Сюрреализм с Воликовым

Каша, сваренная Ноликову в первой декаде августа, уж и не помню какого года. Совсем остывшая, но, при желании, можно разогреть.

В дверь позвонили, когда Номисед ел свой любимый салат: разорванные тупым ножом зрелые сочные помидоры и мелко нарезанные свежие огурцы и зелёный лук, и, от всего сердца, щедро политые неочищенным, ароматным подсолнечным маслом. Салат был присыпан крупной солью и размятым вручную укропом.

Номисед не ел салат, он его пОедал. В этой приставке, закруглённой буквой «О», заключался особенный таинственный смысл. Она создавала ощущение определённости, реальности того, что он делал, а её форма, похожая на мамин живот, в котором он провёл свои лучшие девять месяцев жизни, защищала его от опасностей, неврозов и страхов.

Салат пОедался Номиседом.  Его отдельные, наполненные солнцем, водой, воздухом и растительным своеобразием, части, попадая в рот, смешивались там и, оплодотворяя друг друга, создавали ту самую мелодию вкуса, которую с удовольствием узнавал его организм.

Еда – акт интимный, любимая еда – акт сладострастный. Номисед наслаждался музыкальной гаммой: вот он разжевал «до», быстро проглотил «фа» и задержался, смакуя «соль», затем рот его округлился, наполняясь нотами, и мелодия звучала снова.

Звонок в дверь повторился. Но произведение его самодеятельного искусства в тарелке на столе не отпускало. Салат нашептывал: ешь, ещё, е, шэ, ё, моё. Его тело повторяло эту музыку, пело. Ноги под столом подпрыгивали в такт сокращениям желудка, а язык извивался в привычном танце.

«Это звонок», – тупо подумал Номисед. Резкий звук отвлекал, настраивал на печальный лад. Мрачные мысли выстраивались в бесконечную очередь. Кто последняя? Я не последняя! Я крайняя! Я… я… я! Тогда я за вами!

Когда бесцветные будни накапливались неразрешёнными проблемами, когда минута, час, день затягивали его в свой водоворот, и неделя превращалась в понедельник, день – в полночь, час не отличался от минуты и, пытаясь ухватить этот миг, он проваливался в черную пустоту.

Когда утрачивалось ощущение времени – его внутренний мир начинал искривляться,
угрожая выйти из-под контроля – Номисед уходил. Одиночество приносило облегчение. Уходил, чтобы никому не надоедать. На последнем слове Номисед споткнулся и повторил его несколько раз. «Не-надо-едать», – догадался Номисед. «Не-надо-доедать. Надо заканчивать с едой, открыть дверь. Уже звонили второй раз!»

«Вы Сергей Десимон?», – почтальонша протягивал ему заказное письмо. Первая мысль: «Отказаться. Вернуться к столу. Это так просто. Она уйдёт и не будет никакого заказного письма».

Имя «Се-р-г-ей» шипело с присвистом азиатской гюрзы, ревело диким зверем, оскаливалось в лае обезумевшей от злобы собакой и завывало, как пикирующий бомбардировщик: «Се-рр-гг-ееей».

Произнесённое имя вызвало у него смущение и недоумение – к нему обращались как к извращенцу, но, почему-то очень почтительно и старомодно: «Сэр Гей, это вы?»

«Всё. Хватит. Имя отвратительное. Надо менять», – разозлился на себя Номисед. Он боялся, что почтальонша произнесёт его фамилию и, сорвавшись на самой высокой ноте, превратит его в князя тьмы, короля всех пороков, исчадье ада. И когда женщина снова напряглась, чтобы повторить свой вопрос, Номисед признался: «Да, я Демон»

«Вам письмо… заказное», – повторила женщина, не замечая растерянности и страха на лице Номиседа. Он взял конверт. Расписался в квитанции: «Демон». Закрыл дверь, обречённо разорвал конверт и начал читать.

Письмо начиналось словами: «Бесценный соавтор!» И заканчивалось: «Из середины
жизни Ноликова». Письмо было пронумеровано, вверху стояло «Письмо 4», хотя 3-его Номисед ещё не получал.

Ноликов? Номисед как опытный психохирург (есть же психотерапевты, пуркуа; па?) автоматически установил диагноз: «Открытый перелом первого слога со смещением отломков. Самоповреждение». То, что Воликов инвалидизировал себя не удивляло. Номисед привык к этому, он и сам проводил над собой эксперименты…

А что если попробовать вывих в суставе 1 и 2 слогов?  «Ливоков – тоже неплохо», – подумал он.

На этом письмо обрывалось…