был приглашен в Израиль, принят в правительстве и Мемориальном Институте Яд Вашем.
«Для нас два месяца, проведенных в Израиле, – делился он своими  впечатлениями, – прошли как один день. И это потому, что нас в Израиле встречали как родных… Большое спасибо всему израильскому народу за верность и дружбу, а всем членам Ленинской общины в Израиле от нас низкий поклон.»
в «Авиве» я завел рубрику «Красивые люди». Красивые – значит, совершающие красивые поступки. Не на публику, не для  почетных званий и наград. Перед своей совестью, а, значит, перед Богом. Как там в песне?
                И что положено кому,
                Пусть каждый совершит.
Так кто же мешает нам быть красивыми?
            Да, это для еврейской газеты!
О Марате Горевом был наслышан еще в 80-х. О нем писали в республиканской и центральной печати. Молодой учитель истории Гомельского профтехучилища создал из учащихся поисковый отряд и каждое лето отправлялся со своими ребятами в экспедицию – откапывать краснозвездные самолеты, сбитые во время войны. Несколько таких самолетов нашли и подняли из земли, вернув «без вести пропавшим» летчикам не только имена, но и честные биографии. Его отряд РВС (Разведчики Военной Славы), единственный в стране, был удостоен премии Ленинского комсомола. Марата наградили медалью (представляли к ордену).
С ним познакомился летом 1991-го, когда он по каким-то делам заглянул в редакцию «Знаменки». Знакомство было, что называется, на ходу, но мне он запомнился. Высокий, крутоплечий, с короткой стрижкой, светлые, отглаженные брюки – от всей его крепко сбитой фигуры исходила энергия, внутренняя упругость. На широком добродушном лице – неподдельный интерес к собеседнику. Держался просто, без тени важничанья. Недостатка внимания прессы не испытывал, и я не стал теребить его вопросами о поисковой работе. Приятный парень, делает хорошее дело и вовсе не обязательно при знакомстве с ним тут же вытаскивать блокнот. Поговорили немного, уже не помню о чем, и разошлись.
Надоумил рассказать о нем в «Авиве» Наум Ципис, но это уже было лет семь спустя.
- Старик, ты о Марате напиши. Это, скажу я тебе, личность.
- Так о нем уже не раз писали.
- Ну и что? А ты разговори его и услышишь много такого, о чем в тех публикациях не было. Кстати, он – еврей со всеми вытекающими в советское время последствиями.
О том, что Горевой – еврей, услышал впервые. Любопытно, конечно, но не более того. Ладно, поговорим…
Поговорили. Да не один час. Знал Наум, хорошо знал, на кого меня нацеливал. Спасибо ему! Передо мной открылся незаурядный педагог-подвиждник. Поднять ребят на такое благородное и очень трудное дело и год за годом делать его в любую погоду летом и зимой – тут надо иметь очень сильный душевный заряд. 26 раскопок, 102 имени тех, кто десятки лет считались бесследно сгинувшими в топке войны.
Очерк о Марате Горевом был напечатан в «Авиве» в декабре 1997-го. На первой странице с большим портретом и продолжением внутри номера. А вскоре я попросил его рассказать в газете хотя бы об одной, наиболее памятной для него истории – как вырвали из «без вести пропавших» еще одно имя.
Марат думал недолго.
- Хорошо. Расскажу, как мы нашли Мишу Марущенко… Когда тебе надо?
- Срока не устанавливаю. Однако не тяни. Двух недель тебе хватит?
- Постараюсь.
Он принес рукопись дней через десять. И какую рукопись! Править ее было не нужно: Марат хорошо владел пером.
А история поиска вкратце такова…
Летом 1978-го во время очередной экспедиции в Жлобинском районе следопыты узнали от селян: у их деревни был подбит советский самолет. Мальчишки вытянули из него парашют и документы летчика не то Андрющенко, не то Марущенко и, кажется, из Днепропетровска. Документы сдали в военкомат…
Так появилась эта слабая ниточка. Она вывела на след, но он оказался длинным и запутанным. Последовали запросы то в одно ведомство, то в другое… Приходили ответы из Днепропетровского облвоенкомата, Главного Управления кадров Министерства обороны СССР, Центрального архива Министерства обороны, Апшеронского райвоенкомата Краснодарского края и, наконец, телефонограмма из Жлобинского райвоенкомата. В ходе многомесячного поиска было установлено: в воздушном бою под деревней Александровкой был сбит истребитель младшего лейтенанта Михаила Марущенко.
Он упал на заливной луг. Копать можно только в июле, когда подсохнет земля. К 1 июля заказали болотный экскаватор.
По пояс в воде, сменяя друг друга, вычерпывали ведрами черную жижу. Во всю жарило солнце, а ноги стыли от холода. На глубине трех метров обнаружили двигатель, обломки фюзеляжа и крыльев, рваные куски дюраля… И среди них – пулемет и пушка, оборудование кабины, меховой комбинезон, перчатки, пистолет, останки пилота…
Двигатель подняли экскаватором, все остальное – вручную, выложив на брезент.
Связались с родителями Михаила Марущенко, его однополчанами. От них пришли письма. Теперь можно было составить образ – каким он был, этот юноша, так и не встретивший свое 20-летие.
Хорошим был парнем: нежным и заботливым сыном, храбрым летчиком. Остались фотографии. Вот он в гимнастерке, в погонах младшего лейтенанта. А здесь он среди летчиков их экскадрильи в перерыве между боевыми вылетами. Шел последний для него 1943-й год…
Хоронили Мишу в Жлобине. За орудийным лафетом шли мать и отец, однополчане из 517-го Калинковического ордена Суворова истребительного авиаполка, следопыты РВС. По обеим сторонам улиц – сотни горожан…
На поминках один из летчиков-ветеранов сказал:
-… Смерть на войне я не так переживал, как сегодняшний день. И обращаясь к следопытам, говорю: Ребята мои дорогие! Какие вы высокие душой люди! – И вдруг стал отвинчивать от своего пиджака орден Красной Звезды. – Это вам. Заслужили…
С большим трудом удалось его остановить.
Родители Миши Марущенко привезли следопытам корзину винограда. Его мать гладила подростков, обнимала:
- Ешьте, деточки, ешьте!..
Публикация заканчивалась так:
«Да, Миша, все-таки ты пришел к нам. Наверное, потому, что и мы пошли к тебе навстречу. Мы встретились, и теперь ты смотришь на нас из далекого 43-го. И будешь смотреть всегда.»
Материал, названный «Возвращение», был снабжен фотографиями и поставлен в номер. Но у него нашелся противник – генеральный директор еврейского объединения Борис Озерский.
После примирения с Леонидом Левиным, по его настоянию, он был включен в состав редколлегии. Спорить я не стал. Ладно, подумал тогда, пусть будет. В конце концов погоду для газеты не сделает. Очевидно, Леонид решил перестраховаться, отведя своему помощнику роль надзирающего за газетой. И Озерский рьяно стал надзирать. В журналистике смыслил мало, но амбиции перли из него сверх всякой меры. Мне он напоминал невежественного матроса, прибывшего в 1917-м управлять банком.
Едва вышел первый номер возрожденного «Авива», как Озерский при встрече со мной сделал скорбную мину:
- Мы ожидали большего.
- Кто это «мы»? Читатели газеты, среди которых ты уже провел социологическое исследование?
- Руководство Объединения.
- А руководство, это кто? Называй персонально.
Он смутился и замял разговор.
Спустя несколько дней я спросил у Левина:
- Тебе не понравился первый номер?
- С чего ты взял? – вскинул брови Леонид. – Номер вполне на уровне. Продолжай и дальше в том же духе.
- Да, но Озерский, твой уполномоченный, думает иначе. – И сказал о его реплике.
- А-а… – махнул рукой Леонид, – не обращай внимания.
Озерский однако не угомонился, продолжал придираться то к одной публикации, то к другой. Его суждения были настолько вздорны, что я не выдержал:
- А может, отдохнешь от непосильных трудов в редколлегии? По-моему, ты переутомился.
Лишиться упоминания в конце каждого номера своей фамилии среди интеллектуалов он явно не хотел.
- Меня утвердило руководство, – сказал не без важности.
Боже, сколько же в нем было тщеславия!
- Ладно, решим этот вопрос с руководством, – пообещал я.
И при первой же встрече с Левиным сказал ему без обиняков:
- Слушай, Леня… Убери ты от меня Озерского. Неужели не видишь, что в редколлегии делать ему совершенно нечего? Не вынуждай меня провести эту процедуру публично.
- Хорошо, я не возражаю.
Лишившись официального статуса члена редколлегии, Озерский время от времени продолжал свои наскоки. Я на них уже не реагировал. Но одно его «замечание» все-таки вывело из себя. Речь шла о материале Горевого. В разгар подготовки номера он подошел ко мне.
- Чем думаешь порадовать читателей? Спрашиваю не как бывший член редколлегии (укоризна в голосе), а просто как человек, если угодно, генеральный директор Объединения.
Тайны из содержания будущего номера я не делал. Назвал ему несколько материалов, в том числе и «Возвращение», пояснив, что стоит за этим заголовком.
- Этот летчик – еврей?
- Украинец.
- Так почему это надо печатать в «Авиве»? Я понимаю: юные следопыты, раскопки… Дело в общем-то нужное. Но к еврейской газете эта тематика никакого отношения не имеет.
Наверное, не надо было вступать с ним в спор, но меня завел не только его менторский тон.
- Не имеет, говоришь? А если бы не этот летчик Миша Марущенко, если бы не миллионы таких, как он, сложивших свои головы в ту войну, ходил бы ты сейчас по этой земле?
Он поморщился.
- Ну зачем ты так? Я ведь тебе по-дружески говорю. Не горячись, подумай.
- Подумал. Еще много лет назад подумал. И в этом своем мнении останусь до конца жизни.
О разговоре с Озерским рассказал Ципису. Тут уже вскипел Наум.
- Он что, такой замшелый?
- Дело не только в нем. Есть и другие блюстители чистоты крови. Сколько уже слышал на тему, куда должна смотреть еврейская газета! Стоит ей посмотреть чуть влево или вправо, как находятся обвинители: стала уже не совсем еврейской.
Наум задумался.
- Пожалуй, ты прав: дело действительно не в Озерском. Если бы с такими суждениями он был один…
Меня осенило:
- Старина, а что если тебе написать на эту тему что-то вроде предисловия к материалу Марата? Ту – писатель, а, стало быть, мыслитель…
Наум засмеялся.
- Издеваешься? – Но через секунду, другую посерьезнел. – А ты знаешь, напишу! Непременно напишу. Сколько даешь мне строк?
- Да хоть полполосы.
- Договорились.
И он написал, поставив категоричный заголовок: «Да, это для еврейской газеты!». То были раздумья писателя на вечную тему: как должны поступать люди, живущие среди людей, независимо от их национальности и вероисповедания. А итог своим раздумьям подвел такой:
«Да, это сделал со своими ребятами еврей Горевой для украинца Марущенко. Да, это сделал Человек Горевой для Человека Марущенко. И еще для сотни мертвых и теперь уже известных солдат, которые воевали за будущее Горевого.
Может такой материал быть напечатан в «Авиве»?
Должен! – говорю я».
                х  х  х 
Летом 1998-го мы, группа журналистов, писателей, ученых, вместе с Маратом побывали в Рогачеве, где благодаря его усилиям был создан уникальный музей «Судьба солдата». Там – фотографии летчиков, чьи имена вырвали из безвестья юные следопыты Горевого, останки поднятых из земли самолетов, уцелевшие предметы летного снаряжения, фляга с водой 41-го года… Этот музей не парадный. Здесь не звучат патетические речи. Здесь, останавливаясь у экспонатов, думают о жестокости войны, цене Победы, о бесценности человеческой жизни.
То, что сделал Марат Горевой со своими следопытами, вполне укладывается в понятие «гражданский подвиг». И, положа руку на сердце, могу сказать: я доволен, что вверенная мне газета мимо этого подвига не прошла.
                МОЕК – теплый еврейский дом
Если не считать синагогу, что на улице Кропоткина, это был первый очаг еврейского возрождения. Светский. Он же положил начало и многим другим еврейским организациям. Первое пристанище «Авива» тоже было здесь, на Интернациональной, 6. На втором этаже небольшого двухэтажного здания разместился Сохнут, а на первом – МОЕК (Еще раз напомню: Минское объединение еврейской культуры имени Изи Харика) – три комнаты и коморка. Две из них занимала библиотека с читальным залом. Читальный зал – сказано, пожалуй, чересчур громко. Это зальчик, где стояли шесть столоа со стульями. А в смежной крохотной комнатушке – полки с канигами – первая в Минске еврейская библиотека, где священодействовала уже неоднократно упомянутая Дина Звуловна Харик, вдова расстрелянного в 37-м поэта. Этой работой  буквально жила, отдавая ей всю нерастраченную энергию своей бескорыстной натуры. Книги безвозмездно приносили и привозили доброхоты. Она подклеивала наиболее истрепанные страницы и обложки, систематизировала, делала описи, составляла каталоги… Со всеми была приветлива, разговорчива, с некоторыми посетителями переходила на идиш. Как светилось ее лицо, когда в ответ слышала родную для нее с детства речь!
Большинство книг – на русском языке, но были и на идиш, и на иврите. Такая неравная пропорция объяснялась просто: с 1937-го года, когда власть повела наступление на еврейскую культуру, литературу на идиш перестали издавать. Об издании книг на иврите  не могло быть и речи: считался языком сионизма.
С первых же дней появления МОЕКа в этих скромных аппартаментах он стал своеобразным еврейским клубом. Здесь проводились собрания первых еврейских организаций и поначалу заседаний Координационного совета еврейского республиканского объединения. Здесь читались лекции, устраивались первые концерты еврейской музыки и песни, литературные утренники и вечера. Сюда я приглашал на деловые свидания, связанные с газетой.
Стиль той или иной организации, конечно же, во многом зависит от ее лидера. Именно стиль, а не просто перечень тех или иных мероприятий. В этом отношении МОЕКу повезло: у его кормила оказались люди, как я уже писал, с «искрой», по-настоящему болеющие за возрождение еврейской культуры. Отсюда и стиль: не казенный, с проставлением пресловутых галочек, а по-домашнему доверительный и сердечный.
Бессменным председателем МОЕКа на протяжении 12 лет был тоже не раз уже упомянутый в моем повествовании Май Вольфович Данциг, профессор и с 1995-го народный художник Беларуси. В том же 95-м ему исполнилось 60. Вот уж с кого важность не капала. Доброжелательный, с хорошим зарядом юмора, он мог быть и жестким, когда сталкивался с чьей-то непорядочностью, необязательностью. Но таким его видел редко. В наших праздниках – «капустниках» он принимал непосредственное участие: пел шуточные куплеты и танцевал. А в 1998-м снялся в художественном фильме режиссера Астрахана «Из ада в ад», сыграв одну из главных ролей – руководителя еврейской общины небольшого польского города. В основе фильма –  еврейский погром в 1946 году в Кельце. И это через год после сокрушения фашистской Германии!
В фильме Май снимался без грима. Ему не нужно было «вписываться» в роль: был еврейским лидером и в жизни, и на экране. Сидя в кинозале, я видел не актера, а реального Мая Данцига. Вот он пытается организовать сопротивление погромщикам, защитить женщин и детей. Но слишком неравны силы... И невольно думалось: все это может повториться, если снова и снова, сталкиваясь с ксенофобией, вжимать голову в плечи.
Как причудливы зигзаги судьбы! Мог бы и Май, к началу фашистского нашествия четырехлетний ребенок, сгинуть в кошмаре Минского гетто, если бы не счастливое мгновенье. Их семья пыталась покинуть горящий Минск. С товарной станцции уже тронулся поезд. Вагоны-теплушки забиты людьми. Данциги же остались на платформе. И вдруг из вагона крик: «Данциг! Данциг!» Кто-то из учеников узнал своего учителя физкультуры и протянул из двери руку. Отец передал малыша, подсадил жену и дочь и уже последним втиснулся в переполненный вагон.
Эшелон был последним.
Семья добралась до Ульяновска, где на время войны и поселилась. Мы с Маем, не зная друг друга, ходили по одним и тем же улицам и только через полвека судьба сведет нас в Минске.
Руководя МОЕКом, он оставался тем, кем был всю жизнь – художником. В советские времена его, как еврея, «зажимали». К тому же чиновники от искусства стремились вогнать творчество Данцига в привычные желобки Системы. Он не покорялся. Писал окружающий его мир таким, каким видел и понимал. Бывало, что некоторые его работы в последний момент снимали с выставок. А он продолжал в том же духе, так и не сделав «надлежащих выводов». Не суетился, не заискивал перед сильными мира сего, оставался самим собой в любых ситуациях.
Недюжинный талант пробился через все препятствия. «И помнит мир спасенный» с мадоной в центре, «Партизанская свадьба», цикл портретов, городские и сельские пейзажи и многое, многое другое, написанное Мастером, уже стало классикой.
В 1988-м в Москве состоялась персональная выставка его работ. А сколько было в творческой жизни Мая других выставок – республиканских, всесоюзных, зарубежных!
Сюжеты у него неисчерпаемы и зачастую в самом, казалось бы обыденном – неожиданные решения. Одна из его работ называется «Брошенная». На полотне мы видим выброшенную после новогоднего праздника елку. Вроде бы ну что тут особенного – елка и елка. Мало ли таких елок валяется в первые январские дни у мусорных ящиков! Но здесь, на картине, эта недавняя краса, на ветках которой еще сохранились остатки мишуры, теперь уже никому не нужная, вызывает не просто грусть – наводит на раздумья. Подобное ведь и с людьми бывает… По сути это картина о доброте, только с ходом «от обратного».
В канун 50-летия гибели Минского гетто попросил Мая сделать для первой полосы «Авива» рисунок. Какой? Определенного сюжета в голове у меня еще не было. Сказал ему:
- Ты – художник, тебе и карты в руки. Придумай что-нибудь…
Дел у Мая и без моего заказа невпроворот. Однако он согласился и вскоре принес рисунок, выполненный тушью на ватмане.
Окраина гетто. Ни одной человеческой фигуры. Колючая проволока, руины, мрак. А на мостовой – выброшенная при погроме скрипка. Кто играл на ней? Артист филармонии, а, может, ребенок или старик? Недолго лежать ей на улице: скоро ее раздавят сапоги оккупантов или полицаев, как были раздавлены судьбы тысяч и тысяч узников гетто.
Лучшей иллюстрации на первую полосу номера, посвященного трагической дате, я и желать не мог.
Данциг – художник и Данциг – еврейский лидер – единая личность, счастливая находка для МОЕКа. Впрочем, почему находка? Он шел к этой своей общественной работе тоже всю жизнь, даже не подозревая об этом. Такому человеку, глубоко порядочному, энергичному, тонко чувствующему прекрасное, с мощным зарядом национального достоинства, педагогу и, как оказалось, хорошему организатору, сам Бог велел возглавить в Минске возрождение еврейской культуры.
Подстать ему подобрались и заместители. О Якове Басине уже неоднократно писал. Эрудит, острослов, полемист – его лекции по еврейской истории и текущим национальным проблемам пользовались большим успехом. Меня поражала, да и сейчас поражает многогранность его работы в еврейском общественном движении. Помимо выступлений с лекциями, был ведущим в передачах «Мост» на белорусском радио и в «ток - шоу (вопрос –  ответ) в Израильском культурно-информационном центре, членом Координационного совета в еврейском республиканском объединении. Потом станет одним из создателей в Минске общины прогрессивного иудаизма* «Симха» («Радость») и возглавит ее. *Прогрессивный или реформистский иудаизм возник в начале 19 века как реакция на жесткость ортодокссии с ее многочисленными запретами. Реформисты считают, что с тех пор, как появилась Библия, а затем Талмуд, мир ушел далеко вперед, и многие запреты потеряли былое значение. Главный упор реформисты делают на этику Торы, а не на соблюдение ритуалов. Например, у реформистов раввином может быть и женщина, обрезание вовсе не обязательно и т.д.
Еврейские праздники проходили там ярко и долго помнились. «Симха» стала основой для создания республиканской Ассоциации общин прогрессивного иудаизма. Во главе ее стал опять же Яков Басин. Он создал и редактировал еврейскую просветильскую газету «Мезуза» (к сожалению, из-за финансовых трудностей вышло только несколько номеров).
И наряду со всем этим Яша работал рентгенологом – ночами дежурил в больнице скорой помощи. Иногда мы с ним назначали там деловые свидания – ведь он был активным автором «Авива». После дежурства, немного поспав, снова с головой погружался в круговерть бесконечных своих дел. Одна из комнат его квартиры практически превратилась в служебный кабинет. Нескончаемые телефонные звонки, посетители… Как и у Леонида Левина, на столе и возле стола – «художественный беспорядок», только в большей степени. Книги, газеты, рукописи, всякого рода бумаги, помимо стола – на диване, стульях, на полу… Не убавил этот бумажный завал и компьютер.
Так же, как и Леониду, говорил и ему: нельзя жить в таком диком темпе.
- … Неужели ты такой тупой, что не понимаешь, к чему могут привести хронический недосып и прочие прелести твоего беспорядка дня? А еще врач называется!
Он улыбался.
- Ты прав, я ужасно тупой. Но скажи, –  и показал на ворох бумаг, – когда все это проворачивать? Надо успеть: жизнь коротка.
Признаться, слегка презирал тех, кто уж слишком печется о своем драгоценном здоровье в ущерб всему остальному. Подсчитывать калории, надоедать врачам, то и дело говорить о своих болячках и бояться сделать лишний шаг? Скучно. Но должна же быть какая-то «золотая середина»! А иначе обиженный, а то и разгневанный организм отомстит, и мы, действительно, можем не успеть сделать все то, что хотим. Истина простая, как полено. Но если бы человеки, уже достаточно просвещенные в наш компьютерный век, внимали этим простым истинам!
Я понял: мои сентенции для Яши, что горох об стенку. Яша есть Яша. С годами нагрузки для себя не убавил, а, наоборот. Стал дирктором филиала Бюро по правам человека в бывшем Советском Союзе и в связи с этим ввязывается в конфликты с властью. Власть же считает, что с правами у нас все в порядке и, естествено, пламенной любви к Яше не испытывает. Пыталась и его припугнуть, возбудив против строптивца «дело». Но слишком уж белыми нитками оно было шито. Пришлось дать отбой.
А еще Яша составляет и редактирует сборники по истории белорусских евреев, продолжает регулярно писать в «Авив» и обвешен еще ворохом разных дел. Перенес два инфаркта. Но на все увещевания – поберечь себя, упрямо твердит: «Надо успеть».
Дай-то Бог, чтобы успел. И пусть мотор его работает как можно дольше.
А теперь о другом заместителе Данцига – Алле Левиной. В отличие от Мая и Яши, она послевоенная. Отец ее Исаак Яковлевич Каган потерял в Минском гетто во время погрома жену и малолетнего сына. Ему с двумя дочерьми удалось вырваться за колючую проволоку. В еврейском партизанском отряде Шолома Зорина № 106, который называли семейным, был командиром хозвзвода. После освобождения Беларуси вернулся в Минск и нашел в себе силы создать новую семью. Тогда и родилась Алла. Окончила Минский пединститут иностранных языков. Превосходно владеет английским, что давало возможность занять престижную должность, если не в МИДе, то в другом солидном ведомстве. Но путь туда для нее отрезан. Потому как еврейка. Работала в школе, а в 90-е годы – в библиотеке. С ней часто общался в МОЕКе и только случайно узнал:  пишет стихи. Да какие! Одно из ее стихотворений поставил на первую полосу под портретом Мая Данцига в связи с его 60 - летием.
                О, чудо мазка на холсте
                безмятежным
                Немом и бестрастно застывшем
                холсте!
                Так светом внезапным безумной
                надежды
                Глаза полыхнут на угасшем
                лице.
                О чудо мазка! Животворная
                сила
                Спасительной влаги, достигшей
                корней.
                Не только вспоила, но и
                осветила
                Мерцание листьев, дрожанье
                ветвей.
                Шагнуть и застыть. Замереть,
                раствориться,
                Растаять, смешаться, затем
                чтобы вновь
                Из таинства красок и чувств
                воплотиться
                В сиянье и свет, в доброту и
                любовь.
Достаточно было только одного этого стихоторения, чтобы убедиться: написал его Поэт Божьей милостью. Алла, человек поразительно скромный, нести свои стихи в «Авив» не спешила. И только после моих неоднократных и настойчивых просьб принесла небольшую подборку. Я ее напечатал в ближайшем номере. Открылась она мне и как талантливый очеркист, написав о Мае Данциге очерк «Многоцветная палитра».
Еще один ее талант – режиссера – проявился в МОЕКе. Она была душой многих литературно - музыкальных вечеров. Придумывала сценарии, стихотворные заставки, руководила репетициями.
Руководство МОЕКа – Данциг, Левина и Басин – работало дружно, и это в немалой степени способствовало процветанию этой организации.
Надежным их помощником стал исполнительный директор Геннадий Розенгауз. Держался скромно, говорливостью не отличался. Уже значительно позднее я узнал: он работал научным сотрудником в НИИ, подготовил кандидатскую диссертацию. Но с защитой не получилось: ключевую идею диссертации присвоил себе… его научный руководитель. Вести тяжбу с ним Геннадий не стал: рассудил, что себе дороже. Интерес его к «остепенению» после того, как познал нравы, царящие в ученых кругах, угас.
В МОЕК пришел, когда ему было близко к 60. Но выглядел гораздо моложе. Слегка прихрамывал. В раннем детстве перенес полиомелит и был обречен в лучшем случае на костыли, если не на инвалидную коляску. Но проявив недюжинное упорство, стал заниматься физическими упражнениями. Включил туда и бег, хотя на первых порах для него это было мучительно трудно. Ездить на велосипеде учился уже взрослым, причем, в темное время суток, чтобы не привлекать к себе внимание. Не раз падал. Но ссадины и синяки были для него сущей мелочью в сравнении с еще одной победой, одержанной над былой немощью. Образно говоря, сам себя вытащил за волосы – использовал шанс, который всем нам в трудные периоды жизни дает Всевышний. Подвижность восстановил. Теперь он –  выносливый ходок, прекрасный пловец. И еще массажист высокой квалификации.
Меня всегда привлекали сильные духом. В Геннадии увидел одного из них и когда узнал о нем подробнее, еще больше проникся уважением к этому безусловно тоже незаурядному человеку.
Вот какие люди работали в МОЕКе. По-доброму вспоминаю его секретарей, трудившихся там в разные годы: Аню Гуревич, Свету Трухан, Соню Красовскую. Все они отличались добросовестностью, преданностью делу еврейского возрождения.
Преданностью… Вовсе не преувеличиваю, употребляя это слово. В МОЕК шли не за коврижками. По духовному влечению. Сложился в нем и круг активистов. Как завороженные, слушали мы песни на идиш Юрия Ханина. Прекрасный тенор, темперамент, вдохновение… А ведь не был профессиональным артистом. Талант его раскрылся в МОЕКе. А какой певуньей оказалась ведущая многих концертов Ирина Яхнина! Помню, на одном из них, когда запела знаменитую «Тум балалайке», зал тут же подхватил. На глазах у некоторых – слезы. Уехав, как и Юрий, в Израиль, Ирина писала в МОЕК письма («Сердце мое всегда с вами»).
6 декабря 1988-го в Доме ветранов торжественно отметили 10-летие МОЕКа. Накануне я отдыхал (единственный раз в жизни) в военном санатории под Лепелем. Начало зимы выдалось снежным, и я отводил душу, проходя ежедневно на лыжах 10 – 15 километров. Однако покинул санаторий на неделю раньше: обещал Алле Левиной принять участие в танцевально - хоровой постановке по случаю юбилея. Сценарий, режиссура и куплеты – все ее. Несколько репитиций, и в юбилейный день мы открыли праздник. «Мы» – это, кроме меня, Май Данциг, Яков Басин, Семен Лиокумович, Мирьям Вольпова, Галина Давыдова, Клара Тремаскина, Виолетта Петельникова – все активисты МОЕКа. В манере местечковых танцоров «выдали» несколько незамысловатых па, исполнили веселую песенку на идиш, а на русском – куплеты :
                Кто гостю рад любому,
                Кто здесь давно, как дома,
                Где и танцуют, и песни поют, а?
                Где лекции читают,
                Где идиш изучают,
                Где вам и книгу старинную найдут…
                А это МОЕК, МОЕК!
                По-прежнему он стоек,
                Уже он прожил целых десять лет…
По окончанию этой задорной композиции Май широко распахнул руки.
- МОЕК – на сцену!               
Ее заполнила многочисленная группа Объединения. И грянула столь любимая на еврейских праздниках песня «Алэ инейнем» ( «Все вместе»).
Потом – приветственные речи гостей из израильского посольства, Джойнта, от Белорусского объединения татар, Минского городского общества русской культуры, от общины белорусских эстонцев…
Леонид Левин прислал приветствие из Вашингтона, где находился на международной конференции.
Вручали подарки, говорили о добрых делах МОЕКа, о еврейском народе, о том, что Беларусь издавна славилась дружелюбием к людям любой национальности и что никаким юдофобам не удастся в нашей республике разжечь вражду к евреям.
Речи чередовались с концертными выступлениями самодеятельных артистов и профессионалов, танцевали дети еврейской воскресной школы, веселые куплеты собственого сочинения, посвященные МОЕКу, пела неутомимая Клара Тремаскина, выступали оркестр МОЕКа «Алэвай», польский фольклорный ансамбль «Скворонки», хор Белорусской ассоциации украинцев «Ватра» – я не всех тут перечислил.
На сцену внесли большой (семиэтажный!) торт, чтобы каждый мог полакомиться его частицей. Это, как символ: все мы, евреи и неевреи, живем на одной планете и вкушаем ее дары. Мы – разные, но по сути – братья и сестры, и то, что нас объединяет, куда важнее всех других наших особенностей.
Давно у меня не было так хорошо на душе.
В тот вечер один из острословов, перефразируя классика,  продекламировал:
                МОЕК… Как много в звуке этом
                Для сердца еврейского слилось!
Для меня, действительно, слилось. Здесь встретил столько чудесных людей, здесь впервые по-настоящему понял, какое это бесценное богатство – духовный мир моего народа.
Пройет два года после того вечера. И МОЕК, лишенный прежнего, удобного для него помещения и прежней финансовой поддержки, вынужден будет сменить адрес и в значительной степени свернуть свою работу. Нет уже там ни Мая Данцига, ни Аллы Левиной, уехал в Германию Геннадий Розенгауз. Умерла Дина Звуловна Харик. Когда увезли в какое-то временное пристанище библиотеку, жизнь для нее потеряля смысл.
Возродится ли МОЕК в былом блеске или, сделав свое дело, тихо уйдет в Историю? Не знаю. Проходя мимо старенького двухэтажного дома № 6 на Интернациональной, мысленно кланяюсь ему. Спасибо тебе, МОЕК, за то, что ты был в моей жизни! И не только в моей.
Хранители языка
МОЕК 90-х годов невозможно представить без Григория (Гирша) Львовича Релеса и Абрама Самойловича Жениховского. Их с полным основанием можно назвать еврейскими мудрецами. Слово «мудрецы» почему-то чаще всего употребляется применительно к дрвности. Тогда среди темного, неграмотного люда нужда в них была особенно велика. А сейчас, когда есть компьютеры, энциклопедии и уйма всякой справочной литературы, а у разного рода начальников – советники и референты, кто в них нуждается, мудрецах? Да и вообще, что понимать под этим словом?
Полагаю, не только ум и житейский опыт. Мудрец без доброты – всего лишь знаток чего-то, так сказать, эрудит, но не более того. В этих же двоих воплотилось мое представление о людях мудрых и житейским опытом, и знаниями, и сердцем.
Познакомился с Релесом по телефону. В ноябре 1991-го побывал в Воложине, где начались работы по восстановлению старого еврейского кладбища, и решил написать об этом в «Знаменку». Но мои познания о еврейском прошлом этого города были близки к нулю. Посмотрел в Большой Советской Энциклопедии, но там Воложину уделено только пять строк. Ни о каком еврейском прошлом не только Воложина, но и любого другого города Советская Энциклопедия не сообщала.
Кто-то посоветовал обратиться к Релесу: старейший еврейский писатель, уж он-то, наверное, знает.
В справочнике о белорусских писателях нашел его домашний телефон, позвонил. И почти полчаса слушал о том, какую видную роль в еврейской истории сыграл Воложин, до Второй мировой войны один из центров еврейской культурной жизни в Восточной Европе. Здесь была иешива,*куда приезжали со всего мира не только раввины, но и философы, общественные деятели. *Иешива – еврейское духовное учебное заведение. Из ее стен вышел реб Кук – главный раввин Израиля. Здесь учился Хаим – Нахман Бялик, которого Горький на 1-м съезде советских писателей назвал гениальным еврейским поэтом.
Обо всем этом мне и рассказывал Григорий Львович.
- … Вы знаете, – продолжал он, – есть на окраине Воложина такой живописный холм. Старожилы называют его «Бяликова горка». На этой горке он написал многие свои стихотворения.
- А на каком языке писал?
- На иврите, хотя родным языком его был идиш…
Меня поразила эрудиция Релеса. Полученная от него информация, очень пригодилась в материале, который был через несколько дней опубликован. Отметил про себя и доброжелательность Григория Львовича. Возможно, я оторвал его от письменного стола или
какого-то другого дела, но он говорил со мной не формально, а старался максимально помочь. А память! Шел ему тогда 79-й год.
Родился в 1913-м. В 30-е годы уже заявил о себе как о еврейском поэте. В 1940 и 1941 годах вышли сборники его стихов на идиш. Вернее, успели выйти. Сталинское руководство уже свертывало издание литературы на идиш. А в конце 40-х в разгар «борьбы с безродными космополитами» Релеса исключают из Союза писателей Белоруссии. Тогдашний председатель Союза Петрусь Бровка, получив установку «сверху», вынужден был подчиниться. В средствах массовой информации во всю громили «отщепенцев» с еврейскими фамилиями, недолго осталось жить большинству членов Еврейского Антифашистского Комитета. Релес уже готов был сдать членский билет, но Бровка остановил его.
- Спрячь билет и сохрани. Будем надеяться, что он еще тебе пригодится.
Кто знает, может, то исключение из Союза писателей спасло Релесу жизнь. По бюрократическим канонам того времени считалось: раз не член Союза писателей, значит, не писатель. А если не писатель, (добавлю: еврейский), стало быть, в пору погрома еврейской культуры не столь опасен режиму. Однако «чистка» на этом для него не кончилась. Его уволили из редакции журнала «Вожык». Уехал в Барановичи, где удалось устроиться в областной газете. Убрали и оттуда. Несколько месяцев был безработным, семья бедствовала. Пришлось согласиться на должность подчитчика в типографии с мизерным окладом. И как удачу, воспринял зачисление его учителем в вечернюю школу.
После смерти Сталина его восстановили в Союзе писателей. Однако книги на идиш издательства попрежнему не печали.. Стал писать на русском. Одна за другой выходили книги его прозы. Но от родного языка не отрекся. Писал «в стол», вынашивал замыслы новых книг. С появлением в Москве еврейского журнала «Советиш Геймланд» («Советская Родина») стал публиковаться там.
Есть у него книга «В краю белых берез», изданная в 1997-м. Проживший всю жизнь в Белоруссии, много поездивший по ней, как журналист, поработавший немало лет учителем, он хорошо знал белорусскую глубинку довоенных и послевоенных лет. Читал эту книгу, и передо мной открывалась широкая панорама той жизни с ее особыми приметами, деталями, самобытностью, которые подметил острый глаз писателя. Все, что выпало на долю белорусского еврейства в 30 - 40 годы – сталинский террор, массовые расстрелы в годы фашистской оккупации, новая волна репрессий уже после войны – все это так или иначе вобрала книга. Вошедшая в нее драма «За кулисами» – одна из немногих в современной литературе, а, может, пока и единственная, показывающая, как антисемитизм с его предрассудками и пресловутой «пятой графой» в кадровой политике советского государства сломала судьбы двух любящих людей. Пьеса публицистична, актуальна и по сей день и, думаю, ей самое место в театре. Но по нынешним реалиям в Беларуси, впрочем, как и в России, вряд ли это произойдет в наши дни.
Не буду пересказывать содержание книги, да это и невозможно, ибо в ней – десятки историй, эпизодов, встреч, разговоров. А все вместе – энциклопедия еврейской жизни в Беларуси, ее живая история.
Сборник ценен, помимо всего остального, историческим очерком «Судьба когорты». Это, пожалуй, первое серьезное исследование о судьбе еврейских писателей Беларуси – Изи Харика, Зелика Аксельрода, Айзика Платнера, Ури Финкеля, Гирша Каменецкого, Эли Кагана и многих других. Релес бывал на их творческих вечерах, встречался в редакции журнала «Штерн» («Звезда»), с некоторыми дружил, словом, знал о них не понаслышке. Его свидетельства современника-очевидца придают этому исследованию особую значимость.
В МОЕКе на общественных началах он вел литературные чтения произведений еврейских поэтов и писателей. На нескольких занятиях, посвященных творчеству «дедушки еврейской литературы» Менделе Мойхер Сфорима был и я. Григорий Львович читал отрывки из «Маленького человечка», комментируя их и приглашая нас к обсуждению. Чтобы донести колорит этой сатирической повести, переходил на идиш. Учитывая, что не все слушатели владеют им, а те, кто когда-то владели, изрядно его подзабыли, переводил отдельные фразы, пересказывал содержание.
Затем были чтения, посвященные Шолом – Алейхему, Перецу Маркишу, Ицику Мангеру, Аврому Рейзену…
Релес предложид для «Авива» рубрику «Маме - лошн» («Родной язык»). Под ней поместить небольшую публикацию на идиш и биографические сведения об авторах – идишистских поэтах и писателях.
Сначала у меня были сомнения: а нужен ли газете такой уголок? Умеющих читать на идиш в нашей республике осталось мало, и то это уже пожилые люди. Еврейские школы закрыли еще в 1937 – 38 годах. Сотни тысяч носителей этого певучего, сочного языка засыпаны в расстрельных рвах и карьерах, погибли на фронтах и в партизанских отрядах, а еще раньше – в застенках НКВД. Еврейская молодежь за редчайшим исключением идиш не знает. А та ее часть, что нацелена на отъезд в другие страны, изучает иврит, английский, немецкий… Так для кого же тогда эти публикации?
Но, поразмыслив, решил: пусть будут! Как память, как напоминание о корнях моего народа, точнее, той его части, что осела в Европе.
Каждый месяц за пару недель до выхода очередного номера я приходил к Григорию Львовичу домой. Он протягивал мне книгу с закладкой, где на одной из страниц очертил красным карандашом стихи на идиш.
- Вот, подобрал. А здесь фото…
И тут же вручал написанный от руки небольшой текст – биографическую справку. Из номера в номер он вел этот идишистский уголок, знакомя читателей с еврейскими поэтами Рахилью Баумволь, Моисеем Тейфом, Гиршем Каменецким, Мендлом Лившицем…
Конечно же, Релес преподавал в МОЕКе идиш. Не мог не преподавать. В самые глухие годы хранил его в себе, и теперь старался вдохнуть этот едва мерцающий свет в других. От грамматики переходил к чтению в оригинале еврейских классиков. Потом переводил на русский.
После смерти жены Полины остался один, и МОЕК стал для него вторым домом.
В последний раз я был у Релеса в ноябре 2003-го. Ему уже перевалило за 90, он с трудом передвигался, преодолевая многочисленные недуги. Но ум его попрежнему был ясен.
- Знаете, что меня мучает? – сказал раздумчиво. – Боюсь, что не успею оставить после себя книгу о еврейских советских поэтах и писателях Белоруссии. Я ведь остался единственным, кто знал этих людей.
- Но ваш очерк «Судьба когорты» вошел в книгу «В краю белых берез»…
- Там я был только на подступах к этой теме. Тот очерк значительно расширил, разбил на главы. Словом, получилась книга. Написал ее на идиш. Обещали издать в Вильнюсе. Но вы ведь понимаете: на идиш ее мало кто прочитает. Уходит язык. А перевести на русский… На это уже ни сил, ни времени не осталось.
Прощаясь, подарил мне изданный в том же 2003-м очерк Аркадия Шульмана «Остров Релеса». На титульном листе написал: «Дорогому человеку (имя, отчество), другу по литературному творчеств. Релес Григорий».
Он был душевно щедрым человеком, что отразилось и в этой его надписи. И хотя к литературному цеху я себя никогда не причислял, его дарственные строки – для меня бесценная реликвия. Он вошел и в мою жизнь ярким примером безоглядного подвижничества, верности делу, которому посвятил жизнь.
Судьба отпустила ему еше восемь месяцев. Григорий Львович успел увидеть свою книгу «Еврейские советские писатели Белоруссии», вышедшую на идиш в 2004-м в Вильнюсе. А на русском языке она увидела свет в Минске в 2005-м уже после смерти писателя сначала… в четырех экземплярах, сделанных на компьютере заведующей библиотекой Еврейского общинного центра Фаиной Злотиной ( Она же вместе с Вольфом Рубинчиком была и ее редактором).
А в 2006-м книга вышла в издательстве «Дмитрий Колас» (500 экземпляров). Назову и других энтузиастов, кто безвозмездно подготовил рукопись к изданию. Перевели ее с идиш на русский Михаил Аккерман и Семен Лиокумович, предисловие написала Алла Левина, именной указатель составил Михаил Мовзон, отредактировал Виктор Лясковский.
Я тут назвал далеко не всех, кто так или иначе способствовал появлению этого не только литературного, но и научного труда, замечательного памятника еврейской культуры ХХ века.
На обложке – 28 портретов: поэты Изи Харик, Эли Каган, Хаим Мальтинский, Зелик Аксельрод, Айзик Платнер, прозаик Цодик Долгопольский, художники Иегуда Пэн, Лейзер Ран, актриса Юдифь Арончик... А всего Релес написал о тридцати современниках. И о каждом – глава в присущей ему живой, непринужденной манере прирожденного рассказчика, с интересными деталями, анализом творчества.
Я подсчитал: из этих тридцати четверо расстреляны опричниками НКВД, двое погибли в Минском гетто, пятеро – на фронте, один (художник Пэн) убит при невыясненных обстоятельствах в 1937-м), пятеро, пройдя через ГУЛАГ, вернулись на свободу только после смерти усатого тирана, но с подорванным там здоровьем и прожили недолго. Какая трагическая судьба, какие страшные удары обрушились на идишистскую культуру в Белоруссии в 30 – 40-х годах!
Релес был последним в ХХ веке из ее рыцарей. Всевышний одарил его литературным талантом и долголетием. И в этом вижу высшую справедливость: должен же был уцелеть в то недоброе время хотя бы один из той, как он называл, когорты, чтобы рассказать последующим поколениям, какие это были люди. И не только рассказать, а нести этот факел – родной язык – дальше, дальше, сколько хватит сил. Найдутся ли после него такие подвижники? На этот вопрос может ответить только время. Но свою часть эстафеты он пронес в высшей степени достойно.
                х  х  х 
Таким же неутомимым пропагандистом идиша был и Абрам Самойлович Жениховский. Познакомился с ним в начале 80-х, когда он работал референтом в областном обществе «Знание». Красивый, крупный мужчина с пышной седой шевелюрой и такой же белоснежной, аккуратно подстриженной бородой, умным, проницательным взглядом скорее походил на мыслителя, нежели на чиновника. Он и был мыслителем, насколько это допускалось в столь идеологизированной организации. Воевал с косностью, невежеством в лекторском деле, слыл опытным методистом и человеком неудобным для начальства. Мне, как лектору, покровительствовал. Мы с ним не раз откровенно беседовали на запретные темы и обнаружили полное единомыслие.
Наши пути снова сошлись в МОЕКе, где Абрам ведал организацией лекций. С 1992-го еврейские собрания, как и лекции, проходили в актовом зале библиотеки имени Янки Купалы. Дело было хорошо поставлено, чувствовалась опытная и твердая рука умелого организатора. К тому времени мы уже перешли на «ты».
Жениховский – участник войны, был начальником штаба полка. Окончил Военный институт иностраных языков. Одно время служил в штабе Закавказского военного округа. Рассказывал мне…
- Вызывает меня командующий войсками округа Яков Григорьевич Крейзер. Вхожу в его кабинет, представляюсь. На столе – мое личное дело. Я насторожился: зачем оно командующему? А он с ходу: «Ты еврейский язык знаешь?» «Так точно, товарищ командующий! Он с детства для меня родной.» 
«Так вот, будешь теперь со мной наедине говорить только на идиш, а то я уже начинаю его забывать.»
Признаться, чего, чего, а такого разговора в кабинете командующего не ожидал. Знал по опыту службы: некоторые начальники - евреи без острой необходимости всячески избегали общение с евреями -подчиненными. Чтобы, упаси Бог, не заподозрили в «сионистском сговоре». Более того, такой начальник иной раз «снимал стружку» со своего соплеменника куда злее, чем со славянина. А тут  командующий предлагает говорить с ним только на идиш! Знаешь, Михаил, много я видел на своем веку и отважных людей, и трусов. Но после того разговора зауважал Крейзера куда больше, чем раньше.
- Ну и как, говорил с ним на идиш?
- Говорил. И не раз.
Я сказал тогда Абраму, что есть за Крейзером еще один поступок, который свидетельствует о нем, как о личности, не слабее, чем его геройство на фронте. В разгар антисемитского шабаша в связи с «делом врачей» он в числе немногих отказался подписать верноподданическое письмо, состряпанное в ЦК, в котором от имени известных на всю страну евреев была униженная просьба: спасти своих соплеменников от «справедливого гнева русского наролда» и выслать их в отдаленные, необжитые районы.
- Почему об этом не знаю? – спросил он, как Чапаев Петьку.
- Просто тебе не попалась публикация в одной русскоязычной израильской газете…
Был он восприимчив к новым для себя знаниям, не пытаясь выглядеть мэтром, хотя для этого у него имелись немалые основания. Знающий несколько языков, глубоко начитанный, он никогда не подчеркивал это, в общении был доброжелателен и прост, умел погасить житейский конфликт, не умаляя достоинство ни той, ни другой стороны. К нему шли за советом, избирали председательствующим собраний и съездов белорусских евреев, и он вел их четко, твердо, демократично. Не терпел расхлябанности в большом и малом, мог публично в сердцах кого-то и одернуть, но не считал для себя зазорным извиниться, если чувствовал, что, вспылив, обидел.
У него было доброе сердце. С какой любовью писал в «Авив» о летчике Исааке Пресайзене, совершившим в июне 1941-го огненный таран, о замполите полка Михаиле Гершмане, поднявшем батальон в атаку, многолетнем председателе колхоза Исааке Слободере, еврейском поэте Моисее Тейфе! Писал размашисто и, видимо, на одном дыхании. Я убирал некоторые длиноты, погрешности в стилистике, иногда придумывал заголовки. На правку он не обижался, а, наоборот, был признателен. Факты  для своих материалов собирал с дотошностью исследователя, и в каждом его очерке билось горячее, неподдельное чувство.
Как и Релес, тоже вел кружок по изучению идиша, проявив себя прекрасным методистом.
Было за ним еще одно доброе дело. Фаина Злотина предложила ему создать  при библиотеке Еврейского благотворительного центра «Хэсэд Рахамим» литературный салон. Придумали название: «Гостинная реб Аврома». И раз в месяц «реб Авром» – Абрам Жениховский – рассказывал там о знаменитых евреях. Проводил эти беседы непринужденно, давая слово и своим слушателям, если кто -то хотел дополнить или поспорить. «Гостинная реб Аврома» пользовалась большой популярностью.
В «Авиве» я писал о ней и по свежим следам называл темы выступлений: «Русский писатель еврей Василий Гроссман»,  «Соломон Михоэлс – актер, общественный деятель, человек»… Были беседы и о Льве Троцком, Ионе Якире, Якове Крейзере, Якове Смушкевиче и других.
Иногда он звонил мне:
- Михаил, у меня к тебе три вопроса. Первый… – И со свойственной ему методичностью излагал, что именно хотел уточнить или узнать дополнительно. И я, как когда-то просвещал меня Релес, старался снабдить его доступной мне информацией.
Однажды, желая сделать мне приятное, сказал:
- Михаил, у тебя еврейская душа.
Не думаю, что у души есть национальность. До сих пор не принимаю выражения «русский дух», «еврейский дух»… Если уж всерьез говорить о духе, то он, насколько я понимаю, может быть только один: человеческий. Но это вовсе не значит, что каждый из нас не носит в себе, хотя бы на генном уровне, какие-то черты своего народа. В этом отношении давно уже определился: я – еврей. Пусть изрядно ассимилированный, но еврей и буду им до конца дней своих. Тут мои мысли и чувства полностью созвучны с последним письмом Абрама из военного госпиталя.
О том, что у него больное сердце, я знал. Но не думал, что оно остановится так внезапно. Это произошло утром 2 марта 1999-го на 77-м году его жизни накануне самого веселого еврейского праздника Пурим. А 1 марта он передал в «Хэсэд Рахамим», где была его гостинная, письмо. Оно обращено ко всем белорусским евреям. Видимо, чувствуя, что жить ему осталось немного, торопился рассказать «о времени и о себе». Это его исповедь, если угодно, завещание. Письмо я напечатал в «Авиве» вместе с некрологом.
«Мои дорогие Хаверим, мои любимые! (Хаверим – друзья)
Послушайте сердечные признания в любви в связи с праздником…(Рассказал о своих фамильных корнях и немного о себе). В нашей Семье (написал с большой буквы) говорили на идиш и по русски, состояли в общественных организациях – были пионерами, комсомольцами, членами партии коммунистов, верили ей и были ей преданы. Но знали и чтили еврейские праздники, традиции, не боялись слова «еврей», а на всякие оскорбления отвечали словами и кулаками. Были, как и все, но смею думать, немножко (а биселэ) больше евреями, чем некоторые другие евреи. Отсюда и мое знание еврейства, моя тяга к нему.
Так вот, если бекицер,(Бекицер – короче) очень рад, что есть Хэсед-
Рахамим, что есть еврейские газеты «Авив», «Хаверим», что есть настоящие еврейские очаги, в которых все больше разгорается огонь Еврейства. Еврейства высокой пробы, Еврейства бескорыстия и доброты, взаимной любви и уважения к людям, Еврейства, уверенно идущего по пути возвращения к своим корням, своим истокам.
Счастливого и радостного вам пути, дорогие евреи!.. Счастливого вам праздника!»
Письмо подписал: «Авром Би рэб Шмиел Жениховский.»
Красиво ушел из жизни. Но, главное, красиво жил.
                И все это Джойнт…
Все с чего-то начинается. У Ирины Климашевской в «Записках до востребования» есть строки: «Человечество, как таковое, началось с того, что один человек пожалел другого». Вот именно, пожалел! Пожалеть в активной форме этого глагола – значит поддержать, помочь. Когда не стало СССР и наступили смутные времена, наиболее беззащитными оказались инвалиды, дети и старики. Еврейская служба милосердия в Минске началась с того, что трое энтузиастов – Софья Абрамова, Анна Гуревич и Рива (фамилию, к сожалению, пока не установил) стали ходить по домам, помогать тем, кто в помощи остро нуждался. Ходили в магазины за продуктами, убирали комнаты, стирали белье, словом, делали все, что могли, чтобы хоть как-нибудь облегчить жизнь беспомощным людям.
Софья – из послевоенного поколения. Жизнерадостная, с большим запасом юмора, энергии, уже одним своим появлением поднимала настроение подопечным.
Аня родилась за два года до войны. Вместе с матерью попала в Минское гетто. Чтобы спасти малышку, мать подкинула ее в детский дом с запиской, в которой значилась другая, безопасная фамилия.
Почти четыре страшных года в приюте, где систематически проводились проверки: нет ли здесь еврейских детей? У «разоблаченных» участь была одна: смерть. Аня выжила. Не с той ли поры вызрело у нее чувство сострадания к обездоленным?
В Пинске познакомился еще с одной самоотверженной женщиной из первых волонтеров – Софьей Шпаковской ( теперь живет в Израиле).
- Когда впервые услышала, что создается общество еврейской куль – туры, – рассказывала она мне, – подумала: как это здорово! Нас десятилетиями запугивали власти. Стоило оказаться нескольким евреям вместе – на службе или просто так, – как уже начинал ползти недобрый шепоток: «сионистское сборище».
На первое наше собрание словно на крылях летела. Так хотелось побыстрее приобщиться к еврейским делам!
Стала ходить по домам. Искала больных, престарелых. Ходила в больницы. Приносила гостинцы, помогала по дому: убрать в квартире, сходить в магазин и т.д. Однажды тогдашний председатель общины Михаил Чахоцкий, вернувшись из Минска, сказал: надо и нам создать общество милосердия. Все согласились. Председателем избрали Арона Хазана. Он поработал несколько месяцев и отказался. Тогда все стали просить, чтоб я стала председателем. Так я оказалась во главе этой службы…
Меня заинтересовала «технология» дела, в частности, учет и контроль. Был уже наслышан о том, что гуманитарная помощь иногда прилипает к корыстным рукам
Софья показала мне папки.
- Вот в этой – учет больных, одиноких, год рождения, адрес, телефон… В основном это пожилые люди. Здесь: – заявления с просьбой оказать помощь. А это протоколы, где решается вопрос, кому помочь и чем. Когда человек получает помощь, он расписывается. Причем, с указанием: тогда-то получил то-то. На каждого, кто нуждается в помощи, заведена учетная карточка…
Такие люди, отзывчивые, бескорыстные, щепетильные во всем, что касается общественных средств, не могут не пользоваться любовью тех, кому они помогают. Поэтому не очень-то удивился, когда в «Авив» пришло несколько писем из Пинска. Одно даже в стихах – какая замечательная женщина Софья Абрамовна Шпаковская!
Масштабы и эффективность еврейских служб милосердия в городах Беларуси значительно возросли, когда за это дело взялся Джойнт. (Объединенный Американский распределительный Комитет). Что знали о нем мы, недавние советские граждане, черпавшие информацию из официальных источников? Что эта организация под видом благотворительности занимается подрывной деятельностью против СССР и других социалистических стран, внедряет там шпионов, ведет антисоветскую пропаганду… А чего стоило сообщение в «Правде» 13 января 1953-го об аресте «группы врачей-убийц», в котором, помимо всего прочего, утверждалось, что «большинство участников террористической группы были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой…» И далее сообщалось: арестованный Вовси признался, что получил директиву об истреблении руководящих кадров СССР из США от организации «Джойнт».
Каково! Столь массированное «промывание мозгов» не прошло бесследно. Не дам голову на отсечение, если и в наше время не найдутся легковерные, в мозгах которых при слове «Джойнт» не трепыхнулась бы эта чушь.
К 1995-му в Минске уже во всю работал созданный Джойнтом Еврейский благотворительный фонд «Хэсэд Рахамим», занимая пока еще скромное помещение детского сада возле станции метро «Восток». Но уже в первые годы своего существования Фонд поражал размахом деятельности. Одних только волонтеров там работало около 150. Работали они практически бесплатно.
Не каждому можно доверить эту непростую работу.
- Главное в нашем деле, – говорила Софья Абрамова, ставшая директором Фонда, – любить людей, сочувствовать и помогать им, как своим близким.
Не раз, находясь дома у того или иного пожилого человека, видел волонтеров в действии, видел слезы благодарности у тех, к кому приходят на помощь. А сколько было писем в «Авив» о работе этих скромных, безотказных рыцарей доброты! Вот что писала минчанка Людмила Дорофеева об одном из волонтеров – Светлане Разумовой:
«За годы патронажной службы столько судеб, столько бед и событий прошли через ее сердце!
Иосиф Аронович Супер 1920 года рождения. 20 лет назад умерла его жена, инвалид 2-й группы Великой Отечественной войны. У него удалена почка и поджелудочная железа, давно не выходит из дому. Светлана для него – единственное связующее звено с внешним миром. Вот почему вместо положенных двух визитов в неделю она приходит к нему по первому звонку, по любому поводу. Когда Иосиф Аронович лежал в госпитале, Светлана регулярно навещала его.
Семья Фишман… Ида Рувимовна – бывшая узница гетто, спасенная русской женщиной. Больна бронхиальной астмой. Семен Гиршевич – инвалид Великой Отечественной войны 2-й группы. К его многочисленным недугам добавилась болезнь Паркинсона. И сюда Светлана приходит почти каждый день. Вот и сегодня пришла: надо развесить белье и выполнить другие хозяйственные дела.
Хая Мордуховна Шапиро 1922 года рождения. Два года назад ослепла. Кроме этого, у нее травмирована нога с тех пор, когда работала прорабом на стройке. До пенсии была ведущим конструктором. Сейчас в больнице: сахрный диабет. А тут еще пришлось ампутировать палец, спасая от гангрены. Вот такой набор бед на одного человека. И Светлана, стойкий оловянный солдатик, ежедневно приходит к ней в больницу: кормит, поддерживает морально.
Как-то в больнице Светлана сказала Хае Мордуховне, что сегодня сама себя неважно чувствует, и услышала в ответ: если она, Светлана, заболеет, то больше не на кого надеяться, ведь она – ее единственная опора и надежда, ее жизнь.
Какая завидная оценка труда, какое предназначение!
В этом году Светлане Разумовой исполнится 60. Она сама – инвалид 2-й группы. Вырастила сына, знает, как это тяжело, когда не на кого опереться, не от кого ждать помощи. Много лет проработала на инструментальном заводе. Придя туда девочкой, ушла на пенсию инженером производственного отдела. Около десяти лет была профсоюзным лидером…»
Таких самоотверженных, бескорыстных, как Светлана, в Хэседе множество.
У волонтеров есть свой гимн на слова работника Минского Хэсэда Тамары Калинкиной.
                На свете немало невзгод и печалей,
                Сердца замирают и рушится кров.
                Вперед, волонтеры!
                На помощь спешите!
                Пусть кто-то оттает у ваших костров…
Хэсэд – хозяйство многоотраслевое. Кроме патронажной службы (волонтеры), медико-консультативная служба, мелкий ремонт на дому, служба гуманитарной помощи (посылки), прокат реабилитационного оборудования. А еще программа для слепых, малоимущих, бесплатные обеды на дому и многое иное.
Я выписал несколько цифр о работе Хэсэда за 1998 год. Получили разнообразную помощь 6723 человека – пожилых, больных, инвалидов, одиноких; из них патронажные услуги на дому – 403 человека. В двух столовых бесплатно питались 210 человек. Для 320 пища доставлялась на дом. Выдано 24655(!) продуктовых посылок.
Продуктовые посылки приурочены к большим еврейским праздникам – Новому году, Хануке, Песаху. Списки получателей – по районам Минска. Это тысячи человек, а толчеи нет. Все продумано и сделано четко и организованно. Люди приходят в течение нескольких дней – когда кому удобно.
В обнищавшей стране, где безудержно скачут цены, повышается плата за коммунальные услуги и огромная масса людей озабочена прежде всего одним – как выжить? – эти посылки и другая разнообразная помощь еврейской службы милосердия – не только материальная, но и моральная поддержка. Сколько уже слышал от самых разных людей: «Если бы не Хэсэд!..»
Материальное и моральное здесь – в органичном единстве. Вот уж поистине: не хлебом единым жив человек.
Минский Хэсэд – это еще и клуб. Здесь проводятся читательские конференции, презентации книг, работают лектории, проходят встречи с теми, кого называют «интересными людьми»…
Гордость клуба – хор. Все хористы – волонтеры. Некоторые из них уже давно на пенсии. Сколько же умения, такта, неимоверного терпения пришлось приложить руководителям хора Алле Данциг (дочь Мая Данцига), Вере Гофман, Моисею Свирновскому (ныне покойный), чтобы в итоге получилось «как надо»! Хор выступал на многих фестивалях, в городах Беларуси и неизменно с успехом. А у меня в памяти до сих пор – сильный , страстный, проникающий в самую душу, голос Клары Крижанской, исполняющей «Еврейские глаза». Все-таки как много может песня, вложенная в уста людям, одухотворенным высоким чувством! Слушал ее и ощущал неразрывную связь со своим народом.
В 1999-м стараниями тогдашнего представителя Джойнта Якова Файтельсона и его жены Светланы Аксеновой - Штейнгруд был создан при Минском Хэсэде клуб творческой интеллигенции. Сколько здесь состоялось литературных и музыкальных вечеров, праздничных представлений, сколько талантливых людей выступило!
Но это Минск, столица. А как в других городах и городках Беларуси, где возможностей так широко развернуться куда меньше?
Джойнт позаботился и о периферии, создав в каждом областном городе Хэсэд. И там четко налажена гуманитарная помощь, и там – свои клубы с массой добрых дел. Не остались на обочине и евреи в городках и поселках. К ним периодически приезжает «клуб на колесах» с продуктовыми посылками, концертами, литературой по истории и традициям еврейского народа. В квартире, где происходят подобные встречи («Теплый дом»), слушают выступления гостей, ведут застольные беседы, поют еврейские песни… Нетрудно представить, что значат подобные встречи для людей, живущих в белорусской глубинке, истосковавшихся  по такому общению.
После поездки в Молодечно Клара Пинская, тогдашний руководитель клуба (теперь живет в Израиле), рассказывала мне:
- Мы помогли накрыть пасхальный стол. Я поздравила всех с Песахом, рассказала об Исходе евреев из Египта, показала традиционное пасхальное блюдо, специальную салфетку для мацы и гордость евреев – свиток Торы. Думаю, что при этом многие вспоминали детство, как они проводили этот праздник в кругу семьи. А некоторые впервые узнали что такое Седер,* Седер – пасхальная трапеза, в ходе которой употребляется пища, напоминающая об Исходе из египетского рабства впервые услышали пасхальные песни. Их исполнили солисты Галя Дерезко, Маша Железнякова, Клара Крижанская и Альбина Полонская. А когда Клара пела «Еврейские глаза», у многих выступили слезы.
Под веселую мелодию «Фрейлахс» Альбина повела хоровод… Местные евреи вспомнили некоторые песни на идиш. Их пели все вместе. Люди подходили к нам со словами благодарности. Один пожилой мужчина поклонился нам и сказал: «Спасибо, что вы нас собрали. Мы услышали еврейскую речь, еврейские песни… Вы помогли нам вспомнить традиции Песаха. Я ждал этого дня 70 лет.»
Поцеловал мне руку и заплакал…
Выслушав рассказ Клары, подумал: стоило несколько часов провести в дороге, чтобы увидеть и услышать такое!
                х  х  х
Иногда говорят: Джойнт дает деньги, вот все и крутится. Деньги решают все.
Не спорю: без денег, заработанных евреями Америки и добровольно отданных на благую цель, не было бы Хэсэдов. Но сами по себе эти деньги не «закрутятся». Не было бы многого, о чем тут написал, без людей умелых и разворотливых, одержимых благородной идеей, без энтузиазма и подвижничества. Слава Богу, в моем народе такие люди никогда не переводились.
«Все евреи ответственны друг за друга». Нет, это не пустые слова, не парадная фраза. Свой девиз Джойнт взял не с потолка. В нем – многовековое воплощение доброты, готовности придти на помощь своим соплеменникам, где бы они ни находились. Разве не помогло это моему народу выстоять в самые лютые времена своей истории!
                А на поляне дымила полевая кухня…
В поле зрения Хэсэда – самые разные категории людей. И, конечно же, ветераны войны. О них обычно вспоминают 9 мая в День Победы. Отзвучат праздничные речи, завершится дежурный ритуал – и привет, товарищи ветераны! До следующего года! Государство, увы, так и не смогло обеспечить победителям германского фашизма достойный уровень жизни. Да, есть некоторые льготы, но ветеранские пенсии при нескончаемой инфляции и резком удорожании лекарств и медицинских услуг недалеко ушли от нищенских. А их, бывших фронтовиков и партизан, с каждым годом становится все меньше. Дают о себе знать фронтовые раны, атакуют болезни…
Как сделать их жизнь краше, веселее? В Хэсэде немало думали над этим и решили устроить длч ветеранов загородный двухдневный отдых. И не в праздничные, а в самые что ни на есть будние дни. Психолог Хэсэда, она же руководитель программы этого отдыха Ольга Аркадьева обсудила с руководством ветеранского Союза детали предстоящего выезда. И 29 ноября 1999-го (заметьте, в понедельник) более ста ветеранов с женами на трех автобусах прибыли в бывший дом творчества писателей «Ислачь».
Всех разместили по комнатам. Каждому выдали программу пребывания здесь и… свежий номер «Авива».
О ветеранах войны газета писала много. Публиковала их воспоминания, очерки о них, отчеты о съездах ветеранского Союза. Один из опубликованных материалов я назвал: «Живите долго, вы нам нужны!» И они такое внимание ценили. Меня не раз приглашали на заседания республиканского правления Союза, его председатель, бывший воздушный десантник и журналист с полувековым стажем Михаил Бурштейн делился со мной сокровенными мыслями, советовался, сам, чем только мог, помогал газете. Хотя я не ветеран войны, а всего лишь ветеран Вооруженных Сил, в «Ислачь» пригласили и меня с женой. Скорее всего как журналиста.
Отдых отдыхом, а с блокнотом не расставался. О каждом из собравшихся здесь ветеранов можно писать книгу. Какие судьбы, какие биографии! Иосиф Шелюбский в 14 лет сражался в партизанском отряде. Лея Гуткович, попав вместе с другими минскими евреями в гетто, с помощью немецкого офицера Вилли Шульца организовала побег, и 25 узников, теперь уже бывших, прибыли в партизанский отряд. Михаил Цейтин на войне был стрелком-радистом, кавалер пяти боевых орденов,заслуженный тренер СССР и Беларуси. Анна Петрова ( в девичестве Глейхенгауз) была летчицей. Александр Будницкий, ныне полковник в отставке, на фронте командовал саперной ротой…
На вечере отдыха ветераны вспоминали… Бывший военный журналист Михаил Шибалис рассказал, как однажды вызвал его комдив и приказал к утру следующего дня написать песню дивизии. Михаил трудился всю ночь. Приказ комдива был выполнен. Начальник военного оркестра написал музыку. Песня получилась. И для наглядности Михаил Израилевич спел первый куплет. Голос молодой, звучный, хоть зачисляй этого 86-летнего ветерана в ротные запевалы.
Бывший военный дирижер Зиновий Танклевский рассказал об участии в Параде Победы в Москве на Красной площади.
- Здесь есть еще один участник Парада Победы! – послышалось в зале.
На сцену вышел высокий, статный мужчина. На пиджаке – несколько накатов орденских и медальных планок. Григорий Житомирский командовал расчетом противотанковой пушки. На его счету – 9 подбитых танков и самоходок противника. Как лучший сержант полка, удостоился чести участововать в Параде Победы. Разумеется, было что рассказать и ему. Но Григорий Исаакович о себе сказал очень кратко. Зато сообщил:
- Вместе со мной приехала жена. Она – Праведник Народов Мира.
И на сцене уже оба супруга. Оба – герои войны. Еврей и белоруска. Наталья Виккентьевна Уласик во время фашистской оккупации вместе со своей матерью Юлией Антоновной помогала еврейской семье. Благодаря их отваге и самоотверженности выжила еврейская девочка Лора Левина ( в замужестве Черная, живет в Израиле).
Все, кто был в зале, стоя аплодировали этой прекрасной супружеской паре.
Ветераны пели песни военных и послевоенных лет о Великой Отечественной, танцевали, сыпали анекдотами. Пела песни на идиш солистка хора Хэсэда Вера Гофман, а потом ей составил дуэт другой волонтер – Георгий Осипов…
Великолепный получился вечер! Как помолодели лица ветеранов, как задорно заблестели их глаза! Но главный сюрприз впереди. За пару часов до отъезда всех попросили одеться и выйти на улицу. А там уже стояла… полевая кухня. В печке весело потрескивали чурки, и повар в белом халате одаривал горячей гречневой кашей с мясом и «фронтовыми ста граммами». Сергей Адамовский, солист Белорусского государственного Академического театра имени Янки Купалы растянул меха аккордеона, и пары закружились в вальсе.
                С берез неслышен, невесом,
                Слетает желтый лист.
                Старинный вальс «Осенний сон»
                Играет гармонист…
Угасал последний день осени, слякотный, промозглый, но так легко, так хорошо было на душе, что хотелось навсегда вобрать в свою память эту сосновую поляну, на которой дымила полевая кухня и с таким упоением танцевали и пели далеко уже немолодые люди. Это была их встреча с военной молодостью. Это был их их праздник, подаренный Хэсэдом.
История народа начинается с семьи
Возьмите Библию, и в первой же ее книге – кто и кого родил и что было дальше. Семья – вот основа человеческого бытия. Этот библейский посыл вобрал в себя и созданный в Витебске альманах «Мишпоха». Его название – не формальная дань звучному еврейскому слову, нередко употребляемому даже теми, кто ни идишем, ни ивритом практически не владеет. Это тематическая направленность, можно сказать, стержень всего издания. Семья – хранительница национальных традиций. В ней, как в капле воды, отразилось все присущее народу. Она аккумулирует его характер, сохраняет в своей генетической памяти все самое значительное и колоритное. Семейные хроники с их радостями и горестями, бытовыми деталями, судьбами – своего рода капилляры, питающие историю народа, страны и, если угодно, человечества.
Белорусские евреи давно мечтали о таком альманахе. Помню, как в 1992-м литераторы-евреи говорили: газета «Авив», которая у нас появилась, это, конечно, хорошо, но нам нужен и журнал. Газета и журнал, в данном случае альманах, я, как бывший артиллерист, сравнил бы с двумя видами артиллерии. Если газета, образно говоря,  – артиллерия дивизионная, которая нередко выходит на прямую наводку, то альманах – артилерия армейская, крупнокалиберная, дальнобойная.
 «Мишпоха» вполне соответствует крупному калибру, став центром притяжения еврейской творческой интеллигенции. Ее главный редактор – Аркадий Шульман. В начале 90-х – активный автор «Авива» и его спецкор по Витебской области. Несколько лет возглавлял еврейскую общину Витебска. Эту престижную выборную должность оставил «по собственному желанию», сосредоточив свои усилия на альманахе. Создать его было чрезвычайно трудно. Аркадий сплотил вокруг себя энтузиастов-единомышленников. Общими усилиями одолевали одно препятствие за другим. Помог материально и «Джойнт». «Мишпоха за короткий срок снискала любовь многочисленных читателей.
Из нее узнал много интересного о еврейских семьях, не только о выдающихся евреях, но и о людях «простых», без которых История тоже немыслима.
Взять, к примеру очерк Аркадия Шульмана «Еврейский городок» – о райцентре в Витебской области, который так и называется: Городок. Ну где еще можно прочитать об этом бывшем местечке в белорусской глубинке! Сколько в этом очерке интереснейших исторических фактов, штрихов и деталей довоенной и послевоенной жизни!
«Живет здесь человек – Израиль Залманович Норштейн. Хороший человек. Работяга. В 60-е годы он работал в райзаготконторе. А тут как раз Шестидневная война Израиля с арабскими странами. И подготовленное пропагандистским аппаратом возмущение всей советской общественности. Но все это никак не коснулось бы Норштейна, если бы в это самое время его не наградили Почетной Грамотой райисполкома. На торжественном собрании решили вручить. Начальник вызывает и говорит: «Ганаровой граматай узнагарождаецца Нарштэйн… Залманович…» – Но что делать с именем? Снова пауза, и здесь начальник нашелся: – В общем,  наш Нарштэйн.»
Можно посочувствовать начальнику: ему пришлось как-то выкручиваться, чтобы ни в коем случае не произнести крамольное в то время слово «Израиль». Ну чем не штрих эпохи!
Израиль Норштейн – мой троюродный брат и одногодок. Наши деды – родные братья. Не знаю, когда и при каких обстоятельствах наши фамилии изменилась на одну букву. Но и без буквы «д» все равно эта фамилия для меня родная.
При первой же возможности приехал в Городок. Израиль жил с сестрами Пашей  и Фирой.
Пашу война застала в Ленинграде – училась на филологическом факультете университета. Парни - студенты в своем большинстве ушли на фронт, а девушек бросили на рытье окопов. Работали по 10 – 12 часов при скудном пайке. С немецких самолетов сыпались листовки.
                «Ленинградские дамочки,
                Не копайте нам ямочки.
                Придут наши таночки,   
                Перейдут ваши ямочки»
А потом – блокадная зима. Бомбежки, обстрелы… 125 граммов хлеба в день. Трупы на улицах, в общежитии. Смерть стала бытом. И снова с воздуха издевательские листовки:
                «Доедайте бобы,
                Закажите гробы…»
На гробы не было древесины, хоронили без них. Долбили мерзлую землю, и те, кто хоронил, зачастую сами падали и умирали.
Однажды в общежитии Паша нашла хлебную карточку. И сразу же к подругам: «Кто потерял?» Остаться без хлебной карточки – верная смерть. Студентка, потерявшая ее, целовала ей руки…
В марте 1942-го студентов и преподавателей, тех, кто выжил, вывезли по Ладожскому озеру на Большую землю. Умирали в дороге, умирали в Саратове – конечном пункте эвакуации. В Саратовском университете Паша продолжила образование. Случайно узнала: родители, брат и сестра в июле 41-го успели покинуть Городок и живут в Красноуфимске. Это был один из счастливейших дней в ее жизни.
Фира (Эсфирь), старшая сестра, окончила финансово-экономический техникум. Работала главным бухгалтером в районной сберкассе. После войны окончила Учительский институт, затем педагогический. Как и Паша, преподавала русский язык и литературу, только в другой средней школе.
Замуж не вышли: женихов поубивала война. После смерти родителей Израиль остался жить с сестрами, стал им надежной опорой. Работать (на кожсырьевом складе) начал с 15 лет. Окончил вечернюю школу, многие годы работал старшим товароведом райпотребсоюза. Специалист по кожсырью и пушнине. Его рабочий стаж 50 лет. Грамоты, благодарности в приказах. И за полвека ни одного выговора.
Подстать ему и сестры, такие же добросовестные труженицы. Паше присвоили звание «Отличник народного просвещения». Трижды представляли к званию «Заслуженный учитель БССР», но министерские чиновники каждый раз представление «рубили»: не та национальность.
Давно выросли ее ученики, у многих уже внуки и даже правнуки. Но молва о талантливой учительнице шла из поколение в поколение. Однажды к ней пришла группа ребят лет 11 – 12. Дети в ее честь дали концерт прямо на дому.
А какие стихи получала от своих учеников, даже спустя годы после того, как они покинули школу! Одна из ее учениц Валя Михайлова писала ей:
                Я помню Вас всегда такой –
                Красивой, мудрой и седой,
                Веселой и немного строгой,
                Как Вы стояли у порога
                И провожали взглядом нас…
                Мы были ваш любимый класс,
                И Вас все преданно любили.
                Не оглянувшись, уходили
                Все дальше, дальше от порога.
                У каждого своя дорога.
                А вы смотрели вслед с тревогой
                «И дай им Бог!» – молили Бога.
                Вы улыбались нам сквозь слезы,
                И руки Вам кололи розы.
                Мы на прощанье их дарили,
                За доброту благодарили,
                За мудрость и за красоту,
                За то, что Вы нас всех любили,
                И за суждений прямоту,
                За Ваших мыслей чистоту…
Такое «по разнарядке» не получишь. Эти строки – ничуть не меньшая награда, чем почетные звания.
Часы, проведенные у Норштейнов, убедили: это сердечные, глубоко порядочные люди.
Израиль водил меня по еврейскому кладбищу, попутно рассказывая, кто здесь покоится. После войны оно было в запущенном состоянии. В числе немногих евреев, оставшихся в живых, Норштейны привели кладбище в порядок, ухаживали за ним…
В 1999-м уехали в Израиль и поселились в небольшом городе на севере страны – Маалоте. Там их настигло горе: смерть Фиры. Но они – люди мужественные: держатся.
                х  х  х
Семейные хроники… Живая связь времен. Хоть и говорят: «чужая жизнь – потемки», но так или иначе любая человеческая жизнь оставляет свой след. Отмечен ли он добротой, порядочностью или наоборот, высветит время. И если жизнь достойная, как важно, чтобы свет от нее шел к другим поколениям, помогая осмыслить, что есть истинные ценности на этой земле.
Именно этому и способствует уникальный в своей тематической направленности альманах «Мишпоха».
                «Открой ему руку свою…»
Читая Тору, неоднократно встречал : «брат твой…» Как понимать эти слова? Внимательно вчитавшись в текст, понял: это не обязательно еврей. Возможно, и «пришелец». Словом, прежде всего человек. Извечное напоминание людям о их первоначальном родстве, а, значит, и необходимости строить свои взаимоотношения по - братски. Работа в «Авиве» не раз сталкивала с фактами солидарности евреев с неевреями и наоборот. Конечно же, эта тема всегда получала на страницах газеты «зеленую улицу».
«Авив» много писал о Праведниках народов мира, отважных и благороднейших людях ХХ века. Но далеко не все, кто рискуя собой и своими семьями, спасали евреев во время фашистской оккупации, получили это почетное звание. Жизнь раскидала спасенных и спасителей по разным городам, а то и странам. С годами многие из тех и других умерли.
Однажды мне позвонил из Гродно глава местной еврейской общины Гриша Хосид.
- С тобой хочет встретиться один интересный для тебя человек…  Их семья спасла во время войны 25 евреев. Давай договоримся о месте и времени встречи…
Договорились. Встреча состоялась в минском Хэсэде. День был летний, солнечный и чтобы никто не мешал нам, предложил гостю побеседовать во дворе на скамейке.
Михаил Алексеевич Сидорчик  рассказывал…
До войны они жили на хуторе Сервитут Дворецкого сельсовета Дятловского района Гродненской области. Обычная крестьянская семья. Ее глава – Алексей Викторович 1883 года рождения, его жена Прасковья Антоновна (1886) и дети: Нина (1906), Вера (1918), Костя (1920), Коля (1931) и Миша (1937).
Когда Гродненщину оккупировали гитлеровцы, в еврейском местечке Дворец они создали гетто. Начались расстрелы. Вскоре стало ясно: всех евреев ждет смерть.
И все-таки осенью 1942-го 25 узникам гетто удалось бежать. Среди них – женщины и подростки. Беглецов приютила семья Сидорчиков.
Алексей Викторович многих евреев местечка знал. Были знакомые и в числе тех двадцати пяти. Знал он и о драконовском приказе оккупантов: за укрывательство евреев – расстрел. Но будучи человеком верующим, не мог отказать беглецам в приюте.
Хутор – в лесу, полицаи сюда наведывались редко. Но 25 человек! Их надо было надежно укрыть, кормить, создать мало-мальски элементарные бытовые условия.
 Сидорчики вместе с новоявленными пришельцами взялись за лопаты. В сарае, где хранились зерно и сено, выкопали большую яму, пол устлали досками, стены обложили бревнами, сделали крышу, подземное строение утеплили. Словом, получился блиндаж. От него прорыли подземный лаз, выводящий в лес – на случай внезапной опасности. Выход из лаза замаскировали елкой.
Многие часы Прасковья Антоновна проводила за приготовлением пищи для беглецов. Ей помогали дочери. Два раза в неделю выпекала для всех хлеб. Обитатели землянки по ночам выходили в лес – подышать свежим воздухом и размять затекшие мышцы. Мылись тоже ночами.
В конце 1943-го на хуторе побывали партизаны из еврейского отряда, и спасенные ушли вместе с ними. Ушел в партизаны и Костя и вскоре погиб.
Оккупанты дознались, а, может, просто подозревали, что Костя был партизаном. В апреле 1944-го они сожгли дом Сидорчиков, а их угнали в местечко Дворец. Все узники гетто к тому времени были расстреляны. Через неделю семью увезли в Германию на каторжные работы. Поселили вместе с другими невольниками в сарае - тюрьме. Работали на фабрике. Кормили баландой без соли, в день выдавали по 100 граммов хлеба с опилками.
В сентябре 1945-го Сидорчики вернулись в родные края. Поначалу поселились в деревне Бельковичи у сестры Алексея Викторовича Авдотьи. Скопив денег, купили старенький дом на хуторе Бакшты (2 километра от Дятлово).
Алексей Викторович умер в 1978-м, Прасковья Антоновна и Нина – в 1983-м. Вскоре скончалась и Вера… Из их большой семьи остались Николай и Михаил. Фамилий спасенных евреев не знают: ведь тогда были детьми и фамилиями не интересовались.
Родители, понятное дело, имена-фамилии не записали и свой поступок подвигом не считали. Более того, его тщательно скрывали
от окружающих. Да и после войны узнай о таком поступке власти, Сидорчики тоже могли бы пострадать. При Сталине шла шумная кампания «борьбы с безродными космополитами», при Хрущеве, Брежневе и последующих партийных вождях разжигалась истерия очередной борьбы уже с «мировым сионизмом – ударным отрядом империализма», так что совершенное этой семьей могло быть истолковано превратно.
Можно предположить, что уцелевшие в урагане войны спасенные Сидорчиками искали своих спасителей. Но куда им было писать? На хуторе Сервитут эта семья уже не жила. К тому же через «железный занавес» письма из Израиля или США, куда, возможно, уехали спасенные, скорее всего не дошли. Письмами «из-за бугра» интересовались «органы.». «Связь с заграницей» считалась криминалом.
Такая вот история. Никаких подтверждений о подвиге их семьи Михаил и Николай получить не могли. Как говорится, хотите –  верьте, хотите – нет .
Я поверил. Да и как не поверить этому бесхитростному рассказу! Михаил Алексеевич ничего не просил, ничего не добивался. Просто рассказал о том, что сохранила память и слышал от старших. Видимо, посчитал: совершенное его родителями, старшими сестрами и братом должно хоть как-то остаться в людской памяти.
Для меня это важное свидетельство. Не менее важное, чем архивный документ, проливающий свет на какое-то историческое событие.  В ближайшем же номере «Авива» ( № 5, 1998) появился мой материал «Белорусская семья Сидорчиков спасла 25 евреев».
Материал заканчивался так: «… следы тех, кого спасла эта белорусская семья, затерялись. Но подвиг, совершенный ею, не может устареть. Благородство и героизм Сидорчиков должны
войти в историю как еврейского, так и белорусского народов.»
«Авив» вобрал в себя немало и других впечатляющих историй о братской солидарности евреев и неевреев. И снова обращусь к Торе. Она прямо предписывает оказывать помощь бедному, будь он и нееврей. «Если обеднеет брат твой, то поддержи его, пришелец ли он или поселенец…» И еще: «Если же будет у тебя нищий из братьев твоих где либо во вратах твоих, в стране твоей, которую Бог Всевышний твой даст тебе, то не ожесточай сердца своего… открой ему руку свою…»
Хэсэды в белорусских городах, как и вообще еврейские организации и общины «руку свою» для неевреев открывали неоднократно.
Весной 1999-го в Беларусь из Швейцарии прибыли медикаменты на сумму в 1 миллион швейцарских франков – результат переговоров президента Белорусского объединения еврейских организаций и общин Леонида Левина со швейцарским сенатором Жан-Рено Платнером, возглавлявшим «Фонд за гуманность и справедливость». Медикаменты произведены крупнейшими фармацевтическими фирмами Швейцарии, ими пользовались и швейцарцы, так что в их качестве сомневаться не пришлось.
Во время Второй мировой войны  Платнер был ребенком. Официальная пропаганда внушала швейцарцам, что в те тревожные годы руководство маленькой нейтральной Швейцарии сумело уберечь страну от нацистской оккупации. Но когда Жан-Рено стал взрослым, познакомился с обнародованными фактами сотрудничества швейцарских властей и многих банков с гитлеровской Германией. Это его потрясло, заставило переосмыслить историю своей страны военного периода. Со своими единомышленниками основал гуманитарный Фонд, цель которого – помогать жертвам нацизма. Эту помощь ощутили и еврейские организации в разных странах. Что же касается Беларуси, то нет нужды доказывать, насколько пострадали здесь евреи от Холокоста.
Помощь медикаментами, о которой речь, предназначалась белорусским евреям. Но по инициативе Леонида Левина было принято решение: половину груза из Швейцарии направить в 18 больниц и другие лечебные учреждения республики. Словом, гуманитарной помощью поделились по-братски.
Не мог «Авив» пройти  мимо и другого факта.
…Несчастье произошло в деревне Пятницкое Шумилинского района Витебской области: сгорел дом со всеми хозяйственными постройками, где жила семья Праведника Народов Мира Александры Сергеевны Голиковой. А вскоре на имя Леонида Левина пришло письмо за подписью зампреда райисполкома О.Овчинниковой.
«Убедительно просим, – говорилось там, – оказать материальную помощь на покупку жилого дома…»  И далее – расчетный счет, на который можно перечислить деньги.
Резолюция еврейского президента была решительной и конкретной: «Бухгалтерии: оказать помощь в сумме…» Сумма по тогдашнему времени была значительной. Эти деньги, собранные евреями разных стран для еврейских организаций диаспоры, были для Объединения не лишними. Каждая община в том или ином городе нуждалась в финансировании, зачастую не хватало денег на самое насущное. Но если семья такого человека, как Александра Сергеевна, в беде, то какие могут быть колебания! Во время войны она и ее отец Сергей Трофимович Куценко, рискуя жизнью, спасли еврейского мальчика Яшу Могильницкого: около года укрывали его. А когда полицаи заподозрили в этом, 14-летнего Яшу переправили в партизанский отряд.
После освобождения Шумилинского района Яша стал «сыном полка». И надо же такое совпадение: попал в роту, где заместителем командира был старший лейтенант Мендель Левин, отец Леонида Левина.
«Сам Яков Рувимович Могильницкий, ныне минчанин, – говорилось в «Авиве, – Александру Сергеевну называет мамой и 2 - 3 раза в год ездит к ней в деревню Пятницкое».
Еврейская служба милосердия оказывает Праведникам народов Мира и им семьям помощь по «первой категории», то есть в первую очередь и по самой высокой норме. Это не только продуктовые посылки, но и весь ассортимент, которым владеет Хэсэд.
…В адрес республиканского Союза евреев – ветеранов войны пришла гуманитарная помощь: несколько тюков детской одежды для внуков и правнуков. Председатель Союза Михаил Бурштейн собрал правление.
- Друзья мои! Давайте этой помощью поделимся с медперсоналом госпиталя инвалидов Отечественной войны. Сами знаете, в каких тяжких условиях там работают люди и какую мизерную зарплату получают.
Его поддержали единодушно.
Миша показал мне письмо с фирменным бланком ветеранского Союза.
- Ну как ты считаешь, тактично мы составили эту бумагу?
Я прочитал. Все на месте. Коротко и ясно. А документ этот – вполне для газеты.
И тут же в Хэсэде снял ксерокопию. Вот что было в том письме:
                «Главному врачу Республиканского госпиталя      
                инвалидов ВОВ Ашурка П.И.
                Председателю профсоюзной организации
                Масниковой В.А.
                Уважаемые товарищи!
Ветераны Великой Отечественной войны просят Вас принять наш скромный подарок – три тюка (в каждом по 50 кг) детской одежды для детей 7 – 12 лет.
Указанные вещи просим передать сотрудникам госпиталя, у которых есть дети.
Мы знаем, что медперсонал госпиталя – врачи, медсестры, санитарки и т.д. много делают для того, чтобы бывшие воины, проходящие у вас курс лечения, возвращались домой с хорошим настроением.
Все, кто лечился у вас, делают вывод, что ваш коллектив умножает лучшие традиции фронтовых медиков.
                С уважением
                Президиум ветеранской организации (Подпись).    
Подарок ветеранов-евреев работники госпитали приняли с благодарностью.
                х  х  х
В народе говорят: добро возвращается добром. Не раз был очевидцем того, как близко к сердцу принимали белорусы и вообще люди разных национальностей еврейскую боль, как старались помочь, чем только могли.
Об одном таком случае сейчас расскажу.
      Белорусские школьники пришли на
        еврейское кладбище   
Каждый раз, проезжая станцию Смолевичи, думал о своих близких. В книге первой писал, что в этом бывшем местечке родилась мама, здесь прошли ее детство и юность, здесь жили ее родители, братья и сестра. Неподалеку от Смолевич оккупанты и полицаи расстреляли местных евреев, в том числе дедушку Мендла с женой Фаней и, предполагаю, моих двоюродных братьев Робу и Мишу.
Еще от дяди Рувы, маминого брата, приезжавшего сюда в 70-е годы, слышал, что евреев в Смолевичах почти не осталось. Правда, жил там один еще довоенный старик Шломо Фрайман. В первые дни войны ему удалось уехать на восток. Но он неразговорчив, да и возраст преклонный. А другие старожилы… Вряд ли остались те, кто помнил дедушку. Вот если бы приехать сюда с дядей Рувой, постоять у места, где был дом дедушки, побродить по тихим улочкам и тропинкам, исхоженным мамой, найти то место, где стоял клуб, в котором она играла на сцене главные роли в любительских спектаклях… Но в 70-е годы я был человеком военным, мотался по полигонам и гарнизонам, а в Смолевичах гарнизона не было. Просто так вырваться туда? Но что и кого там увижу? Чужой теперь для меня городок, чужие люди.
Сняв погоны, и став посвободнее, мысль приехать сюда все-таки не оставил. Но все ждал: договоримся с дядей Рувой, он приедет в Минск из Москвы, и уж тогда мы вместе двинем в Смолевичи. Но шел год за годом, а все не получалось: дядя болел, потом уже не мог совершать далекие поездки. В 1992-м его не стало…
И все-таки в Смолевичи я приехал. Помог случай. В мае 1996-го моя племянница Лена с мужем Толей и дочерью Машей, возвращаясь на своей машине из Швецарии, заехали в Минск. Погостили немного у нас и двинулись вместе со мной дальше – в Москву. Путь пролег через Смолевичи.
Городок раскинулся по обе стороны от железной дороги. Сестра, гостившая у дедушки до войны, говорила: дом его был третий от ручья по улице Советской, справа, если ехать из Минска.
У моста через ручей остановились, вышли из машины. На месте дедушкиного дома теперь магазин – хзозтовары… Постояли молча. Спросили у соседей: давно ли здесь живут? Услышали: все тут уже послевоенные.
Куда теперь идти? Разве что к Фрайману.
Первая же встречная женщина показала его дом.
… Шломо Вульфович завтракал, и к нам вышла его жена. Представилась: Полина Самойловна, бывшая учительница. Ей уже за 80. Но провалами в памяти не страдала.
Мы услышали рассказ о гибели Смолевического гетто без каких либо подробностей, но все равно страшный по своей беспощадной правде.
- Я покажу, где было гетто… – Полина Самойловна села в машину, и мы поехали по той же Советской улице, где стоит их дом, главной улице довоенных Смолевич.
- … Вот здесь оно было, рядом с нынешним исполкомом. Его обнесли колючей проволокой. А по этой улице, Пионерской, 11 сентября 41-го года евреев вели к карьеру возле горы Отупак…
Свернули на Пионерскую. Трудно передать это чувство, когда едешь по той же самой дороге, по которой шли эти люди. Словно сейчас, вот за этим поворотом, нагоним скорбную колонну женщин, детей, стариков, уходящих в небытие.
Полина Самойловна рассказала, что после войны смолевичские евреи, вернувшись с фронта, из партизанских отрядов, эвакуации, перезахоронили на еврейском кладбище останки расстрелянных и поставили там памятник.
Он стоит в глубине кладбища – гранитная стелла с безликой надписью о «мирных советских гражданах», погибших от рук оккупантов. Упоминать о том, что это евреи, тогдашняя власть запретила.
Траурных митингов здесь не проводят. Будто в тот сентябрьский день 41-го не полегла под автоматными очередями большая часть населения местечка. Будто и не было в его истории целых поколений столяров и сапожников, портных и кожевенников, кузнецов и врачей, учителей и раввинов и многих других уважаемых в местечке людей, так много сделавших для него.
Удручающее впечатление произвело и само кладбище. Вросшие в землю могильные плиты, а то и просто разбросанные чьими-то варварскими руками то ли в поисках подходящего стройматериала, то ли по злобности души. Кругом мусор, бурьян, поваленные древесные стволы и сучья, многолетний слой гниющих листьев…
С тяжелым чувством покидали это кладбище. И я решил: вернусь из Москвы и специально приеду сюда. Кладбище надо привести в порядок.
И вот я снова в Смолевичах. Вызрела мысль: чтобы очистить кладбище от мусора, надо позвать на помощь местную молодежь.
Пришел в среднюю школу № 1. Рассказал директору школы Людмиле Николаевне Лемеш о сентябрьской трагедии 41-го. Мое предложение – поработать в одно из воскресений на кладбище она поддержала. Договорились: для начала я выступлю перед старшеклассниками. Расскажу о Катастрофе европейского еврейства и, в частности, о гибели Смолевичского гетто. Людмила Николаевна дала адрес бывшей учительницы, а ныне пенсионерки, пережившей фашистскую оккупацию.
Направился к ней. Блокнот с ее именем, к сожалению, не сохранился. Но хорошо помню, с какой болью эта белорусская женщина поведала о том, что видела в те жуткие дни. Она же мне сказала: по ту сторону железной дороги где-то возле вокзала живет очевидец казни по фамилии Пищик.
Разыскал его. Дмитрий Тихонович согласился сходить со мной на то место…
По торфяннику, прыгая с кочки на кочку, мы пришли к расстрельному карьеру. Встали на краю обрыва.
- До войны отсюда вывозили щебень, – рассказывал Дмитрий  Тихонович. – Мне тогда было 14 лет, я с ребятами пас коров. Смотрим – полицаи ведут к карьеру колонну. Все больше – женщины, дети, старики. Посадили всех возле обрыва. Приказали раздеться. И группу за группой человек по 15 –20 стали выводить на дно карьера. А потом сверху из автоматов… Что там делалось, какие жуткие крики, стоны доносились оттуда, передать это никакого сердца не хватит. Кто-то из полицаев заметил нас, пацанов, и навел в нашу сторону автомат. Мы – тикать. А сзади с небольшими перерывами – автоматная пальба…
Рассказ Пищика тут же записал. Вернувшись в Минск, вспомнил: историк, кандидат наук Марат Ботвинник работал в Минском областном архиве, изучая документы о Холокосте в Белоруссии. Пришел к нему. Может, у него есть выписки и по Смолевичам?
- Есть, = подтвердил Марат. – И вскоре протянул листок – сделанную им в архиве выписку.
«Акт. 1944 г. августа месяца 20-го дня. м. Смолевичи Минской обл.
В сентябре м-це 1941 г. был произведен массовый расстрел еврейского населения, проживающего в м. Смолевичи Минской обл. Расстрел производили немцы с непосредственным участием полиции на горе Отупак на расстоянии от местечка 3-х км. Всего было расстреляно до 2 тысяч советских граждан еврейской национальности, в том числе старики, женщины и дети. При раскопке могилы расстрелянных обнаружить трупы не представилось возможным. С целью скрыть свои злодеяния немцы трупы сожгли.»
Вверху ссылка: фонд 861, опись 1, единица хранения 8, лист 176.
И еще один переписанный Маратом документ также с указанием архивных координат: те же фонд, опись, единица хранения, только лист 177.
«Протокол допроса Пристрома Ивана Максимовича 1888 года рождения, Смолевичи.
В сентябре месяце 1941 г. немцы забрали всех мужчин-евреев, уведя их на хутор Курловище, постреляли в большом погребе для картофеля, принадлежавшему хуторянину Петру Силичу. Через несколько дней немцы собрали всех остальных евреев – мужчин, женщин, стариков и детей и увели их на гору Отупак в 3 км. от м. Смолевичи и там их всех побили…»
Теперь уже я мог говорить о трагедии, опираясь на добытые факты.
Для моего выступления в школе собрали два десятых класса. Выступать перед подростками непросто. Вроде и опыт есть немалый – школьный и лекторский, но тут особая тема. От одной из классных руководительниц уже знал: о Холокосте детям в школе никогда не рассказывали. Значит, здесь буду первым…
Как донести до этих мальчиков и девочек, родившихся спустя 35 лет после войны, ту боль, что испытал я, стоя на краю расстрельного карьера? Как объяснить им, из каких смрадных нор и почему выползают мракобесные суеверия и злоба, ведущие к подобным злодействам?
Текст своего выступления и даже тезисы не составлял, хотя и основательно готовился. Все в голове. Решил: не надо сейчас лекции. Пусть это будет просто разговор, прямой и доверительный, – от сердца. В моем распоряжении полчаса, от силы минут сорок. По опыту знал: больше и не надо. Воспринимать любую информацию – тоже труд. А эта информация особая – не для усталых мозгов.
Начал с кровавых наветов. При этом сам задавал вопросы: «А как вы думаете, почему одни люди пытались оклеветать других? Что за этим стоит?» «Почему Гитлер разыграл «еврейскую карту»? «Почему у фашистских карателей оказалось так много пособников: полицаев и просто доносчиков? Ведь они учились в советских школах, были пионерами и комсомольцами».
Думайте, ребятки, думайте. В советских школах нас этому не учили. Думать тогда было опасно. Учат ли сейчас? Впрочем, неточно выразился. Здесь лучше подойдет другой глагол: побуждают ли?
И я, как мог, побуждал. И вопросами, и паузами, и стихами.
Выбрал небольшое стихотворение Семена Липкина. После моего рассказа о расстреле возле горы Отупак, пожалуй, стихам сейчас самое место.
…Молодая вдова перед расстрелом кормит грудью ребенка. Торжество человечности перед сатанинской жестокостью. 
                … Свежа еще мужа могила
                И гибель стоит за углом,
                А мать мальчугана кормила
                Сладчайшим своим молоком…
                Земное осело, отсеялось,
                Но были земные дела.
                Уже ни на что не надеялась,
                Но все же чего-то ждала.
                Ждала, чтобы вырос он, милый,
                Пошел бы сначала ползком,
                И мать мальчугана кормила
                Сладчайшим своим молоком…
Всматриваюсь в ребячьи лица. Ни одного равнодушного. И тишина. Да такая, что у меня самого перехватило дыхание. С трудом справился со спазмом. Наверное, ребята это заметили. Ладно, заметили, так заметили. Я ведь сюда не красоваться пришел, не блистать красноречием. Сейчас за меня говорят строки, выплеснутые из сердца поэта.
                У рва их раздеться заставили
                И лечь в этом глинянном рву,
                И нелюди дула направили
                В дитя, молодую вдову…
Что это, у меня слезы? Слава Богу, не на виду. Но я их чувствую, и только напряжением воли не даю им ходу. Пауза получилась сама собой, и ребята ее восприняли, как естественное продолжение услышанного. Во всяком случае так мне показалось.
Выговорив последнюю строфу, снова замолчал. В раздумьи сделал несколько шагов. Остановился. Сейчас надо сказать о сугубо прозаическом, ради чего я здесь. Ближайшие минуты покажут, дало ли мое выступление конкретный результат.
- Ребята! Прах убитых на горе Отупак покоится теперь на еврейском кладбище. Но оно в очень запущенном состоянии. Кому за ним ухаживать? Из более чем двухтысячного еврейского населения Смолевич теперь осталось два пожилых человека. И у меня вот какая мысль… А что, если мы с вами пойдем на это кладбище и уберем мусор? Нужны только добровольцы. Ну? Я могу на вас расчитывать?
Тишина была недолгой.
- Можете! Пойдем! – послышались голоса.
В ближайшее воскресенье у школы собрались 16 добровольцев во главе с учительницей Светланой Витальевной Федоринчик. Со мной из Минска приехали ребята из еврейской молодежной организации «Бейт Гилель»* («Дом Гилеля») Женя Злотник, Юра Бурдо и Оксана Якимчук. *Гилель – мудрец в древней Иудее. Все они – народ рабочий, и выкроить им целый день для кладбищенских дел было непросто. В школе взяли грабли, лопаты, носилки. Исполком позаботился об автобусе. Когда прибыли на кладбище, там уже был трактор с повозкой – вывозить мусор.
А дальше – работа в полном ладу со своей совестью. Я переписал имена всех школьников – для «Авива». Пусть они останутся и в этой книге.
Итак, в тот день приводили в порядок еврейское кладбище Руслан Галащук, Сережа Зайцев, Денис Волосач, Саша Фомченко, Паша Лапутько, Юра Солодкий, Андрюша Залевский, Денис Яскевич, Денис Галушко, Вадик Михайлов, Саша Боровский, Костя Пыжик, Андрюша Мисючик, Сережа Грак, Андрюша Михейчик, Алеша Чекун.
Прощаясь с ними, каждому пожал руку. И уже всем:
- Спасибо, ребята! Это не будет забыто.
Девочка из бездны
Где-то в начале 90-х ко мне подошла худенькая, невысокая женщина – Галина Рудольфовна Давыдова.
- Не могли бы посмотреть мою рукопись – воспоминания о пережитом? Начала писать, а как получается, мне трудно судить. А вашему редакторскому глазу я доверяю…
За доверие поблагодарил, рукопись взял.
Первые страницы – описание безмятежной, счастливой для девочки довоенной жизни. И вот война… Первые бомбежки и вскоре Минское гетто – чудовищный загон для евреев с целью их последующего уничтожения. В 11 лет она оказалась в мире отчаяния и безысходности.
Вот как переданы ее детские ощущения тех страшных месяцев.
«… Даже на отведенном куске квадрата опасно появляться перед вышколенными полицаями и жандармами. Тут же в уме всплывают указы: группами не собираться, не петь, громко не разговаривать, по тротуарам не ходить… Света – нельзя, воды нет, нельзя никаких развлечений.
Нельзя, нельзя, нельзя… Все эти запреты путались в голове: не знаешь, что же можно».
Прочитанное мною убедило: править тут практически нечего, разве что по мелочам. Она спросила:
- Ну как, стоит продолжать?
Ответил категорично:
- Непременно продолжать!
Материал, которым она располагала, был поистине раскаленным. Никаких дневников в войну не вела: даже если бы и хотела, – для этого не было ни малейшей возможности. Все пережитое только в памяти.
Давыдова – моя ровесница, и поэтому в дальнейшем буду ее называть по имени, как привык в нашем с ней общении.
Гале удалось на время вырваться из гетто. Внешне была непохожа на еврейку и выдавала себя за русскую. Через несколько дней скитаний ее схватили: не еврейка ли?
Слуцкая тюрьма, детский приемник… И снова и снова: «Признайся!..» Из детприемника бежала. А куда податься затравленному ребенку, где искать пристанище? Неосторожное слово, чей-то недобрый взгляд и пощады не жди. И опять Минское гетто. Отец уже погиб, старшая сестра Виктория (Витя), военнослужащая, после разгрома своей части добралась до Минска и вскоре ушла на восток в надежде перейти линию фронта или прибиться к партизанам. Ушла и пропала. Навсегда. А Галя, каждый раз рискуя жизнью, пробиралась в «русскую» часть города, чтобы добыть хоть что-нибудь съестное для больной матери и сестры.
В одно из таких хождений ее опять схватили и бросили в тюрьму на улице Володарского. Оттуда – в концлагерь на улице Широкой. И в каждом застенке: «А ну признавайся, жидовка!» Она держалась стойко.
Из Минского концлагеря повезли во Францию – в концлагерь возле города Шербур. Там узники-подростки резали на станке проволоку на гвозди.
Каторжная ее одиссея помечена еще двумя концлагерями, уже в Германии. Вместе со взрослыми разгружала бетонные плиты, кирпичи, металл, укладывала шпалы…
Какой же волей к жизни нужно обладать, какой могучей жизнестойкостью, чтобы выжить в этом кошмаре, не потерять душу! Она все вынесла и нашла себя в мирной жизни. Окончила училище ФЗО, работала на стройке, посещала литературный кружок, участвовала в художественной самодеятельности… Судьба вознаградила ее любящим мужем и дочерью. Уже будучи на пенсии, пела в хоре Хэсэда, в составе концертной бригады «Клуб на колесах» ездила по малым городам Беларуси, неся людям радость.
Однако вычеркнуть прошлое, запрятать его на донышко памяти не могла. Разве вычеркнешь, разве запрячешь, если есть долг перед людьми, загубленными фашистскими злодеями, перед нынешними и будущими поколениями – рассказать, как все это происходило в середине ХХ века на виду у всего мира.
Не знаю, у кого первого возник замысел – воплотить на сцене не просто трагедию еврейской девочки, попавшей на дно бездны, а неизмеримо больше – трагедию общечеловеческую, которой в сущности и был Холокост.
К какому жанру отнести то, что происходило на сцене Республиканского театра белорусской драматургии в тот летний вечер 1999-го? Действо называлось предельно просто: «Живая история». В центре премьеры – Галина Давыдова. За много лет ее память не только не потускнела, а, напротив, обогатилась особым внутренним светом, той вечной мудростью, которую невозможно постигнуть лишь умом: ее надо выстрадать.
Она сидела за столиком на сцене, обрамленной горящими свечами. Ее рассказ неспешный, внешне непритязательный, впечатлял прежде всего своей достоверностью, документальной точностью. Да и какой документ может быть достовернее того, что накрепко впечатано в память, осело в душе!
- … В камеру втолкнули девочку, на вид постарше меня. Ее звали Аня, 27-го года рождения. Она принесла с собой одеяльце. В камере было очень холодно, мы спали с ней на цементном полу, подстелив это одеяльце, тесно прижавшись друг к другу. Утром она говорит: «Меня расстреляют. Пусть одеяльце останется тебе».
Вошли охранники, спросили у нее: «Ты жидовка?» Она как-то растерялась, в первые секунды не нашлась что ответить. Потом спохватилась: «А кто вам сказал?» Ее увели. Я снова осталась одна…
Детали, штрихи, подробности… Их не придумать, не сконструировать в холодной умозрительности, не побывав там. Только там могла родиться песня, которую вспомнила Галя Давыдова:
                … Ой ты, доля, моя доля,
                Доля горькая моя!
                Ну зачем ты, злая доля,
                Меня до гетто довела?
                За оградой за колючей
                Я сижу, как зверь лесной,
                И никто мне не поможет
                Возвратиться в дом родной.
                На работу и с работы
                Гонят нас в строю с кнутом.
                Мы раздеты и разуты
                И голодные идем.
                От погрома до погрома
                Потерял семью свою.
                Я остался сиротою,
                И теперь я смерти жду.
«Музыка и стихи, как живая кровь, наполняют капилляры Истории,  История всегда эмоциональна. Поэтому вполне оправдано решение включить в постановку музыку, танец. С какой пронзительной болью прозвучала «Колыбельная» в исполнении хора девушек (Театр еврейской песни «Симха» – художественный руководитель Елизавета Хаскина, режиссер Ирина Слепович). Чистый, как лесной родник, голос солистки хора Ирины Попко словно перевоплотился в голос миллионов еврейских матерей, исторгающий страстную мольбу-надежду – уберечь, спасти своих детей от всепожирающего огня Холокоста. С волнением воспринимаются еврейские народные мелодии (композиция Димы Слеповича), древняя еврейская молитва, переложенная на музыку, песня Мордехая Гибиртига «Горит наше местечко, горит», клезмерские песни, которые пел знаток и собиратель еврейского фольклора Анатолий Наливаев, и песни, исполненные хором Еврейского благотворительного Фонда «Хэсэд Рахамим» (солистка Вера Гофман). Все это – не дополнение, не иллюстрация к теме. Это неотъемлемая, органичная ткань постановки. То же самое можно сказать о стихах Вениамина Блаженного (Айзенштадта): «Голубую звезду я начистил до блеска слезами», «Ушел ты с ведерком для песочка», «Казнь», «Простите, что я говорю по-еврейски», «Попрежнему в чинном порядке бессмертья бредут старики, убиенные в гетто». Их раздумчиво, проникновенно читала Светлана Аксенова – Штейнгруд…»
Это из моего отчета о той постановке («Авив» № 5 1999).. Писал на следующий день, находясь под впечатлением от увиденного. Тогда еще не знал, что книгу свою Галя уже подготовила к печати. Назвала: «От Минска до Ла-Манша или дорогами Холокоста». В 2000-м она вышла, и я получил дарственный экземпляр.
По своей исторической и нравственной ценности книга не уступает всемирно известному дневнику Анны Франк. И там и там – детские восприятия страшной яви – гитлеровской оккупации. Разве что Галя Давыдова пронесла их сквозь годы. Особая ценность ее воспоминаний – множество деталей, богатый фактический материал.
Войны с их ужасами накатывают как цунами, и уходят, а мир остается. Остается исторический опыт человечества, людская вера в победу Добра над Злом. Книга «От Минска до Ла-Манша…» укрепляет в этой вере.
                х  х  х
Осенним вечером 2003-го Галя позвонила мне:
- Я знаю: вы играете на мандолине. А у меня она осталась от покойного дяди. Хочу подарить ее вам…
Мандолина – теперь редкость и потому вещь дорогая. Я заколебался. Но Галя настояла.
Подарок этот мне дорог вдвойне. Не только как любимый мой музыкальный инструмент, но и как память о человеке, близком мне по духу. Когда пальцы не смогут уже держать медиатр, подарю мандолину тому, кто понесет эту эстафету дальше. Искусство, насколько я понимаю, пусть и самодеятельное, для того и существует, чтобы не только развлекать, но и побуждать к высокому.
                Особое мнение? Уволить!
Жизнь, которой жил в 90-е годы, конечно же, выходила за рамки моих забот как редактора еврейской газеты. Политические события, дружеские привязанности, связь с демократическими средствами массовой информации – все это отразилось и на моем житье. Расскажу еще об одном человеке, с которым свели журналистские пути-дороги.
Обычно за помощью по правовым вопросам обращаются к юристам. А тут ко мне обратился сам юрист. Было это еще в 1989-м, когда я работал в «Знаменке». В редакцию пришел невысокий, худощавый человек лет сорока пяти. Резкие складки на лице, низкий, хрипловатый голос. Отрекомендовался: бывший судья военного трибунала Гречушкин Александр Николаевич. Подполковник юстиции запаса.
Я спросил: почему именно ко мне? Он ответил: читал мои статьи в защиту тех или иных людей, а он тоже нуждается в защите. Вернее, не только он, как личность, но и дело, которое касается всех нас. Ибо судебный произвол, если его масштабы выходят за рамки какого-то единичного случая, – один из признаков болезни государства.
Говорил быстро: то ли хотел выговориться, то ли манера у него была такая – скороговоркой. Поначалу я хотел сказать напористому посетителю: «Понимаю, сочувствую, но извините, судебная тематика – не мой журналистский профиль. К тому же обвешен творческими долгами. А тут еще поездки по республике с лекциями… Где же взять время, чтобы не наскоком, а по-настоящему войти в проблему, которую вы излагаете?»
Но ничего этого не сказал. Продолжал слушать. Мне уже было интересно. Передо мной был человек явно не ординарный.
Скажите, какой судья спустя несколько часов после судебного постановления  будет терзаться угрызениями совести, потому что не написал «особое мнение» по поводу чересчур сурового, как он понял, приговора? Какой судья наутро подаст рапорт в Верховный Суд с требованием проверить дело, заранее зная: в этом случае могут наказать и его, как члена суда, вынесшего несправедливый приговор?
Именно с этого дела и начался его конфликт с трибунальским начальством.
… Та история неумолимо катилась к своей трагической кульминации со скоростью воинского эшелона. Впрочем, какой там эшелон – три вагона, один из которых был караульным помещением. Пройденный путь можно измерить не только километрами, но и событиями, развязка которых наступила 2 июля 1986-го около 20 часов. Восстановить происшедшее поможет пухлый том судебного дела.
Итак, мини - эшелон охранялся караулом. Начальник караула младший сержант Дильдин в течение недели ежедневно издевался над солдатом-первогодком Требунским: избивал, заставлял стирать свое обмундирование, петь песни… Он же принуждал первогодка нести караульную службу вместо других, часами не сменяя с поста, хотя ночью Требунский уже был часовым. И вот молодой солдат уже в который раз обращается к Дильдину с просьбой сменить его… для отправления естественных надобностей. В ответ – ругань и побои кулаками, ногами. Доведенный до крайности, Требунский застрелил своего мучителя.
Суд военного трибунала Минского гарнизона приговорил его к пяти годам лишения свободы в колонии усиленного режима.
Таковы внешние контуры этой истории. Но тем приговором она не закончиась. Гречушкин, ознакомившись с делом еще до рассмотрения его в кассационном суде, предложил изменить квалификацию действий осужденного, значительно снизив меру наказания.
Казалось бы, приговор вполне обоснован. В данном случае максимальный срок наказания предусмотрен до 10 лет. Прокурор просил 7, «дали» 5. Но, придя домой, Гречушкин продолжал размышлять над приговором. Что же получается? Осудили человека по двум статьям – за убийство и нарушение правил караульной службы, – а  надо бы только по одной: за убийство, да и то с рядом смягчающих обстоятельств. Правила караульной службы нарушил прежде всего сам Дильдин: избивал часового – лицо, согласно устава, неприкосновенное. Эта неприкосновенность, а, стало быть, честь и достоинство часового, охраняются законом в особом порядке. Разве избиение часового – не нападение на него, при котором часовой вправе применить оружие?
Разумеется, человеческая жизнь бесценна, но надо же войти в конкретные обстоятельства. Как защититься от дальнейших истязаний, кому жаловаться, если в пути следования эшелона младший сержант, как говорят, «и царь, и Бог, и воинский начальник»? Трагический выстрел стал мерой отчаяния.
Чем больше Гречущкин размышлял над случившимся, тем острее чувствовал и свою вину: пошел на поводу у председателя суда. И в тот же вечер решил: рапорт, только он, мог бы исправить несправедливость.
Но ходу рапорту председатель военного трибунала полковник юстиции (а вскоре генерал-майор) Минченков не дал. Дескать, нет никаких сомнений в правильности приговора.
Я читал копию этого рапорта на четырех страницах. Достаточно аргументированный, он буквально взывал: исправьте ошибку!
Не встретив понимания у начальника, настырный судья не угомонился. И в тот же день вручил секретарю партийной организации трибунала заявление с просьбой привлечь членов кассационного суда и его в том числе, к партийной ответственности «за грубое попрание духа и смысла закона при рассмотрении дела Требунского».
Но при чем тут парторганизация? Не ее дело – вмешиваться в судебные постановления. Очевидно, рассчитывал: отзвук партийного собрания дойдет и до «верхов» и привлечет внимание к тому приговору.
Может, в душе кого-то из трибунальцев поступок Гречушкина и вызвал уважение, но открыто поддержать его никто не решился. На служебном совещании, созванном Минченковым, а затем на партийном собрании, «возмутителя спокойствия» дружно клевали.
«Мы с вами не сработаемся, – недвусмысленно сказал председатель трибунала.
Месяца через два приехала очередная комиссия из Москвы. Гречушкин обратился к ее председателю с просьбой проверить дело Требунского.
Проверили. Верховный Суд изменил приговор, снизив меру наказания с пяти лет лишения свободы до трех.
Между судьей Гречушкиным и его непосредственным начальником Минченковым возникли разногласия при рассмотрения и других дел. Председателя трибунала выводило из себя независимое поведение подчиненного и, тем более, его «особые мнения», зачастую идущие вразрез с его мнением. Начались придирки. Служба в трибунале у Александра Николаевича явно «не пошла». Потом он подсчитает: за полтора года генерал Минченков предпринял по отношению к нему около 20(!) дискриминационных мер.
Едва Гречушкину исполнилось 45 лет, его спровадили на пенсию. Формально все по закону. Пенсия со всеми положенными льготами, с правом ношения военной формы. Но в трибунале на тех же должностях продолжали служить судьи годами старше его.
Подоплека увольнения была куда как понятна: сидел бы тихо, не перечил начальству – никто бы ему карьеру не ломал.
В общем-то история обыкновенная. От «неудобного» профессионала постарались избавиться.
Меня всегда привлекали люди отважные и совестливые, не боящиеся идти против течения. Если Гречушкин говорил правду, то тогда что ж… Тогда надо влезать в новую для меня проблему – предать гласности, что же там творится в трибунальских недрах.
Гречушкин вводил в закулисье судебной бюрократии. Любая неточность, неосторожное слово, не говоря уже об ошибке, от которой ни один журналист не застрахован, и затаскают по судам. Не потому ли в редакциях, несмотря на объявленную гласность, очень неохотно брали материалы на подобные темы.
Но я пока не думал, в какой газете опубликуют мое журналистское расследование. Начал с изучения личного дела подполковника юстиции Гречушкина. Его по старым связям еще со времен моей работы в «Во славу Родины» дали для ознакомления в Минском облвоенкомате. Гречушкину верил, однако, как говорится, доверяй, но проверяй. Личное дело, конечно, отнюдь не слепок личности. И все же там можно почерпнуть полезную информацию.
Что же почерпнул? До того, как Александр Николаевич получил высшее юридическое образование, успел покомандовать танковой ротой. Значит, армейскую жизнь знает не по наездам в гарнизоны. Немалый для меня интерес представляли и его служебные аттестации. Каждую старательно переписал. Цитировать все подряд не буду – займет много места. Из аттестаций разных лет приведу лишь выдержки. Они вполне дают представление о профессиональных и нравственных качествах военного юриста.
«К материалам предварительного следствия недоверчив и требователен… В должности председателя военного трибунала  рассмотрел 61 уголовное дело со 100% стабильностью приговоров. Неоднократно в судебном заседании выносил решения о прекращении уголовных дел, об оправдании незаконно привлеченных к уголовной ответственности, частные определения в адрес органов следствия и командования на нарушения норм закона…Настойчиво (вплоть до обращения в центральные органы) добивается устранения указанных в определении суда недочетов».
«При изучении и рассмотрении дел внимателен, нетороплив. Процессы проводит четко, умело, выясняет причины и условия, способствовавшие преступлениям».
«В суждениях прям и принципиален».
В последней аттестации (1986 год) – вывод: «Занимаемой должности вполне соответствует. Достоин выдвижения на должность председателя военного трибунала армии, крупного гарнизона.»
И такого человека поспешили уволить в запас!
Раз за разом встречался с Гречушкиным и все больше проникался уважением к нему. Да, это действительно боец. Хорошо подготовленный, отважный, упорный. И до увольнения, и после пытался защищаться. Отправлял в высокие инстанции письма. Требовал привлечь Минченкова к уголовной ответственности за использование своего служебного положения для расправы с «неугодным». Писал о судебных ошибках в работе трибунала Белорусского военного округа, которые, по его подсчетам, с приходом Минченкова возросли вчетверо. Называл конкретные судебные дела и конкретных виновников.
В его письмах – целый комплекс предложений. В частности, предлагал сократить Управление военных трибуналов как промежуточное звено с громоздким аппаратом, упразднить в военной юстиции ряд генеральских и полковничьих должностей.
Его письма пересылали из одной инстанции в другую. Хорошо смазанная бюрократическая машина выдавала стереотипные, бездушные ответы.
Как журналист, я пришел в трибунал. Спрашивал и у генерала, и у судей: что думают о Гречушкине и его критических замечаниях? Генерал отозвался о бывшем подчиненном резко отрицательно. Ни одного доброго слова. Бывшие коллеги Гречушкина были в своих суждениях осторожны. Признавали: да, достаточно профессионален, опытен. Но в коллективе неуживчив, с начальниками нетактичен, упрям. Словом, со странностями. Карьеру сам себе поломал. Не надо было «выступать».
Слушал этих благополучных, хорошо поднаторевших в искусстве приспособленчества службистов и думал: а ведь вы, милейшие, сами того не подозревая, даете своему бывшему товарищу блестящую аттестацию. С кем он неуживчив? С теми, для кого указания начальства выше закона, кто готов притупить свою совесть из-за трусости, равнодушия, а то и корысти. «Нетактичен с начальниками»… А, может, все-таки настойчив в отстаивании того, в чем убежден? «Со странностями»… Это ведь для кого как. Для тех, кто видя несправедливость, предпочитают «не высовываться», такие, как Гречушкин, всегда «странные».
Мой очерк о нем «Особое мнение? Уволить!» появился в недавно созданной и быстро набравшей популярность газете «Детектив». Редактора, как я потом понял, прежде всего привлекла детективная сторона судебного дела рядового Требунского. В очерк был заверстан рисунок: солдат в упор стреляет из автомата в младшего сержанта.
Мне заплатили щедрый гонорар, редактор предложил дальнейшее сотрудничество.
- Нам нужны острые сюжеты. И чтобы больше крови! Побывайте в милиции, в одном суде, в другом – вам такое расскажут, что волосы дыбом. Это как раз для нашей газеты.
Ответил: кровавые сюжеты не по моей части. Однако благодарен редактору за то, что материал дал без малейших сокращений. Все, что хотел в нем сказать, я сказал. В заключительной его части говорилось:
«Такие, как Гречушкин, соединяющие в себе профессионализм и совестливость, ершистые, несговорчивые с любым начальством, если оно не в ладах с законом, именно такие и нужны в трибунале.  Но Система, о которой речь, отторгает Гречушкиных.
Не слишком ли я категоричен в таком обобщении? Думаю, что нет. Если в высоких военно-судебных и партийно-государственных сферах не хотят толком выслушать военного судью, если он в своей борьбе за судебную справедливость фактически бесправен и не может себя защитить, что же тогда говорить о правовой защищенности (не на словах, а на деле!) тех, кого судят!
Мундир Фемиды в погонах только издали кажется безупречным. При ближайшем рассмотрении обнаруживается: он изрядно залоснился, да и пятен на нем поднакопилось немало. Давно бы надо его в переделку, причем, весьма основательную».
                А судьи кто?
В высоком профессионализме Александра Николаевича вскоре убедился воочию. Бывшей узнице Минского гетто Анне Гуревич понадобилось подтвердить ее пребывание там через суд. Справок палачи своим жертвам не выдавали. Что мог помнить трехлетний ребенок, оказавшийся за колючей проволокой гетто? И тем не менее надо было найти убедительные аргументы. Посоветовал ей взять своим представителем в суде Гречушкина.
Его выступление на судебном заседании было убедительным и неотразимым. Куда девалась скороговорка при первой нашей встрече! Говорил четко, неторопливо и, главное, настолько логично, доказательно, что суд решил дело в пользу Гуревич.
Уйдя в запас, он взялся помогать людям, столкнувшимся с произволом чиновников. Выиграл несколько дел. Молва об опытном, глубоко знающем свое дело юристе создала ему прекрасную репутацию. Казалось бы, теперь-то он мог жить не только безбедно, но и спокойно. В стране происходили социальные потрясения, а стало быть, спрос на хороших юристов не только сохранялся, но и продолжал расти.
Однако Гречушкин не был бы Гречушкиным, если бы не выходил за узкие рамки того или иного судебного дела. Доказав правоту своего подопечного, шел дальше. Почему допущена несправедливость, кто ее сотворил, какие статьи закона нарушены? Эти неудобные для судебных чиновников вопросы ставил напористо и бескомпромиссно, направляя соответствующие заявления и письма в различные государственные инстанции. Обращался в прокуратуру республики, Верховный Суд, Верховный Совет, к Президенту, как гаранту Конституции. В этих обращениях называл вещи своими именами, вовсе не заботясь о дипломатических буферах. Пытался привлечь внимание к судебному произволу средства массовой информации.
Наиболее смелые журналисты его поддерживали, но судебная власть, почуя опасность, стала «перекрывать кислород». Это проявилось еще тогда, когда он добивался реформ в военной юстиции. Стоило ему выступить в течение нескольких минут на Белорусском телевидении, как туда последовали раздраженные звонки. За «опрометчивость» молодая журналистка Алена Лукашевич получила нагоняй. «А как же гласность?» – пыталась она возражать. «Вы что, милая, жизни не знаете? – наставляли ее «на путь истинный» телевизионные начальники. – С кем вступили в конфликт? Это же военный трибунал, а не какой-нибудь кооператив, который можно критиковать сколько угодно»
Высокопоставленные чиновники от юстиции неодократно давали понять Гречушкину: уймись, а иначе пеняй на себя.
Он не унимался. Разбирая судебные дела трех своих подзащитных, обвинил 20(!) судебных чиновников в нарушении закона и потребовал привлечь их к уголовной ответственности. Дела были «негромкие», так сказать, будничные, но в них как раз и проявилось бесправие рядовых граждан перед судебным произволом.
Особенно характерно в этом отношении дело Чоботова, которое и стало эпицентром противостояния Гречушкина с белорусской Фемидой. Я читал толстенный том этого дела, сделал оттуда немало выписок и поэтому излагаю его происхождение и динамику, как говорится, по первоисточникам.
…В 1991 году генеральный директор общества с ограниченной ответственностью «Бумажник» (Гомель) А.Чоботов ушел в отпуск. Тем временем два других учредителя уволили его с работы по статье «за нарушение устава» этого общества.
Уже сам факт увольнения человека во время отпуска говорит сам за себя. Чоботов обратился в профсоюз с просьбой о восстановлении на работе и в учредителях. Профсоюз его поддержал, но в «Бумажнике» упорствовали. Тогда он подал иск в районный суд. Суд в марте 1992-го постановил: на работе его восстановить. Это означало, что следовало восстановить и в учредителях общества, уплатить за вынужденный прогул, вернуть ему печать и служебные документы.
Казалось бы, решение суда должно быть исполнено немедленно и неукоснительно. Так велит закон. Однако новое руководство «Бумажника» судебное решение проигнорировало.
Чоботов обратился в областой суд. Оттуда пришла бумага: решение районного суда подлежит исполнению. И снова тот же результат: к работе генеральным директором его не допустили. Полгода он писал жалобы в исполком, городскую прокуратуру, Министерство юстиции, Верховный Суд… Надеялся: где, где, а уж в Верховном Суде не могут не увидеть вопиющей несправедливости. Но заместитель председателя Верховного Суда И.Мирониченко взял сторону гонителей Чоботова, направив протест в Гомельский областной суд с требованием отмены его решения.
На каком основании? В том-то и дело, что законных оснований для протеста не было. Единственный довод – якобы Чоботов на три дня пропустил месячный срок обращения в суд – не выдерживает критики. Закон запрещает отменять правильное по существу судебное решение даже и при пропуске указанного срока. Кстати, иск Чоботов подал своевременно.
По долгу службы зам. председателя Верховного Суда обязан был принять меры, чтобы решение районного суда не превратилось в пустую бумажку. Но почему же тогда все сделал наоборот? Почему вдруг взял сторону тех, кто вопреки юридическим и нравственным нормам вышвырнули Чоботова с должности генерального директора? Об этом можно только догадываться.
Президиум облсуда не стал перечить высокому начальству и, развернувшись на 180 градусов, отменил решение суда районного и направил дело на новое рассмотрение.
После изнурительной и безуспешной борьбы за свои права Чоботов и обратился к Гречушкину.
Это дело на протяжении трех лет рассматривали уже четыре (!) суда.
Причем, для четвертого понадобилось непосредственное обращение к Председателю Верховного Суда П.Караваю. Я пришел к нему на прием с молодой журналисткой (к сожалению, за давностью времени позабылась ее фамилия). Мы изложили факты волокиты и произвола. Владимир Сергеевич признал: да, с делом Чоботова действительно неладно. Он примет меры.
Вскоре из его канцелярии ушло распоряжение в Гомельский областной суд рассмотреть это дело снова.
И опять месяцы волокиты. Наконец, в ноябре 1994-го облсуд рассмотрел дело Чоботова. Но как? В описательной части решения не было указано основное требование истца: выделить из общества «Бумажник» и вернуть его долю имущества на сумму в несколько миллионов рублей по ценам 1992-го года ( сумма в то время значительная).
Гречушкин, будучи в суде представителем Чоботова, усмотрел в действии судьи множество других нарушений судопроизводства.
И вот решение суда: признать увольнение Чоботова с должности генерального директора и выведение его из состава учредителей неправильным. В остальной же части иска отказать. «Остальная часть» – это то, чего истец добивался годы: возвращение стоимости принадлежавшего ему имущества.
Более издевательское решение трудно придумать. Дескать, хотя ты и прав, но за все твои потери по вине обидчиков – шиш тебе!
Как тут не вспомнить про Шемякин суд!
Гречушкин не смирилмя. Его письма и заявления в Верховный Суд, Верховный Совет, республиканскую прокуратуру, Президенту Беларуси А.Лукашенко, государственному секретарю Совета безопасности В.Шейману с приведением конкретных фактов нарушений закона вызвали ярость у тех, кого он обличал
Мирониченко направил в прокуратуру республики заявление о привлечении Гречушкина к уголовной ответственности «за систематическое занятие клеветой и оскорбление судей». В том же заявлении предлагалось «проверить причастность авторов газетных публикаций и журналистов к этим действиям».
Вот так, господа журналисты. Сидите тихо, а не то…
С первого захода закрутить против Гречушкина уголовное дело не решились: слишком шаткие были основания. Однако давление на него и журналистов продолжалось. «Причастные» к делу Чоботова журналисты А.Титов и Т.Кайко вынуждены были давать объяснения Минской городской прокуратуре.
Параллельно с делом Чоботова был замотан в волоките иск Гречушкина против Мирониченко о защите чести и достоинства. В нарсуде Советского района Минска, куда в конце концов попал этот иск, ходу ему не дали. Более того, не погнушались устроить против неугомонного правозащитника провокацию.
Он пришел в канцелярию нарсуда – подать частную жалобу. Секретарь суда И.Ахрем, видимо, проинструктированная своим шефом, грубо сказала ему:
- Выйдите отсюда!
Выйти Гречушкин отказался.
Секретарь вышла из-за стола… Он пытался отвести от себя руки агрессивной дамы, но этого как раз от него и ждали. В комнату вбежал председатель нарсуда В.Чвала в сопровождении двух судей. Это уж очень напоминало засаду. «Преступника» схватили, обвинив в том, что якбы он «оскорблял секретаря непристойными словами, хватал ее за руки и одежду». А вскоре явилась и милиция в составе трех молодцов с автоматом. Просьбу Гречушкина вызвать адвоката отвергли. Тут же устроили суд, отвалив ему «на всю катушку» 15 суток заключения.
Узнав об этом, у меня сразу же возникли вопросы. Почему нужно верить только «потерпевшей», которую ни с того, ни с сего «дебошир» Гречушкин вдруг принялся толкать и оскорблять? Почему из всех мер судебного воздействия, начиная от замечания, выбрали именно лишение свободы, причем, на предельный для этой статьи срок?
То, что сотворили с ним в нарсуде Советского района, не было правосудием. Уж очень проглядывала расправа.
Свой срок Гречушкин не досидел. На пятые сутки его увезла «скорая помощь»: обострилась язвенная болезнь.
Я побывал в этом «учреждении». Условия содержания там арестованных не отвечали элементарным санитарным требованиям. Переполненные камеры, духота, лишение возможности даже вымыть руки, скудное питание…. Начальник каталажки согласился со мной: да, плохо, конечно. Но что он может сделать, если «пациентов» доставляют сюда с явным перебором для такого помещения? Писал рапорты, доказывал… Пока безрезультатно. А Гречушкина помнит. Крепкий духом мужик. С достоинством.
В защиту опального юриста я выступил в январе 1995-го в «Знамени юности» со статьей «Дальнозоркая Фемида». В ней изложил то, о чем только что рассказал.
Нужно отдать должное газете и прежде всего ее редактору Михаилу Катюшенко и зав. отделом Павлу Владимирову. От них потребовалось немалое мужество, чтобы решиться на публикацию, где резкой критике подвергнуты и Верховный Суд и прокуратура страны. Но ведь это была «Знаменка», еще во многом та самая, работой в которой я гордился.
Не пройдет и года, и лицо газеты резко изменится. Редактор будет заменен И.Гуковским, поднаторевшим за время работы в газете «7 дней» на изготовлении антисемитских заметушек. Поменялся и логотип газеты: крупно были выведены черным заглавные буквы ее названия – ЗЮ. Еще недавно самая демократическая и популярная в республике «Знаменка» превратилась в ЗЮ – серый листок с антисемитским душком.
12 января 1995-го, через два дня после публикации моей статьи, состоялось заседание Верховного Суда. Формально – для того, чтобы, наконец-то, поставить точку в деле Чоботова. Но такая оперативность, как я в тот же день убедился, была вызвана совсем другим. Гречушкин стал для республиканской юстиции чересчур опасен. Очень хотелось свести счеты и с журналистом. Удары и по тому, и по другому верховные судьи решили нанести под занавес. Однако по порядку…
Верховный Суд признал: Чоботов был уволен незаконно. Но тем и ограничился. А в самом главном, ради чего потерпевший обратился в суд – в возмещении ему в связи с незаконным увольнением материального ущерба – было отказано.
Гречушкин выступил против явного произвола с резким протестом. Но председательствующий усмотрел в его выступлении «неуважение к суду» и лишил его слова. Я был на том заседанию и смею возразить: никакого «неуважения» со стороны Гречушкина не было. Правозащитнику просто закрыли рот. Но если бы ограничились только этим! В частном определении значилось: привлечь его к уголовной ответственности за «клевету».
Не забыли и меня. Цитирую:
«…Так в статье М.Нордштейна «Дальнозоркая Фемида» («Знамя юности» № 9 от 17.1.1995) безаппеляционно указывается о «надругательстве над законом в Верховном Суде» при рассмотрении дела Чоботова – о «стремлении блокировать и запугать «неудобного Гречушкина», о «превысивших власть и допустивших произвол судьях». Указанные в данной публикации выражения являются умышленным унижением чести и достоинства судей в связи с их деятельностью по осуществлению правосудия, а потому в действиях М.Нордштейна усматриваются признаки преступления, предусмотренного статьей 172 – 3 уголовного кодекса Республики Беларусь.»
Ты уже заметил, читатель: здесь не приведено ни одного полного предложения, ни одного абзаца из статьи, позволяющих судить, содержится ли в них «унижение чести и достоинства судей». Из контекста выхвачены лишь обрывки фраз. И не только выхвачены, но и грубо передернуты.
Сравним. В частном определении: «… о надругательстве над законом в Верховнос Суде».
В моей статье: «Надеялся: (Чоботов – М.Н.) в Верховном Суде, этой высшей судебной инстанции, должны были полождить конец надругательству над Законом».
Есть разница?
Пойдем дальше. В частном определении: «… о стремлении блокировать изапугать «неудобного» Гречугшкина».
В статье: «Во всей этой неприглядной истории просматривается и другое: стремление блокировать и запугать «неудобного» Гречушкина, а также журналистов, выступивших на защиту справедливости».
Где же здесь «умышленное унижение чести и достоинства судей»? Здесь критика, причем, критика, подтвержденная фактами, изложенными в статье. Думается, в частном определении не случайно обрублен конец фразы о запугивании журналистов. Угроза – привлечь автора статьи «Дальнозоркая Фемида» к уголовной ответственности – убедительно подтверждает это.
И, наконец, последняя выдержка из обвинений в мой адрес.
В частном определении: «…о «превысивших власть и допустивших произвол судьях».
В статье: «Он (Гречушкин – М.Н.) настаивает на привлечении к уголовной ответственности 20(!) судей, в том числе 9 – по делу Чоботова, превысивших, по его мнению, власть и допустивших произвол.»
Здесь не только передергивание фразы. Выбросили из текста важную деталь: «по его мнению», что искажает смысл сказанного.
Прием, скажу прямо, «ниже пояса». Впрочем, чему удивляться! В своей мстительности эти господа давно уже переступили черту, за которой кончается элементарная порядочность.
Но если отбросить амбиции разобиженных судебных и прокурорских чиновников и обратиться к делу Чоботова, то уже само признание Верховным Судом того факта, что человек был уволен незаконно, что четыре года длилась судебная тягомотина в четырех судах, – разве само это признание не свидетельствует о произволе и надругательстве над законом? Значит, прав был все-таки Гречушкин, а не его гонители, правы были журналисты, возвысившие голос против судебной несправедливости. Но для верховных вершителей правосудия пресловутая «честь мундира» куда важнее поиска истины. Если следовать логике частного определения, то любая критика в адрес судей или прокуроров – посягательство на их «честь и достоинство».
Не мог я не обратить внимание и на такую деталь. Если, согласно частного определения, Гречушкина уже решено привлечь к уголовной ответственности, то в отношении меня такой категоричности пока не было. В моих «действиях» лишь «усматривались признаки преступления». Уж не потому ли, что авторы этой формулировки понимали шаткость своих обвинений и оставляли для себя путь к отступлению? Но в чем не сомневался – в попытке запугать возможностью судебной расправы. Дескать, сиди тихо и не суйся в наши сферы со своими журналистскими расследованиями!
«Сидеть тихо» я не хотел. Подготовил еще одну статью в защиту Гречушкина. Ходил по редакциям, но ни одна не рискнула опубликовать ее. «Знаменка», как я уже писал, превратилась в «ЗЮ», оппозиционной «Народной воли» еще не было, в остальных же газетах просто боялись выступления на столь острую тему.
- Вы должны нас понять, – сказали мне в одной из редакций. – Мы не хотим, чтобы нас потом по судам затаскали.
Что ж, спасибо за откровенность.
Снова встретился с Гречушкиным. Он сообщил: по распоряжению прокуратуры Советского района Минска его направляют на психиатрическое обследование.
- Понимают ведь, что я прав. Но в открытую схватиться со мной в суде, соблюдая все правовые нормы, побаиваются. Вот и придумали этот ход: обявить меня душевнобольным. И если экспертиза пойдет у них на поводу, тогда все мои усилия – выступления в судах, письма и заявления, все, все будет признано плодом воображения психически больного человека. Но я уже принял меры. Независимая психиатрическая экспертиза в Москве с участием докторов и кандидатов медицинских наук признала меня психически полностью здоровым. А здесь на обследование не пойду.
По поводу этой экспертизы я и пришел в прокуратуру Советского района. Принял меня зам. прокурора.
- На каком основании, – спросил я, – решено направить Гречушкина на психиатрическое обследование?
- Разве нормальный человек напишет столько жалоб и заявлений?
- Но ведь в них – конкретные факты нарушений законности, – возразил я. – Почему же вы усомнились в его психическом здоровье лишь на том основании, что человек упорно добивается справедливости?
- Значит, есть такое основание, – уклонился от прямого ответа зам. прокурора. – Прокуратура имеет такое право – послать на психиатрическое обследование. И мы его используем.
- И все-таки на мой вопрос вы так и не ответили.
Он хмуро посмотрел на меня и, видимо, решил перехватить инициативу. Вынул из сейфа газету.
- А теперь вопрос к вам… – Перевернул страницу «Знамени юности». – В вашей статье «Дальнозоркая Фемида» сказано… Читаю:
«Но уже в ходе судебного разбирательства не могло не броситься в глаза: уж как-то странно заколебались весы областной Фемиды, будто кто-то подставил под чашу весов, на которой были интересы бывшего компаньона Чоботова – Болдовского, мощный магнит.
Между заседаниями суда из дела вдруг стали исчезать документы, свидельствующие в пользу Чоботова…» – Отложил газету. – Вы обвиняете Гомельский областной суд в том, что из дела тайно изымались документы, иными словами, в должностном преступлении. Откуда у вас такие сведения?
- У журналиста разные могут быть источники.
- Я вас спрашиваю конкретно.
- Это что, допрос?
- Да, это допрос, – сказал он жестко. – Если сами бы не пришли, я бы вызвал повесткой. Повторяю свой вопрос: откуда у вас эти сведения?
- Их мне сообщил Гречушкин.
- А вы уверены, что они соответствуют действительности?
- Уверен.
- На каком основании?
- Во-первых, я верю Гречушкину…
- Это не аргумент.
- А во-вторых, –  продолжал я, – Гречушкин показал мне видеозапись судебного заседания, где вручает суду документы о хозяйственной деятельности общества «Бумажник».
- И что же, эти документы выдрали из дела?
- Я это в статье не утверждал. Как вы знаете, понятие «судебное дело» – это не только документы в обложке. Это и судопроизводство. Суд эти документы не оглашал, в его решении они полностью проигнорированы. Иными словами, в данном случае из дела, то есть судопроизводства, они почему-то исчезли. Но копии их есть у Гречушкина, и, если надо, я могу их вам представить.
- Та-ак… – протянул он неопределенно. – Немного посидите, я запишу ваши слова.
Через несколько минут протянул лист со своей записью.
- Прочитайте, и если я правильно записал, распишитесь.
Прочитал. Оставил автограф.
- Я могу идти?
- Погодите. – Убрал бумагу в сейф. – А сейчас разговор неофициальный. – Голос уже без прежней жесткости. – Но я хочу знать: нет ли у вас диктофона?
Я развел руки.
- Как видите, нет. У меня правило: если включаю диктофон, то только с согласия собеседника.
- А я могу убедиться, в том, что диктофона у вас  нет?
- Можете, если меня обыщите.
- Ну зачем же так? А в вашей сумке?
- Прошу…
Он не поленился, вышел из-за стола, посмотрел.
- Вы уж извините за такую настойчивость. Но у меня уже есть горький опыт. Люди ведь попадаются разные… – Помолчал. Изучающе посмотрел на меня. – Михаил Соломонович… Я знаю, вы – опытный журналист, читал некоторые ваши статьи. Зачем подставляете себя, защищая Гречушкина? Мой вам совет: развяжитесь с ним. А иначе накличите на себя неприятности. Говорю вам это по-дружески.
- Спасибо за совет, но у меня свои убеждения.
- Дело ваше. Я вас по-доброму предупредил.
По-доброму? Похоже на то, что зам. прокурора хотел прощупать, смогу ли доказать в суде то, о чем написал в «Дальнозоркой Фемиде». А заодно и оказать давление. Настырный журналист, так же как и настырный правозащитник для этих господ опасен.
Тогда еще я не знал, что уголовное дело на меня уже заведено, и этот допрос – первый кирпичик в него. Почему же зам. прокурора об этом мне не сказал? Видимо, опять-таки стратеги из Верховного Суда и республиканской прокуратуры оставляли для себя возможность обратного хода. Прекратить дело недолго и лучше всего без огласки.
Так оно и произошло. Но узнал об этом лишь на суде над Гречушкиным.
Суд состоялся в два этапа. Обвинение сразу по двум статьям: за «клевету» и «оскорбление» судебных и прокурорских работников.
Лексика заявлений Гречушкина в правоохранительные и прочие инстанции была нестандартной. Такой-то «продемонстрировал должностную распущенность, граничащую с должностным хулиганством». «Такого судебного позора, когда Верховный и областной суды проявляют профессиональную импотенцию, Республика Беларусь еще не знала». Были у него выражения «судебные извращенцы», «должностное жульничество», «с особым судебным цинизмом» и т.п.
Что и говорить, фразы не то, что резкие – гневные.
Можно спорить, должен ли юрист в официальных бумагах передавать свои эмоции? Но у Гречушкина в его письмах-заявлениях, кроме эмоций, еще и факты – конкретные и точные: какая статья закона, в чем именно и кем нарушена.
У областного суда, перед которым предстал Гречушкин, явно пробуксовывало с аргументами. И тогда прокурор потребовал подвергнуть его принудительной психиатрической экспертизе в республиканскм диспансере.
… Объявили перерыв. Гречушкин подощел ко мне.
- Если меня под конвоем привезут в психушку, оттуда уже могу и не выбраться. Нет, я не доставлю им такой радости.
И на следующем судебном заседании он не появился. Как сам потом скажет, «ушел на нелегальное положение». А точнее, уехал в Москву.
Несколько месяцев его разыскивали. Между тем в недавно созданной демократической газете «Народная воля» появилась заметка: «За критику чиновников – в психушку». Гречушкин откликнулся на публикацию письмом, которое разослал в республиканские средства массовой информации. Назвал его «Отзыв из нелегального положения». В этом письме приводил факты судебного произвола, называл фамилии…
Его выследили, когда приехал на побывку к жене. Поздним вечером пошел выгуливать собаку, тут и схватили.
Свыше месяца держали в психдиспансере. С его женой Нелли Николаевной приехал туда. Позвонили врачу Василию Буданову, который возглавил экспертизу. Я спросил, к какому итогу пришли психиаторы? Признаться, ожидал, что сейчас начнет говорить о «неадекватности поведения» пациента, да еще приведет мудреные для меня медицинские термины. Но услышал совсем другое.
- Александр Николаевич психически полностью здоров. На меня он произвел хорошее впечатление. Человек сражается за справедливость. Такое не часто встретишь. Завтра мы его выписываем.
Выписали туда, откуда и привезли – в тюрьму, где ему предстояло дожидаться продолжения суда. Потом он расскажет мне…
Оказался в камере с отпетыми уголовниками. Очевидно, те, кто направили его сюда, рассчитывали: когда сокамерники узнают, что к ним попал бывший судья, устроют ему свой суд с применением «физических методов».
Враждебность камеры почувствовал в первые же минуты пребывания в ней. Зеки уже были «проинформированы».
- А за что, гражданин начальничек, тебя упекли на наш курорт? На взятках попался?
- И много народу ты засудил, курва?
Бить пока не спешили, хотели насладиться его страхом.
Но страха в глазах новенького не увидели.
- Вот что, ребята, – сказал спокойно. – Курвой меня называть не советую. Будете потом жалеть…
- Это почему же, гражданин законник?
- Вот против «законника» ничего не имею. Соблюдение закона я и отстаивал.
- Врешь! За это в тюрягу не сажают.
- Раз я здесь, значит, сажают.
- Любопытно… Тогда расскажи, кому из начальства так насолил?
Сутки в камере длинные, спешить некуда. Слушали его с явным интересом.
Он рассказал про дело рядового Требунского и несколько других
уголовных дел, которые разбирал. О том, как служа в Уральском военном округе, выносил оправдательные приговоры тем, кого считал невиновными.
- Смотри, какой добренький, – скептически ухмыльнулся один из уголовников. – А срока нашему брату не набавлял?
- Если вина подсудимого была доказана, да еще в сотворении тяжкого преступления, добреньким я не был. Но опять же с учетом всех обстоятельств, в том числе и смягчающих. А иначе как?
Рассказал, за что был уволен из армии, о своем противостоянии с юридической верхушкой республики, о том, что на нары его бросают уже не впервые…
Узнав, что перед ними не просто бывший судья, а правозащитник, зеки его зауважали. В камере он стал своего рода консультантом по правовым вопросам. К нему обращались и как к арбитру – рассудить чей-то спор или конфликт.
Однажды узнал: ночью несколько зеков хотят надругаться над молоденьким пареньком. Сказал, чтобы слышали все: совершиться мерзости не даст.
И не дал.
Он и в камере оставался правозащитником.
В тюрьме его томили несколько месяцев, пока, наконец, собрался суд. Я был на том суде единственным свидетелем. Остальные – больше десятка судей и прокуроров, кого Гречушкин потребовал вызвать в качестве свидетелей, в суд не явились. Боялись его вопросов, отвечать на которые, – значит, возвращаться к допущенным ими беззакониям.
После того, как председательствующий традиционно предупредил меня о том, что за дачу ложных показаний буду привлечен к уголовной ответственности, добавил:
- … Напоминаю: к уголовной ответственности вы уже привлекались по вашей статье «Дальнозоркая Фемида».
- Впервые слышу. Никто мне официально об этом не сообщал.
- Так вот, знайте. Но учитывая ваше чистосердечное раскаяние,  дело решили прекратить.
- Какое расскаяние? – не понял я.
- Ваше признание, что не хотели обидеть судей и прокурорских работников, а в заблуждение вас ввел Гречушкин, по данным которого вы и написали свою статью.
- Такого признания я не делал.
- Вы обманываете суд, – вмешался прокурор, совсем еще молодой человек, видимо, недавний выпускник юрфака. – Суд располагает протоколом вашего допроса в прокуратуре Советского района, где вы признались, что статью «Дальнозоркая Фемида» написали со слов Гречушкина. – На лице прокурора торжество. Сейчас свидетеля припрут к стенке. – Ну что, зачитать этот протокол?
- Зачитайте.
Выслушав, сказал:
- Здесь речь только об одном эпизоде: о неправомерных действиях Гомельского областного суда. О том, что в суде прошли мимо важных хозяйственных документов, и это отразилось на судебном решении. Данную информацию, действительно, дал мне Гречушкин. Доказать ее правдивость нетрудно. Но эпизод, о котором речь, не занимает в моей статье и десятой части всего остального содержания. Материал для статьи собирал из разных источников. Проштудировал толстый том дела Чоботова, говорил с ним самим. Беседовал с председателем Верховного Суда Караваем, его заместителем Мирониченко, председателем городского суда Кондратьевым, с работниками прокуратуры Советского района, побывал в исправительном учреждении на улице Окрестина, где провел четверо суток арестованный Гречушкин… Еще несколько лет назад в областном военкомате изучил его личное дело, кстати, с блестящими служебными аттестациями. Я тут не все еще перечислил. Так что, уважаемые председатель суда и прокурор, источников для написания статьи использовал немало. А посему ваше утверждение, что якобы я написал статью со слов Гречушкина, не соответствует действительности.
Возразить моим оппонентам было нечего.
Вопрос Гречушкина:
- Вы – журналист, работа со словом – ваша профессия. Скажите: «судебные извращенцы» или, скажем, «профессиональная импотенция» – оскорбление чести и достоинства или нет?
- Сами по себе подобные словосочетания оскорбительной нагрузки не несут, – ответил я. – «Судебные извращенцы», как я понимаю, это те, кто в своих действиях извращают закон. Это не оскорбление, а обвинение. И если оно доказано, то какие могут быть претензии к автору этих слов! Примерно то же самое могу сказать и о «профессиональной импотенции». Импотенция – это бессилие. Обычно это слово применяют, имея в виду сексуальную сферу. Но у Гречушкина сказано лишь об импотенции профессиональной, то есть о неспособности, а, точнее, нежелании суда или отдельных судей выполнить свои профессиональные обязанности. Это тоже обвинение, которое нуждается в доказательстве. На то и суд, чтобы исследовать факты и аргументы.
Гречушкин задавал мне новые вопросы. Я обстоятельно отвечал, что послужило ему защитой.
Выполнив свою миссию, в зале суда не остался: поспешил на договоренное накануне деловое свидание.
Едва пришел домой, как зазвонил телефон. Гречушкин! Вот уж не ожидал. Думал, что из суда его снова увезут в тюрьму и уже собирался звонить его жене – спросить об итогах суда. Но он меня опередил. Голос бодрый, как всегда уверенный. Он – на свободе. «Дали» два года условно, потому и выпустили. Поблагодарил за мое выступление в суде.
- … А в решении суда ваши показания исказили. Якобы статью вы написали с моих слов.
Я вскипел:
- Пойду в суд! Напомните, как фамилия председателя…
- Бросьте, Михаил Соломонович, поберегите нервы. Что вы не знаете, с кем имеете дело?
Поразмыслил и согласился: увы, знаю. Да и запись в решении суда уже не изменишь. Гречушкин на свободе, и это теперь главное.
                х  х  х
Встретился с ним через четыре года. Мы сидели в кафе, вспоминали… Он попрежнему востребован как юрист. Помогает людям отстаивать свои права. Есть ли конфликты с чиновниками от юстиции? Конечно, есть. Да и как им не быть, если к нему то и дело обращаются за помощью!
Слушал его и думал: та расправа над ним – всего лишь капелька в трясине правового беспредела. И все-таки вопреки ему есть же такие люди, как Гречушкин! Их мало, очень мало, но они есть! Это вселяет надежду.

Своим пером возвышая души
Работа в еврейской газете неоднократно сводила с этими людьми – ее авторами и моими единоверцами. Давно уже понял: перо – сильное оружие и как важно, чтобы оно было в руках не только умелых, но добрых и честных. А без этого просто не мыслю настоящих ни литераторов, ни журналистов.
Михаил Шибалис. Вряд ли найдется другой ныне действующий журналист с таким огромным хронологическим диапазоном. Брал интервью  у жены Николая Островского, фотографировал маршала Василия Блюхера, встречался с Петром Заломовым – прототипом Павла Власова из романа Горького «Мать», со знаменитым донецким шахтером Алексеем Стахановым… Судьба одарила его общением с поэтами и писателями Иосифом Уткиным, Максимом Танком, Петрусем Бровкой, Пименом Панченко, Виктором Некрасовым, председателем колхоза «Рассвет» дважды Героем Кириллом Орловским и многими, многими другими яркими людьми. Около 80 лет в журналистике – по меркам нашего времени этот стаж впору занести в Книгу рекордов Гиннеса.
Начинал 18-летним в 1931 году в выездной редакции «Орловской правды». Затем работа в «районке», политотделе МТС,* МТС –    Машинно-тракторная станция курской молодежной газете «Молодая гвардия», в дальневосточной военной газете «Тревога», в Орловском областном издательстве…
Энергия у этого парня била через край. Прыгал с парашютом, учился в школе верховой езды, стал «Ворошиловским стрелком»…
Добрым словом вспомнил все это, когда грянула война.
Показал мне снимок. Он – в солдатской шинели, с винтовкой на плече. Пилотка лихо сдвинута к виску. Задорная улыбка. Сентябрь 1941-го, Брянский фронт. Михаил Шибалис – красноармеец и одновременно политбоец. Была в то время такая должность в армии – что-то среднее между взводным агитатором и политруком. Главный метод работы политбойца – личный пример.
Вскоре профессионального журналиста взяли в дивизионную газету, а затем – во фронтовую «На разгром врага». На петлицах его гимнастерки – уже «кубари», на рукаве – пятиконечная звезда: политрук. С осени 42-го он уже редактор газеты 132-й стрелковой дивизии «В атаку». С этой дивизией дошел до Берлина.
Редактором был пишущим. Делал все, что требовали газета и командование. Писал заметки, репортажи, корреспонденции, очерки, придумывал «шапки», сочинял стихи. Не раз приходилось откладывать блокнот и браться за оружие. Уже в самом конце войны, в Берлине, неподалеку от крепости Шпандау, где расположились политотдел и редакция, прорвалась колонна противника. А за небольшой каменной оградой – несколько десятков повозочных, шоферов, легкораненых. Один из работников политотдела предложил затаиться: авось, пронесет. Михаил Шибалис решил по-другому. Колонна отчаявшихся, озлобленных гитлеровцев, оказавшись в наших тылах, могла бы наделать много бед. Крикнул во весь голос:
- С оружием все ко мне!
Через проломы в стене с криком «ура!» устремились в атаку. Колонна рассеяна, взяты пленные.
За этот бой он был представлен к ордену Красного Знамени, но вышло так, что оформление наградных листов поручили тому самому политотдельцу, который в критический момент струсил. Шибалис остался без награды.
Конечно, у него есть боевые ордена и медали. Но самая большая награда на войне – жизнь. Сколько раз был под пулями, бомбежками, артиллерийскими и минометными обстрелами и только единожды ранен. Ну разве не везение!
После войны продолжал работать в военных газетах. Последняя из них – «Во славу Родины». Многие годы проработал в «Сельской газете», был помощником Председателя Президиума Верховного Совета БССР И.Е.Полякова.
Всюду, где бы ни трудился, признавали: журналист высокого класса. Когда приносил в «Авив» свои рукописи, править их не было никакой надобности. Строка у него точная и емкая. А уж проницательность журналистского глаза отменная.
Одну из своих книг назвал «Мгновения в памяти и сердце». Ее содержание охватывает почти семь десятилетий – от начала 30-х годов и до середины 90-х. Это встречи с разными людьми, памятные события или просто жизненные коллизии, порой грустные, а то и курьезные.
Главка в две малоформатных странички называется «И комдив, и аккордеонист, и поэт, и наборщик».
«В дивизии – свадьба. Бывало и такое. Все чин-чином, комдив благословил, брак оформлен в отделении кадров штаба дивизии. Начальник клуба и связистка стали мужем и женой. Сидим, приглашенные, за свадебным столом в просторном польском доме поселка Струга, что недалеко от Варшавы, громко повторяем: «Горько! Горько!» Вдруг дверь отворяется, и на пороге – командир дивизии полковник Соловьев. Глядит на нас как бы с укором.
- В моей дивизии свадьба, а я не приглашен. Что, полковник не подходит в свадебные генералы?
Начальник клуба старший лейтенант Зариповаж обомлел от неожиданности. Слова сказать не может. Не пригласил комдива, потому что постеснялся. Но Соловьев сменил укор на улыбку.
- Шампанского и закусок!»
И далее автор повествует… Комдив взял аккордеон и спел тогда еще малоизвестную песню «В лесу прифронтовом», а затем и романсы. Свадьба получилась, что надо.
Однажды во время затишья комдив пригласил в свой блиндаж сотрудников дивизионки. Разговор зашел о литературе. «Под настроение» полковник прочитал свои стихи о переднем крае.
                Здесь зло обнаженней и проще.
                Вот земля и зовется ничьей…
                Над кудрявой березовой рощей
                Говорливая стая грачей.
                Прилетели домой на рассвете.
                Бедолаги! Откуда им знать
                То, что роща на чьем-то планшете
                Не гнездовье, а цель номер пять.
Комдив – поэт! Это стало для Михаила Шибалиса и его друзей еще одним открытием. Предложил Соловьеву напечатать стихотворение в дивизионке. Полковник воспротивился. Еще чего не хватало! Разве это хорошо, если его стихи появятся в подчиненной ему газете!
После освобождения Варшавы комдив вручал подчиненным боевые награды. Закончив процедуру, поднялся в редакционный ЗИС, взял верстатку и собрал из наборной кассы: «Поздравляю журналистов с орденами!»
«Мы, конечно, рты разинули. Соловьев спрашивает меня и остальных сотрудников: умеем ли набирать? Не умеем… Соловьев деланно строго:
- А если наборщик выйдет из строя? Так что, комдиву газету набирать?»
А как он воевал, как командовал дивизией, о том говорит Золотая Звезда Героя.
И, наконец, последний штрих в той зарисовке.
«Как только наступили мирные дни и дивизия оказалась на Эльбе, комдив сколотил футбольную команду, сам себя назначил капитаном и сам забил первый гол в ворота соседней дивизии».
Всего две странички. Несколько штрихов. Но какой при этом проглядывает темперамент, какой характер, какая крупная личность!
Или взять его зарисовку о Кирилле Орловском, И здесь верен себе: фиксирует такие «мгновенья», которые лучше всяких многословных описаний высвечивают облик человека. Будучи корреспондентом «Калгаснай прауды» Шибалис приехал в колхоз «Рассвет» к знаменитому председателю. В Минске ждали Хрущева, и к его приезду решено было дать статью Орловского.
«… Выслушав меня, Кирилл Прокофьевич пошел крыть Никиту Сергеевича за его «прожекты», непродуманные директивы. Нет, статью на сей раз не подпишет! Но узнав, что если я вернусь без его статьи, меня из редакции попросят, Орловский сменил гнев на милость. При этом предупредил:
- Особо сильно не расхваливай, знай меру. Запиши и мои ошибки. Пусть другим наука будет. И чтобы между строк, как вы говорите, поняли, что надо жить своим умом, а не только по команде «сверху!»
Уже сами заголовки главок привлекают внимание. «Яблоко Заломова», «Из первых уст о Павке Корчагине», «Снимаю маршала Блюхера», «Улыбка Иосифа Уткина», «И чтоб к утру была песня!», «Нахлобучка от Чуйкова», «Автограф Виктора Некрасова», «Робинзон Крузо спился»… Россыпь имен, поистине ярких, неповторимых «мгновений». Надо обладать не только острой приметливостью, но и талантом вдумчивого рассказчика, чтобы так много сказать на столь малой книжной площади, проложив прямую дорожку к сердцу читателя.
Примерно половину книги занимают стихи. Шибалис не причисляет их к разряду поэзии.
                Не очень, знаю, хороши,
                Но кое-что в них от души.
                И слышу вдруг такой совет:
                - Пусть ты – газетчик, не поэт,
                Но если рифмам в сердце тесно,
                То, может, в книжке им уместно?
Уместно, очень даже уместно. Ведь его стихи – в сущности те же «мгновенья» из прожитой эпохи. Автор не пытается задним числом что-то в них подправить, приспособить к сегодняшнему дню. Как написалось в 1934-м на смерть Кирова или в 1941-м о сержанте Минакове, герое рукопашного боя, пусть так и останется. Читатель, считает Шибалис, должен почувствовать колорит того времени, его дыхание. Эти стихи, предназначенные для «внутреннего пользования», интересны, полагаю, и широкому читателю – и содержанием, и творческим накалом. От наивно-восторженных, написанных молодым журналистом еще в 30-е годы, до глубоко раздумчивых, родившихся в 80 – 90-е, адресованные близким, коллегам по редакции, однополчанам, детям, – все они  по-журналистски мастеровиты, в них чувствуется внимательный, добрый взгляд человека умного и неравнодушного. А собранные вместе, они помогают глубже осмыслить бурную, противоречивую эпоху.
Есть у него стихи, посвященные его поколению.
                Такие нам выпали годы,
                О них наши гулкие сны.
                Атаки, могилы, невзгоды…
                Суровые лики войны.
                Толкуют, что это под старость
                Извечное свойство души,
                Ее неотвязная странность –
                Минувшее ворошить.
                Но в нас ли угасли пожары
                Под ливнями прожитых лет?
                Да, мы – поколение старое,
                Но не устаревшее, нет!…
Годы на долю его поколения, действительно, выпали куда как крутые. Сколько всего прошло перед его глазами! Гражданская война, НЭП, первые пятилетки, коллективизация, 37-й и 38-й – девятый вал сталинских репрессий, – Вторая мировая война, восстановление народного хозяйства, «борьба с безродными космополитами», «дело врачей», хрущевская «оттепель» и брежневский «застой», горбачевская «перестройка», распад СССР и, наконец, наше, тоже далеко не лучезарное время. Не потерять лица в этом вихре, мог только совестливый, душевно чистый человек.
Не раз он был на волоске от гибели. И не только на войне. А уж упечь в ГУЛАГ могли и без особого повода – просто по злой воле. На него писали доносы, исключали из комсомола, таскали в особый отдел, за недоносительство выбросили в полном расцвете сил из армии, А он наперекор всему не сломался, по-бойцовски «держал удар». И работал истово, с вдохновением, куда бы не бросала судьба.
Михаил Шибалис был и остается большим другом «Авива». 12 февраля 1988-го выступил на читательской конференции. То, что тогда сказал о газете, мне особенно дорого, ибо исходило от человека с колоссальным журналистским и, в частности, редакторским опытом.
Из его выступления ( записано на диктофон):
- Я присутствовал на том собрании в 91-м году, когда Михаилу предложили стать редактором еврейской газеты. И тогда ты сказал, что редактором никогда не был, а был только корреспондентом. Что такое быть редактором, я немножко знаю. Так вот, перефразировав некрасовскую фразу, скажу: «Корреспондентом можешь и не быть, но быть редактором обязан!» Так что же такое редактор? Это мотор. И топливом, если говорить образно, ему служит чувство долга, любовь к своему народу. И наша всеобщая поддержка. Без этого даже самый мощный мотор не может работать.
Каких только газет нынче не встретишь! Но вот «Авив» – это какая-то особая газета. По теплоте к людям, о которых она пишет, по проникновению в самые разные стороны еврейской жизни. В ней много интересного, современного. Газета держит слово, которое дала в одном из обращений к читателям: писать о еврейской духовности, истории и традициях нашего народа, об Израиле и вместе с тем о нынешних проблемах…»
И далее – о публикациях, которые произвели на него сильное впечатление.
Спустя восемь с лишним лет я вручил Михаилу книгу первую «Рубиконов». Он сказал, что очень бы хотел быть на ее презентации, но болезнь не позволяет  выходить из дома. Я вздохнул про себя: жаль, очень жаль…Слово такого профессионала, как Шибалис, особенно ценно.
Велико же было мое удивление, когда организатор вечера Людмила Дорофеева извлекла из целофановой обложки бумажный лист.
…  - А вам сюрприз, вернее подарок… – И зачитала стихотворный отзыв Михаила Шибалиса.
Нет, это не было шутливым дружеским посланием, вполне уместным и на презентации. Было его понимание книги, проникновение в ее глубинную суть.
По известной причине мне неловко цитировать эти строки. Но они послужили мощной поддержкой  в моих сомнениях – так ли написал, сумел ли сказать то, что хотел? А к чему стремиться, если в твоих руках перо, – об этом Шибалис хорошо сказал в своей книге, о которой я рассказывал. Надо «не уничтожать им, а главным образом возвышать человека».
Вот именно, возвышать, что он и делает уже восьмой десяток лет.
Когда пишутся эти строки, ему уже пошел 94-й. По годам впору назвать стариком. Но какой он старик! Никакого кряхтения, нытья на болячки, которые, увы, давно уже атакуют. Сдаться им на милость? Нет уж, никогда! И опять же его словами:
                Мечтать до последних мгновений,
                Шагать до последней черты…
Так и живет. Такая вот многолетняя упругость. Тут мало одного везения. Тут постоянная работа души, щедрой и мужественной.
                х  х  х
Михаил Бурштейн уже неоднократно упомянут в этой книге. Но многие подробности его биографии узнал лишь после того, как мы стали друзьями.
Еще служа в армии, он активно писал в дивизионную газету «За Родину». Это и определило будущую профессию. На всю жизнь.
Журналист… Тогда на заре этого заманчивого, окутанного романтической дымкой поприща, Миша еще не знал, сколь оно опасно для человека с совестью, перед каким нравственным выбором может поставить.
Январь 1953-го, «дело врачей». Его, корреспондента газеты «Строитель транспорта», срочно послали в Брест – за «откликами». Начальник Брестского отделения железной дороги пригласил в свой кабинет и показал пачку машинописных страниц – протоколы рабочих собраний в паровозном депо, вагонном участке, дистанциях пути и связи. Резолюции требовали «сурово покарать подлых убийц в белых халатах».
На молочном заводе, где он тоже побывал, все проходило по тому же обкатанному сценарию. За столом президиума – директор, секретари партийной и комсомольской организаций, передовики производства. Обличительные речи с дежурным набором слов. И вдруг…
К столу решительно подошел молодой специалист, недавно окончивший институт.
- Прекратите провокацию! Какие убийцы? Это выдающиеся медики. Этингер спас жизнь моей жены. Вы же знаете, что я Зою возил в Москву. Здесь, в Бресте, врачи сказали, что она обречена…
Парторг не дал ему досказать.
- Что вы несете? Это выпад против нашей партии!
Других аргументов у него не было.
Поднялся шум. Некоторые стали говорить, что есть и хорошие врачи-евреи. Лечились у них.
Михаил прекрасно понимал: правдивый отчет с этого собрания ни один редактор не пропустит. Конечно, можно было пойти на другие предприятия, где собрания прошли «благополучно» или на худой конец взять «отклики» у отдельных рабочих. А если скажут не совсем то, что «надо», можно и подправить. Практика известная.
Но ничего этого делать не стал.
Редактор Василий Трушин, выслушав о том, что произошло на молочном заводе, не стал его ругать. Видимо, и у него не лежала душа к истеричной кампании, ко всей этой свистопляске, поднявшейся в печати. «Строитель транспорта» вышел без «откликов».
На заседании парткома редактору и корреспонденту объявили по строгому выговору. Но на этом дело не кончилось. Одному из членов партбюро поручили проверить, как у коммуниста Бурштейна с уплатой членских взносов. Выступает по радио, печатается в других республиканских изданиях. Значит, получает гонорары.
Партвзносы он платил исправно. Но бдительный проверяющий установил: не доплачены три рубля. Сумма по тому времени мизерная. Но важен факт. Утаил от партии!
Закрутилось новое персональное дело. Партбюро снова объявило ему строгий выговор. Однако на партийном собрании не усмотрели крамольного умысла – не доплатить злополучную трешку. Бурштейн – не из тех людей, которые пытаются словчить. Мог просто ошибиться в подсчетах, что нередко бывает и у других. Ограничились разговором. Но мстительное начальство передало «дело» в райком. Секретарь райкома настаивал на исключении из партии. У него к Бурштейну были свои счеты. Руководство треста строило себе дачи за счет государства. Дармовая дача досталась и секретарю райкома. Об этой неприглядной истории Бурштейн написал в «Советскую Белоруссию» фельетон «Сами садик мы садили».
Члены бюро райкома, видимо, поняли, почему их секретарь жаждет крови «подсудимого» и пошли на компромисс: дали «строгача без занесения».
Стал ли после этого молодой журналист покладистее? Ничуть. Руководствовался извечным: совестью. Здесь ему было на кого равняться.
Его отца в 1929-м на республиканском партийном съезде избрали членом ЦК КПБ. Работал в Коллегии по расследованию партийных дел. К нему попало несколько анонимок на председателя исполкома Крупского района Анатолия Цвика. Дескать, скрыл от партии, что был анархистом, построил дом на государственные средства, потакает врагам народа…
Соломон Бурштейн приехал в Крупки и тщательно разобрался во всех обвинениях. Все они оказались ложными. На заседании партийной комиссии решительно встал на защиту безвинного человека. Но по стране уже катился вал сталинских репрессий. Цвига  исключили из партии и арестовали. А Соломона Бурштейна «за дружбу с врагом народа» вывели из партийной комиссии. Ему еще повезло: могли арестовать, но каким-то чудом эта участь обошла стороной.
Через месяц после начала войны Цвига освободили. Видимо, заступничество Бурштейна, его убедительные аргументы все-таки сыграли свою роль. Бывшего узника восстановили в партии. Он  ушел на фронт и вскоре погиб. После войны Соломон помог восстановиться в партии и устроиться на работу его жене.
Миша показал мне фотокарточку: 1942-й год, он – с отцом, когда после ранения вышел из госпиталя. Оба в военной форме. В петлицах Миши – три треугольничка (сержант), у отца – три «кубаря» (старший лейтенант). Руки сына – на отцовском плече. Два воина, два единоверца, хорошо усвоившие, что такое долг – и воинский, и просто человеческий.
В памятном для Бурштейна-младшего 1953-м его вызвали в военкомат. Причину не сказали. Он недоумевал: по какому поводу? Уж не на сборы ли вызывают? Но военком сразу же внес ясность.
- Ну, герой, принимай награду…
И вручил ему орден Красной Звезды – за мужество и отвагу, проявленные в воздушном десанте. Задержка с вручением ордена на 11 лет объяснялась просто: когда приказ о награждении пришел в часть, Миша был уже в госпитале.
Многие годы  работал в различных газетах, на радио, телевидении. Исколесил всю Беларусь. Писал на белорусском языке (всегда был благодарен отцу, настоявшем на зачислении сына в белорусскую школу).
Естественно, наши дороги пересеклись. И не только журналистские. Бурштейна избрали председателем Белорусского Союза евреев – ветеранов войны, а вскоре он принял предложение Леонида Левина стать его помощником в организационных делах. Таким образом Миша тоже оказался в эпицентре еврейской жизни в республике. Мы вместе были на различных собраниях, встречах, презентациях книг и на прочих мероприятиях, ходили по чиновным кабинетам…
Он старше меня на семь лет, воевал, когда я был мальчишкой, но это не помешало нашей дружбе. Признаюсь, любовался им. По-юношески стройный, всегда чисто выбритый, при галстуке, он был элегантен и подтянут. А какое красивое лицо! Высокий лоб обрамляла густая, зачесанная назад шевелюра, еще не успевшая окончательно поседеть. Из под черных роговых очков – внимательный взгляд, в котором угадывались доброжелательность, живой интерес к собеседнику. Вот уж к кому, как нельзя лучше, подходило слово-характеристика: интеллигентность. Тут и внешний облик, и манера общения, а, главное, уважительность к людям, деликатность, которых так не хватает в нашей жизни. Опытнейший журналист, он перед тем, как написать в «Авив» советовался со мной.
- Помнишь, рассказывал тебе, как в июне 41-го вывозил с другими вожатыми детей из пионерского лагеря?.
- Помню, Миша. Удивлен, почему ты до сих пор не написал очерк – как все это было.
- Я думал об этом. Но вот какая штука… Писать о спасении детей, значит, и себя упоминать. А удобно ли это?
Я рассердился.
- Что за постановка вопроса: «удобно», «неудобно»! Ты – участник событий, тебе и карты в руки. Пиши правду. Надеюсь, уж как-нибудь обойдешься без фразы «под моим чутким руководством» или, скажем, «благодаря моему исключительному героизму дело завершилось блестящим успехом». А не обойдешься, все равно вычеркну.
Он засмеялся.
- Ох, и жесткий ты редактор! Ну хорошо… Попробую.
- Нет уж, голубчик, ты не пробуй, а напиши. Неделя тебе сроку – и в номер! Я этот материал буду планировать.
Очерк «Последний эшелон» появился в ближдайшем номере «Авива».
- Ну как тебе показался мой материал? – спросил он. – Не очень плохо написан?
- Кокетничаешь, Миша. Ведь знаешь сам: твой «Эшелон» очень даже неплох. А был бы плох, не стал бы печатать. Так что, дружище, давай и дальше ищи интересные темы, интересных людей…
Долго их искать – такой нужды у него не было, В Союзе евреев -ветеранов войны немало людей с геройскими биографиями или с какой - то «изюминкой», которая тоже просилась в очерк.
И Миша постарался – написал о бывшем узнике гетто, партизане и фронтовике Семене Голубе, которого знал, работая в журнале «Транспортник Белоруссии», как одного из лучших таксистов треста. О 13-летнем подпольщике в Минском гетто и партизанском разведчике Вилике Рубежине. О храбром солдате, ставшем поваром у маршала Жукова – Модесте Сиротине. О «линии жизни» связиста Леонида Черницкого на войне и вне войны… Некоторые очерки и зарисовки подписывал своим старым псевдонимом «Михась Бурый». Не хотел, чтобы в газете часто мелькала его фамилия. Но один из крупных материалов дал под своей – о их 10-м классе, шагнувшим с выпускного вечера в войну. Принес фотографии, и я их заверстал в очерк. С какой теплотой, можно сказать, нежностью писал он об одноклассниках1 Для этого самому надо иметь душу чуткую и щедрую.
Сколько раз я ощущал его надежное плечо! Зная, что «Авив» выходит в трудных условиях, всячески убеждал еврейское руководство: газете надо уделять больше внимания.
- Разве это дело, – гремел он на заседании Координационного совета, – что редактор еврейской газеты (несколько лестных эпитетов в ее адрес) вынужден ходить с протянутой рукой!
Куда девалась Мишина обычная деликатность! В голосе – гневные нотки. А я представил его в солдатской ушанке и полушубке с автоматом. Командир отделения, десантник…
Верным другом был он и в своей семье – в одном лице муж, отец, дед и прадед. Делился со мной сокровенным. Однажды рассказал…
К его внучке, работающей в офисе государственного учреждения, пристает шеф. Сулит ей повышение зарплаты, если уступит его домогательствам. Она ответила решительным отказом. Он усилил натиск, угрожал, что в противном случае выгонит с работы. Желающих на ее место – с избытком. И снова твердое «нет!». Бурштейновская порода.
Не раз бывал у Миши дома, знаком и с его внучкой. Красавица. Шеф совсем потерял голову: преследовал ее с какой-то маниакальной настойчивостью. Убедившись, что все его домогательства напрасны, стал придираться, готовя почву для увольнения.
Обрисовав ситуацию, Миша заключил:
- Таню в обиду не дам! Недолго этому мерзавцу сидеть в своем кресле.
Так оно и было. Разразился скандал. Шефа с треском убрали.
На праздниках в Хэсэде Миша неизменно появлялся с женой Лилей. Более полувека прожили душа в душу. К концу 90-х она уже плохо видела, и Миша бережно водил ее под руку.
После смерти жены так и не смог оправиться. Исхудал и быстро стал угасать. Как не пытались дочь, внучка, друзья и я в том числе, вывести его из этого состояния, не помогло. Мне он сказал:
- Смерть Лили для меня – полная катастрофа. Понимаю, что так нельзя, что надо как-то держаться, но ничего не могу с собой поделать. Все-таки я – однолюб…
Это и без его признания было видно.
Он пережил Лилю лишь на полгода.
Незадолго до смерти успел написать в альманах «Мишпоха» о своих родовых корнях. В очерке на пять журнальных страниц есть крохотная главка «И немного о себе». Всего четыре абзаца, что-то вроде служебной автобиографии, где предельно скупо – основные его жизненные вехи. Я давно заметил: о себе, своих заслугах Миша распространяться не любил. Другое дело – писать о близких.
Историю своей семьи завершил так:
«Я рассказал о судьбе далеко не всех членов моей многочисленной мишпохи… Те же, кто жили в Беларуси, добросовестно трудились на фабриках и заводах, в колхозах, школах и институтах… Все мужчины служили в армии в годы войны. Все отмечены орденами и медалями. Никто не спекулировал своей совестью. По этому принципу живут сегодня и, надеюсь, будут жить наши потомки.»
Это был последний его очерк, последний выполненный им долг перед близкими. Впрочем, почему только перед близкими? Прочитать и задуматься над чьими-то жизнями, прожитыми по совести, значит, хоть чуточку подняться над собой.
                х  х  х
Аркадий Капилов. Как ты помнишь, читатель, познакомил тебя с ним в книге первой в главе «Опускайся до уровня муравья»,
упоминал и в других главах. И все-таки снова вернусь к этому
 человеку. Слишком глубокий след оставил в моей памяти. 33 года общения. 15 лет в одной редакции – в «Во славу Родины». Дружили. Казалось бы, уже столько знал о нем, что вряд ли могло открыться что-то новое. Но Аркадий открывался мне все новыми и новыми гранями. Человек очень скромный, привлекать к себе внимание не стремился. Но ведь и скромность бывает разная. Порой проявляется в поступке бескомпромиссном и решительном.
В 1970-м в канун 25-летия Победы его включили в список лиц, представленных к награждению знаком «Активному участнику Великой Отечественной войны». Узнав об этом, поспешил к редактору – полковнику Осике.
- Очевидно, в этот список я попал ошибочно. Я – не участник войны.
- Как не участник? Но ведь вы, насколько мне известно, были тогда в армии. Вместе со всем народом ковали победу.
- Победу ковал, но на фронте не был. Война окончилась в день выпуска из нашего танко-самоходного училища…
- Все равно, вы – участник войны, – настаивал редактор. – Фактически вся страна воевала.
- Страна-то воевала. Но ведь меня представили к награждению знаком «Активному участнику Великой Отечественной…» А какой я активный? На фронте не был.
Редактор помрачнел.
- Так что же, теперь из-за вас переделывать весь список? – в голосе его уже раздражение.
- Придется переделать, Алексей Петрович, – кротко сказал Капилов. – Носить награду, которую не заслужил, не могу.
Рассказывая мне о том эпизоде, Аркаша добавил:
- Видел бы его лицо! Смотрел на меня, как на марсианина. На щеках красные пятна появились, ты же знаешь – верный признак, когда он чем-то недоволен. Список-то уже подписал, а тут все по новой.
- Да-а… – не  преминул я прокомментировать услышанное. – Несовременный вы человек, товарищ Капилов. Черствый. Это ж надо, так огорчить любимого редактора!
Он развел руками.
- Ничего, перебьется.
За 30 лет работы «Во славу Родины» сменилось около дюжины редакторов. Но все или почти все ценили его. А сотрудники любили. За скромность, надежность, глубокую порядочность. Провожая его в 1985-м на пенсию, ему выдали бессрочное редакционное удостоверение.
Еще работая в окружной газете, Аркадий заявил о себе как очеркист, прозаик и поэт. В 1972-м в соавторстве с Аркадием Богановым вышла книга очерков «Дорога на олимп» – о выдающихся белорусских спортсменах. «Во славу Родины» опубликовала его повесть о семейном танковом экипаже, Появлялись его литературные работы и в других изданиях. Но особенно «развернулся» как литератор в 90-е годы. Рухнула цензура, исчезли запретные темы, да и не был он уже задавлен ежедневной газетной поденщицей. Однажды принес мне рассказ «Авремеле» – четыре машинописных страницы – о глухом, одиноком человеке, прижившимся в еврейской семье. С такой теплотой к своему герою, с таким сочувствием написал, такие выразительные детали нашел, что у меня уже не было ни малейших сомнений: это настоящая проза.
В «Авиве» появились и другие его рассказы. Раскрылся он и в песенном жанре. Одно из его стихотворений, переложенное на музыку, не раз звучало со сцены.
              Евреи уезжают за счастьем за границу.
              Осталось нас немного
                и тает, тает счет.
              Евреи уезжают искать свою жар-птицу,
              И я их провожаю на поезд и в полет.
              Потом в толпе, присматриваясь к лицам,
              Чтоб профиль встретить
                еврейского лица,
              За дальними морями
                им часто будет сниться
              Порог родного дома
                и грустный взгляд отца.
              И тихие, как тени, еврейские кладбища,
              К которым в день печали
                немногие придут…
              Извечные скитальцы, им снова не сидится,
              И где-то их встречают,
                А где-то их не ждут…
Есть у него «Офицерский вальс», песни о воздушных десантниках, пограничниках, о дальнем гарнизоне… Все-таки сказалось, что сам служил в армии, многие годы работал в военной газете.
Но особое место в его творчестве занимает война. Цепкая юношеская память прочно вобрала в себя реалии тех лет.
В повести «Последнее танго» много автобиографичного. Ее герой Мишка Ритов, минский паренек, уходит с родителями из города перед самым приходом немцев. Семья, испытав все мытарства многодневной эвакуации, оказалась в Средней Азии. Миша, как и тысячи его сверстников, работает по 10 –12 часов в день на хлопковом поле. А потом – солдатская казарма, ускоренный курс танкового училища… Ничего особенного в повести не происходит. Учебные будни, наряды, курсантские разговоры и, наконец, выпуск перед самым окончанием войны.
Но кто сказал, что война – только фронт? Показывая вчерашних мальчишек в глубоком тылу, готовящихся воевать, но так и не попавших на войну, раскрывая их внутренний мир, автор тем самым обнажает еще одну грань того лихолетья, к которой мало кто из писателй прикасался.
Одна из лучших его повестей «Замковая 2/7» ( в журнале «Неман» № 4 1992 г. ее сокращенный вариант вышел под названием «Стена плача»). Герои повести – ремесленники, служащие, домохозяйки минского предместья Замчище. Автору не пришлось ничего выдумывать. Он воспроизводит детали своего детства, довоенную жизнь этой частицы города. И словно оживают перед нами уличные и дворовые сценки, звучит колоритная речь обитателей Замковой Горы. Мы осязаем ее быт, ее запахи, ее жизнь во всем многообразии.
Повесть лирична, сдобрена легкой, местами печальной иронией. И как резкий диссонанс этой неспешной довоенной жизни, – первые дни войны, недоумение, растерянность, крушение шапкозакидательских иллюзий, вбитых в массовое сознание большевитской пропагандой, ужас бомбежек, панорама всеобщего бедствия… Все это передано с беспощадной достоверностью.
Здесь только начало трагедии. Но мы-то уже знаем, что ждет персонажей повести в страшные недели, месяцы, годы фашистской оккупации. Родное для писателя Замчище с его навсегда исчезнувшими улочками и жителями, убитыми в гетто и в окрестностях Минска, куда их вывозили на расстрел, стало символической Стеной Плача. Те немногие, кто здесь вырос и уцелел, приходят к ней, чтобы прикоснуться памятью к довоенной жизни, к детству и юности, обожженных войной.
У Аркадия Капилова много «еврейских рассказов». Их герои, как правило, – жители местечек или выходцы из них. Он и здесь верен своей манере: показывая этих «последних из могикан», не стремится их хоть чуточку приукрасить и в то же время снисходителен к их слабостям. В каждом рассказе ощущаешь его улыбку, добрую и грустную. Автор словно извиняется перед читателями: вот смотрите… Хотелось бы, конечно, чтобы эти люди были получше, «покрасивше», да что поделаешь – принимайте их такими, какие есть.
Честность во всем – его кредо.
Аркадию часто нездоровилось: гипертония. Но он, преодолевая болезнь, продолжал работать. Словно чувствовал: времени ему отпущено в обрез. Успел написать рукопись еще одной повести – «Исчезнувшие миры» – логическое продолжение «Замковой 2/7». Вышел и сборник его стихов и песен «Старая скамейка».
Я спросил его:
- Аркаша, не думаешь ли подавать заявление в Союз писателей? У тебя уже неплохой задел…
Он удивленно посмотрел на меня.
- А зачем? Член Союза, не член… Какое это теперь имеет значение?
А через три недели его не стало…
Зоя, жена, приложила немало усилий, чтобы «Исчезнувшие миры» увидели свет.
Да, миры, матерелизованные в людях, могут исчезать. Но остается мир Добра и Порядочности, Любви и Сострадания, воплощением которого был Аркадий Капилов. Остается его Слово, мудрое и доброе. А это куда весомее, чем членские книжки, звания и даже памятники.
Михаил Шульман. Впервые встретился с ним в 1992-м, но был наслышан о нем как о талантливом писателе и остроумце значительно раньше. Ему тогда подступало к 70. Широкое, добродушное лицо, пышные усы, ироничная усмешка… Ходил, опираясь на палку – пожизненная отметина войны. Приехал на заседание Координационного совета еврейского республиканского объединения.
На войну ушел со студенческой скамьи Могилевского пединститута. В составе комсомольского истребительного батальона участвовал в обороне Могилева, воевал на Юго-Западном и Западном фронтах, был командиром отделения в разведроте и ротным комсоргом. В 1943-м после тяжелого ранения демобилизован. Институт удалось закончить лишь в 1949-м. Работал на заводах монтажником радиоаппаратуры, заведывал учебной частью Дома пионеров, преподавал литературу и художественное чтение в Республиканском культпросветучилище, много лет был школьным учителем русского языка и литературы. Автор нескольких повестей, множества рассказов, член Союза писателей.
В Могилеве Михаил Иосифович Шульман – личность известная, а среди евреев – тем более. Не удивительно, что его избрали председателем общества еврейской культуры, а по сути, еврейской общины города. Человек творческий, не ушибленный тщеславием, он прекрасно понимал, на какую крученую жизнь себя обрек. В Минске знакомые писатели ему говорили: «Зачем тебе это, Миша?»
На этот вопрос ответил в одном из первых номеров «Авива». Свою статью так и назвал: «Зачем мне это надо?»
«В самом деле – зачем? Организовывать собрания, часами томиться в высоких приемных (авось удастся попасть на прием и что-то решить), отвечать на письма незнакомых людей, разбираться с обиженными, ломать голову над тем, где изыскать деньги, чтобы арендовать зал или две-три комнаты для воскресной школы, где найти подходящих учителей, принять иностранных гостей и еще многое, многое другое, что входит в круг забот председателя общества еврейской культуры. Зачем?»
И далее продолжал:
«… Я счастлив, что евреи не сидят, как тараканы по своим щелям, что в их душах горит жажда общения, страстное желание иметь свой национальный дом, свою школу, свою синагогу, наконец, и не где-нибудь за морем, а здесь, в родном городе. И не только желание, но и вера в то, что это возможно. На этой вере основана вся наша работа, в ней мы, энтузиасты-общественники, черпаем силы».
На стареньком «Москвиче» Шульман колесил от конторы к конторе и, волоча истерзанную ногу, поднимался на нужный этаж, терпеливо сидел в приемных и, дождавшись своей минуты, доказывал, убеждал, «пробивал»…
Чиновного равнодушия и волокиты, жлобства новоявленных еврейских «олигархов» нахлебался, что называется, по завязку. Позднее в «Мишпохе» он писал об этом:
«Перезнакомился с «отцами» города и области. Видимо, открытый еврейский деятель был им в диковинку, принимали меня с любопытством. «Отцы» в большинстве своем были приветливыми, радушными и… абсолютно равнодушными людьми. Получалось почти, как сказано у Михаила Светлова: «Отовсюду мне причитается и нигде ни хрена не дают». Собственно, и причиталось-то всего немного: отдать нам конфискованные когда-то здания синагог. Христианам ведь две церкви и костел вернули. Ну а нам дали бы, хотя и временно, хоть какую-нибудь халупу для офиса. Отдавать что бы то ни было, власть не торопилась. Оно и понятно: на кой черт мы, евреи, им сдались? Власти удобно, когда мы живем в тени, и чем незаметнее, тем лучше. А тут посетила меня светлая мысль: ведь среди нашего брата есть немало состоятельных, даже богатых людей. Надо обратиться к ним: есть же вековые традиции, должны же они… И так далее.
Получилось только «и так далее». Местные наши олигархи прекрасно ладили с властями, щедро подкармливали всех, от кого хоть в малейшей степени зависело их благополучие. В зарождающемся обществе еврейской культуры они видели всего лишь еще одного нахлебника, от коего для них проку, как от козла молока. Это уже была новая еврейская традиция – советская.»
И все-таки он не опустил рук, тащил свое бревно с упорством муравья.
В числе первых в Беларуси заработала Могилевская еврейская воскресная школа, вскоре появилась вторая… Руководимая им община заявила о себе как одна из наиболее деятельных.
Решение уехать в Штаты было для него мучительным. Я никогда не спрашивал его: почему? Очевидно, причины оказались вескими.
В 1999-м он приехал «на побывку» в Беларусь. Мы сидели в небольшой теплой компании, и Миша, рассказывая о заморском житье-бытье, сыпал остротами, иронизировал над собой. Но виделась в нем какая-то затаенная грусть, которую уже никакому юмору не погасить.
Из Штатов прислал в «Авив» прекрасный очерк о братьях Березкиных – писателе и артисте, в «Мишпоху» – рассказы, да какие! Будто не рука их писала, а вдохнула сама жизнь.
В начале 2001-го получил от него письмо. «…Итак, со вчерашнего дня одним гражданином Беларуси стало меньше и одним гражданином США больше. И как поется в одной солдатской песенке: «пускай Лука теперь командует один, а я сегодня вольный гражданин!»
Вольный-то вольный, но уж я-то знаю: сердце его прописано в Беларуси. Пожизненно. Это подтвердил и оконченный им в 2003-м роман «На крышке гроба багажника нет». Увидел его у Иры Климашевской. Собственно, книги, как таковой не было. Было сброшюрованное кустарным способом ротопринтное издание, как выяснилось, в нескольких экземплярах. Один из них Миша и прислал в Минск. На мягкой обложке значилось: «Жабрацкая* Нищая ( с белорусского) литература». Нью-Йорк. 2003».
Усмешка по поводу издательства – в его стиле. Без иронии, а чаще – самоиронии Михаила Шульмана трудно представить. А по существу столь ироничное название полностью соответствует истине.
Многим талантливым писателям (а Миша несомненно из этой когорты) без рекламы в средствах массовой информации теперь трудно рассчитывать на договор с солидным издательством. Были бы «свободные» деньги – хотя бы пара тысяч «зеленых» – проблему можно было бы решить просто. Но у Миши, живущего в Штатах на социальном пособии, – ни того, ни другого.
Читал роман (свыше 300 страниц), что называется, запоем. Это история молодого могилевского интеллигента-еврея брежневских времен, узнавшего, что в США ему «светит» большое наследство. Вокруг наследства и закручена интрига, Главный герой, научный сотрудник краеведческого музея, проводит собственное расследование убийства своего деда в партизанском отряде. Криминальный след выводит на обком партии, бывшего кегебиста, наконец, на приятеля брата, а затем соучастника его убийства….
В числе персонажей – бандиты, честный мент, благородный «вор в законе», его дочь, ставшая верной подругой героя. Место действия – Беларусь, США, Израиль.
Упругий динамизм, сочный язык. По жанру – детектив, а по сути – книга, полная глубоких философских раздумий, по-снайперски точных обобщений. Приведу одно из них.
«Наше большевистское государство было уголовным изначально. Большевики грабили банки еще до революции – считали героизмом. Грабеж у них в генах, в крови, они не могут быть иными, как не может волк питаться овсом и сеном. Захватив власть в стране, они разом грабанули не один, а все банки, всю страну и впоследствии управлять ею могли только по законам банды: правы только сила и наглость, хорошо сдобренные хитростью. Недаром же один мой знакомый прокурор, потешаясь над тем, что он же сам и творит, говаривал: наш суд подчиняется только закону и райкому. Я бы, правда, на первое место поставил слово «райком». Закон работает лишь до тех пор, пока на него не цыкнет райком. После чего смиренно поджимает хвостик и послушно исполняет приказание хозяина. Как в банде: слово пахана – закон. Жертву травят все вместе, первые и самые лакомые куски – вожаку и его приближенным, догрызают нижние чины.»
Столько уже читано-перечитано о большевистской революции, советском государстве, о тиранической власти партийной верхушки, ее явных и тайных пружинах. Но еще не встречались мне ни статьи, ни книги, где в одном абзаце высвечена суть этого трагического явления в нашей Истории, где было бы сказано о нем так популярно и так емко.
Чтобы создать такое произведение, надо быть не только талантливым беллетристом, но и не менее талантливым мыслителем. Впрочем, настоящий писатель – сплав этих двух качеств.
Роман пошел по рукам. Мнение единодушное: сильная вещь.
У Иры появилась идея: отнести книгу в библиотеку Еврейского общинного центра. Бывают там и бизнесмены. Вдруг кто-то надумает вложить деньги в издание? Если взяться за дело с умом, книга могла бы не только себя окупить, но и принести прибыль.
Идея мне понравилась. Творение Михаила Шульмана отнес заведующей библиотекой Фаине Злотиной. Взяла охотно.
- Сначала прочитаю сама, а потом буду предлагать нашим богатеньким.
Ну что ж, в добрый час! А вдруг, действительно, до кого-нибудь из богатеньких дойдет простая и вечная, как мир, истина: не хлебом единым жив человек.
Вот только бы хватило жизни у автора.
17 октября 2003-го мы, Мишины друзья, выпили за его 80-летие. Живи, дорогой, долго! И непременно в том же душевном и творческом качестве, в каком тебя знаем.

Родиться, жить и умереть поэтом
Летом 1992-го мне позвонил Саша Дракохзруст: в Минске живет очень интересный поэт – Вениамин Михайлович Айзенштадт (псевдоним Блаженный). Его стихи вполне подойдут «Авиву».
- Записывайте адрес и телефон…
До Сашиного звонка о Айзенштадте – Блаженном ничего не слыхал. Да и немудрено: печатали его редко и только недавно приняли в Союз писателей.
Позвонил поэту, представился и, получив согласие на встречу, направился к нему домой, на улицу Короля.
Вениамину Михайловичу было тогда за 70. Но сначала о его жене Клавдии Тимофеевне Чумаковой.
Фронтовичка, врач. После тяжелого ранения лишилась обеих ступней. И как это не звучит пародоксально, именно она стала главной опорой мужу, тоже инвалиду. У Вениамина Михайловича плохо было с почками, мочевым пузырем, он уже не выходил из дома, и все хозяйственные заботы легли на Клавдию Тимофеевну. Передвигаясь на культях и костылях, стряпала, стирала, прибирала в квартире и даже ходила в магазин. Помогали и соседи, а с созданием еврейской службы милосердия к ним стала регулярно приходить патронажная сестра.
Клавдия Тимофеевна из тех самоотверженных натур, для которых чувство долга всегда на первом месте. На свои хворобы не жаловалась и как только могла, выхаживала мужа. Не знаю, насколько разбиралась в поэзии, но, очевидно, скорее сердцем, чем рассудком поняла на всю их совместную жизнь: выпало ей жить с человеком поэтически одаренным необыкновенно, и дар этот очень ценила, стараясь создать мужу все условия для творчества.
А он жил поэзией, хотя многие годы был учителем, работал на производстве.Стихи писал, сколько помнил себя, печататься начал лишь в 1982-м, на седьмом десятке жизни.
Детей у них не было, жили очень скромно, если не сказать, бедно. Богатство в этой квартире было совсем иного рода – книги, тетради со стихами. Я попросил Вениамина Михайловича дать мне подборку его стихов для «Авива». И первые же строки, которые там прочитал, убедили: передо мной поэт огромного дарования. Стихотворение, открывавшее подборку, называлось «Родословная».
          Отец мой, Михл Айзенштадт, был всех глупей
                в местечке.
          Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.
          Он утверждал, что есть душа у комара и мухи…
          И не спеша, он надевал потрепанные брюки.
          Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
          Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..
          И мой отец не торговал – не путал счета в сдаче…
          Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.
          О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..
          Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.
          И незаметно он ногой выделывает танец…
          И на него взирает гой, веселый оборванец.
          «Ах, Мишка, «Михеле дер нар», – какой же ты убогий!..»
          Отец имел особый дар – быть избранным у Бога.
          Отец имел во всех делах одну примету – совесть…
          Вот так она и родилась – моя святая повесть.
В ближайшем же номере я опубликовал страницу его стихов с портретом автора, а в следующем году – и вторую подборку. У Айзенштадта бывал неоднократно, и мы вдоволь говорили о поэзии.
На всех стенах его комнатки – полки с книгами, и большинство книг – стихи. Было там немало и тетрадей. Заглянул в одну из них – переписанные почти каллиграфическим почерком стихи Цветаевой,
Ахматовой, Пастернака, Мандельштама…
- Кто это переписывал?
- Я.
- А разве нельзя было приобрести книги этих поэтов?
- В мои молодые годы их не издавали. Сборники этих стихов брал в библиотеках, у знакомых. Разумеется, на какое-то время. Поэтому и приходилось переписывать…
Как же надо любить русскую поэзию, чтобы вот так, от руки, заполнять стихами десятки, если не сотни тетрадных страниц! И, думаю, труд этот окупился сторицей. Рожденный поэтом, он словно впитывал в себя и мудрость, и музыку своих кумиров, чтобы потом из глубин души исторгнуть уже свое, выстраданное, сокровенное.
Приходил к Айзенштадту и с Маем Данцигом и Аллой Левиной. Для них, руководителей Минского объединения еврейской культуры, встреча с ним была настоящим открытием. Алла, сама, поэт, засыпала его вопросами. Чтобы не мешать их беседе, я ушел в другую комнату – делать массаж Клавдии Тимофеевне…
Поэзия Айзенштадта произвела сильное впечатление на координатора культурных программ Джойнта в Беларуси Светлану Аксенову-Штейнгруд, кстати, тоже поэта. Конечно же, она побывала у Мастера, помнится, были с ней Яша Басин и снова Алла Левина.
Светлана – человек дела, отобрала стихотворения для будущего сборника. В 1999-м при материальной поддержке Джойнта он увидел свет.
Успел ли Вениамин Михайлович порадоваться ему? Болезнь лишила его подвижности. Но самый тяжкий удар судьба нанесла летом того же года, когда умерла Клавдия Тимофеевна. Жизнь потеряла для него смысл. Он лежал в опустевшей квартире, уже отрешенный от всей суеты этого мира, устремив неподвижный взгляд в потолок, за которым – небо и вечность.
А мне вспомнились его «Стихи ухода»:
           Больше жизни любивший волшебную птицу – свободу,
           Ту, которая мне померещилась как-то во сне,
           Одному научился я: гордому шагу – уходу.
           Ухожу, ухожу, не желайте хорошего мне.
Через неделю после смерти жены он умер. Еще одним поэтом на земле стало меньше. Но его стихам, я уверен, жизнь предстоит долгая, а, может, и вечная. Многие называли его гением. Не берусь судить, насколько это близко к истине. Да и где они, четкие параметры, согласно которым талант переходит в гениальность? Но то, что это большой поэт, и он сказал свое сокровенное слово в русской поэзии, бесспорно.
                х  х  х 
Другое могучее дарование, чьи стихи украсили «Авив», уже упомянутый мной в книге первой Наум Зиновьевич Кислик. 
В войну шагнул 18-летним, рядовым пехоты. На Курской дуге был тяжело ранен. В феврале 1944-го после второго тяжелого ранения комиссован. Окончил филфак Белорусского университета. С 1954-го – член Союза писателей.
Жил в самом центре Минска, возле площади Победы. Семью не завел, так и холостяковал до конца жизни. К нему «на огонек» заходили друзья и просто знакомые литераторы, частенько принося с собой что-нибудь горячительное. Несколько раз был у него и я, но, как правило, по делу: брал подборки стихов для «Авива».
Слышал, что человек он в общении далеко не простой, иногда бывал раздражителен, однако никакого снобизма, высокомерия в нем не обнаружил. Седая бородка, очки, неторопливая речь, изучающий, проницательный взгляд делали его похожим на школьного учителя. Он и был в молодые годы, как и Михаил Шульман и Вениамин Айзенштадт, учителем русского языка и литературы. Белорусский поэт Рыгор Бородулин, шутя, называл его «наш ребе».
Истинным же призванием Кислика была, конечно же, поэзия. Его стихи покоряли раз и навсегда. Здесь он раскрывался как личность, куда полнее, чем в самой задушевной беседе.
Одно из первых его произведений, прочитанных мной еще в 60-х, – «Футбольный репортаж». Внешняя канва поэмы – история дворовой футбольной команды. Но поэма – прежде всего о времени, которое пришлось на отрочество и юность его поколения. Война в Испании, сталинские репрессии 30-х годов, наконец, Великая Отечественная… Судьбы игроков команды, судьбы болельщиков… Среди них, казалось бы, проходной образ старого учителя Мичурина. Но каким недюжинным талантом надо обладать, чтобы вылепить этот образ из семи строк:
                Старика расстреляли немцы –
                Он еврейскую девочку прятал.
                Говорят, его кто-то выдал:
                Может, выдал – это бывает.
                Но глаза его выдали тоже.
                Доброта в них открыто светилась,
                Жить с такими глазами опасно.
Подобных жемчужин в поэзии Наума Кислика великое множество.
Поэзия его публицистична вовсе не звонкой риторикой, а глубинным философским наполнением В ней отразилось время, в котором выпало ему жить. А в каждом времени – свой нравственный выбор, то вечное, что сопутствует любому поколению.
                Бок о бок с веком топая к закату,
                На спутника огулом не валю
                Своих грехов.
                Наоборот, за карту
                Что выпала, спасибо говорю.
                Он спутник тот, кого не выбирают,
                Зато ты можешь выбрать
                сам себя, –
                единственное, что легко теряют,
                порой об этом даже не скорбя.
Да, это был мыслитель, мудрый и бескомпромиссный в неразменных человеческих ценностях, сумевший так много сказать языком поэзии.
Однажды я принес ему уже упомянутую здесь книгу Виталия Раппопорта и Юрия Геллера «Измена Родине» – об уничтожении в 30-х годах Сталиным и его подручными руководящих кадров Красной Армии.
- Думаю, тебе эта книга будет интересна.
Возвращая ее через пару недель, он поделился впечатлением:
- Глубоко вспахано. И знаешь, о чем думаю… Не столько о злодее Сталине и его банде, сколько о миллионах «простых людей», которые стали ему опорой и безропотно покорились злой его воле. Это уже было массовое растление, и началось оно еще при Ленине. Ты понимаешь, массовое! Вот что страшно.
И мы с ним еще долго говорили – почему и как это произошло и, конечно же, перешли на современность.
Тогда я еще не знал, что кроме стихов, работал  он и в другом жанре – заносил свои философские раздумья в блокнот. Но об этом чуть ниже.
Наум умер 27 декабря 1998-го в госпитале инвалидов Великой Отечественной войны. А в 2004-м его ближайшие друзья – Саша Дракохруст и Валя Тарас – собрали неопубликованные стихи Кислика для посмертного сборника, который назвали «Ноша». Но опять проклятая проблема: где взять деньги для издания? Государство в лице чиновников от культуры осталось равнодушным к творческому наследию одного из блистательных русских поэтов, живших в Беларуси.
На помощь пришел Еврейский общинный центр. Заведующая библиотекой Фаина Злотина на компьютере изготовила несколько экземпляров. А еще через год Саша и Валя подготовили к печати блокнотные записи Наума. Сделанные в глухие «застойные» годы, они поражают раскрепощенностью мысли, по тем временам крамольно-дерзкой. Здесь тоже раскрылись его гражданственность,  отношение ко многим реалиям прошлого и настоящего.
И снова неутомимая Фаина превратила рукопись в книжку, изготовленную тем же компьютерно-кустарным способом. Название для нее – «Следы еще не стерты» – взяли из стихотворения Кислика.
                Еще звучат шаги,
                Следы еще не стерты,
                друзья –
                да что! –
                враги
                и те еще не мертвы.
                Все не хотят отдать
                то кочку,
                то высотку…
                И ненависть опять
                Берет меня за глотку.
                И словно бы упрек,
                Я непрестанно помню,
                что некий свой урок
                не весь еще исполнил.
                Вот с этим и живу,
                а если б вдруг забылся, – 
                упал бы я в траву,
                как стреляная гильза.
Как сказано в послесловии составителями сборника, «слово его не стало стреляной гильзой – осталось надежнвм боевым патроном».
Читая эту книжку, нашел в ней и те мысли, которые Наум высказывал во время последней нашей встречи в 1997-м. Но записал-то он их на четверть века раньше. Папади тот блокнот в недобрые руки, и «органы» не преминули бы раскрутить очередное «дело», на что были большине мастера. Антисоветчина! Подрыв наших идеологических устоев!
Приведу лишь несколько записей из блокнота Кислика.
«Тоталитарные государства и организации порою действуют так, как думают и чувствуют массы. Это происходит не только из необходимости демагогии, но и потому, что тоталитаризм является носителем массового, пошлого обывательского сознания.
Пошлость – вообще, неотъемлемая черта любого реакционного режима, всякой реакции».
«Мы видим, как великие революции, вдохновленные великими надеждами, погибают из-за невозможности или неумения понять природу человека всесторонне, из-за идеализации вследствие этого восходящих социальных групп, слоев, «третьего сословия», «простого народа» и т.п…»
«Вы говорите, дурак – врожденное качество? Нет. Дурак – явление социальное. И если бы Бог дал силы и ума, я написал бы сочинение, именуемое «Исповедь бывшего дурака». Разве в космополитов не верил? И поначалу – во врачей? (Н.Кислик имеет в виду подлую кампанию против «убийц в белых халатах» - А.Д., В.Т.).
Оправданием может служить лишь податливость неокрепших «мозгов» давлению «общего мнения». Именно оно, общее это мнение, и формирует дурака.
Дурак – человек, повторяющий чужие мнения, взгляды, принципы, вкусы без всякой проверки, без опоры на собственный опыт, –  живой репродуктор, попугай. Чем массовей репродуцируемая идея, принцип, норма поведения, т.е. штамп, тем глупее дурак.
А дураком управлять легко: он повторяет, повторяет, повторяет, т.е. исполняет, исполняет, исполняет.
Следовательно, цель тоталитаризма – формирование дураков.»
Эти мысли, высказанные свыше тридцати лет назад, нисколько не утратили актуальности и в наши дни. Вот уж поистине, автор их смотрел «в корень».
Хрестоматийная фраза «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» воплотилась у Наума Кислика в неделимое целое. А в основе истинной гражданственности то, без чего немыслим порядочный человек – честность.
                х  х  х
И Вениамин Айзенштадт, и Наум Кислик еще недостаточно оценены современниками. Доводилось слышать, что живи они в Москве или, скажем, в Петербурге, вошли бы в русскую поэзию в одном ряду с такими-то… И назывались громкие поэтические имена. И само собой, были бы солидные тиражи, интервью в средствах массовой информации, выступления по телевидению, а, возможно, лауреатские звания, ордена и прочие почести.
Что ж, все могло быть. Но они жили там, где жили, и как большие поэты вполне состоялись. А это самый главный итог жизни любой поэтической личности.
                Дорогие мои евреи
С таким же успехом мог бы сказать: дорогие мои белорусы или, скажем, русские. Мое расположение к тому или иному человеку не зависит от его национальности. Но эта глава именно о евреях. Не потому, что они лучше других. Так уж получилось: восемь лет был редактором еврейской газеты и, естественно, много общался со своими соплеменниками.
Рассказывать о всех, кто запал мне в сердце, просто невозможно – не хватит никакой книжной площади. А человеческая память вместительнее любой книги. Жизнь не раз сводила с людьми достойными, глубоко порядочными. И пусть простят меня те из них, кого здесь не помянул. Но все равно их помню и люблю. О многих уже писал в предыдущих главах. А в этой постараюсь хотя бы кратко рассказать еще о нескольких.

Арон Скир был одним из старейших активистов Минского объединения еврейской культуры имени Изи Харика. В 1992-м, когда мы познакомились, ему было 78. Худощавый, седые вьющиеся волосы, энергичное, выразительное лицо, взгляд пытливый, изучающий – его сразу выделил из общей массы пришедших на собрание. В перерыве подошел ко мне, представился. Тогда я и узнал: он – кандидат философских наук.
- Предлагаю статью о великом еврейском поэте Хаиме Нахмане Бялике…
И вскоре передал мне около десятка листов, написанных от руки. Читать их при нем не стал.
- Давайте договоримся… Судя по объему, статья для одной газетной страницы великовата. Я ее дома прочитаю и, если вы мне доверяете, доведу до нужного объема. Возможно, сокращения будут за счет обычной литературной правки. А что у меня получится, покажу вам.
Он согласился.
Выправленную статью, как и обещал, показал ему. Арон Яковлевич внимательно прочитал и протянул руку.
- Спасибо! Никаких возражений не имею.
Было бы что править. Статья понравилась. Автор обнаружил не только глубокое знание поэзии Бялика. Интересны и его раздумья, трактовка созданных поэтом образов.
Арон Яковлевич, философ и филолог, – автор десятков научных работ. Но об этой своей учености распространяться не любил. По мере того, как наше знакомство перерастало в дружбу, узнавал о его жизни все больше и больше.
В 1940-м он окончил филфак Ленинградского университета. Несколько месяцев преподавал в Архангельском пединституте. В ноябре того же года призван в армию. Война застала его на Крайнем Севере. Был рядовым разведчиком, не раз ходил в тыл врага. Дважды ранен. С фронта вернулся капитаном. Награжден боевыми орденами и медалями.
После войны вернулся в Минск. Преподавал в минских вузах зарубежную литературу и французский язык.
Как возликовала его душа, когда в конце 80-х началось еврейское культурное возрождение! Несколько лет собирал материалы для своего историко-литературного очерка «Еврейская духовная культура в Беларуси». Период исследования – начало ХХ века по 1941 год. Книга вышла в 1995-м в издательстве «Мастацкая лiтаратура»
Этот очерк – первое после многих лет национальной немоты исследование на данную тему. Богатейший фактический материал, философские раздумья…
В этой  книге, помимо всего прочего, меня потрясла история, связанная со  старым евреем по имени Евна. Многие годы он жил в белорусской деревне Старое Село и пользовался большим авторитетом у селян. Осенью 1930-го туда приехала комиссия –   проводить коллективизацию. В колхоз записался лишь один бедняк. Остальные крестьяне вступать не торопились.
Председатель комиссии – к Евне: «Записывайся в колхоз, без тебя деревня не идет». Евна отказался. Тогда председатель распорядился бросить 110-летнего старика в яму. Возле нее поставил охранника с ружьем – старшего сына бедняка. «Из ямы не выпускать, пока не одумается».
Конец октября, мелкий дождь… Свыше суток Евну держали в яме, но сломить его так и не удалось.
Он был для селян эталоном совести. Через него они прониклись уважением и к еврейскому народу.
«После войны, – пишет Арон Скир, – я вернулся из армии в Минск. Знакомые евреи, ушедшие из гетто в партизаны, говорили мне, что спаслись те, кто уходил в Старое Село. Там евреев не выдавали ни немцам, ни полицаям. (За голову еврея немцы платили 500 рублей). Более того, жители Старого Села показывали бежавшим из гетто дорогу к еврейким партизанским отрядам. Об этом же я прочитал в книге Г.Смоляра о минском гетто).
Году в 1955-м я поехал в Старое Село… Около высокого фундамента, на котором раньше стоял дом Евны, я встретил двух старых крестьян. Одного из них я знал по имени. Разговорились. Я задал вопрос, который меня больше всего интересовал: «Почему не выдавали немцам евреев, почему спасали их?» Крестьянин помолчал, удивленно, укоризненно посмотрел на меня.
- А як жа ж? А Еуна!..
По той же причине, видимо, никто не надстраивал себе жилье на крепком фундаменте дома Евны. Эта белорусская деревня вполне заслуживает того, чтобы в Израиле на территории памятника трагедии еврейского народа Яд Вашем ей был выделен хотя бы маленький кусочек земли, засаженный деревьями памяти праведного Старого Села».
Интересны размышления Скира о возникновении нацизма. Казалось бы, ну что тут можно сказать нового? Но мысль его выходит за привычные рамки социально-экономических причин, политической ситуации в Германии в начале 30-х годов.
«Основного источника нацизма, который был в Германии не было ни в Бельгии, ни в Дании, ни в Норвегии – в странах, где воспитанию духовного в человеке уделялось самое серьезное внимание, где населению прививалось чувство святости отношения к человеку, природе, слову, труду, культурному наследию, где основные моральные заповеди усваивались в раннем детстве…»
Мудрый вывод. Есть над чем задуматься и в нашем, теперь уже ХХ1 веке.
Арон Яковлевич запомнился мне своей подлинной интеллигентностью, которая даже в самые темные времена не подвержена коррозии. Не терпел корыстолюбия, ханжества, хамства. Эти и подобные им пороки объединил в одном понятии – бездуховность.               
Смерть его в 1995-м была тяжкой потерей для тех, кто знал этого поистине праведного человека.
                х  х  х
Среди пионеров еврейского культурного возрождения, не могу не назвать Бориса Хацкелевича Фарбера. Он первый в «Авиве» обратился к теме еврейской семьи. Советская пропаганда, особенно в конце 40-х годов, усердно поработала над образом еврея – «безродного космополита». Эта шумная кампания не только еще больше разожгла в стране антисемитизм, но и способствовала тому, что многие евреи стали стесняться своего еврейства, предпочитали умалчивать о своих семейных корнях.
Борис Хацкелевич передал мне из семейной коллекции пять фотографий: деда, отца, сына, внука и свою. Пять поколений одной семьи. Пять судеб. Каждый снимок снабжен аннотацией. Попросил его рассказать о близких более подробно. И в «Авиве» под заголовком «Мы не безродны!» появился материал с пятью фотографиями.
Немного об авторе. Родился в 1920-м. Окончил в Минске еврейский педагогический техникум. В 18 лет был директором неполной средней школы в городе Петрикове Гомельской области. Потом война… На фронт не попал из-за слабого зрения. Работал грузчиком, учетчиком тракторной бригады. В конце войны – на комсомольской работе уже в армии. После демобилизации приехал с семьей в Минск. И вновь комсомольская работа. Тогда он еще верил в «светлые идеи Маркса – Ленина», вернее, в ту лучезарную оболочку, которая прикрывала большеитское насилие. Но понятия «совесть», «порядочность» для него оставались незыблемыми.
… На комсомольской конференции номенклатурное руководство попыталось протолкнуть своих людей на должности секретарей горкома. Борис Хацкелевич выступил против. Это повлияло на голосование: «Свои» люди не прошли. А на последующем пленуме горкома он и еще 11 человек открыто голосовали против кандидатуры ЦК и обкома (неслыханная дерзость!).
Ему этого не простили: сняли с работы, исключили из комсомола и решили привлечь к партийной ответственности «за организацию групповщины». Стоял 1948 год. Уже был злодейски убит в Минске Соломон Михоэлс, в Белоруссии свирепствовал сталинский опричник Цанава, так что такой вызов номенклатуре был очень опасен.
Один «партайгеноссе» шепотом посоветовал: «Уходи. Ты пугаешь гусей. Уйди в школу.»
И он вернулся в школу. Заочно окончил Минский юридический институт и истфак Минского пединститута. Ученики в нем души не чаяли. Молва о талантливом учителе дошла до командования Минского Суворовского училища. Его пригласили туда преподавать историю. Там проработал 21 год. Был награжден знаком «Отличник просвещения БССР». Еще будучи военным журналистом я был наслышан о нем от офицеров – бывших суворовцев. Эрудит, прекрасный педагог – его уроки ждали как праздника.
Но вернусь к той публикации в «Авиве». Написав о четырех взрослых Фарберах, он задумался о пятой судьбе – внуке Алеше. Человеку еще три года… И все-таки посвятил и ему мини-главку.
«Шагай, малыш! У тебя еще все впереди! И как сказал праотец Авраам: «Иди и не бойся!»
Вскоре Борис Хацкелевич принес мне небольшую книжицу. Изготовлена в нескольких экземплярах, размноженных на ксероксе, и сброшюрована. На обложке под именем автора: «Письмо сыну. («Некоторые размышления твоего отца о евреях, их героико - трагической истории и о европейском еврействе сегодня). Гор. Минск, 1990».
Дата самодеятельного издания – тоже веха того бурного времени. Автор, как и многие из нас тогда еще верил в благополучный исход «перестройки». Передав мне «Письмо сыну» в 1994-м, ничего не стал подправлять задним числом: пусть все будет так, как думал тогда, когда работал над рукописью. Еще в «застойные» годы кропотливо собирал все, что связано с еврейской историей. Размышляя над минувшим, верил: настанет время, когда можно будет открыто, не опасаясь кегебешных стукачей, издавать в Беларуси книги по еврейской истории, читать на эту тему лекции, писать статьи…
Еще КПСС была у власти, еще только-только проклюнулись первые ростки гласности, спущенной «сверху», а он засел за книгу. Ну, положим, получилась не совсем книга – это был скорее краткий конспект еврейской истории от древнейших времен до 90-х годов ХХ века. В этом конспекте – перечень имен: евреи – выдающиеся ученые, писатели, художники, артисты, режиссеры, скульпторы, военачальники… Есть и цифры: сколько евреев стало Героями Советского Союза и Героями Социалистического Труда, лауреатами Ленинской и Государственной премий… Тут же – выдержки из советской прессы на «еврейскую тему», а также высказывания известных писателей и поэтов о роли евреев в обществе, об антисемитизме.
«Письмо к сыну» – своего рода предисловие ко всему, что составило этот необычный труд. Оно опубликовано в «Авиве» (1994, № 2), и я уверен: способствовало пробуждению у многих его читателей национального, а, значит, и человеческого достоинства. Помочь людям встать с колен, побороть былой страх – дорогого стоит.
                х  х  х
Активным автором «Авива» был и Евгений Маркович Ганкин. Родился в 1922-м в местечке Щедрин на Гомельщине. На всю жизнь остался у него местечковый говор, но не часто встретишь столь культурного, интеллигентного человека, как Женя. Да, так я его называл, несмотря на восьмилетнюю разницу в возрасте. Мне импонировали его скромность, такт, полное отсутствие малейшей позы. А возгордиться было от чего. Известнейший в Беларуси художник кино. Творческий путь в кинематографе начинал еще у Сергея Эзенштейна в фильме «Иван Грозный». Как художник-постановщик принял участие в создании более 40(!) художественных фильмов. Среди них – «Часы остановились в полночь», «Павлинка», «Война под крышами», «Хлеб пахнет порохом», «Белые росы»… Участник многих союзных и республиканских выставок. Заслуженный деятель искусств Беларуси.
Он рассказал в «Авиве» о тех, с кем свела его судьба еще в молодые годы – о поэтах Изи Харике, Зелике Аксельроде, Гирше Каменецком. Эти публикации с рисунками автора шли в нескольких номерах под общим заголовком «Осколки разбитого зеркала». Это был реквием по убитым сталинщиной выдающимся деятелям еврейской культуры.
Позднее в «Авиве» появился его материал «Мы называли его Володей» – воспоминания о Владимире Высоцком, приехавшим с Мариной Влади в Беларусь на съемки фильма «Я родом из детства».
Все эти публикации убедили: автор не лишен и литературных способностей. В школьные годы писал стихи и даже сочинил поэму, отрывки из которой опубликовал журнал «Штерн» («Звезда»). По инициативе Изи Харика Союз писателей выделил 12-летнему пионеру стипендию. И хотя в зрелые годы поэтом так и не стал, любовь к литературе не прошла для него бесследно. Хороший художник – в немалой степени поэт и наоборот. Разница лишь в изобразительных средствах.
Женя не дожил до юбилейных 75. Достигни он этого рубежа, были бы, наверное, очередные почести, юбилейные речи… Но тяги к аплодисментам не обнаружил. И без того был счастлив в искусстве. После его смерти белорусский писатель Лидия Арабей, теперь уже вдова, передала некоторые работы Ганкина в Еврейский благотворительный центр. И когда вижу там его рисунки, начинает казаться, что сейчас он войдет, раскроет папку и скажет с певучим местечковым акцентом: «Я тут снова кое-что написал для «Авива». Посмотрите…»
                х  х  х
В начале 80-х познакомился, а вскоре и подружился с Израилем Цуриелевичем Пикманом. К тому времени он уже был признаным в республике мастером документального кино. Снял ряд картин, создавшим ему репутацию одного из ведущих операторов на киностудии «Беларусьфильм» – «Улица младшего сына» (1962), «Пущик едет в Прагу» (1966), «Штрихи к портрету» (1968), «Пастух» (1969) и другие. Потом стал режиссером.
В «Советской Белоруссии» и «Знамени юности» вышли мои рецензии на его фильмы о защитниках Брестской крепости. Далекие от парадного взгляда на, казалось бы, уже известные события, эти фильмы глубоко человечны и достоверны, помогая постигнуть жесткую правду войны. К ней, этой правде, он шел с первых своих творческих шагов, когда еще был фотокором «дивизионки».
На киностудии «Беларусьфильм» видел фотовыставку его фронтовых снимков. Они поражали проникновением в самые затаенные закоулки войны. Уж он-то ее знал не только как фотокорреспондент, но и как сапер, провоевавший на «передке» немало месяцев. Многие его снимки были, что называется, «не для печати» и в сталинские годы могли доставить их автору серьезные неприятности. Каким чудом сохранил те пленки, как сумел их скрыть от бдительных особистов, об этом мне не успел рассказать.
Изя иногда приглашал меня на просмотр очередного своего фильма. Пока он длился, не покидало ощущение, что не было никаких киносъемок, но ты тем не менее оказался в круговерти человеческих судеб –  где сражались, а потом умирали в гитлеровских и сталинских концлагерях эти немногословные, мужественные люди.  Кинокамера успела зафиксировать подробности, которые невозможно придумать. Помню, меня поразила одна деталь… Защитник Брестской крепости Федор Лаенков, рассказывая, как пытался спасти Знамя части, был ранен и пленен, вдруг отвернулся и заплакал.
- Не могу… Не буду говорить…
В фильмах Пикмана не позировали. Повествовали о войне сдержанно, но с такой внутренней силой, что сразу же пролегала прямая дорога от экрана к сердцу. Нужно быть очень чутким и зорким оператором, чтобы увидеть и выхватить из океанища людского бытия именно те мгновенья, которые скажут о войне гораздо больше и сильнее, чем самые красноречивые свидетельства.
Однажды он позвонил:
- Приезжай ко мне на киностудию. Познакомлю с интересным человеком.
Там и состоялось мое знакомство с Погосом Степаняном, человеком удивительной судьбы: в первый свой бой вступил на рассвете 22 июня 41-го в Брестской крепости, а последний был 2 мая 45-го в Берлине, где и расписался на рейхстаге. К 40-летию освобождения Белоруссии от фашистской оккупации Изя пригласил его в Минск. Встретив на вокзале, сказал, как отрубил:
- Никаких гостиниц! Жить будешь у меня. А 3 июля пойдешь в колонне ветеранов. Ты это право заслужил.
О скромном до застенчивости Степаняне, настоящем герое Великой Отечественной, я написал очерк, вышедший в «Советской Белоруссии». Когда благодарил Изю за это знакомство, услышал в ответ:
- Я сведу тебя с такими ребятами, что о них не то, что очерки, поэмы можно писать.
У него частенько гостили его подопечные, как он иногда называл героев своих киноновелл. И беспрестанно за кого-то хлопотал – и в официальных письмах, и устно, когда переступал пороги начальственных кабинетов. Для бывших защитников Брестской крепости Изя Пикман давно уже стал своим человеком.
Свои киношные награды не афишировал. И только от его сестры Баси Цуриелевы я узнал: Изя – лауреат многих престижных всесоюзных и международных кинофестивалей. На 6-м международном получил большой приз «Золотой корабль», а на 7-м – золотую медаль.
Трижды Пикмана выдвигали на Государственную премию и трижды в ЦК КПБ его фамилию вычеркивали. Не та, видите ли, национальность.
Он ничего и никогда не «пробивал» для себя. Но при всей Изиной скромности у него хорошо было развито чувство достоинства.
Уехав в Израиль, мечтал сделать фильм о Маше Брускиной, еврейской девушке-подпольщице, казненной в октябре 1941-го в Минске. Искал спонсоров. В письмах ко мне с горечью писал о тех, кто мог бы помочь, но не помог. И все же продолжал упорно работать, уже будучи тяжело больным.
Умер 20 февраля 1995-го в день своего 75-летия.
Итоги своей жизни подвести не успел. Зато успел столько, что можно безошибочно сказать: потратил ее весьма и весьма плодотворно – на сотворение высокого.
                х  х  х
Узнав, что в Минск на один из семинаров приехал доктор исторических наук Яков Яковлевич Этингер, я отправился на встречу с ним. Было это в конце 1992-го, накануне 40-летия официального собщения о «врачах-убийцах». Я знал, что Яков Яковлевич – приемный сын  профессора Этингера, известного кардиолога, замученного в лубянских застенках.
Мы проговорили свыше часа. Яков – почти мой ровесник: родился в 1929-м. И учились мы в одно и то же время в Москве, только он – на истфаке МГУ, а я в Историко-архивном.
Но мои отрочество и юность со всеми их лишениями тех военных лет не шли ни в какое сравнение с тем, что испытал он. Судьба уготовила будущему историку оказаться в жерновах двух бесчеловечных режимов: гитлеровского и сталинского. Словно былинку, несли его зловещие ветры 40 – 50-х годов от одной смертной черты к другой. Как тысячи и тысячи еврейских детей Минского гетто, его могли затолкать в душегубку или расстрелять в каком-нибудь рву под Минском. Шансов выжить у него почти не было. Но нашлась отважная и благородная душа – его няня Мария Петровна Харецкая. Под угрозой смерти за укрывательство еврейского ребенка вырвала его из гетто, спасла.
Вызволить из сталинских застенков уже не мог никакой спаситель. Сценарий «дела врачей», невиданной по иезуитскому замыслу провокации, утвердил сам «великий вождь». По этому сценарию скромному студенту Яше Этингеру отводилась своя роль: дать «нужные» показания, оговорить отца и, стало быть, на будущем судебном процессе создать видимость справедливости тяжких обвинений. Месяцы ночных допросов – пытка бессоницей, избиения, карцер, угрозы, полная изоляция от внешнего мира и полная безысходность… Эта чудовищная машина ломала многих.
Он не сломался. Видимо, большой заряд достоинства был заложен в этом юноше-очкарике из профессорской семьи. Если героическими усилиями можно было спасти душу, то плоть человеческая в этом кошмаре полностью беззащитна. И коль снова упоминать судьбу, то видимо, ей было угодно сохранить этого узника не только как одного из свидетелей по «делу врачей», но и как будущего исследователя о подготовке в СССР Холокоста.
Ко времени нашей первой встречи Яков Яковлевич был уже ученым с мировым именем. Но в нем и намека не было на научный снобизм, когда собеседник так или иначе подчеркивает свою ученость, неординарность своей биографии. Держался  просто, о пережитом особенно не распространялся. Договорились, что сделает для «Авива» тюремно-лагерные воспоминания.
В феврале и июне 1993-го они были опубликованы.
В 2001-м подарил мне только что вышедшую его книгу «Это невозможно забыть». Она произвела сильное впечатление. Это не просто мемуары человека много видевшего и пережившего. Это одновременно и глубокое исследование государственного антисемитизма и в сталинскую эпоху, и в хрущевско-брежневскую. Книга честная и мудрая. Она не только устранила еще несколько «белых пятен» нашей истории. Прочитаешь ее – и снова задумаешься о вечном. О том, что как бы не давили самые неблагоприятные обстоятельства, честь, порядочность, достоинство остаются неразменными. Разумеется, у тех, кто стремится их сохранить.
                х  х  х
Работа в «Авиве» не могла разминуть с доктором исторических наук
Эммануилом Григорьевичем Иоффе. На первой читательской конференции он выступил по поводу некоторых опубликованных в газете материалов. Не обошел вниманием и мой очерк «Трагедия командарма» – о И.Э.Якире. Очерк похвалил, однако подметил одну неточность в географическом названии. Такая дотошность пришлась мне по душе. Историк обязан быть дотошным.
Э.Г.Иоффе написал несколько книг и массу статей на самые различные исторические темы. Конечно, столь эрудированный человек стал одним из авторов «Авива». Он записывал рассказы многих участников и свидетелей событий военных лет, трудился в архивах и время от времени «выдавал» нечто уникальное по новизне. Именно таким и был его материал в «Авиве» (1994, № 2) «Лейтенант Роза».
В архиве КГБ обнаружил уже послевоенное представление к медали «За отвагу» Розалии Захаровны Фридзон, бывшей связной спецгруппы «Родные» и одновременно возглавлявшей группу связных. Из представления явствовало: в оккупированном Минске она работала в больнице под именем Екатерины Дмитриевны Семеновой, распространяла среди больничных работников советские листовки, выявляла тех, кто сотрудничал с гестапо, собирала и передавала в спецгруппу разведданные, а также медикаменты. В повозке с двойным дном доставляла из спецгруппы мины и взрывчатку для минских подпольщиков. Вывела в партизаны 25 человек…
Архивный документ навел историка на семью Фридзонов. То, что узнал о дальнейшей судьбе этой отважной женщины, может составить сюжет детективного фильма.
В декабре 1943-го Розу (Катю Семенову) арестовало гестапо. Ее травили собаками, выбили зубы, но она никого не выдала. Гестаповцы так и не добились от нее признаний. Из минской тюрьмы ее увезли в концлагерь во Францию. С помощью бойцов французского Сопротивления бежала оттуда с 37 советскими женщинами в женский партизанский отряд «Родина» и вскоре стала его командиром. Ей было присвоено звание лейтенанта французской армии.
После изгнания оккупантов из Франции работала в советском посольстве в Париже.
Местные гебисты тут же взяли ее «под колпак». Еврейка и после застенков в гестапо осталась жива… Подозрительно. А, может, ее там завербовали? Могла стать шпионкой и когда жила в Париже. Словом «органы» бдили.
Ее исключили из партии и вот-вот должны были арестовать. От расправы спас «батька Платон», бывший партизанский командир, а после войны – первый секретарь Брестского обкома партии В.Е.Чернышев.
Во время хрущевской «оттепели» Розалию Захаровну Фридзон наградили медалью «За отвагу» и орденом Отечественной войны.
Памятуя хрестоматийную строчку Некрасова «Есть женщины в русских селеньях…», можно с полным основанием сказать: есть и еврейские женщины и в селеньях, и в городах, не уступающие им ни в мужестве, ни в сметке, ни в благородстве.
Героически сражалась на фронте и в партизанах вся семья Фридзонов – ее муж, дочь и зять.
Подвиги евреев на войне всячески замалчивались. Эммануил Иоффе был первым, кто рассказал о Розалии Фридзон. Он был и в числе первых историков в Беларуси, обратившихся к теме еврейского культурного возрождения.
В двух своих книгах на эту тему среди использованной литературы  упоминает и газету «Авив». Думается, не только профессор Иоффе, но и другие историки найдут в «Авиве» богатый материал для своих исследований.
                х  х  х
Не раз задумывался: а кого, собственно, считать историком? Только лишь кандидатов и докторов исторических наук, научных сотрудников архивов, музеев, институтов истории, словом, тех, кому по долгу службы положено заниматься историческими изысканиями? Полагаю, что не только. Это может быть человек любой профессии, доказавший свою способность к историческим исследованиям.
Доктор юридических наук, профессор, ветеран войны и также активный автор «Авива» Аркадий Тевелевич Лейзеров немало времени провел в архивах. Каждая его публикация – результат исследования. Иногда это просто интересный факт, наводящий на раздумья. Ведь за каждым поступком – какая-то глубинная причина, нравственная основа.
В Национальном архиве Беларуси он обнаружил два документа. Первый – донесение политрука Н.Я.Киселева от 26 января 1943-го начальнику Центрального штаба партизанского движения П.К.Пономаренко. В донесении сказано: после массовых расстрелов евреев, те, кому удалось спастись, прятались в лесах. Голодные, раздетые, они оказались неподалеку от расположения партизанских отрядов «Мститель», «Борьба» и других. Партизаны собрали евреев. Набралось их 270. Из тех, кто способен был сражаться, Киселев сформировал партизанский отряд. Оружие и продовольствие добывали, устраивая налеты на оккупантов и полицаев. А как быть с беспомощными стариками, детьми? Их ведь тоже нужно кормить, создать им хотя бы минимальные условия для выживания.
Поначалу они находились при отрядах. Но партизанская жизнь, полная тревог и лишений с частыми перемещениями, была не для старых и малых. Партизанские командиры, посовещавшись, поручили политруку Киселеву переправить этих людей за линию фронта. Для сопровождения было выделено пять партизан.
Шли ночами, обходя населенные пункты. В прифронтовой полосе  немало немецких воинских частей. Нетрудно представить, сколько лишений, сколько смертельного риска пришлось испытать, пока вся группа оказалась в расположении советских войск. Всем была оказана необходимая помощь, а затем спасенных направили на жительство в Башкирию.
Второй документ – благодарственное письмо этих людей на имя П.К.Пономаренко.
Факт, можно сказать, уникальный, ибо других подобных маршей в истории войны не зафиксировано. И вряд ли к этому факту имел какое-то отношение товарищ Пономаренко. Зная о поголовной расправе над евреями, ни он, ни руководство страны ничего не сделали для спасения обреченных на смерть. Более того, из Штаба партизанского движения, возглавляемого этим сталинским сановником, шли директивы, предписывающие партизанским командирам с подозрением относиться к евреям, приходящим в отряды. Дескать, среди них много немецких шпионов. Известно немало случаев, когда этих людей расстреливали как «подозрительных». Так что беспримерный марш на Большую землю под руководством политрука Киселева – инициатива «снизу». Сталинский режим с изрядной долей антисемитизма так и не смог вытравить у многих людей сострадание, готовность придти на помощь обездоленным и гонимым, даже рискуя собой. Именно таким человеком был Николай Яковлевич Киселев.
Как отнеслись к свершенному им в Центральном штабе партизанского движения и вообще как сложилась судьба этого замечательного человека – таких сведений в архиве профессор Лейзеров не обнаружил. Но те два документа об этом подвиге, конечно же, находка бесценная.
Материал о спасении 218 евреев, переправленных через линию фронта, был опубликован в «Авиве» (1998 № 5).
Аркадий Тевелевич – исследователь скрупулезный, с хорошим аналитическим мышлением. Ему не свойственно многословие. Факты, цифры, железная логика, четкие выводы – вот чем наполнены его материалы.
Один из них («Авив» 1996 № 3) разбит на три главки: «Их не было на передовой», «Они не шли в рабочие…» «… А лезли в начальство». И в каждой – со ссылками на заслуживающее доверие источники – цифры, не оставляющие камня на камне от злобных антисемитских измышлений.
                х  х  х
У Александра Борисовича Розенблюма из Борисова – никаких научных званий. Но это историк до мозга костей. В родном городе был известен как краевед. Много публиковался в местной газете на темы истории. В годы «перестройки» составил список всех культовых сооружений Борисовского района – православных, католических, иудейских, в большинстве своем уничтоженных за годы советской власти (всего около 50).
С началом 90-х годов стал заниматься изысканиями уже по еврейской истории. Собрал свидетельства о гибели Борисовского гетто, воссоздав картину трагедии. В мае 1992-го в двух номерах борисовской газеты «Адзiнства» появилась первая его статья на эту тему.
На памятнике, установленном на месте массового расстрела, значилось, как и на других подобных памятниках: здесь погибли «мирные советские граждане». И не слова, что это были узники гетто. Усилиями Розенблюма и других еврейских активистов из Борисовского еврейского культурно-просветительского общества «Свет Меноры» у обелиска был поставлен памятный знак. На нем –    на идиш и на белорусском – два слова: «За что?» А вскоре общество «Свет Меноры» издало составленные Александром Розенблюмом два буклета – о гибели евреев Борисова («Вечный укор») и местечка Зембин («Поминальное слово»).
Он упорно разыскивал тех, кто в годы фашистской оккупации, рискуя жизнью укрывал евреев. В числе этих отважных и благородных людей – работники  детского дома во главе с директором К.Сковородой. И опять при активном участии Александра Борисовича на здании бывшего детского дома установили мемориальную доску в память об этом подвиге.
Естественно, что такой человек стал автором «Авива». Под рубрикой «Забытые имена» был опубликован его материал «Гирш Леккерт – борец за лучшую долю». 20-летний сапожник в начале ХХ века стал активным участником рабочего движения. Стрелял в Виленского губернатора – месть за порку участников первомайской демонстрации 1902 года в Вильно. По приговору военно-полевого суда Леккерта повесили…
В Минске на площади Свободы в 1922-м был установлен памятник Леккерту работы известного белорусского скльптора А.Бразера. Имя Леккерта присвоили многим обувным предприятиям в городах республики, в том числе в Минске. Появились улицы его имени, ему посвящались стихи и поэмы, а в Витебске выходила многотиражка «Леккертовец». В репертуар Государственного еврейского театра вошел спектакль о нем.
В 1937-м, когда началось наступление на еврейскую культуру, памятник Леккерту снесли, улицы переименовали, имя революционера было предано забвению. И вовсе не потому, что власть стала осуждать революционный террор. Причина приказного забвения лишь в том, что Леккерт был евреем. Его ровесник Иван Пулихов, повешенный в 1906-м за покушение на минского губернатора, оставался в героях. До сих улица в Минске носит его имя.
Осуждая террор, какими бы благими целями он не был мотивирован, автор тем не менее счел возможным вспомнить и про Леккерта. Из истории ничего нельзя изъять. А иначе чему мы научимся, если не будем опираться на ее опыт, извлекая для себя уроки, в том числе и нравственные?
Одна из книжек, составленных Розенблюмом, – «Следы в траве забвения». По алфавиту собраны имена евреев, оставивших заметный след в истории Борисова. Одни здесь родились, но стали известными в иных краях, другие жили в Борисове в какой-то период, третьи защищали его в Великую Отечественную, или освобождали, или сражались с оккупантами в партизанских отрядах, в подполье, четвертые живут в этом городе и поныне. Розенблюм кратко рассказывает о судьбах ученых, врачей, писателей, музыкантов, инженеров, учителей, юристов, предпринимателей, революционеров, партийных и комсомольских работников, кадровых военных, о жертвах сталинского террора и гитлеровского Холокоста и многих, многих других.
Среди евреев-борисовчан или тех, кто так или иначе связан с этим городом, немало участников Великой Отечественной. Первым с начала войны среди советских генералов, удостоенных звания Героя Советского Союза был Яков Крейзер. Дивизия, которой он командовал, двое суток сдерживала натиск превосходящих сил врага. Стали Героями Советского Союза танкисты братья Вайнрубы Евсей и Матвей. Уроженец Борисова Шая Беркович – один из организаторов комсомольско-молодежного подполья в Белоруссии. Его именем названа улица в Пинске. Петр Гренадер командовал 4-м партизанским отрядом бригады имени Кирова, который действовал в Борисовском районе. Отличились во многих боевых операциях партизаны бригады имени Щорса Даниил Гринберг и Петр Гантман. Оба награждены орденом Красного Знамени.
Собирая имена, составитель сборника вовсе не стремился приукрасить историю евреев Борисова. Его принцип – верность фактам. Что было, то было. Ведь сведения о человеке, чем-то себя запятнавшем – это тоже исторический опыт, хотя и горький. В сборнике есть упоминание о председателе юденрата: с помощью вооруженной палками полиции он требовал неукоснительного исполнения всех предписаний оккупантов. Холопское усердие не спасло ему жизнь: был убит в октябре 41-го при ликвидации гетто. Прочитал я и о мальчике, который под влиянием пропагандистской кампании, прославляющей «подвиг» Павлика Морозова, донес на работавшего в сапожной артели отца, обвинив его в краже кожматериалов. Показательный процесс состоялся в Доме пионеров, а доносчик был награжден путевкой в пионерлагерь «Артек». И как эпилог этой, можно сказать, трагической судьбы – гибель на фронте.
В сборнике – десятки имен. Но по скромности автор не мог рассказать о себе даже в нескольких строчках. А между тем Борисов может гордиться этим неутомимым исследователем.
Издание даже тоненьких книжечек в начале 90-х оказалось делом чрезвычайно хлопотливым. В связи с бурным ростом газетной и всякой другой печатной продукции типографии были завалены заказами. Но Александр со свойственным ему упорством пробивал все препоны. Однажды позвонил мне: нельзя ли побыстрее и подешевле изготовить в одной из минских типографий клише для буклетов? Используя старые связи в «Во славу Родины», просьбу я охотно выполнил.
В середине 90-х (не помню, в каком году именно) Розенблюм с семьей уехал в Израиль. И там проявил себя таким же неутомимым исследователем. Его публикации в израильской русскоязычной прессе всегда интересны, ибо повествуют о малоизвестных, но весьма значимых фактах. Человек очень скромный, он, насколько я знаю, не участвует во всякого рода международных конференциях и симпозиумах, ему не вручают престижных дипломов и премий. Но то, что он уже сделал и продолжает делать, – несомненный вклад  в Историю. Как велика значимость этого вклада – не о том речь. Главное, что каждый факт, высвеченный его подвижничеством, достоверен.
                х  х  х 
Аркадий Бляхер – одна из ярких личностей, с кем посчастливилось общаться и сотрудничать в 90-е годы. Вот жизнь, о которой можно сказать: потомству в пример.
18-летним ушел на фронт. Был начальником разведки артиллерийского дивизиона. Ратный путь его пролег через Сталинград, Украину, Польшу, Берлин. Был тяжело ранен, но вернулся в строй. 4 боевых ордена и 16 медалей. После войны закончил факультет журналистики, много лет трудился в брестской газете «Заря над Бугом». Натура честная, прямая, он не склонял голову перед дуроломством и лицемерием партийных чинуш и несмотря на неоднократные предупреждения, продолжал «дразнить гусей», за что немало натерпелся.
Восстановление правды о минувшей войне стала для него ведущей темой. В ходе упорных поисков установил десятки имен героев, в том числе и тех, кто покоится в братском захоронении при входе в городской парк. Его стали называть «брестским Смирновым», ставя рядом с известным московским писателем, открывшим стране подвиг защитников Брестской крепости.
С началом национального культурного возрождения он во всю «развернулся» как один из еврейских лидеров. Нет, в начальство не рвался. И хотя еврейскую общину города возглавлял другой человек, именно Бляхер стал там самой значительной фигурой. Его не прельщало представительство. Дело и только дело, живое, конкретное – вот что захватило целиком этого энергичного человека. Его усилиями был создан Брестский научно-исследовательский центр «Холокост» – первый в республике и, пожалуй, на территории бывшего Союза. Там уже собраны сотни документов, фотографий, воспоминаний. Документы и фотографии Центра экспонировались в Вашингтонском музее Катастрофы европейского еврейства в знаменитом Яд Вашеме и в музее Тель-Авивского университета.
Аркадий и его помощники в поисковой работе установили более 30 мест массовых казней евреев в годы фашистской оккупации. Пришлось основательно поработать над архивными фондами. Многое почерпнули из актов Чрезвычайных комиссий по расследованию злодеяний оккупантов. Но уже в военные годы в некоторых этих актах евреи не упоминались. Их маскировали под безликими «мирными советскими гражданами». Прояснить истину помогли свидетели тех трагических событий. Так, удалось восстановить некоторые подробности массового расстрела около 500 евреев местечка Волчин (в 40 километрах от Бреста).
В бытность мою редактором «Авива» Аркадий Бляхер был его распространителем и активным пропагандистом. Всегда ощущал его дружескую поддержку. Человек творческий, он знал толк в печатном слове и сам неоднократно выступал как журналист. Однажды передал мне газету «Брестский курьер» со своей статьей «Проценты, так проценты…» А поводом для нее послужило письмо в газету брестчанина М.Пинчука. Тот писал о «засилье евреев», которые «в силу своих исторических особенностей не могут быть патриотпами страны».
Бляхер дал достойный ответ, приведя убедительные цифры и проценты о евреях, совершивших подвиги на войне и, в частности, о евреях из Бреста.
Газетную страницу с письмом М.Пинчука, комментарием главного редактора Николая Александрова и статьей Аркадия Бляхера я перепечатал в «Авиве» под рубрикой: «Брестский курьер» дает бой антисемитизму» (1999 № 8).
С Бляхером пересеклась и творческая стезя известного поэта-песенника Михаила Ясеня (Гольдмана). Аркадий рассказал ему о погибшем под Брестом комбате Абраме Тарнопольском, Герое Советского Союза. Комбат был солдатским любимцем. Любили его за храбрость, надежность, командирское умельство. И еще за песни. Между боями он брал в руки гитару и пел. И оттаивали солдатские сердца, спадало недавнее напряжение. Песня вливала новые силы, очищая души.
Эта, казалось бы, «проходная» деталь стала отправной точкой в замысле поэта. И ему уже захотелось узнать побольше об этом отважном и душевном человеке. Бляхер прислал Ясеню воспоминания о Тарнопольском его жены и однополчан. И родились строки:
                Гремела музыка войны,
                Весь мир пылал окрест,
                Леса просили тишины
                И нас давно ждал Брест.
                Вел командир наш батальон
                Сквозь пуль и взрывов шквал.
                Припевку, как цигарку, он
                Всегда в губах держал.
                Гитара, моя гитара,
                Пусть знают все: с тобой мы пара.
                Давай, хорошая, вдвоем
                Сегодня о любви споем…
И еще несколько таких же поэтических строф.
Перед текстом этой песенной баллады автор написал: «Посвящается Аркадию Бляхеру, фронтовику, земляку и журналисту, поведавшему мне о комбате Абраме Тарнопольском».
Композитор Леонид Захлевный, заслуженный деятель искусств Беларуси, лауреат Государственной и других премий, наполнил балладу музыкой. Премьера песни состоялась 21 июня 1996-го у ворот мемориального комплекса «Брестская крепость-герой». А 3 июля, в День освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков прозвучала по республиканскому радио.
Не раз слушал Аркадия на съездах еврейского республиканского объединения, различных конференциях и семинарах. И всегда его выступления были конкретны и убедительны, с дельными предложениями. А сколько он организовал интересных тематических вечеров! На них выступали герои войны, бывшие узники гетто, Праведники Народов Мира, писатели и поэты, творческие коллективы. Все это надо было тщательно продумать, срежиссировать и… найти средства для проведения вечера. Выручали многочисленные друзья: руководители производственных объединений, колхозов, фирм…
В 1996-м местная газета назвала его «Человеком года» в числе нескольких брестчан, имеющих выдающиеся заслуги перед Брестом. А в 2003-м городская общественность торжественно отметила 80-летие подвижника.
Но что для него возраст! Болячки? К ним не привыкать. Уйти «на заслуженный отдых»? Это не для него.
                Пока я ходить умею,
                Пока я глядеть умею,
                Пока я дышать умею,
                Я буду идти вперед…
Разве не про таких, как он, эта песня?
                х  х  х
 «Авив» – газета разноплановая. Кроме разнообразной информации, публицистики, хороших стихов, рассказов и прочих материалов разных жанров, нужны были и такие, которые бы рассказывали о малоизвестном, представляющем для широкого читателя несомненный интерес.Один из авторов таких материалов – Семен Лиокумович, человек весьма и весьма эрудированный, с веселой искрой (участвовал в шуточном представлении по случаю 10-летия МОЕКа). Он принес рукопись: «Судьба казненной книги». Заголовок сразу же привлек мое внимание.
Речь шла о книге «Партизанская дружба», изданной в 1948-м в Москве еврейским издательством «Дер Эмес» («Правда»). Это сборник воспоминаний командиров и комиссаров партизанских отрядов и соединений, рядовых партизан, а также очерки писателей и журналистов о боевых делах партизан-евреев. А дела были поистине впечатляющие. Ничего подобного в советские времена читать не приходилось. Теперь-то понятно, почему. «Пятая графа»! Правда, отдельные еврейские имена прорывались и тогда, но чтобы в такой густой концентрации… А тут десятки имен, десятки подвигов. И свидетели неевреи. Среди них известные партизанские командиры Герои Советского Союза Г.М.Линьков, И.А.Бельский, П.Е.Брайко, дважды Герой Советского Союза А.Ф.Федоров… Материалы эти собрал Еврейский Антифашистский Комитет.
Книгу отпечатали в Москве тиражом в 50 тысяч экземпляров. Но на книжные прилавки и в библиотеки она не поступила: тираж по приказу свыше был уничтожен. Но один экземпляр уцелел…
Приехавший в столицу бывший партизан Борис Гиндин, узнав, что книга уже отпечатана, вместе с другом юности москвичем Исааком Боруховичем поспешил в типографию. Исаака, зятя еврейского поэта Самуила Галкина, в издательстве знали. Недавний боевой офицер, он попросил подарить один экземпляр Борису Гиндину. Сотрудник типографии поначалу заупрямился: тираж еще документально не оформлен. Но когда Исаак сказал, что одна из глав называется «Борис Гиндин и другие» и что этот человек – вот он! – типографский сотрудник вручил один экземпляр Гиндину.
Боевая биография Бориса Ароновича вполне заслуживала отдельной главы. Войну встретил под Гродно командиром стрелкового взвода. Первые бои, горечь отступления… Был ранен, но не сломлен духом. После разгрома своей части оказался во вражеском тылу. Под Минском принял участие в создании партизанского отряда. Почти три года воевал в партизанских соединениях Героев Советского Союза Г.М.Линькова («Батя») и А.П.Бринского («Дядя Петя»). Был подрывником, командиром диверсионной группы, заместителем командира и начальником штаба диверсионно-разведывательного отряда. Принял участие во многих дерзких операциях. В конце июля 1942-го был на приеме в Кремле, где ему вручили орден Красного Знамени. В конце войны получил назначение в Тулу в авиационно-техническую часть. В Туле и осел на постоянное местожительство.
В тот октябрьский день 1948-го, когда получил книгу «Партизанская дружба» с теплой дарственной надписью Исаака Боруховича, ему и в голову не могло придти, что вскоре этот экземпляр станет единственным. Хранил книгу как дорогую реликвию. После ареста членов Еврейского Антифашистского Комитета вплоть до смерти Сталина это было небезопасно. Упомянутый в предисловии Еврейский Антифашистский Комитет, как и само издательство «Дер Эмес» на судилище были объявлены «националистическими гнездами». А «органы» бдили, рассматривая хранение книг, в которых рассказывалось о героях-евреях , как «сионистская пропаганда».
В Туле, где одно время жил и работал Семен Лиокумович, судьба и свела его с Борисом Гиндиным. Познакомились на семинаре лекторов-международников общества «Знание». От Гиндина и узнал о казненной книге.
Однако история на этом не закончилась. После публикации в «Авиве» Семена не оставляла мысль: такую книгу надо непременно восстановить, пока цел тот уникальный экземпляр. Но где взять деньги на издание?
Своим замыслом поделился с Яковом Басиным, вице-президентом Белорусского Союза еврейских организаций и общин,* Так с 2000 года стало называться еврейское республиканское Объединение и представителем в Беларуси американской общественной организации – Объединение комитетов в поддержку евреев бывшего СССР. Яков предложение поддержал. Совместными усилиями этой правозащитной организации, Джойнта и активистов Белорусского объединения евреев – бывших узников гетто и концлагерей книга «Партизанская дружба» была в октябре 2001-го восоздана. Инициатором и связующим звеном в этом благородном деле стал Семен Лиокумович.
Теперь и для меня эта книга (ее мне подарили) – реликвия. Она напоминает не только о подвигах евреев на войне, но и о нашем вечном долге – по крупицам собирать свидетельства об отваге и благородстве тех, кому обязаны жизнью. «Живи и помни» – это на все времена.
                х  х  х
Перебирая в памяти авторов «гвоздевых» материалов в «Авиве», всегда с благодарностью вспоминаю Матвея Самойловича Гинзбурга. Уроженец Беларуси, он в начале 90-х уехал на постоянное жительство в Германию. В 1997-м приехал в Минск к своему родственнику, тогда председателю еврейской религиозной общины Науму Исааковичу Барану, с которым я, как редактор еврейской газеты, поддерживал регулярные контакты. Наум Исаакович и познакомил с Матвеем.
Вскоре Матвей передал для «Авива» свой материал – «Подвиг наркома Ванникова». Казалось бы, столько уже знаю о Великой Отечественной, что уже трудно чем либо удивить. И о наркоме Ванникове немало слышал, знал, что и он пострадал от сталинского произвола. Но о таких подробностях, которые содержались в материале Гинзбурга, прочитал впервые. В частности, о том, что находясь в тюрьме, в июле 1941-го нарком вооружений Борис Львович Ванников без каких либо документов, по памяти, составил план эвакуации предприятий из западных районов страны на восток. Выручили феноменальная память, эрудиция, знание предприятий, которые ему подчинялись. План был доложен Сталину. Прямо из тюрьмы Ванникова доставили в Кремль. Сталин тут же назначил его заместителем недавно ставшего наркомом Устинова. В 1942-м Ванников уже  нарком боеприпасов – ведомства, созданного в ходе войны. В последующем стал трижды Героем Социалистического Труда, генерал-полковником, членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета…
Малоизвестные подробности тюремного периода жизни этого незаурядного человека Гинзбург почерпнул из рассказа сына наркома – Рафаила Борисовича, участника войны, служившего в бригаде особого назначения – первой ракетной части.
Когда Гинзбург писал свой материал, он еще не знал о некоторых личностных качествах Б.Л.Ванникова, о которых вряд ли бы умолчал. И только из книги известного историка Бориса Соколова «Истребленные маршалы» (Смоленск, издательство «Русич», 2000) мне стало ясно: В.Л.Ванников был плоть от плоти всей этой ленинско-сталинской бесчеловечной системы. Стиль его кипучей деятельности – любой ценой! Думаю, что и тебе, мой читатель, небезинтересно прочитать содержащийся в книге Бориса Соколова отрывок из воспоминаний заместителя директора Кыштамского комбината В.Филиппова.
Б.Л.Ванников вскоре после войны возглавил Первое Главное управление, координирующее работу различных ведомств по созданию атомной бомбы.
«Ванников выходил из кабинета к столу, снимал пиджак и аккуратно вешал на стул. Из заднего кармана вынимал пистолет и клал его на стол. Открывая совещание, он провозглашал: «Ну… (матерное выражение) докладайте!» Вел оперативку напористо, с большим высокомерием, в выражениях не стеснялся.
Я «докладал» первым. Однажды я сообщил, что из-за изменений проекта задерживается изготовление резервуаров. Ванников тут же прервал меня. «Когда я был наркомом вооружений и мой главный инженер именил свое решение на более экономичное, я велел его расстрелять».
Да, позолота с образа невинно пострадавшего наркома слетела. Выйдя из застенков, он сам творил произвол. Жаль, конечно, что ставя материал о нем в номер, да еще с таким заголовком («Подвиг наркома…») приведенные выше детали были тогда и автору, и мне неизвестны.
Что же касается рукописи, то читая ее, не мог не обратить внимание: написана уверенной журналистской рукой. Познакомившись с автором поближе, узнал: он – мой коллега, многие годы был военным журналистом. А вступил на журналистскую стезю … в 11 лет, когда в двух республиканских изданиях для детей были опубликованы первые его заметки. В 13 лет – участник Всебелорусского слета юнкоров. В 1939-м, когда ему было 20  лет  – уже корреспондент городской газеты. Потом армия, война… Был редактором газеты авиационной дивизии, авиационного корпуса. Материал добывал, что называется, из первых рук и мог с полным основанием сказать: «видел сам». Не раз летал на бомбардировщике во вражеский тыл, попутно выполняя обязанности стрелка-радиста. Первую фронтовую награду медаль «За боевые заслуги» получил еще в скупом на награды 1941-м на Западном фронте.
Это был поистине боевой репортер: отважный, мобильный, основательный. Через час после освобождения Освенцима уже работал там, незамедлительно отправив материал об этом чудовищном конвейере массового человекоубийства во фронтовую газету, пожалуй первый не только в советской, но и мировой журналистике.
Войну закончил в Германии. Стал там корреспондентом газеты Группы войск. Прослужив в армии 20 лет, ушел в запас, но остался верен профессии, избранной еще в молодости. 6 лет проработал в Риге собкором «Советской молодежи», одной из лучших молодежных газет в СССР. Его охотно печатали и другие издания. Словом, это газетчик с огромным опытом и большим творческим темпераментом. Конечно же, я напечатал и второй его материал о знаменитом певце Михаиле Александровиче, с которым Матвей подружился в Германии.
В «Авиве» он рассказал и о судьбе семьи Баранов. Четверо братьев сражались на фронтах Великой Отечественной. Вульф погиб в первые недели войны. Лев воевал под Ржевом, на Курской дуге, к концу войны командовал дивизионом гвардейских минометов и погиб на подступах к Берлину за две недели до Победы. Михаил встретил войну у румынской границы. Участник Сталинградской и Курской битв. При штурме Берлина командовал артдивизионом. Расписался на рейхстаге. Умер вскоре после войны от фронтовых ран.
Четвертый брат Наум, которого я хорошо знал, воевал сержантом в пехоте на Волховском фронте. Прошел через ожесточенные бои под Вишерой, Синявино, Тихвином, участвовал в прорыве блокады Ленинграда. Много раз со своими солдатами ходил в атаки. В одном из боев немецкий снайпер пытался его убить. Пуля попала в плечо… Под Новгородом тяжело ранен в обе ноги.
Несколько лет тянул нелегкий воз председателя еврейской религиозной общины. Приветливый, доброжелательный – в общине был уважаем и любим. Фронтовые раны, осколки в ногах укоротили и его жизнь. (Умер в 2006-м).
Всего лишь одна еврейская семья… Но сколько таких семей, отдавших все для Победы! Публикация Матвея Гинзбурга, фронтового майора – еще одна отповедь гнусному антисемитскому мифу о том, что якобы евреев на переднем крае «не видели».
Живя в разных городах, мы перезванивались. Однажды он поделился со мной радостью: родилась правнучка.
- Воинское звание у меня майор. А теперь бери выше: стать прадедом, как говорят немцы, все равно, что получить звание генерала…
Ему уже перевалило за 85, а его журналистское перо попрежнему было в работе. И как прежде, брал в основу своих очерков яркие судьбы и сюжеты. Одна из последних опубликованных его работ – о немецком Праведнике народов мира Гансе Кальмайере, в годы войны имперском чиновнике, спасшим несколько тысяч евреев. Перед публикацией прислал мне мне рукопись («Посмотри, может, что-то поправишь»).
Правка была мизерной. Строка у Матвея упругая. Разве что  придумал другой заголовок, а к нему – подзаголовок. Он поблагодарил за товарищескую помощь, а я – за доверие. Тот случай, когда дружба выливается в сотворчество.
Матвей ушел из жизни в августе 2006-го. Еще один, кто одарил теплом своей щедрой души, а значит, вдохновил идти той же дорогой Добра, Справедливости, Порядочности.
                х  х  х
В конце 90-х, будучи в Витебске, познакомился с Израилем Гильевичем Мазья, тогда председателем Витебского Союза евреев – ветеранов войны. В республике это была одна из лучших ветеранских организаций. Бывшие фронтовики и партизаны ездили на экскурсии, коллективно бывали в филармонии, на концертах, перед ними выступали главный редактор альманаха «Мишпоха» Аркадий Шульман, поэт Давид Симанович и другие интересные собеседники. Ветераны оборудовали стенд о евреях – Героях Советского Союза, уроженцах Витебщины, а также тех, кто воевал на этой земле. А, главное, ветераны помогали друг другу чем только могли. Созданный при организации клуб «Ветеран» стал еще одной точкой притяжения витебских евреев. Душой всех этих добрых дел был Израиль Мазья.
Дважды побывал у него дома, познакомился с его женой Лениной Михайловной. Имя ей дали не родители. Родилась в день смерти Ленина, и партячейка, куда входил отец, постановила: назвать новорожденную именем вождя. Тогда «Ленины», а позднее «Сталины» были в моде. Тоже примета времени.
Израиль и Ленина дружили с первого класса, сидели за одной партой. В 1941-м окончили 9 классов. Их разлучила война.
Израиль с родителями оказался в Сталинграде, тогда глубоком тыловом городе. Пришел в военкомат и попросился на фронт. Отказали. («Закнчишь 10 классов, тогда приходи»). Через три месяца – вторая попытка. И опять отказ. («Пока рано. Когда надо, призовем»)
Летом 1942-го его уже с аттестатом зрелости призвали в армию. Десяток дней усиленной боевой учебы и – на фронт. В первых же боях проявил себя храбрым солдатом. Погиб командир взвода – поднял бойцов в атаку. Месяца через три – тяжелое ранение и контузия. Почти полгода в госпитале. Едва стал ходить – попросился на фронт. Но главврач воспротивился.
- Псле такого ранения, сынок, на фронт не посылают.
Он окончил Московское высшее техническое училище имени Баумана. Работал в освобожденном Харькове. Когда освободили Витебск, попросился туда. Просьбу молодого специалиста уважили. В разоренном Витебске восстановительных работ был край непочатый. Там, на улице, встретил Ленину – в гимнастерке, кирзовых сапогах. Вот была радость!
В начале войны ее взяли в госпиталь санитаркой. После ускоренных курсов медсестер – эвакгоспиталь. Почти всю войну на колесах…
Встретившись в родном городе, решили не расставаться.
Многие годы Израиль был начальником технического бюро «Монолит». Автор десятков рационализаторских предложений. Ленина окончила филологический факультет пединститута. 32 года проработала в одной школе.
Теперь супруги живут в Германии. У них дети, внуки. Мы перезваниваемся, и я не теряю надежду снова побывать у них в гостях.
По публикациям Израиля Гильевича в «Авиве» нетрудно заметить: его привлекают люди долга и чести, скромные, добрые и когда надо, отважные. В этом убедила и подаренная им в 2003-м книжица с эллегическим названием «А годы летят…» Авторы – Израиль и Ленина Мазья. Издана в 2000-м в Витебске под редакцией Аркадия Шульмана. В ней – всего 48 страниц. Вместо предисловия – зарисовка Михаила Бурштейна, впервые опубликованная в «Авиве» в 1999-м. Помню, как Миша, только что вернувшись из Витебска, с восторгом рассказывал об этой супружеской паре. Я предложил:
- Напиши о них. Над заголовком ломать голову не надо. Ты его уже произносил: «Израиль и Ленина».
Под таким названием материал и был опубликован. К нему Миша приложил две фотографии: Израиль – худенький солдатик в ушанке и медсестра Ленина в белом халате. Снимки военной поры.
И вот теперь книжка… В этом миниатюрном издании – воспоминания Израиля и Ленины о родном городе и его людях, друзьях детства и юности, об отцах – честных и самоотверженных тружениках, которых знал весь город.
Но о своем прошлом, в частности, военном, о том, как много они сделали для людей, в этих воспоминаниях ни слова. Очевидно, посчитали: достаточно того, что написал о них Михаил Бурштейн. Эта скромность глубинная.
В коротком эпилоге сказано:
«Занятые повседневными делами, мы снова и снова отправляемся в путешествие – в Страну Своего Детства и Юности. Нас обступают образы родных, друзей и любимых нами людей. Их доброта, их честность, мужество и отвага являются той меркой, по которой сверяешь свои поступки…»
Эти слова вполне применимы к Израилю и Ленине.
                х  х  х
Борис Евсеевич Шейндлин, начиная с 1998-го,стал постоянным автором «Авива». Я уже не представлял последнюю страницу без его стихов, злободневных и остроумных. Почему с таким опозданием объявился как автор? Ведь «Авив» выходит с 1992-го. Скорее всего скромничал. А свела нас встреча евреев – ветеранов войны. И не просто ветеранов, а кавалеров ордена Славы.
Награда это особая. Ее давали за конкретную солдатскую доблесть: подбил солдат вражеский танк, первым ворвался в траншею противника, уничтожил десяток или сколько там гитлеровцев, добыл с товарищами «языка» и т.д. и т.д. Словом, это был орден переднего края. Вот и решил председатель еврейской республиканской организации Михаил Бурштейн собрать этих фронтовых удальцов. К апрелю 1997-го в Минске насчитывалось 23 еврея – кавалера ордена Славы. На встречу в Дом ветеранов пришли 15.
После их чествования и концерта, с которым выступил хор Хэсэда,  я попросил нашего фотокора Михаила Минковича сделать групповой снимок – в номер. Ветераны вышли на улицу. Тогда и познакомился с Борисом Шейндлиным. Он протянул мне листок со стихами.
- Может быть, подойдет для газеты?
Я тут же прочитал отпечатанные на машинке строки.
- Подойдет, еще как подойдет!
Про себя прикинул: групповой снимок кавалеров ордена Славы, мой репортерский отчет о их встрече и стихи Шейндлина – все на первую полосу.
А стихи вот какие:
                Известно вам, известно мне:
                Нет клеветы в родной стране
                нелепей и подлее,
                Чем та, что на большой войне
                Отсиживались в Фергане
                «хитрющие евреи».
                А что до истины, она
                Давно известна и ясна:
                Хотя числом народ наш мал,
                Но он наглядно доказал
                В боях, не на бумаге,
                Что он умеет воевать
                И что ему не занимать
                Геройства и отваги.
Под такими стихами после имени и фамилии автора очень даже было к месту короткое добавление: «кавалер ордена Славы, кандидат технических наук».
Мы подружились, и для меня он стал просто Боря. Бывал у него дома, и мне открылся еще один его талант – искусного мастерового по изготовлению поделок из дерева и металла.
Боря оказался очень деликатным, скромным и обаятельным человеком. Подстать ему и жена Рива Берман. Мир все-таки тесен. Рива – товарищ юности Миши Бурштейна. В его очерке «Последний эшелон», напомню, – о том, как в первые дни войны вывозили из пионерского лагеря детей, спасая их от фашистского нашествия –   упоминается и пионервожатая Рива Берман. На одном из снимков, вверстанных в этот номер, она играет на аккордеоне на первомайской демонстрации. Год 1946-й…
Прошло полвека, но Рива осталась такой же отзывчивой и самоотверженной. Пошла в Хэсэд –  работать с пожилыми, беспомощными людьми. Работала там, пока хватало сил. Теперь и за ней нужен уход.
Однако вернусь к Бориному сотрудничеству с «Авивом». После его дебюта в газете сделал ему выговор:
- Почему за несколько месяцев – ни строчки для «Авива»? Хватит лодырничать! Садись на своего Пегаса и вперед!
Боря недоверчиво посмотрел на меня:
- А не запишешь в графоманы? Начнется у меня стихотворный зуд – сам же потом за голову схватишься.
- Ничего, – успокоил его, – если пойдет железобетон, честно скажу: отдыхай, Боря. Но ты же у нас – ученый-металлург, нужную дозировку найдешь. Отливай строчки весомые, но не чересчур, а то придавит. Я ведь хочу запустить их на последнюю страницу в наш «Бекицер».
И Боря отливал. Строчки его, то шутливые, то убийственно едкие, были лаконичны и по-снайперски точны. Одну из своих стихотворных миниатюр озаглавил: «Ультракраткий словарь иностранных слов». И ниже:
                Филантроп и мизантроп
                За убогих филантроп все отдаст,
                себя погубит.
                Мизантроп – не филантроп,
                но людей он тоже любит,
                Но по - своему: как клоп.
               
                Патриот и коммуно-патриот
                Патриот – тот, кто не врет,               
                Символ верности и чести.               
 .                А коммуно-патриот –
                Все как раз наоборот.
Темы для его сатирических миниатюр обильно поставляли реалии политической жизни на просторах бывшего Союза. И он откликался на юдофобские вопли генерала Макашова, марш нацистов в Риге, попустительство властей той или иной антисемитской выходке. Это поэтические раздумья, где мысль выражена коротко и предельно ясно.
Откликнулся в феврале 1999-го и на позицию «невмешательства» тогдашего главы ФСБ В.В.Путина, «не замечавшего» многочисленные факты разнузданой юдофобии в России.
              Боже, как запутано следствие для Путина!
              Он, как выявляется, не уразумеет:
              Точно ль лозунг «Бей жидов!» – значит, «Бей евреев!»?
              Вот когда их станут бить, станут слышны стоны,
              «Дело» можно возбудить
              Строго по закону!
              Кто же сможет что понять в логике Министра?
              Если путать, да вилять, – до потопа не унять
              На Руси фашистов!
Боря поставлял в газету и шутливые строки, используя вполне серьезный повод, Так, по случаю очередной годовщины Победы в Великой Отечественной «выдал» веселый тост. Эпиграфом для него взял стихи Давида Самойлова.
              Сороковые, роковые,
              Свинцовые, пороховые…
              Война гуляет по России,
              А мы такие молодые!
Поскольку стихи уже хрестоматийные, то разве мог Боря упустить повод, чтобы не поерничать!
             В «роковые» – до погон
             Пили мы одеколон.
             А потом мы пили виски,
             Шнапс и самогон российский,
             И, конечно, по утрам
             Фронтовые двести грамм, –
             Ведь потери старшина
             Не давал из-за вина.
             А они, конечно, были –
             Мы ведь там не только пили…
После такого экскурса во фронтовую молодость и перечисления многочисленных болячек, которыми обзавелись бывшие лихие вояки, автор закончил юбилейный спич на вполне оптимистичной ноте:
       … Что ж, начнем лечить склероз
            Коньяком бобруйских лоз.
            Пробки прочь, возьмем пипетки    
            И наполним до отметки
            Сей мензурки коньяком,
            И его одним глотком
            Выпьем дружно, как мужчины,
            В честь победной годовщины
            За друзей, назло врагам
            И за все, что мило нам.
В застолье ветеранов в День Победы Борин тост имел шумный успех. А появившись в «Авиве» на последней странице, не сомневаюсь, вызвал улыбку у читателей. Ради этой улыбки в наше в общем-то хмурое время можно и похохмить. Добрая улыбка, как солнечный луч, пробившийся сквозь небесную хлябь.
                х  х  х 
Трудно представить полнокровную еврейскую общину без артистов. Во все периоды истории нашего народа музыка, танец, песня были непременными атрибутами ее жизни. Как стосковались белорусские евреи за десятилетия национальной дискриминации по искусству, уходящему своими корнями в глубину веков! В первом же номере «Авива» я поместил информацию «Наши вундеркинды» и три фотографии к ней. Сравнительно недавно, в декабре, отзвенела песнями, отсияла веселыми огнями Ханука – еврейский праздник света, радости, свободы. Ее заключительным аккордом стал Первый фестиваль детского творчества «Симха» («Радость»). Все, кто пришли в тот воскресный вечер в зрительный зал Дворца железнодорожников, могли с полным основанием сказать: это действительно был фестиваль радости. Задорные, искрометные танцы, еврейские песни, стихи, музыка щедрым потоком ворвались на сцену, поразив зрителей обилием талантов.
На одном из опубликованных в «Авиве» снимков среди вокалистов был 13-летний Леня Гурвич. С того фестиваля и начался яркий творческий взлет юного дарования.
Вскоре я увидел этого худенького черноволосого мальчика в белой рубашке с черным галстуком-бабочкой на концерте еврейской художественной самодеятельности в МОЕКе. Леня играл на флейте и пел древнюю молитву «Одон олам». Звонкий, чистый мальчишеский голос, сопровождаемый такой же чистой протяжной мелодией, а затем стремительными переливами, буквально заворожил.
Еще через год на Первом детском еврейском фестивале в Москве Леня Гурвич получил специальный приз, а в музыкально-развлекательной программе «Телебом» занял первое место. Уже тогда было видно: у мальчика большой талант. В «Авиве» появился заказанный мной очерк о нем журналистки Нурии Исаченко «Мама, на меня не упадут облака?». У Нурии был другой заголовок, но я поставил именно этот – из текста. Так спросил однажды пятилетний Леня. Заголовок стал метафорой. Не придавят ли юный талант нелегкие жизненные обстоятельства?
Леня рос без отца, и когда ему было 8 лет, его мама Лариса Яковлевна, тяжело занедужив (онкология), привезла его из Казани, где они жили, в минский интернат. Не знала: выживет ли? Два года сын рос без нее и учился музыке. Слава Богу, Лариса Яковлевна выздоровела, и Леня вернулся к ней.
Чтобы иметь более полное представление о музыкальном самородке, приведу отрывок из очерка Нурии:
«Леня тонко чувствует прекрасное – будь то народная песня, красивый костюм или литературное произведение. Узнав, что я тоже люблю Генделя, тут же сел к пианино и сыграл его «Пассакалию» по памяти. Наверное, и в этом дар Божий – в желании и умении доставить человеку радость. А я читала свои стихи, чтобы проверить их абсолютным Лениным слухом как камертоном. Ему понравились, поэтому строки, которые я посвятила певцу и музыканту Лене Гурвичу, рискну привести здесь.
                Мой ясноглазый маленький артист!
                Сурова жизнь, но музыка с тобою,
                Сыграй печаль на стареньком гобое
                И все обиды горькие прости.
                Но если у кого-то в жизни сбой –
                Другие для него найди мотивы.
                Спой радость, чистый голос Робертино,
                Заставь смеяться маленький гобой.
… А потом была музыка. Лариса Яковлевна села к пианино. Леня взял флейту… Короткая импровизация на флейте и вдруг – как летний дождь, радуга, струя озона в форточку – высокий чистый голос маленького певчего, которому звучать в Храме – пусть он называется как угодно: синагога, мечеть, церковь… Но разве можно словами передать то, что надо слышать! Леня пел молитву на иврите, положенную на музыку Ури Хитманом. Казалось, это сама душа – чистая, тонкая и чуткая, душа маленького человека взывает к Богу.»
Нет, на Леню не упали облака. Бытовые передряги, непрерывное сведение концов с концами не приглушили талант. И тут сработали не только его целеустремленность и упорство, но и самоотверженность матери, поддержка друзей. Когда Лариса Яковлевна снова угодила в больницу, Саша Гальперин сказал ему:
- Пока мама болеет, поживешь у нас.
И он жил у Гальпериных, пока Ларису Яковлевну не выписали из больницы.
Не обделила Леню дальнейшим вниманием и газета «Авив». Один из номеров вышел с крупной его фотографией. Были и другие публикации о нем.
Он рос на моих глазах, превращаясь из бледненького, тщедушного мальчика в красивого, статного юношу. Жил с матерью в небольшой двухкомнатной квартире – «хрущебке». Я несколько раз был у них дома. С Леней мы говорили не только о музыке, но и на философские темы. Собеседник он интересный и, думается, музыка для него – один из способов мышления, передача сокровенного, что не подвластно никаким словам.
Теперь Леня с мамой живут в Гамбурге. Он женился, стал отцом. Закончил консерваторию. Успешно выступает как исполнитель.
Когда есть талант, любящие люди, любимое дело, что еще надо человеку? Удачи? Да, конечно. Ну, что ж… Дай Бог, чтобы и дальше небо над ним было высоким.
                х  х  х
Глава эта получилась большой. Но что поделаешь, если так много хороших людей, с кем свела жизнь.
Дорогие мои евреи, живые и мертвые, дорогие  мои люди! Благодарен судьбе за то, что не разминула с вами, дав тем самым мощный заряд оптимизма. И сколько бы ни встречалось среди моих соплеменников людишкек мелких, подлых, мою веру в тебя, мой народ, уже не убавить. Тут не арифметика – сколько хороших и сколько плохих мне встретилось. Тут совсем другое, что не выразить никакими цифрами. Если дерево дает обильные и сочные плоды, то несколько червивых не в счет.
                Из дневника.
6 июня 1995. Москва
Договорился по телефону с моей землячкой по Красному Строителю Галей Токаревой о встрече у Москворецкого рынка. Она теперь, пожалуй, единственное живое звенышко, связывающее меня с «малой родиной». Едва сел в трамвай, начался ливень. Когда выходил, ливень кончился. Добрый знак.
В последний раз мы виделись около десятка лет назад у Илюши Черняка. Галя изменилась мало, развве что появилась седина… Пошли к ней домой. Выпили, закусили. Помянули поселок, наших мертвых. Галя рассказала о своем житье-бытье. Муж Витя в больнице. Заболевание мозга. Инвалид первой группы.
Галя из тех самоотверженных натур, которые бьются за близкого человека до последнего. Хватает ей горечи и по другим поводам, писать о которых я просто не вправе. Надо иметь Галин мужественный характер, чтобы все это выдерживать. Работает курьером в фирме, мотается по Москве. Достраивает дачу в районе Лопасни. Хлопот полон рот.
… Время уже клонилось к вечеру, однако решили поехать на Красный Строитель и прежде всего на кладбище.
Могилу Эммы, первой Илюшиной жены и двоюродной сестры Гали, я вряд ли нашел бы один. Мы хоронили Эмму в начале октября 1967-го. Было ей 32 года. Эта смерть после неудачной операции на сердце потрясла меня. Тогда я плакал, впервые за много лет после раннего детства.
На памятнике – фотография Эммы. Прекрасное лицо. Надпись: «Любимой, родной». Галя дотронулась до памятника.
- Ну, здравствуй, подруга…
Словно мы пришли на встречу с живым человеком. Впрочем, в нашей памяти она всегда живая.
Выдернули на могиле сорняки. Помолчали.
Навестили могилы Галиной тети Наташи, дедушки, Эмминой мамы Александры Васильевны. Всех их я знал.
Пешком прошли к станции Красный строитель. Постояли в какой-то полусотне метров от места, где стоял наш дом…
Светлые и грустные воспоминания. Сколько связано с этими навсегда родными местами!
                «Здесь я жил и дружил,
                Здесь любимой руки я коснулся…»
Теперь на этом месте какое-то химпредприятие. А мы угадывали бывшие поселковые улицы: Суворовский проспект, мою улицу Минина, потом Чугуевскую, Галину – Чайковского… Здесь прошли наши детство и юность.
По мосту через железную дорогу направились к автобусной остановке... Доехали до Чертановской. Галя показала дом, где живет ее мама – Таисия Матвеевна, я – где живет моя мама. Через лес провел Галю к метро «Битцевский парк», а сам направился к сестре. Было уже около 12 часов ночи, но Галя с Геней еще не спали…
17 января 1996. Минск
Все эти дни следил по теленовостям и газетам за событиями в дагестанском селе Первомайское, где банда Салмана Радуева захватила заложников. 15 января начался штурм села. Артподготовка, ракетные удары с вертолетов… Российского войска нагнали изрядно, но операция несмотря на бодрые заявления директора ФСБ Барсукова и министра МВД Куликова проведена бездарно. Лупили из «Градов» по селу: и по бандитам, и по заложникам. Очередная бойня. Не обошлось и без обычной армейской неразберихи, когда много начальства, все командуют или пытаются командовать. В результате – несогласованность действий, огонь по своим.
Радуеву с частью его головорезов, а также захваченных заложников удалось прорваться. А как же с «тройным кольцом оцепления», о котором официально сообщалось ранее? Опять вранье или все тот же армейский бардак? Словом, хрен редьки не слаще. С обеих сторон – десятки убитых и раненых…
Еще раз убедился в справедливости известной формулы: «Армия – ячейка общества». Больна Россия, больна и армия.
        «На, тебе, Боже, что нам не негоже»
Власть и национальные меньшинства… Чуткое, внимательное отношение к ним – это ли не показатель, насколько власть демократична, а, значит, и справедлива? У нее масса возможностей доказать, что с ее приходом никаких ущемлений на национальной почве нет и быть не может.
Для евреев, вдоволь испытавших за многие века, в том числе и в советский период, всякого рода гонений-притеснений, вопрос этот всегда был актуален. Режим коммунистической диктатуры с ее политикой скрытого государственного антисемитизма рухнул. А что взамен? Как она, новая власть, теперь относится к евреям?
В конце «перестройки», а затем в первые годы после провозглашения независимости Беларуси перемены к лучшему, действительно, наступили. Не заметить их, не ощутить мог разве что совершенно слепой и глухой. Возродились еврейские общины, появилась еврейская печать, по государственному радио заработала программа «Мост» (правда, недолго). А Израильский культурно-информационный центр, представительства Джойнта, Сохнута в Минске с массой мероприятий в столице и на периферии! Забурлила жизнь и в десятках еврейских организаций. Появились еврейские творческие ансамбли, библиотеки, службы милосердия, спортивное общество «Маккаби»… В театрах и клубах уже как рядовое явление – концерты еврейской музыки, еврейской песни. В Русском государственном драмтеатре – спектакль «Еврейские анекдоты…» 
Разве могло все это быть десяток лет назад!
Как ты помнишь, читатель, в главе «Скорбный юбилей» я рассказал об отмеченном на государственном уровне 50-летии гибели Минского гетто. Но уже в ту переходную пору, в общем-то благоприятную для еврейского возрождения, нетрудно было заметить: власть в этом процессе не столько помогала, сколько дозволяла. Еврейская газета, еврейские летние оздоровительные лагеря, еврейские библиотеки, служба милосердия и прочее и прочее – все это не на государственные деньги. Хотите, граждане евреи, строить свои структуры, возрождать свою культуру? Стройте, возрождайте, но… на свои средства.
А где их взять, эти средства, рядовым гражданам, оказавшимся под развалинами бывшего Союза? Бешенная инфляция, безработица, резкое падение жизненного уровня обрушились на людей, как снежная лавина. Перед многими встал вопрос: как выжить в это смутное время? Нищие, даже если они и объединятся, все равно останутся нищими и ничего путного без поддержки извне построить не смогут. Именно помощь Джойнта, Сохнута, израильских структур стала финансовой основой для еврейского возрождения как в Беларуси, так и в других регионах.
А ведь до октябрьского переворота в 1917-м были построены на еврейские деньги синагоги, школы, больницы, дома для престарелых, сирот, столовые с кошерной пищей и многое другое. Все это было конфисковано большевиками, зачастую разграблено или уничтожено. И когда в конце 80-х началось еврейское культурное возрождение, именно власть в лице своих высоких чиновников должна была первой подставить свое мощное плечо и прежде всего вернуть то, что  принадлежало ограбленным. Пусть не полностью – все вернуть за давностью лет уже невозможно, но хотя бы какую-то часть. Понятно, тут возникает немало сложностей. Не так-то просто немедленно вернуть еврейской общине здание, где располагается театр или, скажем, родильный дом, а то и какое-нибудь государственное учреждение. Надо искать замену, учитывать интересы и той стороны, и этой…
Да, конечно, учитывать надо. Но прежде всего надо иметь волю, желание компенсировать нанесенный ущерб.
Такой воли, такого желания власть не обнаружила. До сих пор в Беларуси нет закона о реституции (возвращения незаконно конфискованного имущества). Иными словами для этого нет правовой базы. А создать ее власть не торопится: ей невыгодно. Поэтому просьбы той или иной еврейской общины – вернуть, скажем, здание бывшей синагоги – так и остаются всего лишь просьбами, но никак не требованиями. Все на усмотрение местных чиновников. Могут уважить просьбу, а могут и нет, ссылаясь на те или иные обстоятельства. В суд на это не подашь: в законе на сей счет – белое пятно.
…Не раз бывал в Калинковичах, встречался с руководителем местной еврейской общины Яковом Еренбургом. Он рассказал мне, сколько усилий затратил, добиваясь возвращения здания бывшей синагоги. Там разместилось отделение вневедомственной охраны. Каждый раз, когда Яков обращался в горисполком, находилась какая-нибудь отговорка, чтобы отказать.
Весной 1995-го тогдашний заместитель председателя горисполкома А.Томчик ответил, что к зданию сделаны кирпичные пристройки, и в нем установлен пульт управления, к которому подключена вся охранно-пожарная сигнализация города. Поэтому, дескать, вернуть здание бывшей синагоги «нет возможности». На повторный запрос в июле того же года ответил уже новый зампред А.Журов. Но позиция исполкома старая: отказать. Однако мотивировка уже другая: видите ли, отделение вневедомственной охраны не является коммунальной собственностью города. Словом, еще одна бюрократическая увертка.
А Еренбург все еще продолжал добиваться справедливости. Исполком ответил новой отговоркой: здание реконструировано, а стоимость новой кирпичной пристройки превышает стоимость бывшей синагоги. Но при этом в исполкоме напрочь «забыли»: здание синагоги отнято у верующих евреев еще в 60-е годы. А построено на их деньги. Около сорока лет государство эксплуатировало его. Так в чью же пользу должна быть денежная разница?
Еренбург не встал в позу, проявил готовность к дальнейшему диалогу.
- Ну хорошо, – сказал он, – не  можете вернуть здание бывшей синагоги, так дайте нам подходящую замену. Я уже присмотрел одно пустующее здание на улице Куйбышева…
- Увы, не можем, – сделали скорбную мину в исполкоме. – Там разместится детско-юношеская спортшкола. А для вашей общины что-нибудь подыщем.
Подыскали… бросовую хибару всего лишь в 24 квадратных метра, к тому же далеко от центра города и автобусной остановки. Ну совсем как в поговорке: «На тебе, Боже, что нам негоже».
Община от такой замены решительно отказалась.
В исполкоме не преминули упрекнуть в привередливости.
- Вот видите… Мы вам предложили замену, а вы…
Еренбург обратился к председателю горисполкома. Тот от конструктивного решения уклонился.
Подобных примеров можно привести немало. «Авив» не раз выступал по этому поводу.
Таким образом, свой в буквальном смысле слова долг власть не выполнила и похоже по всему, выполнять не собирается. А какие-то материальные крохи с ее стороны вряд ли смягчат смысл грубоватого, но довольно емкого слова, которое здесь вполне уместно – жлобство . Сколько раз еще в советские годы власть нас обжуливала! А теперь это проявилось и на национальной ниве.
   Антисемиты бесчинствуют. А что же власть?
Если при возвращении еврейского имущества еще можно ссылаться на государственную бедность и другие «объективные» причины, то есть сфера, где никакие отговорки уже неуместны. Это защита национального достоинства граждан, чье равенство прав гарантируется Конституцией. А для евреев потребность в государственной защите с первых месяцев, как развалили Союз, весьма и весьма насущна. Словно поганки на свалке, появилось множество организаций и газет шовинистического, и, естественно, антисемитского толка. В Минске это были газеты «Политика. Позиция. Прогноз», «Мы и время», «Личность», «Славянский набат», «Славянская газета». В Беларусь хлынул поток антисемитской литературы из России. Все это открыто продавалось.
… Возле Комаровского рынка разложил на выступе стены свой «товар» упитаный малый лет двадцати пяти. Познакомился с ним. Он назвал себя Димой. Знает ли содержание газет, которые продает? Конечно, знает. Отчеканил:
- Мы боремся с мировым сионизмом.
- А что такое сионизм?
Парень вскинул брови..
- А вы не знаете?
Прикидываюсь шлангом. Борец с мировым сионизмом снисходительно (эх, темнота!) посмотрел на меня
- Ну, как бы понятнее вам объяснить? Ну, это самое… Партия у них такая, еврейская. Ну как бы секта. Банкиры там всякие, капиталисты. Весь мир своими сетями опутали. – Для ясности Дима манипулировал руками, сцепив пальцы, прихлопнул ладонями. – В общем, хотят уничтожить всех славян.
- Зачем?
- Как зачем? Миром хотят править. Да вот, тут обо всем этом написано. – Достал из сумки книжицу – «Протоколы сионских мудрецов».
- Но ведь это же фальшивка, – выхожу я из роли шланга. – Это еще в начале ХХ века ученые доказали.
- А вы случайно не сионист?
Мне становится весело. Понизив голос и приложив палец к губам, почти шепчу:
- Да, я – сионист. Недавно был в Тель-Авиве на очередном заседании сионских мудрецов. Решили прокладывать тайный тоннель через Черное море, а потом подземный ход. Кремль хотим взорвать. Так сказать, центр славянства.
Дима нахмурился.
- Бросьте меня разыгрывать. Вот вы смеетесь, а в Кремле, между прочим, тоже засели сионисты.
- Это кто же?
- Ну, вы даете… Чубайс – сионист, Лившиц – сионист, Ельцин - Эльцин тоже сионист… Перейдя к местной теме, Дима продолжал разоблачать. – Думаете, у нас их нет, сионистов? Да они уже боевиков готовят.
- Где?
- На Комсомольском озере. Об этом «Народная газета» сообщила.
Дима имел в виду ту самую публикацию - фальшивку, о которой я уже здесь писал.
- Да, была такая заметушка. А потом появилось опровержение, что вся эта информация высосана из пальца. Газета принесла извинения читателям.
И снова Дима стал всматриваться в мое лицо.
- Вы все-таки сионист. Букву «р» нечетко выговариваете… Я вас раскусил.
- Сионист, сионист, Дима. Отъявленный сионист, – подвел я итог нашей беседе.
Расстались в общем-то мирно, тем более, что одну газетку я у Димы купил. Для дела. Просветлять изрядно законопаченные Димины мозги мне как-то не хотелось. А подумалось вот о чем. Если бы существовала машина времени и, крутанув ее, мы очутились бы в оккупированном Минске, чем бы занялся этот Дима? Полагаю, оккупанты нашли бы ему работенку «по душе».
Дай-то Бог, чтобы я ошибся. Но История кое-чему научила. Такие же, внешне обычные ребята, однако уже впитавшие злобные антисемитские бредни, угрызениями совести не терзались. Об этом хорошо знали тысячи и тысячи расстрельных рвов.
Кто бы мог подумать в победном 45-м, что спустя полвека фашистское чтиво будет свободно продаваться в центре Минска?
Открываю газету, купленную у Димы – «Русское дело». Тираж – 50 тысяч экземпляров. Эпиграф: «Интересы нации превыше всего!»  Это уже было у немецких фашистов: «Дойчланд, Дойчланд юбер алез!» («Германия, Германия превыше всего!»).
В статье некоего Романа Перина читаю:
«Нам не нужны» общечеловеческие» и «интернациональные» ценности. Нам нужны конкретные русские ценности и цели». После сетований, что Россией нынче правят «уроды», в лицах которых «так мало русского и так много иудейского» автор переходит к постановке задач.
«Русским патриотическим организациям и изданиям необходимо усилить работу по внедрению в русское сознание здорового и агрессивного начала и здоровой изощренности ума…» «И запомните основное правило: на территории России законно все, что направлено на благо русского народа».
Автор и тут не оригинален: все это уже было в «Майн кампф» Гитлера. Только вместо слова «Россия» и «русские» стояло «Германия» и «немцы».
Заканчивалась статья цитатой из Ф.Нитше: «Будьте такими, чье око всегда ищет своего врага. Не каждый из вас способен на ненависть с первого взгляда».
Вот так! Не каждый, но надо, как поучает любимый философ фюрера, чтобы каждый пылал ненавистью. К кому? Газета «За русское дело» дает четкий ответ: понятное дело, к кому: к евреям, конечно. Антисемитская риторика тут перемежается со всякого рода небылицами. Так, например, сообщается, что в Израиле в 50 – 60-е годы власти забрали у прибывших в страну сефардов тысячи детей для медицинских опытов (?!).
Как утверждает этот юдофобский листок, августовский путч 1991 года, оказывается, подготовили «сионо – массоны», чтобы «разогнать и развалить Вооруженные Силы, КГБ, МВД»…
Подобные «перлы» – лишь капелька из зловонного потока, что и по сей день отравляет людские души и не только в Беларуси. В антисемитских вымыслах не раз «отличались» и государственные средства массовой информации.
26 августа 1997-го «Знамя юности», а теперь «ЗЮ» опубликовала материал, который с полным основанием можно назвать грязной антисемитской стряпней. Поводом для него послужил факт из судебного дела: за мошеничество были осуждены трое молодых людей. Один из них оказался гражданином Израиля (кстати, из этих троих получил не самый большой срок). Ну, гражданин Израиля, так что из того? В этой стране попадают за решетку не только израильтяне и не только евреи, но и граждане других стран. И никто там не поднимает по этому поводу волну ксенофобии. Закон одинаков для всех.
Но в «ЗЮ» этот заурядный факт раскрутили «на всю катушку». В корреспонденции В.Максимова был вверстан коллаж: человек в погонах и фуражке, очевидно, олицетворяющий органы правопорядка, выметает метлой маленькие фигурки с крысиными хвостами. Чтобы у читателей не оставалось сомнений, кто в Беларуси мутит воду.
Эта милая картинка, выполненная в лучших традициях фашистской пропаганды, по мысли ее заказчика, должна вызвать у читателей вполне определенные эмоции. К ней так и просится подпись: «Еврейская (израильская) нечисть, вон из Беларуси!» Ее, этой подписи, понятное дело, нет, но подстрекательский пафос изображенного там именно такой. На него, очевидно, и рассчитывали творцы этой стряпни.
Еще раньше, в августе 1996-го, «ЗЮ» перепечатала антисемитские измышления В.Жириновского о «засилье» в Беларуси «многочисленной и влиятельной еврейской диаспоры – зловещего наследия Польши» и о бейтаровских отрядах, якобы проникающих на радио, телевидение, в печать, которым отводится «роль запала, дрожжей атакующего авангарда в операции ЦРУ».
Публиковала «ЗЮ» и другие материалы черносотенной направленности.
Юдофобские бредни тиражировал и «Вечерний Могилев», тоже государственный печатный орган. Так, 23 сентября 1998-го там появилась статья «Тайны черных книг», где утверждалось, что под троном царя Иудеи Соломона лежали дьявольскине книги, и что он был «могущественным колдуном». Отсюда вывод: евреями руководит дьявольская сила.
Приславший в «Авив» информацию об этом врач Хаим Гальпер сообщил:
«Я позвонил в редакцию, говорил с редактором газеты «Вечерний Могилев» Надеждой Владимировной Левченко. Она ответила, что автору статьи (Светлане Боруховой) полностью доверяет, источники, откуда автор брала материалы для своей статьи, редактор не проверяла, что статья рассчитана на обывателя и имеет историческое и познавательное (?) значение».
Под письмом Х.Гальпера я поместил «От редакции». Там говорилось:
«…Очевидно, в газете «Вечерний Могилев» большой спрос на шарлатанов от истории. В одном, пожалуй, госпожа Левченко не лукавит. Статья действительно рассчитана на обывателя. Причем, обывателя бездумного, легковерного, готового проглотить любую наживку с антисемитским душком. Так что браво, «Вечерний Могилев»! По части распыления тьмы на душу населения газета весьма преуспела.»
В затемнении мозгов антисемитской чушью не отстали от провинциальной газеты Белорусское радио и телевидение. 27 июля 1997-го по телевидению в «Духовной программе» был показан сюжет о шестилетнем Гаврииле, якобы замученном иудеями в марте 1690-го года накануне Христова воскресенья. Диктор живописал жуткие подробности убийства. О том, что ребенка похитили, «распяли, проткнули бок, а затем кололи разными приспособлениями, пока не выпустили кровь до последней капли» именно иудеи, – говорилось прямым текстом. В передаче содержался прозрачный намек: убийство совершено в ритуальных целях. И как обычно в нагнетании страстей такого рода, никаких сколько-нибудь убедительных исторических доказательств. Да и зачем они для обывателя? Очевидно, на этом и строился расчет.
«Отличилось» и Белорусское радио. 8 марта 1998-го прозвучала передача «Возвышенное и земное». Туда вставили псалмы, морализующие сентенции. Но это, так сказать, гарнир. А главное «блюдо» – реанимация фальшивки, сработанной царской охранкой в конце ХIХ века – «Протоколов сионских мудрецов» (о том, как якобы евреи строят планы закабаления мира).
Я направился на радио к редактору этой передачи Зое Врублевской. Поначалу она изобразила удивление:
- Почему вас возмутила наша передача? Там же слово «евреи» не употреблялось. И потом в самом начале передачи мы предупредили радиослушателей: оценка «Протоколов» историками не однозначна. Одна из точек зрения и была изложена.
- Лукавите, Зоя Леонтьевна. Никакие другие «точки зрения» в передаче даже не упоминались. Была взята только одна – антисемитская и раскручена, как говорится, на всю катушку. «Протоколы» подавались как неопровержимый факт всемирного еврейского заговора. А между тем эта фальшивка давно уже разоблачена учеными как плагиат с памфлета французского публициста Жоли. Памфлет никакого отношения к евреям не имеет. В нем – 25 диалогов между Макиавели и Монтескье. Так вот, в конце ХIХ века в царской охранке и состряпали фальшивку: диалоги превратили в «протоколы» и приписали все злодейские планы неким «сионским мудрецам». Вы, как редактор передачи, могли бы поинтересоваться научной достоверностью «Протоколов»…
Врублевская нервно теребила подбородок.
- Предвидя инсинуации, мы проконсультировались с юристами…
- Почему, Зоя Леонтьевна, с юристами, а не с историками?
Вразумительного ответа не получил.
Маска святой простоты удерживалась на ее лице недолго.
- Вы говорите, «Протоколы» – фальшивка… А развал СССР со всеми последствиями? Вот вам и доказательство подлинности «Протоколов»!
Вести дискуссию с этой дамой – занятие в общем-то  бессмысленное. Это я понял довольно быстро. Не в ней дело. Дело в «линии» официозной пропаганды, которая стала просматриваться весьма явственно.
12 июля того же 1998-го в той же упаковке («Возвышенное и земное») – новая антисемитская передача, приуроченная к 70-летию расстрела большевиками царской семьи. Прямым текстом: преступление совершили евреи в ритуальных целях.
15 июля передачу повторили.
27 июля – еще одна антиеврейская радиопередача – опять об убийстве царской семьи. Снова злобные бредни: убийство ритуальное.Восхвалялась черная сотня, поднаторевшая в еврейских погромах, удушении демократического движения во время правления Николая II.
Была бы это досадная случайность («Не досмотрели, оплошали!»), авторам гнусных вымыслов тут же сделали бы укорот, расценив случившееся как ЧП республиканского масштаба. Так ведь нет, юдофобские передачи шли одна за другой, а их авторы, как ни в чем ни бывало, продоолжали занимать свои должности. Чем для них ни «крыша» – государственная служба!
Там, где столь массированная пропаганда антисемитизма, непременно будут и соответствующие практические отклики.
В 1991-м в Борисове на кладбище в одну ночь было повалено свыше 70 еврейских памятников. Виновных не нашли.
В 1994-м в Гомеле осквернены 94 еврейских могилы. Виновных не нашли.
В 1996-м в Минске осквернена братская могила «Яма». Виновных не нашли.
В 1998-м снова в Гомеле и снова на том же кладбище опрокинуты и частично разрушены 74 памятника на еврейских могилах. Виновных не нашли…
Впрочем, эту фразу можно не повторять. «Не нашли» – потому что вряд ли искали. Вандализм продолжался.
В ночь с 9 на 10 июля 1998-го в городе Березино (Минская область) осквернены 46 еврейских могил.
В августе 1998-го в Бресте  осквернен памятник мученикам  гетто.
В ночь с 15 на 16 февраля 1999-го в Речице повалены и повреждены 24 памятника. Расколот на части обелиск в память о евреях, убитых оккупантами и полицаями.
В ночь с 11 на 12 апреля 1999-го в Минске подожгли синагогу на улице Даумана.
Приведеный здесь список далеко не полный.
На следующий день после погрома на кладбище в Березино я послал туда Андрея – сделать для «Авива» репортаж и снимок. Поручение он выполнил. Перед отправлением в Минск купил в привокзальном киоске «Славянскую газету». Номер открывался стихами:
                «Проснись, Россия, ото сна,
                Сорви оковы иудейства!..»
                «Восстань, чтоб сионистский гнус
                Познал величье силы гоев».
На последней странице тоже стихи, выдержанные в таком же духе:
                Зря на забывчивость надеются евреи.
                Наш меч голов повинных не сечет.
                Но пусть они мечу подставят шеи!»
Юдофобскими фразами пестрит весь номер. «Наглость иудеев», «сионистский сброд», «антирусская зараза»,»Еврейская нация стремится взобраться на горб русской нации» и т.д. и т.п.
«Ну чем не евангелие для погромщиков! – писал Андрей в репортаже. – Вдохновленные такими пропагандистскими залпами, молодчики, крушившие еврейские памятники, дай им волю, не задумываясь, будут крушить и человеческие жизни. В годы оккупации нашлись тысячи и тысячи добровольных расстрельщиков из местных. Неужто забудем об этом кровавом уроке?»
В Минске Андрей позвонил в республиканскую прокуратуру. Его соединили с начальником одного из отделов. О своем разговоре рассказал мне.
- Известно ли вам, –  начал Андрей, – что в Березино опрокинуты и частично разрушены 46 памятников на еврейских могилах?
- Об этом ничего сказать не могу, – ответил  прокуроский начальник. – Что, действительно, был такой случай?
- Был. Только что вернулся из Березино и все видел своими глазами.
В трубке – пауза. Наконец, послышалось:
- Мы ежедневно получаем сводку о преступлениях по всей территории Беларуси, но об этом случае я впервые услышал от вас. А что, пресса об этом писала?
- В районной газете об этом была статья…
- Обычно по фактам серьезных преступлений прокуроры районов информируют нас в спецдонесениях. Такого донесения из Березино по факту осквернения могил не поступило.
- Михаил Викторович, а вам знакомо такое издание – «Славянская газета»?
- Насколько я знаю, «Славянская газета» продается в киосках уже давно, год вроде бы. Купил как-то пару номеров… Нет, сейчас не читаю. Она перестала меня интересовать: пустая, неинтересная газета.
- Какая же она пустая? – возразил Андрей. – Газета до краев наполнена антисемитизмом, призывом к физической расправе над евреями. А это в полной мере соответствует статье Уголовного Кодекса Республики Беларусь о разжигании межнациональной вражды. По-моему, такая газета должна вызвать у республиканской прокуратуры профессиональный интерес.
- Коль вы считаете, что здесь есть проблема, можете письменно заявить об этом, а мы рассмотрим…
Прокурорский чиновник (заметим: не рядовой!) сам не видит проблему… Его из района «не информировали», преступление не посчитали серьезным. Экая мелочь – погром на еврейских могилах и призывы газеты, официально зарегистрированной в Беларуси, к расправе над евреями! Экая мелочь, что в духе ее юдофобских разглагольствований громилы-нелюди безнаказанно резвятся на кладбищах и в других городах!
Что же касается того, как прокуратура, а вкупе с ней и Администрация Президента рассматривают заявления о защите конституционных прав и национального достоинства своих граждан, видно из множества фактов.
В январе 1997-го Леонид Левин по поручению еврейской общественности направил а Администрацию Президента Заявление о непрекращающихся фактах антисемитизма в Беларуси. Как же реагировала Администрация? А никак.
В августе 1998-го Л.Левин направил письмо уже на имя А.Лукашенко. В нем говорилось об усилившейся за последнее время антисемитской пропаганде в ряде средств массовой информации, об открытом распространении в Беларуси литературы откровенно фашистского толка. В письме выражалось требование к правоохранительным органам страны – пресечь разжигание межнациональной вражды.
И что же, пресекли? Возбудили хотя бы одно уголовное дело? Как бы не так!
Были и другие заявления еврейской общественности на ту же тему. Но результат тот же: никаких действенных мер по обузданию антисемитизма власть не предпринимала.
В июле 1999-го читатель «Авива» из Гродно Л,Л.Бурштейн прислал на мое имя письмо.
                «Уважаемый Михаил Соломонович!
Посылаю копию своего письменного обращения к Президенту Республики Беларусь А.Г.Лукашенко. Думаю, что опубликование его в газете «Авив» в какой-то мере послужит борьбе с антисемитизмом в Беларуси.
                С уважением
                Л.Бурштейн»
И тут же письмо Президенту.
                « Уважаемый Александр Григорьевич!
Прошу разъяснить любителям геббельсовской пропаганды и всем ученым-злопыхателям, что в 1991 г. решением Организации Объединенных наций сионизм признан национальным движением еврейского народа для сплочения вокруг своего исторического очага – Земли Израиля – центра еврейской культуры и духовности. Решается эта задача демократично, конституционно, не в ущерб другим народам. ООН также объявила, что не сионизм, а антисемитизм – разновидность расизма. Также напомните, пожалуйста, пропагандистам антисемитизма: используемые ими «Протоколы сионских мудрецов» для разжигания антиеврейской истерии – это плагиат, фальшивка, что признано Международным Судом в Берне.
Я – представитель еврейского народа, участник Великой Отечественной войны, потерявший во время Холокоста родителей и близких, прошу Вас развернуть действенную разъяснительную работу среди граждан о необходимости дружбы между народами. Пора поставить заслон антисемитизму в Беларуси в соответствии с требованиями Конституции страны.
                С уважением
             Бурштейн Лазарь Львович,
            г. Гродно».
Рядовой гражданин просвещает Президента и одновременно напоминает: Вы же гарант Конституции, действуйте же, наконец! Доложили об этом письме Александру Григорьевичу Лукашенко или быстренько его отправили в архив – мне неизвестно. Но письмо так и осталось безответным. Оно было опубликовано в «Авиве» (1999 № 4) с соответствущим примечанием.
На словах и на деле
Не сказать, что заявления о нарастании в Беларуси антисемитизма не доходили до высокопоставленных чиновников. Доходили. И они «реагировали». Ах, какой пафос, какая непримиримость к постыдному явлению звучали из уст!
В январе 1997-го Леонида Левина и директора Национальной конференции в поддержку евреев бывшего СССР Нейта Геллера принял министр иностранных дел Иван Антонович. Речь шла о фактах антисемитизма в республике. Пока министру излагали факт за фактом, он понимающе кивал, даже больше того, лицо его выражало праведный гнев. Какие мерзавцы, эти антисемиты! Ишь распоясались! Ну, ничего, управу на них найдем!
Он заверил: властные структуры страны не намерены мириться с этим злом.
В октябре того же года Леонид Левин встретился с заместителем главы Администрации Президента страны Иваном Пашкевичем. И снова с той же тревогой: не унимаются антисемиты. Факты? Их более, чем достаточно. Пашкевич выслушал и с тем же пафосом, что и Антонович в январе заверил: белорусские власти не потерпят такое безобразие. Виновные в разжигании антисемитизма будут наказаны.
А дальше что? А ничего. Никаких конкретных решительных мер против явной мерзости. Обрати внимание, мой читатель на даты в предыдущей главе. Это уже после беседы с И.Антоновичем государственная газета «Знамя юности» («ЗЮ) «выдала» антисемитский колаж, а Белорусское телевидение состряпало уже упомянутую передачу о том, как злодеи-иудеи замучили шестилетнего Гавриила.
Это уже после заверений И.Пашкевича Белорусское радио запускает в эфир одну юдофобскую фальшивку за другой.
Такова цена деклараций этих высокопоставленных чиновников.
А г-н Пашкевич, большой демократ, дал интервью «Славянской газете», той самой, что призывала к расправе над евреями. Не побрезговал. Нетрудно представить, как возгордились стряпчие этого зловонного листка. Не каждой газете дает интервью чиновник такого ранга. Значит, уважает нас Администрация Президента.
С той газетой все-таки получился прокол. Уж очень грубо, можно сказать, оголтело вела антисемитскую «линию» и «засветилась» – дальше некуда. Еврейское республиканское объединение неоднократно обращалось во властные структуры республики с протестом против разжигания этой газетой нанависти к евреям. О ее погромной сущности я писал в августе 1998-го в демократической газете «Здравый смысл», не говря уже об «Авиве».
Прикрыли ее по-тихому и официально вовсе не за антисемитизм. У нее, видите ли, административное нарушение: зарегистрирована в Минске, а редакция находится в России. Получается, что надо лишь соблюсти формальности, и юдофобы из «Славянской газеты» могут снова делать свое подлое дело.
С одним из высокопоставленных чиновникох довелось пообщаться и мне. В мае 1998-го вместе с Леонидом Левиным и Михаилом Бурштейном удостоился приема у заместителя премьера Владимира Заметалина. Надо было решить несколько вопросов, связанных с деятельностью нашего объединения. Накануне мы распределили функции: кто и о чем будет говорить с зампреьера. Мне поручалось «просветить» его по поводу неослабевающего в республике разжигания антиеврейских настроений.
Я говорил последним. В течение нескольких минут изложил наиболее значительные факты.
Заметалин слушал, не перебивая. И вообще с нами был сама любезность. Когда я закончил, он вздохнул.
- Понимаю… Очень даже вас понимаю. Но не думайте, что это исходит от Александра Григорьевича (Воздел очи к его портрету). Александр Григорьевич против антисемитизма. Но вы же понимаете: за всем углядеть ему очень трудно…
- Но ведь в стране, кроме Президента, есть и другие властные структуры: его Администрация, прокуратура, суды, КГБ, МВД, Комитет по делам печати, Комитет по делам религий и наци ональностей, загибал я пальцы. – Неужели некому власть употребить?
- Меры примем, – заверил Заметалин. – Хорошо, что вы пришли, и мы так доверительно поговорили…
Он буквально светился благожелательностью и, признаюсь, у меня шевельнулась надежда: а вдруг в самом деле принял близко к сердцу то, что услышал? Власть у него немалая и если захочет, что-то может изменить к лучшему. Если, конечно, захочет.
О Заметалине уже был наслышан. Умен, политические ходы рассчитывать умеет. Во время первых президентских выборов был в команде Вячеслава Кебича. Потом перешел в команду Александра Лукашенко. Одно время ходил в его главных идеологах. Конечно, не эталон порядочности. Но мы пришли в этот кабинет не для того, чтобы записывать Заметалина в святые. Пришли к должостному лицу, сказали все, что хотели сказать, так что дело теперь за ним.
Вроде бы и уходить пора, но на меня нашла импровизация.
- Владимир Петрович, есть еще один вопрос…
- Слушаю.
- Газета, которую редактирую, – лучик еврейской самобытности, еврейской культуры. А это – часть культуры всего народа Беларуси. Ведь так?
Он кивнул.
- Так вот… Газета наша в тяжелом финансовом положении. Не хватает денег на самое насущное…
Коротко рассказал о периодичности выхода газеты, тираже, о том, что порой не хватает денег, чтобы этот тираж выкупить.
- И что в вашей смете составляет наибольшие расходы? – поинтересовался Заметалин.
- Бумага. Цены на нее растут из месяца в месяц и каждый раз, сдавая уже сверстанные страницы в типографию, не знаешь, какой счет предъявят при получении тиража.
- Понятно… –  Он задумался. – Хорошо, поможем вам бумагой. Месяцев на шесть. Напишите заявление на мое имя с просьбой о помощи.
Я приободрился. В масштабе государства эта помощь – копейки, но для газеты весьма существенная. Полгода без проблем в типографии. Неужели в самом деле поможет?
Заявление написал и отправил в тот же день.
Месяца через три пришла бумага … из Комитета по печати.
«По поручению Совета Министров Республики Беларусь, – говорилось там, – в Госкомпечати рассмотрен вопрос об оказании финансовой помощи газете «Авив». Сообщаем, что в связи с резким увеличением себестоимости газет и журналов из-за роста цен на бумагу средств, предусмотренных бюджетом на поддержку периодических изданий в 1998 году, недостаточно. К сожалению, оказать вам разовую финансовую помощь в данный момент не представляется возможным.
             Зам. председателя Г.В.Волочуга».
Как говорится, спасибо за внимание. Правда, из ответа непонятно, в чем все-таки причина отказа: то ли из-за роста цен на бумагу, то ли потому, что оказание помощи национальным изданиям не предусмотрено бюджетом. Ну, ладно, бедная казна, трудно с бумагой… Не получается снабдить ею на шесть номеров газеты, тогда бы помогли на три номера, на два, в конце концов на один. Сказали бы для приличия: извините за столь скромную помощь, но это все, что можем…
Вспомнился обходительный Заметалин. Обещал и не сделал…Некрасиво. Захотел бы сдержать свое слово – в случае сопротивления чиновников из Гомкомпечати сразу бы их осадил: «Сделайте! Я обещал.»
Нет, тут, пожалуй, другое – нежелание помочь еврейской газете. Причем, не просто еврейской, а демократической. Перед властью она шапку не ломает, много пишет о фактах антисемитизма, обвиняет государственных чиновников в попустительстве ему… С какой стати ей помогать?
В ближайшем номере я поместил информацию: «Авиву» в государственной помощи отказано». Там расставил все точки над i.
И еще об одном событии, о котором не могу не рассказать. 6 мая 1997-го Президент А.Г.Лукашенко посетил братскую могилу Яма» и возложил венок к обелиску. Президент появился здесь в сопровождении Леонида Левина, митрополита Филарета, раввина Исроэла Грузмана, и, разумеется, охранников. Возле «Ямы» толпились журналисты и представители еврейской общественности – сотни две человек.
Возложив венок, Александр Григорьевич не спешил удалиться. Накоротке побеседовал с обступившими его бывшими узниками Минского гетто и ветеранами войны. При этом произнес:
- Изгоями на этой земле вы больше не будете.
Фраза эффектная. Долго, очень долго евреи в Беларуси, как и в других регионах Российской империи, а затем Советского Союза, действительно, были изгоями. Кульминация – гитлеровский Холокост, а затем – «дело врачей», подгототовка массовых погромов и депортации советских евреев. И коль Президент так сказал, значит, вслед за этой фразой должны последовать разительные перемены к лучшему. Быть равными среди равных, разве не об этом мечтали евреи за многие сотни лет! А что значит не быть изгоями?
Это значит никакой дискриминации на национальной почве.
Это решительная и бескомпромиссная борьба с любым проявлением антисемитизма.
Это возвращение имущества, отнятого большевитской властью.
Это помощь государства в развитии еврейской духовности и культуры.
Это официальное извинение власти за все преступления, которые чинились советскими правителями по отношению к евреям.
Это такая постановка воспитания, начиная с детского сада, когда в юных душах вырабатывается неприятие шовинизма, национального чванства, злобы к какому либо народу. Думал ли об этом Президент прежде чем произнести эту свою многозначительную фразу?
Я решил подойти к нему и задать пару вопросов. Но сделать это оказалось непросто: охранники бдили. И все-таки пробиться к Президенту удалось. Но меня опередил знакомый журналист Сергей Носов. Я включил диктофон. Последующий диалог воспроизвожу дословно, оставляя первозданную стилистику.
С.Носов: – Александр Григорьевич! Периодически по Минску разбрасываются газеты «Русский порядок» со свастикой в «шапке». Это орган баркашовцев. В Минске существует региональный отряд «Русского национального единства». Они выступают в прессе. Есть возле Комаровского рынка лоток, где торгуют газетой «Завтра» и прочей фашистской прессой…
А.Лукашенко: – У нас свобода прессы. Меня все время критикуют, что ее нет. Хорошо, что вы это сказали. У нас распространять можно все, что не противоречит нашим законам. Пожалуйста… Распространяют? Обнаружим, что там призывы, как вот Павел* Очевидно, Президент имел в виду главного редактора президентской газеты «Советская Белоруссия» Павла Якубовича говорил, «Народно - освободительной армии» там взрывать и еще там какие-то антизаконные акции проводить, спрос будет анологичный. Поэтому ну что ж, мы будем одни закрывать, другие открывать и так далее? Пожалуйста, распространяйте. Наш народ поумнел настолько за три года, что его уже не собьешь с пути. Пожалуйста, говорите все, что вы считаете нужным. Будет свастика, будут призывы…
С.Носов: – Есть, есть такое. Есть там свастика, есть призывы.
А.Лукашенко: – Со всеми вытекающими отсюда последствиями будет тем людям, о которых вы говорите.
После посещения Президентом «Ямы» в официальных средствах массовой информации этот факт не остался незамеченным. Дескать, никто из предыдущих глав республики не удосужился побывать «на Яме», а он, первый президент Беларуси, и здесь был первым!
Я, как редактор и одновременно корреспондент «Авива», тоже откликнулся. «Отобразил» событие, каким оно было. Слово в слово передал диалог Сергея Носова и Александра Лукашенко. А в конце написал:
«Слова Президента, как я понял, об «аналогичном спросе» «со всеми вытекающими отсюда последствиями» с людей, которые занимаются фашистской пропагандой, можно только приветствовать. Но пока что каких-то позитивных сдвигов в этом отношении не замечено. Распространение в Минске антисемитской литературы продолжается. Все чаще на страницах газет, привозимых из России и выходящих в Беларуси, появляются публикации о «происках сионистов», о «засилье еврейского капитала», о «кознях» государственных деятелей, у которых папы или мамы по «пятой графе», сами понимаете кто.
Знакомая песня…»
И еще один весьма примечательный факт. 20 июня 1999-го в Минске должна была состояться крупномасштабная политическая акция, направленная против русского фашизма. Митинг планировался на площади Якуба Колоса. Но горисполком (председатель Владимир Ермошин) акцию запретил.
Формальный повод для отказа – трагедия на станции метро «Немига», когда в давке погило несколько десятков молодых людей. По мнению чиновников Мингорисполкома, проведение антифашистского митинга спустя 20 дней после трагедии – «не этично». Доводы организаторов акции – митинг будет посвящен событиям не менее трагичным – началу фашистской агрессии против Советского Союза – не возымели действия. Власть стояла на своем.
А днем раньше зам. председателя горисполкома Виктор Чикин разрешил рок-концерт в парке имени Горького. Значит, рок-концерт трауру не помеха.
Нужны комментарии? Если нужны, предоставляю сделать их тебе, мой читатель.
                Вихри враждебные
Так что же, смириться с существующим положением, «не замечать» того, что шибает в нос? Привыкнуть и… «не высовываться»? В конце концов власть дозволяет еврейским организациям существовать. В советские времена такое исключалось. А что касается антисемитизма… Это ведь как на него посмотреть.
Тема, ставшая, к сожалению, банальной, всплыла и на семинаре редакторов еврейских газет, проводимых под Москвой.
- Антисемитизм – не наша болезнь, – высказал свое суждение Яша Перельман, редактор петербургской газеты «Ами» («Народ мой»). А раз не наша – не нам ее и лечить.
- И что ты предлагаешь? – спросил я. – Не обращать на нее внимание?
- Да, не обращать. Антисемитизм существует с древнейших времен и будет существовать, пока есть на земле евреи. Так что нечего попусту тратить порох.
- Попусту? А если тебя возьмут за горло, ты сопротивляться не будешь?
- Ну, положим, до горла пока не дошло…
- Так может дойти! Или ты забыл про Холокост?
- Про Холокост я не забыл. Но тогда была другая ситуация.
- Яша, ситуация в этом мире меняется быстро. Возьми, например, февральскую революцию 17-го года. Царизм рухнул, демократические свободы, половодье митингов… Ну кто мог тогда предполагать, что не пройдет и года, и все эти свободы будут задушены, и Россию захлестнет большевитский террор.
- И что ты предлагаешь? – В Яшиных глазах снисходительная усмешка. – Провести перепись всех антисемитов и объявить им наше порицание? Так ведь пупок надорвешь.
Ни к какому общему знаменателю мы так и не пришли. Спорить тут можно бесконечно: у каждого свое мнение. Что касается моего, то здесь уже давно определился. Ксенофобия – болезнь чрезвычайно опасная, и бороться с ней должен каждый порядочный человек любой национальности, любой профессии. Всеми доступными ему моральными и правовыми средствами.
Задал и себе вопрос: а что могу я, не какая-нибудь шишка в политике, как, скажем, депутат парламента или видный государственный чин, а простой гражданин?
Простой-то простой, но я – журналист. А коль так, надо действовать. Как на артиллерийском НП: «Цель вижу. Решил…»
Решил на эту тему выступать не только в «Авиве», но и в республиканской печати. В официозных газетах, как и на радио, не говоря уже о телевидении, ходу мне не дадут. Остается демократическая пресса. Но и здесь выбор невелик. У большинства этих изданий конца 90-х годов – небольшой тираж и выходят нерегулярно. Предложил одной редакции довольно острую статью об антисемитских мотивах в государственной газете «Веды» («Знание») – публиковать не решились. Ходить по другим редакциям не стал – опубликовал в «Авиве». А вот статью «Мракобесие» писал, уже рассчитывая на «Народную волю». Редактором там Иосиф Павлович Середич. Знаком с ним с середины 80-х, когда сотрудничал с «Советской Белоруссией». Он тогда был замом главного, и я раза два беседовал с ним, обговаривая очередную тему. В начале 90-х Середич – уже редактор вновь созданной «Народной газеты». С первых же номеров она обрела ярко выраженное демократическое лицо, хотя и был прокол, о котором я уже писал в главе «Огонь из всех бортовых!..» – о якобы подготовке еврейских боевиков у Комсомольского озера. Но, повторяю, к чести Середича и газеты, узнав, что заметка «высосана из пальца», редакция поместила опровержение и под ним извинение.
Середич укомплектовал газету способными журналистами, и вскоре газета стала в Беларуси одной из лучших. Но ее демократическая направленность, видимо, не устраивала пришедшего в 1994-м к власти А.Лукашенко. Своим указом он сместил главного редактора.
Середич не пал духом и создал новую газету – «Народную волю». Скольких усилий это ему стоило, сколько трудностей пришлось преодолеть, прежде чем она стала поступать в продажу не только в Минске, но и на периферии! Выходящая на русском и белорусском языках газета заняла четкую бескомпромиссную позицию: не подлаживаться под власть, а называть вещи своими именами.
На нее посыпались удары: штрафы, таскание по судам, после чего приходилось выплачивать компенсации «обиженным» чиновникам «за моральный ущерб», отказ печатать тираж в одной типографии, в другой. Но как сказочный Ванька-встанька «Народная воля снова поднималась и продолжала делать свое дело. И так год за годом. Не знаю, какой редактор выдержал бы такое.
Ужесточение авторитарной власти с методичным наступлением на демократическую печать стало для журналистов своего рода водоразделом. Одни покорно приняли предложенные им формы, другие ушли в нейтральные издания, далекие от всякой политики, третьи остались верны демократическим убеждениям, предпочтя работать в изданиях, притесняемых властью или сотрудничать с ними. Таких, увы, было явное меньшинство. Но высота духа не подвластна законам математики.
Некоторых из тех, кто пошел в услужение власти и, наоборот, встал к ней в оппозицию, я знал.
С Павлом Якубовичем работал в «Знаменке». Там он был одним из ведущих журналистов, писал хлесткие фельетоны, бичуя человеческие пороки. С ребятами из той редакции у меня сложились дружеские отношения, однако с Павлом так и не сблизился. Вальяжный и, как мне тогда казалось, несколько высокомерный, он держался особняком, в нем проглядывало что-то барское. Впрочем, эти мои ощущения могли быть и ошибочными. Мало ли что может показаться со стороны! Пером Павел владел хорошо, эрудирован и снискал у многих читателей популярность. С появлением «Народной газеты» перешел туда. Для него Середич завел рубрику «Колонка Павла Якубовича», где Павел со свойственным ему напором ратовал за демократические ценности. Но стоило власти перемениться, быстренько соориентировался и принял заманчивое предложение: стать главным редактором «Советской Беларуси», теперь уже президентской газеты. Это был выбор нравственный.
Могут сказать: и что тут плохого? Получает хорошие «бабки», попал в номенклатурную обойму. С такой должности можно скакнуть и в министры. Да любой на его месте…
Любой? Не уверен. Как известно, за все надо платить. Чем? В этом-то вся штука.
Одно время работала в «Народной воле» Людмила Маслюкова, тоже бойкое перо. И вдруг ее кульбит в «Советскую Белоруссию», естественно с политическим вектором «наоборот». То, что еще недавно порицала, стала усердно хвалить. Прозрение? Идейные соображения? Да все проще: в «Советской Белоруссии» платят куда больше, чем в «Народной воле», постоянно испытывающей финансовые затруднения. К тому же газета президентская, ее журналисты у власти в фаворе, чего не скажешь о редакции, в которой еще недавно работала.
Что ж, каждый выбирает для себя.
Давно сделал свой выбор бывший флотский офицер Валерий Щукин. К журналистике приобщился уже в немолодые годы. Основательно изучил Конституцию и Уголовный кодекс и стал правозащитником. Участвовал во многих демонстрациях, митингах, пикетах. Его неоднократно избивали омоновцы, бросали за решетку. Но этот седобородый дед (есть внуки) не смирился.
В нем я не увидел фанатичной одержимости парадного мученика. Уравновешенный, доброжелательный в общении, он излучал спокойную, уверенную силу человека, хорошо знающего: если власть попирает права своих граждан, она неправедна. А коль так, молчать нельзя.
Во время одной из своих отсидок потребовал у администрации обеспечить заключенных необходимыми обеденными принадлежностями и предметами туалета. Тюремщики оторопели от такой «дерзости», но в конце концов вынуждены были пойти на уступки. А «Народная воля» из номера в номер печатала его тюремные заметки – сколок жизни в условиях аномальных, но очень верно передающие состояние гражданского общества страны.
Неизбывное стремление к правде, справедливости и привело его в «Народную волю», где стал работать уже штатным сотрудником.
Однажды пришел к нему в редакцию взять интервью и увидел на его столе гору писем.
- Это читатели – пояснил Щукин. – Тут столько человеческих драм, несправедливостей, столько просьб о немедленной помощи, что нужен целый штат помощников. А где их взять? Приходится больше отвечать через газету, делать соответствующие запросы. Рабочий день до того спрессован, что счет времени идет буквально на минуты.
Много я видел людей мужественных, знал подвижников. И то, и другое сфокусировано в Щукине. Такие люди всегда укрепляли в убеждении: сопротивление Злу так же необходимо, как и стремление к Добру. И у каждого человека есть для этого возможности.
… Свою статью «Мракобесие» – размышления о Холокосте и современном антисемитизме – отнес в «Народную волю». Через несколько дней 16 декабря 1996-го она появилась в газете. Никаких редакторских правок и сокращений, хотя статья заняла полтора «подвала». В конце ее изложил, что хочу от власти, в том числе от Президента, чтобы никогда не было питательной почвы для злодейств, пережитых моим народом.
А в ночь под новый 1997-й сгорела наша дача близ поселка Ратомка.  При нашем весьма скромном материальном положении она была ощутимым подспорьем: 20 лет служила поставщиком овощей, ягод, яблок, была отдушиной от суеты городской жизни. Не Бог весть какая хоромина, но все-таки два этажа, терраса, балкон, камин… Многое там было сделано своими руками. Сколько раз там встречал восход солнца, а потом босиком по росе к лесу на зарядку!
На дачу перевез часть своего архива и много книг – в городской квартире для них уже было тесновато.
В умышленном поджоге – сомнений никаких. Последним дачу покинул я, как всегда, вывинтил пробки. Таким образом, электропроводка ни при чем. Ночевали бомжи, пользовались камином? Как выяснилось, дача сгорела примерно в 10 часов вечера. Значит, никаких ночевок не было.
Кому же понадобился поджог? С соседями отношения нормальные. О существовании дачи знали, конечно друзья и несколько знакомых. Недовольные моими публикациями, авторы ругательных писем – им-то откуда знать? Зима тогда выдалась снежная, дорогу в дачный поселок замело. Нужно преисполниться большой мстительностью, чтобы приехать сюда из города, пройти, утопая в сугробах, от станции полтора километра и отыскать нужное строение. А как отыскать, если зимой в дачном поселке никого, кроме сторожа?
Нет, тут не похоже на чью-то самодеятельность. Похоже на хорошо продуманную акцию. Поджигатели получили информацию не только о наличии у нас дачи, но и где она находится, номер строения. А такие сведения случайным любопытным, да еще зимой, в государственных учреждениях не дают.
Впрочем, не хочу ничего домысливать. Но хорошо знаю: набор средств у исполнителей команды «фас!» против неугодных общирен. Кинорежиссера Юрия Хащеватского, автора острого политического фильма «Обыкновенный президент», жестоко избили в подъезде. Двое неизвестных в масках ворвались ночью в квартиру Юрия Дракохруста, корреспондента радиостанции «Свобода». Юра был тогда в отъезде. Избили Галю, его жену. Уходя, исполнители «заказа» сказали ей: «Расскажи своему мужу…»
Потом будут похищения ( и уже нет никаких сомнений – убийства)  видных политических деятелей Юрия Захаренко, Виктора Гончара, бизнесмена Анатолия Красовского, телеоператора Дмитрия Завадского…
Если сгоревшая дача была «черная меткой», посланной мне, конечной цели она не достигла.
В августе 1998-го Валерий Щукин уведомил меня: на улице Урицкого, там, где автобусное кольцо, состоится пикет по случаю 30-летия ввода советскиз войск в Чехословакию.
- Хотите принять участие?
Хочу ли я? В 1968-м, работая в окружной газете, «пражской весне» я сочувствовал. Но когда советские войска вошли в Прагу, открыто не протестовал. Хорошо знал, чем это могло кончиться для офицера-бунтаря. К тому же и мои мозги еще далеко не полностью избавились от идеологической зашлакованности. «Пражскую весну», конечно жаль, но не исключал, что если бы не ввод в Чехословакию войск Варшавского договора, туда бы могли ввести свои войска американцы. Для них, поджигателей войны,  – это лакомый плацдарм. Так вдалбливала в наши служивые головы официальная пропаганда. И надо честно признать: я, тогдашний майор Советской Армии, привыкший шагать «в ногу», не очень-то задумывался над глубинными течениями внешней политики руководства страны. Так что спустя 30 лет после тех событий было в чем покаяться и мне. Этот пикет для меня – еще один урок стыда.
Из нескольких плакатов, заготовленных организаторами акции, выбрал с надписью: «Чехи и словаки, прабачьте * Простите (с  белорусского) нас!»
Пикетчиков около десятка. Прохожие замедляли шаг – читали плакаты. Рядом – кучка зевак. Некоторые выражали явное недружелюбие.
- Ну чего воду мутите! – выкрикнул мужчина пенсионного возраста с наградными колодками на пиджаке.
Другой вел себя еще агрессивнее.
- За сколько долларов вас купили?
Какая-то тетка подошла к нам и демонстративно сплюнула.
Сначала я не понял: чего это они так? Что плохого мы делаем? Но вскоре дошло: обструкция организована. Так сказать, «глас народа». «Глас», правда, оказался жиденьким, и мы перестали обращать на него внимание.
Пикет был разрешен горисполкомом, но… возник человек в милицейской форме с фотоаппаратом. Подходил к каждому пикетчику шага на два и в упор – щелк! щелк!..
Зачем? Здесь уже никаких сомнений: для досье, конечно. Милиции эти снимки ни к чему: у нее и своих дел хватает.Думаю, фотографировал не милиционер, а переодетый гебешник.Логика его начальства проста, как табуретка: сегодня пикет по поводу давних событий, а завтра эти люди могут выйти с плакатами, осуждающими нынешнюю власть. Нет уж, голубчики, на нашу забывчивость не рассчитывайте. Ваши физиономии мы возьмем на учет.
Не отказал себе в усмешке:
- Снимок на память дадите?
Фотограф не ответил, разве что одарил свирепым взглядом. Винтик «при исполнении».
Я решил ничего в своих действиях не менять. Разве что, подходя к подъезду, быть осторожнее. Но как ни бди, от того, что тебе суждено, все равно не уйти. А в голове – слова из старой революционной песни: «Вихри враждебные веют над нами…» Ну и хрен с ними, пусть веют! При всех своих недостатках знал за собой одну особенность: чем сильнее стараются согнуть, тем больше стремление сопротивляться.
Попрежнему сотрудничал с «Народной волей». Продолжал поставлять в «Еврейскую газету» в Москве подборки материалов, в том числе и о попустительстве власти разжиганию юдофобии (Напомню: я был корреспондентом этой газеты по Беларуси).
Первый номер «Авива» в 1999-м вышел с крупно набранной «шапкой» на первой полосе: «Фашизм наглеет не только в России, но и в Беларуси. Если его не остановить сегодня, то завтра может быть поздно» Под «шапкой» – Заявление группы представителей еврейской общественности. Поводом для него стали участившиеся случаи вандализма на еврейских могилах, безудержное распространение в республике фашистской литературы, открытая, на глазах у милиции, раздача листовок со свастикойи, как и прежде, попустительство власти.
Инициатором Заявления стал Семен Старобинец, ученый из Института физики Белорусской Академии наук. В «Авиве» он вел страницу «Мерхавим» («Просторы») – о еврейской духовности, и мы у него дома обсуждали содержание очередной публикации. Человек глубоко интеллигентный, деликатный, Семен вместе с тем не робкого десятка. В конце 80-х стоял у истоков создания еврейской общины в Борисове. Когда в этом городе на еврейском кладбище произошел первый крупный погром, он выступил в «Знамени юности» с гневным материалом об этом. (Я тогда работал в «Знаменке» и готовил материал Семена к печати).
- Вы читали в «Народной воле» «Открытое письмо» группы белорусских интеллигентов против антисемитизма? – спросил он.
- Читал.
- И что думаете по этому поводу?
- Что есть еще порядочные люди.
- Это понятно. Но почему молчим мы, евреи? Или бороться с разжиганием в Беларуси межнациональной борьбы должны только белорусы? Я предлагаю выступить в «Авиве» с аналогичным Заявлением от имени еврейской общественности, а потом газету направить в Администрацию Президента. Ситуацию вы знаете, так что написать текст для вас не проблема. Думаю, найдутся и те, кто подпишут.
- Согласен, Семен.
Текст написал, отпечатал, показал Леониду Левину. Он его одобрил. Там говорилось о вандализме на еврейских могилах,  новых фактах антисемитской пропаганды, в том числе и в некоторых государственных средствах массовой информации, отмечалось, что неоднократные обращения еврейской общественности к властным структурам положительных результатов не дали.
«На этом фоне, – говорилось в Заявлении – актом высокой   
гражданственности стало Открытое письмо в газете «Народная
воля» группы белорусских интеллигентов руководителю
Администрации Президента Республики Беларусь
И.Мясниковичу, Председателю Совета министров С.Лингу,
Генеральному прокурору Республики Беларусь О.Божелко о
попустительстве со стороны властей антисемитской
пропаганде. Открытое письмо, о котором речь, еще раз
говорит о том, что в белорусском  народе антисемитизм не
находит поддержки.
Выражая братскую признательность нашим белорусским друзьям за этот мужественный и благородный поступок, мы призываем всех, кто не утратил гражданской порядочности, кому дороги мир и спокойствие на нашей многострадальной земле, дать решительный отпор попыткам разжечь межнациональную вражду. Мракобесие можно одолеть лишь совместными усилиями
всех демократических сил.»
Заявление подписали (воспроизвожу с теми короткими аннотациями и в том порядке, в каком стояли в газете):
Леонид Левин, президент Белорусского объединения еврейских организаций и общин, заслуженный архитектор Беларуси, лауреат Ленинской премии;
Яков Басин, президент Белорусско-Прибалтийской Ассоциации общин прогрессивного иудаизма;
Михаил Бурштейн, председатель Белорусского Союза евреев-ветеранов войны;
Май Данциг, председатель Минского объединения еврейской культуры им. Изи Харика, народный художник Беларуси, профессор;
Эммануил Иоффе, доктор исторических наук, профессор;
Михаил Трейстер, президент Белорусской Ассоциации евреев – бывших узников гетто и нацистских концлагерей, участник войны;
Семен Старобинец, кандидат технических наук;
Гешель Рапп, доктор медицинских наук, ветеран войны;
Михаил Шибалис, заслуженный деятель культуры, ветеран войны. Поставил свою подпись и я.
Велика ли роль такого Заявления в государстве, где власть горазда лишь декларировать свое отрицательное отношение к антисемитизму, но вовсе не решительно бороться с ним? Стоит ли тогда тратить силы на подобные протесты?
Уверен: стоит! Безгласие, покорность – психология рабская. Классик русской литературы призывал неустанно выдавливать из себя раба. Именно выдавливать! Работа мучительная. Но без нее невозможно построить нормальное гражданское общество.
 Из дневника. 14 мая 1997. Поезд Москва – Брест
Только и остается времени для дневника, как в поезде. Под стук колес вспоминаю прожитые минувшие дни. Возвращаюсь в Минск после 8-дневной отлучки – был на четырехдневном семинаре редакторов еврейской прессы, организованный Сохнутом. Проходил он в Менделеево (близ Зеленограда). Не скажу, что были там какие-то яркие для меня лекции. Самое ценное – общение с коллегами. Обменялись газетами и адресами. В один из вечеров – приятный сюрприз: концерт Юлия Кима. Этого широко известного барда видел и слышал впервые. Ким держался просто, раскованно и покорил своими песнями.
Навестил маму. Она, хотя и с трудом, но ходит. Записал на диктофон ее рассказ о своей юности и просто бытовой разговор с Галей. Так хочется сохранить ее голос, интонации, черты личности, отраженные в звуке!
Был у Геры, ночевал у Гали с Геней. Как всегда, разговоры допоздна. Встречи с близкими – для меня мощный душевный заряд.
Выполнил поручение Миши Бурштейна: везу взятые в московском Союзе евреев – ветеранов войны 12 томов «Книги Памяти» евреев, погибших на фронтах Великой Отечественной. Они едва поместились в рюкзаке. Прикинул: наверное, около 40 килограммов. Когда нес рюкзак по длинным переходам метро, мысленно просил его: «Дружище, не подведи!»
Ничего, лямки выдержали. Обо мне и говорить нечего. Подумаешь, вес! Да и что эти килограммы в сравнении с гигантским трудом, затраченным на создание этой книги!
Инициатива ее создания принадлежит Межрегиональному Президиуму Союза евреев – инвалидов и ветеранов войны, возглавляемом Моисеем Фроимовичем Марьяновским, Героем Советского Союза, фронтовым танковым комбатом.
Познакомился с ним, когда он приехал в Минск к своему другу. Как пишущий и на военные темы, я оказался в компании ветеранов войны. Застолье, тосты, раскованная неспешная беседа… Марьяновский произвел на меня хорошее впечатление. Несмотря на свое геройское звание – никакого важничания, стремления подчеркнуть свою заслуженность. Мужик компанейский, умеющий слышать других, поддержать шутку. Он и стал душой создания этой книги. Был сформирован издательский центр поиска письменных данных о воинах-евреях, убитых, пропавших без вести, погибших в плену, умерших от ран в госпиталях и медсанбатах. Был также создан Общественный совет из историков, архивистов, журналистов, литераторов. Его возглавил Марьяновский, кстати, кандидат исторических наук.
Я начал знакомиться с «Книгой Памяти» еще в поезде. Основа ее – поименный список по алфавиту не вернувшихся с войны. О каждом   – краткие сведения: фамилия, имя, отчество, даты рождения и смерти место рождения каким военным учреждением призван в армию, воинское звание, должность, воинская часть (соединение), погиб ли в бою или умер от ран или пропал без вести, место захоронения. При этом – ссылки на документы военных архивов.
Тысячи и тысячи имен. И у всех общая судьба: с войны не вернулся. Стал искать данные о мамином брате Моисее и его сыне Яше. Оба попали на фронт в первые дни войны и… как в воду канули. Шли годы. На все запросы о каждом – лишь один горький ответ: «пропал без вести».
Увы, в «Книге Памяти» их имен не обнаружил. В первые месяцы войны среди всеобщей неразберихи донесения о поименных потерях не всегда успевали составлять, а если и составляли, то при отступлении под бомбежками они зачастую терялись, а потому и нет их в архив. Тогда гибли целые дивизии и корпуса, в окружение попадали армии – где уж тут до персонального учета: кто ранен, кто погиб, кто попал в плен. И таких непроясненных судеб, как и незахороненных солдат и офицеров, до сих пор великое множество.
Но то, что собрано в «Книге Памяти», уже вырвано из безвестия, поражая масштабами поиска. Обстоятельная статья об участии евреев в Великой Отечественной со статистикой, яркими примерами. Прикусите языки, антисемиты, авторы грязного мифа о том, что «евреи воевали в Ташкенте»! Эти данные я выписал из этого капитального труда.
За мужество и героизм 131 воин-еврей удостоин звания «Герой Советского Союза» (по другим сведениям, больше), 5 из них это звание получили посмертно. Два военачальника - еврея Яков Смушкевич и Давид Драгунский – летчик и танкист – стали дважды Героями Советского Союза (первый еще в 1939-м). 12 евреев – полные кавалеры ордена Славы.
В партизанских отрядах сражались свыше 25 тысяч евреев. При этом надо учесть: тысячи и тысячи евреев, способных носить оружие, были убиты оккупантами и полицаями в первые недели и месяцы оккупации.
В Белоруссии было 7 партизанских отрядов, организаторами которых стали евреи.
Пали на фронтах и в партизанских отрядах свыше 200 тысяч евреев, из них 77% рядовых и сержантов. А из оставшихся 23% сколько полегло лейтенантов, капитанов, майоров – людей переднего края!
… Поезд проносится мимо Жодино. Неподалеку от вокзала – впечатляющий памятник: мать провожает на войну четверых сыновей. Памятник адресный: в войнах гражданской и Великой Отечественной погибли все четыре сына из семьи Пономаревых. А мне подумалось: поставят ли когда-нибудь памятник в Бобруйске братьям Плоткиным? Воевали восемь, шестеро погибли. Поставят ли в Борисове памятник семье Вайнрубов? Воевали три брата и сестра. Двое братьев стали Героями Советского Союза.
Подъезжаем к Минску. Пора укладывать тяжеленные тома в рюкзак. Сосед поинтересовался:
- Что за книги такие внушительные?
- Это памятники.
- Не понял…
- Здесь много, много памятников погибшим, – и показал соседу обложку одного из томов.
- И все это о евреях?
- О них.
- Вот уж не знал, что столько их воевало.
- Теперь будете знать.
«Книга Памяти» начала свою работу.
3 июня 1997. Минск.
Закрученный подготовкой очередного номера «Авива», вечером позвонил Марине: какие вести о состоянии мамы? Несколько дней назад с ней произошел инсульт. Узнав об этом, решил немедленно выехать к ней. Уже взял билет на поезд, но последовал звонок из Москвы: маме немного лучше, ехать пока не надо.
Билет сдал. От сердца чуть отлегло. Может, мама поправится? Уходя на работу, наказывал Марине быть на связи: могут позвонить из Москвы. И вот теперь, набрав номер своего домашнего телефона, с тревогой ждал ответа.
Марина: – Из Москвы два часа был звонок. Просили, чтобы ты приехал.
- А с мамой, мамой что?! – кричал я в трубку.
- Никаких подробностей мне не сообщили. Передаю то, что услышала.
Чувствую, Марина говорит сквозь слезы.
Значит, с мамой плохо.
Ближайшим поездоым выехал в Москву.
4 июня. Москва.
Дверь в мамину квартиру открыта. Встретила Галя. Молча обняла. С порога вижу занавешенное зеркало. И только теперь до меня дошло: мама умерла.
Прохожу в ее комнату. Мама лежит на кровати. Лицо спокойное, умиротворенное. Опускаюсь на колени. Глажу седые мамины волосы. Мамочка моя дорогая!.. Еще каких-то три недели назад записывал на диктофон ее голос. Перед отъездом в Минск она, как обычно, проводила меня до лифта, поцеловала. Не думал тогда, что это в последний раз. Стояла перед дверью кабины маленькая, сухонькая, бесконечно дорогой мне человек.
Понимаю, что все имеет свой предел. Без месяца 98 лет… Но примириться с тем, что мама ушла от нас навсегда, очень трудно.
5 июня.
Маму похоронили на кладбище в Щербинке в одной могиле с папой, как она и завещала. Были наши близкие, соседи. Очень хорошо сказал о маме Геня, Галин муж, - и на кладбище, и на поминках. Конечно же, мама была незаурядным человеком, человеком кристальной порядочности. Это признавали еще при жизни мамы все, кто ее знал.
Мамина квартира… На стенах – наши фотографии: я и Гера в лейтенантскую пору, Галя в Ульяновске, 19-летняя, красивая, с милой улыбкой… На стене напротив – фотографии мамы с папой. Было им тогда лет 30. А под стеклом в буфете – фотографии внуков и правнуков.
Несколько лет назад шли мы с Галей через Битцевский парк на Чертановскую улицу к маме. Галя:
- Мама, как свечечка. Пусть этот огонек горит как можно дольше.
И вот теперь он погас. Но в душах наших будет гореть, пока мы живы.
28 июня. Подмосковье. У Геры на даче.
Чистый лесной воздух. Вот уж где можно отдохнуть от суеты московской жизни. Дача ухожена. Чувствуются Герины хозяйственные руки. Утром – пробежка босиком по траве.
Попросил у Геры какую-нибудь работенку. Поручил мне очищать от коры жерди (пойдут на забор). Сам он тоже не сидит без дела. А дел на даче хоть отбавляй. Работают и наши языки. О чем только не говорили! У нас друг перед другом – никаких тайн.
После работы – на велосипедах к озерцу. Купались. Вода прозрачная, дно песчанное. Благодать!
Вернувшись на дачу, усаживаюсь за свои записи. Чем не творческий дом отдыха! Кажется, сейчас услышу мамин голос из соседнего домика-кухни: «Дети, обедать!».
Приехали Наташа с Женей,* Жена и сын брата привезли продукты. Вечером Гера сотворил парную баню. Попарились сначала мы, мужики, потом Наташа. Удовольствие несказанное. Выхожишь распаренный во двор, обливаешь себя холодной водой и снова в парилку…
Женя рассказал о военных сборах студентов, с которых только что вернулся. Сплошная халтура. Стрелять из автомата и пистолета их не учили. Сразу же стрельба на зачет. Конечно же, результат «молочный». Тренировок в кроссе тоже не было – сразу кросс на 3 километра. Так гробится здоровье. Питание на сборах скудное. Продукты в столовой воруют прапорщики вкупе с начальством повыше.
Или вот эта картинка… Подполковник, проводивший занятия со студентами, сказал им в конце сборов: «Думаю, что я заработал на пиво.» Студенты намек поняли: скинулись и купили ему несколько банок пива.
А как же офицерская честь? Для таких «отцов-командиров» понятие о чести – пустой звук. То, с чем столкнулся Женя на сборах, – лишь крошечка того бардака, коррупции, что творятся в российской армии.
С дедом моего одноклассника все ясно. А вот к внуку есть вопросы
В июне того же 1997-го мы, с полдюжины девочек и мальчиков образца 1947-го года, отмечали 50-летие выпуска из школы. Договорились для сбора встретиться в метро на станции «Орехово». Ребят я еще узнал, а вот девочек… Всматривался в лица пожилых женщин. Боже, кроме Гали Лоим, никого не узнаю. Наверное, все участники подобных встреч испытывают такие же чувства: сначала радостные вопли, подначки («Вовка, убери эти дурацкие усы! Они тебе не идут». «Мишка, я тебя помню таким шибздиком, а тут спортивного вида мужчина»). А за всей этой бравадой – затаенная грусть.
Время-времячко, что же ты делаешь с нами! Твой резец за эти полвека изрядно поработал над нашими лицами и фигурами, почти ничего не оставив от юношеской полировки и прежних привлекательных контуров. Резец беспощадный. А что внутри – тут еще надо, если не разглядеть, то почувствовать. И я присматриваюсь, прислушиваюсь, выхватывая из шумного застолья фрагменты диалогов, переходящих зачастую в монологи. За общим трепом проскакивает и нечто такое, что более или менее проливает личностное, глубинное.
Для меня это сплошные открытия. Все-таки полвека прошло. Почти целая взрослая жизнь. Тех мальчиков и девочек, с которыми расстался в 47-м, давно уже нет. Есть совсем другие, можно сказать, незнакомые мне люди, связанные со мной только юностью. Но все равно, это немало для того, чтобы ощутить то, что называется теплым и емким словом – братство. Меня распирало тщеславие: с какими ребятами я учился!
Вова Каревский, у которого мы собрались, стал конструктором высокого класса. Его вполне можно назвать и этнографом подмосковного Царицино, где мы учились. Создал видеофильм о царицинском парке и знаменитом дворце екатерининских времен. Он же собрал фонотеку романсов Саши Лобзова.
Леша Олейник – физик - теоретиком, лауреат Ленинской премии. Безвозмездно трудился, восстанавливая царицинский дворец. Боря Белов – доктор технических наук, Игорь Князев и Марк Самойлов – кандидаты медицинских наук. Илюша Черняк и Коля Куракин ворочали большими делами на производстве. Если соизмерять эту работу с армейской, то по ее масштабам их вполне можно приравнять к полковникам, если не к генералам. Миша Поспелов, инженер - строитель, работал на Шпицбергене, в Иране. Он же публицист. Занимался реставрацией памятников старины и церквей.
Я не всех тут назвал из моих одноклассников, кто немало сделал достойного за эти полвека. Преуспели и многие девочки, которыми тоже можно погордиться.
Такой вот класс. И не какой-то там элитной спецшколы. Школа  самая обыкновенная, можно сказать, провинциальная. По способностям туда не отбирали. Тогда почему такое созвездие личностей? Может, само время нас шлифовало? Дети войны… Но из тех, кого она обожгла, выходили и люди достойнейшие, и уголовники, и просто мало чем применчательные обыватели. Жизнь ведь далеко не всегда распределяет свои щедроты равномерно. Где густо, а где и пусто. Просто так уж подобрались ребята в нашем классе, а мне повезло попасть именно в эту школу, в этот класс.
Во время той нашей юбилейной встречи впервые услышал об известном в начале ХХ века русском публицисте Михаиле Меньшикове, деде Миши Поспелова.
- Это крупный мыслитель, очень талантливый человек, – просвещал меня Марк Самойлов. В советские годы его имя было под запретом. Тебе, недавнему военному журналисту, интересно будет прочитать его статьи на военные темы.
- А где прочитать?
- Вышел уже сборник работ Меньшикова со вступительной статьей Миши Поспелова. Он же и составитель.
Заинтриговал меня Марк. И я – к Мише:
- Как мне заполучить книгу со статьями твоего деда? В книжных магазинах она есть?
- Давно уже раскуплена. Но для тебя экземпляр найдется. – И вынул из порфеля книгу в картонной обложке.
Издана Военным издательством в 1991-м. Называется «Из писем к ближним». А выше – «Из истории отечественной военной мысли». На тыльной стороне обложки – портрет молодого человека в офицерской шинели. Лицо, как мне показалось, одухотворенное. Из под очков – пытливый взгляд. Словом, и внешний облик вполне соответствовал тому, что я уже знал о Меньшикове. Военный интеллигент. Мыслитель. Тут же и биографическая справка.
Родился в 1859-м. Окончил Кронштадтское морское техническое училище. Участвовал в дальних плаваньях, получил диплом инженера-гидрографа. Вышел в отставку штабс-капитаном. Печатался в популярных тогда российских изданиях, стал видным публицистом.
20 сентября расстрелян без следствия и суда выездной группой ЧК на берегу Валдайского озера.
Как видим, яркая и трагическая судьба, оборванная пулей.
Получив от Миши эту книгу, уже предвкушал, как в следующий мой приезд в Москву мы непременно встретимся, и я, теперь уже с глубоким знанием написанного его знаменитым дедом выскажу свои впечатления, не пожалев добрых слов. Мише будет приятно услышать их не просто от читателя, а прежде всего от человека, хорошо знакомого с армией, к тому же имеющего прямое отношение к публицистике,  Почему-то был уверен: Меньшиков – носитель демократических идей, большой гуманист, за что и убили его большевики.
Читал не все подряд, а выборочно, прежде всего те статьи, где военные темы обозначены весьма конкретно: «Маниловщина в армии», «Воздушная оборона», «Хорошо ли стреляет армия»… Когда-то в «Красной Звезде» под рубриками «Мысли вслух», «Заметки военного публициста» появлялись и мои «проблемные» статьи. А уж в «Во славу Родины», где проработал 15 лет, опубликовано их еще больше. Так что интерес тут был профессиональный. Предисловие Миши решил оставить напоследок. Когда все прочитаю, тогда и сопоставлю его мнение со своим.
Прочитал одну статью, вторую, третью. Понравились. Еще в начале ХХ века, когда полеты первых авиаторов зачастую носили зрелищный характер, Меньшиков ратовал за создание мощной военной авиации, хорошо сознавая, какую значительную роль она может сыграть в будущих сраженияхз. А с каким убийственным сарказмом писал о неподготовленности российской армии к войне с Японией, бездарности командования, тупом бюрократизме военных чиновников. Статьи хлесткие, приперченные насмешкой – что и говорить, пером Михаил Меньшиков владел отменно.
Но, как известно, для публициста хорошо владеть пером – это еще далеко не все. Надо основательно знать предмет, о котором взялся писать. Если в военных статьях Меньшикова немало дельного, то его публикации на «штатские» темы разочаровали. Много общих мест, рассуждения дилетанские, наивные. Иными словами, то, что называется верхоглядством.
В статье «О здоровии народном» сетует на то, что в отличие от «древней, мужицкой Руси в лаптях и холщевых рубахах, создавшей Россию, – народа здорового, сильного», его современники – «население в пиджаках и кофточках, в общих казармах и подвалах, с землистыми, желтыми лицами, чахлое, истеричное, захудалое».
Но что же предлагает, чтобы оздоровить нацию? Подводит к каким-то конкретным выводам в сферах системы здравоохранения, физического воспитания, здорового образа жизни, борьбы с бедностью? Увы, все это оставляет в стороне. Невнятно упоминает о «санитарной реформе» и как панацея – чтобы « в каждой деревне было достаточно земли и воды. Земля и вода дают хлеб, хлеб дает здоровье…» Все! Больше никаких предложений.
Такой же наивностью отдает и его статья под названием «На ту же тему». Рассуждая о хлебной торговле, Меньшиков ратует за то, чтобы… свое зерно Россия на продажу не вывозила – оставляла для внутреннего потребления. «Если вновь появится избыток хлеба в стране, народ поздоровеет, отъестся, говоря грубо – соберется с силами для борьбы со стихийными бедствиями.» Предлагает закрыть границы и для прочего экспорта, впрочем, как и для импорта. Потреблять только свое собственное, изготовленное в России! «Мне кажется, – глубокомысленно изрекает Меньшиков,  – первым  последствием закрытия границ будет стремительный подъем русского производства. К нам, точно с неба, упадет тот рынок, отсутствие которого угнетает все промыслы и которого мы напрасно ищем в Персии, Туркестане, Турции...»
Вот именно, как с неба. Но что для него знание законов экономики! Был бы русский дух, а все остальное приложится.
Комментировать эту «святую простоту», думаю, нет необходимости.
Выходит, не такой уж Меньшиков блестящий публицист, если выпустил в свет эти пустышки. И все-таки свои впечатления, которые начали складываться не в пользу автора, решил пока попридержать. Надо же прочитать и другие его статьи.
Прочитал. И узрел дальше такое, чт всякое благолепие перед образом патриота-мыслителя сразу же рассыпалось. В статье «Может ли Россия воевать?» он воспевает … войну. Неважно с кем, из-за чего. Просто войну как таковую. По Меньшикову, война – естественное состояние общества. Без нее оно загнивает, а неистраченная энергия народа ищет выход в революции и прочей смуте. «Если есть небольшие страны, – рассуждает он, – где давно не было войн, то вглядевшись пристальнее, вы увидите в их жизни глубокое развитие социального раздора, рост преступности, революционное брожение.»
Побывал я в одной такой стране – Швейцарии. Уже несколько столетий не воюет. И что же? По сравнению с другими странами преступность здесь минимальная, а жизненный уровень один из самых высоких в мире. И вопреки пророчествам Меньшикова, народ, живущий в этом райском уголке, как-то обходится без революций. То же самое можно сказать и о Швеции, давно уже не воюющей. Кстати, и во времена Меньшикова эти страны процветали.
Но наш воитель далек от научного анализа. В воинственном пылу что называется, закусил удила. «Война поднимает дух обеих борющихся сторон, – разглагольствует он. – Война делает весь народ героическим». «Большая война – не роскошь, не прихоть народа, – это основной долг его, (выделено Меньшиковым – М.Н.)
повелительный и священный.
Процитирую еще для полноты картины:
«Боже мой, – да если бы война сама по себе не была увлекательна, то возможны ли были бы Греция и Рим, средние века?»
«Дайте нижним чинам офицеров, любящих войну, заинтересованных войной, и вся солдатская служба превратится в сплошное наслаждение.»
Во как! Война ради войны. Однако сей пламенный патриот, имея чин штабс - капитана, находясь в зрелом, здоровом возрасте (45 лет), на войну с Японией не рвался, предпочитая наблюдать за ней со стороны и пописывать статьи по итогам баталий. Если бы сам хотя бы с недельку побывал в окопах под японской шрапнелью или прошел через цусимскую бойню, уверен: градус его воинственности резко бы упал. Тот, кто испытал на себе ад войны, познал ее трупный смрад, кто своими глазами видел, как она превращала молодых мужчин в кровавые обрубки, кто валялся на госпитальных койках, кусая губы от нестерпимой боли, тот вряд ли будет, как призывал Меньшиков, к очередной войне «готовиться, готовиться радостно и непрерывно»
Считал себя христианином, и в своих статьях неоднократно это подчеркивал. Но в каких Евангелиях почерпнул этот носитель нательного креста мысль о народах полноценных и неполноценных, о том, что первые должны уничтожать вторых? Причем, приписывал это «воле Божьей».
Снова вынужден его цитировать.
«Победа дается более отважным, более героическим племенам, тем, в душе которых всего ярче горит божественный пламень любви к родине и национальной чести. Народы трусливые, пьяные, ленивые, развратные составляют преступление в глазах природы, и она беспощадно выметает их, как зловонный мусор. Очистителями земли являются по воле Божьей воинственные народы».
Ну чем не предтеча «Майн кампф» Гитлера? Меньшиков был явно болен ксенофобией. Но чтобы в глазах широкой публики не выглядеть слишком уж одиозной фигурой, страховал себя фразой, что ему, дескать, «всегда было противно угнетение инородцев, насильственная их руссификация, подавление их национальности и т.п.» Но шовинистические уши в его статьях все равно торчат во всей своей красе.
О том, что Россия – государство многонациональное и все ее народы должны иметь равные гражданские права,  Меньшиков и слышатть не хочет. «Россия для русских!» – озаглавливает он одну из своих главок. «Долой пришельцев! – гремит он в статье «Дело нации». – Если они хотят оставаться евреями, поляками, латышами и т.д. на нашем народном теле, то долой их, и чем скорее, тем лучше.» Вот вам и цена его фразы о том, что он против угнетения «инородцев», подавления их национальности. Слово «инородцы» я заключил в кавычки, потому что оно унизительно для многочисленных народов России. Наличие в стране нерусских Меньшиков называет инфекцией и запускает в оборот уничижительный термин «инородщина». Одну из причин поражения русской армии в войне с Японией видит в ее «засоренности инородцами». «Гарнизоном государственности следует считать только господствующее племя, – писал он в статье «Молодежь и армия». – Золотой век нашей военной славы был тогда, когда армия набиралась из чисто русских. Насыпте в пороховницу на треть мусору, и ружье едва ли выстрелит». Таким образом, по Меньшикову, все, кто в армии не русские, – мусор.
Со страниц книги «Из писем к ближним» хлещет махровый антисемитизм (как же без него яростному поборнику «русской идеи»!) Евреев Меньшиков называет «враждебным нашей государственности элементом». В своей лексике слово «евреи» чередует с уничижительным «жиды». Негодует, что в офицеры «всеми правдами и неправдами проникают евреи-выкресты», утверждает, что евреи – плохие солдаты.
Интересно, знал ли он о том, что прославленный адмирал Нахимов как раз из этих «выкрестов»? Известно ли ему было и о другом блистательном воине - еврее – Иосифе Трумпельдоре? Потеряв в бою под Порт - Артуром руку, Трумпельдор после госпиталя добровольно вернулся в строй и за неоднократно проявленную храбрость стал полным георгиевским кавалером. Кстати, свое еврейство никогда не скрывал.
«Евреи – плохие солдаты»… Откуда это у Меньшикова? Проводил специальное исследование? Тогда где и когда? Сколько человек стали предметом его исследования? Исходил из личного опыта? Но боевого опыта у него никакого. Лживая его фраза из той же юдофобской помойки, где антисемиты черпали грязь и для других наветов на древнейший народ.
Не раз приходилось слышать: одна из причин антисемитизма – невежество. Вот если бы люди были просвещены, не было бы и столь диких наветов, как, скажем, обвинение евреев в ритуальных убийствах.
Спору нет, людская темнота всегда способствовала ксенофобии. Но Меньшиков стал антисемитом вовсе не по причине невежества. Многие современные антисемиты тоже куда как образованы. Генерал Макашов окончил две военных академии с золотыми медалями. А математик Шафаревич, писатель Распутин? Откуда у них ненависть к евреям? Недостатком информации ее никак не объяснишь. Антисемитизм – чувство скорее утробное, зоологическое, нежели рациональное. Что-то доказывать просвещенным юдофобам, вразумлять, взывать к их совести – дело совершенно безнадежное. Остается одно: ставить заслон злобным измышлениям. А это уже функция общества, государства. Но государство Российское так и не созрело для неукоснительного ее выполнения, без чего не может считаться цивилизованым. Иначе бы Военное издательство Министерства обороны не издало бы массовым тиражом сборник статей дореволюционного публициста, пронизанных шовинизмом. Иначе бы и в наши дни не допустило бы, чтобы из стен Государственной Думы исходили антисемитские призывы, а на улицах бесновались фашиствующие молодчики.
Писания Меньшикова не безобидны. Как и прочие печатные творения юдофобов разных времен, они идеологически готовили к погромам, наконец, к Холокосту. Не с другой же планеты свалились многие тысячи добровольных расстрельщиков и доносчиков, начисто лишенных сострадания.
Меньшикова без следствия и суда расстреляли чекисты. Да, это бесчеловечно. Но разве дрогнуло сердце у кого-нибудь из полицаев, когда возле Смолевич расстреливали моего деда вместе с женой, внуками и сотнями других его соплеменников? После казни полицаи делили одежду убитых, часы, золотые кольца, а потом шли в опустевшие дома за оставшимся имуществом. Какое там сострадание! Постреляли евреев – так им и надо! Не зря же в свое время про них и в книжках было писано, и в церквях говорили, а теперь и в листовках пропечатано: паразиты они на нашем теле.
Психология черни с ее утробной ненавистью к «жидам». Эту злобу в своих статьях помогал взращивать Меньшиков.
Больших моральных усилий стоило мне дочитать до конца эту книжицу. Когда  перевернул последнюю страницу, приступил к чтению вступительной статьи. Теплилась надежда: как ни сильны родственные чувства внука к деду, должны же прозвучать в ней и критические ноты! А иначе как! Миша Поспелов – современный публицист и не может не понимать: «русская национальная идея», горячим приверженцем которой был его дед, уж очень смахивает на фашистскую рассовую.
Предисловие «От составителя» пространное – 12 страниц. И не малейшей сколько-нибудь серьезной попытки критически осмыслить мировоззренческие постулаты деда. Вместо этого – как бы между прочим, робкая оговорка: «В чем-то безусловно, спорные, эти статьи тем не менее могут раскрыть для читателя мир наших дедов…» В чем именно «спорные», автор умалчивает. Можно вести полемику с Меньшиковым, когда он рассуждает о хлебной торговле или, скажем, строительстве армии. Прошел век, и многое, естественно,  видится теперь совсем по-другому. Но есть вещи, которые История нисколько не уценила, а, наоборот, подняла на новую высоту: бесценность человеческой жизни, право каждого народа, каким бы малым по численности он ни был, в многонациональном государстве быть равным среди равных. А проповедь войны, ксенофобию, шовинизм она решительно отнесла к явлениям преступным. Чего ж тут спорить! Но Поспелов -составитель невнятной своей фразой «в чем-то безусловно спорные, эти статьи…» предпочел «не замечать» то, что шибает в нос, никак не соответствуя нравственным понятиям в цивилизованном мире. Более того, считает своего деда незаслуженно забытым и оклеветанным.
«Авторы многих публицистических и политических статей, –  пишет он, – и при жизни, а особенно после расстрела Меньшикова весьма резко критиковали его за национализм. Трудно все же понять, почему, по мнению некоторых, любовь к своей нации (или какой-то другой), к народу, стране, порой даже и патриотизм, то есть все, когда-то считавшееся добрым, сейчас порок, почти преступление?»
Фраза лукавая. Вряд ли автор стал бы защищать национализм в абстрактном толковании. Но применительно к своему деду пытается выдать его за чувство высокое, приравнять к таким понятиям, как любовь к своему народу, своей стране. Это явная подмена. В национализме, в какие красивые одежды его ни обряжай, не столько любви, сколько национальной спеси, вражды к иным народам.
Не думаю, что мой одноклассник, сделавший немало полезного для сохранения памятников русской культуры, автор ряда толковых статей, не понимает, не чувствует этой разницы. И если понимает, чувствует, если считает себя гуманистом, а не расистом, то как можно не поперхнуться воинственной неприязнью своего деда к евреям и вообще к «инородцам»? Как можно соглашаться с проповедью войны – величайшего несчастья в людских отношениях? И все это считать патриотизмом? В таком случае почему бы не возвести в ранг великого немецкого патриота Адольфа Гитлера? «Германия превыше всего»… Этим постулатом диктатор -расист сумел увлечь миллионы немцев. Чем это кончилось, хорошо известно.
Прочитав «Из писем к ближним», поначалу хотел встретиться с Поспеловым и задать ему ряд «неудобных» вопросов. Но, поразмыслив, решил этого не делать. Ну, приеду в очередной раз в столицу, потрачу на одну только дорогу несколько драгоценных для меня московских часов, да плюс сама беседа… Зачем? Для выяснения позиций? Они и так ясны. Мы – не юноши, наше мировоззрение давно уже сложилось. То, что он написал в своем предисловии, то написал.
Да и смогу ли после этой книжицы, восхваляющей войну, пропитанной антисемитизмом, впрочем, как и неприязнью ко всем «инородцам», после предисловия составителя, из которого яввствует, что он со всем этим согласен, смогу ли теперь относиться к моему однокласснику так, словно «ничего такого» не произошло?
Увы, произошло. Это предисловие, восхваляющее писания ярого шовиниста - антисемита, – тоже своего рода Рубикон. Перейдя его, Поспелов сделал нравственный выбор. И то, что встало теперь между нами, видимо, останется до конца нашей жизни.
                х  х  х
Однажды в Минске купил одну из открыто продававшихся фашистских газет (врага надо знать). Что там? Об «исторической вине евреев в спаивании славян». О «палаче русского народа Троцком» (вместо Льва подчеркнуто назван Лейбой). О «роковой ошибке двух великих вождей Гитлера и Сталина – не смогли договориться о том, чтобы выступить единым фронтом против мирового еврейства». О том, что «Чечня издавна была врагом России…» Словом, набор густой ксенофобии. И там же – статья,  восхваляющая «большого русского патриота Михаила Осиповича Меньшикова, расстрелянного жидами - большевиками».
Круг замкнулся.
Из дневника. 6 июля 1998. Киев – Минск
Только что из Киева: был на семинаре, организованном Институтом изучения иудаизма в СНГ. Проходил он в еврейской религиозной школе (улица Макеевская, 9).
Вечером в пятницу по еврейской традиции встречали Субботу (Шабат). Молитвы. В центре – раввин (рав) Адин Штейнзальц, автор множества религиозных философских трудов. По внешнему виду – старец с седой прореженной бородой, невысокий, тщедушный – типичный книжник. А ему всего 61 год. По русски не говорит. Переводчиком у него Ишайл (Шая) Гиссар, главный раввин Одессы. Тут же и директор названного Института Давид (Дуди) Полант – зять Штейнзальца – красивый парень, и другие представители этого Института. Кроме еврейских журналистов, основная аудитория, прибывшая на семинар, – учителя еврейских воскресных школ, в большинстве своем женщины.
Основное содержание семинара – лекции («уроки») рава Штейнзальца. В последний день (5 июля) в гостинице «Колос» он выступил перед журналистами. Говорил о роли еврейских газет, об освещении ими вопросов иудаизма, о необходимости борьбы с антисемитизмом.
Хотя мероприятие и называлось «встреча А. Штейнзальца с журналистами, нас он так и не выслушал, превратив встречу в сплошной собственный монолог. Сначала я что-то записывал, потом бросил: никаких свежих мыслей, общие слова, общие призывы…
Говорил он длинно, нудно, да еще перевод… Вклинившись в крохотную паузу, я задал вопрос: кого считать евреем? По Галахе* Галаха ( от ивритского глагола «идти», буквально – «путь») – свод толкований образа еврейской жизни, включая этику и ритуалы. ясно: того, чья мать – еврейка. А как прокомментирует это рав Штейнзальц, ибо тут возникают этические проблемы?
Суть его ответа: многие стали считать себя евреями, потому что это дает определенные преимущества (можно уехать в Израиль). «Закон о возвращении» более либерален, чем жесткая Галаха, и дает право на репатриацию и тем, кто еврей только по отцу или имеет еще более косвенные еврейские корни. Но это вовсе не значит, что эти люди автоматически становятся евреями.
Переводчик Гиссар добавил: будь его воля, он бы ввел для таких приезжих экзамен на еврейство и на израильское гражданство. Меня покоробило от этих слов. Это что же, экзамен на «чистоту крови» или на знание Торы? Но Тору в бывшем Советском Союзе изучали единицы, потому что это было под запретом, а в Израиль выехали сотни тысяч. Выходит, большинство из них – «второй сорт»? Просвещать людей, безусловно, необходимо, но отсекать от еврейства тех, кто с ним так или иначе связан и кровно и духовно, разве это на пользу Израилю, на пользу нашему народу?
Семинар семинаром, но поездка в Киев запомнилась и другим, на первый взгляд, весьма мимолетным явлением. Неподалеку от гостиницы, на людном перекрестке на тротуаре крупно вывведено белой краской: «Я люблю тебя, Лена!» Ну как пройти по такой надписи! Постоял возле нее, улыбнулся. Влюбленный, наверное, малевал свое признание ночью.
В заполошном нашем мире ежедневно, ежечасно происходят всякого рода катаклизмы, идет борьба за власть, за деньги, кипят политические и религиозные страсти, люди бесконечно доказывают друг другу, кто из них больше прав, в том числе, и кто больше еврей, а кто меньше. А тут – «Я люблю тебя, Лена!»
Любовь… Вот она, мудрость жизни. Не книжная, не умозрительная. Дар Божий на все времена. Если бы каждый человек смог постигнуть эту мудрость, вобрать ее в свою душу, не было бы на земле черной зависти и злобы, войн и прочих рукотворных катастроф. Но увы…
В поезде познакомился со студентом из Туркмении Фархадом. Учится в Минске на юриста. Он рассказал о расизме, с которым столкнулся в столице Беларуси. Его, смуглого «нацмена» часто останавливает милиция и, придираясь к документам, вымогает деньги.
При мне украинские пограничники придрались к его паспорту. Я сказал им: «Это студент», давая понять: с него все равно ничего не получат. Однако увели.
Минут через десять Фархад вернулся. Слава Богу, отвязались.
Я расспрашивал, как там у них в Туркмении? Говорит, что взяточничество – в порядке вещей. Президент страны Ниязов – владыка. При жизни ему ставят памятники, его портрет – на денежных купюрах…
Господи, неужели эта рабская покорность, культ вождя неистребимы?
                Трудное решение
К услугам гадалок никогда не прибегал. Будущее виделось, как цепь каких-то логических закономерностей, во многом зависящих от от собственных действий. Но если бы в начале 90-х услышал от какой-нибудь прорицательницы, что скоро предстоит мне со всем семейством уехать на постоянное местожительство в Германию, ни за что бы не поверил.
Люди покидают родную землю, как правило, из-за крайней нужды: голода, преследований, унижений, неустроенности, безысходности. Такой крайности в жизни моей семьи не было. С развалом Союза жить стало намного труднее, но ведь не голодали. Хотя моя военная пенсия из-за инфляции заметно похудела, но все-таки еще оставалась прибавкой к зарплате редактора газеты. Зарплата, правда, весьма скромная и к тому же нерегулярная (газета из-за нехватки денег в иные месяцы не выходила). Но и материальные наши потребности были тоже скромны.
Преследования? Общая политическая ситуация в стране благовонием, конечно, не отличалась. Антисемитская мерзость то и днло давала о себе знать, но и к этому уже привык. На войне стреляют. И коль считаешь себя бойцом, негоже при каждом выстреле охать и ахать. Бывают ситуации куда круче, чем та, в которой мы жили.
Неустроенность, безысходность? И здесь не видел повода для густого пессемизма. Я захвачен делом, в нужности которого убежден, оно занимало значительную часть моего времени, моих помыслов, усилий.
Но жил не сам по себе. У меня – семья, и хотя, как принято, считался ее главой, тем не менее должен учитывать и мнение жены. А взгляд Марины на сложившуюся ситуацию был другой.
- Понимаю, что ты уже привык к баррикадам (ох, часто подначивает меня этим словечком!). Но подумай и о семье. Что ждет нас в чернобыльской Беларуси? Ты, как журналист, должен знать: за последние годы число онкологических заболеваний сильно возросло. Да что далеко ходить, возьми наш подъезд…
Что верно, то верно: в нашем 36-квартирном подъезде за какие-то пять лет умерло с полдюжины человек, причем, далеко не в старом возрасте. Но, может, дело тут не только в Чернобыле: дом построен на месте городской свалки. И все-таки в доводах Марины свой резон: от последствий чернобыльской аварии, живя в Беларуси, никуда не деться. Радиацию разносят ветры, осадки, колеса автомашин… Да и кто знает происхождение продуктов, которые мы потребляем?
Марина настаивала: нам надо ехать в Израиль.
… - Ты же сам его хвалил, когда побывал там. Страна еврейская, слава Богу, без антисемитизма. Поселимся у моря. Люди весь год копят деньги на поездку к морю. А тут – курорт круглый год. Кто поумнее, уже уехали. Уехала с мужем твоя племянница, уехали Богановы, отправили своих детей Гальперины… А сколько твоих друзей-знакомых уже там! Ну чего мы ждем!
Израиль для меня – страна особая. Здесь мой народ стал народом, здесь центр еврейской духовности, здесь своими глазами увидел, как самобытна, как прекрасна эта земля. Сочетание «историческая родина» нашло свой отзвук и в моей душе. Страна, где после двух тысячелетий рассеяния, гонений, унижений люди могут с гордостью сказать: «Мы на своей земле!» Страна упорных и мужественных, сумевших за несколько десятилетий превратить каменистую пустыню в цветущие сады и урожайные нивы, построить красивые города и поселения и отстоять в войнах с агрессивными соседями свое право жить на этой земле.
Историческая родина… Но ведь есть и другая родина, где ты вырос, сформировался как личность, с малых лет впитал язык народа, среди которого жил, ставшего тебе родным, – родина не умозрительная, а самая что ни на есть реальная. И если уж называть точнее географическое место, олицетворяющее для меня это понятие, то без колебаний назову подмосковный поселок Красный Строитель, где прошли детство и юность. Поселка давно уже нет, но ощущение родины незыблемо. И земля белорусская, где родился и прожил около сорока лет, тоже для меня родная.
Нет, не хотелось покидать эту землю. Как поется в песне:
                Здесь мой причал, здесь все мои друзья,
                Все, без чего на свете жить нельзя…
Но в наши устоявшиеся понятия и стремления жизнь вносит порой такие коррективы, что отмахнуться от них уже невозможно.
В начале апреля 1994-го тяжело заболела Марина: непроходимость кишечника. Никакие традиционные меры уже не помогали. Началось общее отравление организма. Случилось это в мое отсутствие. Саша и Фаина Гальперины отвезли Марину в больницу скорой помощи. Работавший там рентгенологом Яша Басин, врач с многолетним опытом, сделал снимок. Сомнение в грозном диагнозе у него уже не было. Обратился к одному из лучших хирургов больницы Василию Заваде: «Это жена моего друга…»
… Примчавшись в больницу, я успел застать Марину минут за двадцать до операции. Лицо ее отдавало желтизной. Завада сказал мне:
- У вашей жены рак прямой кишки. Опухоль закрыла проход, потому и непроходимость. Будем оперировать… За исход операции ручаться не могу.
Пол стал уходить у меня из под ног. Впился ногтями в ладони, заставив себя выслушать хирурга до конца.
Марину на каталке уже увозили в операционную. Проводил ее долгим взглядом…
Операционная – на каком-то (уже не помню) этаже, а реанимация, куда после операции должны привезти Марину, на первом. Там, у лифта, и стал ждать.
Опускаю, что пережил за часы ожидания. Запало в память: истово молился. Впервые в жизни.
Прошло три часа, четыре, пошел пятый, а Марину все не везут. Так и не дождавшись, направился к операционной. Подошел к двери, прислушался. Тишина. В сердце колыхнулось недоброе: неужели катастрофа?
Из операционной вышла медсестра.
- Ну что там?!
Внимательно посмотрела на меня.
- Вы кто, муж?
- Муж.
- Операция тяжелая. Еще не закончилась.
От сердца чуть отлегло. Но, Господи, сколько же мне стоять у этой двери! Но я готов находиться здесь сколько угодно, лишь бы все закончилось хорошо.
Наконец, открылась дверь. По коридору медленно шел Завада. Не узнал меня?
Я бросился вдогонку.
- А, это вы… – произнес он каким-то бесцветным усталым голосом. – Ну, что… Случай трудный. Говорить о дальнейшем исходе пока рано. Мы сделали все, что могли… А дальше уже зависит от организма. – Помолчал и, предупреждая мой вопрос, закончил – тут,     я думаю, шансы пятьдесят на пятьдесят.
Пожал ему руку. Направившись к выходу, снова молился. Вся моя молитва: «Господи, помоги Марине, помоги!»
Наверное, Всевышний услышал меня. Помог прежде всего через Яшу. Как удалось заполучить для Марины отдельную палату, Яша не распространялся. Полагаю, что это было непросто. Шутка ли – отдельная  палата! Как кстати оказалась она после реанимации, когда многое зависело от ухзода за больной! Разумеется, я поселился здесь же.
Но нужно отдать должное и Марине. Едва пришла в себя, попросила таз с водой. После мытья повеселела, стала рассказывать, как в начале операции, пока была в сознании, настояла на удалении апендикса («За компанию!»). Уход уходом, но ее жизнестойкость, активное противостояние болезни стали фундаментом исцеления.
Не гладко оно проходило. Долго гноилась рана, но в конце концов дело пошло на поправку.
Через полгода еще одна (плановая) операция уже в Боровлянах в Институте онкологии. И снова искусные руки хирурга, на этот раз Виктора Кохнюка, сделали все, чтобы вернуть Марину к нормальной жизни.
Когда вся эта эпопея благополучно завершилась, вновь встал на повестку дня вопрос об отъезде. Испытывать судьбу после происшедшего – взять на себя столь тяжкую ответственность – я не мог. Для людей, перенесших такое заболевание, Беларусь с ее чернобыльскими проблемами – уже зона риска. Первый звонок прозвучал. Ждать второго? Нет уж, теперь все колебания в сторону! Надо ехать.
К такому решению подтолкнуло и второе обстоятельство. У сыновей не было своих квартир. У обоих семьи. Андрей с Верой снимали частную квартиру, а семья Сергея продолжала жить в учебном корпусе. Шел год за годом, подрастали дети – просвета с жильем никакакого. Для приобретения жилья нужны деньги, у сыновей таких денег не было. Словом, наложилось одно на другое. Решили: перед отъездом в Израиль свою трехкомнатную квартиру продадим, деньги – детям. В Израиле под открытым небом не останемся.
В 1995-м Марина побывала в Израиле. Жила попеременно у Богановых и Оли, моей племянницы. Страна ей понравилась. После ее поездки решение было принято: едем!
Не скрою: решение для меня тяжелое.
Поступил на курсы иврита. Оформление документов много времени не заняло. Когда паспорта были уже сданы в ОВИР, Марина проконсультировалась в Институте онкологии: показан ли ей израильский климат с его жарой и высокой солнечной радиацией?
Ответ был неутешительный: это не для нее.
Пришлось срочно давать отбой. Направился в ОВИР. Сказал, что в силу таких-то обстоятельств мы передумали и попросил вернуть наши паспорта. И услышал:
- А мы их уже уничтожили за ненадобностью. Вы же должны получить другие.
Я оторопел. Не прошло и десяти дней, как сдал их в ОВИР, и уже уничтожены! А, может, мне дурят голову, и наши паспорта кому-то понадобились? Но что я могу тут сделать!
Ничего другого не оставалось, как снова восстанавливать паспорта. Процедура канительная, однако уже начал привыкать к хождениям по всякого рода бумажным делам.
Итак, Израиль отпал. Жить в Беларуси Марине нельзя. А где можно? Куда теперь ехать? В Штаты? При одной этой мысли становилось не по себе. США – это далеко, очень далеко. А я не представлял своей жизни без общения с дорогими мне людьми и в Москве, и в Минске. Нет, уж если ехать, то поближе.
Так замаячил новый причал – Германия. На ней горячо настаивал Андрей. Страна цивилизованная, климат близок к белорусскому, разве что мягче. Условия для приема еврейских эмигрантов вполне подходящие.Чего ж тут думать!
Думай, не думай, а другого выхода в сложившейся ситуации просто нет.
И снова оформление документов, хождение по кабинетам, очереди в приемных и коридорах… Но продолжалась, как ни в чем ни бывало, и другая жизнь. Газетный водоворот, втянув в свою воронку, не выпускал. И как-то не верилось, что скоро все редакционные заботы уйдут от меня навсегда, и начнется новый этап жизни. Какой? Будущее виделось в тумане, да и думать о нем не хотелось.
              Из дневника. 11 сентября 1999.
Андрей и Вера принесли пакет из немецкого консульства – разрешение выехать на постоянное местожительство в Германию. Позади многомесячная эпопея – заполнение анкет, собирание уймы документов, хождения в нотариальную контору, Министерство юстиции, ЗАГС и прочие ведомства, многоразовые заходы по поводу той или иной бумажки, перевод на немецкий… За каждую печать, каждую начальственную закорючку, не говоря уже о переводе на немецкий, надо платить, причем, довольно ощутимые для нашего кармана деньги. Но если бы дело упиралось только в них!
Оформлял документы на нас с Мариной и семью Андрея. Все мы родились в разных местах, а теперь уже странах. Чтобы получить для Марины выписки из книги регистрации рождений, выезжал на Украину в город Золотоношу. Андрюшку, офицерского сына, угораздило родиться в Южно-Сахалинске. Поездка туда и обратно – слишком дорогое удовольствие. Пришлось неоднократно звонить, писать письма. Справку долго не высылали. Тогда Андрей прибегнул к испытанному средству: пообещал работникам ЗАГСа коробку конфет. Сработало. Конфеты, разумеется, выслал.
В немецком консульстве въедливая Мария Степановна при очередном моем визите находила какую-то недоработку или требовала дополнительную справку, назначая прием через несколько месяцев. Ну как ни позавидовать первобытным людям, которые обходились без всей этой бумажной тягомотины!
Господи, ты дал нам Слово, устное и письменное, но сущим наказанием стал бюрократизм. Много ли скажут о каждом из нас, как о личности, все эти бумаги, которые я отнес в консульство? Но что тут сетовать! Как - нибудь переживем эти издержки цивилизации.
И вот, наконец, этот изнурительный марафон позади. Казалось, уж теперь - то можно вздохнуть с облегчением. Но бурной радости не испытал. Слишком много бесконечно дорогого оставляю и в Москве, и в Минске.
От грустных мыслей отвлекают повседневные заботы и прежде всего подготовка очередного номера «Авива». О творческой работе не говорю – без нее себя просто не мыслю. Но и работа рутинная, неизбежная в газете, не в тягость. Литературная правка, деловые встречи, телефонные звонки, планирование каждой страницы, верстка и прочее и прочее – это тоже жизнь, ставшая привычной.
Один из последних рабочих визитов – в израильское посольство. Сотрудничество с ним для еврейской газеты вполне естественно, как и получение заранее обговоренной финансовой помощи. Многие наши нынешние читатели – будущие граждане Израиля. С каким духовным зарядом туда уедут, в немалой степени зависит и от «Авива».
Взаимодействие с газетой традиционно в компетенции 1-го секретарч посольства.
На сей раз в этом ранге меня принял Рон Шехтер, молодой человек лет тридцати. Как и его предшественники, прекрасно владеет русским языком. Сказал, что наслышан обо мне и газете, что Эли Валк, ведающий теперь еврейской прессой в СНГ, дал высокую оценку нашему «Авиву».
Это, конечно, приятно. Но я говорил о вещах прозаических. О том, что газета еле сводит концы с концами, что нет у нее ни помещения, ни компьютера. Поблагодарил за финансовую помощь, однако заметил: она явно недостаточна. Просил ее увеличить. Рон ответил, что понимает наши нужды, но финансовые проблемы решаются не в посольстве, а в Израиле. А там в этом отношении ситуация неблагоприятная: сокращение расходных статей бюджета…
Рон произвел хорошее впечатление. Собеседник внимательный, тактичный, быстро схватывает суть проблемы. Но сколько еще мне осталось сотрудничать с израильским посольством? Вроде бы пора и закруглять свои дела в Беларуси, а я все трепыхаюсь. Буду тащить «Авив» до последнего.
16 октября
Вместе с Ирой Климашевской участвовал в «Марше свободы». Митинг в Парке дружбы народов. Такого стечения людей в Минске давно не видел. Потом говорили: было тысяч 20. Называли и 25 тысяч. Митинг носил явно антилукашенковский характер. Видел плакаты: «В Европу – без Лукашенко!» «Уровень жизни – нищета»
Митинг был коротким. С речами выступили Николай Статкевич, председатель партии социал-демократов, Винчур Вечерка – от Белорусского народного фронта. Пел бард с гитарой.
Шествие направилось по улице Варвашени к проспекту Франциска Скорины. У площади Победы свернули на проспект. А там – заслон Омона. Постояли минут десять. Люди стали понемногу расходиться. Мы с Ирой тоже посчитали, что на этом акция закончилась. Ира пошла домой, а я поехал в Уручье к Сереже и Гале, где мы решили отметить 15-летие Насти.
Позднее узнал: мирное шествие закончилось избиением демонстрантов омоновцами на улице Первомайской перед мостом через Свислочь. Подробно об этом в «Народной воле».
18 декабря
Выпущен 7-й за этот год номер «Авива». А всего, начиная с первого, в марте 92-го, вышли 48 номеров. Это сотни страниц, и каждая пропущена через мои голову и сердце. В каких условиях выходила газета, уже писал. Должность моя попрежнему называется «главный редактор», но главенствую теперь только над собой . Я – одновременно корреспондент, ответственный секретарь, исполнительный директор, машинистка, экспедитор, грузчик. В штате, кроме меня, лишь бухгалтер – Галя Колесникова и помогают вычитывать газету мои давние друзья Нина Нисневич и Лиля Брандобовская.
Да трудно, очень трудно. Зато за все усилия – добрые признания читателей, устные и письменные.
Итак, последний мой номер… Верстальщик Дима Климантович, с которым делал «Авив» свыше года, уехал на три недели в Москву. Пришлось искать нового верстальщика. Помог случай. На одном из вечеров ветеранов войны познакомился с художником Леонидом Марковичем Гольдштейном. Для 6-го номера он сделал каррикатуру. Тогда и познакомился с его внуком Юрой Китиным, компьюторщиком. Примерно за неделю Юра набрал, сканировал и сверстал все материалы. Он договорился с какой-то фирмой, чтобы там перевели все это на кальку – для типографии. Велико же было мое огорчение, когда увидел: некоторые окончания слов не пропечатались. Юра был смущен. Потом признался: по неопытности допустил какую-то компьюторную ошибку.
В типографии «Плутос Маркет», где уже печатался 6-й номер «Авива», мне порекомендовали обратиться к компьюторщику Вадиму. Он перевел верстку на пленку. Вот с такими потугами и был отпечатан мой последний номер.
Но на этом проблемы не кончились. Надо привезти тираж – 2000 экземпляров – 20 пакетов. Выпросил в Хэсэде машину. Приехали к типографии, а на дверях замок. На следующий день машину удалось добыть только к вечеру. Подъезжаем к воротам, а во двор не пускают: проезд перехвачен цепью. Охранники требуют за проезд деньги. До склада около ста метров. Перетащил эти 20 пакетов к машине…
Пишу о технических реалиях, но немало трудностей пришлось преодолеть, пока подготовил номер. Впрочем, что об этом говорить! Дело обычное.
И все это на фоне подготовки к отъезду в Германию. Сколько было волнений и тревог! Получение загранпаспортов в ОВИРе, в немецком консульстве – виз. Передача дел новому главному редактору Борису Герстену, мучительная экспертиза вещей, бумаг, фотографий, книг – что взять с собой, что оставить временно, а что раздарить…
Перебираю адреса, бумаги. Целые пласты прежней жизни. Как дамоклов меч – уже взятые на 19 декабря билеты на поезд в Дюссельдорф. Страх: дел прорва, как успеть? Надо выплатить гонорар, вернуть чужие книги…
Прощальные звонки и визиты.
10 декабря были с Мариной на ханукальном вечере в общине прогрессивного иудаизма «Симха». Застолье, музыка, танцы… Борис Фейгин, неизменный тамада, объявил, что мы с Мариной уезжаем в Германию и спел песню собственного сочинения, посвященную нам, на мотив «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»
Прочитала свои стихи по случаю нашего отъезда и волонтер Хэсэда Клара Тремаскина. Нам вручили подарки: авторучку «Золотое перо» и бутылку вина. В памяти остались Борины песни – на русском и на идиш. Он – настоящий артист, хотя десятки лет проработал на железной дороге. И еще один подарок: аудикассета с его песнями.
Этот вечер и еще раньше двое суток, проведенных с ветеранами войны в Доме творчества писателей «Ислачь», были прекрасными островками в море предотъездовской кутерьмы.
На наши проводы приехал из Львова Боря Гаврилин, двоюродный брат Марины. Недавно уволился из милиции в звании полковника. Вынашивает планы спортивного бизнеса, связанного с канатными дорогами в Карпатах. Удивительный человек! Вобрав немалый житейский опыт (преподавал физкультуру, был строителем, милиционером) так и не загасил в себе огонь романтики. Творчески одарен: художник, поэт, философ… И при всем этом – хорошо развитое чувство товарищества.
В нашей более чем скромной кухоньке зазвенели бокалы, зазвучали песни. Однокомнатная квартира, которую сняли два с половиной года назад, теперь, как разоренное гнездо. На полу – баулы, чемоданы, стопки книг, папки с бумагами… Впрочем, здесь и раньше не чувствовали себя комфортно. Квартирка обшарпанная, с вечно хлопающей входной дверью, вонью от мусоропровода. К тому же – первый этаж со всеми вытекающими «прелестями». Во дворе – грязь, рев паркующихся и проезжающих машин, перед подъездом – компании сомнительных личностей с неизменным матом. Зимой в подвале, что под нами, – ночевки бомжей. Однажды ночью они развели там костер. Дым проник в нашу обитель…
Конечно, можно было подыскать жилье и получше, но в конце концов махнули рукой: ладно, перетерпим. Эта берлога на улице Бельского стала нашим пристанищем в переходное для нас время. И как ни странно, по отношению к ней даже появились ностальгические чувства. Здесь по утрам и вечерам надрывно звонил телефон, требуя редактора еврейской газеты. Здесь писал статьи, корреспонденции, очерки и прочие материалы, редактировал творения авторов «Авива», комплектовал очередной номер. Здесь прожит весьма активный кусок жизни.
19 декабря
Встали в 5.30. Последние приготовления в дорогу. Оставшиеся пожитки заберет Андрей. У метро «Пушкинская» – встреча с семейством Андрея, на вокзале у камеры хранения – с Сережей, Галей, Борей Гаврилиным. Получили свой багаж, перенесли его на перрон. Пустят ли с такими громоздкими баулами в вагон?
На перроне к нам присоединился Боря Фейгин. Подошел к проводнице, что-то ей сказал... Боря – не только заслуженный деятель искусств, но и заслуженный железнодорожник. Этот второй его титул, видимо, и сыграл свою роль в посадке в вагон. Никаких препятствий для наших вещей проводница не чинила.
Купе – на троих. Компактно расставляем багаж. Он заполняет почти все пространство этого маленького отсека. И снова тревога: а если у третьего пассажира тоже несколько баулов, где их разместить?
Наш сосед по купе, молодой человек, появляется почти за минуту до отхода поезда. С одной сумкой. Облегченно вздыхаем.
За окном – наши близкие… Последние секунды перед отправлением. Казалось бы, столько уже было на моем веку прощаний, что пора и привыкнуть. Но это прощание особое. Уезжаем в другую страну, другую жизнь. Когда еще снова увижу этот перрон, а за ним улицы и проспекты, по которым ходил около сорока лет? Сколько связано с этой землей и ее людьми, чьи образы навсегда и в памяти, и в сердце!
Поезд трогается. А мне не хочется даже мысленно произнести «Прощай, Минск, прощай, Беларусь!» Шепчу про себя: «До встречи!»
В поезде. Сосед сразу же завалился на верхнюю полку. Вагон чистенький, в туалете все блестит – никаких проблем. Неспешно завтракаем (куда спешить!), проводница снабжает чаем.
Мысли раздваиваютя – о прошлом и будущем. В голове вертится песенка Юлия Кима:
                Эх, казак молодой, голова бедова,
                Поскорей позабудь, что оставил дома.
                Впереди вольный шлях, удалая доля,
                А за нами на рысях
                Э-эх, да Гуляй - Поле…
Вряд ли наша доля в Германии будет такой уж удалой. Мне – под 70, Марине – 66. В этом возрасте удалые планы не строят. Да и позабыть о том, «что оставил дома», никак не могу. Слишком многое оставил.
Не раз слышал: нельзя жить прошлым. Ностальгия может превратиться в болезнь. Но вопреки этой житейской логике костер воспоминаний меня тоже греет. Наверное, уж такой я человек. Память высвечивает дорогие мне лица, голоса, те или иные детали прожитого – и грустные, и веселые, а порой безмерно счастливые. Ну как не возрадоваться сердцу, если познал столько светлого, если не обошли меня стороной любовь, товарищество, если встретилось много хороших людей!
…В Бресте – таможенный досмотр. Показываем паспорта, заполненные декларации, документ о том, что наши гитара и мандолина не представляют музейной ценности. Багаж не «шмонают». Спасибо и на том.
Поезд поставили на европейские, более узкие рельсы. Теперь и наше будущее уже на других рельсах.
После трехчасового стояния в Бресте снова поплыл перрон. Миновали мост через Западный Буг. Беларусь позади, а с нею в соизмерении с одной человеческой жизнью уплыла в прошлое целая эпоха.
Повернул голову в сторону Буга. Заурядная речка, перемахнуть ее вплавь – пару минут. Но нет, не просто речка. Наш Рубикон. Мы его прошли – выбор сделан. Так чего я оглядываюсь? Вперед!
20 декабря. Германия.
В 8.50 утра поезд прибыл в Дюссельдорф – столицу земли Северный Рейн – Вестфалия. Эта земля определена нам на жительство. А дальше предстоит добираться до городка Унна – Массен. Там пересыльный пункт. Еще в Минске позвонил моей двоюродной сестре Тане и ее мужу Ване Сергиеням о времени нашего прибытия. Они – тоже бывшие минчане, уехали в Германию несколько лет назад. Поселились в городе Крефельде, неподалеку от Дюссельдорфа. Теперь там весь их клан – Танина мама и она же с папиной стороны моя тетя Сима, сыновья Дима и Тимур. А в Дюссельдорфе со своей семьей – Тамара Брусиловская – моя троюродная сестра, тоже с папиной стороны. Был дружен с ней еще в студенческую пору – вместе учились в Историко-архивном, только она тремя курсами младше.
Встретят ли нас? Звонок звонком, но мало ли что бывает… Выгружаем на перрон вещи, крутим головами. На перроне тьма народу. В этом людском муравейнике большого незнакомого города чувствуем себя весьма и весьма неуютно. С тоской смотрю на наши тяжеленные баулы. Если не встретят, куда их волочь? Расспрашивать, как добираться до Унна – Массена – опять же проблема. Немецкого Марина не знает, а я знаю его мизерно, хотя в школе и институте язык учил. Но что значит «учил»? Самого главного – разговорной практики у нас не было. Не было и стимула к изучению иностранного языка. «Железный занавес» обрекал на языковую безнадегу: учи не учи, а толку что? За границу все равно не пустят. А в России-матушке простым смертным зачем он, немецкий? Стоит ли тратить столько усилмй на его изучение, чтобы потом носить в себе мертвым грузом? Чего там скрывать, мы халтурили.
Теперь за все это надо расплачиваться.
Как внезапный свежий ветер для поникших парусов – бегущий к нам человек… Ваня! За ним – Таня и Тамара с мужем Юрой. Объятия, поцелуи, восклицания, расспросы. Товарищество… Сколько уже раз оно выручало на крутых перепадах жизни!
Ваня растолковал, с какой платформы отправляется поезд в сторонуУнна-Массена. Я было взялся за один из баулов.
- Погоди, – остановил меня. – Вы прибыли не в какие-нибудь Муховичи, а в Европу. Сейчас подкачу тележку.
Это средство ручной механизации для пассажиров бесплатное – тут же на перроне. Невольно сравниваю с привычными российскими и белорусскими вокзалами. Там – тащи свои вещи сам или плати носильщику. А здесь все продумано в интересах пассажиров. Не надо волочить багаж по ступеням, чтобы выйти на другую платформу: есть лифт.
С Тамарой и Юрой вскоре расстались. Чтобы не везти все вещи в Унна – Массен, часть их они взяли с собой – будут у них до нашего появления в Дюссельдорфе. А Таня с Ваней сопровождали нас в электричке вплоть до нашей остановки. Купили нам билет, снабдили телефонной карточкой. От денег решительно отказались.
- Это наш подарок.
Электричку тоже не сравить с теми, в которых приходилось ездить в бывшем Союзе. Чистота, удобная планировка, в вагоне – туалет.
На станции Унна, где мы вышли, Ваня помог перетащить наши вещи к автобусной остановке. Попрощались.
На такси – к пересыльному пункту. Это целый городок. Оставил Марину с вещами у главного здания и поспешил добывать дальнейшую информацию: с чего начинать, куда дальше? Не сразу разобрался, ходил от одного дома к другому, ибо информация от русскоговорящих «перемещенных лиц» была противоречивой. Наконец, какая-то девушка более толково разъяснила: прежде всего надо к хаузмайстеру (по нашему – к завхозу).
Немка, к которой попал, дала ключ от комнаты. Разыскал нужный дом и комнату. В главном здании взял тележку. Перевезли с Мариной вещи в нашу временную обитель. Комнатка около 10 квадратных метров. Две кровати, шкаф, полочки, холодильник, стол, два стула. Словом, жить можно. Затем снова к хаузмайстеру. Получил два комплекта белоснежного постельного белья, кухонную утварь и… два комплекта туалетной бумаги.
Улыбнулся: вот это забота!
1 января 2000.
Три дня – хождения по кабинетам. В коридорах – толпы. Сначала теряешься от этого столпотворения. Большинство прибывших сюда – этнические немцы из бывшего СССР. Чиновники говорят только по-немецки. Как хочешь, так и понимай. Но много слов не тратят. Конвейер! Заходишь в кабинет, выкладываешь документы, и служащий сам знает, куда заносить твои данные и какую бумажку выдать. Финиш этого конвейера – касса, где получили социальную помощь – 390 марок – на время пребывания здесь. Очень даже неплохо. И вот уже шикуем: накупили разных продуктов. Ешь – не хочу!
Едва оформили прописку, как наступило Рождество. На несколько дней деловая жизнь замерла, магазины не работают. Давно на нас не сваливалось такое безделье. Прогуливаемся по городку, учим немецкие фразы по самоучителю. Теперь, когда схлынули на время первые рутинные хлопоты, можно осмотреться, взглянуть хотя бы с улицы, как живут немцы. Конечно, этот городок – лишь капелька Германии, но ведь и в капельке многое преломляется.
Прежде всего бросаются в глаза чистота и порядок. Улочки словно вылизаны. Никакой грязи и пыли. Тротуары и дорожки брусчатые, кругом зеленые лужайки. Фасады многих домов, как маленькие музеи. Перед входом – фигурки Дедов Морозов, гномиков, разных зверюшек. Отдана дань и прошлому: на стене одного из домов – тележное колесо, возле другого – вагонетка с углем на рельсах: память о недавнем прошлом этой земли. Деревца обвиты рождественскими гирляндами. Дома добротные. Черепичные крыши. Почти у каждого дома – гараж. Аккуратные заборы – и деревянные, и металлические. Зачастую вместо заборов – декоративный кустарник, подстриженный под прямоугольные грани. Впрочем, стрижка может быть и художественной – в зависимости от фантазии хозяина.
Гуляя вечером, узнали: здесь есть филиал гуманитарной организщации «Каритис». На следующий день зашли туда. Перед дверью, за которой принимают посетителей, – небольшая очередь. На столике в тарелке – пирожные. Угощайтесь, граждане эмигранты!
Мы угостились. А когда наступила наша очередь, вошли в кабинет. На какую либо помощь не рассчитывали. У меня прежде всего журналистское любопытство: чем тут помогают?Всем подряд или выборочно?
Нас приветливо принял мужчина богатырской стати. Русскоговорящий. Представился: Александр Ульрих. Мы тоже представились, коротко рассказали о себе и, в частности, почему решили уехать в Германию. Он внимательно выслушал и вручил подарок: пару полотенец и по паре трусов и маек. Поблагодарили и откланялись.
Пришли в свою комнату и стали готовить пожитки к сдаче в багаж. Их отвезут в общежитие, где будем жить до вселения в квартиру. Городок, определенный нам на житекльство, – Виллих (5 километров от Крефельда, где живут Таня и Ваня).
Стук в дверь. На пороге – наш благодетель.
- Извините, что беспокою. Но когда вы ушли,  я подумал: надо вам дать еще и одеяла. Не затруднит ли вас, – обратился ко мне, подойти сейчас за двумя одеялами?
Меня, конечно, не затруднит. Одеяла нам еще как нужны! Но прежде следует покончить с багажом, ибо с минуты на минуту должна прибыть за ним машина.  За одеялами отправился минут через десять. На полпути встречаю… Александра с двумя объемистыми свертками. Он решил сократить мне хождение…
Как изголодались мы по благородству, бескорыстию, деликатности! И как хорошо, что встретились с этим в первые же дни пребывания в Германии!
                Живут же люди!
Статус в Германии для еврейских эмигрантов – «контингентные беженцы». Название странноватое. Мы ни от кого не бежали. Нам разрешили приехать – мы приехали. Так почему «беженцы»? Оказывается, еще до массовой еврейской эмиграции такой статус немецкие чиновники придумали для вьетнамцев, камбоджийцев и других, бежавших из родных мест из-за преследования властей, нищеты, безысходности.. А нас, еврейских эмигрантов, просто подогнали под этот статус. Слово «контингентные» тоже какое-то непонятное. Ну, ладно, назвали бы «контингент беженцев» – тут понять можно. А «контингентные» – это с чем едят?
Но столь мудренное название нас не очень-то колышет. Главное, суть. А суть такова, что статус, к которому приравнены, в материальном отношении весьма привлекателен. Квартиру оплачивает государство (на двоих до 60 кв. метров). Оно же в значительной степени взяло на себя и медицинское обслуживание. Пособия вполне хватает на безбедную жизнь. Так что, господа контингентные беженцы, скажите спасибо стране, что так радушно вас приняла.
Наше становление на немецкой земле… Сначала общежитие, поиски квартиры и, наконец, ее обретение и начало размеренной, стабильной жизни. У нас этот процесс затянулся на полтора года. Хотелось поселиться в спокойном зеленом районе вдали от городского шума. И как голубая мечта, чтобы рядом был какой-нибудь водоем – озеро, река или просто пруд. Сколько себя помню, всегда меня тянуло к воде. Марину тоже. И надо же такому везению: выпало жить именно там, где хотелось. Крефельд, где мы в конце концов поселились, относится к средним городам Германии. Свыше 200 тысяч жителей, в 15 километрах юго-западнее Дюссельдорфа. Сообщение с ним прекрасное: электричка, трамвай, не говоря уже об автобане. В Дюссельдорфе – аэропорт и железнодорожный узел, связывающий с разными городами Европы и мира. Словом, географическое положение Крефельда нас вполне устраивает. Квартира тоже. Две раздельные комнаты, кухня, балкон, ванная, центральное отопление. З-й этаж. А район… О таком и мечтали. К дому с одной стороны подступает сквер, с другой – зеленый заповедник, с третьей – озеро. Метрах в трехстах – поле, луг для выгона лошадей, а чуть дальше – парк – раздолье для утренней зарядки и прогулок.
Ну как не пользоваться такой благодатью! Летом в каждый погожий день – на озеро! Абонемент за вполне доступную цену на все лето, и можно часами купаться, резвиться на шелковистой травке или, лежа на ней, снова и снова постигать вечную мудрость: жизнь несмотря на все ее вывихи и капризы, все-таки прекрасна.
На озере у меня завелся приятель - немец, бывший спортсмен, большой любитель плаванья. Склонен к философствованию.
Наш разговор для твоего удобства, мой читатель, передаю в переводе на русский.
- Политика – дерьмо! – начинает он свой монолог. – Война – дерьмо, деньги – дерьмо!
- А что не дерьмо? – вопрошаю я наивно.
- Природа! – воздевает он ладони к небу.
- Естественно! – поддерживаю я эту глубокую мысль.
Поскольку запасом немецких слов не перегружен, после столь исчерпывающего умозаключения предпочел снова бултыхнуться в разомлевшую от июльской жары воду.
Озеро ухоженное. На середине – деревянный плот для ребятни, скамейки на берегу, душ. Рядом – буфет: бутерброды, напитки, мороженое…
Умеют немцы жить с удобствами. Эту черту их бытия ощущаешь на каждом шагу. Входные двери не хлопают: тормозящие устройства. Лифты бесшумные. Контейнеры для мусора наглухо закрыты. Отдельно – для бумаги, пластмассы, стеклянной тары. Эту тару тоже разделяют: в один отсек контейнера бросают зеленого цвета, в другой – коричневого, в третий – белого. А чтобы бросали, куда положено, – таблички. Есть контейнеры и для веток кустарника. Пищевые отходы идут на удобрение, прочие – на переработку.
И масса всевозможной техники: и домашней, и дворово-уличной. Не в диковинку увидеть в крошечном палисаднике мини-экскаватор. А сколько технических придумок для сбора листьев, резки кустарника, полива  и прочих работ!
Довелось побывать на одной ферме, примерно в километре от городской черты. Сама ферма – фундаментальное кирпичное строение – напоминает  средневековый замок. Во дворе за такой же массивной кирпичной стеной – хозяйственные блоки: гараж, свинарник, склады для соломы и разной усадебной утвари. Все здесь механизировано и электрофицировано. А иначе как? Ведь работают всего лишь два человека – хозяин фермы Готфрид и его жена Гертруда. В страдную пору нанимают сезонных рабочих. Но всю повседневную работу выполняют сами. Выкармливают около двух десятков свиней. И плюс к этому выращивают картофель, капусту, свеклу и другие овощи на площади в несколько гектаров. При жесткой конкуренции никак не обойтись без передовой технологии. Неизменный компонент производства – компьютер. Четкий график работ, строгая дозировка полива, удобрений – все, все скрупулезно рассчитано.
Не раз проезжал на велосипеде мимо «владений» Готфрида. Поля ухожены, всходы сочные, никаких гусениц и прочих вредителей. А побывав на ферме,  увидел гигантских свиней. Таких в бывшем Союзе показывали на сельхозвыставках, а председателям колхозов и животноводам за «рекордные показатели» давали Золотые Звезды Героев Соцтруда.
Как бы подивились немецкие фермеры, если бы на них обрушилась со страниц газет, с экранов телевизоров шумная пропагандистская кампания, мобилизующая на «битву за урожай»! Как-то обходятся здесь без селекторных совещаний, накачек и репрессий, досок почета. А результат известен: в Германии при густой плотности населения ее граждане недостатка в сельхозпродуктах не испытывают.
Что значит быть хозяином на земле! Хозяином, независимым от капризов власти. Есть законы, на которые не вправе покуситься ни министр, ни канцлер. Да и диковатым выглядел бы глава государства, если бы вздумал поучать фермеров, как проводить сев или уборку урожая. А указы о смещениях чиновников, «не обеспечивших» контрольные показатели в сельскохозяйственном производстве, здесь просто немыслимы. Попробовал бы канцлер так покомандовать, быстро бы слетел.
Немецкий образ жизни… Впрочем, точнее сказать, европейский. Все-таки центр Европы, прозрачные границы, общий демократический уклад и в большом и в малом. «Людям должно быть хорошо!», как любил говорить Владимир Высоцкий. Хорошо – значит, комфортно в бесчисленных житейских «мелочах».
Городская улица. Четкая, последовательная нумерация не домов, а подъездов. В подъездах – кнопки звонков с указанием фамилий. Если дом в глубине двора, нумерация вынесена к уличному тротуару. Не нужно кружить по дворам в поисках нужного адреса.
На каждой остановке общественного транспорта – расписание. Отдельно для будней, субботы, воскресенья и праздничных дней. Расписание не меняется годами. Вход в автобус только в переднюю дверь, выход в заднюю. При входе надо показать водителю проездной билет или купить у него разовый. Это выполняется неукоснительно: к порядку в Германии не привыкать. Остановки объявляются, их названия дублирует светящееся табло.
На остановках – пупырышки на тротуаре: для слепых.
В большом почете – велосипед. Здесь давно уже поняли: удобное, безотказное транспортное средство и к тому же – здоровье. Обычная картинка: лихо рулит пожилая фрау. На багажнике – корзина с продуктами. В выходные дни на велосипедах – целые семьи. У детишек к багажникам прикреплены длинные стержни с красными флажками. Безопасность движения продумана всесторонне. На улицах и более или менее широких тротуарах четко размечены велодорожки. К велосипедистам у автоводителей отношение трепетное: не дай Бог ущемить их права, неприятностей потом не оберешься. Там, где велосипедисты или пешеходы имеют преимущество, автомашины почтительно замирают.
С завистью подумал: эту бы благодать – на просторы бывшего Союза! В Минске решил проверить: уважают ли меня, пешехода, на переходе «Зебра». Мчался поток машин, но я храбро шагнул на светлые полосы. Куда там! Скорость ближайший автомобиль не сбавил, и если бы я не отскочил назад, наверяка оказался бы сбитым. Обычное дорожное хамство, к которому здесь привыкли..
В Германии, как и в любой стране, где масса автомобилей, случаются, конечно, и дорожные происшествия. Однажды был свидетелем, как водитель, неудачно сманеврировав, задел капот другой машины. Никакой ругани, никакого хваания за грудки. Оба водителя спокойно договаривались о материальной компенсации.
Вежливость, уважение к законам, правилам вошли здесь, как говорится в плоть и кровь. Не исключение и такое. Поздний вечер. Улица пустынна и… красный светофор. Однако редкие прохожие терпеливо ждут пока вспыхнет зеленый. Привычка.
В коридорах госучреждений всегда есть стулья или скамьи для посетителей Там, где посетителей обычно много, – автомат. Нажимаешь кнопку, и он выдает листок с указанием очереди. А на табло – цифра, по которой можешь судить, сколько человек перед тобой осталось. Вспыхнула твоя – заходи.
Служащие, как правило, вежливы, внимательны, пунктуальны. Если отсылают в другой кабинет, другую контору, устное пояснение продублируют листком, где напишут адрес, телефон, фамилию служащего, к которому следует обратиться.
Еще штрих немецкой действительности. Здесь часто можно увидеть смеющихся людей. И не только молодежь, которой и не надо особых поводов для того, чтобы посмеяться или просто подурачиться. Типичная сценка: встретились две соседки, посудачили, посмеялись. Для них это, очевидно, своеобразная зарядка. Не часто увидишь такое благодушие, такую раскованность в российских или, скажем, белорусских городах. Лица там в основном хмурые. Редко, редко услышишь на улице смех. Не до него.
А в Германии улыбку может вызвать даже скульптура. Вместо хмурых идолов вроде незабвенного Ильича с повелительно вытянутой рукой – веселые изваяния: мужик, вылезающий из ванны, пивовар с голой задницей, собака, с поднятой задней лапой, понятно для чего… И каждый такой сюжет – обращение к прохожему: ну, улыбнись же! Разгладь морщины на лице. В мире так много забавного!
Наверное, уж очень умильную картинку жизни в Германии я нарисовал. Прямо таки райская страна. Ни проблем тебе, ни хмурых физиономий.
Если бы так… Когда пишутся эти строки, в стране – затяжной экономический спад, массовая безработица. И проблем в этом раю – выше крыши. Не буду их касаться – о них уже много написано. Хватает здесь и бюрократизма. Приверженность к знаменитому немецкому орднунгу (порядку) порой выходит за пределы всякого здравого смысла. Но несмотря на все неурядицы (где их не бывает!) Германия попрежнему остается страной притягательной для тысяч и тысяч эмигрантов из разных стран и континентов. Если не считать нелегалов, поток, которых, увы, не иссякает, каждый приехавший сюда законным путем, получает кров и социальную защиту. Здесь к правам человека, будь он гражданин Германии или иностранец, относятся очень серьезно. Прожив на немецкой земле несколько лет, воочию убедился: это, действительно, цивилизованная, демократическая страна.
Почему здесь люди живут, можно сказать, на порядок лучше, чем на моей родине? И об этом уже написано изрядно. А я думаю еще вот что. Дело не только в умении трудиться рационально, с учетом достижений науки и техники. Страна по - настоящему демократична, а, значит, цивилизована.Нахлебавшись диктатурой Гитлера, приведшей их к войне и последующему разорению, немцы поняли: гиблое это дело во всех отношениях. Рано или поздно воинственная диктатура кончается крахом. Не лучше ли идти другим путем?
И пошли. И вряд ли в обозримом будущем с него свернут. Слишком дорого заплатили за учебу.
                Какие они, немцы?
Перед отъездом в Германию довелось услышать:
- Тебя не смущает, что будешь жить с немцами, которые угробили шесть миллионов твоих соплеменников? Сейчас они откупаются за свои злодейства. Ты готов принимать их подачки как, плату за все, что они сделали с евреями? И тебе полезет в горло их хлеб с маслом после Освенцима, Треблинки, Минского гетто?
Что тут ответить? Говорил, что нынешние немцы не несут  ответственности за злодейства их дедов и прадедов. Что Германия – уже совсем другая страна и давно порвала с нацистским прошлым. Что нельзя же бесконечно жить в ненависти.
Но боль памятлива. Да и сам не сразу отрешился от многих прежних представлений о войне, которую в СССР назвали Великой Отечественной. В справедливости этого названия не сомневаюсь и поныне и с глубочайшем уважением отношусь к поколениям,  вставшим на пути фашистского нашествия. Но любая война, как ее не называй, – состояние для человека противоестественное. В средствах неразборчива и при любом раскладе выливается в трагедию для обеих сторон.
Как я радовался в отроческие годы, когда сообщалось о массовых воздушных налетах на города Германии! Получайте, гады! Это вам за все, что вы натворили на нашей земле! Германия представлялась сплошным вражеским «логовом», как называли ее тогда в наших газетах. И вовсе не думалось о том, что бомбы падают не столько на «военные объекты», сколько на жилые дома, без разбора разрушая, убивая, калеча. Услышав в 1941-м только раз, как воют бомбы, запомнил этот ужас на всю жизнь. А каково было жителям немецких городов, когда бомбы сыпались на них чуть ли не каждую ночь? Каково было матерям видеть своих убитых или искалеченных детей и каково было детям, когда на их глазах гибли матери, рушился мир?
«У войны не женское лицо»… А какое оно у войны, если не омерзительное? Войны развязывают властолюбцы, политические интриганы, а расплачиваются своими жизнями, изломанными судьбами самые обычные, миролюбивые люди.
В городском музее Крефельда видел снимки: город в конце войны. Сплошные руины. Они мало чем отличались от руин Сталинграда или, скажем, Минска. Запомнился и стенд: фотографии погибших на войне крефельдчан. Почти все эти люди – в военной форме, ненавистной мне с отроческих лет. Хотел бы знать, кем и какими они были, как вели себя во время войны. Ну, например, Ганс Кампф, родившийся в 1922-м, погибший в 1944-м. На снимке парень как парень, симпатичное лицо, ничего в нем жстокого, надменного.А в жизни? Был ли зверюгой - эсэсовцем или простым солдатом, которого против его воли бросили в гигантскую мясорубку? А эта девушка Мария Ленцер? Родилась тоже в 1922-м, ушла из жизни в 1945-м. На снимке – в штатском, улыбается. А кем была в войну? Связисткой в штабе? Надзирательницей в концлагере? Или вот этот, Фридрих Кеттман? Родился в 1908-м, погиб в 1942-м. Лицо благостное, будто военная форма для него – сущая случайность. Сними ее, и перед нами предстанет добродушный бюргер, для которого более привычна кружка пива, нежели шмайсер. Но поди угадай, что скрывается за внешним благодушием на фотокарточке. Может, с упоением орал «Хайль Гитлер!» и хладнокровно расстреливал пленных. А, может, в душе проклинал фюрера и, проходя через украинскую или белорусскую деревню, протянул краюху хлеба голодному ребенку? Кто знает и чего теперь гадать?
Фотографии вызывают двоякое чувство. С одной стороны, как ни крути, это бывшие наши враги и несмотря на все свое разнообразие –  составляющие страшной бесчеловечной силы, которую ценой неимоверных потерь сокрушила Советская Армия. А с другой стороны все эти молодые люди – тоже жертвы той лютой войны, жертвы идеологии и политики нацизма. Если бы в свое время миллионы немцев сказали решительное «нет» психопату с косой челкой и его банде, не было бы этой войны и этих жертв. Но в подавляющем своем большинстве не сказали, не возмутились. Дали увлечь себя идеей арийского превосходства, стадно пошли за Гитлером.
Впрочем, укоряя немцев, не худо обратиться к стране, в которой мы жили и которой так гордились. А разве в СССР не было такой же стадности, позволившей утвердиться во власти другому изуверу -диктатору – Сталину? Разве он не вынашивал планы завоеваний чужих земель?
Но сейчас я пишу о немцах. Знаю, хорошо знаю, что в те мрачные годы была и другая Германия. Был обер-лейтенант Гюнтер Крыль, спасший в Пинске от неминуемой смерти еврейского юношу Фишла Рабинова. Была графиня Мария фон Мальцман. В ее берлинской квартире в разное время нашли убежище около 60 человек – евреи и неевреи, – за кем охотилось гестапо…Таких людей с обостренной совестью, вставших на путь сопротивления мракобесию, насчитывались тысячи. И все-таки той, другой Германии, оказалось мало, слишком мало среди жестокости и равнодушия. Но именно она пустила живительные ростки для будущего возрождения страны. Именно та, совестливая и непокоренная Германия проложила дорогу к нынешней демократии, гуманизму, помогла уйти от тьмы к свету.
Живя среди другого народа, хочется понять: каков его национальный характер? Расхожее суждение: немцы педантичны, законопослушны, любят порядок, скуповаты. И еще довелось слышать: нынешние немцы в массе своей не очень-то покаялись в содеяном во время войны фашистской Германией. Один мой знакомый уверял:
- Ты думаешь они сильно изменились со времен Гитлера? Как бы не так! Я несколько раз бывал в Германии, знаю. Внешне они с тобой будут вежливы, предупредительны, а на самом деле нас, приезжих из России, не любят.
- А почему они должны нас непременно любить? Чем мы заслужили эту любовь?
- Ну, не то, чтобы должны любить, а хотя бы уважать. Немцы же, поверь мне, нас презирают. И приди сейчас к власти какой-нибудь новый Гитлер, ого-го, еще как себя покажут! Сколько волка не корми…
Выслушав все это, подумал: как же они живучи, предубеждения! И когда же, наконец, люди научатся смотреть на мир без этого недоброго прищура!
Недели через три после приезда в Германию на вокзале в Дюссельдорфе мы с Мариной слегка заблудились. Вокзал огромный: три уровня, множество выходов на платформы… И вся информация на чужом языке. Остановили проходившую мимо пожилую женщину, и я, склепав фразу на немецком, спросил, с какой платформы отправляется такой-то поезд. Она, заглянув в рассписание, стала подробно объяснять. А когда я закивал, обозначая, что понял, спросила:
- Wocher kommen Sie?* «Откуда вы прибыли?»
Услышав, что из Минска, вдруг заплакала. Мы оторопели. А женщина, вытирая слезы, что-то говорила, повторяя: «Meine Br;der  meine Br;der!..»** «Мои братья, мои братья!..» И несколько раз упомянула Минск. И тут до меня дошло: два ее брата погибли в 1944-м под Минском.
Мы стояли в растерянности, не зная, как на это реагировать. Женщина, немногг успокоившись, сказала:
Shreiben Sie bitte mein Telefonnumer und Adresse. Kommen Sie  bitte zu Besuch.*** Запишите, пожалуйста, мой телефон и адрес. Приходите в гости.
Хотя и знал, что с нашим хилым немецким вряд ли воспользуемся ее приглашением, однако и телефон, и адрес записал. А про себя подумал: почему к нам, незнакомым людям, такое расположение? Мы – из страны, воевавшей с ее страной, из города, возле которого погибли ее братья. Казалось бы, одно это должно вызвать у нее чувства не в нашу пользу. А тут совсем наоборот. Как понять ее порыв?
Поразмыслив, пришел к выводу: земля, где покоятся ее братья, стала в какой-то степени родной для нее. А раз мы оттуда, значит, теперь ей не чужие. Логика добросердечия не подвластна предрассудкам.
Было множество встреч и с другими немцами, но не припомню случая, чтобы хотя бы кто-нибудь каким-то образом – словом, интонацией или взглядом выразил неприязнь к «русским», как называют здесь выходцев из бывшего СССР. Запомнилось другое: вежливость, дружелюбие, готовность помочь.
Однажды на трамвайной остановке спросил у молодых людей: в какую сторону надо ехать к старому замку? Пояснили: с другой платформы. Более того, привели туда, назвали номер трамвая и стояли там, пока я не сел в вагон.
Или такой эпизод. Расплачиваясь в магазине за покупки, выронил из сумки карточку больничной кассы. Пропажу обнаружил лишь тогда, когда получил письмо от незнакомого мне Иозефа – Генриха Эркенса… с карточкой в конверте. Найдя ее на полу, он не поленился позвонить в больничную кассу, узнал мой адресс… Не поскупился и на почтовые расходы. Вот тебе и немецкая скаредность!
В одном из учреждений обратил внимание на плакат: руки людей разных рас – в дружеском сплетении. Под рисунком – фраза (перевожу с немецкого): «Неприязнь к «чужакам»? Без нас.»
В том, что это не просто плакатная фраза, а норма, убеждался многократно.
Сказал «норма», но у каждой нормы есть отклонения. В русскоязычных газетах читал об экстремистских выходках «бритоголовых», о случаях вандализма на еврейских кладбищах, об антисемитских высказываниях того или иного политика. Криминала в Германии, увы, хватает. О всякого рода жулье, коррупции, насильниках - маньяках, наркоторговцах и прочих преступниках достаточно наслышан. Правда, все это не в такой густой пропорции, как в бывшем Союзе, но все равно немецкой полиции забот хватает.
А где их нет, «отморозков»? Брак человеческих особей – реальность интернациональная. Но важно ведь и отношение к ней. В Германии законы работают, и общественное мнение – не пустой звук. Стоило депутату Бундестага Хоману поразглагольствовать об ответственности евреев за жертвы революции и гражданской войны в России, а генералу Гюнцелю поддержать это антисемитское выступление, как оба поплатились: Хомана исключили из фракции христианских демократов, а Гюнцеля уволили из армии. Немедленно.
Антисемитствующие депутаты Макашов в России и Костян в Беларуси высказывались о евреях куда круче. Но за это с них, как с гуся вода. И там, и там к юдофобской риторике привыкли. А в Германии привыкать не хотят. Видать, крепко усвоили, к чему ведет такая привычка.
Мое открытие Германии – целая вереница расставаний с мифами и предубеждениями. Присматриваясь к другой стране, сравнивая ее с той, где вырос и прожил большую часть жизни, размышляя над болевыми точками нашей общей истории, еще глубже осознаю неделимость мира и нашу ответственностть за все, что в нем происходит.
И в эмиграции есть вариации
Эмиграция – слово невеселое. Сколько уже написано о неизбывной тоске по родным покинутым местам! «Здесь под небом чужим я как гость нежеланый…» Как избежать этого душевного надрыва, обрести душевное равновесие?
Да, живу в другой стране. Но смена местожительства никак не означает смену жизненных ориентиров, устоявшихся привязанностей, отказ от культуры, без которой себя не мыслю.
…Есть при еврейской общине Крефельда «сеньор - клуб». Собираются там по субботам те, кому за 60. Несмотря на некоторую разницу лет, в основном это мое поколение. Все до единого – выходцы из бывшего Союза. Здесь можно получить информацию по всякого рода социально - правовым вопросам, записаться на очередную экскурсию, послушать занимательные выступления на самые разные темы – благо, эрудитов хватает. Здесь отмечают праздники, дни рождения. При клубе – хор ( в нем поет и Марина). Руководит им Алла Анатольевна Вайнштейн, хормейстер - профессионал. «Гастролируют» хористы редко: разве что выедут иногда в порядке творческого обмена в соседнюю еврейскую общину, так что с аплодисментами не густо. Тогда что же движет этими далеко уже немолодыми людьми? Любовь к песне. Без этого  уже не могут.  Некоторые из них, опираясь на поручни, с трудом одолевают ступени на второй этаж. Болячек у каждого хватает. Но ведь приходят каждую среду! А когда поют, на их лицах – полная отрешенность от всех житейских проблем. Песни звучат и на субботних «посиделках». Песни их молодости, из той «другой» жизни, которую никогда не перечеркнуть.
Сколько встретил здесь прекрасных людей, какое разнообразие профессий, талантов, судеб! Если собрать воедино рассказы каждого о прожитом, получилась бы интереснейшая книга.
Мужчин в клубе дефицит. Время, в котором жило мое поколение, не способствовало продолжительности мужских жизней. Неизбывная, горькая реальность: женское одиночество. Многие женщины приходят сюда, чтобы хоть как-то скрасить его.
В пожилом возрасте иностранный язык дается туго, а в эмиграции это резко ограничивает круг общения. Клуб как раз и стал тем счастливым оазисом, где можно утолить эту жажду, почувствовать себя своим среди своих.
Как отметить 8 марта – традиционный Женский день – это уже забота мужская. Сложилась инициативная группа, куда входит и автор этих строк. Разрабатываем сценарий. Бывший ротный старшина, а затем мастер - закройщик Альберт (для нас Алик) Рабинович сочиняет куплеты. А бывший учитель физики и математики, прирожденный режиссер, Марк Галеншин доводит наши творческие усилия до кондиции. Ради этих минут, когда растроганные женщины, вытолкнув грустные мысли, неудержимо хохочут и азартно бьют в ладоши, стоило несколько дней напрягать извилины, репетировать.
Следующий праздник – День Победы – тоже готовит наша группа, но уже усиленная женщинами. Еще несколько дней назад кое у кого были сомнения: а нужно ли отмечать этот праздник в Германии? Как посмотрят на шумное застолье с песнями и стихами о той войне, о нашей Победе немцы? Ведь с фронтов Второй мировой войны  не вернулись и миллионы их соотечественников. Как и на любой войне, гибли «простые люди» – чьи - то отцы, деды, сыновья, внуки, гибло мирное население… А теперь побежденные приютили эмигрантов из страны - победительницы, в том числе и тех, кто кто воевал. Тактично ли снова и снова напоминать немцам о том, что Германия в той войне потерпела сокрушительное поражение?
Чтобы положить конец сомнениям, спорам, я сделал для праздничного песенно - поэтического монтажа небольшую прозаическую прокладку. Марк разбил ее на голоса.
«Какая Германия была разгромлена? Германия Гитлера и его банды, Германия расизма и мракобесия – да.»
«Но была и другая Германия, которая не приняла нацизм. Пусть этих отважных и благородных людей было мало, но они были! И мы сегодня склоняем головы перед их светлой памятью».
«А День Победы 9 мая – это светлый день Мира и для немцев, день их освобождения от ночи фашизма, возвращения к демократии».
«Страшно подумать, что было бы с миром, с нами, если бы силы антигитлеровской каолиции и прежде всего Советская Армия, не разгромили бы фашистскую гадину…»
Пожалуй, ни один праздник не отмечают в клубе с таким подъемом, как День Победы. Те, кто родились в 20 - 30 годы, знают о войне не понаслышке. Они выстрадали мир и потому с таким чувством поют песни военных лет, вспоминают пережитое и безоглядно веселятся, забывая о возрасте и своих болячках.
Седые дети войны. Мои товарищи по судьбе. Опора в эмигрантской жизни.
             «Возьмемся за руки, друзья,
             Чтоб не пропасть поодиночке…»
Мы взялись. И, надеюсь, это дружеское тепло будет до конца дней наших.
И еще о праздниках, но уже не отмеченных календарем. Это приезд в Крефельд друзей и близких. Не часто такое случается, потому так памятны те встречи – роскошные подарки судьбы.
В первый год нашего пребывания в Германии (жили тогда в общежитии) к нам приехали Лена и Толя с дочерью Машей. Возвращались на стареньких «Жигулях» из Франции, где Толя, как ученый, работал по контракту, и по пути завернули к нам. Мне даже не верилось, что вот они, родные люди, рядом, будто не пролегли между нами огромные расстояния.
С Леной дружен с раннего ее детства, когда она жила у нас на Красном Строителе. Окончила с золотой медалью школу, затем в Москве – Институт стали и цветных металлов. Кандидат технических наук. Толя, ее муж, – доктор физико - математических наук, профессор Московского университета. Своими руками изготовил домашнюю мебель. При всех своих способностях -человек поразительной скромности и врожденного такта.
Лена тоже работает в университете вместе с Толей. Вот уж о ком можно сказать: созданы друг для друга.
Как ученые, побывали во многих странах. Однако живут скромно, бывают периоды, что с трудом сводят концы с концами. Российское государство до сих пор относится к своим ученым по - скупердяйски. Но материальное никогда не заслоняло для Лены с Толей душевного. Это люди твердых нравственных убеждений, и общение с ними мне всегда в радость.
Следующим дорогим нашим гостем был сын Геры и Наташи Женя. С 1999-го живет в Израиле, работает в фирме по мобильной связи. Несколько отпускных дней решил провести в Европе. Прилетел в Мюнхен и оттуда махнул в Австрийские Альпы – катался на горных лыжах. Затем авто напрокат и помчался к нам в Крефельд…
Это ж надо, проехать сотни километров по чужой стране и ночью, уже в Крефельде, ни разу не заблудиться! Женя пояснил:
- Все просто. Влез в Интернет, получил необходимую информацию и вперед! Дядя Миша, не преувеличивайте мои способности.
Позавидовал такой «простоте». А ведь ничего удивительного: компьюторное поколение. Рациональное, практичное, мобильное, поднаторевшее в получении нужной информации.
Если бы такая продвинутость и в нравственной сфере! Впрочем, что касается Жени, тревожиться на сей счет нет оснований. Бог вознаградил Геру и Наташу хорошим сыном, а меня, соответственно, хорошим племянником.
Технарь - то технарь, но и пером владеет прилично. Его стихи имеют прямое отношение к поэзии. А уж юмора ему не занимать.
Однажды «выдал» вот такое:
                В стране обетованной
                Я редко моюсь в ванной:
                Я экономлю воду
                Еврейскому народу.
Написал и «трактат» на неполную страничку: «Образ Дяди в русской литературе или Луч света в темном царстве». Снабдил его посвящением: «Дяде Мише – брату моего папы».
Ну, что, мой читатель, процитировать? Ладно, процитирую. Почему бы тебе не улыбнуться? А заодно и я передохну от столь серьезного повествования, которое обрушил на тебя в «Рубиконах».
«У многих русских поэтов и писателей были Дяди. Но не все, далеко не все могли в открытую заявить об этом. Большинство замалчивало их существование, прятало этот поистине великий образ. Некоторые даже подменяли Дядю Няней, Незнакомкой, Буревестником, Облаком в штанах – как же им было не стыдно! Эти пустоскребы скрывали свои глубинные связи с Дядей.
Два века назад о Дяде – ни слуху, ни духу. И вот, листая тома литературы, игнорировавшей Дядю, я наткнулся на афро - россиянина, который в начале своего романа в стихах, наконец - то, пробил эту стену глухого замалчивания: «Мой дядя самых честных правил…» Впервые за многовековое молчание мы встречаем нашего доброго знакомого, нашего русского Дон Кихота, нашего Гамлета, нашего Дядю.
Другой русский поэт уже напрямую вопрошает: «Скажи - ка, дядя, ведь не даром?..» Это «не даром» говорит о многом. И тут мы понимаем, что Дядя – это не излюбленный герой русских сказок вроде Иванушки - дурачка. Это сформировавшийся Предприниматель, гений рыночных отношений, знающий себе цену. Мы, поколение, выросшее на рассказах о дяде Сэме и дяди Томе с его обветшалой хижиной, особенно ценим это всеобъемлющее чувство цены.
Чуть позже один уездный врач, получивший известность именно благодаря этому персонажу, уже называет его по имени: «Дядя Ваня»…
 Дядя начал кочевать из произведения в произведение. Дядя стал постоянным героем детских книжек. «Дядя Степа» – это ли не венец дядьевой литературы!
А сколько фраз и поговорок о нашем неизменном герое хранит русский язык! Уже вошло в привычку у нашего народа «работать на Дядю».
Мой небольшой очерк – лишь маленький шаг в начале триумфального шествия нашего Дяди по всей планете. Я уверен: скоро, совсем скоро Дядей начнут избирать в президенты. Крыть будут не по матери или бабушке, а по Дяде. И тогда я буду уверен в своем будущем и будущем своих детей.
Дядя – это мир во всем мире. Дядя – это любовь. Дядя – это счастье.
                Племянник Женя.»
Ну как после этого не возгордиться: оказывается, быть дядей – это же здорово!
Во второй раз Женя приехал к нам с подругой Майей и снова поднял градус нашего настроения.
Навсегда в моей памяти и приезд Геры в Крефельд в мае 2005-го. Трудности с визой его не остановили. Пробился. И вот мы с ним, как и в былые годы, едем на велосипедах, прогуливаемся в парке и говорим, говорим, отводя душу, и о житье - бытье, и о сокровенном. С Герой это можно: и брат, и друг на всю жизнь.
Вручил подарки всему нашему, теперь уже большому семейству, включая внуков, навестил вместе со мной наших родных: в Крефельде – Таню и Ваню, в Дюссельдорфе – Тамару и Юру… Погостив у нас, побывал в Голландии, Париже, Швейцарии. А когда улетел в Москву, его пребывание у нас показалось сплошным чудесным сном.
Да нет, не приснилось. Было! Вот за этим столом он сидел, по этим улицам мы с ним ходили… Судьба выдала еще один бесценный дар.
Побывал у нас живущий в Бремене и уже неоднократно упомянутый Наум Ципис. Тоже солнечный человек. Так называю тех, кто излучает оптимизм, с кем общение – праздник для души.
В Германию Наума затолкало обстоятельство, обойти которое никак не мог. Износился сердечный клапан. А времечко смутное: начало 90-х. Под обломками разваленного Советского Союза миллионы его граждан в одночасье впали в нищету. Какая уж тут медицина для «простых смертных», к коим относился и писатель Ципис!
Прослышал, что операции по замене сердечного клапана успешно делают в Германии. Стоила такая операция десятки тысяч марок. Где взять столь неподъемные для него деньги?
Помог случай, но, думаю, вмешался сам Всевышний. Люди, искренне верующие в Бога, считают, что в созданном им мире нет ничего случайного, ибо в любом явлении прослеживается пусть незримая, но непременно логичная в высшем понимании цепочка обстоятельств и поступков. Впрочем, сейчас развивать эту тему не буду, просто изложу события в их последовательности.
В марте 1992-го в Минск приехала делегация из Германии. Бывшая узница Минского гетто и бывшая партизанка Анна Красноперко рассказала немецкой журналистке из Бремена Ильзе Шеффель о тяжелой ситуации, в которую попал писатель Ципис.
Ильза оказалась человеком не только глубокого сочувствия, но и активного действия. Вернувшись в Германию, собрала среди своих коллег необходимую для операции сумму.
И операция состоялась, вернув Наума к полнокровной жизни. Но так как через какое - то время требовалось очередное хирургическое вмешательство, он  и жена Жанна приняли нелегкое для них решение: поселиться в Германии. Конечно же, избрали для этого Бремен – город, спасший Науму жизнь, где слово «солидарность» обрело для него теперь уже особый, личностный смысл.
Когда думаю об этой истории, испытываю такое чувство, словно после изнурительного хождения по болоту вдруг ступил на островок твердой земли, уже надежный, а, значит, и спасительный. Побольше бы в нашей жизни таких островков! Но опять - таки появляются они не по воле слепого случая. Создают их люди. Вернее, лучшие из людей.
Наум отрабатывал свое спасение тем, что подвластно ему: пером. Его мудрые, эмоциональные книги, очерки, статьи, эссе, стихи – активное соучастие в возведении тех же островков Добра, без которых жизнь наша была бы сплошным чавкающим болотом.
С ним время от времени перезваниваюсь. Конечно, хотелось бы почаще общаться «живьем», но в нашем эмигрантском положении не очень - то разъездишься: кроме социального пособия, других регулярных доходов практически нет. И ко мне пришла дельная мысль: а что, если пригласить Наума в наш сеньор - клуб? Организовать «встречу с интересным человеком». А в том, что Наум именно такой человек, – никаких сомнений: писатель, поэт, журналист, прекрасный рассказчик…
Долго убеждать руководителя клуба Майю Иосифовну Шустину не пришлось. Сказала: хотя бюджетик клуба хиленький, дорогу оплатим.
Наум привез с собой дюжину экземпляров своей новой книги «Небо Марка Галлая». Марк Галлай – знаменитый летчик - испытатель, Герой Советского Союза, доктор технических наук, писатель… Но дело не только в его званиях. Галлая с полным правом можно отнести к подлинным интеллигентам, благороднейшим людям ХХ века. И с таким человеком Наум подружился. Естественно ему было о чем рассказать в своем очерке. А уж сделано это, как и свойственно Науму, мастерски.
… Выступал он около часа и всех очаровал. И в заключение – показ привезенного им видеофильма: интервью кинорежиссера Эльдара Рязанова с Марком Галлаем. Беседа двух знаменитостей, запечатленных на кинопленке, – еще один подарок в тот субботний вечер. После всего этого экземпляры книги «Небо Марка Галлая» пошли нарасхват.
А потом мы с Мариной принимали его у себя дома. Я включил диктофон. Записанный голос близкого по духу человека мне не менее дорог, чем его фото или подаренная им книга.
Вторую свою дарственную в Германии книгу «Иду и возвращаюсь» он прислал по почте. Я читал ее неспешно, наслаждаясь еще одним общением с Наумом. Когда еще встретимся и где? А жизнь так коротка!
Бальзамом для моей души, истосковавшейся по старым друзьям, был и приезд Аркаши Боганова с женой Стеллой. (Как помнишь, мой читатель, познакомил тебя с ним в книге первой в главе «Боганов»).
Он ушел из армии, вернее, вынужден был уйти, в 47 лет в расцвете творческих сил. Но не озлобился, не впал в желчное восприятие всего и вся. Спасением для него оставалась работа: в ином качестве, но попрежнему любимая. Выбрал ее в молодости и на всю жизнь – помогать людям становиться здоровыми, крепкими и духом, и телом. И еще ему помогала самоирония, без которой его трудно представить.
В 1992-м уехал в Израиль и «нашел себя» как руководитель группы лечебной физкультуры. На мой вопрос в письме: «Ну и как твои подопечные?» ответил: «Пока никто не умер». А если серьезно, популярность его, как целителя, стремительно росла. Страждующие стали приходить к нему домой, и есть даже такие, кого он вернул из, казалось бы, безнадежной инвалидности к подвижному образу жизни.
В израильской русскоязычной газете «Вести» стали появляться его юмористические рассказы, не говоря уже о публикациях на темы оздоровления. Теперь он там – один из любимых авторов. Заявил о себе, как писатель, книгой «Война и юмор, и любовь». Посвятил ее, уже посмертно, первой своей жене Любе, которую мы с Мариной хорошо знали, ибо дружили «домами». Люба умерла в Израиле в 2000-м – верная, самоотверженная женщина. К счастью для Аркадия, вторая его жена Стелла – не менее достойный человек – стала ему настоящим другом. И, сама, натура творческая, думаю, вдохновила на эту книгу.
Ее содержание полностью отвечает своему названию. Это небольшие рассказы - были из жизни автора и вместе с тем – картинки эпохи. Пережить войну, прослужить около 30 лет в армии, изрядно «повариться» в большом спорте – сколько же сюжетов – и   курьезных, и подчас драматичных – подкинула ему жизнь! Полностью согласен с незнакомой мне Евгенией Ламиховой, написавшей в предисловии:
«Его книжка так и искрится – как искрится игрушка в руках ребенка. Армия в его описании – суровая, любовь – страстная, мама – любящая, море – теплое. Все это – такое настоящее, такое всамоделишное!»
Один из сюжетов тоже мог бы войти в эту книгу. Но возник, когда она уже вышла. Аркадий и Стелла летом 2003-го ехали из Петербурга к нам в Германию. Израиль – Минск – Москва – Петербург – такой у них был до этого вояж. В Бресте глубокой ночью их «тормознули» белоруские пограничники: в паспортах не оказалось транзитной белорусской визы. Сняли с поезда и вместе с вещами привели в комендатуру. Ситуация не из веселеньких. Возвращаться в Минск за этим штампиком? Стелла заплакала, Аркадий тоже был удручен, однако быстро взял себя в руки. Сказал майору - коменданту, что он – ветеран Вооруженных Сил, подполковник, прослужил в Белорусском военном округе свыше 20 лет…
Когда Аркадий показал  удостоверение заслуженного тренера БССР, майор заинтересовался. Видимо, к спорту был неравнодушен. А узнав, что предъявитель этих «корочек» подготовил около сотни мастеров спорта по борьбе, в том числе двух чемпионов Европы, сменил неприступное выражение лица на вполне доброжелательное.
- Сколько вам лет?
- Семьдесят восемь.
- Вы хорошо сохранились. У вас какая-то особая система?
- Все очень просто, – ответил Аркадий. – Это физические упражнения. – И отодвинув стул, прыгнул с места… на стол.
Такого в своей комендантской комнате майор не видывал. Окончательно сраженный столь неординарным поступком, пожал Боганову руку.
- Обойдемся без транзитной визы, – и сам проводил супругов к вагону.
Об этом эпизоде Аркадий рассказывал как о веселом приключении, и я позавидовал ему: умеет же высечь искру из самой, казалось бы, неулыбчивой истории.
За свою жизнь перенес шесть операций, две из них – по поводу грозных диагнозов (рак и гидроцефалия). Те, кто выкарабкивались после них, становились, как правило, полными инвалидами. Но Аркадий с его борцовским характером с таким исходом не смирился. Пережив очередную «резку», принимался по разработанной им системе за восстановление былой формы. И ведь добивался! Нужно было видеть изумление медперсонала, когда когда через несколько часов после трепанации черепа и шунтирования он стал прохаживаться по больничному коридору.
Как - то сказал мне:
- Когда вставили в голову трубку, в мозгах наступило просветление. И вот тебе результат: прорезался писатель.
Его приезд в Крефельд грешно было не использовать в нашем сеньор - клубе. Встреча с ним, как и с Наумом Циписом, вызвала явный интерес. Человек, который сам себя вытаскивает за волосы из болота болезней и связанных с ними апатии, отчаяния, – чем не находка для окружающих! Он рассказывал о своей системе исцеления, всем своим моложавым спортивным видом бросая вызов пессимистам и лодырям: вот я перед вами, несостоявшийся инвалид. Дал пинка старости и болезням: хожу, бегаю, прыгаю, танцую, провожу занятия в группе «Здоровье», пишу книги, словом,
живу полноценной жизнью. Какие еще нужны доказательства, чтобы убедиться в мудрости простой, испытанной формулы: «Твое здоровье – в твоих руках»!
К его званию «заслуженный тренер» я бы добавил еще одно: «заслуженный жизнелюб». Особенно после выхода в 2004-м новой его книги «И это старость?» Она предназначена для людей «золотого возраста». В ней сфокусирован богатейший опыт собственного оздоровления и занятий с групами лечебной физкультуры. В книге – фотографии: упражнения демонстрирует сам автор. Глядя на его мускулистую, подтянутую фигуру, не верится, что он уже разменял восьмой десяток.
Неотъемлемая часть «системы Боганова» – улыбка, самоирония. Хорошее настроение – не менее значимое оздоровительное средство, чем все прочие. Страница за страницей – методики: делай так и вот так… И вдруг после очередной главы – стишок оппонента, некоего пессимиста:
                Начиная упражненья по Боганову,
                Вы, конечно, свою жизнь начнете заново.
                Только прежде чем вперед и вдаль нестись,
                Костылями все же стоит запастись.
Или:
                Расстревожили мне душу эти ваши упражнения.
                Я к подобным выкрутасам не готов.
                У меня надежный способ для снижения давления:
                Опрокинул я сто грамм и лайла тов!* «Лайла тов» (иврит) – «Спокойной ночи!».
Читая эти и подобные им строчки, разве удержишься от улыбки! А коли так, оздоровление уже началось.
Автор стихотворных подначек – Стелла Прейсман. Да, да, жена Аркадия.
Впору вешать на нашем доме памятную доску и в честь пребывания в нем Семена Букчина. У него в Германии – сын, практикующий врач. Живет неподалеку от Дюссельдорфа, а, стало быть, и от Крефельда. Навестив сына, завернул ко мне, чему я был несказанно рад.
 Автор многих книг, в одном лице публицист и очеркист, историк и литературовед и к тому же полиглот (кроме русского языка, английский, белорусский, польский), Семен Букчин – несомненно щедро одаренная творческая личность. За те два дня, что мы с ним общались, было о чем поговорить и сверить мысли.
Вот такие люди посетили мало кому известный в России или, скажем, в Израиле, город Крефельд, внеся живую струю в наше эмигрантское бытие, небогатое событиями.
Значительно скрасили его и другие мои минские земляки – Борис Фейгин и Геннадий Розенгауз ( для меня Боря и Гена). Боря с женой Аллой поселился в Кельне, Гена – в Вуппертале. Время от времени встречаемся.
Нынешняя жизнь у Гены далеко не простая. Прежний брак распался. Взрослые сыновья со своими семьями живут в США.   
 Гена тоже из породы оптимистов, хотя внешне в своих чувствах сдержан. Прирожденные скромность, деликатность. И всегда искренность. Мы с ним не раз говорили «по душам».
В своем городе востребован как массажист. Ну что ж, ему, как говорится, и карты в руки. Сумел вытащить себя из инвалидной безнадеги и профессионально помогает другим укрепить здоровье.
А Боря Фейгин приносит людям радость в ином качестве. Был и остается артистом. В многочисленной еврейской общине Кельна он – человек известный. Выступал с концертной юмористической программой и в других городах Рейн – Вестфалии.
Разумеется, приехал и в наш клуб. Два часа (!) сыпал шутками, анекдотами, пел в сопровождении приехавшего с ним аккомпаниатора. И все это, как говорится, на одном дыхании, без спасительной бумажки.
Я поразился: ну и память, ну и талант! Зрители приняли его выступление с восторгом. Вот уж поистине, ладоням было жарко.
Как и Гена, Боря – верный, надежный друг, в чем я неоднократно убеждался. А уж хлебосольства ему и Алле не занимать.
                х  х  х
Ты не упрекнешь меня, мой читатель, за то, что в этой главе, впрочем, как и во многих других, так много места уделил друзьям и близким? Ведь в подзаголовке к «Рубиконам» значится: «Очерки одной жизни». Одной! А тут вон сколько их переплелось с моей!
Но что моя жизнь без общения, пусть и нечастого, с дорогими мне людьми! И опять скажу словами любимого мною Булата Окуджавы:
                …И друзей соберу, на любовь свое сердце настрою,
                А иначе зачем на земле этой вечной живу!
        «А мне б до Родины дотронуться рукой!»
Казалось бы, ну что еще нужно мужику моих лет, практически здоровому, не обремененному вещизмом и тщеславием? Наконец - то вся наша семья собралась в одном городе. Внуки Настя, Надя, Дима, Анюта успешно учатся. На немецком языке говорят свободно. С младшей Анютой занимаюсь русским. Словом, беспокоиться о будущем внуков нет оснований.
Гораздо труднее сыновьям и их женам. Но и они так или иначе вписались в новую для них жизнь. А моя жена, славянка Марина, –  активный член нашего еврейского сеньор - клуба. Когда отмечали там Новый 2007-й,  возглавила небольшой концерт выходцев из Беларуси  («русская» и «украинская» группы подготовили свои выступления), читала стихи, пела, танцевала…
Короче, наша эмигрантская жизнь не такая уж тусклая.
Город уютный, спокойный – не потрясают его теракты, всякого рода уличные беспорядки. Гуляй по улицам всю ночь – никто тебя не тронет. И о куске хлеба думать не надо: материальный достаток полный. Словом, цени!
Ценю. Но, как говорится, не единым хлебом жив человек. В сытой, радушно нас принявшей Германии, мне не хватает брата и сестры и всех тех, кто навечно вошел в мою жизнь, но живет от меня вдалеке. Не хватает российских и белорусских просторов, родного русского языка. Потому,оказавшись на немецкой земле, регулярно езжу в Минск и Москву. Об этом неизбывном чувстве однажды сами собой выплеснулись стихи:
                Расстояния, расстояния…
                Далеко от Москвы Германия,
                Но душа моя, словно птица,
                Снова в дали свои стремится.
                К самым близким, самым любимым,
                Самым самым необходимым.
                А без них все все земные утехи
                Для меня, что пустые орехи.
                Расстояния, расстояния…
                Снова встречи и снова прощания
                На вокзалах, в домах, на улицах…
                Снова сердце мое волнуется.
                Каждый миг нашей встречи новой,
                Как глоток воды родниковой.
Чувство родины… Столько об этом написано, столько сложено песен! Но только здесь, вдали от нее, по - настоящему ощутил, какое это могучее притяжение. И каждый год, упаковав подарки, – в путь! Вообще - то и других путешествий хватает. Живя в Германии, довелось уже побывать во Франции, Голландии, Испании, Швейцарии, Турции… Но поездка в места, где прожил большую часть жизни, для меня праздник особый. К нему готовлюсь заранее, продумывая и деловые планы.
«Отпускной» мой вояж начинается с Минска. Встречи творческие и просто дружеские. Так много хочется успеть, увидеть, надышаться этой радостью общения с дорогими мне людьми! Звонки, встречи, застолья…
Конечно же, встречаюсь с Сашей Дракохрустом. Подарил мне
очередные свои книги – «Негаснущие зарева» (2002) и «Что было, то
было» (2006). В первой – повесть, рассказы, публицистические
миниатюры, во второй – тоже миниатюры, которые назвал «Из
воспоминаний и записных книжек». Давно уже зачислил его в число
своих любимых поэтов. Поэт он и в прозе: сочная
образность,исповедальность, темперамент. И еще высокая
гражданственность,  глубинный гуманизм, решительное неприятие
фальши, от кого бы она ни исходила: от власти или отдельных
людей. Не боится рассказать и о своих наивных
заблуждениях в сталинскую пору массового оболванивания.
Его миниатюры помечены годами, начиная с 1995-го, – когда писались. Это пропущенное через память и сердце пережитое, увиденное, услышанное, прочитаное. И раздумья, раздумья…
Одна из его миниатюр:
«Главное – иметь твердый нравственный стержень, чувство независимости и самостояния, не поддаться самым сильным и убедительным, на первый взгляд, аргументам идеологии. И тогда можно остаться самим собой в любой ситуации, при любом режиме…»
Эти две книги, как и все его творчество, пронизаны таким стержнем.
Он перенес инфаркт и почти каждый год попадает в госпиталь. Наступают болезни и на Дину. Однако держатся, не теряют оптимизма. Бывать у них – для меня всегда радость.
Поражает Сашина работоспособность. В 2006-м вышел новый его поэтический сборник «Черед». Стихи исповедальные и мудрые.
Ну, разве не тронут душу, скажем, вот эти строки?
                … Испытан давно и круто,
                бедой и войною мечен,
                я просто могу покуда
                топать судьбе навстречу.
                Дорога моя, дорога…
                Но даже на хлипкой гати
                К чему выяснять, ей  богу,
                насколько меня хватит.
Это уж сколько Бог даст. Но уже хватило на жизнь одухотворенную и честную, на нашу многолетнюю дружбу.
Когда в Еврейском общинном центре была презентация книги первой «Рубиконов», Саша, превозмогая хворь, пришел и выступил, сказал добрые слова…
Встречаемся теперь, увы, редко. Но душевная наша близость неизменна.
                х  х  х
Уже столько писал в этой книге о друзьях, что где - то могу  в своих мыслях и чувствах повториться. Ты уж прости за это, мой читатель. И все - таки снова и снова буду вспоминать и рассказывать о дорогих мне людях и новых встречах – «роскоши человеческого общения».
Это ж надо так совпасть: в июле – августе 2006-го мы оказались с Наумом Циписом в Минске. Поселился вместе с ним в еще непроданной квартире его дочери, живущей в США. Квартира полупустая, но самое насущное для временного проживания в ней имелось. Да и много ли  из квартирного комфорта надо нам, двум творческим людям! Вот уж где вдоволь наговорились!
- Старик, иди - ка сюда! – донеслось из соседней комнаты, где Наум читал рукопись писателя Роланда Букенгольца, нашего общего друга. – Какая потрясающая фраза! «Я распят между двумя континентами»…
Роланд – талантливый прозаик, давний автор «Авива». В середине 90-х уехал с семьей в США. Недавно вернулся в Минск один – долгосрочные творческие планы…
Фраза и меня впечатлила. Я тоже распят, только разве что не между континентами, а двумя странами – Германией и Россией. И это на всю оставшуюся жизнь.
… Наум читал мне свои новые вещи, еще не опубликованные. Я ему – тоже, пробуя «на вкус», – отрывки  из книги второй «Рубиконов» (была тогда в работе). Литературный вкус у него отменный. Нескольким его советам внял, за что искренне благодарен.
                х   х  х
Позвонил бывшему сослуживцу по «Во славу Родины» Николаю Ивановичу Тараненко. В дружбе с ним не состоял, но хотелось узнать, кто еще остался в живых из тех, с кем работал многие годы.  Вместо краткой информации был приглашен в гости.
Николай Иванович и его жена Елена Аркадьевна приняли меня сердечно. 15 лет совместной работы в одной газете – солидный кусок жизни. Но только теперь, в непринужденном общении, понял, как поверхностно знал этого человека. И в ту пору мне было известно: на войне Тараненко командовал орудием, что, конечно прибавляло к нему уважения. Но мало ли бывших фронтовиков работало тогда в военных редакциях! Начаьник отдела партийной жизни, мне он казался заурядным службистом - ортодоксом. А сейчас передо мной словно открылся совершенно другой человек. И о боевом его прошлом узнал до этого неизвестные мне детали.
На фронте был он и парторгом стрелкового батальона. Парторгом - то парторгом, но каким? Если отбросить связанный с этой должностью идеологический антураж, то уважали его в батальоне за другое: личный пример в бою. В одном из наградных листов говорилось:
«… Во время прорыва обороны противника в районе д. Бершты Куршенайского района Литовской ССР 5 октября 1944 года тов. Тараненко лично сам у местечка Куршенай, увлекая бойцов стрелковых рот, шел впереди с криками «За Родину!» «Вперед!» тем самым поднимал наступательный порыв у бойцов…»
У него четыре боевых ордена, не считая медалей.
И на войне и вне войны оставался все тем же – человеком долга. Многие годы собирал сведения о своей 235-й Витебской дважды орденоносной стрелковой дивизии. Писал письма в десятки адресов, немало дней провел в Центральном архиве Вооруженных Сил (Подольск), ездил к однополчанам…
Показал мне в соседней комнате битком набитые чемоданы.
- Здесь моя переписка, тетради с архивными выписками, газетные и журнальные вырезки, словом, все, что удалось собрать за десятки лет…
И в итоге – четыре книги: « Железные солдаты» (1994), «Хроника бессмертия (2000), «Рубежи мужества» (2001), «Незабываемые дни и люди» (2005). В них – очерки, воспоминания ветеранов дивизии, письма, публикации из газет и журналов, десятки фотографий… Работа титаническая.
Взять, например, «Рубежи мужества» (334 стр.). Здесь – не только подробная история боевого пути 235-й стрелковой. Рассказано о всех ее Героях Советского Союза, полных кавалерах ордена Славы, комдивах. Каждую из семи глав завершает очерк «Пали смертью храбрых». Все это сделано с научной добросовестностью: ссылки – в каких печатных изданиях писалось о дивизии, десятки сносок с указанием источников и их архивных координат, именной указатель (сотни имен!), географический. А всего научно - справочный аппарат составляет 40 страниц! Словом, это фундаментальный военно - исторический труд.
Книги изданы в основном на его деньги.
А пятая его книга – документальная повесть «Жизнь. Любовь. Память.» – сравнительно небольшая: 93 страницы, да и форматом как записная книжка. Но в столь малом объеме такая концентрация чувств и событий одной жизни за какие - то полтора года, такая искренность, что читал, как говорится, на одном дыхании. И не скрою: порой влажнели глаза.
… Жил - был в украинском селе статный, красивый парень Алеша Ткаченко, гармонист и гитарист, певун, щедрый на дружбу. Пользовался успехом у девушек. Но сердце свое отдал только одной – приехавшей в село учительнице Наде Стародубцевой. Раз и на всю жизнь. Только жить ему оставалось недолго…
13 ноября 1939-го сыграли свадьбу, а через две недели – призыв в армию. Служить выпало близ западной границы. Стал отличным солдатом, спортсменом, участником художественной самодеятельности. Строил планы на будущее, мечтал о том, как счастливо заживет со своей Надийкой, когда вернется из армии.
Не вернулся. Последнее его письмо от 11 июня 1941-го, а через 11 дней –  война. Гигантская воронка – июньско - июльская катастрофа Красной Армии в результате преступно - авантюрных просчетов «великого вождя» и бездарности ее командования – в числе миллионов поглотила и жизнь Алеши. «Пропал без вести»…
Но остался не увиденный им сын. Остались 83 его письма жене. Осталась память о молодом человеке с чистыми помыслами, душой мужественной и нежной.
Алешины письма Надежда Максимовна хранила десятки лет. Копии их передала однополчанину своего второго мужа – полковнику в отставке Тараненко. И не ошиблась: попали именно к тому, кто вдохнул в них новую жизнь. Они и составили основу этой замечательной повести о любви и верности, повести на все времена.
А мне открылся Человек, которого по - настоящему так и не разглядел, столько лет проработав рядом с ним в одной редакции.
Счастливое открытие.
                х  х  х
Выкраиваю время и для поездки в Печи, где после Дальнего Востока свыше года прослужил в учебной дивизии. Там живут друзья – дивизионные старожилы  Володя и Мила Неволины. Володя – армейский связист, теперь в отставке. Мила около сорока лет заведовала полковой библиотекой. Можно сказать, последние могикане этой гвардейской, трижды орденоносной дивизии. Ее уже нет, вместе нее – учебный центр. Неволины – славные, сердечные люди. Зная мою тягу к истории, Мила одаривает вырезками из газет и журналов разных лет. Среди них, действительно, есть немало для меня интересного.
Прохаживаясь по военному городку, вспоминаю… А вот и наш дом, где мы с Мариной и детьми поселились в 1964-м. Неподалеку от станции – железнодорожная насыпь, с которой учил 6-летнего Сережу скатываться на лыжах. Теперь уже его сыну подходит к двадцати… Как быстро промелькнуло время!
Впрочем, что о нем грустить! На то оно и время, чтобы бесконечно двигаться. Важно другое: как им воспользоваться, как прожить отпущенные нам годы? 
Немало и других памятных встреч на родной земле и среди них всегда – с «Авивом». Каждый раз, отправляясь из Германии в Минск, думаю: как он там, чем наполнены его страницы?
Другой редактор – во многом и другая газета. Ведь на ней отпечаток его вкуса, кругозора, темперамента – личности. Теперь редактором Виктор Лясковский. Опытный журналист и, в чем я постепенно убеждался, хороший человек. Он же – автор детских книжек. Ох, как непросто писать для детей! У Виктора это получается: его охотно издают. А вот с изданием газеты все та же проблема: скудность финансирования. Выходит раз в два месяца, правда, на 32 страницах. Но уже есть комната, компьютер.
В 2002-м в Еврейском общинном центре отметили 10 - летие газеты. По просьбе Виктора сделал материал о ее рождении. Юбилейный номер вышел, когда я был уже в Германии. Где - то раздобыли мое фото, снабдив им публикацию.
Потом мне рассказывали… На юбилее «Авива» Леонид Левин тепло говорил и обо мне, первом редакторе.
Великодушный он человек. И это после мощных критических залпов по нему, когда я редактировал «Авив хадаш»! И хотя с тех пор прошло уже немало лет, мне и по сей день стыдно.
Но вернусь к «Авиву». В нем немало интересных, добротно сделанных материалов. Откликается и на злобные измышления юдофобских изданий и другие проявления антисемитизма. Поводов для  выступлений предостаточно. С тех пор, как я поселился в Германии, ситуация в этом отношении к лучшему не изменилась. Власть по-прежнему не предпринимает решительных мер против всей этой мерзости. Характерный пример: как она отнеслась к появлению на прилавках магазинов книги «Война по законам подлости» (Акционерное общество «Православная инициатива»,1999, тираж 30000)
Тон книге задан вступительной статьей «От составителей».С первых же строк на читателя обрушивается истеричный вопль: «геноцид русского народа», «необъявленная война по всем законам подлости против всех православных народов: белорусов, сербов, украинцев»! И тут же привычное – кто виноват и что делать?
Виноваты, – утверждается в книге, – «Запад и жидо - массоны». От них, дескать, и надо защищать «святую Русь».
В главе «Миф о 6.000000 – самый крупный политический шантаж ХХ века» напрочь отрицается Холокост.
Давно разоблаченная фальшивка «Протоколы сионских мудрецов» выдается за подлинный документ, якобы свидетельствующий о планах евреев завоевания мирового господства.
Несколько выдержек из «Войны…»
«Вожделенная мечта о завоевании мирового господства была заложена в моисеевых книгах священного писания».
«Сталин был тем Молохом, прикрываясь культом которого, иудеи истребили своих собственных врагов под видом жертв богу».
«Лучшие из гоев, – сказано в Талмуде, – должны быть уничтожены».
«Сегодня в России лишь евреи живут хорошо».
Цитировать, как и пересказывать, эту смесь черносотенной риторики и наукообразных «исторических исследований» утомительно и противно.
Союз белорусских общественных объединений и общин подал на акционерное общество «Православная инициатива» и составителей этого антисемитского сборника в суд за разжигание межнациональной вражды.
И что же суд? Цитирую: «По мнению суда, сведения, содержащиеся в книге «Война по законам подлости», является сведениями научного характера, по которым ведутся дискуссии учеными из различных областей науки, в связи с чем считает необходимым прекратить производство по делу…» И далее ссылки на параграфы.
Вот так! Злобные антисемитские измышления, разжигающие ненависть к евреям, выдаются за «сведения научного характера».
Нужны комментарии?
После «Войны по законам подлости» были и другие юдофобские публикации, открыто распространяемые в республике. И как всегда, власть на это закрывала глаза.
Знакомая картина.
Казалось бы, приехав на родную землю, должен радоваться. Внешне Минск привлекателен. Чистые улицы, вечерняя подцветка фасадов домов на центральном проспекте, многие тротуары выложены плиткой. Помпезное здание Национальной библиотеки. На окраинах – башни новых жилых домов… Словом, смотрится Минск как вполне европейский город.
Но за всем этим привлекательным фасадом – задавленость демократических свобод, убогость жизни очень многих «простых людей», которые не столько живут, сколько выживают. Побывал на Комаровском рынке. Цены на продукты – ого! –  в переводе на евро почти такие же, как в Германии. Только зарплаты в Беларуси намного ниже.
«Дым Отечества»? Не сказал бы, что он мне «сладок и приятен». Но никогда этот «дым» не убавит любви к земле, на которой родился и прожил около сорока лет.
Уверен: наступят для моей Беларуси лучшие времена. Дожить бы до них!               
                х  х  х   
И снова Россия, Москва – второе мое Отечество, для меня не менее притягательное, чем Беларусь. О встречах с Галей и Герой, их семьями, нашими родными и моими друзьями можно писать бесконечно. Звездные мои часы. Ночую то у Гали с Геней, то у Геры с Наташей, то у Лены с Толей. Сидим допоздна и все не можем наговориться.
Годы – штука безжалостная, готовая схарчить тебя, если заробеешь перед ними, перестанешь сопротивляться. Меня всегда привлекали «люди в возрасте», бросившие перчатку своим годам. Среди них – Геня, Галин муж. Разменял девятый десяток, но по-прежнему все такой же азартный, спортивный, с острой любознательностью. Работает начальником гражданской обороны в госпитале. Эта должность в Москве, уже испытавшей на себе злодейства террористов, приобрела особую значимость. Геня однажды показал мне свои выкладки на случай чрезвычайных обстоятельств. Все у него продумано и выверено с учетом местных реалий. Вот уж где сфокусированы его способности ученого (кандидат технических наук), богатый военный опыт и природная сметка. Не удивительно, что несмотря на почтенный возраст, его не заменяют более молодым сотрудником. Еще раз убедился: возраст – понятие относительное.
То же самое скажу и о Гере. Живет с Наташей в Строгино, там, где раскинулся знаменитый московский массив Серебреный бор. Рядом Москва - река, и мы по утрам отправляемся вдоль нее на зарядку. А в погожие дни купаемся в ней. Плавает наш моряк отменно.
Любуюсь его мускулистым торсом. Мой первый учитель физкультуры. Этот огонек, зажженный им в детстве, теперь на всю жизнь.
Специально для меня держит мандолину, а его гитара тоже всегда в готовности. Встретившись через полгода, а то и через год, не отказываем себе в удовольствии спеть наши любимые песни. Музыке нас в детстве не учили – не было у родителей такой возможности – но, видимо, музыкальные способности деда Гирши передались и нам. Особенно это относится к Гере. Подстроить гитару к мандолине для него дело одной - двух минут. В его репертуаре немало веселых песен. Когда их поет, лицо молодеет, в глазах – озорные искры, и передо мной не пенсионер, а лихой моряк из нашей молодости.
Поездки «на побывку» не обходятся без каких - то хозяйственных дел. Тут шефство надо мной берет Наташа, просвещая, что и где можно купить и дешевле и лучшего качества. Зачастую сама покупает, не доверяя моим покупательным способностям. Она, как и Лена с Толей, – тоже в числе моих близких друзей. Ее родственное положение (жена брата) – фактор для меня хотя и значительный, но в этом моем неписанном реестре, не главный. А какой же главный? Порядочность, дружелюбие, высокая надежность. Это и прежде всего это определяет вектор моих душевных привязанностей.
                х  х  х 
Навещаю и моих друзей, живущих в загородном доме, супругов Мишу Судакова и Машу Ожерельеву. Они – из послевоенного поколения. Оба – архитекторы высокого класса. Миша – генеральный директор проектной фирмы, Маша – ландшафтный архитектор, да какой! Лауреат российских и международных конкурсов – престижные премии, медаль имени первого русского ландшафтного архитектора Андрея Болотова «За личный вклад в развитие ландшафтной архитектуры и дизайна». Ей присвоено звание «Мастер ландшафта».
В Москве – строительный бум, заказов хватает. Объездили, можно сказать, весь мир. Для них эти поездки прежде всего творческие.
Их дом – не просто трехэтажное строение, к которому приемлемо уже привычное для нас слово – коттедж. Много видел роскошных громадин, воплотивших в себе тщеславие их владельцев. («У Феди общий метраж 220, а у меня – почти 400! И бассейн с подогревом воды, сауна с тремя парилками, три гаража, пять телекамер. Одна лишь гостинная, как ресторан…» Словом, знай наших!) Нет, не этим руководствовались супруги - архитекторы, когда работали над проектом собственного дома. Как потом скажут в одной из своих публикаций: «Мы были жрецами своей архитектурной веры, создававшими этот дом не как некую утилитарную единицу, а как маленький Храм, посвященный богине, имя которой Архитектура».
Ну, положим, Храм этот не такой уж и маленький, но поражает вовсе не размерами, а гармонией форм и цвета, тем неповторимым единством садового ландшафта и самого строения, которое и образует Красоту. Красота эта не парадная. Она во всем, что видит здесь глаз, – и внутри дома, и снаружи. Сад, созданный Машей, –  подлинное произведение искусства. Смотрю на все это и не перестаю восхищаться. Будто и этот сад, и дом - красавец – прямиком из сказки, и в их сотворении не было ничего рукотворного – бесчисленных расчетов, десятков метров кальки, урчания экскаватора и бетономешалки, строительных лесов… Волшебство! Разве для волшебства – черновая работа!
Владельцы такой «недвижимости» – люди, конечно, состоятельные. Но никак не могу назвать Мишу и Машу «новыми русскими». Многие, очень многие из тех «новых» сколотили свои состояния хитроумными, порой неправедными комбинациями (о прямом разбое или других подлых способах уже не говорю). А мои друзья – своим трудом и талантом. Создать «родовое имение», если угодно, «дворянское гнездо» не только для себя – для детей и внуков, кто продолжит род, – дорогого стоит. Не в денежном измерении, разумеется. В нравственном.
Мне хорошо было в этом доме. И не только потому, что он приспособлен для жизни спокойной, комфортной, со вкусом. Здесь меня не покидало ощущение, что в нашем заполошном мире все - таки есть гармония человека и вещей, где материальное и духовное, не антиподы, а союзники, ибо совместно вырабатывают радость
                х  х  х
Со школьным своим другом Игорем Князевым не виделся лет десять, если не больше. В сутолоке считанных дней пребывания в Москве при гигантской протяженности транспортных коммуникаций, переходами - пересадками в метро не так - то просто выкроить полдня или вечер для визита к старому другу. Каждый раз, замотавшись с делами, говорил себе: в следующий мой приезд Игоря навещу  непременно! Но шел год за годом, и опять что - то мешало, и я клял себя за черствость. Наконец, наступил миг, когда совесть взбунтовалась: звони немедленно! Слышишь, немедленно!
…В записной книжке – два телефона Игоря, весьма давние. Набираю первый номер. 
Незнакомый мужской голос:
- Слушаю.
- Мне нужен Игорь Иванович.
 В трубке – пауза, а затем, как удар:
- Умер он.
 Тупо смотрю на телефон и в каком - то оцепенении медленно кладу трубку. Чего ж теперь спрашивать: когда, от чего, при каких обстоятельствах? Умер… Пора бы и смириться. Или я забыл, что людям наряду со всем прочим свойственно иногда умирать? Почти две трети из нашего 10-го класса уже ушли из жизни. Но Игорь! Никак не могу представить этого жизнерадостного человека мертвым. Игорь и смерть? Нелепость.
Оправившись от шока, решился позвонить по второму телефону. Надежды почти никакой. Разве что будет окончательно поставлена скорбная точка.
Длинные гудки.
- Слушаю вас…
- Мне нужен… – Почти по слогам называю имя, отчество, фамилию. Ошибка, что меня неправильно поймут, исключена.
- Игорь Иванович слушает. – Голос энергичный, молодой.
Господи, что же за чудо ты подарил! И я уже ору:
- Игорь, ты живой?
В трубке смех.
- Живой, живой! Слухи о моей смерти несколько преувеличены.
В жизни моей наберется десяток, другой минут, когда испытывал не просто радость, а бурный ее всплеск. Это была одна из таких минут.
А вечером тех же суток Игорь и его жена Светлана устроили в своей квартире прием по случаю нашей встречи. Игорь, напомню, –  кандидат медицинских наук. Много лет проработал в Институте питания. Натура щедро одаренная, я бы сказал, артистичная. Поэт, музыкант, в студенческие годы прекрасно танцевал. Автомобилист с «младых ногтей». Привычен к столярно - слесарному инструменту. За что ни брался, все у него ладилось. И при этом остроумен, обаятелен, спортивен.
Помню, в 9-м классе мы учили наизусть отрывок из Гоголя. Заканчивался он так: «Уходя из мягких юношеских лет в суровое, ожесточающее мужество, забирайте же с собой в путь все человеческие движения, не оставляйте их на дороге – не поднимите потом.»
Всматриваюсь в Игоря, вслушиваюсь в его речь. Ну и как? Не утратил эти самые движения? Не залоснилась, не загрузнела ли его душа? Да нет, подобной деформации не обнаружил. Конечно, кое - какие отметины на внешности годы оставили. Ну и что? Зато ничего старческого ни в голосе, ни в походке, ни в манере держаться. А мускулы – дай Бог иному тридцатилетнему! Регулярные физические тренировки – без этого себя не мыслит.
Беседуя, коснулись и политики. Игорь – убежденный демократ. И здесь мы с ним единоверцы. В причислении того или иного человека к моим друзьям это не мелочь. А ведь знаю: бывает по- другому: встретились давние друзья, а говорить - то и не о чем. Разве что о прошлом…
На оборотной стороне юношеского снимка, подаренного мне Игорем еще в начале 50-х, надпись: «Настоящая дружба не требует громких слов». Что верно, то верно: не требует. Но зато требует встреч. Пусть нечастых, но непременно по зову души. А в нашем возрасте уже нельзя их откладывать.
                х  х  х
Не раз возвращался к мысли: надо бы разыскать Костю Титкова, полкового друга, если помнишь, читатель, упомянутого в главах о          моей командирской службе на Сахалине. В 1956-м Костя по замене  уехал в Северо - Кавказский военный округ. Получил от него письмо, ответил и на этом наша связь оборвалась. Помнилось, что он из Москвы. Но как его разыскать в этом гигантском столичном муравейнике? Да и в Москве ли сейчас живет? Прошло почти полвека. И тем не менее надо попытаться.
Помог Гера.
- Давай данные своего друга.
И сел за телефон. А через несколько минут протянул листок с координатами Кости.
Не дооценил я московскую адресную службу. Всем бы другим службам такую четкость!
Костя запомнился высоким, стройным старшим лейтенантом с пшеничными усиками. Вот кого бы мог назвать военной косточкой. Интересно, до какого чина он дослужился? Наверное, как минимум, до полковника, а, может, стал и генералом. А что? Косте с его военной жилкой, острым, пытливым умом это вполне по силам. Сейчас, понятное дело, в отставке…
Ну, хватит гадать! – притормозил я свое служивое любопытство. Чины чинами, а вот каким он стал спустя столько лет? – вот мой главный интерес.
Поколесив по Москве свыше часа, не без волнения позвонил в указанную мне квартиру…
Это была встреча! Передо мной предстал плечистый мужчина с густыми, уже изрядно поседевшими усами. Скинуть бы ему килограмчиков десять, немного разгладить лицо, да превратить свои моржевидные усы в щегольские рыжеватые усики и получился бы Костя, если не полностью образца 1956-го года, то по крайней мере очень близкий к нему. Но и такой, каким его увидел, все равно оставался Костей, словно слегка загримировался для участия в любительском спектакле. Только грим этот на нас наложили годы и уж никаким моющим средством его не смыть.
Встречу Костя устроил у своей мамы – Клеры Павловны. Она накрыла стол…. Если нам с Костей уже за семьдесят, то сколько же ей? Спрашивать об этом, разумеется, не стал, просто любовался этой удивительной женщиной, так напомнившей мою маму. Та же энергия, интерес ко всему окружающему, внутренняя интеллигентность.
Как и во время встречи с Игорем, значительная часть нашего общения – отчет каждого о тех десятилетиях, когда дороги наши разошлись. Костя женат дважды и, видимо, по каким - то своим соображениям ему удобнее принимать меня у матери Но мне в сущности все равно, пусть даже в какой - нибудь забегаловке, лишь бы никто не мешал неторопливым нашим откровениям.
Нет, не стал он ни генералом, ни полковником, ни даже капитаном. Прослужив около года в армии, уволился в запас.
- Почему? – спросил я. – Или тебя уже не прельщали генеральские лампасы?
- О каких лампасах ты говоришь! – Усмехнулся. – Ну, капитаном, майором я бы еще стал. Может быть, подполковником, если бы повезло. А дальше все, тупик. Шесть лет отбарабанил на Сахалине Ванькой - взводным. В Северо - Кавказском стал начальником разведки дивизиона, а это в сущности тот же Ванька - взводный. Лизать начальству задницу, ты же знаешь, это не для меня. А без этого сделать в армии карьеру трудновато. Округ, куда я попал, считался престижным. Теплый климат, фрукты, виноградное вино, рядом курорты – горные и морские, словом, не тьмутаракань, куда мы с тобой попали в молодые годы. Но зато служивый народ уже другой. На Сахалине он попроще, добрее что ли. Отдаленность, суровые условия службы как - то сплачивали. А в Северо - Кавказском совсем другая обстановка. Офицеры боялись, что их направят по замене в Забайкалье или на Дальний Восток. Даже сахалинские льготы не привлекали. Ну, оклад полуторный, ну, проценты «за дикость». Но жизнь все - таки одна. Ты вспомни, что мы там особенного видели, кроме сопок и холодного моря? Помнишь, как шесть километров шлепали по лужам и колдобоинам на танцы в Аниву? А потом оттуда снова шесть километров…
- Но мы же были молоды, и как мне помнится, все эти реалии нас не очень - то тяготили. 
- Правильно, тогда, в лейтенантскую пору, не тяготили. Но ты представь капитана или майора, кому уже под сорок, а то и больше. Нужен ему этот Сахалин, если он уже прижился под южным солнышком? Дети в школу ходят, жена устроилась на работу, быт более или менее налажен… И все бросить? Кому ж это охота? Вот и выгибаются перед начальством. Один подкинет солдатиков – поработать на даче начальника, другой через своих друзей - знакомых ублажит каким - нибудь дефицитом, третий, приехав по замене из Группы войск в Германии, вручит в виде презента что -нибудь этакое – «для ваших львят, для вашей львицы». – Костя отхлебнул минералки. – Да что я тебе рассказываю! Или ты не прослужил четверть века в славных Вооруженных Силах?
- Да знаю про все эти штуки! Наш Белорусский военный округ в этом отношении мало чем отличался от Северо - Кавказского или, скажем, Одесского.
- Тогда тебе легче понять, почему я решил завязать с армией. К тому времени былая романтика военной службы у меня основательно выветрилась. А тянуть лямку до пенсии при нашем армейском хамстве, рабском заискивании? Нет уж, – сказал  себе, – с меня довольно!
- И тебя, гордого поручика, уволили с треском или так, по - тихому?
- Ну, положим, особого треска не было, а вот угрозы турнуть меня заодно из партии – это было. А в те времена с клеймом исключенного начинать на гражданке новую карьеру – сам знаешь, каково. Однако пронесло… Вот ведь как у нас с тобой получилось: ты пошел в армию после института, а я, наоборот, после армии – в институт. Что и говорить, решения крутые. Ты не жалеешь, что лучшие свои годы отдал военке?
Я мотнул головой.
- А ты? Не жалеешь, что так рано снял погоны?
- Не жалею.
Костя рассказал… Окончил технический вуз уже на четвертом десятке жизни и тем не менее гражданскую карьеру все - таки сделал: стал крупным промышленным начальником. Выйдя на пенсию, продолжает работать.
- Давай выпьем за смелость, – поднял я рюмку. – За смелость решений, которые помогают найти себя в этой жизни.
Нам бы хватило разговора хоть на всю ночь, но, взглянув на часы, я стал прощаться: Клере Павловне пора отдыхать, да и Косте утром на работу.
- Когда снова приедешь? – спросил он.
- Не знаю, – сказал я честно. – Но это уже детали. Главное, что я тебя нашел.
Наличие друзей или тех, кого называют близкими, – мой ресурс для продолжения жизни. Иссякнет он, и тогда полная катастрофа. Зачем она, эта жизнь, если ты сам по себе и не к кому уже ехать, некому звонить?
Возможно, услышу: «Погоди, не горячись. А как же дело, любимое дело, о котором здесь уже изрядно написано? Или без друзей и близких оно теряет смысл?
Да нет, не теряет. Но дело, которому служишь, – это опять же люди. Оно непременно выделит новых друзей. Но заменить старых они никак не могут. Потому как старые друзья – уже часть тебя самого, твой мир, твоя жизнь. А дважды прожить ее никому не дано.
                х  х  х
И еще одно свидание, потребное для души: поездка на кладбище в Щербинку – к родителям. Обычно отвозит туда на своих «Жигулях» меня, Галю, Геру и Лену Толя. Очистив могилу от сорной травы, молча стоим у серого столбика со скошенным верхом. Грустная эта минута наполнена чувством светлым и высоким, отсекающим от всего суетного. В памяти всплывают картины детства и юности, родительский дом... Словно воочию передо мной их лица, слышу их голоса. 65 лет они прожили вместе. И не просто вместе – в согласии и любви. Редкой супружеской паре выпадает такое. А, значит, немного отыщется и тех, кто был одарен родительской любовью свыше шести десятилетий.
Мне с Галей и Герой в этом отношении сказочно повезло. Это понимал и когда еще были живы родители. Понимал и со страхом думал: не вечно же такое счастье. И когда папа с мамой уйдут, как же смогу это пережить, как же нам без них?
И вот живем… Дети должны пережить родителей. И неизбежная эта потеря с ее неминуемой болью и печалью должна переплавиться во что - то другое,  не дающее душе затянуться траурной пеленой. Во что? Размышляя об этом у могилы родителей, подумал: да они ведь покинули нас только физически. А свет и тепло от них продолжают идти. Время от времени мысленно разговариваю с ними, советуюсь, сообщаю об очередной своей радости ( о неприятностях и тревогах старался помалкивать и при их жизни). Нет, мои дорогие, вы не ушли от нас. Вы всегда с нами, пока мы живы. А когда придет и наш срок, уверен: неразрывная эта связь протянется к нашим детям и внукам, а доживем – и к правнукам. Эстафета любви и добра.
                Роланд
Весной 2007-го, вернувшись из Германии в Минск, город давно уже ставший для меня родным, на две недели остановился у Роланда Букенгольца. Хотя мы знакомы с начала 90-х годов, по-настоящему он открылся мне именно теперь, в домашней обстановке. Время от времени в его трёхкомнатной квартире на площади Ванеева находили пристанище приезжие друзья. Прожив несколько лет с семьёй в США, в Минск он вернулся один — долгосрочные творческие планы.
Его литературный псевдоним — Борис Роланд: на первое место поставил имя отца, погибшего в июне 41-го в Брестской крепости, а своё сделал фамилией. В том, что он писатель, меня сразу же убедил его рассказ «Кольцо», который я опубликовал в «Авиве» в 1993-м. Но моё притяжение к тем или иным людям определяется не столько степенью их таланта, сколько душевными качествами.
Знал, что он — автор нескольких книг, член российского Союза писателей, был школьным учителем, служил в армии, работал на стройках, в геологических экспедициях, пешком исходил сотни километров. И при этом держался очень скромно, ничем не подчёркивая свою «бывалость» и принадлежность к писательскому «сословию» В общении прост, приветлив, немногословен.
По утрам иногда выходил со мной на зарядку в парк. Худощавый, мускулистый, в свои 67 лет был подвижен, ловок в движениях. Работал за письменным столом истово и только поздними вечерами позволял себе расслабиться. Как и с Наумом, мы вдоволь наговорились, обнаружив общность взглядов по многим интересующим нас проблемам.
Незадолго до того, как я у него поселился, он подарил мне свою книгу «Граница земли». Есть там повесть об армии. Читал её придирчивым глазом старого армейского служивого, однако ни малейшей натяжки, книжной красивости в ущерб правде не обнаружил. Подобных повестей на эту тему читать ещё не приходилось — сплав «непричёсанных» в своей достоверности сценок, деталей солдатской службы, солдатского быта и философских раздумий не только об армии, но и о вечном, что составляет мир людей, будь они в погонах или без.
Такую книгу нельзя написать умозрительно, не пропустив каждый эпизод, каждый разговор действующих лиц через собственную память.
Ещё до наших околополуночных бесед догадывался: повесть во многом автобиографична. И мне захотелось побольше узнать об авторе, что называется, из первых уст. Попросил рассказать, как он чувствовал себя в армии и вообще как складывалась его жизнь в молодые годы.
И он стал рассказывать...
Я достал диктофон.
- Хочешь записать на плёнку? — насторожился Роланд. — Где ты собираешься это использовать?
- Люблю собирать на разных людей досье. Авось пригодится.
- А если серьёзно? Зачем тебе это?
Зачем? Я и сам не знал. Просто мне было интересно, и сработало неистребимое журналистское: сохранить услышанное, теперь уже в диктофонной записи
Подследственный Букенгольц, так будем запираться или признаваться?
Он засмеялся.
Ну что тебе интересно в моих молодых выходках?
Вот и расскажи. А на эту цацку, — кивнул я на диктофон, — не обращай внимания.
И он махнул рукой.
Ладно, пускай стоит, если тебе так хочется.
 Конечно, за полтора часа пока крутилась магнитная лента, человеческую жизнь с массой подробностей, со всеми её переживаниями не прокрутишь. Но всё же... Понять сущность человека — значит, значит, прежде всего уяснить, какие же внутренние пружины двигают им. Именно это и высветилось в том, что услышал.
Жизнь то и дело испытывала его способность противостоять неблагоприятным обстоятельствам. Тут или — или. Или эти обстоятельства навсегда подавят волю к сопротивлению, или наоборот — усилят её. В этом снова и снова убеждали эпизоды из его жизни.
- … В Пинске, где мы жили до приезда в Брест, спортивной школы не было. А в Бресте, куда переехали, такая школа была. И я побежал записываться в секцию гимнастики. На первой же тренировке — подтягивание на перекладине. А я после войны был хилым и не мог подтянуться ни разу. Тренер при всех говорит мне: «Иди на печку блины есть». И выгнал меня. Помню, от обиды я заплакал. Но потом насобирал камней, соорудил штангу, гантели. Через пару месяцев подтягивался уже раз пять. Но к тому тренеру не пошёл. Пошёл на фехтование. Мы, пацаны после фильма про мушкетёров грезили ими. У каждого была кличка. А у меня, знаешь, какая была? Спартак. Дрались на «шпагах», то есть палках, улица на улицу...
После фехтования увлёкся борьбой. И теперь, вспоминая, как был изгнан с первого же занятия по гимнастике, могу сказать: благодарен тому тренеру. Как это ни странно звучит,но моими лучшими учителями были мои недоброжелатели.
В Минском пединституте, где он учился (на литературно-музыкальном факультете), его называли борцом за справедливость.
- … Я приехал из геологической экспедиции с бородой. Меня вызывает декан Зиневич Иван Терентьевич: «Сбрей бороду!» Я не сбриваю. Подходит ко мне секретарь комсомольской организации: «Роланд, мы хотим избрать тебя в комитет комсомола. Ты активный. Но сбрей бороду».  Я говорю: «Лёня, тебе нужен я или нужна моя борода? Если моя борода, то могу сбрить и подарить тебе. А просто так сбривать не буду».
… Идёт отчётно-выборное комсомольское собрание. Выборы в комитет комсомола. Называют мою фамилию. Я встаю. Естественно, с бородой. И тут аплодисменты. Выбирают меня в комитет.
Я работаю. Делаю сценарии, организую концерты... Активный был.
Создал студенческий клуб, по телевидению выступал. Разгар «оттепели». Верил в партию, в комсомол. И вот, когда был на третьем курсе (это было в 63-м), проходит открытое партийно-комсомольское собрание. Мне говорят: «Роланд, выступи». Вышел на сцену с таким чувством, что вот сейчас открою глаза всему человечеству, и оно поймёт, куда катится. (Смеётся). Говорил такие вещи, о которых на собраниях предпочитали помалкивать. В частности, обратился к преподавателям: в своих лекциях вы нам читаете то же самое, что есть в учебниках. Мы это можем сами прочитать — мы же грамотные люди. Рассказывайте нам то, чего в учебниках нет. При этом сказал такое, что мне не могли простить: «Когда человек что-то сворует, его сажают. А вы воруете у нас время. Если преподаватель приходит в аудиторию, где тридцать человек, и хотя бы пять минут дублирует учебник, ничего не сообщив студентам нового, то, выходит, он ворует у них сто пятьдесят минут».
Думал, что имею дело с людьми, которые хотят нас, студентов, понять. А иначе зачем устраивать общее партийно-комсомольское собрание? Тут вскакивает декан факультета: «Что вы здесь такое несёте!» Я ему: «Иван Терентьевич, вы же сказали, чтобы мы поднимали здесь наболевшие вопросы. Вот о них и говорю». А он давай меня крыть. Не моё, дескать дело, поучать преподавателей. «...На это есть учёный совет, вышестоящие инстанции. А вы, товарищ Букенгольц, распустились, обнаглели. Вы на себя лучше посмотрите, какой пример  подаёте комсомольцам этой своей бородой!» Ну и дальше в том же духе. За ним меня кроет преподаватель Лазорук. Такой был приспособленец: всегда поддакивал начальству.
Короче, шум был большой. Через пару дней вызывает декан.
«Ты что себе позволяешь? Мы тебе в нашей стране дали возможность учиться, а ты критиканством занялся. Я тебя выгоню!» Я ему: «Иван Терентьевич, не вы меня принимали в институт и не вам меня выгонять». Он взвился: «Вон!» А я ему так спокойно: «А вот это совсем некрасиво. Если вы учёный человек, то должны понимать, как разговаривать с будущим педагогом».
И началась травля. Очередная сессия, экзамен по методике преподавания. А я по этому предмету был в числе лучших. студентов. Я отвечаю, а преподаватель Чирков мне вопрос за вопросом. А это же не математика.. Там доказал теорему или решил задачу — и твой ответ уже никто оспорить не может. А в методике столько нюансов! Этим Чирков и воспользовался. Говорит мне: «Вам придётся ещё раз прийти».
В институтской газете поместили на меня большую карикатуру»: я лежу на борцовском ковре, на мне — зачётка, а в зачётке — двойка. Ну и заметка: как я плохо с преподавателями разговариваю. Спрашиваю в комитете комсомола: «Кто это сделал?» На меня смотрят с опаской: я же борьбой занимался! Говорю: «Ребята, клянусь, никого не трону». Мне назвали человека, который придумал карикатуру. Подошёл к нему. Он испугался: сейчас бить его буду. А я пожал ему руку.
А чего это ты ему руку жал?
Красиво изобразили меня. Под рисунком — подпись: «Со мною львы — на вы. Так что мне вы?» А написал это Сашка Буканов. Зла на него не держал: подпись понравилась. Так почему бы не поблагодарить человека?..
Со сроком пересдачи в деканате тянули, тянули, и в результате я получил хвост. Меня лишают стипендии.
Жить на что-то надо, и я пошёл чистить крышу оперного театра от снега и льда.
Но там же крыша такая, что...
Вот-вот. Я с неё чуть не упал. Там лёд образовался, и я его скалывал ломом...
Летом нас, студентов посылают на практику в пионерский лагерь. Там получаю грамоту.
Начинается новый учебный год, а с пересдачей в деканате всё тянут. Добиваюсь, чтобы сдать этот экзамен. На него приходит декан. С ответами на вопросы у меня никаких затруднений. Вижу: преподаватель какой-то растерянный. Просят меня выйти в коридор. Через минуту-другую вызывают. Преподаватель: «Вы понимаете... Вам ещё надо подучить.» Я ему: «Нет, вы ошибаетесь. Больше я вам сдавать не буду. Мне обидно, что вы, человек, которого я уважал, теперь полностью потеряли моё уважение».
Захожу к декану и говорю: «Вы думаете и дальше срезать меня на экзаменах? К вас не получится. Я бы мог сразу пойти к ректору. Но сначала зашёл к вам предупредить об этом». Он: «Ты не     посмеешь!» — «Вы ошибаетесь. Посмею».
Прихожу к ректору Клакину Ивану Емельяновичу. Хороший был мужик. Он привык, Он привык, что я заходил к нему по делам. Поздоровались, и я ему: «Такая вот история...» Рассказываю, как с того собрания началась травля, как не дают мне сдавать экзамены.
Он молчит. Набирает номер. «Иван Терентьевич, зайдите». Приходит декан. Ректор мне: «А сейчас рассказывайте то, что мне рассказали». То же самое повторяю. Декан на меня: «Подлец! Ты что говоришь!» А я с улыбкой: «Если в вашем присутствии, Иван Емельянович, наш декан, позволяет себе такое, то можете представить, как он разговаривает со мной один на один». Ректор декану: «Ладно, идите». Тот уходит. И уже мне: «Когда ты хочешь сдавать?» — «Да хоть сейчас». — «Ты понимаешь, в какую историю попал? Тебе же надо подготовиться». Я говорю: «Иван Емельянович, я знал, на что иду. Могу сдавать сейчас. Вызывайте, кого хотите, только чтобы его не было». Он: «Хорошо». Звонит. Приходит его зам по научной работе профессор Гурский. Ректор: «Николай Иванович, у нас вот такая история...» Гурский: «Я знаю». И спрашивает меня: «Сколько надо на подготовку? Две, три недели?» — «Готов сейчас сдавать». — «Сейчас не могу. Я занят». Назначают на завтра в десять утра.
Прихожу. А в кабинете сидят... ректор. Гурский, три декана, секретари партийной организации, комсомольской. Небывалый случай в истории института.
Ты не заробел?
Где-то внутри было... Но чувство справедливости отодвинуло это волнение. Сажают меня за стол, а вся эта группа передо мной. Гурский: «Задавайте ему вопросы». Помню, один из них: «Педагогические взгляды Ушинского». Уж это я знал основательно. Из его трехтомника «Антропология педагогики» у меня были выписки... Следующий вопрос: «Построение урока по конкретной теме». Гурский: «»Сколько надо времени на подготовку?» Отвечаю: «Могу без подготовки» Гурский: «Я ещё не завтракал. На голодный желудок не буду вас слушать. Даём вам час на подготовку».
Примерно через час приходят. «Давайте первый вопрос». Рассказываю о антропологии педагогики, о личности учителя, цитаты из Ушинского на память шурую. Один декан удивлённо так: «Вы преподавали в школе?» Я говорю: «Ещё ни одного урока не давал». — «Ну, хорошо, переходите ко второму вопросу». — И  я начал... Знаешь, бывает и на экзамене вдохновение. Среди прочего говорю: « И вообще урок зависит ещё от того, какая погода во дворе». Парторг: «При чём здесь погода?» Говорю ему: « Ребёнок — натура чувствительная, и если солнышко за окном, он будет смотреть в окно и отвлечётся. А, стало быть, учителю, готовя урок, надо учитывать многие нюансы, которые так или иначе могут повлиять на внимание детей». И продолжаю ответ. Николай Иванович: «Хватит» — «У меня ещё третий вопрос...» — «Достаточно. Идите».
Я вышел. Сижу у секретарши. Проходит полчаса. Открывается дверь, выходит комсорг Лёня Лысенко. «Тебя зовут. Иди и молчи». Захожу. Гурский: «Понимаете, Букенгольц... Конечно, вы учили, это видно...» Я говорю: «Николай Иванович, понимаю, что больше тройки мне не поставите. Но мне неприятно видеть в таком положении вас, человека, которого я в этом институте уважаю больше всех. Ведь вам приходится изворачиваться. Поставьте мне тройку!» Он покраснел. «Давайте зачётку. Выйдите».
Потом меня снова вызывают. Беру зачётку, а в ней — пять подписей.
- И что тебе поставили?
- Тройку поставили.
- Тройку?!
- Я же сам этого просил. Не хотел, чтобы из-за меня у Гурского были неприятности.
- А тебе не кажется, что вся эта братия, срезавшая тебе оценку, не так уж далеко ушла от декана, как я понял, существа мелкого и мстительного? Неужели эти пятеро авторитетов не видели, не понимали с кем имеют дело?
- Повторяю: я же сам напросился на тройку.
- Ну и что? Все пятеро поступили подло.
- И всё-таки среди них Гурский был порядочным человеком. Пойми, в каком он положении оказался...
- Ты его не оправдывай. У него была полная возможность совершить Поступок. Он его не совершил.
- Между прочим, именно Гурский настоял, чтобы декану дали выговор по партийной линии.
- За что?
- За то, что травил меня.
- Вот как... Тогда это несколько поднимает его в моих глазах. Но скажу откровенно: не очень высоко.
- Проходит примерно месяц после пересдачи экзамена. Иду по институтскому коридору, а навстречу — Николай Иванович. «Зайди ко мне». Захожу. «Садись». Он закуривает, и начинается отборный мат.
В пединституте — и мат, да ещё отборный. Нехорошо.
Отматерил он меня и спрашивает: «Ты что-нибудь понял?» Я говорю: «Николай Иванович, понимаю, что хотите мне чего-то хорошего, но чего именно, не разобрал в потоке ваших слов». — «Ты  не разобрал? Тогда поясню: что ты делаешь? Я — профессор, по моим книгам учатся, и я с этим деканом, которого на пушечный выстрел не допустил бы в институт преподавать, ничего не могу сделать. Куда ты прёшься? У тебя есть данные для науки. Вот и занимайся ею.
Так бы тебя и взяли в аспирантуру!
Могли бы взять. Мне признался один из проректоров: на меня имели виды. Короче, Гурский после своих матюков закончил так: «Иди и думай».
- И как проходило твоё перевоспитание?
И Роланд рассказал...
На экзаменах его снова и снова пытались «срезать». Уже после исчерпывающих ответов по билету засыпали новыми вопросами. Так было и на последнем экзамене по русскому языку.
- … Сидит комиссия, я отвечаю. Ответил на все вопросы билета, и тут начинается... Вопрос за вопросом. А в комиссии — Николай Иванович Гурский. Молчит, но вижу, нервничает. И вдруг кулаком по столу ка-ак стукнет! «Хватит человека мучить!» Представляешь, сказать так государственной комиссии!
(Я зааплодировал)
- Они все растерялись. Председатель комиссии был из университета. Думаю, ему обо мне уже наговорили, и он вёл себя соответственно. Когда всё закончилось, я подошёл к Гурскому: «Вам спасибо за всё». А он: «Дурак же ты дурак! Теперь-то понял, что тебе надо в жизни?»
- Хотел предостеречь тебя, чтобы не лез на рожон?
- Именно так.
За тот экзамен Роланду снова поставили трусливую тройку, хотя его курсовые работы были в числе лучших. Ему даже сказали, что две из них
Тройка на госэкзамене напрочь закрывала дорогу в аспирантуру.. Когда было распределение на работу, на него пришли запросы из минских школ, где он проходил практику. Понимал: в Минске его не оставят и попросился в Брест или Брестскую область. Мстительный декан и здесь постарался: «Поедешь в Витебскую».
- ...Кончаются госэкзамены, я подхожу к нему. А он со мной не разговаривает уже года два. Говорю: «Иван Терентьевич, большое Вам спасибо! Вы за пять лет были самым лучшим моим учителем». И жму его руку. Он вытаращил от удивления глаза и не знает, как себя со мной вести...
Понял ли декан иронию? И если понял, то весьма огорчился. В этом двухлетнем противостоянии победителем-то оказался не он, облечёный немалой властью над студентами, а этот бунтарь с вызывающей бородкой и насмешливым взглядом.
В Витебском облоно Роланда встретили радушно. Ещё бы! Специалист по языку, литературе и музыке. Такие нарасхват. Завоблоно развернул перед ним план города. «Выбирайте любую школу». Роланд качнул головой: «Уже нашёл для себя. Деревенскую».
Это была самая что ни на есть областная глубинка. Туда и поехал.
Я не удержался от реплики:
- Нестандартный вы человек, господин Букенгольц.
- А ты знаешь, мне в этой деревенской глуши было очень даже неплохо. Дом, где жил, можно сказать, в лесу. В школу шёл через лес. Такая прелесть!
В сельской школе он учительствовал недолго: призыв в армию. Узнав об этом директор школы и заврайоно убедили военкома: такие кадры нужны школе позарез, а уж армия как нибудь обойдётся. Думали, что обрадовали молодого учителя. А он как отрезал: «Пойду служить». Для него воинский долг был, прежде всего, долгом нравственным. Если ты учишь детей добру и справедливости, то начинай с себя. Нет, этих высоких слов не говорил. Просто поступил в соответствии со своими убеждениями.
Не сказать, что в отношении солдатской службы питал иллюзии, навеянные кинофильмами, прессой и разного рода литературой на эту тему. Хотел всё сам увидеть своими глазами, проверить на себе, ещё лучше понять эту жизнь, в которой уже столько ему выпало испытаний.
Однако и в армии сердитые наставления профессора-доброхота Гурского впрок ему не пошли.
Попал в ракетную часть. Туда подбирали парней достаточно образованных. Некоторые по интеллектуальному развитию были выше своих командиров. Находились офицеры, норовившие унизить «шибко грамотного», покуражиться над ним, используя для этого командирскую власть. А некоторые унижали не по злобе, а скорее походя, из-за нехватки чувства такта, уважительности к подчинённым. С одним из таких офицеров  у Роланда, тогда рядового Букенгольца, и произошёл конфликт.
-... Я был дневальным. К чему-то он придрался и... ударил по мягкому месту. Я ему: «Товарищ старший лейтенант, моя мать ни разу в жизни меня не била, а вы...» — «Да ничего, переживёшь!»
Перехватил его руку и носом уткнул в пол. — «Пусти!» — «Извинитесь, тогда пушу. Вы меня оскорбили и должны извиниться». А тут с обеда пришли в Ленкомнату солдаты. Видят эту картинку, посмеиваются. Он согнутый — руку-то его не отпускаю. Что ему оставалось делать? Извинился.
- И как в дальнейшем сложились ваши отношения?
- Нормально. Старлей оказался не злопамятным.
Другой случай был куда серьёзнее.
; … Готовились мы в караул. Сидим на скамейке и ждём, когда придёт начальник караула. А тут подходит начальник штаба дивизиона, капитан. Он уже озверел на этой службе. К солдатам относился плохо, то и дело устраивал разносы, унижал. На меня однажды кричал, когда я на кухне мыл посуду: «Туалет будешь чистить!» Я ему: «Товарищ капитан, знаете, какая разница между вами и мной? Туалет я и на гражданке чистил, но после этого принимал душ и шёл в театр. А вы — в кабак. Он: «Да я тебя!...»
И вот подходит он к нам, семечки грызёт, а шелуху сплёвывает под ноги. Орёт: «Дневальный! — Тот подбегает к нему. — Почему возле казармы мусор?» И продолжает сплёвывать семечки. — «Товарищ капитан, я же только что подметал...»
Так вот, устроил он разнос дневальному. А мы всё слышим. Солдатик был молоденький, от обиды заплакал. И тут я не выдержал. Как-никак педагог, в армию после учительства пришёл...
- Сколько тебе было лет?
- Двадцать пять. Подхожу к капитану. Он так вальяжно стоит, шинель наброшена на плечи, из под неё животик выпирает. Я легонько по его животику провёл ладонью и говорю: «Товарищ капитан,  к вам не приходила такая мысль, что этот ваш живот может принять десять пуль?» (Караул был вооружён десяти зарядными карабинами Симонова). Он резко поворачивается и убегает в казарму. Ребята мне: «Ты что, с ума сошёл?» Я им:»А он что? Мы здесь Родину защищаем, а не в концлагере находимся». Прибегает мой командир батареи, он ко мне хорошо относился. Мы с ним ровесники. «Тебя начальник штаба зовёт». Я иду, а комбат у меня карабин выхватывает.
Прихожу к начальнику штаба, докладываю: такой-то по вашему приказанию прибыл. Он поднимает голову. «Я тебя под суд отдам. Ты угрожал офицеру». Говорю: «Настоящий офицер так не поступает». Он опять заорал: «Ты у меня в дисбат пойдёшь!» Смотрю на него в упор. «Да, это вы сделать можете. Но вы не подумали об одной простой вещи. Даже если меня приговорят к расстрелу, то перед этим всё равно дадут последнее слово. И я тогда всё расскажу, что вы здесь вытворяете. Солдат после вашего разноса в вашем присутствии плачет...»
Он опускает голову. А я продолжаю: «С вашими издевательствами над солдатами вы до пенсии не дотянете. А что вы ещё умеете? Вот у меня есть специальность. Я и строить могу. А вы на что годитесь? Вы же на этой службе зажирели».
Выхожу из казармы. Комбат мне возвращает карабин, а сам — к начальнику штаба. Вышел от него, снова забирает у меня карабин и говорит: «Тебя лишают караула. Три наряда вне очереди!»
И я пошёл на кухню. Но что мне эта кухня! Там чувствовал себя не хуже, чем в карауле...
Тот случай всё-таки заставил начальника штаба агрессивность свою несколько поубавить.
И после армии Роланду приходилось не только «держать удар», но и самому переходить в решительные контратаки.
… Было это на первой его шабашке. Уже обзавёлся семьёй, нужно было обустраивать быт. Влез в долги. Так что шабашка, несмотря на её тяжкие условия работы, была ощутимым финансовым подспорьем.
Народ в бригаде подобрался пёстрый. Некоторые — с явно уголовными замашками.
- … Обедаем. Сижу с краю. А мне: подай то, подай это... Я говорю: «А что, ребята, у вас дежурного нет?» И слышу: «Ты здесь сидишь, вот и будешь всегда дежурить». «Ну хорошо, буду здесь сидеть, раз вы все места уже заняли. Но дежурить не буду».
Оказывается, в этой бригаде были «белые»  и «чёрные! Одни помыкали другими, заставляя делать самую грязную и тяжёлую работу.. Короче, стал я в этой компании поперёк горла. Интеллигент, да ещё еврей... И вот мешаю я раствор, а рядом — трое этих «белых». Один угрожать стал. Я ему: «Успокойся». Он подошёл ко мне, замахнулся. Я его — через себя и бросаю в песок. Он поднимается и опять на меня. Снова бросаю его через себя. Говорю: «Тебе непонятно? Тогда в следующий раз сделаю по-другому». Двое остальных тоже подступили ко мне. Хватаю лом — им мы выбивали застывший раствор. «Мне всё равно, кому из вас проломить голову. Решайте, кто сейчас пойдёт со мной на тот свет». Они испугались. А тут как раз подходит бригадир. Я ему: «Саша, успокой своих людей. Дальше так продолжаться не будет...» А потом собрал тех, кто ходил в «чёрных». «Что вы боитесь? Вас ведь в бригаде половина, есть мастер спорта по теннису. И вы позволяете делать себя шестёрками!» Словом, блатным порядкам в бригаде был положен конец...
- Роланд, слушаю тебя и думаю: не прошёл бы ты через все эти передряги и не было бы писателя Бориса Роланда.
- Ну, не знаю... Я очень серьёзно отношусь к литерватуре и, если по большому счёту, писателем себя никогда не считал.
-Считай себя кем угодно, но уж предоставь судить другим: писатель ты или не писатель. То, что я уже успел прочитать из написанного тобой, никаких сомнений на этот счёт не оставляет. И не только у меня.
- Я просто хорошо знаю, что значит быть писателем. Много читал, изучал... Был бы писателем, сидел бы себе и писал. А я ещё занимался и другими делами. Строил, например. Когда вышла первая книжка, мой приятель Валя Бубер говорит: «Ну, ты рад?» Отвечаю: «Как тебе сказать... Рад, конечно. Но я построил этот дом и тоже рад». — «Но это же первая книга!» — «Ну, первая... А построить первый дом — разве не радость? А детей в школе учить? Главное, хорошо делать своё дело».
В тот поздний вечер, рассказывая о своей жизни, он вовсе не пытался придать даже наиболее памятным эпизодам из неё какую-то особую значимость, хоть как-то её приукрасить. Мне дороги были его откровения, человека, так много пережившего и не потерявшего способности сомневаться в «правильности» тех или иных своих поступков.
… Шёл как-то по улице и видит: дерутся мужчина и женщина. Вернее, он её колотит. Бросился к ним. Заломил мужику руку, пригнул к асфальту. И вдруг... Женщина снимает туфлю и каблуком — своему спасителю по голове. Оторопев, выразительно посмотрел на женщину и пошёл прочь.
… Меня трясло. Я же её спасал, и я получаю от неё удар!
Долго размышлял над этим случаем. Подумал: «Что ты лезешь со своей правдой? Тем более. Влез в дела семейные. Муж и жена — одна сатана...»
- Откуда тебе знать, — перебил я его, — какие у них отношения? Ты увидел: мужчина бьёт женщину. Этого достаточно, чтобы вмешаться. Ты поступил правильно.
- Но я получил по голове, и у меня мозги встали на место. Тогда подумал: имею ли право вмешиваться во все дела?
- Во всё — не имеешь права. Но в данном случае вины твоей не вижу. Когда мчится поезд, а человек лежит на рельсах, можно тащить его хоть за волосы и потом уже разбираться.
Наш небольшой спор только обострил эту вечную тему. Хорошо ли быть неугомонным правдолюбцем, этаким Дон Кихотом? Может, надо  как-то иначе? Тоньше, расчётливее, избегая урона самому себе. Но, как говорят математики, задача не имеет решения. Где он, тот стоп-сигнал, который безошибочно предупредит: не лезь, обойди стороной! Тактика, разумеется, великая вещь, но только в том случае, если не идёт вразрез с твоей совестью. Уверен: на том Роланд стоял и стоит.
Что помогло ему при всех злых ветрах не сломаться, сохранить душу? Полагаю, неистребимое чувство достоинства и такое же сильное, не знающее трусливых компромиссов стремление к справедливости, а, значит, к сопротивлению злу.
Заряд на всю жизнь.
          Снова на Святой земле      
«В следующем году в Иерусалиме»… После того, как в 1993-м впервые побывал в Израиле, эта крылатая фраза прочно осела в душе. Историческая родина, духовный центр еврейского народа, близкие мне люди живущие там… Да что тут много говорить! Как и Россия и Беларусь, это тоже страна моего притяжения.
Но при наших скромных финансовых возможностях снова приехать туда непросто. Однако представился случай… В еврейской общине Крефельда узнал: в Израиль можно поехать по волонтерской программе «Сар - Эль» («Служба для Израиля»).
Ее краткая история. Во время первой ливанской войны 1982-го, когда резервисты ушли в армию, возникла острая нехватка рабочей силы в сельскохозяйственных поселениях. А тут уборка урожая…
Бывший генерал - десантник, в то время житель поселения в Галилее, Араон Давиди организовал приезд 650 добровольцев из США. Помощь их пришлась как нельзя кстати.
Первый успех этого начинания породил идею продолжить волонтерскую практику уже в различных сферах труда, в том числе и на военных тыловых базах. В 1983-м проект оформился в программу «Сар - Эль». Цель ее: не только практическая помощь волонтеров, но и укрепление связей еврейской диаспоры с Израилем.
По этой программе в Израиле уже поработали Гера с Наташей. Брали туда добровольцев из бывшего Союза не старше 65 лет. А Гере было больше. Но с присущей ему настойчивостью добился зачисления в волонтерскую группу.
Так вот, как я узнал, для евреев Западной Европы возрастной баръер убрали. А это полностью совпало с моей установкой: если можешь, то давай! И я тут же ответил себе: могу. Еще как могу! Записывайте в волонтеры!
Позвонил в Сохнут, взявший на себя организацию поездки, уточнил детали. Дорога в Израиль – за свой счет, питание, проживание, экскурсии по стране, израильская виза – для волонтеров бесплатно. Ну, что ж, вполне подходит.
                Из дневника. 28 мая – 24 июня 2005.
«С корабля (понятно, воздушного) – на бал! Аркаше Боганову – 80. Оля и Миша* Напомню: моя племянница и ее муж. Живут в Тель - Авиве отвезли в ресторан «Черный рыцарь». Был весь Богановский клан: дети, внуки и уже правнук. Хотя ночь почти не спал, веселился вместе со всеми, что называется, от души. Лихо отплясывал и сам юбиляр.
Из ресторана – вместе с Аркадием и Стеллой в Иерусалим, где они живут. Ну, здравствуй, древнейший город на земле, о котором столько мечталось! Вот мы и свиделись. Пока друг Аркашиной внучки Наташи вез нас на своей машине по его улицам, я то и дело крутил головой, впитывая в себя увиденное. Даже не верилось, что снова здесь. И душа моя воспарила…
На следующее утро – с Аркадием на зарядку. Показал мне массу  физических упражнений, весьма полезных для здоровья. А я - то считал, что ничего уже нового тут не придумать. И все - то у него оптимально дозировано, в строгой последовательности. Что значит специалист! Пускает в дело и портативный магнитофон. По дороге к месту гимнастических упражнений и обратно –  веселая музыка. Его неизменный оптимизм – один из мощных факторов сохранения хорошей формы.
После обеда Аркадий и Стелла проводили меня на автобусную станцию, и я отправился в аэропорт «Бен Гурион», где к 16.00 намечен сбор волонтеров из Германии. Оттуда – на военную базу.
                х  х  х 
База по имени Хатира –  в пустыне Негев. Это ряд бетонных одноэтажных строений, жилых и служебных. Столовая и в том же здании клуб. Кругом холмы, поросшие пучками травы. И солнце. Много солнца. К жаре привык быстро, хотя, конечно, удовольствия она не доставляла.
Нас облачили в военную форму. Каждое утро – построение: подъем государственного флага. На базе много девушек. Как и ребята, ходят с автоматами М-16.
Волонтеров из Германии – восемь: двое братьев Розенталей – Михаил (1924 года рождения) и Борис (1928), – их сестра Ася (1921) Валентина Горная, Нина Хохлович (примерно моего возраста) – все из Берлина, Владимир Лаевский (1936, Мюнхен) и Владимир Адамский (1956, Киль). С Володей Адамским подружился. Высокий (под два метра) брюнет. О многом с ним переговорили и во многом наши взгляды на жизнь сошлись.
Работаем с ним в паре: укладываем сверла разной величины в пакеты и склеиваем на станке, сколачиваем помост, красим стены, в бункере вместе с другими волонтерами сортируем боевые патроны и гильзы, ну, и прочая такая же несложная работа. Разумеется, стараемся. Отношения с нашими «работодателями» прекрасные.
Кормят хорошо: еда разнообразная, много овощей и фруктов.
Возят на экскурсии. Старый Иерусалим, Стена Плача, военное кладбище, Мертвое море… Все это незабываемо.
Наш командир или мадриха (в переводе с иврита – вожатая) – Вероника Кузнецова, стройная миловидная блондинка. В Израиль приехала 15-летней из Беларуси. Трудилась в кибуцце. Скоро пойдет на офицерские курсы. Девочка толковая. Свободно говорит на иврите, но и русский не забыла. Разве что появился певучий израильский акцент. По вечерам в клубе рассказывает нам об истории Израиля, его флаге, гимне, структуре армии, воинских званиях, знаках различия…
Жизнь базы день за днем проходит перед нашими глазами, и моя военная косточка нет - нет да шевельнется.
…Вечером после рабочего дня прохаживаемся с Володей. Видим: солдат с автоматом патрулирует по периметру территорию базы. Проходит свой маршрут равномерно, не оглядываясь. Накоротке уже знакомы с ним. Недавний репатриант из бывшего Союза.
- Саша, – нарушил я его неторопливое, безмятежное хождение, –  ты охраняешь или просто так прогуливаешься?
- Охраняю, а что?
- Тогда выслушай замечание, а заодно и совет старого служаки, много раз бывшего и часовым, и начальником караула.
- Всегда готов!
- Тогда слушай…Ты несешь патрульную службу неправильно.
- А что я делаю не так?
- Идешь равномерно и в одном направлении, что позволяет противнику легко вычислить, как долго будешь находиться к нему спиной. Этим  и может воспользоваться: всадить нож в спину и проникнуть на базу. Здесь должна быть такая тактика…Один  отрезок маршрута проходишь быстро, другой – медленно. Не забывай оглядываться. В какой - то момент круто поверни назад… Не давай возможности противнику вычислить твой график. А в определенном тобой месте зайди в тень: осмотрись, прислушайся. Словом, действуй так, словно заранее знаешь: супостат за тобой следит и готовит подлянку. Согласен?
- Согласен.
- А разве тебя в таком духе не инструктировали?
- Не-е…
 Странно, – подумал я. – Склады с оборудованием и армейским снаряжением  – объект для диверсии заманчивый.  Почему же тогда такая беспечность?
Почему, почему? Да потому! Обычное разгильдяйство. Как говорят, пока жареный петух не клюнет.
Бросилось в глаза и другое. В жилых комнатах, кроме кроватей,   тумбочек и  пары стульев – больше ничего. Часть личных вещей вместе с рюкзаками свалены на полу. В туалете – грязь, входить туда – напрягать психику (а куда денешься?). Отбоя ко сну как такового нет. Уже заполночь, а из солдатских комнат слышны громкие голоса, музыка. Отдельные служивые (парни и девушки) бродят по территории базы…
Такая вольница никак не укладывается в мое понятие о воинском порядке. База тыловая, но военная!
Конечно, не очень здорово нам, приехавшим из другой страны, высказывать свои замечания - пожелания местному начальству. Но я все - таки через Веронику высказал.
Начальник базы, дородный подполковник, выслушал благосклонно и даже поблагодарил. Но прошло несколько дней – заметных перемен к лучшему не обнаружилось. Правда, чище стал туалет.
Поработали на базе недели три. Проводили нас тепло. Каждому выдали благодарственную грамоту, памятную майку с надписью на иврите «Сар - Эль». На проводы приехал из Галилеи основатель программы Аараон Давиди. Дружелюбный, никакой генеральской важности – нас, волонтеров, сразу же расположил к себе. Фотографировались с ним на па память.
Обратный билет на самолет уже заказан. Впереди целая свободная неделя в Израиле.
 Слава Богу, было к кому ехать в гости. Снова у Аркадия и Стеллы. Рад за своего друга. Жена у него, что надо: добра, умна, практична, помощница в его творческих делах. Да и сама – натура творческая. Еще в Крефельде читала свои стихи: весьма и весьма впечатляют.
Трижды встречался с Леонидом Смиловицким. Он показал мне места боев под Иерусалимом в 1967-м. Сохранились блиндажи и траншеи. С холма, где мы стояли, хорошо видна возведенная недавно стена, отделяющая еврейскую часть города от арабской.
Познакомился с сыном Леонида Алешей (возил нас по городу). Скромный, хорошо воспитанный. Говорит на иврите и русском, владеет английским. Родился в Беларуси, но его осознанная родина, конечно же, Израиль.* Через год Леонид пришлет мне его фото уже в военной форме с автоматом. Алеша служит в артиллерии. А младший сын Моше родился уже в Израиле. Можно позавидовать этим ребятам: живут в своей стране, а стало быть, никогда не знали унижений на национальной почве.
Леонид, как историк, вполне нашел себя здесь, однако связь с первой своей родиной не теряет. Тема его исследований – евреи Беларуси. Думаю, связь эта, как и у меня, на всю жизнь.
Вторым моим гидом по Иерусалиму была дочь Стеллы Светлана. Психолог по профессии, энергичная, обаятельная женщина. Запомнились наши поездки по ночному Иерусалиму. Впечатления не передать никакими словами. Ощущение такое, словно попал в сказку. А в кабине авто звучат песни Высоцкого.
Как все переплелось в этом мире! Впрочем, что ж тут удивительного? Все, что ты впитал в себя там, остается с тобой навсегда.
Потом Света свезет меня через арабские деревни в Хеврон на могилы праотцов Авраама, Ицхака, Якова и вместе с Аркадием и Стеллой – к морю в Ашдод. Его называют русским городом, ибо большинство жителей – репатрианты из бывшего Союза.
Блаженные часы! Море, друзья…
Побывал в знаменитом музее Катастрофы и Героизма европейского еврейства Яд Вашем. Недавно его значительно расширили.
…Многие из тех страшных снимков видел и раньше, но сейчас снова и снова переживал тот ужас. Люди перед расстрелом. Других ведут в газовую камеру. Печи крематория. Гора человеческого пепла…
Навсегда войдет в память и детский зал: фотографии малышей, так и не ставших взрослыми, мерцание звездочек в темноте – символ убитых детей, тихая музыка, словно в нее влились их голоса.
И опять проклятый вопрос: как могло случиться в просвещенной Европе столь массовое человекоубийство? Да как же ты, Германия, – родина великих музыкантов, поэтов, философов – могла допустить такое?!!
А вот допустила… О том, помимо всего прочего, – кадры кинохроники: Гитлера в открытой машине восторженно приветствуют тысячи немцев. Матери протягивают к нему детей… Массовый психоз. Все это знакомо и по советским временам: рабское поклонение кровавому диктатору, а потом горькое похмелье.
                х  х  х
В Тель - Авиве меня взяли «под свое крыло» Оля с Мишей: возили в Герцлию, Яффо, провожали на вокзал, когда уезжал в Иерусалим…Квартира у них скромная, но уютная. Оба работают. Миша – компьюторщик высокого класса, но востребован не так, как следовало бы. Местнические интересы берут верх над государственными. И опять же – блат, протекционизм, «свои - чужие»… С этим столкнулся и на военной базе.
…Вместе с нами сортировал гильзы и боевые патроны штатный работник базы по имени Игорь, приехавший в Израиль в начале 90-х из Узбекистана. Работа рутинная: гильзы – туда, патроны – сюда… А между тем Игорь – кандидат технических наук, воевал в Афганистане, служил в десантных войсках в Израиле, чемпион Европы по самбо. Для такого мужика в интересах страны и, в частности, армии можно было бы подыскать что - то более достойное, соответствующее его способностям, опыту, навыкам. Ну, скажем, учить молодых десантников рукопашному бою, не говоря уже о работе интелектуальной. А он гильзы с патронми перебирает…
- Как же так, Игорь? – выразил я свое недоумение. – Неужели не нашли для себя ничего более подходящего?
- А где я найду, если у меня нет влиятельных знакомств? Хорошо что удалось устроиться и на эту базу. У меня жена, двое детей. Их кормить надо…
Оля с Мишей живут в Израиле уже 15 лет, местные реалии знают не понаслышке. Да, они любят Страну, но не могут не замечать и теневых сторон в ее жизни.
Не обошли и политику. Миша резко отзывался о «левых», как прошлых лет, так и нынешних. По его мнению, территориальные уступки в обмен на мир ни к чему хорошему для Израиля не приведут.
Я с ним полностью согласен. Как показала многолетняя практика, воинственные арабские соседи жесты доброй воли не понимают. Понимают только силу. К сожалению, иллюзии свойственны и некоторым израильским политикам.
Встречался с Марой, моей двоюродной сестрой и ее мужем Абрамом. Абрам (в Советской армии подполковник) много лет служил в дальних гарнизонах, а Мара, как верная боевая подруга, делила с ним все тяготы гарнизонной жизни. Работала учительницей русского языка и литературы. Рассказала о своем отце, для мня дяде Абраме. Мастер своего дела, фронтовик, честнейший человек. Как говорила мама: Гальперинская порода.
Что ж, приятно сознавать, что мои родичи – люди достойные. Есть у кого поучиться доброте и порядочности.
Позвонил в Нетанию моему другу Давиду Хасину. Он примчался на своем автобусе и увез к себе. Не виделись лет 15 с тех пор, как с женой Кларой уехал из Минска в Израиль. Занимается частным извозом, но доход небольшой. Квартира их больше похожа на лачугу, нежели на современное жилье. Токарь высокой квалификации, Давид в Израиле так себя и не нашел. Чистая душа, здесь он натерпелся немало обманов и несправедливостей. Горько было слушать его рассказ о своих злоключениях на земле обетованной.
Как ни привлекательна эта страна, но немало в ней и такого, с чем смириться никак нельзя. Понимаю: люди, как и в любой стране, всегда будут разными по уровню порядочности. Но там, где больше справедливого порядка, не разгуляться разного рода притеснениям, обману, произволу.
Что касается Давида, то в любой ситуации оставался тем, каким его знал в Минске: Человеком. Об этом наслышан и от Нины Нисневич, которая не раз уже общалась с Давидом в Израиле.
Разумеется, наговорились вдоволь. Переночевал у них. А с утра ему развозить пассажиров. Чтобы сделать мне приятное, отвез в сауну с плавательным бассейном. Заранее договорился с приятелем, чтобы доставил меня в Тель - Авив.
Да, это Давид, это друг. Иным быть не может.
Одна из последних поездок в Израиле – на север страны в Маолот, к уже упомянутым в этой книге моим троюродным брату и сестре Израилю и Паше Норштейнам.
Троюродные…Но не степенью родства определяются мои чувства к людям, родным по крови. По созвучию сердец. С Израилем и Пашей  такое созвучие полное. Наши родители тоже дружили и, живя вдалеке друг от друга, переписывались.
Квартира Норштейнов по моим меркам, роскошная, а дом , как вилла. Городок зеленый, чистенький, уютный. Для пенсионеров просто рай. Однако у моих близких немалые трудности. Паше трудно ходить – последствия ленинградской блокады. Держится мужественно, стараясь делать по дому все, что только может. У Израиля тоже хватает болячек, но болеть просто не позволяет себе: ведь он для сестры – единственная опора.
С ивритом у обоих, как и у большинства пожилых репатриантов, не ахти. Отсюда – малый круг общения. Скучают по родному Городку.
Я записал рассказ Паши о пережитом ею в ленинградской блокаде. Пусть останется для наших потомков.
Вручили мне подарки и среди них – изданная в 2000-м в Иерусалиме книга о ленинградской блокаде «Чтобы помнили…»
Все проходит, становятся прахом и люди, и вещи. А вот народная память, вобравшая в себя гигантский опыт, в том числе и нравственный, остается.
Чтобы помнили… И не только о трагическом и героическом. О любом времени, в которое погружает нас жизнь.
                х  х  х
В ночь с 24 на 25 июня 2005-го Женя, недавно вернувшийся из зарубежной командировки, отвез меня на своем авто в аэропорт (вылет в 5.00).
Итак, до свидания Израиль! «В следующем году в Иерусалиме»… Только когда он будет, следующий? Но как бы там ни было, спасибо тебе, Господи, что дал возможность побывать на этой прекрасной земле.

Пройдет немногим больше года, и начнется вторая ливанская война. На тихий, уютный Маолот обрушатся ракеты «Хизболлы». Женя сразу же позвонил Израилю и Паше: предложил забрать их к себе, в Тель - Авив. Они, хотя и были тронуты его участием, но отказались. Видимо, сработало подспудное: чему быть, тому не миновать. Не хотелось расставаться с налаженным бытом, привычным укладом жизни.
Слава Богу, злодейские ракеты их миновали.
Мы регулярно перезваниваемся. А я ежедневно по телеканалу «RTVi» слежу за новостями из Израиля.
Страна моих «стратегических интересов».
Ваш подвиг не забыт, тетя Катя
Если можешь, то давай! Это я себе говорю. Если можешь… А что я могу? Полностью своих возможностей не знает никто. Иногда они открываются неожиданно. Значит, были заложены. И если «копнуть» глубже, если сказать себе: а ну, не ленись, ты должен и  можешь это сделать, тогда что-нибудь путное может и получиться. Пока голова ясная, ноги исправно носят, чувства бурлят, нечего прикрываться годами! Бывший президент США Буш - старший ознаменовал свое 80 - летие прыжком с парашютом. Читал про японца (фамилию не помню), который тоже в весьма солидном возрасте переплыл в одиночку на утлом суденышке Тихий океан. Сколько подобных примеров дерзкого вызова устоявшимся представлениям о скромных возможностях людей «в возрасте»!
Накануне своего 70 - летия и мне захотелось учудить нечто такое – этакое, ну, положим, не столь громкомасштабное, но все - таки… Когда Сережа был преподавателем военной академии, спросил у него: есть ли такой норматив – отжимание руками от пола? Есть, говорит. Оценка «отлично» для курсантов старших курсов – 70 раз. «Ого! – воскликнул я. – Это же очень трудно!» В молодые свои годы 40 – 50 раз отжимался и то с большим напрягом, хотя парнем был далеко не хлипким. Но 70… Словом, засел у меня в голове этот норматив. И за пару месяцев до «круглой даты» стал тренироваться.
И ведь отжался! И даже не 70 раз, а 72. Встав с пола, улыбнулся. Ну, даешь, старик! Теперь готовься к 80-летию. Придется отжаться, сам понимаешь, 80 раз. Так что, тренируйся. А дотянешь до сотни лет – деваться тебе некуда: придется отжаться уже 100 раз.
Шутки шуткам, а планку снижать, действительно, не хочется. Речь уже не не о личных спортивных рекордах. В моем миропонимании прочно осели песенные строки Роберта Рождественского:
             …А в общем, надо просто помнить долг
                От первого мгновенья до последнего.
Вот именно: до последнего. Никогда не вправе сказать себе: многое чего уже успел сделать, так что нечего теперь напрягать душу. Имею право отпустить ее на заслуженный отдых.
Имею? Нет, голубчик, такого права не имеешь: долгами будешь обмотан до конца своей жизни. Исправно выплачивать их – и есть смысл твоего бытия. Тот, кто утверждает: «я никому ничего не должен», заранее отсекает себя от от радости этой бескомпромисной выплаты. Все мы – вечные должники перед Богом, а Он, создав человека «по образу и подобию своему», изначально нацелил на добрые дела. А какие дела добрые и какие нет, опять же решать человеку, самому делать выбор, брать на себя ответственность.
О долге перед друзьями, близкими и вообще окружающими тебя людьми – что тут говорить! Но есть еще долг гражданский. Я журналист, а это в моем понятии не просто передача какой - то информации. Это и содействие Добру в его непрерывном борении со Злом, пробивание дороги к справедливости. Профессия для меня пожизненная.
Конечно, в связи с переездом в Германию, когда непосредственно в газете уже не работаю, возможности мои сузились. И все - таки остается немало тем, которые мне близки и работать над которыми вполне по силам.. А некоторые захватывают настолько, что влекут за собой практические дела.
… От Иры Климашевской узнал: живет в Минске тетя Катя, спасшая во время фашистской оккупации брата и сестру – детей двоюродной сестры Нины Нисневич. Они давно уже взрослые, живут в Вильнюсе. Писали о подвиге своей спасительницы в одну инстанцию, другую, но все это заглохло в бюрократических лабиринтах.
- Ты бы зашел к тете Кате. Ну, а дальше сам знаешь, как действовать. Адрес тебе даст Нина…
К тому времени я редактировал «Авив», где публиковалось немало материалов о Праведниках народов мира. У этой женщины, разумеется, побывал, но встретила меня сурово.
- Ко мне уже приходил один, расспрашивал, записывал… А толку – то что! – И отрубая продолжение разговора: – Ничего я не прошу, ничего мне не надо!
Напрасно пытался ее разговорить – была непреклонна. Препираться у порога? Посчитал неудобным. Так и ушел ни с чем. Понял: ею движет обида. Но как эту обиду развеять, так и не придумал. Закрутили другие дела, а потом отъезд в Германию…
Вроде и были основания как-то оправдаться перед собой («Я же пытался, но не от меня это зависит…»)
Читая о Праведниках, вспоминал про тетю Катю, и на душе становилось неуютно. Выходит, только лишь обозначил свое участие в попытке добиться признания ее подвига и не более того. Может, тогда, в первый мой приход, тетя Катя была не в духе? А ведь мог, мог бы проявить терпение и придти к ней на следующий день или, скажем, через неделю. Не пришел. Видите ли, посчитал свою миссию законченной: нет, так нет! Но разве через свою совесть перешагнешь!
В очередной мой приезд в Минск осенью 2003-го Ира снова напомнила о тете Кате. И я твердо решил: делаю новую попытку. Немедленно!
И снова я в той же скромненькой квартирке по улице Кузьмы Чорного, где тогда жила с дочерью тетя Катя – Екатерина Константиновна Невинская. И на сей раз она не высказала, мягко говоря, восторга по поводу моего появления.
- Зачем ворошить прошлое? Кому это теперь нужно?
Но я уже взял инициативу в свои руки.
- Екатерина Константиновна, это нужно людям на все времена. Или мир в доброте уже не нуждается?
- Ну зачем вы так говорите? Нуждается.
- Вот именно. Поэтому ворошить старое будем. Скажите, вы действительно спасли двух еврейских детей или это, извините, придумано?
Столь провокационный вопрос был безошибочным «ходом». Ого, как загорелись возмущением ее глаза!
- То есть как это «придумано»! В ноябре сорок первого года я приютила Инну и Марика Бусловичей. Ко мне привела их мать…
- Тогда почему мы стоим у порога? – развивал я успех. – Мне интересно, как все это было. С вашего разрешения я разденусь.
- Да, да, – смутилась она. – Проходите в комнату…
Мы проговорили около часа. Вернее, Екатерина Константиновна рассказывала, а я изредка задавал вопросы.
Со спасением малолетних Бусловичей было так… 6 ноября 1941-го к Невинской пришла незнакомая молодая женщина с близнецамим – мальчиком и девочкой лет трех. Попросила спрятать их: по гетто ползут слухи о погроме.
Катя укрыла малышей в погребе. Спасала не только их. Ее сарай стал убежищем и для 12-летней еврейской девочки. Прятался у нее также еврейский парень.
Вскоре после погрома с очередной проверкой к ней заявился полицай. А у нее за столом сидели гости, в том числе тот парень из гетто: отмечали Катин день рождения. Полицаю поднесли стакан водки, краюху хлеба и кусок сала. Он выпил, закусил и уходя, сказал: «А нам ведь донесли, что в этом доме прячут жидов…»
Екатерина Константиновна рассказала и о таком случае. Однажды у водоразборной колонки к ней подошла молодая женщина. Напрямую сказала, что она – еврейка и стала умолять: «Дайте на время свой паспорт, спасите меня!» Катя знала, что значит для  узницы гетто «русский» паспорт. Но и самой остаться без него в такое лютое время – огромный риск. Однако незнакомке не отказала. «Пойдемте ко мне…» Вспомнила: в их домике жили двое молодых мужчин. По слухам, изготавливали документы для партизан.А вдруг в той каморке что - то осталось.? Обшарили ее и вот ведь удача! За рваными обоями нашли чистый бланк паспорта. Заполнили его на имя Марии Соколовой.
Уже после войны в магазине к Невинской бросилась женщина и стала целовать. Катя оторопела. «Не узнаете? Помните, во время войны историю с паспортом? Вы спасли мне жизнь!» Это была «Мария Соколова». С «русским» паспортом она прожила все годы оккупации.
Осталась жива и еврейская девочка, которую Катя прятала в сарае (имени ее не помнит).
Екатерина Константиновна показала мне газетную вырезку из  выходящей в США  русскоязычной газеты «Еврейский мир» (12 декабря 1997 г.).
- Тут обо мне написано…
Заголовок: «Она спасала еврейских детей». Небольшая по размеру публикация о том, что я только что услышал. Автор – Геня Лурье. В Минске работала в проектном институте «Белгоспроект» с Генрихом Бусловичем – отцом Инны и Марика. Узнав, что Лурье живет в одном доме с Невинской, Буслович рассказал ей об этой замечательной женщине…
«Я живу в Нью - Йорке 5 лет – писала Г. Лурье, – и до настоящего времени меня мучают угрызения совести, что подвиг Кати, который она сама трактует как обыкновенное человеколюбие, остался безвестным».
В конце заметки сообщался адрес Невинской. Но, видимо, дальше публикации дело не пошло.
Я взял у Екатерины Константиновны эту вырезку, снял с  нее копию и направился в благотворительный центр  Хэсэд Рахамим. Там работает Мая Исааковна Крапина, бывшая малолетняя узница Минского гетто, спасенная в числе сорока еврейских детей жителями деревни Поречье. Она непосредственно занималась сбором  и оформлением  дел для присвоения нескольким жителям  этой деревни звания «Праведник народов мира».
Крапина выразила сомнение: вряд ли Невинской присвоят это звание. Помимо заявления спасенных ею, нужны еще подтверждения не менее двух свидетелей - неевреев.
Последнее требование я посчитал абсурдным. Невинская спасала евреев в глубокой тайне. Узнай об этом посторонние – могли бы   донести в гестапо или полицию. А за  укрывательство евреев – смерть. Да и будь тогда свидетели, то мало вероятно, что дожили до наших дней. А если и дожили, то где их искать? Ведь прошло свыше шести десятилетий.
Мысленно помянул недобрым словом бюрократов. А, может, Мая ошиблась: этого нелепого требования не существует? Когда она собирала документы в мемориальный Институт Яд Вашем, при котором создана комиссия по присвоению звания «Праведник  народов мира», о  том, что ее в 1943-м приютила Настя Хурс, знала вся деревня. Очевидно, Мая собрала свиетельства и односельчан. Это отложилось в ее памяти…
Спорить с ней не стал, а  попросил растолковать: что еще требуется, кроме свидетельств неевреев? Мая дала мне сохранившуюся  у нее анкету с описанием подвига своей спасительницы. Взяв ее рассказ за образец, написал от имени Инны и Марика Бусловичей историю их спасения. Конечно, это они могли бы сделать и сами. Но живут в Вильнюсе, переписка с ними – это время. Исчерпывающей информацией я располагал, немногословно и грамотно изложить все, что требуется, вполне могу. Так чего тут тянуть!
Написанное передал Нине – с племянниками она поддерживает связь. Пусть подпишут, а если  что не так, поправят. Передал ей и записанный мной рассказ Екатерины Константиновны.
Все это потом Нина вышлет в Яд Вашем.
Екатерина Константиновна и ее дочь – пенсионерки. Пенсии в нынешней Беларуси у «простых людей» такие, что на них можно только выживать. Тем же, кто имеет статус «Праведник народов мира», помогает продуктовыми посылками Хэсэд. В том, что Невинская с лихвой заслужила это звание, никаких сомнений у меня не было. Но неизвестно, сколько придется ждать, пока официально признают ее Праведницей. А вдруг из - за какой - нибудь бюрократической закорючки откажут?
Пришел к директору Хэсэда Софье Абрамовой. С ней мы – давние знакомые. Не раз обращался с ней с очередной просьбой: за кого - то хлопотал. Она, как правило, шла навстречу.
И на этот раз Софья внимательно выслушала. «Принесите, – сказала, – письменное заявление от себя с изложением добрых дел Невинской в годы войны, а также свидетельство спасенных ею. Ваше заявление рассмотрим на совете Хэсэда и тогда уже примем решение об оказании ей материальной помощи.»
Необходимые бумаги вскоре представил. Приложил к ним копию вырезки из газеты «Еврейский мир» с материалом Г.Лурье «Она спасала евреев» и уехал в Германию обнадеженный.
Прошло свыше месяца. Из Минска мне позвонила Нина: вопрос об оказании помощи тете Кате все еще не решен.
Отправил письмо Абрамовой (копию сохранил для контроля). «Екатерине Константиновне за 80. Она не выходит на улицу. Живет с дочерью, тоже пенсионеркой. Посылок ваших не просит, хотя эта маленькая семья еле сводит концы с концами. Кто знает, сколько осталось жить этой благородной женщине? Но если мы, евреи, народ благодарный, то не можем равнодушно пройти мимо того, что она совершила в самое лютое время. Добро за добро – заповедь вечная. Разве не так, Софа? Потому и прошу Вас, как и тех, от кого это зависит, принять нестандартное решение. И буду признателен, если о нем меня известите.»
Абрамова известила без проволочек: Невинская будет получать материальную помощь по первой категории, то есть чаще, чем другие категории нуждающихся. Между прочим, Софья добавила в том письме: за это решение горячо ратовала Крапина.
Прошло еще полгода. 23 августа 2004-го (эта дата осталась в памяти) мне в Германию позвонила Нина: тете Кате присвоено звание «Праведник народов мира»!
На душе отрадно, что все так хорошо сладилось, что есть в этом какая - то и моя лепта. Но особых усилий от меня здесь не потребовалось. Помогли в Хэсэде, четко сработала Нина, не было, как я понял, бюрократических крючков в работе Специальной комиссии в Иерусалиме.
Гораздо больше усилий потребовало другое дело, которым занимаюсь уже годы. Но о нем – в следующей главе.
                Судьба разведчика
Помнишь, мой читатель, в книге первой я писал: работая над историей боевого пути 6-й гвардейской стрелковой дивизии, был поражен незаурядными подвигами командира разведроты Михаила Степановича Гриневича? Так вот, тебе, полагаю, будет интересно узнать об этой истории более подробно.
Итак, осень 1964-го. Листаю подшивку дивизионной газеты фронтовых лет. Страстные и звучные, как автоматные очереди, «шапки»: «Смерть немецким оккупантам!», «Не забудем, не простим!», «Где обороняется гвардия, враг не пройдет, где гвардия наступает, враг не устоит»…Подвиги, россыпь имен. В номере за 6 марта 1943-го крупно набрано: «Разведчики во главе с тов. Гриневичем  захватили языка и взяли трофеи». Перевернул еще несколько страниц. «Смелый налет разведчиков». «Разведчики дезорганизуют коммуникации немцев». «Вчера ночью». «Рейд смелых». «Новый подвиг разведчиков». «Вожак следопытов»… И это все о нем, Михаиле Гриневиче, и его ребятах. Им посвящена  страница номера за 25 апреля 1944-го.
Чем больше читал в дивизионке об этом человеке, тем больше недоумевал: среди 69 Героев Советского Союза 6-й гвардейской его нет. Странно… Такие громкие дела, такая слава… Разумеется, газета писала и о тех, кто удостоился Золотой Звезды. Но чтобы на своей скромной площади уделять столько внимания одному офицеру и его подчиненным, такую честь надо заслужить поистине делами незаурядными.
Что за личность этот гвардии капитан, о котором так восторженно писала газета? Как сложилась его дальнейшая судьба?
Сколько ни расспрашивал старожилов дивизии, никто о нем ничего не знал. Ветеранов - фронтовиков здесь уже не осталось, а те, кто еще служили, пришли сюда из других частей. Следы Гриневича затерялись.
Минуло еще 20 лет. Я приехал в ту же дивизию, которую продолжал считать своей. И надо же, в тот день туда прибыл из Москвы ее последний фронтовой командир генерал - майор в отставке Герой Советского Союза Георгий Васильевич Иванов. Тогда ему перевалило за 80. Однако энергичен, подвижен, великолепная память: помнил имена многих солдат и офицеров 6-й гвардейской, всех комбатов, не говоря уже о командирах полков.
Георгий Васильевич принял меня в гостиничном номере. Был в генеральской форме, при Золотой Звезде. Коренастый, голова гладко выбрита, седины не видно. Сапоги надраены, осанка прямая – хоть сейчас на строевой плац.
Я представился. Генерал выдержал паузу, изучающе посмотрел на меня. И с места в карьер:
- Ты о дивизии писал?
- Писал, товарищ генерал.
- О ком писал, когда, где опубликовано?
Пришлось коротко рассказать. Он подошел к окну, вслушиваясь, как солдаты с песней «дают шаг» по асфальтированной дорожке у Дома офицеров. Я замолчал. Голова генерала резко крутнулась на жилистой шее в мою сторону, словно по команде «равняйсь!», и только после этого Иванов повернулся ко мне всем корпусом.
- Значит, ты – автор рукописи о боевом пути дивизии?
- Соавтор, товарищ генерал…
- Ну хорошо, пусть соавтор. Вашу рукопись читал. Молодцы, что написали. Но ее надо дополнить.
Достал из холодильника бутылку коньяка, хлеб, колбасу.
- Садись. Выпьем за 6-ю гвардейскую.
Выпили.
- А теперь помянем тех, кто с войны не вернулся…
Третью я только пригубил. Слышал, что перепить генерала Иванова – дело почти безнадежное. Нащупал в кармане блокнот и авторучку. Сейчас самое время спросить о том разведчике. Не может же быть такого, чтобы комдив не помнил своего командира разведроты! А он, опрокинув, четвертую, продолжал:
- Да-а… Дивизия наша куда как геройская. 69 Героев Советского Союза… Могло быть и больше. – Снова прислушался к строевой песне за окном, задумчиво посмотрел куда - то мимо меня в свое сокровенное. И опять резкий поворот головы, и его задумчивости как не бывало. – Слушай, корреспондент… Есть одно дело. Вернее, долг один меня мучает. Ты о Гриневиче напиши. Вот кто герой из героев.
Меня словно током ударило. Мы одновременно думали об одном и том же человеке!
- Товарищ генерал, да ведь я…
- Погоди, не перебивай. Ты книгу генерала армии Батова «В походах и боях» читал?
- Конечно.
- Есть там одна строчка, но какая! «6-я гварейская славилась своими снайперами и разведчиками». Так вот, разведчики – орлы Гриневича. Это был ас в своем деле. Лучший разведчик не только в нашей дивизии, но и в корпусе, армии и, пожалуй, на всем 1-м Украинском фронте. Сколько он «языков» перетаскал, как артистично работал! Кажется, скажи ему: «Гриневич, надо добыть из преисподней пару чертей», попросит разве день - другой на подготовку. Да, такой был храбрец и умелец. Знаешь, как его ценили? Однажды Гриневич не вернулся из поиска, остался раненым на нейтральной полосе. Чтобы его вызволить, я приказал поднять в атаку батальон. Батальон! Спасли Гриневича…
Воспользовавшись паузой, я задал мучивший меня вопрос:
- Вот вы, товарищ генерал, такую высокую оценку дали его заслугам на войне… О нем и дивизионная газета писала не раз. Но почему он – не Герой Советского Союза?
Генерал помрачнел.
- Представляли его еще в 43-м, да не получилось.
- Извините, товарищ генерал, как понимать – «не получилось»?             Это что же, не дотянул, значит, Гриневич до Золотой Звезды? Не достоин, так что ли?
- Нет, не так! – пристукнул Иванов ребром ладони по столу. – Гриневич сделал столько, что хватило бы на две, и на три, а, может, и на четыре Золотые Звезды. Но не все так просто в наградном деле, как ты думаешь. Есть там свои подводные камни и течения…В 65-м, к 20-летию Победы Совет ветеранов нашей дивизии снова представил его к званию Героя. Представление поддержал маршал Конев Иван Степанович. И снова осечка… Ты  думаешь, не переживаю за Гриневича, что за все его подвиги так и не дали ему Героя? Но что я могу? Как видишь, не удалось пробить эту стену.
Георгий Васильевич явно что-то не договаривал. «Не получилось», «не все так просто»… Но почему «не получилось»? Какие тут, черт побери, сложности, если человек достоин высшей награды? Однако допытываться об этом, быть назойливым в тот первый  вечер нашего знакомства  посчитал бестактным. А генерал, словно угадывая эти мои немые вопросы, миролюбиво сказал:
- Ладно не будем сыпать соль на рану. Выпьем лучше за Гриневича.
- Он жив?
- Да живой, живой наш разведчик! Ну, за здоровье Михаила!
Снова звякнули рюмки. Лицо генерало  приобрело благостность, он устало прикрыл глаза.
- А как найти Гриневича? – спросил я и сам не верил, что сейчас, наконец - то, будет стерто белое пятно, которое столько лет не давало мне покоя.
- Искать не надо. Живет у вас в Белоруссии, в славном городе Полоцке. Записывай адрес…
И вот я в Полоцке. Из гостиницы сразу же позвонил ему домой. В трубке мягкий, спокойный голос:
- Гриневич слушает.
Господи, неужели это он, тот самый знаменитый разведчик? Как все, оказывается, просто: стоит лишь позвонить! А через полчаса – стук в дверь.
- Здравствуйте. Я – Гриневич Михаил Степанович.
Так вот он какой «вожак следопытов», виртуозный добытчик «языков»… Роста чуть выше среднего, худощав. Лицо добродушное, безо всяких там волевых складок, стального блеска глаз и прочих атрибутов «сильной личности». Держался скромно, даже немного застенчиво. Однако и достоинство при этом чувствовалось. О своих боевых делах говорил сдержанно, без патетики. Дескать, что было, то было, и если вам интересно, могу рассказать…
И потекла наша беседа неспешно, как тихая с виду, однако глубоководная река, вбирающая в себя все новые притоки, – от события к событию, от года к году.
Исписывал страницу за страницей, и ощущение было такое, словно передо мной разворачивался сюжет приключенческой повести. Только он не выдуман. Его выплеснула война со своей тяжкой и кровавой работой.
19-летним в апреле 1942-го Михаил Гриневич окончил ускоренный курс пехотного училища и – на фронт. Принял взвод в 10-м стрелковом полку 6-й гвардейской стрелковой дивизии. Месяца через три ранило ротного, и он был назначен на его должность. Дивизия тогда стояла в обороне под Ельцом. В декабре на участке роты Гриневича дивизионные разведчики пошли за «языком», но вернулись ни с чем: немцы их обнаружили. Тогда и родилась у Михаила мысль: а что, если ему самому попробовать? Он хорошо знал очертания переднего края противника, расположение огневых точек, минных полей. Комбат одобрил его замысел, командир полка дал «добро». Да и как не дать, если «язык» был нужен позарез!
Гриневич отобрал 18 бойцов (потом скажет: многовато – еще не было опыта). В следующую ночь они поползли… Вернулись с двумя пленными и трофейным пулеметом.
Через неделю Михаила вызвал командир полка: «Гриневич, выручай еще раз. На участке 1-го батальона противник ночью производит какую - то перегруппировку. Нужен контрольный «язык». На подготовку даю двое суток».
И на этот раз успех: двое пленных. Командир дивизии полковник Черокманов тут же назначил Гриневича командиром разведроты.
В феврале 1943-го в роту прибыл начальник разведки армии. Приказал взять «языка» уже в полосе соседней дивизии. Ее разведчики, несмотря на все попытки,  не смогли этого сделать. А между тем противник, по данным наблюдения, производил там перегруппировку. Командарм, естественно, хотел получить свежую информацию от пленного.
Для молодого офицера такой выбор армейского начальства был, конечно, лестным. Но ответственность! Действовавть предстояло на незнакомой местности. Снова двое суток тщательного наблюдения за передним краем противника, определение ночного маршрута, объекта захвата, продумывание всего и вся будущего поиска вплоть до мельчайших деталей…
И на этот раз – двое пленных.
Легко писать: «бесшумно разрезали колючую проволоку», «проделали проход в минном поле», «проползли между двумя огневыми точками», «ворвались в блиндаж»… Но какой за всем этим изнуритеьный солдатский труд с ежесекундным риском, какая дерзкая отвага!
Так начиналась его слава разведчика. Пройдет еще месяц – другой, и рота Михаила Гриневича станет в гвардейском соединении как бы гвардией в гвардии. Мастерством и отвагой она стоила батальона, если не больше. А Гриневич был не просто командиром разведроты, а ее совестью, ее душой.
Как командир роты мог бы сам и не ходить за «языками», не ставить так часто на кон свою жизнь.У него хватало и другой работы. Обеспечь разведданными, дай результат! – вот что требовало от него начальство. А как он это сделает, – сам ли возглавит разведгруппу или прикажет возглавить ее кому-то другому, – его дело. Даже останься в блиндаже у телефона, в случае успеха хвалить, а то и награждать будут в первую очередь его, командира. «Организовал», «обеспечил», «добыл».
И все - таки почти каждый поиск возглавлял сам, беря на себя самое трудное и опасное. Это был его нравственный выбор, его стиль, его понимание долга.
Естественно, война метила таких свинцом и железом куда щедрее, чем не то что трусов, а более «благоразумных» с точки зрения собственного выживания. За войну Гриневич пять раз был ранен, из них дважды – тяжело.
Михаил Степанович достал пачку фотографий. Из моих рук они возвращались к нему, и на каждой задерживал взгляд.
- Да, на фронте друзья были что надо. Жаль, тут нет фронтовой фотографии Бори Шевченко, моего ординарца. Прекрасной души человек и храбрости отменной. Мы с ним во многих переделках побывали, и он мне не раз жизнь спасал. Кончилась война, и потеряли мы друг друга из виду. И вот однажды, спустя уже много лет, приносят телеграмму… (Жене): – Неля, где Борина телеграмма? Искать ее Нелли Николаевне не пришлось: хранилась среди семейных реликвий.
- Погоди, Миша, тут я расскажу. Звонят мне с почты домой. Я заволновалась. День обычный, не праздничный. Неужто что - нибудь случилось? Дышу в трубку, слова сказать не могу. Меня сразу успокаивают: «Да вы не волнуйтесь, хорошая телеграмма. Мы тут на почте решили не дожидаться почтальона, а сразу вам ее продиктовать». И вот что в телеграмме (читает):
«Мой любимый, бесстрашный командир, дорогой мне человек! Сегодня у меня радостный праздник: нашел Ваш адрес, спешу связаться с Вами. 37 лет жду желанной встречи… Пишите, как встретиться нам. Я приглашаю к себе и жду. Ваш преданный друг, разведчик Борис Шевченко».
Михаил Степанович смотрел на телеграфный бланк, и губы его чуть подрагиваи.
- Для меня он всегда Боря, хотя и солидными званиями обзавелся: кандидат технических наук, лауреат Государственной премии… Про сварку в космосме слышали? Не обошлось здесь без светлой Бориной головы… Адрес его? Пишите…
Подмосковный Зеленоград – городок ученых и технической интеллигенции. Здесь, в квартире Бориса Ивановича Шевченко и произошла наша встреча. Коренастый, подвижный, в спортивном костюме, с простецкой улыбкой, он скорее походил на тренера, нежели на ученого. Весь светился искренностью и радушием.
- Как хорошо, что вы приехали! О Гриневиче могу столько рассказать, что никаких ваших блокнотов не хватит…
Это был разведчик экстра - класса. Самородок. И храбрости неимоверной. Сейчас могу признаться: с ним поначалу просто боялся ходить за «языками». В трусоватых вроде бы не числился, а вот боялся. Для него не было слов «трудно», «опасно», «невозможно». Он признавал только одно: «надо». Уже потом я понял: не отчаюга безрассудный наш командир. Храбрость у него умная. Какой бы трудной ни была задача, он все продумает, найдет какой - нибудь «ход», чтобы противника перехитрить.
Был случай… Прстроил нас Гриневич и говорит: «Приказано взять пленного.» А как пройти через немецкий передок? Перед перед нами ровное поле, ночью без конца ракетами освещается – незамеченной мышь не проскочит. Можно, конечно, по первой немецкой траншее шарахзнуть артилерией или минометами и под этот шум попытаться как - нибудь проскочить. Но ведь и противник не лыком шит: на огонь может ответить огнем и похлеще. И тогда нейтральная полоса глубиной каких нибудь полторы сотни метров превратится в ад кромешный. Осколки не разбирают, где свой, где чужой.
Стоим в строю, и каждый, наверное, думает: легко там в штабе приказывать! А Гриневич невозмутимо: «Со мной пойдут…»
Ну что ж, надо, так надо. В нашем деле жизнь и смерть всегда рядышком.
Осмотрел нас капитан. Лицо решительное, и весь он как пружина. Я уже хорошо изучил выражение его лица в разных ситуациях. Сейчас он о чем - то напреженно думает. И вдруг улыбнулся широко так, по - свойски. «Ну что носы повесили? Впервые что ли за «языком» идем? Брали фрицев и будем брать! Есть у меня план…»
И мы еще раз убедились в тактической изобретательности нашего командира. А план был вот какой. Изготовить макеты солдат и с их помощью обозначить движение на одном участке, а перейти нейтралку в другом.
Так и сделали. В нужный момент подняли макеты, стали ходить с ними по траншее. Немцы по ним – огонь. А мы, поисковая группа, в сотне метров от того места благополучно проползли к их передку. Захватили пленного и без потерь вернулись к своим…
Успеваете за мной записывать? Я ведь многие детали опускаю. Столько пережито!..
Говорят, смелость города берет. Так вот, в июле 44-го года мы, несколько десятков разведчиков, во главе с Михаилом Гриневичем, атаковали и, можно сказать, освободили город Раву Русскую. Сейчас это кажется просто невероятным. А ведь было!
Вечером 19 июля наша разведгруппа во главе с Гриневичем вышла к мосту через реку в полутора километров восточнее города. Уничтожили охранение на дороге, захватили пленного. Он показал: в городе гарнизон – примерно триста человек. Занят созданием укреплений и эвакуацией имущества. И еще есть там самоходки, но сколько, не знает.
Гриневич решил атаковать. Расчет на внезапность. Тем более, что к нам подъехал на двух автомашинах взвод зенитчиков с                крупнокалиберными пулеметами.
На рассвете 20 июля мы с криком «ура» ворвались в город. У немцев – паника. Многие выскакивают из домов в одном белье… Захватили вокзал, не дали угнать эшелоны. Часам к восьми утра немцы оправились от шока и перешли в контратаку. Мы отбили ее. Но Гриневича тяжело ранило в грудь и живот, он истекал кровью. Наскоро перевязали его. Я с одним бойцом находился возле капитана. Кричу товарищу: «Тащи командира, я прикрою!» Потом мы несколько раз менялись: один тащит, другой стреляет. А навстречу уже спешат части нашей дивизии…
Останавливаю первую же машину. Объясняю: капитана надо срочно в медсанбат. Старший машины артачится. Уговаривать некогда. Срываю с плеча автомат… Словом, взяли машину силой. В кузов настелили сена, положили Гриневича. Я втиснулся в кабину. А где искать медсанбат? Едем на восток. И бывает же счастье! Минут через десять медсанбат сам нам встретился. Он уже был на колесах.
Сняли командира с машины, а в лице его – ни кровинки. Кто - то из медиков сказал: «Безнадежный». Я никогда на фронте не плакал, а тут не выдержал…
Была в медсанбате сестра… Симпатизировала нашему командиру. Когда услышала, что капитан безнадежный, положила ему в кармашек брюк записку: сообщить ей, где он будет похоронен.
Вернулся я в роту. У всех разведчиков подавленное настроение. Умом понимаем, что победа, взяли Раву - Русскую, но что нам эта радость, если умирает командир, за которого каждый готов был отдать жизнь!
А через несколько дней узнаем: жив наш Гриневич! Хирург Виктор Михайлович Воронцов постарался…
Месяца через полтора, это уже в Польше было, сидим в хате, обедаем. Вдруг открывается дверь и входит… капитан Гриневич. «Здравствуйте, мальчики!» Он иногда нас так называл, когда был в хорошем настроении. Мы вскочили. Радость - то какая! Капитан стоит, улыбается. Полез в поясной кармашек за часами. И тут выпала записка: сообщить, где он будет похоронен. Гриневич засмеялся. «Отставить похороны! Мы еще повоюем!»
Гриневич с боями дошел до Эльбы, войну закончил в Чехословакии. Служил на различных командных и штабных должностях, окончил военную академию. В 1973-м, прослужив в армии 32 года, в звании полковника ушел в запас. Но военную форму не снял, стал школьным военруком. 17 лет проработал в 14-й Полоцкой средней школе. Его ребята из года в год становились лучшими стрелками города, в военно - спортивной игре «Орленок» – чемпионами и в городе, и в области, а «зарничники» заняли первое место в республике.
Как он их учил, как старался не только добротно научить азам военного дела, но и воспитать порядочность и доброту, вложить в них выстраданное на войне понимание истинных человеческих ценностей, – о том можно написать отдельный очерк.
Все, кто знали Гриневича, единодушно отмечали в нем поразительную скромность. Ни в чиновных кабинетах, ни среди ветеранов он не говорил о своих заслугах.
В 1985-м – к 40-летию Победы – Совет ветеранов 6-й гвардейской снова возбудил ходатайство о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Это была уже третья попытка. На сей раз представение подписал маршал Сергей Федорович Ахрамеев, бывший послевоенный командир дивизии, в которой воевал разведчик.
И снова представление «зарубили». Основание? У Гринневича уже есть боевые награды.
Попробуй постигни эту канцелярскую логику! Впрочем, логики здесь никакой. Если уж говорить о переходе количества в качество, то странным, если не абсурдным, был бы отказ не награждать Золотой Звездой, скажем, летчика, сбившего свыше двадцати вражеских самолетов, лишь на том основании, что за предыдущие воздушные бои его уже наградили несколькими орденами.
К чиновным отпискам в этой истории еще вернусь, а пока о том, как развивались события дальше.
Весной 1991-го мне позвонила Нелли Николаевна: Михаил Степанович – в Минске, лежит в Институте травматологии. В последние месяцы ему стало трудно ходить. Решается вопрос об операции.
Я приехал туда. Рассказал директору Института и заведующему отделением, что за человек попал к ним, и для начала попросил улучшить ему бытовые условия.
За этим дело не стало. Но главное - то было не в бытовых условиях… Мне показали рентгеновский снимок.
- Смотрите на отверстия в тазобедренной кости. Здесь оно нормальное, а здесь – явно сужено. Это опухоль. Растет медленно, но растет. Удалить ее – значит удалить и часть кости, сделать Михаила Степановича полным инвалидом: ходить  уже не сможет. И самое печальное: операция не даст гарантии, что не будет рецидива. Поэтому мы пришли к заключению: операцию не делать. Зачем понапрасну мучить человека? Так он с трудом, но все - таки ходит и несколько лет еще проживет… Жене скажем, как есть, а вот Михаилу Степановичу говорить не надо. Подлечим его, снимем на время боль. Но больше ничего сделать, увы, не сможем.
Понимал ли он, что обречен, что хромота будет прогрессировать и уже никакими стараниями хириргов не остановить неуклонное приближение развязки? Думаю, что понимал, но держался мужественно. О своих недугах старался не говорить. Беседовали мы с ним больше о политике. Шли бурные события конца горбачевской «перестройки». Будущее страны было неясным, но осмыслить прошлое при нарастающем потоке гласности становилось уже легче.
Не в пример многим из его поколения, Михаил Степанович не испытывал тоски по уходящей системе. Его чистая, прямодушная натура не могла смириться с лживостью, лицемерием партийной идеологии. Старый солдат, честнейший человек, уж он - то не понаслышке знал о коррупции и в военной сфере, о чинодральстве, попрании служебного долга ради собственных амбиций и корысти. Сам рассказывал разные случаи из своей военной службы, зная цену несправедливостям, которые не только наблюдал, но и прочувствовал на себе.
И вместе с тем я не заметил в нем озлобленности, обидчивости: ведь у него столько заслуг, а вот не получил от государства сполна того, что должен был получить. Зато охотно говорил о ветеранских проблемах. Уйдя в 1987-м из школы по состоянию здоровья, много сил и времени отдавал работе в возглавляемой им городской ветеранской организации. Как радовался, если удавалось что-то «пробить» хотя бы для одного фронтовика!
Той же весной 1991-го он испытал большое потрясение. В Полоцк пришла телеграмма: умер Борис Шевченко… И надо же так безжалостно сработать закону подлости! Как раз в то время Михаил Степанович был прикован к постели: снова дали о себе знать фронтовые раны. Вместе с женой рыдал от горя и бессилия: судьба отняла возможность проститься с другом.
А я отчаянно жалел, что так и не успел написать о Борисе Ивановиче Шевченко при жизни. Опоздал. Навсегда опоздал. Прощай, отважный разведчик, верное, благородное сердце!
Да, надо спешить. Поезда, уходящие во фронтовую молодость, не всегда возвращаются.
Вскоре в «Знамени юности» появился мой очерк о Михаиле Гриневиче – «Из подвига ничего нельзя вычесть». Был помещен и снимок фотокора Сережи Грица: Михаил Степанович в больничном скверике. Опершись на штакетник, о чем - то задумался. Взгляд устремлен вдаль, за спиной – белоснежные звездочки цветущей вишни…
Я тогда же прикинул: до очередного «круглого» юбилея Победы – еще четыре года. Нечего ждать каких - то просветлений в головах столичных столоначальников, ведающих наградными делами. Надо что - то делать, и незамедлительно. Если бы Золотая Звезда пробилась, наконец, к Михаилу Степановичу, какой бы это стало мощной моральной поддержкой для него!
С такой мыслью и отправился в Печи – в «свою» дивизию, наследницу 6-й гвардейской. Начальник политотдела полковник Орлов одобрил мое предложение – возбудить ходатайство о присвоении фронтовому разведчику высшей награды страны.
- Конечно же, Гриневич звание Героя заслужил с лихвой. Но… Поймите меня правильно и не считайте бюрократом. Все, что вы мне рассказали, к делу не пришьешь. А что мы можем взять за его основу – свидетельства генерала Иванова, публикации о Гриневиче в дивизионке? Мы их, конечно, пустим в ход, но этого, согласитесь, мало. Нужно что - то более основательное. Очевидцев подвигов Гриневича, наверное, и не осталось. А если они и есть, то где их искать? Надо найти документ. Да не лишь бы какой, а такой, чтобы там (полковник показал пальцем на потолок) уразумели: достоин!
Я согласился: логично. И тут же предложил:
- Так пошлите меня от дивизии в Подольск – в Центральный архив Министерства обороны.
- Без проблем, дорогой. Командировочное предписание выпишем.
И я поехал в Подольск. Не скрою: с надеждой и некоторым страхом. Как в этом океанище документов найти то, что требуется? Предположим, найду подтверждение, что да, служил в 6-й гвардейской командиром разведроты старший лейтенант, а затем капитан Михаил Гриневич. Но в этом и так никто не сомневается: в военкомате есть его личное дело, в котором зафиксированы все этапы прохождения службы. Наградные листы? Но ведь их писали «под ордена», орденами и награждали – явление для тех лет заурядное. Нет, надо найти нечто другое – документ о каком - то особом подвиге разведчика, достаточно ярком, чтобы уже никаких сомнений: человек заслужил Золотую Звезду.
И меня осенило: если такой документ и существует, то это скорее всего политдонесение. Политработникам всех рангов вменялось в обязанность систематически подавать «наверх» сведения не только о ЧП, но и о настроениях личного состава, об отличившихся в боях. Поэтому в первую очередь запросил политдонесения начальника политотдела дивизии.
С каким же трепетом ждал, пока в читальный зал поступят эти «дела»!
И вот они передо мной. И уже ничего больше для меня не существовало в этом мире, кроме строк, отпечатанных на машинке или написанных от руки, порой не очень разборчиво, торопливо, с тяжеловесной стилистикой, штампованными оборотами.
Да ладно, простим это авторам политдонесений. Им тогда было не до изящной словесности. Но, милые мои, что же это вы так многословно и все вокруг да около? Митинги, партийные и комсомольские собрания, патриотические высказывания бойцов, вдохновленных очередным приказом товарища Сталина… Побыстрее к делу, к делу переходите! Ага, вот, наконец, и про настоящее дело: «В боях под Понырями». «Героический подвиг парторга роты старшего сержанта Серебренникова». «Комсомоьский вожак тов. Должанский личным примером увлек бойцов в атаку»…И опять про митинги, беседы парторгов, прием в партию кандидатов в члены ВКП(б) и что сказал при этом красноармеец Морозов и сержант Петрученя…
Просмотрены уже десятки страниц. Ну где же, где хоть что - нибудь о Гриневиче и его разведчиках? Неужели в политотделе не знали, как они воюют? Быть того не может!
И вдруг в глаза ударил заголовок: «Роль разведки при овладении Рава Русской». Политдонесение начальника политотдела 6-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии подполковника Лумпова начальнику политотдела 13 армии 22 июля 1944 г., а следом – второе    донесение, более обстоятельное. Впиваюсь глазами в текст…
«Операция по взятию города Рава Русская являет собой образец бесстрашия, мужества, боевой дерзости разведчиков, вступивших в неравный бой с гарнизоном города, усиленным самоходными пушками и броневиками. Группа стремительной атакой ворвалась в город, овладела им...» И далее подробности. Отмечалось при этом героизм гвардии капитана Гриневича, назывались имена наиболее отличившихся его подчиненных.
Таким образом, все, что рассказывал мне об освобождении Равы Русской Шевченко, полностью подтвердилось. Спасибо вам через десятилетия, гвардии подполковник Лумпов! Вы сохранили для Истории факт, который едва ли имеет аналог в Великой Отечественной: горстка разведчиков в неравном бою сыграла ключевую роль в освобождении города. И душой этой беспримерной атаки был Михаил Гриневич.
Нетрудно представить, что могло бы произойти, не прими он столь дерзкое решение. Гитлеровцы успели бы вывезти эшелоны с награбленным имуществом и напоследок взорвать вокзал, а три сотни солдат и офицеров гарнизона, усиленных тридцатью самоходками и броневиками, могли бы положить на подступах к городу и в нем самом немало наших бойцов.
Героический подвиг, совершенный Гриневичем и его разведчиками, очевиден. Даже, если на его счету ни до, ни после этого не было бы          ничего значительного – ни десятков добытых «языков», ни захвата и удержания плацдармов на Двине, Одере, Нейсе, ни спасения гвардейского Знамени дивизии и многих других славных дел, штурм Равы Русской давал веские основания наградить командира разведроты Золотой Звездой Героя.
Однако представления к высшей награде по горячим следам подвига не последовало. Наградили орденом Александра Невского. Награда для младшего офицера хотя и лестная, но по такому уникальному случаю – весьма скромна.
…Приятная неожиданность – увидел в архиве добротно переплетенный полный комплект дивизионной газеты фронтовых и первых послевоенных лет. (В редакции «Звезды Советов», где я работал в 1963 – 64 гг. многих листов в подшивке за те годы не оказалось). Теперь, когда столько узнал о Михаиле Степановиче, прочитанное в дивизионке о нем и его разведчиках воспринималось куда острее и глубже, чем  27 лет назад. Снова и снова искал уже знакомые фамилии. Я сроднился с этими людьми, хотя никого из них, кроме Михаила Гриневича и Бориса Шевченко никогда не видел.
Описав в номере дивизионной газеты за 25 апреля 1944-го один из успешных поисков, возглавляемых командиром роты, ефрейтор Борис Шевченко далее писал: «Много боев и разведок провел с тех пор гвардии капитан Гриневич, много бесстрашных вылазок, героических рейдов в тыл врага совершил он со своими следопытами, много привел «языков», много раз смотрел смерти и опасности в глаза…Но, как и раньше,  он всегда лично сам идет в поиск, сам ведет в бой своих ребят. Нам, его солдатам, хорошо известны его смелость, и его умение. Каждую операцию он детально разрабатывает, в каждый поиск вносит что - то новое, более совершенное…»
Читал эти строки и думал: вот она аттестация «снизу». Бесхитростная, идущая от солдатского сердца. Ее бы – да к официаьным донесениям и наградным листам. Тогда куда убедительнее и полнее было бы представение о качествах и делах того или иного офицера на фронте.
Окрыленный архивными находками, вернулся в дивизию. Начальник политотдела с чувством пожал мне руку.
- Теперь совсем другое дело. Без задержки посылаем представление на Гриневича. Кстати, вы поможете его составить?
Разумеется! Уехал из дивизии, оставив там все, что требуется, чтобы пустить дело в ход. И стал ждать, каков же будет результат.
Но миновал юбилейный май 1991-го, а Указ о присвоении Михаилу Степановичу Гриневичу звания Героя Советского Союза в газетах так и не появился.
Снова поехал к начальнику политотдела дивизии. И тот сообщил: из округа пришел ответ: Гриневич уже имеет боевые награды, и посему «никаких дополнительных награждений и перенаграждений производиться не будет»…
Старая песня с заезженным мотивом.
Поскольку представление дальше округа не пошло, у меня возникла мысль: а не двинуть ли это святое дело, минуя промежуточные инстанции, напрямую в Верховный Совет СССР? И пусть ходатайство возбудит газета.
В «Знаменке» идею одобрили, представление ушло в Москву. Если не считать осечку в штабе Белорусского военного округа, это была четвертая попытка.
Вскоре в редакцию пришла бумага из секретариата Президиума Верховного Совета. «Сообщаем, что ваше ходатайство о присвоении звания Героя Советского Союза Гриневичу Михаилу Степановичу направлено для тщательной проверки и на заключение в Главное управление кадров Министерства обороны СССР.
Заключение МО СССР вместе с другими материалами по данному вопросу будет рассмотрено на заседании Комиссии по государственным наградам СССР при Президенте СССР.
О результатах вам будет сообщено».
Ответ обнадеживающий. Но шла неделя за неделей, а вестей из Москвы больше не было.
Михаил Степанович как - то упомянул: начальник Генштаба – его сослуживец по 15-й механизированной дивизии. Подполковник Моисеев тогда командовал полком, а подполковник Гриневич служил в штабе дивизии и однажды крепко выручил комполка, когда у того произошла крупная неприятность.
Такие вещи запоминаются. Главное Управление кадров, куда передали ходатайство газеты, – структура Генштаба.
Письмо от имени Совета ветеранов 6-й гвардейской дивизии было отправлено.
Увы, и на этот раз напрасно мы ждали ответа. Возможно, клерки в Генштабе посчитали ветеранское письмо не заслуживающим внимания столь крупного военачальника. А если сам Моисеев его и прочитал, ему, видимо, было уже не до Гриневича: приближался август 1991-го, в Москве назревал антидемократический путч, в подготовке которого, как потом выяснилось, начальник Генштаба принял весьма активное участие.
Но я, разумеется, тогда об этом не знал и поехал в Москву – в Главное Управление кадров Министерства обороны. У меня были все необходимые доказательства: тексты двух фронтовых политдонесений об освобождении Равы Русской, выписки из дивизионной газеты «Звезда Советов» и других архивных материалов – с указанием номеров фондов, описей, дел, листов. Дополнить их мог и живший в столице весьма авторитетный свидетель подвигов Гриневича фронтовой комдив Герой Советского Союза генерал Иванов. Его московский адрес и номер телефона тоже были приложены.
Принявший меня полковник взял бумаги.
- Да-да, понимаю… Возможно, ваш Гриневич и заслужил высшую награду. Но знаете, сколько у нас подобных представлений? Свыше шестисот!
 Кадровик снисходительно посмотрел на меня с видом человека, переполненного информацией, которая недоступна мне, наивному провинциалу.
- Ну и что? – ответил я. – На фронте представлений было куда больше. И ничего, разбирались с каждым.
Пришлось напомнить и о том, что только за форсирование Днепра Героями Советского Союза стали около 1700 человек. Награждали по горячим следам событий: времени на раздумья было немного. Случались и ошибки: или переоценивали кого - то или, наоборот, недооценивали. Но теперь - то можно глубже осмыслить те или иные боевые свершения, сравнить их друг с другом и отобрать «самые - самые». И если подвиг неопровержимо доказан, если он действительно подвиг, то есть человек совершил нечто выдающееся, такое, что не меркнет с годами, то почему же надо тормозить заслуженную награду всякого рода бюрократическими отговорками?
Управленец ничего не возразил, однако и не проявил никакой конкретной заинтересованности.
- Хорошо, хорошо, – сказал он, выпроваживая меня из кабинета. – Разберемся.
- Да уж, пожалуйста, разберитесь. Все необходимые данные у вас. Подольский архив – неподалеку. Генерал Иванов живет в Москве. Телефон – в вашем кабинете. Что еще от меня требуется?
Полковник развел руками. На том и расстались.
Потом был путч и его провал, а через четыре месяца развален Советский Союз, и с ним ушло в Историю и звание Героя Советского Союза.
В какую дверь теперь стучаться?
Михаил Степанович вырос на Смоленщине, русский: значит, он –    Герой России. Но Шумячский район, где прошли его детство и юность, входил когда - то в состав Белорусси, да и после войны служил в Белорусском военном округе, много лет прожил в Могилеве и Полоцке. Выходит, и нынешняя Беларусь имеет все основания гордиться своим земляком.
Воевал в составе 1-го Украинского фронта. Рава Русская, где Михаил Гриневич совершил выдающийся подвиг, – это Украина. Она также могла назвать разведчика своим героем.
Еще в начале 90-х я написал председателю горисполкома Равы Русской, сообщил, что главный ее освободитель в июле 44-го жив, вот его адрес и телефон… Думал, там обрадуются, сделают Михаила Степановича почетным гражданином города. Куда там! В Западной Украине принялись объявлять героями не тех, кто сражался с фашистами, а, наоборот, украинских националистов во главе с Бандерой – пособников Гитлера. Никакого ответа из Равы Русской не дождался.
С Михаилом Степановичем я переписывался, мы стали друзьями. Подготовил о нем телеочерк для Белорусского телевидения. Молодая тележурналистка, с которой беседовал по данному вопросу, поморщилась.
- Опять про войну? Ну сколько можно! Или у вас нет других тем?
- Другие темы есть, но сейчас для меня главная – именно эта.
Теледама пыталась мне втолковать, что у них завал материалов о войне, и вероятность того, что мой очерк пройдет, невелика.
Убеждать ее в том, что тема войны далеко еще не исчерпана и для начала очерк не худо бы прочитать, не стал. Молча взял рукопись и ушел.
Слава Богу, Михаил Степанович об этой  моей неудачной телепопытке ничего не знал. Он жил своей жизнью, далекой от тщеславных мыслей, а тем более, хлопот о присвоении ему звания Героя. Что - то кому - то доказывать, считал он, – зачем? На войне его делом было таскать «языков», вести разведку, форсировать, штурмовать, удерживать, прикрывать. А какая за это выйдет награда, – не его забота. На то есть соответствующие чиновники, пусть они и думают.
Вот если бы можно было напрочь уйти от войны, выбросить из памяти все самое горькое и страшное, связанное с ней, и безмятежно радоваться каждому мирному дню! Да не отпускала она, проклятая. И не тоько память бередила, – мертвой хваткой вцепилась в истерзанное ею тело. Пять фронтовых ранений...
В марте 1995-го мне позвонила дочь Михаила Степановича Саша.
- Папа в Институте онкологии. В реанимации. Он очень плох…
И опять сработал закон подлости: Нелли Николаевна тоже была в больнице, сама Саша ждала ребенка.
По дороге в Боровляны во мне еще теплилась надежда. Конечно, первым делом – к врачам: ну сделайте хоть что - нибудь! Его же на войне не раз вытаскивали с того света. Сотворите еще одно чудо, знаете, какой это человек!
Но ничего этого говорить уже не пришлось. В кабинете заведующего отделением услышал то, чего больше всего боялся.
- Поздно. Операция уже ни к чему…
Он лежал в большой круглой палате, исхудавший, заросший, неухоженный, уже отрешенный от всех житейских забот. Я кормил его с ложечки, брил, говорил какие - то бодрые слова… Михаил Степанович попытался пожать мою руку, но таким слабым получилось это пожатие, что у меня защемило сердце.
- Видно, хана мне. Не выбраться…
А мне вспомнилась его фронтовая фотография, которую показывал Шевченко. На ней он – молодой и красивый. Залихватский чуб,  ордена… Лучший разведчик 1-го Украинского фронта.
Нет хуже состояния, чем бессилие, невозможность хоть чем - нибудь помочь дорогому тебе чеовеку.
Через неделю за отцом приехала Саша. Его спеленали, как младенца, уложили в автобус. Я прощался с ним,  теперь зная: навсегда.
Михаил Степанович умер 15 мая, дожив до 50 - летия Победы, но так и не получив многократно заслуженную им Золотую Звезду. Один из блистательных героев Великой Отечественной, он уходил из жизни тихо, без надрыва, стараясь не стонать от боли, с достоинством додержаться до конца.
А меня продолжал мучить один и тот же вопрос: почему Золотая Звезда к нему так и не пробилась еще на фронте?
В первые же дни нашего знакомства спросил его об этом.
- Не знаю, – ответил он.
- И все - таки постарайтесь припомнить. Может, в чем - то проштрафились, кого - то из начальства послали по известному адресу? Разведчики на войне – народ отчаянный, смирением не отличались.
Михаил Степанович задумался.
- Да не было у меня конфликтов с начальством. Правда, мнение свое высказывать не боялся, ребят своих в обиду не давал. Но какие ж это конфликты? А почему в 43-м не дали Героя?.. Может быть, это повлияло?
Была у начальника разведки армии ППЖ. Ну, девушка при нем, связистка в штабе. Однажды вызывает меня: «Слушай, Гриневич, я знаю, есть у тебя в роте бывший сапожник.» «Есть», – говорю. «Так пусть он сошьет для моей телефонистки сапожки». Я пообещал. Почему бы не сшить? За материалом дело не станет, трофейные сапоги в роте имелись. Но время! Сапожник, он ведь в разведку ходил, в боях участвовал. Прошла неделя, другая, а заказ не выполнен. Передряг у нас хватало. В одной из них и убило того парня. Начальник разведки затаил на меня обиду: не обеспечил я выполнение его просьбы, не уважил старшего начальника. Напрямую мне об этом не сказал, но стал придираться, все больше по мелочам. Думаю, не последнюю роль здесь сыграла и зависть. Обо мне газеты писали, орденов у меня было побольше, чем у него… Так вот, когда меня к Герою представили, возможно, он что - то нашептал начальству. Но это только предположение. А как было на самом деле, откуда мне знать?
Ну что ж, примем к сведению эту версию. Но есть и другая, более существенная. На нее натолкнули недоговорки генерала Иванова при первой нашей встрече. Предположим, начальник разведки армии сподличал и что - то нашептал на Гриневича. Но командир дивизии – фигура более значимая. Уж он - то мог напрямую обратиться и к командиру корпуса, и к члену Военного совета армии со своим твердым заключением: достоин Гриневич Золотой Звезды, еще как достоин! За ним столько геройских дел, что можно было послать  представление на Героя и вторично.Однако не послали. Более того, если внимательно прочитать наградные листы на него, то награды оказывались по фронтовым меркам занижеными. Напомню: за Раву Русскую – только орден Александра Невского, за полторы сотни «языков», спасение гвардейского Знамени, плацдармы на Десне, Одере, Нейсе – лишь ордена, которые давали и тыловикам. Да что далеко ходить, вот наградной лист от 31 января 1945-го.
«…27.1.45 года, действуя в составе передового отряда, разведал с разведпартией район переправы и вывел батальон на переправу. Тщательной разведкой обеспечил форсирование передовым батальоном реки Одер. В дальнейшем лично с разведпартией выявлял в районе Гроссендорф, Поршвиц, Герцогсвольдаву огневые средства противника, тем самым обеспечил передовому батальону успешное продвижение. В бою за населенный пункт Герцогсвольдаву с группой разведчиков ворвался на юго - западную окраину и удерживал ее до подхода передового батальона.
В этом бою тов. Гриневич был тяжело ранен, но до приказа не оставлял руководства разведпартией и продолжал удерживать занятый район. Достоин правительственной награды – ордена Ленина.»
Представление подписали командир дивизии и командир корпуса, однако награду снизили: наградили орденом Красного Знамени. А ведь за подобные подвиги давали и Золотые Звезды.
В моих подозрениях, вызревавших по мере того, как я знакомился с фронтовой биографией Гриневича, укрепил Борис Иванович Шевченко. В ту нашу встречу задал и ему все тот же вопрос: почему? Почему Золотая Звезда обошла Гриневича?
Борис Иванович горестно вздохнул.
- Не вас одного это мучает. И нет тут прямого ответа. Но, по-моему, вся загвоздка – в анкетных данных Михаила Степановича.
- А что у него не «в порядке»?
- Да не у него. У его родителей. Он ведь из семьи «кулаков». Мне однажды сам об этом сказал. Было у них в хозяйстве три коровы и две лошади или три лошади и две коровы – я уже не помню. Неважно, что в семье двенадцать душ. Кулаки и все! Вы думаете, почему отец его, бросив хозяйство, со всей семьей подался в промышленный Краматорск? Да потому что семья могла очутиться где - нибувдь в Воркутинской области, а то и подальше, куда в 30-х ссылали «кулацкие» семьи. И я уже не сомневаюсь: клеймо «сына кулака» преследовало Михаила Степановича многие годы, в том числе и на фронте.
Однажды приходит в нашу роту капитан - особист. Отозвал меня в сторону и говорит: «Вы, товарищ Шевченко, – кандидат в члены ВКП(б), имеете правительственные награды, боец проверенный. Органы вам доверяют, но я сразу предупреждаю: разговор наш секретный. Вы поняли меня?» Я киваю в ответ. А он уже прямиком мостит свою дорожку: не заметил ли я за капитаном Гриневичем чего - нибудь подозрительного? Не ведет ли он антисоветских разговоров? И опять ввернул свое дурацкое «вы поняли меня?» Эту фразочку повторял через каждые четыре – пять предложений. Меня уже стала раздражать эта его манера, не говоря уже о сути разговора. «Не понял, – говорю, – разъясните, товарищ капитан, что значит «антисоветские разговоры». А он так недобро посмотрел на меня. «Странно, очень странно, товарищ Шевченко. Вы – грамотный человек, а таких вещей не понимаете. Видно, политическая бдительность у вас притупилась. Разъясняю: антисоветские разговоры – это которые против советского строя. Ну, скажем, когда замаскировавшийся враг пытается расшатать нашу веру в справедливость ликвидации кулачества как класса». «Но при чем тут Гриневич?» – спрашиваю. Капитан побагровел. «Вы, товарищ ефрейтор, не задавайте ненужных вопросов. Вопросы я задаю. Так ведет ли капитан Гриневич антисоветские разговоры?» Отвечаю: «Нет, не ведет». «А в тылу врага?» Ну я возьми и брякни: «А вы, товарищ капитан, сходите разок - другой с нами к немцам в тыл и тогда сами узнаете, какие разговоры ведет там капитан Гриневич». Конечно, мне бы могло обломиться за такую дерзость, однако пронесло.
То, что рассказал Шевченко, стало недостающим звенышком в моем предположении. Тогда понятны и недоговорки генерала Иванова и снижение степени боевых наград Гриневича. Может, и пытался комдив тут что - то сделать, но смею предположить: его резко одернули. И кто знает, не состоялся ли тогда примерно такой разговор?
«Гриневича к званию Героя больше не представлять. У органов для этого есть веские основания. Ну, орден, другой еще дать можно, хотя и здесь лучше попридержать. У него и так с орденами перебор.» И тот, кто вразумлял Иванова, мог бросить ту же многозначительную фразу: «Вы поняли меня?»
Как тут не понять? Георгий Васильевич – старый служака. Уж он - то хорошо помнил кошмар 37-го года, намертво усвоив: «органам» лучше не перечить.
Я не в укор ему. Легко быть судьей, не пережив того, что пережили люди его поколения. Генерал Иванов хорошо воевал и честно заслужил свою Золотую Звезду.А уж сколько сделал для увековечения памяти о боевом прошлом 6-й гвардейской – тут его заслуги тоже бесспорны. Пусть будет светла память о нем! И пусть его душа не укоряет меня за то, что в своем журналистском расследовании высказал предположение, ему не очень - то приятное. Но что поделаешь, правда на цыпочках не ходит даже перед такими людьми.
Итак, в лишении Михаила Гриневича высшей награды страны свою   подлую роль скорее всего сыграли «органы». Но то было во время войны. А в 60 – 90-е годы? Неужто его продолжала преследовать все та же прилипчивая тень – «сын кулака»? Вряд ли. С годами она изрядно выцвела: в «стране победившего социализма» классовых битв уже не было. Тогда почему «зарубили» представления к высшей награде и в 65-м, и в 85-м и, наконец, в 91-м – представления убедительные, не оставляющие никаких сомнений?
Об этом немного ниже. А сейчас еще об одном этапе этой истории, растянувшейся на шесть с лишним десятиетий.
В Германии я написал большой документальный очерк о Михаиле Гриневиче. Его под заголовком «Вспомним разведчика» опубликовала в апреле – мае 2002-го в восьми номерах газета «Во славу Родины». В заключение публикации говорилось:
«Нам еще предстоит осмыслить, кого мы семь лет назад потеряли. Человек, столько сделавший на войне, по всем высшим канонам доблести заслужил не только Золотую Звезду. Его с полным правом можно назвать и нашим национальным героем.»
Именно из этого исходил, когда года за полтора до 60-летия Победы решил предпринять еще одну попытку добиться справедливости –  достойно увековечить память о человеке, совершившим в Великую Отечественную столько славных дел.
Увековечить как? Прежде всего присвоить ему посмертно звание «Герой Беларуси», а к этому – назвать в Полоцке его именем улицу и 14-ю среднюю школу, где он успешно учительствовал 17 лет.
Решил заручиться сначала поддержкой Министерства обороны, а затем с письмом обратиться к Президенту Беларуси.
В бюро пропусков Министерства обороны.телефон министра мне не дали. («Позвоните в приемную»). Там посоветовали поговорить с его заместителем по воспитательной работе.
Ладно, пусть с заместителем. Но и до него добраться мне, приезжему из другой страны, непросто. Звонки, частые гудки… Но я уже вооружился терпением: звонил и звонил, пока дежурный офицер не откликнулся. Объяснения, кто я и по какому вопросу. Наконец, получил телефон зама по воспитательной работе.
Полковник В.А.Сероштан выслушал меня, посмотрел вырезки из газеты, архивные выписки.
- По вашему вопросу лучше всего обратиться в Администрацию Президента.
- Это вопрос не мой, Владимир Алексеевич, а наш общий.
- Понимаю. Но мои возможности в его решении весьма и весьма ограничены…
Мне стало ясно: он мне не союзник. Но если захочет, частично все же может помочь.
- Владимир Алексеевич, я бы попросил вашего содействия в издании Министерством обороны отдельной книжкой очерка о Михаиле Гриневиче. Согласитесь, в воспитании личного состава белорусской армии она была бы весьма кстати. Объем, как видите, небольшой, издательские затраты соответственно тоже будут небольшие.
- Это я, думаю, мы сможем осилить. Оставьте вашу рукопись.
Оставил.
Ну, а теперь куда? Если с Министерством обороны не вышло, то хорошо бы перед тем, как обратиться к Президенту, взять в союзники какую - нибудь общественную организацию. Ведь ее ходатайство будет куда весомее, чем мое, частного лица.
Мне посоветовали позвонить председателю Военно - научного общества генералу в отставке Воробьеву. Уж в этом Обществе, состоящем из бывших военных, должны объективно оценить свершенное Гриневичем в годы войны..
Созвонился с Воробьевым, встретился, оставил у него необходимые материалы.
Через месяц с небольшим получил письменный ответ:
«Мы внимательно прочитали и обсудили Ваше письмо и очерк о М.С.Гриневиче.
Совет Военно - научного общества разделяет Ваше мнение о подвигах М.С.Гриневича, важности его образа, как примера в патриотическом воспитании молодежи.
К сожалению, мы не правомочны решить вопрос о присвоении Михаилу Степановичу  звания Героя Беларуси. По этому вопросу рекомендуем Вам обратиться непосредственно в инстанции, имеющие на это право и возможности.
Ваш очерк о выдающемся разведчике Михаиле Степановиче Гриневиче не издан. Товарищ В.А.Сероштан ушел на заслуженный отдых, и издание очерка не представляется возможным.
                С уважением
Ученый секретарь Военно - научного общества И.И.Уминский.
16.04.2004.»
Значит, и здесь с приобретением союзника не получилось. Хорошо хоть, что уважаемое Общество признало М.С.Гриневича выдающимся разведчиком. А вот то, что для Министерства обороны издать о нем тоненькую книжицу «не представляется возможным», – обычная  отговорка. Просто соответствующим чиновникам в погонах не хочется брать на себя какие - то дополнительные хлопоты. Что им «важность его образа для военно - патриотического воспитания молодежи»! Говорить на эту тему горазды. А вот сделать что - то доброе – не хватает нравственного заряда…
Ну, хватит травить душу! – одернул себя. – Или ты не знаешь эту публику?
В очередной свой приезд в Минск (осенью 2004-го) направился в приемную Администрации Президента Беларуси. Располагается в здании бывшего ЦК и в тех же аппартаментах. Теперь в этой приемной, естественно, новые люди. Посмотрим, что тут изменилось за 15 лет, с тех пор, как побывал в этих стенах…
Свыше двух часов ожидания в очереди. Взаимные вопросы: «А вы по какому поводу?» Ответы на них. Сколько же эта приемная вобрала людской боли от чиновного произвола и равнодушия! Как и во все времена, люди ищут правду…
Меня принял симпатичный молодой человек – Андрей Владимирович Анейчик. Нужно отдать ему должное: слушал сочувственно.
Я передал ему все необходимые материалы.
- Надеюсь, Андрей Владимирович, все это дойдет до главы государства.
- Постараюсь, чтобы так оно и было – обнадежил меня.
Постарайся, голубчик, постарайся! – поднимал я градус надежды. От добросовестности и настойчивости обитателей таких вот кабинетов зависит немало.
Вскоре поехал в Полоцк – к вдове и дочери Михаила Степановича. Приняли меня сердечно. А жизнь этой семьи нелегка: Нелли Николаевна прикована к постели, Саша с мужем вынуждены жить на два дома: у него мать в таком же положении, как и теща. Лучик радости в этой семье – девятилетняя Катюша, ласковая, умненькая, хорошо воспитанная девчушка, уже помощница и маме и бабушке.
Снова рассматриваю фронтовые фотографии Михаила Степановича и подаренные ему однополчанами. Надписи на обратной стороне:  «На память лучшему разведчику, командиру капитану Гриневичу». «Лучшему другу Мише». «На память любимому своему командиру гвардии капитану Гриневичу от Вашего подчиненного разведчика Власенко…» А эта – от генерала Иванова: «Боевому другу, отважному разведчику М.С.Гриневичу. 1945 г.». Только теперь я узнал, что он был награжден знаком «Отличник народного образования БССР», Почетными грамотами Верховного Совета, Министерства просвещения, ЦК комсомола Белоруссии, памятной медалью за активную работу по военно - патриотическому воспитанию молодежи… А сколько у него других трудовых наград – счет пойдет на десятки.
Да, это труженик. Честный, инициативный, вдумчивый, И на войне и вне войны оставался самим собой.
И еще один факт, который в истории этой прекрасной семьи тоже говорит о многом. О нем мне рассказала Нелли Николаевна. В годы фашистской оккупации ее мать Екатерина Федоровна Барановская, рискуя жизнью, прятала еврейскую женщину.
Благородство, порядочность. Их бы в чиновные кабинеты. Но я уже настроил себя на изнурительный марафон. Только где он, финиш? За каким горизонтом?
В Полоцке беседовал с  председателем городской ветеранской организации Е.Г.Шелобановым. К предложению – возбудить ходатайство о посмертном присвоении Гриневичу звания «Герой Беларуси – он отнесся скептически.
- Знаю наперед: не присвоят. И потом Гриневич у нас не обижен… –
Показал «Книгу ветеранской славы города Полоцка», которая открывалась портретом Михаила Степановича. – А еще он занесен в городскую книгу «Память». Как видите, о нем не забыли.
- Все это хорошо – согласился я. – Но сделано в местном масштабе. А Михаил Степанович по совершенному им на войне – национальный герой, герой Беларуси.
- Да не присвоят ему это звание! – уперся Шелобанов – Что - то не припомню, чтобы в последние 10 – 15 лет давали это звание за Великую Отечественную… А вот назвать улицу именем Гриневича – тут я вас поддерживаю.
Что ж, – подумал я, – пусть хоть в этом будет справедливость. А на главном направлении продолжим начатое.
Побывав в Москве, вернулся в Минск. Дошло ли до Лукашенко мое письмо с приложенными к нему материалами? Снова более чем двухчасовое ожидание в приемной и разговор с Анейчиком.
- Должен вас огорчить, – сказал он. – Я консультировался по данному вопросу и получил ответ: присвоить Гриневичу звание «Герой Беларуси» не позволяет его статус. – Вздохнул, помолчал. – А очерк ваш очень даже впечатляет. Хорошо бы, чтобы его прочитал Александр Григорьевич…
- Так на то и ваша канцелярия, – вырвалось у меня, – чтобы доводить до первого лица государства все самое существенное, с чем приходят к вам люди. Я пришел сюда не с личной просьбой, а с вопросом, который имеет прямое отношение к подготовке 60-летия Победы.
Он понимающе кивнул. Продолжать дальнейший разговор уже не было смысла. Все, что надо было сказать, сказано. Подготовленные мной материалы оставлены. Оставил и свои координаты. Захотят мне что - то сообщить – сообщат.
Выходя из этого кабинета, старался не впускать в свою душу горечь. Собственно, ничего неожиданного: все идет по устоявшимся законам бюрократии.
В Германии получил письмо из Главного государственно - правового Управления Президента Беларуси.
«…В соответствии с Конституцией Республики Беларусь и другими законодательными актами, регулирущими вопросы государственных наград, присвоение звания «Герой Беларуси» осуществляется Президентом Республики Беларусь.
Возбудить ходатайства о награждении государственными наградами вправе каждый коллектив работников.
Представление к награждению может осуществляться также по инициативе государственных органов, руководящих органов общественных объединений, органов местного управления и самоуправления.
Принимая во внимание изложенное, полагаем целесообразным предложить Вам обратиться по вопросам присвоения М.С.Гриневичу звания «Герой Беларуси» в исполнительный комитет по месту жительства его семьи».
Огонек надежды засветился уже ярче. Отказа нет. Предлагают пройти определенную процедуру. Ладно, пройдем.
Сразу же написал письмо в Полоцкий горисполком. Но буквально на следующий день вынул из почтового ящика конверт с обратным адресом… того же исполкома. Что за фантастическая оперативность? Но тут же дошло: мое обращение к Президенту, оставленное в его Администрации, переправили в Полоцк.
Письмо заместителя председателя исполкома О.В.Жданович после ссылки на статус звания «Герой Беларуси» заканчивалось привычной бюрократической фразой: «не представляется возможным».
Это что же, местная инициатива? Ведь в ответе из главного государственно - правового управления столь категоричного отказа не было. Очень похоже, что исполкомовских чиновников уже проинструктировали из Минска. Известная практика: чтобы не портить собственный имидж, перекладывать ответственность центра на местных чиновников.
Писал и в другие инстанции, причем, в некоторые, откликаясь на ответы, – и дважды, и трижды (Менее чем за год – 14 писем). Не буду утомлять тебя, мой читатель, подробностями этой переписки – попыток достучаться до сердца того или иного столоначальника. Как некоторый ее итог, – мое последнее письмо в Администрацию Президента.
                «Уважаемые господа!
Неоднократно обращался к вам с просьбой, чтобы мой очерк «Вспомним разведчика», опубликованный в газете «Во славу Родины» в мае 2002 г., дошел до Александра Григорьевича Лукашенко. Ведь Александр Григорьевич – не только Президент страны, но как мне сказали, Председатель комиссии по подготовке к 60-летию Победы. Сведения о выдающемся разведчике, нашем земляке, Михаиле Степановиче Гриневиче, как и самрк, находятся у вас…
Казалось бы, теперь, накануне 60-летия Победы, можно, вполне можно восстановить справедивость и воздать дожное нашему земляку, одному из блистательных героев Великой Отечественной. Есть звание «Герой Беларуси», есть достойный для этого человек. Позволяет ли статус этого звания присвоить его посмертно М.С.Гриневичу? Читаем: «Звание «Герой Беларуси» является высшей степенью отличия Республики Беларусь и присваивается за исключительные заслуги перед государством и обществом, связанные с подвигом, совершенным во имя свободы и процветания Республики Беларусь».
Как видим, в статусе этого звания нет каких – либо ограничений во времени – когда был совершен подвиг: до или после провозглашения государства «Республика Беларусь». Является ли сделанное М.С.Гриневичем на войне, исключительными заслугами? Безусловно. Даже по самым высокаим меркам войны его суммарный подвиг поистине выдающийся и не имеет аналогов. Совершен ли он «во имя свободы, независимости и процветания Республики Беларусь?» В понятие «Родина», которую героически и самоотверженно защищал Михаил Степанович Гриневич, входил весь Советский Союзи, естественно, его составная часть – Беларусь. Если бы мы проиграли войну, страна бы впала в фашистское рабство и не было бы никакой свободы и независимости Беларуси и, тем более, не могло быть и речи о каком –то ее процветании.
Казалось бы все ясно.ю Но вот я получил ответ на одно из своих обращений от заместителя председателя Полоцкого городского исполкома О.В.Жданович. В нем – ссылка на то, что Гриневич «воевал и участвовал в боевых действиях преимущественно на территории Украины, России, на территории Беларуси не воевал, не является уроженцем Беларуси.»
Вот так! Не там родился, не там воевал. Словом, «не наш кадр». Но при этом О.В.Жданович почему - то игнорирует тот факт, что М.С.Гриневич прожил в Беларуси полвека и был ее гражданином. Между прочим, Шумячский район Смоленской области, где он родился, в 20-е годы входил в Белоруссию, и как мне сам говорил Михаил Степанович, его деды и прадеды считали себя белорусами. Но неужели так уж важны подобные географические детали?
Михаил Степанович не виноват в том, что распался Советский Союз и нынешние чиновники будут делить тех, кто в лихую годину заслонил собой страну от фашистского нашествия, на «своих» и «чужих». Судьба Беларуси, так же, как и России, и Украины и любой другой союзной республики решалась в битвах под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, на Украине и Белоруссии – всюду, где шла Великая отечественная война. По - моему, это тоже ясно. Так какие же тогда основания в канун 60-летия Победы отказать в присвоении звания «Герой Беларуси» (посмертно) ее гражданину, достойному за свои подвиги называться национаьным героем?
Больше я вас беспокоить не буду. Все, что хотел сказать, сказал. Единственная просьба к вам: передать это письмо и очерк, о котором уже говорил, Президенту. Не такой уж это мелкий вопрос, чтобы был недостоин его внимания.
                Желаю здоровья и всего доброго.»
Подпись. Дата. Адрес.
Ответа не было.
Дошло ли мое письмо до Лукашенко? Не знаю. Могли и передать. Не Бог весть какая трудность. А если не передали… Тогда невольно задумаешься: что же у нас за государство, в котором письма «простых» граждан по вопросам, имеющим вполне весомую общественную значимость, не могут пробиться к его главе?
Или нас попрежнему считают «винтиками», не способными мыслить по - государственному и предлагать что - то дельное?
Не встретив у белорусских чиновников поддержки в своих усилиях, написал письма на имя двух других президентов – Ющенко и Путина, приложив соответствующие материалы. Ведь, как уже писал, и Украина, и Россия имеют веские основания считать его своим героем.
Мое письмо на имя Ющенко переслали в Государственный Комитет по делам ветеранов. Там отмахнулись: не наш гражданин. Письмо на имя Путина попало в Главное управление кадров Министерства обороны России. После годичной проволочки – ответ без подписи. Его суть: «… правом возбуждать ходатайство о награждении военнослужащих, отличившихся в боях с немецко - фашистскими захватчиками, обладали их непосредственные командиры (начальники), которые являлись очевидцами тех событий. В настоящее время принимать объективные решения по степени, характеру заслуг отличившихся в годы Великой Отечественной войны определению вида государственной награды не представляется возможным».
От коментариев пока воздержусь. Сначала о последующих моих шагах в том же направлении.
В марте 2005-го подготовил два материала о Гриневиче: журнальный – в «Воин России» и газетный – в «Красную Звезду». Хотелось накануне 60-летия Победы привлечь к этой теме общественное внимание.
«Воин России» опубликовал мой очерк в апрельском номере с фронтовыми фотографиями Гриневича без единого сокращения на восьми страницах. А вот «Красная Звезда»...
Заместитель главного редактора Геннадий Миранович – мой сослуживец (70-е годы) по окружной газете «Во славу Родины». Встретившись через много лет, расцеловались. Когда имеешь дело с профессионалом, много говорить о своем материале нет необходимости. Он сам сказал:
- Это то, что надо. Дадим к Дню Победы.
И я уехал в Германию. Но очерк в «Красной Звезде» не появился. Как потом скажет сам Геннадий, он, движимый добрым побуждением – дать делу ход, – познакомил с очерком чиновников из Главного управления кадров Министерства обороны. А те – на дыбы: ни в коем случае не печатать!
Почему не печатать? Не знаю, задал ли этот вопрос многоопытный газетный волк полковник в отставке Миранович? Если и задал, ответ мог быть только один: появись этот материал в газете, пойдут в «кадры» письма. Дескать, таких - то и таких - то за войну должным образом не наградили. Вам, журналистам, что? Тиснул статейку и собирай аплодисменты. А нам разбираться с этим завалом…
Может, столь откровенная чиновная мысль была изложена другими словами, но, уверен, смысл ее именно такой. И, думаю, эта позиция не какого - то замшелого бюрократа - кадровика. Установка для нее спущена «сверху».
Застарелое государственное жлобство. Оно не только от недомыслия и беспамятства. От нравственной глухоты, карьерной трусости, равнодушия к доблести и самоотверженности тех, кто вынес на своих плечах войну. Низким душам не дано постигнуть красоту душ высоких. Им привычнее убогие бюрократические мерки. Разбираться с фронтовыми делами, пусть даже и незаурядными – зачем? Война, считают они, давно уже все списала. Черта подведена. Ну, не наградили кого - то, как того заслуживал. Да разве он один такой! Чего ж теперь ворошить…
Удобная позиция. И так основательно окопались на ней любители подводить скоропалительную черту, что никакой логикой их не прошибешь.
«Война давно уже все списала»… Неправда! Ничего она не списала: ни героизма, ни подлости. Подвиг так и остается подвигом. У него нет сроков давности. Он на все времена. Это и есть то, что совершил на войне Михаил Степанович Гриневич.
Наступит ли время, когда не по крохам, а полной мерой воздадут ему должное, признают национальным героем? Хочется верить: наступит. А иначе как? Добро за добро – без этой вечной людской благодарности не построить цивилизованное общество.
«Дело Гриневича» (так назвал про себя эту историю) не закончено. Буду продолжать. Как долго? Сколько хватит сил.
Маша Брускина больше не будет«Неизвестной»
И еще один сюжет, связанный с войной и уходящий в наше время. Он многое обнажил в моем понимании порядочности и подлости, готовности придти на помощь в добром деле и душевной глухоты. Понятия извечные, но каждый раз их наполняет конкретное содержание, высвечивая, кто есть кто.

Это была одна из первых публичных казней в оккупированном Минске – 26 октября 1941-го. Фотограф из карательного подразделения запечатлел: конвоиры  ведут мужчину, подростка и девушку. На груди девушки – фанерный квадрат с надписью на немецком и русском: «Мы партизаны, – стрелявшие по германским войскам» (Стиль надписи сохранен). Девушка идет с гордо поднятой головой. А вот и сама казнь…
После войны эти фотографии публиковались во многих странах, вошли в советские учебники истории, в фильм Михаила Роома «Обыкновенный фашизм» и по сей день экспонируются в музеях, как символ фашистского «нового порядка».
Имена двух повешенных вскоре после войны были обнародованы: Кирилл Трус и Володя Щербацевич. А девушка десятки лет считалась «Неизвестной», хотя на снимках наиболее заметна.
Установлено: эти люди входили в подпольную антифашистскую группу и участвовали в организации побега пленных советских офицеров из лазарета - концлагеря.. Они сообщали им явки в городе, снабжали бланками документов, на конспиративных квартирах беглецы получали гражданскую одежду.
Часть спасенных ушла в партизаны, другие остались в Минске на подпольной работе. По доносу предателя патриотов схватили, подвергли истязаниям, но они никого не выдали.
Посмертно Трус и Щербацевич награждены орденом Отечественной войны., а девушка, как «Неизвестная», понятно, осталась без награды, хотя и зачислена в белорусские героини.
В апреле 1968-го минский журналист Владимир Фрейдин опубликовал в трех номерах газеты «Вечерний Минск», где работал, очерк «Они не стали на колени» – результат упорного поиска. Имя «Неизвестной» было названо: 17 - летняя минчанка Маша Брускина. Доказательства? Их было более, чем достаточно. Он вышел на одноклассников казненной девушки, бывшего директора 28-й средней школы, где она училась, бывшего секретаря школьной комсомольской организации, который принимал ее в комсомол, и все они опознали на снимках Машу Брускину. В школе она отлично училась, была верным, надежным товарищем. 21 июня 1941-го на выпускном вечере пела и танцевала, став душой этого вечера. Вместе с одноклассниками, родителями и педагогами встречала воскресное утро. А через сутки на город посыпались бомбы…
Потом всех евреев загонят в гетто. Маша на еврейку не была похожа, тем более выкрасила волосы в светлый цвет. Под славянской фамилией Бугакова зарегистрировалась на бирже труда и устроилась на работу в лазарет - концлагерь, располагавшийся в Политехническом институте. Чтобы как - то пережить это лютое время, могла бы и покинуть Минск, где ее многие знали.затеряться в каком - нибудь другом городе или деревне. Но она осталась в Минске, выбрав Сопротивление.
Ценную инфрмацию получил Фрейдин и от Софьи Андреевны Давидович. Она долгое время работала с матерью Маши в Управлении книжной торговли Госиздата. Маша не раз приходила к матери на работу. Давидович встречалась с ней и когда Минск был уже оккупирован. Однажды девушка показала сводку Совинформбюро. Это навело на мысль, что она связана с подпольем.  Маша и не скрывала от близкого ей человека: собирает для пленных советских офицеров гражданскую одежду, медикаменты, перевязочные материалы. По доносу предателя ее арестовали…
… Из тюрьмы ей удалось передать матери записку. «Прости меня, что доставила тебе столько неприятностей. Меня это сильно удручает. Пришли дорогая, если можешь, мое любимое платье, кофточку и белые носки. Хочу выйти отсюда в хорошем виде».
Машу на фотографиях Софья Андреевна узнала сразу же. «27 октября, – рассказывала она – я видела Машу Брускину повешенной вместе е мужчиной и подростком на улице Ворошилова ( ныне Октябрьская).На ней было то самое платье, та самая кофточка, те самые носки, которые накануне ее мать передавала в тюрьму в моем присутствии».
Давидович, неплохо знавшая семью Брускиных, сказала Фрейдину, что народный художник БССР Заир Исаакович Азгур – двоюродный дядя Маши. На следующий день он пришел в редакцию «Вечернего Минска». Машу на фотографии сразу же опознал. Да и как не опознать! И дело не только в том, что у него наметанный глаз художника. Детство и юность Маши накрепко впечаталось в его память. Девочка неделями жила в семье Азгуров. Часто бывала в мастерской, брала читать книги по искусству, вступала в разговор со знаменитостями, которые позировали дяде.
В Музее истории Великой Отечественной войны он просмотрел в экспозиции всю серию увеличенных снимков с места казни. Ему показали также более четкие отпечатки из картотеки. И в присутствии научного сотрудника партизанского отдела Г.А.Ванькевич заявил: «Да, это Машенька. Я узнаю ее.»  То же самое сказал директору музея С.Р.Шуцкому.
Независимо от Фрейдина такой же упорный поиск вели московские исследователи. В том же апреле 1968-го в центральной газете «Труд» появился очерк кинодраматурга Льва Аркадьева «Белорусская героиня» – о Маше Брускиной, а в эфир вышла передача журналистки радиостанции «Юность» Ады Дихтярь на ту же тему с живыми голосами свидетелей.
Все это вызвало гневную реакцию партийных начальников. Как? Героиня - подпольщица оказалась еврейкой? Пресечь!
И пресекли. Никаких очных ставок со свидетелями не было, как и самого расследования по существу. Просто начальственный окрик с «оргвыводами». Владимиру Фрейдину пришлось писать «объяснительную» (в ней не отрекся от написанного в очерке). После традиционной в подобных случаях проработки из «Вечернего Минска» вынужден был уйти. Вызвали «на ковер» и Аду Дихтярь и в тот же день из радиостанции уволили.
После этих публикаций и радиопередачи вдруг появилось другое утверждение, так сказать, в противовес: «Неизвестная» – это Шура Линевич из деревни Новые Зеленки. Аргументы? А никаких особых аргументов. Просто ее «узнали» на снимке односельчане. Техноогия  подобных «узнаваний», если этого хотят соответствующие «органы», давно отработана.
К данному утверждению еще вернусь. А пока продолжу историю с «Неизвестной».
В 1985-м в литературном ежегоднике «Год за годом» (по материалам журнала «Советиш Геймланд» – «Советская Родина») была опубликована документальная повесть Льва Аркадьева и Ады Дихтярь «Неизвестная». Публикация с массой неопровержимых фактов. И конце ее вывод опытнейшего эксперта - криминалиста подполковника милиции Шакура Гареевича Кунафина:
«…эти показания в совокупности по криминалистическому исследованию фотоснимков могут служить основанием для вполне определенного вывода о том, что девушка на снимках казни действительно является Машей Брускиной, бывшей ученицей 28-й школы гор. Минска».
Казалось, уже куда как ясно. Но партийные чиновники, привыкшие делить правду на «выгодную» и «невыгодную», с тупым упрямством не признавли очевидное.
В 1992-м в Белорусском музее истории Великой Отечественной войны состоялся «круглый стол» с привлечением историков, архивистов, журналистов. Владимир Фрейдин и приехавшая из Москвы Ада Дихтярь рассказали о своем поиске. В зале присутствовало и несколько соучеников Маши. Они снова, теперь уже публично, подтвердили: на снимках казни – Брускина! А вот версия с Шурой Линевич никаких подтверждений не нашла.
Выступил и я. Предложил: давайте тщательно исследуем все версии, сопоставим факты, и тогда все ложное отпадет, оставив одну и только одну правду.
Но шел год за годом, а научные умы из Института истории и Музея истории Великой Отечественной войны не спешили довести дело до конца. Полагаю, руководствовались установками «сверху». Они же, эти установки, мало чем отличались от партийных еще советских времен. Признать в «Неизвестной» еврейку Машу Брускину? Ну знаете ли… Объявить, что это Шура Линевич? Рисковано. Уж больно зыбкая версия. Может кончиться  разоблачительным скандалом. Не потому ли вопреки куда как убедительным фактам упорно твердят: «не доказано»?
                х  х  х 
Между тем борьба за возвращение имени героине продолжалась и в Израиле. Видную роль здесь сыграли уже упомянутый в главе «Над братской могилой – громкоговорители» Лев Овсищер (напомню: боевой  штурман - авиатор во время Великой Отечественной,  диссидент в 70 - е годы) и бывшая москвичка, бибиотекарь Лина Торпусман – из послевоенного поколения.
Как и Овсищер, Лина – натура с ярко выраженным общественным темпераментом. Именно она сыграла ключевую роль в установлении в Житомире и Житомирской области четырех памятников жертвам Холокоста. Эти два человека и стали ядром группы энтузиастов, поставивших цель: сорвать ярлык «Неизвестная», налепленный на Машу Брускину белорусскими чиновниками и увековечить память о ней.
… Выступая в апреле 2000-го на традиционном сборе белорусского землячества в лесу Бен - Шемен, Лина коротко рассказала об истории Маши Брускиной. Приехал на тот сбор и посол Беларуси в Израиле Геннадий Михайлович Лавицкий. Он сказал Овсищеру, что знает: «Неизвестная» – это Маша Брускина. Посоветовал обратиться по этому поводу к президенту Беларуси Александру Григорьевичу Лукашенко.
Письмо было незамедлительно отправлено. Ответ пришел почти одновременно сразу из трех инстанций: белорусского МИДа, Института истории и Музея истории Великой Отечественной войны. Во всех трех бумагах – стереотипное заключение: то, что «Неизвестная» – Маша Брускина, не доказано. Словом, дудели в старую дуду.
И в том же 2000-м была создана общественная организация (амута) по увековечиванию памяти Маши Брускиной. Возглавил ее Лев Овсищер, почетный полковник Армии обороны Израиля и почетный гражданин Иерусалима. Секретарем стала Лина Торпусман. Решено было поставить в Израиле памятник Маши Брускиной  и всем еврейкам, павшим в борьбе с нацизмом
Решение мудрое. Маша – лишь одна из многих тысяч еврейских женщин, сложивших свои головы в этой борьбе. Большинство из них, как и она, погибло на рассвете жизни. Так пусть же непризнанная властями минская героиня станет символом Сопротивления нацизму. Такого памятника еще не было, а еврейские женщины, погибшие на фронтах, в партизанских отрядах,  антифашистском подполье, заслужили его!
В число членов амуты вошел и Леонид Смиловицкий, теперь уже известный историк. Он и сообщил мне об этом благородном начинании.
На памятник нужны деньги. В письме – напрямую: «Подставите свое плечо?»
Что за вопрос! Начал, разумеется, с себя и своих близких. Выступил в нашем сеньор - клубе. Народ там небогатый – социальщики. Но люди откликнулись. Первые коллективные 60 евро легли в конверт, заготовленный для сбора денег. Обратился с письмом к руководству еврейской общины (гемайнды).
«… Считаю нравственным долгом еврейской общины г.Крефельда –  принять посильное участие в этом благородном деле. Община, исходя из своих возможностей, могла бы выделить на памятник определенную сумму.
Открытое письмо евреям Германии прилагаю.
Прошу рассмотреть мое заявление на ближайшем заседании правления.»
Рассмотрели и выделили 100 евро. Сумма для гемайнды скромная, но надо учесть: началось строительство общинного здания, так что с деньгами было туго.
Пришел к нашему «русскому» врачу Игорю Давидовичу Трубникову. И он внес свою лепту.
С того и началось.
Обзвонил друзей и знакомых в разных городах Германии. Израиль Мазья из Кобленца и Матвей Гинзбург из Оснабрюка немедленно откликнулись, выступив в своих общинах с призывом: надо! Общины в сравнении со многими другими небольшие. И тем не менее, в Оснабрюке собрали 600 евро, в Кобленце – несколько меньше, но тоже приличную сумму. (Там даже выпустили листовку о Маше Брускиной).
Узнал, что председатель гемайнды в соседнем Мёнхенгладбахе госпожа Лея Фло – из бывшего СССР. Значит, можно с ней говорить на русском. Отправил письмо, созвонился, договорился о встрече. Приехал в Мёнхенгладбах, и в итоге – еще 50 евро… Как говорится, с миру по нитке…
Написал в русскоязычную «Еврейскую газету» (Берлин) о Маше Брускиной, сборе денег на памятник, а затем переслал Обращение амуты ко всем евреям Германии. Публикация этих материалов значительно продвинула дело. Мне стали звонить доселе незнакомые люди, интересовались подробностями, спрашивали, как лучше всего переправить деньги по назначению.
Скажу прямо: сбор денег – работа не из приятных. Возможно, у кого - то шевельнулась мыслишка: а не кроется ли тут денежная афера? Мало ли примеров, когда какие - нибудь «Рога и копыта», прикрываясь благими вывесками, выманивали деньги у доверчивых людей! Чем докажу, что я не из этой конторы?
Но для себя уже твердо решил: ничего доказывать не надо. Если без конца сомневаться в порядочности того или иного человека, никакого дела не сделать. Пусть люди сами решают: давать или не давать?
В одном из писем Лина Торпусман сообщила телефоны нескольких эмигрантов из бывшего СССР, выразивших готовность помочь. Обзвонил их. Забегая вперед, отмечу: обещания были не пустыми.
В телефонном общении особенно сблизился с Абрамом Нахимовским из Берлина. Абрам заверил: он - то свою лепту внесет, но есть у него знакомый бизнесмен… Обещал дать тысячу евро, а, может, и три тысячи. Скоро поедет в Израиль и там на месте хочет убедиться, что в сборе денег на памятник – никакого обмана.
Я взбодрился. Тысяча евро, не говоря уже о трех – это сумма! Однако радость свою быстренько пригасил. Пока это только обещание. Вот когда даст, тогда и радуйся.
И опять забегу вперед: увы, так и не дал. Зато Абрам Нахимовский с весьма скромными финансовыми возможностями пожертвовал 300 евро! Больше всех в Германии.
Да, в этой рутинной денежной эпопее, растянувшейся на два с лишним года, люди очень даже раскрывались.
Когда был в Израиле, обратился по данному поводу к коллегам - волонтерам. Все, до единого, откликнулись. В Иерусалиме познакомился с Григорием Вахтманом, приятелем Аркаши Боганова. Гриша отвез меня к морю и, естественно, знакомство стало более близким. Это позволило спросить: «Дадите на памятник?». Не раздумывая, он ответил: «Конечно.» Подключил и своих друзей, и в итоге – весьма приличная сумма.
Впрочем, в этом сюжете глагол «раскрывались» применительно к моим друзьям и близким не подходит. Они не раскрывались. Оставались такими, какими их знал. Ну что тут говорить о Гере, Оле и Мише, Израиле и Паше или, скажем, Давиде Хасине, без колебаний отдавших на памятник немалые для них деньги! Иного поступка от них и не ждал.
Все собранные мной деньги «живьем» передал Лине Торпусман. Тогда впервые и встретился с этой удивительной женщиной. По случаю моего прибытия она и муж ее Абрам устроили у них дома застолье. Был там и член амуты, хорошо знакомый мне по Минску кинодраматург и режиссер Самсон Поляков, уехавший в середине 90-х с женой в Израиль. Разговор был откровенный. И тут, что называется, на первых уст узнал, сколько же препятствий пришлось преодолеть Лине в связи с созданием памятника. Лев Петрович Овсищер тяжело болел, и почти весь груз забот лег на ее плечи. Но недаром, как я уже слышал, многие за глаза называют ее «Бульдозером». Мощная энергия, неукротимая воля, резкая прямота в суждениях, которая не всем приятна. Но, пожалуй, самое главное в оценке этой неординарной личности – полное бескорыстие и обостренная гражданская совестливость. «Если не я, то кто же?» Такие за чужие спины не прячутся, берут на себя самую трудную и неблагодарную работу.
Во всей этой истории со сбором денег на памятник были для меня и неприятные открытия. Как я надеялся на поддержку Центрального совета евреев Германии (ЦСЕГ) и еврейских общин в Берлине, Мюнхене, Кельне, Гамбурге, Дюссельдорфе и других больших городах! Лина написала туда письма: проявите солидарность!
Из ЦСЕГ пришел ответ за подписью его генерального секретаря Стефана Крамера. Суть ответа: у нас нет средств для помощи в осуществлении этого проекта. Желаем вам успехов в вашем благородном деле. И в конце письма – по традиции немецкой казенной переписки: «с дружеским приветом».
Вежливенький такой отказ. Но хоть ответили. А вот ни одна из крупных общин Германии ответом не удостоила. Хотя большинство
там – выходцы из бывшего Союза, заправляют в этих общинах старожилы – немецкоговорящие евреи. Видимо, для этих руководящих господ какая -то Маша Брускина – персонаж очень далекий. Вот если бы шла речь о девушке, выросшей в Германии, тогда другое дело… Иной причины подобного равнодушия просто не нахожу.
О Маше я написал в газеты «Zukunft» и «Judische Algemeine» – печатные органы ЦСЕГ. Хотелось привлечь к сбору денег на памятник немецкоговорящих евреев и просто немцев. Ведь среди них – немало состоятельных людей. Сколько мороки было с литературным переводом текста с русского на немецкий! Но в конце концов с помощью общины проблему удалось решить.
И что же? Отосланные в эти газеты материалы не только не напечатали, но даже не ответили.
Хамство не обязательно громогласно. Может быть и молчаливым, но все равно остается хамством. Откуда оно? От высокомерия, душевной глухоты? Углубляться в психологические тонкости не буду. Продолжу повествование.
                х  х  х 
В сборе денег на памятник большие надежды возлагал на еврейские общины Беларуси. Уж где - где, а здесь, как полагал я, должны обязательно поддержать. Ведь Маша – минчанка. В Музее истории и культуры евреев Беларуси о ней – стенд. Ежегодно 26 октября у ворот дрожжевого завода, где она была повешена, еврейский республиканский Союз проводит митинг ее памяти.
Мой приезд в Минск осенью 2004-го как раз совпал с ним. Еще из Германии писал руководству еврейского Союза письма. Просил, убеждал: надо проявить солидарность. Решил по этому поводу выступить и на митинге.
Митинг еще не начался, а меня уже опередила секретарь Союза (фамилию называть воздержусь).
- Нам известно, что вы собираете деньги на памятник. Я вас убедительно прошу: на митинге этот вопрос не поднимать.
- Почему не поднимать? Я как раз и хочу это сделать.
Секретарь многозначительно:
- Вы живете в Германии и не знаете нашей ситуации…
Ситуацию я хорошо знал и, разумеется, выступил. Говорил недолго, но сказал то, что хотел сказать.
После митинга подошел к этой даме.
- И что же такого крамольного было в моем выступлении? Сообщил информацию вовсе не тайную. А жертвовать деньги на памятник или нет – дело совести каждого.
Она смерила меня недобрым взглядом.
- Посмотрите… Нас уже пасут. – И поворотом головы показала на трех молодых людей  славянской внешности. Они о чем - то переговаривались.
Одного из этих незнакомых мне «мальчиков» приметил во время своего выступления. Облокотившись на поручень, он внимательно слушал. Из какой «конторы» сей прилежный слушатель, сомнений не было. Думал, он один здесь на три десятка в основном пожилых евреев.. Ан нет! Трое. Во какое внимание скромному митингу, кстати, дозволенному властью. Тут с секретарем еврейского Союза не поспоришь. Нас действительно «пасут». Уж очень любопытные люди в известной конторе.
- Да вижу, – ответил я. – Ну и что? Митинг – это митинг, присутствовать на нем может любой.
- Вам легко говорить о памятнике… Но вы же знаете позицию власти в этом вопросе. Вы приехали и уехали. А нам тут жить…
Мне уже надоели эти причитания.
- Нельзя же так жить, в вечном страхе! Евреи давно уже вышли из египетского рабства. Выпрямитесь наконец!
Эту запуганность ощутил и в общении с некоторыми другими людьми. Стоило заговорить «о политике», как тут же собеседник прикладывал палец ко рту.
- Не надо об этом. Вы же понимаете…
Еще как понимаю! Но дело есть дело. Сбор денег на памятник не завершен.
Леонид Левин заверил меня:
- Мы в стороне не останемся. Но этот вопрос надо обсудить на Координационном совете.
К чести Леонида, сам он незамедлительно пожертвовал немалую сумму.
Тягостное впечатление осталось у меня после разговора с двумя вице - председателями еврейского Союза. Называть их фамилии тоже не буду. Оба бизнесмены и, конечно же, могли последовать примеру Леонида Левина.
Первый разговор телефонный. На мой прямой вопрос «поможешь?» услышал:
- В данный момент такой возможности у меня нет.
Ну нет, так нет. На этом мини - диалог и закончился. А что скажет другой вице - председатель?
На сей раз разговор происходил во дворе Еврейского общинного центра, у входа в сауну. Мой собеседник, собравшись туда, ждал приятеля, чем я и воспользовался. С тем же вопросом – к нему. Он замялся.
- Понимаете, в какое положение вы меня поставили… Пожертвовать мало – неудобно…
- Так пожертвуйте много и не терзайтесь, – подал я ценный совет.
- Смеетесь… - Впечатляющий вздох. – Деньги вложены в дело. А в наличии – мизер.
Бедненький! И как только он сводит концы с концами, если один только вход в сауну стоит десять долларов? Хотел ему сказать: «Если вы такой бедный, то не ходите сегодня в парилку, а эти десять долларов пожертвуйте на памятник». Однако промолчал. Стало противно.
Подумалось: Боже, боже! И эти двое – не просто бизнесмены. Входят в руководство еврейского республиканского Союза. Один из них, с кем я говорил по телефону, в 2003-м открывал митинг, посвященный памяти Маши Брускиной.
Слова и поступки... Слова развеятся, поступки останутся, рано или поздно обнажив сущность того или иного человека.
Конечно, можно было бы, несмотря на неприятный осадок после разговора с этими двумя, снова и снова обходить с тем же вопросом знакомых и незнакомых. Но, поразмыслив, решил через голову еврейского Союза этого не делать. Ни в Минске, ни на периферии.  К тому же у меня просто не было денег на поездки по городам Беларуси.
И все же, общаясь с теми или иными людьми, попутно говорил и о памятнике, хотя и ничего не просил. Услышав о нем, сразу же, кроме Леонида Левина, внесли свою лепту Яков Басин, Нина Нисневич, Аркадий Шульман, Фрида Рейзман и белоруска Ирина Климашевская. Но это единицы. Но если бы по - настоящему развернуть сбор пожертвований не только в Минске, но и в других городах, не сомневаюсь: откликнулись бы тысячи.
Но этого не сделали. Переданное мной в «Авив» Обращение к белорусским евреям, пролежав год, так и не было опубликовано. В этом не виню редактора Виктора Лясковского. Газета – печатный орган еврейского Союза. Не получив от его руководства «добро», публиковать столь важный документ, Виктор не мог.
Шел месяц за месяцем, а конкретного решения все не было. Лина Торпусман написала мне: по всей видимости, Левина ввели в заблуждение деятели из белорусского землячества в Израиле. Его верхушка не хочет портить отношений с белорусским посольством. А позиция посольства, естественно, – то, что указывает начальство в Минске: «Неизвестная» – это «Неизвестная» и нечего поднимать волну! Отсюда и отношение к созданию памятника. Дескать, какая - то кучка самозванцев носится с этой идеей, собирает деньги, а между тем нет ни проекта памятника, ни выделенного для него участка земли. Словом, сомнительная самодеятельность.
Так ли убеждали Леонида Левина и его заместителей, я не знаю. Но факт остается фактом: многотысячная еврейская община Беларуси, за исключением нескольких названных мною людей, осталась в стороне от благородного дела.
Горько об этом писать. Но это правда. А в правде, пусть она и горькая, – всегда нравственный урок.
«Спешите творить добрые дела!» Это не просто красивая фраза. Это мудрость, уходящая в века. Спешите… Иначе можно безнадежно опоздать.
                х  х  х
Памятник Маше Брускиной и всем еврейкам, павшим в борьбе с нацизмом, был торжественно открыт в мае 2006-го в северной части Тель - Авива. Лина прислала мне его фотографию.
… Словно из земли вырастают два белых крыла. Одно, сломленное, печально упирается в землю – символ скорби. Сколько их, молодых и красивых, погибло на той лютой войне! Они погибли, как солдаты. Потому и рвется ввысь второе крыло – символ отваги, взлета человеческого духа. А памятник в целом – вечное напоминание о великом подвиге тех, кому мы обязаны жизнью.
В том же письме была и вырезка из газеты «Еврейский камертон» – статья Лины «Исполнен долг». Там она назвала десятки людей, кто принял участие в сотворении памятника.
«Исполнен долг»… Сказано кратко и точно. Думаю, и у тебя, мой читатель, становилось хорошо на душе после успешно завершенной трудоемкой и очень важной работы. Так бывает, когда перед своей совестью можно сказать: да, трудностей хватало. Но делал то, что надо было делать.
                х  х  х 
А теперь послесловие к этой истории. Но прежде несколько ее страниц перелистаем назад.
Когда ушел из жизни Владимир Фрейдин, так много сделавший для возвращения «Неизвестой» ее имени, Володина жена вручила мне папку с материалами его кропотливого поиска. Часть их я передал Якову Басину, работавшему над книгой о Маше Брускиной, и в Музей истории и культуры евреев Беларуси. А зеленый блокнот с адресами, телефонами, записями бесед с теми, кто знал Машу, оставил себе. Как память о Володе и напоминание: ты – тоже журналист и вместе с единомышленниками должен продолжить дело, что начал Володя.
В 2003-м пришел в Белорусский государственный музей истории Великой Отечественной войны. Обратился теперь уже с банальным вопрсом к одному из научных сотрудников Казачёнку:
- Почему до сих пор Маша Брускина считается у вас «Неизвестной»?  Уже собрано уже столько доказательств, что на снимках именно она!
- Да знаем, знаем мы про эту Машу! — ответил он раздраженно. – Но есть и Шура Линевич. Ее вся деревня узнала.
Вести дискуссию с этим молодым сотрудником? Но не он ведь решает. И не директор музея. Музей в нынешней Беларуси – учреждение идеологическое. Какое указание поступит туда «сверху», так и сделают. Или признают, «кого надо», или будут по-прежнему упрямо твердить: «не доказано». Давно уже стало ясно: в возвращении казненной в 41-м героине ее имени дело вовсе не в аргументах. Какими бы они ни были убедительными, признать в ней Машу Брускину белорусские идеологические начальники не  .
хо - тят. И тут им хоть кол на голове чеши.
Но это вовсе не значит, что следует покорно дожидаться лучших времен. Журналист, если он не принадлежит ко «второй древнейшей профессии», обязан в меру своих сил и способностей пробиваться к Правде. Искусственное ее сокрытие в чьих-то низменных интересах есть зло, а злу надо сопротивляться. Истина куда как простая. И тут вполне уместна собственная установка, которую уже упоминал: «Если можешь, то давай!»
Статью «Сколько же можно держать Машу Брускину в «Неизвестных»?» я дал в «Народную волю», где она была напечатана через несколько дней 22 октября 2003-го. В ней собрал неопровержимые факты, добытые еще 35 лет назад Владимиром Фрейдиным, Львом Аркадьевым и Адой Дихтярь, снабдив их и своими размышлениями. Но тогда еще не знал, что живет в Минске женщина, 8 - летней видевшая ту казнь у дрожжевого завода.
Об этом – в интервью, которое взяла у Александры Лисовской директор Музея истории и культуры евреев Беларуси Инна Герасимова. ( «Авив», август – сентябрь 2004 г.). Цитирую:
«Лисовская: …Через день или два после казни мама послала меня и Кима (ее брат – М.Н.)  на Рабочую улицу к Анне Фелициановне Камоцкой отдать шинковку для капусты. Было утро, подмораживало, и когда мы подошли к дрожжевому заводу, то увидели у виселицы женщину, которая сильно плакала и целовала ноги девушки, все еще висевшей в петле. Женщина громко причитала: «Доченька, умница моя, ты так хорошо училась! Как же так получилось, доченька моя, Мусенька?»
Герасимова: Повторите, пожалуйста, какое имя называла женщина?
Лисовская: Она говорила: «Мусенька, доченька». Называла ее Мусенькой. Плакала все время и громко повторяла: «Доченька, Мусенька». Немец, который охранял виселицу, вначале не прогонял женщину, даже отошел в сторону. Она была одета в темное пальто, а на голове был платок. Такая большая коричневая шаль, которая прикрывала грудь и спину. Когда платок съехал, мы увидели желтую латку на спине и очень удивились: как эта женщина из гетто смогла прийти сюда к нам?
Герасимова: Эта женщина могла быть в одной из колонн узников гетто, работавших в этом районе, а потом каким – то образом отстать от колонны и оказаться у места казни?
Лисовская: Да, конечно, могла.
Герасимова: В какой момент вы увидели лату?
Лисовская: Женщина стояла на коленях перед девушкой на виселице и когда стала подниматься, то платок развязался, и мы, я и Ким, увидели у нее на спине лату. Желтую, такую круглую.
Герасимова: А солдат – охранник в это время был один? Он лату не видел?
Лисовская: Не видел… И он был один.»
Свидетельство Александры Климентьевны Лисовской очень важное. Мать «Неизвестной» – из Минского гетто. Значит, повешенная девушка никак не могла быть Шурой Линевич из деревни Новые Зеленки. Тогда рассыпается утверждение научного сотрудника из Музея истории Великой Отечественной войны «Ее вся деревня узнала».
«Вся деревня»… Хорошо бы съездить в эти Новые Зеленки (Червенский район Минской области) и проверить: так ли это? Однако в моем эмигрантском положении осуществить такую поездку не так - то просто. На карте нашел эту деревню. А как до нее добраться? И все - таки летом 2006-го во время очередного приезда в Минск, возможность такая представилась. В Хэседе дали машину.
С 1941-го года прошло 65 лет. Кто может опознать казенную девушку теперь? Конечно же, только старожилы деревни, если, конечно, она – их односельчанка. Но где их искать? Срок поездки нам дан жесткий.
Водитель Леша надоумил: в магазине. Там всегда люди, а в деревне все знают всех.
Через несколько минут я получил фамилии и примерные координаты старожилов: мужчины и трех женщин. Правда, вскоре выяснилось: одна из них – в больнице. Ну что ж, три свидетеля – это вполне приемлемо.
Начал с мужчины. Он сидел на лавочке во дворе . Познакомились. И я сразу же записал: Ржеутский Казимир Брониславович. 1922 года рождения, улица Школьная, 17. Показал ему снимок, тот самый: патриотов ведут на казнь… Включил магнитофон.
… - Казимир Брониславович, посмотрите внимательно. Вы хорошо видите?
- Хорошо я вижу.
- Можете кого - нибудь узнать из этих троих на этом снимке?
Ржеутский внимательно всматривается.
- Нет, не могу.
- А если был бы кто - нибудь здесь из вашей деревни, узнали бы его?
- Конечно.
- Значит, здесь никого из ваших односельчан нет?
- Нет. Если бы из зеленковских кто - нибудь был сфотографирован. то я бы узнал…
Следующий собеседик – Шманай Мария Антоновна (1929, улица Советская, 10).
- Тетя Маня, кого вы знаете на этом снимке? Кого можете узнать?
И она долго всматривалась.
- Не могу.
А  с Ковалевич Яниной Адамовной (1922, ул.Школьная 1, кв. 1) получилось так...
Показал ей снимки: патриотов ведут на казнь и девушка в петле. Долго всматривалась.
- Никога не магу пазнаць. Никога...
- Никога не можаце пазнаць?
- Нет.
И тогда я назвал... Шуру Линевич.
- Какова ее судьба?
- Я ее не знаю, не бачыла. Я ж была взрослая, а яна девчинкой была. …Ее забрала тогда сестра в Минск, и больше яна сюда не не приезжала. (Как установлено, это произошло в 1937-м году, когда девочке было 12 лет).
Я снова показал на девушку  с фанерным щитом:
- Это она?
- Это, по-моему, она... Похожа.
- Она или не она?
- Это она будет... Саша Линевич.
- Вы уверены? Вы же сказали, что не узнаете?
- Я ее не бачыла. Не знаю. Если бы бачыла... В газете она была нарисованная...
Только теперь до меня дошло: в газете... Вот Янине Адамовне и запомнилось. Районная газета уже поспешила присвоить «Неизвестной» имя своей землячки. На основании чего? «Узнало несколько родственников». Но ведь «похожесть» - фактор весьма субъективный. Других каких-либо доказательств нет.
Что же выходит? Девочку Шуру (Сашу) с тех пор, как она за четыре года до войны уехала с сестрой в Минск, односельчане больше не видели. Старожилы деревни на снимках казни ее не узнают. А минчанка Александра Лисовская уверенно ( с подробностями!) свидетельствует: видела, как как ноги повешенной у дрожжевого завода девушки целовала женщина из гетто ( желтая латка на спине).
Так рухнула версия с Шурой Линевич. «Вся деревня узнала»… Не получается, господа!
Так рухнула версия с Шурой Линевич. «Вся деревня узнала...» Не получается, господа!
Собственно, никакой сенсации не произошло. Просто всё стало на свои места.
                *  *  *
После поездки в Новые Зеленки я решил «в свете вновь открывшихся обстоятельств» выступить со статьей об упорном замалчивании белорусскими идеологическими начальниками правды о подлинном имени героини. На этот раз в выходящей в Минске газете «Труд — 7». Редактировал тогда её Сергей Ваганов, публицист с острым пером. Из тех пишущих людей, кто шапку перед начальством любого ранга не ломает.
На одной из пресс-конференций он задал президенту Лукашенко  два вопроса. Отвечая на них, тот обратился к нему по имени и на ты. Когда он закончил, Ваганов, годами постарше, — в тон ему: «Спасибо, Александр».
Да, достоинства этому журналисту не занимать. Газете, которую он редактировал, тоже: она твердо стояла на демократических позициях.
Обговорили с Сергеем направленность статьи. Он предложил заголовок: «Докажите, что не доказано». Заголовок мне понравился: полемичный и сразу же определяющий тему.
В статье собрал факты, доказывающие, что казнённая 26 октября 1941-го в Минске девушка — это Маша Брускина. Нашли отражение здесь и свидетельство Александры Лисовской, и моя поездка в Новые Зелёнки. После изложения фактов — подводящий итог вопрос:
«Так какие ещё нужны доказательства?»
А через пару дней после публикации встретился в Белорусском государственном музее истории Великой Отечественной войны с тем же научным сотрудником Вячеславом Казачёнком. На этот раз на версии о Шуре Линевич он не настаивал: признал, что версия уж больно хлипкая. Но о Маше Брускиной и слышать не хотел.
Пускаться с ним в дискуссию? Бессмысленно. Не он решает. И не директор музея. Музей в нынешней Беларуси — учреждение идеологическое. Какое указание поступит туда «сверху», так и сделают.
Публикация вызвала отклики в Интернете. Были доброжелательные, были и злобные, в том числе, откровенно юдофобские, с площадной бранью и глумлением над Машей Брускиной. Не упущен был повод обругать скопом всех евреев. Досталось и мне.
Просматривая эти зловонные писания, не мог не отметить: многолетнее открытое и массовое распространение антисемитской литературы в Беларуси бесследно не прошло.
                *  *  *
Через полтора года после установления памятника минской героине и всем еврейкам, павшим в борьбе с нацизмом, 29 октября 2007-го, теперь уже в Иерусалиме, состоялось столь же торжественное открытие улицы имени Маши Брускиной. И за это торжество пришлось упорно бороться в общей сложности свыше семи лет. Упорно... Именно так! Бюрократическое колесо в Израиле порой чересчур инертно и скрипуче. Наименование улицы — функция мэрии, но... с согласия Министерства внутренних дел. А там — люди со своими взглядами и предубеждениями.
В мэрии, где большинство чиновников — ортодоксы, весьма настороженно относятся к наименованиям улиц в честь людей, родившихся в СССР. А тут ещё женщина. Кто она такая, эта Маша Брускина, чтобы её именем назвать улицу в святом городе?
Пришлось разъяснять, убеждать, настаивать. Сказали своё веское и решительное слово ветераны войны и прежде всего Лев Овсищер. И мэрия дала «добро». Но понадобилось ешё пять лет, чтобы довести дело до конца. О том, как проходила и эта эпопея рассказала Лина Торпусман в статье «Улица Маши Брускиной» (Газета «Еврейский Камертон», 11. 10. 2007). И здесь раскрывались люди. Одни помогали, другие тормозили. И здесь проявились у одних бескорыстие, безоглядное служение делу и только делу, у других — равнодушие или тщеславие, стремление выпятить свою роль («мыв пахали»).
Из-за тяжёлой болезни Льва Овсищера снова масса рутинной работы легла на плечи Лины. Она и на этот раз стала мотором этого дела. У неё появились влиятельные единоверцы - «толкачи»: замминистра абсорбции Марина Солодкина, депутат Кнессета Юрий Штерн. Уже будучи смертельно больным Юрий продолжал борьбу с чиновничьей волокитой.
В статье Лины с перечислением многих имён бросилось мне в глаза и хорошо знакомое: Яков Гутман. Да, тот самый... Приехав в Иерусалим и представившись президентом Всемирной (!) ассоциации белорусских еврее6в, обозначил своё участие в хлопотах по присвоению улице имени Маши Брускиной. Именно обозначил и не более того. В мэрии его посчитали весьма важной персоной (президент Всемирной ассоциации!) и выдали бумагу о решении мэрии. Этот документ был необходим для дальнейшего «пробивания». Но ничего «пробивать» Гутман не стал и с этой бумагой убыл в Штаты. Видимо, она ему понадобилась как свидетельство его «участия». Пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть важный документ в Иерусалим.
«Участию» Гутмана в этом деле Лина в своей статье дала исчерпывающую оценку: «абсолютно не помог».
Зная этого господина, я не удивился.
Впрочем, хватит о нём и о тех, кто во всей этой истории показал себя весьма неприглядно. То, что есть люди и такого сорта — не новость. Иначе не пришлось бы что-то преодолевать, чего-то добиваться. Мир держится не на них.
В апреле 2008-го для меня — новость: ярлык «Неизвестная» с Маши Брускиной снят! А в июле 2008-го, приехав в Минск, убедился: её имя появилось на мемориальной доске, что давно уже была установлена на месте казни трёх патриотов, но тогда только с двумя фамилиями. Теперь их три.
Героине возвращено имя. Власть всё-таки вняла здравому смыслу — тому, что неопровержимо доказали ещё 40 лет назад Владимир Фрейдин, Лев Аркадьев и Ада Дихтярь. А сколько за эти годы в Белорусском государственном музее истории Великой Отечественной войны побывало людей, пытавшихся убедить в том, что казнённая у дрожжевого завода девушка — это же Маша Брускина, сколько по этому поводу писем написано, сколько было публикаций в Минске и Москве, в Израиле и в США, настойчиво взывавших: хватит держать героиню в «неизвестных», хватит лукавить!
И вот, наконец-то наступил момент истины.
Когда решение о признании Маши Брускиной было принято Мингорисполкомом (в рамках подготовки к 65-летию гибели Минского гетто), из Института истории Академии наук поступил протест. От тех, кто исходя от «идеологической целесообразности», в упор «не видели», вернее, не хотели видеть очевидное, кто многие годы на все убедительные доказательства, криком кричащие, кто эта «Неизвестная», упёрто твердили: «не доказано». Я читал их доводы. Они настолько поверхностны и надуманы, что не выдерживают сколько-нибудь серьёзной критики.
Представляю смятение в умах этих господ. Сколько лет, начиная ещё с советских времён, занимали в отношении Маши Брускиной глухую оборону, а тут команда «отбой». Обидно.
Нет, не истину они отстаивали, написав протест в Мингорисполком, а «честь мундира».Только перед этим не худо бы задуматься: а в порядке ли мундир?
Протест был отклонён. Власть разумно решила: пора в этом деле, затянувшимся на сорок лет, поставить точку. Неотвратимую.
Как сказал однажды Александр Твардовский: «Всё минется, правда останется».
                *  *  *
Одну из своих статей об увековечении Маши Брускиной Лина назвала: «Исполнен долг». Сказано кратко и точно. «Исполнен...» Думаю, и у тебя, мой читатель, становилось хорошо на душе после завершения трудоёмкой и очень важной работы. Так бывает, когда перед своей совестью можешь сказать: да, трудностей хватало. Но делал то, что надо было делать.
      Абрам Нахимовский и Николай Ильючик
Как всё сцеплено в этом мире! Может, никогда бы и не узнал, что живёт в Берлине такой человек, Абрам Нахимовский, если бы не Лина Торпусман. После публикации в «Еврейской газете» моей статьи о Маше Брускиной с указанием банковского счёта для перечисления денег на памятник и телефона Лины ей стали звонить до этого незнакомые люди. Среди них был и Абрам Нахимовский. А поскольку я в этом деле тоже принял участие, и мы с Линой стали переписываться и перезваниваться, она дала мне телефон Абрама как одного из потенциальных жертвователей денег на памятник. Конечно же, я позвонил ему.
Так мы познакомились, пока ещё заочно. Не прошло и месяца, как Лина сообщила: Абрам внёс 300 евро — больше, чем кто-либо в Германии. А ведь он не бизнесмен, не какая-нибудь знаменитость с большими денежными возможностями. В прошлом инженер, проживший в Берлине три десятка лет, а теперь пенсионер. Этот его поступок и привлёк моё внимание. Подобные поступки не совершаются случайно. За каждым из них всегда стоит личность со своей высотой души.
Теперь и мы с ним стали перезваниваться, и темы наших разговоров перешагнули деловые рамки. Я подарил ему (послал по почте) книгу первую «Рубиконов», как ты, мой читатель, надеюсь, уже убедился, книгу исповедальную. Это, думаю, нас ещё больше сблизило.
От Абрама тоже пришла по почте книга под названием «За что» — посмертный сборник очерков и публицистических статей Анны Политковской, злодейски убитой в «006-м. Подарок для меня очень ценный. Анна Политковская — эталон журналистской честности и гражданской отваги. Такие люди меня всегда вдохновляли.
Через несколько месяцев Абрам подарил и вторую книгу — Марка Солонина, «22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война?». В своём историческом исследовании Марк Солонин совершенно по-новому подошёл к причинам сокрушительных поражений советских войск в конце июня — начале июля 1941-го, выдвинув на первый план не «внезапность» вражеского нападения, не количество дивизий и танков-самолётов, а качество Красной Армии, или то, что называют человеческим фактором.
Военная история — тоже вектор моих творческих устремлений. Так что, подарив и эту книгу, Абрам попал «в самую точку».
Редкий случай: мы стали друзьями, ещё ни разу не встретившись. А в августе 2007-го я приехал к нему в Берлин на его 75-летие. Участников торжества в ресторане было много, но мы сразу узнали друг друга и крепко обнялись.
Абрам и его жена Инна приняли меня с большим радушием. На своей машине он возил меня по городу. В Берлине я впервые, и всё увиденное было мне интересно. Побывали у рейхстага, за который шли ожесточённые бои, у мемориала жертвам Холокоста, в редакции «Еврейской газеты», где время от времени печатаюсь.
Поделился с Абрамом замыслом создать в Крефельде фотовыставку немецких Праведников, и он тут же стал связывать меня с нужными людьми, от которых в той или иной степени зависит получение необходимых мне материалов. Звонил, возил по установленным адресам.... За те пять дней, что я гостил у него, мы ещё больше сблизились. Убедился: это человек, готовый по первой же просьбе о помощи подставить своё плечо. А зачастую и без просьбы.
В 2008-м он узнал от меня: еврейская община Витебска собирает деньги на памятник жертвам Холокоста. В Витебске Абрам никогда не жил, но и на этот раз внёс значительную сумму.
Солидарность... Великое людское единение, благородная движущая сила в добрых делах. Без неё этот мир намного бы потускнел.
Однажды Лина сообщила мне по телефону:
- У вас в Белоруссии, в Брестской области живёт один очень интересный человек. Поставил памятник своим землякам-евреям, расстрелянным фашистами в 41-м году...
И пока без подробностей.
Меня это сообщение чрезвычайно заинтересовало. Это кто же такой? Почему об этом подвижнике до сих пор ничего не знал?
В следующем телефонном разговоре с Линой получил уже некоторые подробности. Зовут того человека Николай Ильючик. 42 года. Живёт в деревне Богдановка Лунинецкого района Брестской области. Его телефон...
Полученной информацией поделился с Абрамом. Он отреагировал немедленно.
- Смотри какой парень! — И после небольшой паузы: Слушай, я хочу послать ему сто евро. Они ему будут не лишними. Только как это лучше сделать?
Я напомнил: собираюсь летом в Минск. Оттуда доставить деньги — это уже моя забота.
Хорошо, тогда перешлю их тебе.
И надо же подвернуться оказии: в наш Крефельд приехала делегация из белорусского Хэседа во главе с её директором Софьей Абрамовой — изучать опыт местных служб милосердия. Эти сто евро я передал Софье, человеку куда как надёжному. С её помощью они были вручены по назначению.
Кстати, Лина Торпусман и её иерусалимские друзья скинулись и тоже послали Ильючику деньги. А я твёрдо решил: нынешним летом, когда буду в Беларуси, непременно заеду к этому близкому мне по духу человеку и уж найду способ выразить ему благодарность.
И снова счастливое совпадение: побывав в очередной раз в Минске, Боря Фейгин вручил мне среди прочих республиканских газет два экземпляра «Авива». А там на целую страницу материал Яши Басина о Николае Ильючике с его портретом и фотографией памятника. Памятник впечатляет. На нём изображена Звезда Давида и шесть капель крови — по числу расстрелянных евреев-односельчан. Из Яшиного материала узнал...
Николай Ильючик — сотрудник службы МЧС. Жена Раиса — гардеробщица в школе. У них трое сыновей-школьников. С ними живёт отец Николая Антон Романович 1924-го года рождения. У семьи — небольшое хозяйство. Живут, как и другие их односельчане весьма скромно.
О расстреле в 1941-м евреев их деревни, о том, какие это были честные, трудолюбивые люди, Николай слышал ещё в детстве от родителей. И у него вызрела мечта: поставить казнённым землякам-евреям памятник.
Он и жена-Раиса — христиане-протестанты. Решили: десятину доходов, предназначенных на Божьи дела, откладывать на возведение памятника, тоже, в чём они не сомневались, богоугодное дело.
Деньги собирали среди односельчан, друзей-знакомых. Николай неоднократно обращался в Лунинецкий райисполком: поддержите в благом деле. В ответ — чиновничье равнодушие и, более того, «совет» не лезть не в своё дело.
Но Николай не из тех, кто пасует перед препятствиями. Изготовлял памятник во дворе своего дома по собственному проекту своими руками с помощью друзей. Помогали и дети.
Мемориал воздвигнут на месте расстрела.
В райисполкоме встретили его что называется в штыки. Мало того, что отказались зарегистрировать как памятный знак, ещё пригрозили крупным штрафом за «самовольное занятие незаконным сооружением участка земли»
Что тут комментировать? Разве что назвать вещи своими именами: благородство и подлость.
Жители Богдановки приносят к памятнику цветы, у него останавливают свадебные кортежи... (Когда книга готовилась к печати, стало известно: райисполком памятник всё-таки зарегистрировал).
Прочитав обо всём этом, я выслал газету Абраму. Он со свойственной ему настойчивостью дозвонился до Ильючика. А вскоре получил от Абрама тёплое6 письмо. И я уверен: невидимые душевные нити, что протянулись от одного к другому — это уже на всю их жизнь. А я благодарен судьбе за то, что такие люди вошли и в мой мир, внося в него добросердечие, которого так не хватает на этой земле.

«Жизнь имеет тенденцию продолжаться»
В ранней юности вычитал, что у каждого рыцаря был девиз. Начертал в  записной книжке и свой: «Мужество побеждает все препятствия» Сей афоризм опять же где - то вычитал, и он тогда мне шибко нравился. (А что? Звучит!). С годами этот юношеский девизный пафос несколько поутих. Да и над выбранным девизом призадумался. Мужество – это, конечно, хорошо. Но ведь не только оно побеждает препятствия. А умение, терпение и прочие качества – разве они тут ни при чем? И уж коль следовать рыцарской традиции – взять в основу своего бытия какое - то указующее изречение, – то, пожалуй, надо найти или придумать что - то попроще и повеселее.
Думал, думал и придумал: «В любую погоду и с удовольствием!» Это и в прямом, и в переносном смысле, и если не на все, то на многие случаи жизни.
В каждом из нас заложены огромные ресурсы радости. Научиться извлекать их наперекор обстоятельствам – вот задачка! Насколько мы ее успешно решаем, настолько и делаем свою жизнь ярче и богаче. Ну, а жить по совести – это само собой.
Такая вот простая установка, следовать которой и стараюсь. А уж как это получается, судить окружающим.
Жизненных итогов не подвожу. Рановато. Как говаривал Саша Дракохруст, «жизнь имеет тенденцию продолжаться». Спустя многие годы в его книге «Негаснущие зарева» прочитал, что авторство этой фразы принадлежит Сашиному приятелю Дмитрию Малинковичу. Но какая мне разница, кто первый запустил в оборот столь развеселый афоризм! «Имеет тенденцию»… Прожив на этом свете семь с лишним десятков десятилетий, со всей ответственностью подтверждаю: Имеет. Еще как имеет! На то она и жизнь. А коль подарена нам, и все подарки из мира вещей с нею не сравнимы, значит, пользоваться ею надо со вкусом.
                х  х  х 
Каждое утро бегу мимо озера в парк на зарядку. В каких - нибудь двух десятках метрах от асфальтовой дороги на полянке, примыкающей к озеру, застыл серым столбиком заяц. Задать стрекача не спешит: видимо, уже привык к людям. На поле степенно вышагивает фазан, крейсируют по озеру утки, оставляя угольчатый след, на берегу неутомимо трудятся белыми клювиками водяные курочки… Эта вольница для живности городского пригорода – еще одно наглядное подтверждение, сколь трепетно относятся немцы к экологии.
В особом фаворе собаки. Их выгуливают и на поводке и без поводка. Собаки не агрессивны. Слышал, что в корм им примешивают добавки, снимающие агрессию. (Вот бы и для людей придумать подобное!)
На ходу здороваюсь. В ответ такое же приветливое «моген!», что означает «доброе утро!» Слово «гутен» («доброе») для краткости опускают: и так понятно, что утро должно быть добрым. Уточняю: в любую погоду.
Родившийся день уже заявил о себе многоцветьем и разнообразием всего сущего. Здравствуйте, люди, птицы и все зверюшки, украсившие своим присутствием этот ландшафт! Здравствуй, небо! Ты такое же, как и в России и Беларуси, и облака твои, не зная никаких границ, плывут себе и плывут, снисходительно взирая на людскую суету. Мысленно прошу их: доставьте мой привет друзьям и близким в Россию, Беларусь, Украину, Латвию, Америку, Израиль, да и в разные города и городки Германии тоже. Разбросала нас жизнь… Но что расстояния для наших душ! И чего бы я стоил, не будь у меня вас, мои дорогие! А с вами я – богатейший человек. Куда там до меня всем олигархам вместе взятым! У них главная забота – деньги, деньги, деньги. А мне эти бумажки, этот металл – постольку - поскольку. И властолюбцам - диктаторам не позавидую. Живут в вечном страхе за свою поганую власть, интригуют, подличают… Не позавидую и неугомонным соискателям славы. Опять же суета.
Как близки мне строки Александра Твардовского!
                Мне славы тлен – без интереса
                И власти мелочная страсть.
                Но мне от утреннего леса
                Нужна моя на свете часть.
                От уходящей в детство стежки
                В бору пахучей конопли;
                От той березовой сережки,
                Что майский дождь прибьет в пыли;
                От моря, моющего с пеной
                Каменья теплых берегов;
                От песни той, что юность пела
                В свой век – особый из веков.
                И от беды и от победы  –
                Любой людской – нужна мне часть,
                Чтоб видеть все и все изведать,
                Всему не издали учась…
Эту свою долю я получил от жизни с лихвой, а потому и счастлив безмерно.
… Утро распахивает передо мной пестрый, необъятный мир, и я с наслаждением вбираю его каждой своей клеточкой – в запас, на весь предстоящий день. Зарядка не только мускульная. Одновременно и подпитка души.
Солнце, протолкнувшись сквозь завалы облаков, улыбчиво смотрит, как я, скинув кроссовки, проделываю на траве со своим телом разные манипуляции: «А-а, пан спортсмен… Запасаешься силенками? Давай, давай! Они тебе еще пригодятся».
Еще как пригодятся, драгоценное мое солнышко! Столько еще дел предстоит провернуть! И кто знает, к каким новым Рубиконам подведет судьба, властно потребовав: решай и действуй!
Что ж, не впервой. Никогда не считал себя пессимистом, но ведь надо смотреть и правде в глаза, даже если она тебе неприятна. Жить по принципу «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю и знать не хочу» – не по мне. И вместе с тем только и делать, что брюзжать – все плохо, не туда пришли, упали нравы и т.п. – тоже не по мне. Да, люди несовершенны, и я, между прочим, не эталон добродетелей. Всевышний всем нам дал право выбора, но пользуемся этим правом далеко не всегда наилучшим образом. И поскольку не открыта еще такая планета, куда бы можно было убежать от земных неурядиц, бесчисленных проблем, ничего больше нам не остается, как жить среди тех людей, которые вокруг нас. Жить в ладу со своей совестью, почаще вопрошая себя: а другим хорошо с тобой? Не слишком ли толкаешься в житейской нашей сутолоке? Не забываешь ли протянуть руку помощи ближнему?
… Вернувшись с зарядки, заглядываю в рабочий блокнот. Ну что там на сегодня? Та-к… Плотненько. У нас, конечно, в запасе вечность, но ничего откладывать не будем. День, в который уже вступил., потом не вернешь. И, покончив с рутинными бытовыми делами, спешу к моему Росинанту. А он уже нетерпеливо бьет копытами.
                2008 г.

 Читатели о «Рубиконах»
     Михаил Шибалис, журналист (Минск)
   «Рубиконы» в моих руках.
   Какая глубь! Какой размах!
   Мне чудо-книгу подарил
   Дружище-тёзка Михаил.
   Дружу с Нордштейном много лет.
   Он в журналистике поэт!
   Язык богатый, яркий, сочный.
   И в мыслях смел, в сравненьях точный.
   Горазд на выдумку счастливый.
   Редактор первый был «Авива».
   Преодолел он «Рубикон».
   За книгу автору — поклон!
   Событий столько! Столько судеб!
   Такую книгу не забудешь.
   Звучит, как фронтовая песня.
   Читайте, люди! Интересна.

    Николай Пидорин, журналист, полковник в отставке    (Минск)
   Правдивая книга.

     Леонид Зуборев, писатель (Нью-Йорк)
   «Рубиконы» прочёл с удовольствием. Ты описал всё прямо и честно, каким ты был всегда, каким я тебя знал по Минску.

     Александр Пименов, драматург (Москва)
   Хочу искренне сказать, что эта вещь сильная. Это настоящая художественная публицистика. Может, я не совсем точно определяю жанр, но суть, думаю, не в этом. Главное, что исполнено на высоком литературном уровне. На уровне Анатолия Аграновского и Марка Галлая. Вещь вроде  бы чисто биографическая, но сквозь призму личности автора, его жизненных перепетий перед читателем предстаёт целая эпоха. И через всю эпоху — красная нить: еврейский вопрос. Вопрос для автора непростой, болезненный. Он этого не скрывает, потому что он для него в известной степени — мерило человеческих отношений, человечности, а в конечном итоге — мерило честности, порядочности.
В общем, Миша, не посчитай это за дифирамбы, но ещё раз повторяю: ты написал сильную вещь.
Переведены ли «Рубиконы» на другие языки? Где изданы?

      Виталий Раздольский, прозаик, поэт, драматург (Бремен, Германия)
   … Встречи, портреты, судьбы, раздумья над временем — удивительный искренний и честный отчёт обо всём увиденном зорким журналистским и писательским глазом. Отчётливо слышен за всем этим шум труднейшего, горчайшего и героического времени. Сохранить душу, честность, благородство поступков и помыслов, пронести себя сквозь такое время — это само по себе подвиг.
Сквозь эту летопись встреч, приключений и трагедий проступает на редкость привлекательный облик самого автора «Рубиконов». И вдруг понимаешь, что такие книги нужны как свидетельства, как безукоризненно-искрении памятники своему времени, своей эпохе. Что по ним когда-нибудь будет постигаться всё нами пережитое.

      Наум Ципис, писатель (Бремен, Германия)
   ...Вряд ли книга получилась бы такой исповедальной и до неправдоподобности правдивой, даже в «кнопках и булавках», если бы Нордштейн посчитал себя хозяином того, что писал. Он шёл за книгой и во многом был неволен. В одном и подавляюще главном они оба, он и его воспоминания, оказались правы и победительны: оба были честны. А он ещё и безжалостен к себе. Если не самые проникновенные строки объёмной книги, — это строки покаяния. И здесь проявилось ещё одно качество, присущее автору, — личное мужество. Мужество, я думаю, помогало ему в течение многих лет писать исповедь, проверяя её собой.

     Сергей Петров, писатель (Минская область)
   Произведение объёмное. За короткий срок ознакомления невозможно постичь весь документальный, профессионально изложенный материал. Привлекает достоверность и прекрасное изложение. Несомненно, что книга ценна своими художественными качествами.

     Михаил Шульман, писатель (Нью-Йорк)
   Хорошо пишешь, бродяга!

     Леонид Смиловицкий, доктор истории (Иерусалим).
   Дорогой Михаил Соломонович!
Поводом для этого письма послужила Ваша книга «Рубиконы», которую я с удовольствием прочитал. Она написана ярко, убедительно, и я бы сказал, лихо. Возраст автора совершенно не чувствуется, кажется, что повествование ведёт не убелённый сединами ветеран, а человек, которому от силы за пятьдесят. Просто замечательно, что Вы нашли в себе силы и время изложить богатейший личный опыт на бумаге, который облекли в столь занимательную форму. Пожалел, когда перевернул последнюю страницу. Это лучшее подтверждение, что работа получилась на славу... Вы правильно отметили в предисловии, что это произведение — документ, свидетельство эпохи.

     Аркадий Бляхер, журналист (Брест, Беларусь)
   Писать пространную рецензию, видимо, нет смысла. Книга сама за себя говорит. Но один важный момент мне бы хотелось подчеркнуть — это манера изложения своих выстраданных мыслей. Короче, литературный стиль позволяет эту книгу не читать, а глотать.

     Валентин Аксёнов, журналист (Минская область)
   Язык чистый, без слов-паразитов.

     Владимир Норштейн, инженер (Москва)
   С удовольствием читаю Вашу книгу. У Вас насыщенный и в то же время лаконичный язык. Каждая глава — репортаж, интересный, живой, с анализом и размышлениями, с Вашими впечатлениями и сомнениями.
Сказать «нравится» — это не  выразит впечатления от Вашей книги. Как будто переживаю Вашу жизнь. Иногда ловлю себя на мысли, что и со мной что-то подобное, описанное Вами, происходило. Как будто знаю Вас давно, много лет.

     Раиса Слободчикова, учёный-математик, писатель (Филадельфия)
   Книга написана живо, литературным языком. Читается легко, переживаются события вместе с автором. Одним словом, здорово!

     Геннадий Громов, генерал-лейтенант в отставке (Самара).
   Твоя книга «Рубиконы» стоит на книжной полке на самом видном месте. Её уже прочитали, кроме нас с Зоей и внука Сергея, ещё три генерала и два старших офицера. И все мы с восхищением говорим, что Нордштейн Михаил сделал очень правдивую, хорошим языком написанную Инструкцию, как надо жить в человеческом обществе.

     Марина Полонская, (Москва)
   Каждый человек из прочитанного берёт что-то своё, то, что отзывается в его сердце. Твоя книга для меня тот факел, который передаётся в нашем роду из поколения в поколение. Когда мне становится невмочь пересилить удары судьбы, когда, казалось бы, совсем опускаются руки от груза обступивших со всех сторон проблем, я достаю с книжной полки один из томиков «Рубиконов», читаю и чувствую, как во мне появляются силы от одного только осознания того, что пришлось пережить дорогим мне людям, которые сумели не потерять силу духа ни при каких, самых тяжёлых обстоятельствах.
   Спасибо им всем, а тебе, Миша, особая благодарность за то, что ты обо всём этом написал.
Эдуард Токарь, инженер (Дуисбург, Германия)
Я сейчас читаю с увлечением Вашу книгу и всё больше она мне нравится. Иногда ловлю себя на мысли, что горжусь тем, что знаком с Вами. Никогда не любил читать воспоминания из жизни незнакомых людей. Но в этой ситуации — всё наоборот. Уже и объём книги не пугает. Даже начинает появляться чувство сожаления, что скоро  книга закончится. Сейчас первую часть читают мои жена и дочь.
Спасибо за хорошую и поучительную книгу, Михаил Соломонович!
Ирина Руклецова, педагог (Минск)
Читаю твои «Рубиконы». Как красиво описываешь природу! «Остров нежился в тёплой, солнечной умиротворённости». «Солнце лениво выкатилось из под откоса, к которому прилепилась дорога. В её неярком свете окрестные сопки кажутся призрачными, таинственными, словно застывшие волны моря»...
Ирина Климашевская, писатель
...Его литературный талант отчётливо проступает и в двух книгах «Рубиконы». В подзаголовке они значатся как очерки, а по сути , сцепленные единой темой нравственного выбора, сюжетными перипетиями не только жизни автора, но и многих других людей, с которыми сводила его судьба — это уже целостная жанровая ткань, скорее документальный роман, в котором отразилась целая эпоха. Сам стиль изложения — проникновение в психологию действующих лиц, глубина авторских раздумий, богатство образов, метафор, сравнений — несомненно дают право назвать «Рубиконы» литературным произведением.



          Содержание
          Часть первая
Шабашка..........
Полковник Гвоздик и генерал Николюк..........
«У вас слабая наполняемость оценками...»..........
Поход..........
Полковник Гвоздик уже не сомневается..........
«Он шёл на Одессу, но вышел к Херсону...» Почему?..........
«Вы изучаете меня, а я — вас»..........
Уроки для души..........
«Если вы подполковник, то я для вас генерал»...........
С одной стороны и с другой стороны.........
А в итоге — «по  собственному желанию»..........
Снова Холодков..........
Лекции — та же публицистика. Только устная..........
«Мне удалось вас разубедить?»
«Учиться здесь вы не будете!»..........
Юрик и Франциска..........
Лида Куликова...........
Над памятником — громкоговорители..........
Квартира для Тамары Пахомовой..........
Из дневника
15 января 1986. Минск...........
28 февраля 1987. Минск...........
8 марта 1987. Москва...........
9 марта 1987...........
14 марта 1987..........
15 марта 1987..........
19 марта 1987...........
27 марта 1987...........
30 марта 1987...........
2 апреля 1987...........
3 - 4 апреля 1987..........
23 апреля 1987 Гродно..........
19 июня 1987. Хойники Гомельской области..........
Давид Хасин..........
Дурак ли Дон Кихот?.......
Была такая деревенька — Гута..........
В Хотимском райкоме партии пытаются спасти «честь мундира»...........
Партизанская медаль..........
А как было на самом деле?..........
В герои Щорса назначил Сталин.............
Донос..........
Генералы и  маршалы гневаются..........
«К Жукову тоже шли, как на ужас»..........
Из дневника
4 февраля 1990.............
Забурлила и Беларусь..........
Мы — не «лица еврейской национальности». Мы — народ!..........
И ругань, и поддержка..........
В такой партии быть не хочу..........
Во время путча в «Знамёнке» не дрогнули............
Страсти вокруг власти..........
Рождение «Авива»..........
     Часть вторая
Из дневника
2 апреля 1993 Москва...........
Комментарий автора спустя годы..........
Скорбный юбилей..........
В какую сторону смотрит газета?..........
Бен Цви заказывает музыку..........
Одни спасали «Авив». А другие..........
«Авив» продолжен, но уже под другим названием...........
Огонь из всех бортовых!..........
Услышать и понять друг друга...........
Леонид Шакинко.........
Редакторский хлеб............
Да, это для еврейской газеты!...........
МОЕК — тёплый еврейский дом..........
Хранители языка..........
История народа начинается  с семьи..........
Белорусские школьники пришли на еврейское кладбище.....
Приютили  и спасли...........
Особое мнение? Уволить!
А судьи  кто?.....
Своим пером возвышая души..........
Родиться, жить и умереть поэтом...........
Дорогие мои евреи..........
Из дневника
6 июня 1995. Москва...........
17 января 1996. Минск............
«На тебе, Боже, что нам негоже»..........
Антисемиты бесчинствуют. А что же власть?............
На словах и на деле..........
Вихри враждебные.............
Из дневника
3 июня 1997. Минск..........
4 июня. Москва.............
5 июня..........
28 июня. Подмосковье. У Геры на даче..........
С дедом  моего одноклассника всё ясно. А вот к внуку есть вопросы..........
Из дневника
6 июля 1998. Киев —Минск
Трудное решение..........
Из дневника
11 сентября 1999..........
18 декабря..........
Читала ли судья Лобынич Ильфа и Петрова?............
Из дневника
19 декабря 1999........
20 декабря. Германия.........
1 января 2000..........
Какие они,  немцы?............
И в эмиграции есть вариации...........
«А мне б до Родины дотронуться рукой!»...........
Роланд............
Снова на Святой земле...........
Из дневника
28 мая — 24 июня 2005..............
Ваш подвиг не забыт, Екатерина Константиновна!........
Судьба разведчика..........
Маша Брускина больше не будет «неизвестной»............
Абрам Нахимовский и Николай Ильючик..............
«Жизнь имеет тенденцию продолжаться»............