de omnibus dubitandum 109. 363

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.363. ЧИСТОТА И ГРЕХ…

    За окном зелень потемнела. Темное было за нею небо – туча. Закрапал дождик. Летняя, тяжелая гроза. Гром покатился долгим, глухим раскатом, как всегда это в станице, близкой к городу рухая по стенам и крышам, – не было ему раздолья. И грянул ливень.

    Я вскочил и высунулся в окно, под ливень, – первой грозой умылся. Сразу запахло тополями, пылью…

    Даша выбежала на двор и, затиснув в коленки юбку, совала цветы под дождь. Выбежала и скорнячиха с гераньками и мозольным столетником, и сапожникова кухарка с фикусами в жестянках, и Гришка с громадным филодендром, который он повалил и обозвал «собакой», и наша кухарка Катерина, с лимончиками и бальзаминчиками в банках из-под грибков, и чья-то слабая старушонка с «бабьими сплетнями», и портнишки с месячными розочками в цвету, стрекотавшие, как сороки.

    Все суетились, срывались с лестниц, роняли горшки и толкали друг дружку в лужи. А дождь порол и порол по камню, смывая грязь, хлестал по стенам струнами, долбил по крышам, звонил-дребезжал по окнам. Ручьи бороздили двор, вышибало из желобов, било из сорванных труб с сараев, хлестало через крыши.

    Потемневший до сумерек двор резало синей молнией, освещало трескучим громом. Застигнутые ливнем куры ниточками стояли под сараем, обирались. Измокший смешной петух так и закаменел с расставленными ногами, – с него стекало.

    Сапожниковы мальчишки, завернув на голову фартуки, плясали в лужах. Разбуженный громом кучер стоял в конюшне, распялив в пролете руки, смотрел на дождь. Пробежал под рогожей Гришка. Оба вытащили кисеты, закурили. Стали махать кому-то:

    – У нас не замочишься, иди!.. Сенцом прикроем!

    Должно быть – Даше.

    И так ударило, что все попрятались кто куда. Даже кучер с Гришкой захлопнули конюшню.

    По промытому до белых камней двору бежали реки чистой теперь воды. Светлело, просветлело. Блеснуло солнце. В затихших лужах юрко купались воробьи, мальчишки пускали щепки. Встряхивались и выходили куры, запел петух. Вымытые цветы зазеленели, заблестели, заслышалась шарманка. Стало парить. Запахло спелой алычой.

    Я вышел в залу. Заглядывало солнце – свет вечерний, обои золотились. Ходили золотые рыбки, тихо. Я подошел к окошку.

    Булыжники промылись и уже белели, но у заборов еще сияли лужи. От воробьиной гомозни, на солнце, в ушах стучало. Воробьи слеплялись, комками падали с заборов и уносились чирикая в густую крону деревьев. На тополях висел бело-малиновыми червячками цвет, желтелся в лужах.

    Мороженщики звонко заливались; их дальний крик был удивительно отчетлив, тонок. Перекликались петухи со дворов.

    Певучая шарманка обрывалась – и вдруг оказывалась близкой, громкой. Дворники щеголевато подметали мостовую, – в ситцевых рубахах, в новых картузах, от Пасхи, в ясных бляхах и новых сапогах.

    От Кубани шли подводы с кирпичом и оставляли красную дорожку пыли. Возчики тряслись, болтали розовыми от кирпичной пыли сапогами, ели ситный. Несли черемуху и желтые цветочки с кладбищ. Коров уже гоняли за заставу, и наш мещанин из казаков Пахомов, выигравший недавно сорок тысяч, сидел подбоченясь на лавочке напротив, – поджидал быка. Он был нарядный, в новой синей черкеске, в мягких сапогах, в папахе, седой, но крепкий. Поглядывал к заставе и, шаря по карману, неторопливо выбирал и грыз орехи. Рядом с ним лежал ломоть ржаного хлеба с солью – для быка.

    Я стоял между горшками фуксий в розовых висюльках. Напротив, в пахомовском доме, сидела у окошка «молодая». Она мне нравилась, и слово «молодая» звучало для меня как ласка. Я любил шептать, растягивая нежно: «моло-да-я»…!

    Совсем недавно она сидела с матерью в лавчонке, рядом с Пахомовым домом. Там были кнутья, сапоги, кисеты, бутылки с квасом, копченые селедки, мешок подсолнухов, кадушка с дегтем, свистульки, сахарные петушки, орехи в банках, кубари в лукошке…

    Бывало, побежишь через дорогу и думаешь – увижу Маньку! Так все и звали: «мазаная Манька». Но скоро она выросла и налилась. Гришка говорил: «Вот, телка стала!..».

    Она мне нравилась – улыбкой, белыми зубами, волосами, молочно-золотистыми, как пшенник. Нравились и красные, как клюква, губы, замазанные сладким, и глаза, голубоватые, стеклянные, как у ярки. Она выглядывала плутовато, снизу.

    «Таращится, как кот на сало!..» – смеялся Гришка. Я любил смотреть, как она крутит голубые бусы, балует ими. Бегали они неслышно, мягко, а шея извивалась, как гармонья, – и хочется погладить. Вбежишь и скажешь в угол, где орехи:

    – Подсолнушков мне на монетку!.. Манька непременно усмехнется:

    – А, жени-их! А что ж орешков?… И почему-то станет стыдно.

    – Ну, где карман-то?…

    Потянет за кармашек и насыплет, всегда прибросит. И непременно пощекочет.

    Иногда шепнет:

    – А целоваться-то умеешь? Ишь, глазастый… А губы близко-близко, даже стыдно.
Пахло от нее – как будто черносливом или дегтем. Всегда она жевала – пряники, стрючки, или хрустела карамелькой, облизывала пальцы и вытирала губы кофтой на груди, бодалась. Грудь у нее была засалена, и там переливалось и возилось. Глядишь на деготь, на кнутики, а там, где Манька, – светло-светло.

    Как-то, год тому перед кадетским корпусом, забежал я купить орешков. Летом было. Манька была одна и ела красную смородину горстями из корзины, запихивала в рот пучками, выплевывала ветки и кривилась.

    Увидав меня, она так передернулась от кислоты и вывернула губы, что стала страшной, словно ведьма. – Сладенького хо-чешь?… – сказала она, дергаясь и морщась, и вытерла об розовую кофту губы. – Уж и смо-ро-дина!..

    На ее груди налипли ветки.

    – Дай немножко… – сказал я робко.

    Она захохотала, достала кисточку, – и так хлестнула по щеке, что ягоды размялись. Я растерялся и обтерся.

    – Что, глазастый… сла-дко? И, дура, показала мне язык!

    – Ну, давай орешков… – сказал я.

    – Ишь, оре-шков! Разбогател, глазастый… Ну, выбирай… каких тебе орешков…? – потягивая бусы, сказала Манька.

    Я смотрел на бусы. Она подтягивала их под острую грудь, таращилась, выглядывала снизу, затаенно, странно.

    – Ну, что молчишь, глазастый?… – шепнула она ласково, кося глазами и потягивая бусы.

    – Таких тебе орешков… крупных, а?… – и ткнула в бусы. – Твердых… сладких?…

    – Шпанских… – сказал я робко.

    – Шпанских?… Ну, иди сюда…